Город, отделяющий от неба.
"Целую жизнь я с бору по сосенке эти слова собирал..."
"О несчастных и счастливых,
О лютой ненависти и святой любви..."
" Прыгаю на метр в высоту, в город, отделяющий от неба"
Большинство персонажей книги являются плодом воображения автора. Схожесть поступков и характеров, а также действий и слов персонажей с чем-либо в реальной действительности является досадным совпадением.
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 9 марта 1969 года. Ленинград
Мой одиннадцатый день рождения никто не собирался отмечать. Мама лежала в палате интенсивной терапии, а отец находился в заграничной командировке. Бабушка, которая мамина мама, сутками напролёт сидела в больнице, и я был предоставлен самому себе. Жалеть маму я был не в состоянии, поскольку был занят острой жалостью к самому себе. Мне казалось, что все вокруг меня забыли, и свой день рождения я проведу в тоске и печали. Ни один из моих друзей, прекрасно знавших про мою годовщину, не то что не пришёл в гости, но даже и не позвонил! Соседка баба Катя, приглядывавшая за мной, про мой праздник ничего не знала, потому проведать меня заявилась только к вечеру, чтобы убедиться в съеденности обеда и моей готовности к ужину. Обед, состоявший из невкусных щей из кислой капусты и слипшихся макарон по-флотски, я благополучно скормил коту Фимке. Планы на ужин у нас с котом были точно такие же, благо вишнёвое варенье имелось в избытке, а от сдобного батона оставалась добрая треть. На звук открываемой двери (у соседки имелся ключ, отданный ей моей бабушкой) мы с Фимкой двинулись синхронно, хотя и из разных мест: кот - с кухни, где он дежурил в ожидании новой порции макарон, я - из зала, где выбирал книгу "повзрослее" из большого книжного шкафа. Баба Катя вошла, привычно причитая про "бедную сиротинушку", а потом вдруг внезапно замолчала, словно прислушиваясь к чему-то, и замерла посреди прихожей на несколько секунд. Затем, вместо того, чтобы озаботиться моим ужином, она вдруг молча потрепала меня по голове, сунула ключи в карман замызганного халата и вышла прочь из квартиры, даже не заперев дверь, лишь притворив её. Мы с Фимкой замерли, глядя друг на друга со страхом и удивлением. Дверь тут же отворилась вновь, чуть скрипнув, и через порог в квартиру шагнула Снегурочка! Ну, то есть, конечно же, это была никакая не Снегурочка, а просто... просто Снегурочка из неё получилась бы самая настоящая. Это была рослая, очень красивая деваха с длинной пшеничной косой, переброшенной через плечо на грудь. Одета деваха была тоже под стать внучке старого филантропа - в коротенький отороченный мехом полушубок, вязаную голубую шапочку и высокие замшевые сапожки, мягкие даже на вид.
- Привет! - сказала Снегурочка с лёгкой улыбкой и принялась снимать полушубок.
Мы с котом не отводили глаз от незваной гостьи. "Может, это внучка бабы Кати?", - подумал я, цепляясь за остатки здравого смысла.
- Нет, не внучка, - сказала незнакомка, пристраивая дублёнку на вешалку.
"Наверное, это из больницы! Или с маминой работы", - догадался я. "Мама прислала, точно!".
- Мама твоя тут ни при чём, и ты это прекрасно знаешь, - твёрдо заявила гостья, поворачиваясь ко мне. - Чаем девушку напоишь?
- Д-да..., - выдавил я, и мы отправились на кухню, причём Снегурочка шла так, будто жила у нас давным-давно. По-хозяйски.
Спустя десять минут я сидел и прихлёбывал чай со здоровенным куском торта, глядя на голубую пушистую кофточку гостьи. Снегурочка одной рукой держала чашку с чаем, а второй гладила возлежащего у неё на коленях предателя Фимку. "Юбку с кофтой заманается отстирывать от кошачьей шерсти", - мстительно, но как-то лениво подумал я. Деваха тут же оторвалась от кота и погрозила мне розовым пальчиком. "Торт из-за спины достала, мысли мои читает, а имя своё так и не сказала. Невежливо получается!" - с вызовом проговорил я про себя, глядя на незнакомку исподлобья. Большущий торт на блюде из прозрачного стекла Снегурочка извлекла прямо из воздуха за своей спиной пару минут назад, как только я начал разливать по чашкам свежезаваренный чай. Извлекла, быстро сунула мне его в руки, звонко выкрикнула (именно выкрикнула!): "С днём рождения!" и молниеносно чмокнула меня прямо в нос. Подлую эту атаку я проспал, ошеломлённый увиденным.
- Прямо невежливо! Ты вот, Тёма, со мной даже не поздоровался, - сказала Снегурочка, прервав мои мысли о торте и клюнутом кончике носа.
- Незваный гость хуже татарина! - ответил я папиными словами. Я всегда начинаю дерзить от растерянности.
- Татары ему помешали! Чего тогда с Камилем Тугушевым дружишь? - строго спросила незнакомка. Но в зелёных глазах её плясали озорные огоньки.
- Это была фигура речи, - я опять цитировал отца.
- Ага, скажи ещё: "игра слов"! - последние два слова наглая гостья произнесла, сильно растягивая гласные, потому у неё получилось что-то вроде: "игра ослов". - Ладно, не буду больше.
Она встала, мягко стряхнув кота на пол, сделала церемонный шаг вбок (я только тогда заметил, что сапожки, которые она так и не сняла, не оставляют на полу мокрых следов) и присела в шутливом книксене.
- Позвольте представиться: Лиза! - торжественно заявила она и кокетливо поправила шапочку, чуть сбившуюся на бок. И тут вдруг добавила ни с того ни с сего: - Кто родился в день воскресный - получает клад чудесный!
Какой у неё звонкий голос, подумал я. Прямо как отличница у доски.
А "отличница" тем временем пристально меня разглядывала, словно ждала чего-то. Чего она ждала, я догадывался. Игра в "пароль - отзыв", как же! Папа называет это культурным кодом. Надо показать вопрошающему, что ты с ним одной крови ("из одной страты", по-папиному).
- Да читал я этого вашего Уайльда! - не выдержал я наконец. - Только торт на клад не похож, да и я не угольщик Петер Мунк.
- Ну, во-первых, Уайльд никакой не мой, да и не он эту историю записал, а Гауф! - весело произнесла Лиза. - А на Петера ты похож: такой же недовольный и вечно себя жалеешь.
Тут бы мне и обидеться, но я внезапно понял, что мне очень не нравится слово "записал". А ещё я вспомнил, как в той сказке звали жену Петера. Лизбет. Лиза.
- Значит, клад тебе подавай? - спросила Лиза сердитым тоном, но глаза у неё были весёлые.
- Ты сама про клад сказала, - сказал я холодно и спокойно, подметив как бы со стороны, как легко я перешёл на "ты" со "взрослой тётенькой".
- Ладно, Ико, будет тебе твой клад!
И тут я растерялся. Хорошо, положим, Снегурочка читает мои мысли, но я и сам не сразу вспомнил своё давнее детское прозвище. Мама рассказала мне как-то, что в возрасте двух лет на меня вдруг напала неудержимая икота. Икал я несколько дней, а когда странный недуг прошёл, родители стали звать меня Икошкой и даже Икошечкой, а позже - просто Ико. Прозвище мне раньше даже нравилось, но это пока я не узнал, откуда оно взялось. А как узнал (это было уже во втором классе), так сильно рассердился и попросил родителей больше меня так не называть. Вот и не называли четыре года...
- Откуда ты знаешь?
- А откуда ты знаешь, что я - Снегурочка?
- Ты в зеркало на себя посмотри! - сказал я и тут же понял, что глупо девчонке говорить про зеркало. Уж они-то в него смотрятся за день чаще, чем я за год.
- Да и ты посмотри. У тебя на лбу твоё настоящее имя написано.
И я посмотрел.
Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный
Генка скучал. До начала конкурса оставалось полчаса, а торжественная часть с его участием завершилась пятнадцать минут назад. Как комсомольский вожак и ветеран любительского театра, Генка (а точнее, Генрих Рудольфович Бордин) должен был восседать в жюри областного конкурса, который труппа под его руководством выигрывала до того два года подряд. Своё будущее Генка не планировал - он совершенно точно знал, что так и будет. Будет театральное училище в Саратове, будут заметные роли в городском драмтеатре, будет приглашение в Москву от Табакова, непременно будет большой экран и всесоюзная слава. Цену себе Бордин знал. Талант - штука очевидная и осязаемая, а уж если актёрский и режиссёрский в одном флаконе... У кого другого упомянутые перспективы захватили бы дух, но только не у Генриха. Он был преисполнен спокойной, полной достоинства гордости за себя и свой ценимый окружающими труд. Именно труд, поскольку таланта в театре явно маловато. Ни одной премьеры в театрах областной столицы Генка не пропускал, потому в теме разбирался крепко. Бывало, воображая себя на месте режиссёра, видел недостатки постановок столь чётко, что аж хлопал себя ладонями по ляжкам, раздражая соседей-театралов.
