Поговорки о Новоелизаветинских купцах разнообразием, впрочем, как и оригинальностью не отличались: "Не обманешь - не продашь", "Нужно уметь орудовать делом и уметь концы хоронить", "Прав не тот, у кого больше мануфактур, а тот, у кого больше влиятельных защитников". Величайшее лукавство и обман, ловкость и изворотливость в среде "деловых людей" считались делом совершенно обыденным и привычным. "Эки мошенники!" - с восхищением восклицал простой Новоелизаветинский обыватель, прознав об очередной виртуозной сделке, с блеском произведённой "его степенством". Знаменитое "честное купеческое слово", символизирующее крепость и нерушимость, на деле оказывалось весьма удобным инструментом, позволяющим получить под него без всяких поручительств и прочей бумажной волокиты изрядный задаток, причём сразу с нескольких торговцев; либо несколько раз "перевернуть шубу" - объявить себя банкротом, прикарманив при этом крупные суммы. Потому что "сурьёзному" и разумному человеку "не для того голова дана, чтобы пробор бриолином намазывать и различные помпадуры с волосами проворить". Стоит лишь проявить малую толику изобретательности - и деньги сами потекут в карман, и не ручейком, а вполне полноводной рекой.
Можно, к примеру, купив три воза дров, переложить их на свои, снизу добавив сучьев - и выйдет уже не три возка, а все пять. Можно пошить папаху на вершок короче, сапожные подошвы изготовить из бумаги, в сено для весу уложить брёвна, а сахар продавать мокрым, выручив на подобной сделке вполне приличную копейку. Можно по самой выгодной цене спихнуть десяток возов овса, и только уже в своих закромах покупатель определит, что половина злака - мякина. Можно при отгрузке в Лондоны - Копенгагены положить в бочки с сибирским маслом булыжников для веса. Можно, скупив по трактирам спитую заварку, заново расфасовать, красиво оттиснув на упаковке "Поставщик Двора Его Императорского Величества", и выдать за свежий чай. В общем, добавить в каждую бочку мёда изрядную ложку дёгтя и сбыть по цене мёда. Копеечка к копеечке, уже глядишь, рублик к рублику, а там дело тысячами пахнет. А без копеечки-то и тысяча - вовсе не тысяча. Не тот мошенник, кто мошенство совершил, а кто, совершив, не скрыл.
Ох уж это настойчивое и неудержимое желание приобрести на грош пятаков. Выторговать хоть копейку прибыли, алтын барыша.
Хотя внешне взаимоотношения между купцами складывались вполне благопристойно и доброжелательно, и в "Новоелизаветинском вестнике" частенько можно было прочитать заявление очередного "предприимчивого и практичного человека", коммерсанта-деловара о том, что "все мы из одного теста слеплены, и делить нам совершенно нечего", на деле всё оборачивалось по-иному. Зачастую враждовали они между собой как кошка с собакой, а иногда и похуже. В Новоелизаветинске долгое время помнили противостояние двух "чайных королей": Николая Ивановича Батинцева и Прохора Филипповича Пахолкова, которое краснобаи и кривословы весьма оригинально обозвали "Чайной церемонией", а другие - на язык позлее - попроще - "Побоищем мазурика с фармазоном". Торговля чаем в начале века несла весьма ощутимый ущерб, причём в большей мере из-за того, что подделка чайного сырья достигла поистине исполинских масштабов. На какие только ухищрения, уловки и проделки не шли продавцы, чтобы вложив сущие гроши, продать задорого, а разницу положить в карман. Самым распространённым было использование всяческого мусора, оставшегося после переработки и сортировки: стеблей, веточек, отходов чайного листа. Однако это были ещё цветочки: гораздо проще подменить подлинный продукт кипреем, он же иван-чай, с добавлением листьев медуницы, берёзы, рябины. Власть на подобные шалости смотрела, мягко говоря, негативно и весьма отрицательно, боролась нещадно и совершенно безжалостно, потому действовать приходилось крайне осторожно. Крестьяне тайно продавали перекупщикам собранный и высушенный кипрей, маскируя сие действо, как сдачу лекарственных трав для аптеки. А уж перекупщик затем передавал иван-чай в условленном месте истинному владельцу, который после смешивания с натуральным китайским чаем сбагривал полученную смесь покупателям.
