За горизонтом перекатывалось, ворочалось, кряхтело и ворчало. Огненные полосы от "Градов" по ночам медленно таяли на внутренней поверхности век. Днем это было не так заметно. Днем воспринимался только дым.
Самое тяжелое время приходилось на утро, потому что на рассвете хотелось спать. Александр - парень из недавнего пополнения - приспособился промывать роговицы водой: лил из пластиковой бутылки на ладонь с длинной линией жизни, подносил к глазам, словно хотел повнимательнее рассмотреть все ее разветвления, плескал и замирал, наблюдая как бы со стороны за тем, как утихает жжение. Остаток жидкости он припечатывал к затылку и возвращался с мокрым белобрысым хвостом.
Зеленело - на границе полей и неба, а с другой стороны степи еще падали последние звезды. Тишина нависала над холмами, разведенная несмелым свистом ранней пичуги. Тело покрывалось ознобом и росой. По оврагу по-хозяйски неторопливо шествовал туман, облизывал глину и лепил из растений черные бесовские скульптуры.
По дну еле полз тощий ручеек, весь в отпечатках копыт. В луже пребывала ржавая поилка для скота - раньше сходились в полдень в балку пятнистые коровы, обтирали борта боками, шлепали безостановочно огромными мокрыми губами.
Гаубицы - четыре штуки, подвезли на "Уралах" к полянке, которую охватывала полукругом акация, раздавили шалфей, и ноздри щекотал острый запах. Машины укрыли в посадке. Курили - по причине темноты в кулак, сплевывая, вполголоса переговаривались, кто-то и дремал. Александр, напротив, расширял глаза и осознавал свежесть воздуха. Он был молод и радовался новому.
- Ну что, не ждут нас отсюда?
- Не должны.
Несуразно длинные дула с раздутыми концами торчали из тумана.
- Когда начинать?
- Да сейчас и начнем. Командуй.
Люди поеживались в утренней прохладе, зевали, некоторые улыбались чему-то сонной, милой, доброй улыбкой. Поволокли ящики, заныряли головы. Завозились у пушек, с натугой крутили какие-то колеса, отчего дула стали качаться. Внезапно гулко взревел двигатель "Урала", выбросив синий вонючий выхлоп.
У крайней орудия суетились несколько человек.
- Ближе, ближе подтаскивай....
- Это вот письма вражинам, лучше любого твиттера, - засмеялся Александр, указывая на ящики со снарядами, - Эй, Узбек! Узбек! Харе дрыхнуть на ходу! Ночь прошла, день свободы наступает.
- Я не узбек. Я бурят, - пробурчал его товарищ, низкий, удивительно непропорционально сложенный: кривоватые ноги, короткий торс и вдруг - длинные, сильные и цепкие руки. У него было круглое и плоское лицо с размазанным по щекам носом, будто бы его ладонью пришлепнули. Глаза, растянувшись под бровями, смотрели пристально, оценивающе, недобро.
- Нееет, брат, ты - узбек. Понял? Какой ты нафиг бурят. Все вы там узбеки.
- Я - бурят, из Улан-Удэ, - повторил холодно азиат, сжав кулаки.
К ним подошел человек постарше.
- Так, что тут случилось? Чего расшумелись?
Он произносил слова неторопливо, с нажимом на букву "о".
- Командир, тут вопрос важный пытаюсь решить, - ерничая, вытянулся в струнку белобрысый Александр. - Вот не пойму я, Агванчик у нас узбек или не узбек?
- Чего?
- Ну вот он говорит, что он - бурят.
Мужчина постарше поморщился и сплюнул.
- Крылков, не ... мне мозги с утра пораньше. Иди, снаряды таскай. У него позывной - Узбек, и точка, и не хер тут.
Он пошел к другому орудию. Крылков повернулся, хохоча:
- Ай, Агван, видишь? Все-таки ты - узбек, а что голову морочишь?
Азиат смотрел на белобрысого, крылья его плоского носа подрагивали.
- Я тебе потом скажу, Саня, потом скажу, кто я. Видишь? - он сунул руку в карман и вытащил оттуда какой-то коротенький и узкий предмет, разжал короткие пальцы и продемонстрировал Крылкову.
Тот быстро отступил на шаг.
- Оооо, наш узбек решил обидеться и повоевать. Слышь, Агванчик, да ты не обижайся. Ты ножик-то убери, а то скажу Григорьичу, попадешь быстро в подвал, если живой вообще останешься. Знаешь любимую присказку командира: "солдаты не спорят"?
- А я ногти почистить перед боем, - ухмыльнулся Агван, пряча ножик. - Не могу воевать с грязными ногтями, понимаешь.