Так вот, Генка скучал. Привычка всё время работать над собой не давала расслабиться. Мы бы с вами назвали его состояние разновидностью невроза, но Бордин этого слова не знал. Знал он лишь изнурительные тренировки в гимнастическом зале, постоянные репетиции перед зеркалом и - уже на грани истощения сил - работа над школьными заданиями. Сейчас вот заняться бы проговоркой про себя очередного монолога, но мандраж перед работой в жюри не отпускал, хотя сам Генка полагал себя абсолютно спокойным. Вынужденное безделье бесило. И тут взгляд почему-то приклеился к стоящему у дальней стены вестибюля (а дело происходило в Доме Культуры посёлка Прибрежный) длинному парню. Незнакомец подпирал зеркальную стену с таким наигранно печоринским видом, что Генка аж поперхнулся от возмущения. Длинный это заметил и, кривовато улыбнувшись, вдруг поманил Генку к себе пальцем. Почему-то вздрогнув, Бордин покачал головой: надо, мол, - сам подойдёшь. Парень усмехнулся ещё раз и плавно отчалил от стены, будто оттолкнулся крохотными ручками, растущими на лопатках. Шёл он невероятно грациозно для своего роста. Такие обычно передвигаются, как чучело на ходулях - этот же был в движениях даже рациональнее самого Генки, почти такого же рослого, но гораздо более крепкого и плечистого. Так бы мог двигаться ремень с привязанным к низу увесистым грузиком, почему-то подумалось Бордину. Да, именно ремень.
Ремень остановился в полуметре от Генки и, протянув ему руку, сказал:
- Ну, здравствуй, Генрих!
- Не могу ответить тебе тем же: ты не представился, - ответил Генка, глядя незнакомцу в глаза. Глаза были светло-серые, в мраморную прожилку, довольно близко посаженые и очень, очень холодные. Как у судака из морозильника.
- Вадим, - просто сказал Ремень, продолжая держать руку на весу.
- Ладно, здравствуй! - сказал Генка и пожал эту самую руку. Ладонь Вадима оказалась горячей и твёрдой, словно батарея отопления. Генка едва не отпрянул, но на пожатие всё же ответил уверенно, хотя и без фанатизма - состязаться со странным чуваком почему-то очень не хотелось. А тот пялился своими морожеными лупетками, и улыбочка, застывшая на узком лице, тоже была какая-то заиндевевшая. Не поймёшь - то ли ухмылка, то ли гримаса.
- Думаешь о своём будущем? - вдруг спросил длинный Вадим. - Пустая трата фантазии. Хочешь, я расскажу тебе, что с тобой будет на самом деле? И очень скоро.
В генкиной голове летучими мышами заметались мысли. Кто его подослал, этого "предсказателя"? Явных врагов Бордин не имел, с откровенными хулиганами не схлёстывался, а всякая подлая мелочь, зная о гимнастическом его прошлом и постоянных нынешних тренировках, связываться боялась. Может, он сумасшедший? Вон глаза какие странные.
- А ты что, провидец, что ли? - неожиданно для самого себя спросил Генка.
Однако Вадим на вопрос не ответил.
- Ты умрёшь через неделю в камере следственного изолятора, - спокойно сказал он. - Порвёшь на лоскуты свою итальянскую рубашку, свяжешь верёвку и на ней удавишься.
Генка замер, отчётливо ощущая, как по спине движется ледяная струйка пота. Ни о чём другом, кроме этой мокрой дорожки, думать он сейчас не мог. Мысль словно не смела переползти через услышанное, как змея через огонь. Время увязло, будто муха в меду.
- Даже не знаю, что будет тобой руководить больше всего, - донёсся до Генки сквозь звон в ушах размеренный голос. - Нежелание сидеть за убийство человека или невозможность существования на земле без Вики.
На последней фразе в Генку точно иглу воткнули - пузырь с замедленным временем лопнул, и Бордин, схватив Вадима за воротник, зашипел ему прямо в лицо:
- Не с-смей трогать мою Вику!
Вичка-Мичка жила в соседнем доме.
Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
Не спрашивайте, за что Ярик любит Новый год. На риторические вопросы старший из братьев Решетиловых отвечать не станет - не в его это характере - словами разбрасываться понапрасну. Любому же ясно: конфеты-мандарины - вдоволь, подарки нужные покладистый старик в ватной шубе ночью под кровать подбрасывает. А сосну, принесённую с балкона и благоухающую смолой и свежестью - наряжать стеклянными шарами - пробовали? То-то же!
Вот и теперь, проснувшись первым новогодним утром, Ярик сначала бросил ревнивый взгляд на кровать брата - не проснулся ли наглый кролик раньше него? Венька - не Ярослав, ему триумфальное завершение двухмесячных интриг - без надобности. Здесь надо сказать, что за интриги такие. Каждый год братья писали записку Деду Морозу. Писали в середине декабря, а до этого рядились, какой подарок (или подарки) требуется на сей раз. Седобородый дароносец отчего-то дарил либо один на двоих большой подарок, либо два - поменьше, но непременно одинаковые. Вот ради убеждения младшего брата Ярик и плёл козни, начиная с самого конца октября. Захотелось ему заиметь настольный хоккей - потребовалось сделать так, чтобы и у Веника точно такая же лампочка в мозгу загорелась. Или взять фонарики. Для игры в лабиринтах подвала, спрятавшегося под домом, где жил Ярик, мощный фонарик просто насущно необходим. Веника в подвал играть не пускали, пришлось придумывать иной повод и укоренять его в сознании упрямого братца. Зато теперь и в хоккей с друзьями режется наш хитрец, и фонарик в ход пошёл, и мелкий негодник обиженным себя не ощущает.
Ярик какое-то время смотрел на мирно спящего брата, потом, не выдержав, легонько толкнул его в плечо. Венька смешно нахмурился, сел в кровати, не открывая глаз. Солнечный зайчик, проникший в комнату сквозь неплотно закрытые шторы, мазнул его по припухшему веку. Венька открыл глаза и немедленно чихнул. Затем поморгал сонно и, увидев гирлянды, протянутые через спальню крест-накрест, сразу вспомнил про Новый год и подарки. Вспомнил и метнулся прямо через брата, подглядывающего за ним через щёлочки прикрытых глаз. Ярик решил "проснуться" и повернулся посмотреть, что же брат вытягивает из-под кровати. Ах, ну да, это же набор для понг-понга, "как-же-я-мог-забыть!". Ярик отцу все уши прожужжал, объясняя, какие ракетки нужно купить. Неожиданностью было лишь то, что в набор входила сетка с креплениями и полдюжины целлулоидных шариков. Веник, завладев шариками, сразу же принялся кидать их об стену - уж очень хорошо они отскакивали. Все, кроме одного. Последний шарик, тяжело ударившись о стену и пол, раскололся. Половинки разлетелись куда попало, а вот то, что находилось в шарике...
Немного жести в холодной воде. Антон Флеборский. 12 июня 2010 года. Москва
АФ: Микрофон включен, Евгений Олегович. Вам удобно так?
ЕО: Да, Антон, спрашивайте.
АФ: Собственно, как мы и договаривались. Лето 1979-го.
ЕО: Ещё раз спрошу: вы уверены, молодой человек? Есть вещи, которые вас меняют безо всякого возврата.
АФ: Я полностью уверен и отдаю отчёт...
ЕО (нетерпеливо): Никакого отчёта отдавать вы себе не можете, разумеется. Впрочем, ладно. Это ваш выбор.
АФ: Итак, мы начинаем. У нас в гостях генерал-лейтенант милиции в отставке Евгений Олегович Орехо?вский, прошу любить и жаловать! Евгений Олегович, здравствуйте!
ЕО: Здравствуйте, Антон!
АФ: В вашей богатой на события карьере случалось всякое. Какой эпизод был самым таинственным в плане, ну... скажем, в плане детективном, загадочном?
ЕО (усмехается): События трёх месяцев 1979 года, город Качинск, южная Сибирь. Три месяца - с июля по сентябрь... даже по начало октября.
АФ: Качинск? Как вы там оказались?