И Николай Иванович Батинцев, и Прохор Филиппович Пахолков старательно нарабатывали репутацию ответственных продавцов чайного напитка. Однако известно, что двум медведям в одной берлоге не ужиться: тесноват стал Новоелизаветинск для Батинцева с Пахолковым. Остаться должен был только один.
Николай Иванович Батинцев состоял членом Общества взаимного кредита, городского Общественного банка, Вольно-пожарного общества, а также слыл изрядным меценатом, принимал широкое участие в делах общественной и частной благотворительности, в делах народного образования, пользовался определённым уважением и находился в весьма приятельских отношениях со многими власть предержащими. А уж с начальником городской полиции Давидом Михайловичем Баженовым в особенности, можно сказать, дружил семьями. Чем и пожелал воспользоваться.
Откровенно говоря, прояви Николай Иванович чуть большую толику терпения, он дожал бы Пахолкова совершенно законными способами. Но алчность и нетерпение, стремление поскорее избавиться от конкурента, раздавить нахальную вошь сыграли определённую роль, ускорили "торжество справедливости".
Всё было сработано как по нотам, как в хорошем спектакле, хотя и шито белыми нитками, которые совершенно беззастенчиво выглядывали из материалов дела неряшливыми узелками.
Однажды ранним январским утром в городскую полицию с заявлением о мошенничестве обратились сразу двое: житель Новоелизаветинска мещанин Леонид Плюшин и крестьянин Гавриил Островцов, служащие на чайном складе Прохора Филипповича Пахолкова. Ни с того ни с сего оба решили проявить бдительность, выполнить гражданский долг, вывести негодяя на чистую воду и прочие торжественные слова и выражения о весьма высоком чувстве ответственности и нетерпимости ко всяческому жулью. Из их заявления следовало, что на складе периодически подмешивают в настоящий чай кипрей и прочие травы. Что, кстати, происходит там и в сей момент, так что господам полицейским надлежит изрядно поторопиться, если они желают получить успех и накрыть шайку, что называется, с поличным. Они, Плюшин и Островцов, в свою очередь готовы лично указать место, где находятся бочки с "чаем".
Реакция последовала молниеносно, словно подобного сообщения давно и с нетерпением ожидали, по слухам, сам начальник городской полиции Давид Михайлович Баженов чрезвычайно заинтересовался этим заявлением и немедленно отдал команду хватать мерзавцев. В помещении чайного склада торгового дома "Прохор Филиппович Пахолков" был произведен внезапный обыск, оказавшийся весьма усешным и результативным: в холодной кладовой чинами сыскной полиции были обнаружены три зашитых в рогожу и обвязанных верёвками ящика весом 25 пудов и две 40-вёдерные бочки, упакованные таким же образом, весом 43 пуда 20 фунтов. По вскрытии этих ящиков и бочек они оказались наполненными иван-чаем. Итак, состав преступления налицо!
Процесс по делу о мошенничестве обещал быть грандиозным, потому судебный зал был заполнен до отказа. Обвинитель всячески поносил Прохора Филипповича, особенно напирая на то, что основной причиной, вынудившей подсудимого к совершению преступления, стала его непомерная жадность и страсть к наживе, стремление к деньгам любой ценой. Понимая, что положение его заведомо проигрышное, Прохор Филиппович Пахолков наотрез отказался от адвоката и вёл себя дерзко и весьма вызывающе. Не сильно стесняясь в формулировках и витийствуя далеко не в парламентских выражениях, задал риторический вопрос: какой товар русскому человеку более потребен - свой, который растёт в соседней деревне, или загадочно-романтичного востока? А также во всеуслышание заявил, что его, Прохора Филипповича, чай имеет собственный неповторимый вкус: "Ни один китаец не обладает таким мягким и успокаивающим действием. А густой аромат фруктов, патоки и цветов от него просто волшебен". Тогда как у чаёв Батинцева вкус такой, "будто травы у забора надрали, где все городские бродяги и дворовые псы иже с ними малую нужду справляли, и заварили". И добавил уж совершенно по казарменному: "Мой чай с мёдом в бане просто очумительный, ничо лучше не знаю!", чем вызвал в зале дружный хохот и изрядные овации. В свою очередь Николай Иванович Батинцев в долгу не остался и с глубоким ехидством отбрил: "Ежели его послушать, то скоро мы начнём кору с березы жрать и говорить о полезной еде предков". И это высказывание тоже было оценено по достоинству громом аплодисментов.