- Ладно, ладно. Бурят ты, бурят. Вы мне вообще все на одно лицо, - сказал Саша уже не в шутку, серьезно. - Ты, главное, фашистов мочи как следует, а бурят ты, узбек - какая мне разница. Шучу я! Сон разогнать... Обидчивый ты какой.
Агван кивнул.
- Ты за меня не беспокойся. Ты за себя беспокойся...
Крылков отошел к товарищам, таскавшим ящики, и произнес там тихо:
- Вот с кем приходится русских защищать. С чурками неумытыми. Дикари, чуть что - за ножом полез. Ну ничего, с теми разберемся, и с этими рассчитаемся...
Туман на поле исчез, порвался в клочья в акациях, уполз на самое дно балки и там улегся. Всходило солнце, играя на крышах деревенских хат за распадком. Поднялся легкий ветерок. В густой траве протоптали широкие тропинки, и вязкий запах раздавленной зелени сгустился, окреп.
Агван стоял у гаубицы: орудие раскинуло станины. Они были схожи - железо и человек: впились ногами в землю, хотели жить. Бурят нацепил черные очки и наушники, и многие вокруг последовали его примеру. На людях в армейской форме разноцветные пушистые наушники выглядели нелепо. Бритая голова Агвана была обнажена, но многие вокруг носили "ковбойские" шляпы, некоторые - пилотки.
- Настоящий богатырь, - хрипло оценили Агвана от машин.
Агвану отзыв понравился. Он пожалел, что некому его сфотографировать рядом с гаубицей и послать карточку домой, чтобы посмотрел отец. Мать и Норжон порадовались бы, увидев, какой он герой. Служить еще долго, но отец одобрил его "отпуск", стало быть, все правильно. Норжон дождется, в этом сомнений нет. Он вернется с деньгами и женится на Норжон, они заведут кучу детей. Он станет уважаемым человеком. Тогда и начнется хорошая жизнь, думал Агван, ради этого можно и белобрысого хлыща потерпеть, хотя, конечно, русский надоел. Много говорит, мало делает: нет в нем крепости, труха одна.
Бурят замер у орудия, остальные отошли на несколько шагов.
Мужчина постарше стоял сбоку и осматривал позицию. Вчера в штабе он просил не посылать отряд на передовую с изношенной техникой. Ему ответили:
- Надо, Григорьич.
Ему не соизволили ничего объяснять. В последнее время установилось затишье, ходили слухи о перемирии и переговорах. Он не видел необходимости в операции, но ему сказали - "Надо, Григорьич", и он подчинился: солдаты не спорят.
Раньше он преподавал в небольшом городке и постоянно слышал "Надо, Григорьич" от директора и завуча-однокурсника. Школа стояла прямо на высоком берегу реки - на месте разрушенной церкви. От учебного корпуса открывался великолепный вид на синие перелески, ажурный мост и кладбище на другом берегу - там сохранилась старая белая часовня с плачущим ангелом. Река спускалась мимо холмов, поросших соснами, к зарослям ивняка, сквозь которые дышала гладь большого озера. Они с завучем прятали лодку в камышах и таскали из омутов удивленных рыб.
Молодой учитель водил класс к обрыву и, тыча руками в даль, открывал ученикам историю. Директор узнал и сказал:
- Не мути воду, Григорьич.
Григорьич согласно кивнул и с тех пор вел уроки согласно программе и одобренному завучем плану, в классах. У реки он радовался лицам своих учеников, но у доски они виделись одинаковыми, и он, не умея изобрести способ развеять уныние школьников, заскучал сам.
Потом Григорьич отправился добровольцем в один из регионов, где вспыхнул вооруженный конфликт, приняв ту сторону, которая показалось ему бесспорно справедливой: одно дело - повествование, другое - участие. Ему мерещилось, что, увидев все своими глазами, он сможет лучше и точнее передать суть событий. Когда он понял, что ошибся, оказалось уже поздно что-то менять. "Я был неплохим учителем, но стал хорошим воином", - так говорил он про себя.
Солдатский опыт Григорьич имел: перед вузом отслужил два года, в армии дорос до командира орудия, и считал, что это умение ему пригодилось больше, чем навыки учителя истории. Он возвращался с одной войны и через несколько лет уходил на другую, но рассказывать о битвах уже не хотел - понял после того, как получил первое ранение, что такому в школах учить не надо - жизнь научит. Григорьич печалился по тем временам, когда занимался преподаванием, но ни за что не признался бы в своей тоске прилюдно.