ЕО: По распределению, разумеется. Годом ранее, в 1978-м, я закончил Саратовскую школу милиции и был направлен в Качинск на должность участкового инспектора. А через год это и началось. Вернее, началось-то раньше, просто тревогу забили как раз в июле. После выпускного, через пару недель, 8-го июля пропали пятеро парней-десятиклассников, ну, выпускников уже, получается. Все они были знакомы, хотя и учились в двух разных школах. А, надо сказать, Качинск в то время - это было, да-а! На сто тысяч населения - глинозёмный комбинат, цементный завод, дорожно-строительная мехколонна и две ТЭЦ. Воздух там был, скажу я вам - сказка, но сказка страшная, типа Гауфа этого вашего. Что смеёшься, Тоша? Ничего, что я на "ты"? Ну, и ладно. Что, Гауф не ваш? Или чего ты прыскаешь? Тупой мент писателей знает? Ну, ты слушай, слушай!
АФ: Извините, Евгений Олегович, это я лишнего себе позволил.
ЕО: А-а, перестань! Так вот: на комбинате треть взрослого населения ишачила, а с жильём, чтоб ты знал - был тогда полный капец. В хрущёвке жить или там, в частном секторе - это счастье великое. Комбинатовские-то были в основном "понаехавшие", и жили они в бараках. А барак тот, Тоша, "балОк" по-местному, - это особая статья социалистического пейзажа. Стены фибролитовые..., знаешь, что такое фибролит? Рейки, обмазанные глиной, а внутри доска-пятидесятка. Такую стену пальцем ткни - труха посыплется. Так вот, балок тот: не дом - сарай длиной тридцать метров. Посредине идёт коридор - прямая кишка, по бокам - комнаты. В начале коридора - кухня и хозблок, в конце - умывальники. Сортир где? Сортир, Тоша - на улице. Десятиочковый, зато один на четыре барака. Доски щелястые, ветер гуляет - того и гляди - геморрой застудишь. Двери входные на щеколду запираются, только нафиг та щеколда никому не сдалась, и двери на том ветру хлопают так, что в кишках отдаёт. Нужник пополам фанеркой разделён. Это, значит, чтобы разнополые аборигены друг за дружкой не подглядывали. А чего там, Тоша, подглядывать: в комнате баба охнула - все соседи в курсе, сколько ей муж палок кинул, прости за грубое слово. В коридоре, на кухне, в хозблоке - шум, гам, дети общие бегают, чумазые, как шахтёры. Бабы кастрюлями бренчат, склочничают и мирятся, гречку друг дружке пересаливают. Короче, Босх с Брейгелем в обнимку. Да ты не жмурься, журналист, больше не буду я умничать! Не идёт мне, я знаю.
АФ: Евгений Олегович, я вас прошу: вы прирождённый рассказчик, так не сдерживайте себя. Всё очень интересно...
ЕО: Ага, польсти, давай! Послушал бы ты, как я в том Качинске изъяснялся. Ты бы такого участкового на порог не пустил. Ладно, лирику оставим. В общем, выпускники, кто попутёвее, в красноярские вузы поступать укатили. Кто попроще да поплоше - по технарям рассосался. Эти пятеро "погулять" решили. Осеннего призыва дожидались, орлы бордюрные. Компашка та ещё была. За год я их изучил вдоль и поперёк. Как танцы в комбинатском ДК - так драка с их участием. А то ещё у комбинатских развлечение было - в городской Дворец Культуры на дискотеку ходить да с "центральными" там хлыстаться. Так что, когда никто из них ночевать домой не пришёл в тот вечер, на то родители даже не почесались. И в понедельник, девятого, только к вечеру чухнулись. Двое из них не просто армии ждали - на работу устроились. Один на овощебазе грузчиком подрядился, а второй, Васька Смурнов, золотые руки - чугунная башка, в телеателье работал, хоть и без образования. Его-то шеф мне и позвонил к концу смены.
Тысяча и одна дочь. Вареник. 16 августа 1957 года. Минск
Доктор глядел на Варьку внимательно и участливо. Но за показным участием угадывался какой-то болезненный интерес (словно ему синяя лягушка попалась) и даже хорошо запрятанная тревога, будто интерес тот запретен. Но всё это Вареник ощущала как-то ватно, будто сон смотрела.
- Спит неделю или две, а как проснётся, слОва из неё клещами не вытянешь! - сказала тётя Надя и театрально пригорюнилась, как и всегда, когда приходилось говорить о малахольной племяннице. - Ей же в школу через две недели. Как же она учиться-то станет?
- Как, вы говорите, это всё началось? - спросил доктор, постучав пальцем по тощей медицинской карточке, лежащей перед ним на столе.
- В конце мая, 24-го, ага, жара стояла ещё страшная, старики даже не помнят, чтобы в мае-то..., - привычно начала тётя Надя от царя Гороха, но вдруг отчего-то сбилась и испуганно посмотрела на врача, а потом на племяшку. - Сенокос у нас, а им оценки в школе уже выставили, вот и - сено-то ворошить, десять лет девке уже. Кто ж знал?
- Да вы не волнуйтесь, Надежда... м-м... Алексеевна. Что там произошло?
- Сомлела она. От жары! - заторопилась тётя Надя. - Такая духота, а потом - гроза!
- Так. Давайте по порядку. Девочка потеряла сознание. Верно? Это сразу заметили?
- Да кто ж знает? До грозы сено сметать хотели. Да накрыть. Ленка Канашонок рядом с Варькой была. Потом смотрит - лежит! Ну, тогда Ленка крик и подняла. А тут - ветер, гроза, ливень начался. Варьке по щекам нахлестали, смотрим - заморгала. Ну и - все на сено. А вечером говорю с ней - молчит.
- Ясно. Здесь написано, что к врачу вы обратились только 12 июня. А раньше что же не пришли?
- Так как? Пока всё сено высушишь, да уберёшь - вот и три недели прошли! А к врачу ехать в Сморгонь - это 42 версты в один конец! Да и так председателя еле уломали, чтоб машину свою дал!
- Не понимаю. У вас девочка говорить перестала, засыпает на неделю, а вы - сенокос! Когда первый раз она не проснулась?
- Да спустя неделю после того случая. Расталкиваю утром - а она как пьяная. Мычит что-то, а глаза не открывает. Фершала позвали - он говорит: литургия.
- Летаргия. И фельдшер. Правильно говорить: "фельдшер". Что же вы, Надежда... э-э... Алексеевна, в самом деле! В школе ведь преподаёте, а такая дремучесть. Неужели вам девочку не жалко? Ведь её сразу к врачу надо было. И потом, вот вам врач направление в нашу клинику выписал. Где же вы два месяца-то были?
- Как где? На прополке, потом опять сенокос. В колхозе так. В этом-то годе рано всё зреет: того и гляди - дожди али заморозки! Да и не учитель я! Рукоделие да домоводство девчонкам вот...
- Ладно, сударыня, сейчас выйдите, пожалуй, а я с Варенькой сам пообщаюсь.
- Так ведь она ж...
- Идите!
Выпроводив тётку, доктор Брагинский встал из-за стола и, выдвинув оттуда тяжёлый стул, водрузил его напротив кушетки, на которой сидела Вареник. Усевшись, он посмотрел на девочку и вдруг улыбнулся, как-то особенно тепло и ласково. Вареник этого не ожидала и от неожиданности звонко цокнула языком.
- О! - подивился доктор. - Да ты белка у нас!
Вареник, заслышав такое, вдруг заулыбалась смущённо.
- Ну что ж, поговорим с белкой! - сказал Брагинский и вдруг хлопнул себя ладонями по ляжкам.
- А белка-то говорящая? - спросил доктор Брагинский, всё так же приятно улыбаясь. - А то ведь я беличий язык подзабыл уже.
Солдаты Авалона. Тин-Тин. 17 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город и окрестности
Старенький школьный "ПАЗик", поскрипывая подагрическими сочленениями, не спеша катился к Нижнему Городу. Урок-экскурсия к Ленивым Высотам оказался (или оказалась?) гораздо интереснее, чем Костик мог подумать. В дошкольном возрасте Костик, как и все его сверстники, бредил Ленивыми Высотами. В те годы рассказы о тамошних чудесах ещё не пошли на спад, а блокада всего Юга объединёнными силами военных была просто тотальной. Это потом, с появлением Института и снятием блокады Высо?ты стали доступны для экскурсий, а тогда, десять лет назад, по нарушителям стреляли боевыми! Вон, Лотару Лемке из Пасторской слободы, пытавшемуся было "посмотреть в космос", прострелили правое бедро. Чудом не умер парень, до сих пор хромает, что, впрочем, не помешало ему отхватить себе в жёны полгода назад первую красавицу слободы Катаринку Шмайхель. Вообще-то поговаривали, Катаринка та очень любила другого парня, но тот был родом из Саярска, или Верхнего Города, как его называли с недавних пор. Известно ведь про генетическую несовместимость людей из разных миров, а это значит, что детей у такой пары никогда не будет. Согласие на брак не получишь ни в муниципалитете, ни в комендатуре. Это ведь не Старая Земля ни в одном её варианте - далеко тут не убежишь. Пострадали-пострадали влюблённые, да и разбежались восвояси. Ромео и Джульетта из них не вылупились, как сказал костин друг Пашка Шанин, ехидна злоязыкая. Вот и сейчас Пашка, грубо прерывая костины раздумья, толкнул приятеля в плечо так, что тот чуть не свалился с трясущегося сиденья, и завопил на весь автобус:
- Зацени, пацанва: Серёга проснулся!
Серёгой, а, точнее, Сергеем-из-Риги, а также Блевуном, Бернардом Барфом, Полковником Буэндиа и прочая, прочая, называли гейзер, бьющий безо всякой системы прямо из небольшого озерца в Пьяном лесу. Дорога, по которой ехал сейчас школьный транспорт, как раз и стелилась извилистой лентой мимо Блевуна. Подростки чуть автобус не перевернули, рванув к окнам слева. Зрелище было редкое, да и посмотреть было на что: озерцо исчезло. Вместо него, издавая рвущие перепонки тошнотные желудочные звуки, вздымался на высоту трёхэтажного дома тугой водяной холм. Вода тут же растекалась двумя шумными потоками, текущими по специально выкопанным канавам. Никаких попутных газов гейзер не выделял - вода была кристально чиста и прозрачна, поэтому южная канава наполняла резервуар институтского посёлка, а северная - аналогичную ёмкость Нижнего Города. В Саярске тоже был отдалённо похожий источник, хотя не такой мощный и уж вовсе не шумный, зато действующий более активно. Четыре года назад комендатура разрешила саярцам селиться в Нижнем Городе, а ещё за восемь лет до этого были сняты блокпосты. Тогда же, в 21-м, власти Верхнего Города перестали называть нижних фашистами и предателями. Костик знал и ещё кое-что: контакты властей двух городов завязались гораздо раньше, уже на третий год после Слияния. Откуда мальчишке такое знать? Достаточно иметь родного дядю в комендатуре и пару подвижных внимательных ушей, а ещё уметь сопоставлять услышанное в разное время с увиденным.
Первые три года стреляли и снизу, и особенно сверху. Когда Погружение оказалось Слиянием, саярские учёные в погонах немножко психанули, решив, что нарвались на контрмеры блока НАТО. Это сейчас смешно - какое там НАТО! Протерев глаза, испугались ещё больше: город, раскинувшийся под горой, пестрел флагами со свастикой. Правда, свастика была обратная гитлеровской (оказалось - древний солярный символ), и круг на знамени не белый - жёлтый. И всё равно - стреляли...
Так вот, когда верхним разрешили селиться внизу, костькина мать, прихватив сына в охапку, сбежала от мужа. Отец, в принципе, мог бы надавить на брата, курировавшего в комендатуре научные (самые важные для проекта "Погружение" дела), но - не захотел, гордость обуяла. И потом, сбежала-то супруга не к кому-то, а просто от него. Про свой невыносимый характер костин папаша, капитан КГБ Василий Романович Константинов, и сам знал досконально. Назвать его мелочным домашним тираном было всё равно что поименовать котиком. Нет, никакого рукоприкладства, что вы: один лишь тотальный перфекционизм. Костик хорошо помнил, как батя полдня ел матери мозг за поставленную "не в свою ячейку" зубную щётку. Сам мальчик и вовсе боялся отца до обморока, хотя тот и голоса на него ни разу не повысил. Теперь, без бати, было гораздо вольготнее, хотя мать порою изводила излишней опекой.
Пока Костик предавался воспоминаниям, автобус въехал в Нижний город, самими жителями именуемый Авалоном...
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 9 марта 1969 года. Ленинград
Из зеркала на меня смотрел лопоухий тощий пацан с вихрастой головой и испуганным взглядом. И чего я сюда припёрся? Ведь разыграла меня Снегурочка вредная! А Лиза тем временем подошла ко мне сзади, звонко цокая своими сапожками. Я не сразу понял, что две "картинки", слуховая и зрительная, упорно не желали склеиваться. Судя по звукам, Снегурочка стояла встала за моей спиной, я даже слышал её дыхание. Но в зеркале кроме меня никого не было! Резко обернувшись, я уткнулся носом во что-то податливо-мягкое и пушистое, не сразу поняв, что это была обтянутая мохнатой кофточкой грудь Лизы. Смущаюсь я быстро и охотно, и ошеломительная приятность девичьего тела просто парализовала меня. Я даже про зеркальный казус забыл. Так и застыл носом в сиську.
- А ты хорош! - весело сказала Лиза и взяв меня за щёки, чуть отстранила мою голову от себя. Глаза её смеялись. - Надеюсь, ты меня не за мамку принял?
Я хотел ответить что-то едкое, но язык словно в горло провалился. Собравшись с духом, я опять поднял на Снегурочку глаза и вдруг внезапно понял, что стыдный фокус с грудью она подстроила. Подстроила... зачем? Да, например, чтобы отвлечь меня от мыслей про потерянное отражение! Слушайте, я ведь не только Гауфа читаю. Кто у нас там в зеркалах не отражается? Галлюцинации, допустим. Или... нечисть лесная?
- Почему лесная-то? - спросила Лиза, и я подумал с облегчением, что никакая она не нечисть. Галлюцинация, точно. И чтения мыслей никакого нет. Я сам себе вообразил все сегодняшние чудеса, для компенсации неудачного дня рождения.
- Тоже вариант! - задорно сказала Снегурочка и скакнула из прихожки в гостиную, где пробивавшийся между шторами лунный свет стелился по полу серебристой дорожкой. - Я действительно похожа на галлюцинацию. Обрати внимание на мой профиль в лунном свете!
Лиза вошла в лунную дорожку и встала ко мне боком. Профиль был хорош. Я залюбовался, глядя, как линия высокого лба перетекает в кокетливый носик и пухлые губы. Упрямый подбородок завершал приятную картину. Присмотревшись повнимательней, я понял, что разглядываю тени на стене, отбрасываемые цветами на подоконнике за шторой. Осознав это, я почувствовал такую горечь потери, что даже застонал. Это была боль, которой я не знал до того... боль от упущенного чуда.
- Испугался? - спросила Лиза. Повернувшись на голос, я увидел, что она смотрит на меня из зеркала. Она была только в зеркале, и больше нигде!
- Глаза нас обманывают, говорят нам не то, что есть на самом деле, - голос Снегурочки звучал печально и тревожно, словно она боялась, что опять растает в тенях. - Но я не могу пока быть везде. Если ты - это ты, то обязательно меня найдёшь, как бы я не выглядела. Найди меня, Ико! Я устала спать...
Когда через полчаса я приплёлся на кухню, разбитый и деморализованный, то увидел стоящий на столе початый торт на стеклянном блюде...
Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный.
Вообще-то её звали Вика Мичковская, но с детства весь двор и школа знали её под таким забавным прозвищем. Вичка-Мичка, и никак иначе. О том, какая она была светлая девчонка, никто лучше Генки не знал. Он любил её уже два года, и полгода как она отвечала ему взаимностью. Несмотря на свой эгоизм (о котором Генка знал совершенно отчётливо, давно поставив этот недостаток себе на службу), наш герой был способен на яркое чувство. Просто объектом такого чувства могла стать лишь такая фея, невесомая и чистая, как солнечный зайчик. Глядя на Вичку, любой отпетый сквернослов глотал свои сочащиеся ядом и завистью гадости. Испачкать её даже взглядом казалось делом немыслимым. И это при том, что красавицей Вичку назвать было сложновато. Слишком худа, даже худосочна, пожалуй. Носик великоват. Ушки, хоть и маленькие, но торчат розовыми волнушками. Но как замечательно изгибались её губы, когда по ним плыла улыбка! Как лучились её глаза, когда смотрела ими на мир! О, в полной мере ценность такого чуда мог оценить только Творец, а именно Творцом себя Генрих и ощущал.
И сейчас, судорожно вцепившись в воротник этого недоумка, Генка спрашивал себя, кем же надо быть, чтобы придумать такую мерзость про его Вичку?! А Вадим глядел на него совершенно спокойно, будто не железные руки дюжего гимнаста его придушивали, а мамка воротник ему поправляла. И ведь даже высвободиться не пробует, скотина!