Места, где пришлось воевать сейчас, Григорьичу не нравились. Он не понимал степи - этого пространства, где ветер гоняет раскаленный воздух и сушит глотку, ему были чужды акации, его легкие раздражал напоенный разнотравьем воздух. Мужчина тоскливо пил перед сном водку и что-то бормотал о елочках и часовенке.
Утром болела голова, и он завидовал бодрости молодых ребят и переживал за них. Он был ответственным человеком и всегда тревожился за своих подопечных.
Мужчина оглядел позицию и отметил с неудовольствием, что молодежь совсем не боится - воспринимает предстоящий бой, как игру. "Это вам не пехота", - подумал Григорьич. - "Что за это война, когда и противника-то не видно? Вот и цапаются промеж собой, артиллеристы хреновы... Будто дома у компьютера".
Через одну щеку, прямо под глазом, тянулась еще не совсем зажившая царапина, и мужчина иногда подносил к ней руку машинальным жестом, нежно оглаживая запекшуюся сукровицу; глаз иногда дергался. Он поднял руку и резко опустил ее. Люди крепко зажали уши - и те, кто был в наушниках, и те, у кого их не оказалось.
- Огонь!
Агван, который в отличие от товарищей, зажал не уши, а нос, с силой опустил рычаг. Все четыре орудия издали сухой треск, - точно также, как бойцы отхаркивались с утра - выплюнули пламя, отшатнулись назад и заволокли людей клубами пыли и дыма, из которого, позвякивая, вылетела гильза. Расчет кинулся перезаряжать, действовали быстро и сноровисто.
- Огонь!
Отозвались три гаубицы, они стали подпрыгивать и бить сильно, через равные промежутки времени. Агван, согнувшись, лихорадочно дергал ручку и даже сквозь грохот пробивался его затейливый мат, но его орудие молчало, мертво уставив в укрытую бледным небом степь ствол.
- Клин опустите снова! - заорал Григорьич.
Подбежали еще несколько бойцов.
- Давай!
Что-то залязгало, но гаубица не стреляла. Соседние орудия продолжали захлебываться кашлем, бойцы уже не прикрывали уши.
- Ручку поднимите! Руучку!
- Огонь!
- Аааааа, сука.
- Ну, Узбек!
Три гаубицы продолжали палить. Ворочая комья земли, к пушкам высунул тупую морду "Урал". Ветер стал сильнее, он относил дым в сторону. Эхо от выстрелов металось в балке. День обещал быть жарким: настоящий южный летний день.
Расчет вновь отбежал и закрыл уши. Агван дернул рычаг и на этот раз гаубица выстрелила, дернувшись и выплюнув вбок гильзу.
- Выстрел!
Теперь все орудия стреляли вразнобой. Кто-то, придерживая шляпу, тащил снаряд. Григорьич почувствовал, как по телу побежали струйки пота - он обрядился в полный комплект в отличие от многих бойцов, которые щеголяли в майках. Он любил эти минуты, когда работала батарея. Он любил своих ребят.
- Скажи Агвану, пусть возьмет пониже, - толкнул он оказавшегося рядом Крылкова. У солдата волосы растрепались, багровое лицо залил пот, глаза стали огромными. Он с опаской, нагнув голову и отскакивая при каждом лязге, подобрался к Агвану и хлопнул того по плечу. Агван присел на корточки и начал крутить колесо. Дуло поползло вниз, встав почти параллельно земле.
- По врагам - огооонь! - истошно и ненавистно орал кто-то вдалеке, сорвав голос.
- Выстрел!
Гаубица всхлипнула и содрогнулась до самых станин.
"Эх, красавцы", - подумал Григорьич. - "Однако хорошенького понемножку. Сейчас те очухаются и "ответку" кинут".
Он махнул рукой.
- Сворачивай. На машины!
Орудия грохнули последним залпом - вышло слитно. Замерло эхо. Горизонт не отзывался - его бомбили, но он сохранил немоту и оттого был грозен. Издалека подала голос первая после обстрела птица. Люди растерянно смотрели друг на друга, привыкая к тишине, молча спрашивали товарищей, что они только что натворили. Григорьич мог бы объяснить им, но ничего не сказал.
Вскоре колонна поползла, окончательно растерзав коричнево-красную глину, в балку, надсадно преодолела противоположный борт и укатила за деревню. Агван и Крылков сидели рядом, вцепившись в скамью, чтобы не слететь в тряске, пока "Уралы" шли по полю. Недалеко от них примостился и Григорьич.
- Командир, а, командир. Ну что, дали вражинам прикурить? - спросил Крылков, задорно блестя глазами.
Во время стрельбы Александр запаниковал и потерялся, но сейчас страх изошел из него и расслабил тело, вернув сознание. Юноша испытывал какую-то необыкновенную радость, душевный подъем, и одновременно неловкость. Ему хотелось срочно, немедленно самоутвердиться.