- Скажи спасибо, что люди смотрят! - прошипел Генка, разжимая руки.
А чёртов Вадим продолжал, как ни в чём ни бывало, тихо так, чтобы окружающие, уже начавшие поглядывать на двух парней, не услышали:
- Двадцать пятого мая, в воскресенье, завтра, Вика поедет с родителями в аэропорт, встречать Леру - это она так тётку свою ленинградскую называет. Отец сейчас не хочет брать Вику с собой - ехать надо рано, с рассветом. Но Вика уговорит его. Известно, что Мичковские будут довольно продолжительное время стоять на железнодорожном переезде - ждать, пока пройдёт товарняк. На перекрёстке за переездом справа из-за бетонного забора на полной скорости выскочит самосвал с похмельным водителем: выходные рейсы - прямо беда! "Москвич" Мичковских разорвёт пополам. Вика умрёт на месте, не успев ничего понять. Мать скончается в больнице на следующее утро. Отец будет сильно покалечен, но останется жив. Ты же, Генрих, уже к вечеру отыщешь этого водилу, всего на пятнадцать минут раньше милиции, и искромсаешь его до смерти тем самым раскладным ножиком, что лежит у тебя сейчас в левом кармане брюк. На трупе тебя и возьмут.
Когда Ремень закончил, на Генку обрушилась такая невыносимая тишина, что стало слышно, как стучит кровь в висках. Воздух отчего-то перестал просовываться в лёгкие, сделался колюч и душен до омерзения. Всего того, что Бордин услышал, не могло быть в принципе, вот только... только откуда он знает про Леру, про упрямого викиного отца, про ножик с семью лезвиями, который Генка обычно держит дома, в ящике письменного стола? А итальянская рубашка, а планы на будущее?
- Пойдём отсюда, Генрих, - сказал Вадим. Сказал неожиданно усталым тоном, словно был разгромлен и смят вместе со своим собеседником, взял совершенно обезволенного Генку за локоть и повлёк прочь из здания.
- Сейчас... мне в жюри..., - вяло запротестовал Бордин.
- Не-а! Конкурс начнётся почти на час позже. Ждут какого-то ответственного кота из обкома комсомола.
- Да откуда ты всё...
- Потом-потом!
А потом они сидели в ста метрах от ДК, в небольшой уличной кафешке, что в последние годы возникли в Саратове и пригородах в изобилии. Десяток столиков под зонтиками-колокольчиками и крохотный ларёк, где продавали мороженое на развес и газировку в бутылках. Встречайте на каждой остановке общественного транспорта!
От мороженого Генка отказался (горло надо беречь!), взяв себе только бутылку "Тархуна". Вадиму набуровили полную креманку пломбира, щедро посыпанного тёртым шоколадом. Именно этот пломбир зловещий предсказатель сейчас с аппетитом и уничтожал, невзирая на неприязненные взгляды чуть очнувшегося Генриха.
- Извини! - заявил вдруг Ремень, с трудом отрываясь от лакомства. - Не представляешь, как я соскучился по этой вкуснятине!
- В тюрьме, что ли, сидел?
- Но-но! - Вадим вдруг опять сделался серьёзен и строг, и, вытерев губы салфеткой, продолжил: - Видишь ли, если ничего не менять, то жить мне осталось в лучшем случае четыре года, с малыми копейками. Таким образом, я едва ли надолго переживу тебя. А менять мне, в отличие от тебя, Антониони, предстоит куда больше и больнее. Больнее - если я пойду по пути наименьшего сопротивления.
Вадим сделал паузу и добавил тише:
- Чего бы мне очень не хотелось.
- Что-то непонятно: я-то тут причём?
- Видишь ли, как всё выстроилось... ты можешь быть - в какой-то степени - моим лекарством. Если мне удастся уговорить тебя остаться в живых. Получается обмен - жизнь на жизнь. И никто ничего не теряет. Надеюсь.
- Ты будущее, что ли, предсказываешь?
- Нет. Но я могу его проживать.
Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
Ракетки опробовали уже к вечеру, когда родители отправились к друзьям в гости. Братья приволокли в зал кухонный стол, закрепили на нём сетки и принялись с превеликим азартом оттачивать своё мастерство, благо размеры стола раза в три уступали оригиналу. Появление сколов и трещин на эмалированной поверхности нимало мальчишек не смущало - всё равно же клеёнку стелить! Игра продолжалась до тех пор, пока Веник в погоне за шариком едва не завалил на пол установленную в углу ёлку. Пока возвращали на место шары (благо ни один не разбился), пока поправляли гирлянды и мишуру, прошло изрядное количество времени. Решено было игру не возобновлять. Полное заметание следов заняло ещё полчаса, по окончании которых Ярик и Венька, потные и взвинченные, вернулись в свою комнату (она же детская, она же спальня).
Уже потом, когда всё произошло, братья не смогли вспомнить, кто же первый предложил поиграть в ту игру, что они не вспоминали с прошлого Нового Года, того самого, на который неведомый пришелец с Севера подарил им фонарики. Игра заключалась в поочерёдных прятках в укромных уголках лишённой света квартиры с последующим внезапным ослеплением фонариком. Выиграть легче прячущемуся, - на его стороне фактор внезапности - ведь он слышит, как водила ходит в его поисках. Сыграли уже по паре раз - ещё даже надоедать не начало. И тут Ярику приспичило спрятаться под кроватью в их комнате. Венька, начав поиски из кухни (по правилам водила считал до пятидесяти именно там), сразу же свернул в детскую. Осмотрев платяной шкаф и заглянув под стол, он вдруг замер там надолго. Потом включил фонарик и сдавленно охнул. Ярик, однако, покупаться на такой дешёвый трюк и не думал. Он видел в отблесках света пятки брата в протёртых до дыр носках и ждал, напрягая палец на кнопке фонарика. Вот сейчас, обернётся, и... и тут Венька исчез. Не сразу исчез, а как бы вполз в отражённый от стены световой луч! У Ярика не выдержали нервы: он рванул вперёд, как ящерица, прямо на брюхе. Рванул и тут же больно ударился о нависающую кроватную панель лбом. Когда, шипя и ругаясь, Решетилов-старший вылез наконец из-под дурацкой кровати и сунулся под стол, он увидел там завораживающее и страшноватое зрелище, на несколько секунд заставившее его забыть про сгинувшего брата. Луч от лежащего на полу венькиного фонарика, прежде чем попасть на стену, падал на полосатый камень, валяющийся совсем рядом от источника света. Падал-то обычным лучом, а к стенке приходил какой-то переливающейся радужной пеленой, чем-то похожей на нежную поверхность мыльного пузыря. Сам камушек при этом словно светился изнутри бледно-лиловыми мерцающими сполохами. Ярик сглотнул и вдруг, не раздумывая, пополз прямо в манящую радужную пелену.
Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 10-11 июля 1979 года. Качинск
Даже просто стоять и смотреть на это было невыносимо. Но - приходилось, и даже не смотреть - внимательно осматривать. Судмедэксперта вместе с операми из ГУР ждали не раньше чем через полчаса, и лейтенанту Ореховскому, как участковому, приходилось в этом осмотре участвовать вместе с лейтенантом же Верой Квачковой, инспектором по делам несовершеннолетних. Веру уже стошнило пару раз, пока Женя отгонял от места происшествия любопытных пацанов, которые, кстати, тело и обнаружили. Начинало смеркаться, и следовало поторапливаться с осмотром. Решили, что Вера будет записывать, в Женя - диктовать. Ежу понятно, что горотдел заберёт дело себе, но, как ни крути, а участок то - его. И верин. Отчёт тоже им писать.
Тело непутёвого Сашки Рыблёва лежало ничком. Видно было, что его волокли во-он от того пенька, на котором неизвестный раскроил ему голову камнем с острой кромкой (камень валялся тут же, в метре от пня). Не только раскроил, но и сильно поковырялся в мозгу, будто что-то там искал. Ещё у парня был разорван левый бок, откуда на траву свисали сизо-чёрные внутренности. Крови вокруг было - как на скотобойне. Ореховский знал, что следы преступления затаптывать нельзя, и тщательно избегал этих страшных пятен. Судя по запаху и степени трупного окоченения, Рыблёв был убит едва ли позже ночи своего исчезновения. Закончив диктовать, Женя невольно подумал, насколько велики шансы отыскать остальных пропавших.
- Как ты думаешь, кто его так? - спросила Вера, сглатывая очередной комок.
- Не знаю. Маньяк какой-то.
- Но ведь они вместе были. Может, дружки его убили, а сами - в бега?
- Нет, Вера. Свои могли убить по пьянке. Ножами бы истыкали, и всё. А тут хер знает что!
- Думаешь, их - тоже?
- Да не знаю я!
Когда прибыл рафик с ГУРовцами, проблеваться успел и Ореховский.
Утро следующего дня выдалось не лучше. После страшного вечера были полночи, проведённые в написании отчёта для криминалистов. ГУРовцы прибыли, когда уже стемнело, и осмотр при свете фар и фонарей не очень-то удовлетворил их эксперта, пожилого и желчного Юрия Платоновича Брылина, когда-то бывшего светилом криминалистики в Ленинграде, но спившегося и сосланного во глубину сибирских руд. Отчёт, вообще-то, писала Вера, Евгений, обладавший замечательной памятью и более устойчивой психикой, припоминал и описывал подробности. Нет, Ореховский не был косноязычен и не носил на себе проклятие эпистолярного кретинизма - просто некогда учительница русского и литературы успешно выработала у парня невероятной силы аллергию на письменную речь. При виде листка бумаги и лежащей на нём ручки у лейтенанта начинался нервный тремор. Квачкова писала красивым округлым почерком матёрой отличницы, скрупулёзно соблюдая грамматику и пунктуацию и даже не забывая при этом о некоем подобии стиля. Женя время от времени ловил себя на мысли, что, не взирая на гадкие обстоятельства, ему нравится смотреть на эту склонённую над столом аккуратненькую девичью головку, увитую мелкими кудряшками перманента, нравится слушать, как хозяйка этой самой головки сопит и вздыхает над особо трудными пассажами. Ореховский знал, как тяжек и мучителен Верин труд, и преисполнялся к девушке неподдельным уважением и сочувствием. Нет, он не считал, что Вера ему нравится как женщина - она и вовсе была не в его вкусе: слишком правильная и старательная, да к тому же блондинка с очевидной склонностью к полноте. Просто... работать с лейтенантом Квачковой было очень комфортно - она думала о себе в самую последнюю очередь. Сначала - работа, потом - коллеги, а уж потом, что останется - она сама.
С отчётом закончили далеко за полночь. Пока проводил Веру (а это полчаса ходьбы в один конец), пока добрался до общаги (слава богу, своя комната!), пока запихал в себя кое-как размазанный по высохшему куску батона потрескавшийся в холодильнике плавленый сырок, сравнялось два часа ночи. В постель завалился без намёка на сон; однако, повертевшись немного, будто провалился в тёмный омут. Снилась какая-то совершенная дрянь и муть, улетевшая из памяти бесследно с резким, как петушиный крик, звонком будильника. Ореховский сел, потёр ладонями лицо и вдруг осознал внезапно, насколько устал за год от своей странной работы. И ведь от отпуска отказался - дескать, текучки много! Будет тебе теперь отпуск, с разгуливающим на свободе маньяком!
Рядом с родным отделением стоял УАЗик из горотдела, рядом с которым уже томилась в ожидании лейтенант Квачкова в компании мрачного сержанта-шофёра. Увидев Евгения, сержант злобно отбросил недокуренную сигарету, небрежно козырнул и процедил сквозь зубы:
- Участковый инспектор лейтенант Ореховский? Я сержант Зубов. Вам и лейтенанту Квачковой приказано срочно явиться в горотдел.
- Кем приказано? - желчно спросил Евгений.
- Подполковником Занковцом, - сказал Зубов, кривя губы в мстительной усмешке.
М-да, дела! Подполковник ЗанковЕц возглавлял Качинский горотдел милиции совсем недавно, но успел прослыть начальником суровым и придирчивым. Вот, бля, утро начинается, подумал Ореховский с мрачным отчаяньем.
Уселись в машину, причём Женя намеренно завалился вместе с Верой на заднее сиденье - ехать рядом с наглым сержантом не хотелось совершенно. Только тронулись, как Ореховский вспомнил:
- Погоди, сержант, отчёт надо забрать! Мы же написали.
- Я взяла, Евгений Олегович, - пропищала Вера и полезла в лежащий на круглых коленках портфель.
- Да ладно, не доставай! - тихо сказал Ореховский.
Дерзкий сержант отчётливо хмыкнул и вытаращился на него в зеркало заднего вида.
- Хули ты хмыкаешь, Зубов?! - не выдержал Евгений. - Руль крути давай! И вперёд смотри!
До начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут.
В кабинете Занковца Ореховский уже бывал. В конце мая, после массовой драки в Доме культуры горно-обогатительного комбината. Тогда подпол, злющий как собака, буквально размазал их с Верой по стенам, да ещё и выговор обоим влепил с формулировкой "за недостаточную воспитательную работу среди молодёжи". В этот раз всё грозило быть куда хуже.
П-образный стол в просторном кабинете начальника горотдела был облеплен милицейскими чинами. Ждали только их с Верой. Занковец, заседавший во главе стола, не вставая, махнул рукой, - дескать, садитесь!
- Всё, начинаем! - подполковник поморщился и зачем-то вытер губы пальцами. - У нас два трупа и трое пропавших подростков, и есть все основания и их считать мёртвыми.
- Как два? - охнула Квачкова, зажав рот ладошкой.
- Да вы ведь у нас не при делах! - ядовито сказал Занковец, привставая. - У вас на участке, сегодня, в 4 часа 28 минут на реке Улым в районе Стылой заводи рыбаками в воде был обнаружен труп семнадцатилетнего Василия Смурнова, в обезображенном виде!
Последние слова подполковник не говорил - выплёвывал.
- Твою ж мать! - тихо прошептал Ореховский, но зловредный подпол услышал.
- Не-ет! Это ТВОЮ мать! На твоём, блядь, участке, творится хуй знает что! Причитаете сидите оба! В общем, так: прокурор пока не в курсе, он в Красноярске. Приедет в понедельник, шестнадцатого. В наших общих интересах найти этого ублюдка до понедельника, иначе - сами понимаете, дойдёт аж до Москвы!
- Маньяков, Валерий Андреевич, годами обычно ловят; это я вам с полным основанием говорю, - подал совершенно спокойный голос сидящий почти напротив Евгения Брылин. - А в нашем случае, по всем признакам, как раз маньяк и есть.
Возражать опальной звезде судмедэкспертизы Занковец почему-то не стал, слышно было только, как он шумно сглотнул, затем выдохнул через нос и негромко сказал:
- Ладно, все за дело! Лейтенанты... э-э... Ореховский и Квачкова поступают в распоряжение капитана Тихоновецкого. Все свободны!
Тысяча и одна дочь. Вареник. 16 августа 1957 года. Минск
Из дневника доктора Брагинского.
16 августа. Пятница.
Случай номер восемь! Впервые за пять лет и три месяца.
Вот своими руками уничтожаю свою же мировую известность. Гордыня, гордыня! Ладно, лирику отставить!
Девочка, Варвара Ж., 10 лет. Физически развита соответственно возрасту. Месячных не было. Живёт в небольшой деревне (э-э, нет, шалите, сударь - никаких адресов и прочей конкретики!). Во время жары на сенокосе 24 мая упала в обморок (да, помню я ту жару, и грозу помню - до нас, правда, она к вечеру дошла). Судя по всему, пролежала так до получаса (скверно-скверно!), потом была обнаружена и приведена в чувство. С тех пор, по словам воспитывающей её тётки, почти не разговаривает - простые желания озвучивает: пить, есть, спать. Хотя вот уснуть девочка может прямо на ходу. Спала за прошедшие неполные три месяца трижды по пять-семь суток и один раз - 12 суток без двух часов. Просыпается полностью дезориентированная, не говорит совсем до трёх суток, ест при этом очень мало, пьёт вволю. В остальное время аппетит хороший. Сон во время летаргических приступов глубокий, дыхание редкое, поверхностное. Пульс, по словам тётки, слабый и редкий, но не прерывистый. Последний приступ сонливости - с 5 по 11 августа. 12 июня обратились к районному врачу-невропатологу, тот прописал им... не буду здесь это писать из корпоративной солидарности, ибо хорошо, что принимать девочке это не пришлось. Благо хотя бы сей коновал направил больную ко мне. Несущественно всё это, несущественно! Итак, к главному!
Сеанс гипноза начат в 9-44. Девочка вошла в транс легко, на вербальный контакт отреагировала охотно. В течение приблизительно пяти минут демонстрировала адекватные реакции, улыбалась, смеялась, но на вопросы не отвечала...
(лист вырван)
- А спать белка любит? Значит, любит. Может, она во сне разговаривает?
- Белки, доктор, разговаривать не умеют. Как и мёртвые девочки.