- Маленько дали, - проворчал Григорьич.
Он не разделял эмоций солдата. Григорьич глядел на белобрысого паренька и думал, что они сделали свою работу, причем, видимо, совершенно бесполезную - но так часто бывает на войне, и радоваться тут нечему. Этот Саша - совсем еще "зеленый", недалекий, наслушался разговоров и поехал, дурачок, воевать. Он даже раненых еще не видел, не то, что убитых. По хорошему, таких бы надо обратно отправлять - артиллерии не знает, руки бестолковые, голова романтичная и пустая - совсем для боя юноша не годится. Да ведь для войны никто не приспособлен - сам, помнится, белье тайком отстирывал после первой перестрелки. Людей взять неоткуда. Может, освоится еще.
- Слышь, Узбек, а ты чего там менжевался? - повернулся к товарищу Крылков. - Все стреляют, а ты танец исполняешь вокруг гаубицы. Что за дела?
"Это он зря", - подумал Григорьич. - "Морду не бережет. Осадить его, что ли? Нет, пусть пар выпустят. Урок будет Сашке. В следующий раз трижды подумает, прежде чем что-то говорить. Полезно".
- Я бурят! - Агван выпрямился, но стукнулся головой и поспешно схватился руками за скамейку.
- Видел я, какой ты бурят. Ты самый настоящий узбек! Ты же не стрелял. Тоже мне, Чингиз-хан. Да ты, чурка, саботажник!
- А что же ты сам-то? - ухмыльнулся азиат зло. - Ты где был? Под боком у командира? - Что-о-о? Да я тебя....
"Уралы" остановились сразу за деревней - двое, не помня себя, спрыгнули с грузовика и покатились по обочине, собирая пыль. Александр горячился, Агван дрался расчетливо. Скоро он погнал белобрысого за деревья. Юноша бежал, спотыкаясь, и что-то орал. Из-под пирамидальных тополей вышла кошка, постояла на безопасном расстоянии и нырнула в чернозем.
Григорьич прислушался. На противоположном борту балки, там, где уже не осталось шалфея, бухнуло. Над акациями показался узкий столбик дыма.
- Эй, парни, хватит, - крикнул он. - Надо ехать - они сейчас пристреляются...
Он оглянулся. В грузовике все молчали и не поднимали глаз. Люди уставились перед собой и старались не шевелиться. Лица у бойцов были грязные, бледные - они боялись, что колонну накроет ответным огнем.
Григорьич вылез и направился в посадку. Он двигался сначала неторопливо, потом вгляделся и пошел быстрее, потом побежал. Он наклонился над чем-то, махнул рукой, подзывая солдат.
Всем хотелось пить - солнце поднялось высоко и палило. Только белобрысый Сашка к жаре оставался равнодушен - он смотрел в небо высохшими глазами, и их можно было уже не смачивать. Из груди торчал ножик.
Агван стоял рядом в зарослях кустарника и утирал нос. Его широкие щеки набухали красными пятнами.
- Что же ты наделал, узбек проклятый, - сказал Григорьич.
- Я бурят! - прошипел Агван.
- Бурят, - согласился Григорьич. - Иди в машину, бурят.
Агван огляделся вокруг, задрал голову к верхушкам акаций и, неторопливо переставляя кривоватые ноги, направился к дороге. Григорьич вытащил пистолет и выстрелил азиату в спину. "Вот для чего на войне пистолеты нужны", - подумал он.
Бурят упал и уже на земле задергался, и мужчина с опаской приблизился, увидел, что попал правильно, но на всякий случай потрогал артерию на шее, когда судороги стихли. Тело Агвана он притащил к машине сам - оно оказалось не тяжелое, не вышел ростом покойник. Александра несли следом бойцы, взяв его за ноги и голову. Оба погибших смотрели вверх с одинаковым испуганным выражением лиц, которые еще не успели потерять тепло жизни.
- По машинам. Ну, что застыли? - спросил Григорьич. - Тоже на тот свет захотелось?
Тела угрюмо положили на пол между скамеек.
- И чтобы больше никаких ссор в отряде, - тихо сказал Григорьич. - Каждого, кто будет выкобениваться, пристрелю. Поняли?
Возражений он не дождался.
В штабе Григорьич доложил об удачно проведенной операции и понесенных потерях - двоих "двухсотых". Вечером он пил водку и бормотал что-то о елочках и часовенках.
Через день ему опять велели выступать на позиции. Григорьич не видел смысла в этой операции, но подчинился: солдаты не спорят. Он считал себя неплохим учителем и хорошим воином.