- Отлично, вот видишь... подожди, какие мёртвые девочки?
- Брагинский, длительное кислородное голодание обычно приводит к смерти мозга. Или к необратимым изменениям в нём же.
- Кто же тогда со мной разговаривает?
- Это в принципе не важно.
- Беседа подразумевает личностное обращение.
- Хватит лить воду, доктор, у меня мало времени.
- Отчего же?..
- Оттого, что разговаривать будешь с белкой. Или с этой... субличностью...
- А ты - не субличность?
- Я в гостях, в незваных. Неважно, Брагинский, просто слушай!
- Конечно же. Я внимательно слушаю.
- Личность Вари Жебровской утрачена в результате процессов, вызванных длительным обмороком. Некоторые... наследственные особенности её организма не позволили этому самому организму отправиться вслед за сознанием хозяйки. Эти же особенности привели к возникновению двух субличностей. Одна называет себя Вареник и... я не понимаю пока, что это такое. Вторая - просто древний архетип, который ты сам назвал Белкой. Дважды названная особенность позволяет и мне общаться сейчас с тобой, светило медицинское. Предлагаю обмен: я тебе - информацию о течении болезни, ты мне - не совсем обычную помощь. Учти: я могу отключиться в любую секунду. Тогда просто устраиваешь госпитализацию девочки и по возможности следишь за этим телом. Моё появление не пропустишь, обещаю.
- Да что же ты такое?!
- Не переживай, эскулап, экзорцист тебе не понадобится.
- Так что же тебе надо?
- Записывай, Брагинский, детали очень важны...
Из дневника доктора Брагинского (продолжение).
...может и не быть. В сущности, у меня не было бы выбора даже в том случае, если бы я не сталкивался с подобными аномалиями раньше. Возможно, моя "везучесть" на феномен такого рода - никакая не случайность. Эх, доживу ли я до того момента, когда можно будет описать мои наблюдения в научной работе? "Феномен Брагинского" - звучит же, правда? Чем я рискую, если выполню просьбу этого... "гостя незваного"? Да ничем, в принципе. Дураком побуду немного, в крайнем случае.
Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
Костику порой казалось, что комендант Звягинцев и префект Зернов просто братья родные. Нет, глядя на страницу учебника истории Хинтервельта, никто бы не рискнул сравнить щекастого лысого здоровяка Звягинцева с носителем ястребиного профиля худощавым Зерновым. Однако понимание того, насколько быстро эти двое нашли общий язык и привели своих подчинённых (чуждых друг другу не столько генетически, сколько идеологически) к единому знаменателю, просто поражало! Ещё больше Костю поражало, что кроме него и учителя истории Якоба Карловича Шмайхеля (да-да, упомянутая уже Катаринка была его родной племянницей), означенная выше странность никому в глаза не бросалась. Ну, договорились два начальника, так что ж с того? На то они и начальники, чтоб договариваться. Саярцы и авалонцы будто бы забыли вмиг, как остервенело палили друг по другу всего дюжину лет назад. Забыли, каким ядом сочились газеты и радио, как проклинали новоявленных соседей старики на лавочках во дворах. Якоб Карлович говорил, что забывчивость - это индикатор лечебных свойств времени. А ещё он утверждал (одному лишь Костику, да и то вполголоса), что Зернов со Звягинцевым просто купили друг у друга мир за что-то весьма ценное, чем каждый из врагов не обладал до Слияния, и эта предполагаемая ценность была настолько велика, что без неё вопросы выживания в Хинтервельте становились нерешаемыми.
- Посуди сам, - говорил мальчику учитель. - За сто пятьдесят два года, прошедших со дня Обособления Нижнего города и до заключения мирного договора с Саярском, Авалон изменился меньше, чем за последние двенадцать лет. Общие наши, прошу заметить, двенадцать лет. Я бы даже предположил, что Авалону без верхних и вовсе вскорости конец бы настал. Слишком уж мы привыкли жить по мановению руки Цезаря и его нимф.
- Но ведь Цезаря в Зазеркалье нет!
- Просил же тебя, Константин, не употреблять этого пафосного слова! - морщился Якоб Карлович. - Это никакое не зазеркалье, это всего лишь тесная будка киномеханика, если не пыльный чулан со швабрами. Наш термин Хинтервельт - тоже не лингвистическая удача, но всё же куда ближе... А что до Цезаря... Сначала память о нём жила в тех, кто чувствовал его заботу в одном с ним мире - мире ЮмАлы. Потом, когда все они умерли, память стала религией, благо оставались его последние вестники - кольшрайберы. Когда ушли и кольшрайберы, осталась только легенда. Легенда вообще - лучшее основание для веры. И для деградации, зачастую, тоже. Логика такова: "разве можем мы быть лучше Цезаря, разве есть смысл в прогрессе не по его канонам?". А поскольку по Его канонам никак уже нельзя, ведь нет живых и легитимных Его представителей, то... всё. Ваше же появление взбаламутило наше болото, и наши лягушки принялись эволюционировать, дабы ваши цапли их не слопали. А так как и над лягушками, и над птицами начальствуют медведи одной породы... ну, дальше ты, Константин, и сам всё давно понял.
- Тин-Тин! Да очнись же ты!
Костик и очнулся. На уроке истории, где созерцание портретов вождей Зазеркалья (ему всё равно нравился этот термин) так некстати погрузило его в воспоминания. А вернула мальчика в действительность его соседка по парте - Мелания Хабарова по прозвищу Лань. Тин-Тин - это он сам, КонстанТИН КонстанТИНов, Пашка Шанин - Пашань, Верка Латышева - Вертышка, Клаус Ройбах - Лайбах. Систему придумала Мелания, прозвища вполне устраивали самих носителей и приросли настолько крепко, что и на имена ребята из их компании не всегда откликались. Правда, сейчас из путешествия на машине времени Костика вернуло скорее не прозвище, а острый локоть верной подруги, с силой засаженный ему в рёбра. Костик поднял глаза и узрел нависшую над ним Линду Сергеевну ВержЕр, успевшую уже побагроветь от гнева. Линда, совсем ещё молодая учительница, заменяла некстати приболевшего Шмайхеля уже вторую неделю. Была она вздорной и желчной, несмотря на молодость и невеликий педагогический стаж. За характер свой и непомерную худобу Вержер успела уже словить обидную кличку ХламИнго (работа Пашки Шанина), которая ей подходила просто идеально.
- Конссстантинов! - зашипела Хламинго, щуря маленькие глазки. - Не зассставляй меня в очередной раз сомневаться в педагогических талантах Якоба Карловича!
Если что Линда и умела, так это бить по больным местам. Тин-Тин ходил у Шмайхеля в любимчиках, главным образом благодаря своей влюблённости в историю. Костик полагал свои заслуги перед исторической наукой фактом давно доказанным, Хламинго же, отчего-то пылавшая к Якобу Карловичу острой неприязнью, переносила свои чувства и на лучшего его ученика.
- Не вижу связи, - довольно дерзко заявил Костик, вставая с места.
Вержер, нависая даже над стоящим мальчиком, продолжала гнуть своё:
- Невнимательность - это раз! Неумение сосредоточиться - это два! Нежелание слушать учителя - это три! Я уже не говорю про твои наглые заявления, не подкреплённые даже зачатками интеллекта и воспитания!
Ну хватит, решил Костик. Это уже слишком напоминает папашу! Разве что на три октавы выше, что ещё хуже, поскольку ввинчивается прямиком в мозг.
- Вы бы, Линда Сергеевна, маму мою не трогали, - тихо сказал Тин-Тин, поднимая глаза на разгневанное Хламинго.
- Ты мне голову не морочь, маленький демагог! Я ни слова не произносила про твою мать!
- Вот вы тут про интеллект говорили. А он подразумевает построение логических цепочек. Ваши слова про моё воспитание прямым и непосредственным образом оскорбляют мою мать, которая моим воспитанием и занимается. Это раз.
Класс зашуршал сдавленными смешками. О способности Константинова препираться с учителями по-взрослому не знала, кажется, одна только Линда. До сих пор их конфликт не переходил в горячую фазу, и молодой историчке казалось, будто оттоптаться на фаворите Карла будет просто для неё и показательно для класса. А тут мелкий наглец ещё и издевается вместо того, чтобы расплакаться или хотя бы обиженно притихнуть. Продолжить и перейти ко второму пункту свой защиты она Тин-Тину не дала, конечно.
- Замолчи! - рявкнула Хламинго, багровея совсем уже свекольно. - Рассспустился! Давай, рассскажи нам о начальных годах Хинтервельта - ведь ты же не витал в облаках, ты же ссслушал учителя?
Тин-Тин едва сдержал торжествующую усмешку. На кой ляд ему "ссслушать" такого учителя, когда он по многу раз перечитал всю имеющуюся в авалонской городской библиотеке литературу на эту тему! Не просто прочёл, а мог едва ли не наизусть процитировать.
- Мне к доске выходить? - невинно спросил он, вновь поднимая глаза на Хламинго.
- Разумеется! - ядовито подтвердила Линда. - Ты же не думаешь, что весь класс будет портить себе осанку, поворачиваясь в твою сторону?
Костик и Мелания сидели на предпоследней парте в крайнем правом ряду, и класс давно уже "портил себе осанку", наблюдая за битвой поколений.
Тин-Тин пожал плечами и сделал попытку пройти к доске, однако воздвигшаяся на его пути Хламинго и не подумала посторониться. "Смутить меня хочешь, клюшка для гольфа!", - подумал Костик и всё таким же невинным голосом спросил:
- Вы не выходите на следующей остановке?
"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 10 марта 1969 года. Ленинград
Солнечный луч, проникая сквозь голые кроны деревьев, плотно обступивших школу, нагло и беззастенчиво щекотал мне левый глаз. Весна уже потягивалась в свой пушистой белой постельке, подумывая, не пора ли ей вставать. Нет, не пора - мы-то знаем: сейчас зевнёт рыжая девчонка, улыбнётся во сне, да и перевернётся на бочок - нежную щёку на подушке отлёживать. Сон её утренний будет краток, но крепок и сладок. Не обманешь ты нас, шалунья - до конца третьей четверти ещё две недели, и только после каникул можно рассчитывать на настоящее тёплое солнце.
Нет, не подумайте, будто одиннадцатилетний пацанёнок мог вот так сформулировать свои чувства, каким бы начитанным он ни был. Однако эмоциональная окраска моих мыслей была именно такова. А ещё я тосковал. Тосковал по дерзкой Снегурочке, посетившей меня ненадолго по дороге из ниоткуда в никуда. Она просила меня найти её и... разбудить? Сказала, что устала спать. Что это значит? И была ли она наяву, либо привиделась мне печальным воскресным вечером? Допустим, торт на стеклянном блюде (а я так к нему и не притронулся больше, только убрал в холодильник) мне принесла бабушка, пока я был в школе в субботу. Ага, а я в бессознательном состоянии достал его из холодильника, пока придумывал Лизу. Не получается - торт бы я точно не пропустил раньше, да и ел я его с чаем свежим и не холодным (вот ещё вопрос: если Снегурочка была на самом деле и принесла торт с собой, то с улицы он таки всё равно был бы не тёплым). И если Лиза реальна, то где её шубка и шапочка - ведь в зазеркалье она ушла без них, оставленных на вешалке в прихожей? Совсем запутавшись, я прикрылся ладонью от назойливого солнечного луча и наконец-то вернулся мыслями на урок. Здесь всё шло своим чередом: англичанка, строго поджав тонкие губы, выслушивала беспомощный лепет моего приятеля Федьки Рахманова и поправляла каждую фразу его якобы заученного наизусть рассказа о Стратфорде, который "upon-Avon" and "birthplace of English playwright and poet William Shakespeare". С профильным предметом английской спецшколы у Федьки отношения никак не желали складываться, и дружок мой который уже год ходил под дамокловым мечом перевода в школу для простых смертных. Меч удерживала от падения лишь покрытая густым ворсом мощная рука папаши из "Торгмортранса". Вот и жакет из диковинного оранжевого вельвета, красующийся на англичанке, прибыл из дальнего плаванья благодаря стараниям Рахманова-старшего.
- Very poorly, - подвела училка итог федькиным страданиям. - Anybody wants to continue?
Желающих не было. Трое отличниц и один зубрила уже свои пятёрки получили, потому в классе воцарилась гробовая тишина. Несколько пар файюмских глаз умоляюще уставились на меня. Ах, как это ново! Благодаря отцу, переводчику всё того же "Торгмортранса", я говорил по-английски бегло, хотя обширным словарным запасом похвастаться не мог. Здесь, впрочем, и не требовалось. Требовалось срочно бросить на амбразуру своё закалённое в лингвистических боях тельце. Во имя и на благо общества. Общество, не в силах переносить мою печоринскую холодность, уже начало тихонько попискивать, а его (общества) верный и ответственный гражданин Юрка Усович (мой сосед по парте и по совместительству тот самый зубрила) даже наступил мне на ногу. Нацепив на себя маску римского патриция, я медленно воздел вверх правую руку. Нет, я, конечно, собирался сделать это максимально театрально, но явно не настолько. Что-то странное произошло с моей рукой. Она поднималась слишком медленно, будто водяная улитка ползла по стене аквариума. Я успел лишь подумать, что так, пожалуй, англичанка не заметит моих стараний, и попалит ещё одного из одноклассников, как в голове у меня словно что-то лопнуло со стекольным звоном, и я увидел летящую навстречу моему лицу поверхность парты...
Если вас спросят, какой запах самый омерзительный на свете - смело отвечайте: "запах нашатырного спирта". И не надо мне здесь про скунсов - кто их, убогих, видел вообще?
Я уворачивался долго, крутил и дёргал головой, пытался даже бодаться - всё понапрасну! Лишь поняв, что сопротивление бесполезно, я открыл глаза и тут же понял, что означает выражение "раскалывается голова". Как только свет проник мне под веки, моя бедная башка треснула посредине, и каждая половинка принялась болеть по отдельности, болеть отчаянно и дико. Я даже зашипел от боли. И вновь закрыл глаза, за что и был наказан новой волной тошнотворного запаха. Да что же это такое!? Умереть спокойно не дают! Стоп! Какое там "умереть"? Не входит в мои планы категорически! Да уберите же от меня эту дрянь!
Наверное, последнюю мысль я всё-таки озвучил, да ещё и сопроводил мановением руки - будто муху сгонял. Источник мерзкого сортирного запаха наконец-то убрался из-под моего носа.
- Можешь глаза открыть? - раздался надо мной чей-то тонкий голос, слышимый будто сквозь ватное одеяло.
Собравшись с силами, я вновь разомкнул веки, на сей раз куда осторожнее. Треснувшая голова зазвенела сильнее, боль покатилась ото лба к ушам штормовыми волнами, почти лишив меня возможности соображать. Вместо лица склонившегося надо мной человека в белом халате я видел какой-то мутный двоящийся блин. Я сделал усилие, собирая развалившиеся половинки мозга воедино - блин превратился в лицо дежурной школьной медсестры, имени которой никто не помнил. Все называли её Ярмаркой Слонов, или Масленицей. Имея чудовищные габариты, искажающие гравитационную картину Вселенной, эта тётка обладала пронзительным голоском ябеды-первоклассницы. Характером Ярмарка отличалась столь же бледным и невыразительным, сколь были таковыми и черты её заплывшего салом лица.
- Как себя чувствуешь? - пропела толстуха, и выражение озабоченности, едва заметное на сковороде с омлетом, заменявшей ей физиономию, соскользнуло куда-то вниз.
- Н-не знаю, - проблеял я слабым голосом. - Голова болит сильно.
- А нос? Ты, похоже, нос сломал.
- Как это? - удивился я.
- Говорят, ты на парту упал. Прямо лицом. Но ты не волнуйся: сейчас придёт Анжела Леонидовна и поможет тебе.
Наивная вера слоноподобной медсестры в школьную врачиху меня даже тронула. Уж кто-кто, а такой мажор, как я, знал цену советской бесплатной медицине. Именно благодаря ей моя мать лежала два дня в коме, откуда её едва выволок знакомый врач из ведомственной больницы отца. Тут я представил, как меня на скорой привозят в больницу и кладут в соседнюю с маминой палату. Будет не так тоскливо... да неужели? Немного покопавшись в себе, я обнаружил, что жалеть себя и представлять сочащиеся светлой печалью картинки мне вовсе не так приятно, как это было ещё вчера. Явление Снегурочки словно вымело куда-то мою инфантильность, которая до сего момента устраивала и меня, и всех вокруг, кроме разве что моего папы. Мысли о Лизе оказались куда содержательней и сочнее, что ли. Будь я повзрослее, я бы пришёл к простому выводу, что меняю одну печаль, прежде составлявшую стержень моего, если так можно выразиться, характера, на другую, менее эгоистичную. Но тогда я был всего лишь мальчишкой, начитанным - да, но никак не умным.
Анжела Леонидовна ворвалась в медпункт через пару минут. По стечению обстоятельств в это утро её вызвали на какое-то совещание, с которого врачиху выдернул панический звонок школьной директрисы.