Суд поведение Прохора Филипповича счёл отягчающим обстоятельством и поступил с ним весьма жестоко: Пахолков был лишён всех прав состояния и сослан навечно в Сибирь.
Судебный процесс и жестокость наказания не смогли остановить массовую практику подделки чая, а сведущие люди шептались промеж себя, что Батинцев отвалил господину Баженову изрядную долю денег, чтобы с помощью полиции "укатать супротивника куда Макар телят не гонял".
На улице Нерчинской расположились сразу два ресторана: "Амур" и "Тривия". "Амур" принадлежал господину Толстихину Константину Ксенофонтовичу, известному в Новоелизаветинске торговцу винно-бакалейными и гастрономическими товарами. Ресторанной деятельностью он решил заняться, что называется, из любви к искусству: не ради барыша, а чтобы дело не стояло на месте. В чём значительно преуспел, потому как копеечки не вымарщивал, а обустраивал всё по-царски. В "Амуре" имелся зимний сад, залы украшены экзотическими растениями, стены сплошь зеркальные, а посредине - шумный фонтан. Здесь можно было отведать самых дорогих ликёров и редчайших заграничных вин, закусить французским паштетом из гусиной печени и трюфелями, а также бельгийскими или швейцарскими пирожными. Официанты сплошь в чёрных фраках, накрахмаленных манишках и перчатках цвета морской пены. Чрезвычайно услужливы, любое желание схватывают на лету, двигаются незаметно-бесшумно, словно тени, словно музыканты в оркестре которым управляет невидимой дирижёрской палочкой весьма импозантный и солидный метрдотель в визитке с полосатыми брюками, напоминающий доброго седого бульдога. Меню на любой вкус и кошелёк: и знатный вельможа довольным останется, и простого горожанина не обидят, уважат. Примечателен случай, когда группа студентов, успешно сдавших экзамены, решили это событие дружно отметить и не банальной попойкой на квартире, а шикануть и закатиться в "Амур": гулять - так гулять! Однако посчитав наличность, пришли в совершение расстройство: денег было явно мало. Метрдотель успокоил: не в деньгах счастье, а в уважении. Погуляйте, молодые люди, в нашем замечательном зимнем саду с полчасика, полюбуйтесь диковинками, потом пожалуйте-с, всё будет устроено. Вняв совету, студенты отправились на моцион, а когда вернулись - глазам не поверили и слегка опешили. Длинный стол ломился от обилия бутылок, закусок, фужеров. Студенты поначалу даже заподозрили некоторое мошенничество, решив, что с них потребуют дополнительной платы и хотели даже побыстрее ретироваться, но возникший словно из воздуха метрдотель успокоил: всё в пределах Ваших капиталов. Кушанья были не из самых дорогих, однако поданы весьма красиво, а с точки зрения студентов - так просто шикарно. За время трапезы седой бульдог-метрдотель подходил к столику несколько раз, интересовался: всем ли почтенные господа довольны?
Ресторан "Тривия" Луки Семёновича Окорочкова название имел красивое и загадочное, однако похвастаться роскошью и обхождением "Амура" не мог, вследствие этого дела шли из рук вон плохо, и господин Окорочков имел все шансы вылететь в трубу, поскольку слыл изрядным скупердяем и сквалыгой. А потому Лука Семёнович здраво рассудил, что ресторан господину Толстихину совершенно ни к чему, достаточно будет с него торговли винно-бакалейными и гастрономическими товарами, не обеднеет, и ничтоже сумняшеся, приступил к делу. План его был прост и незатейлив: переманить клиентуру и оставить Константина Ксенофонтовича на бобах. Только как это похитрее спроворить? Лука Семёнович размышлял недолго и придумал весьма оригинальную пакость. Воспользовавшись тем, что в "Тривии" любит обедать Прокофий Диомидович Дроздов, король и повелитель Дроздовки, попросил его о некоем одолжении, для Прокофия Диомидовича совершенно ерундовом, чепуха просто, за которое предложил хорошие деньги. Дроздовские мазурики пусть учиняют грабежи и разбои возле "Амура", дабы отбить у горожан охоту посещать вражеское заведение. Дело-то пустяшное, уважаемым господам грабителям-то всё равно, где разбойничать, а к Толстихину клиент солидный ходит, жирный карась, непуганый и при хороших деньгах.
- Рисковое дело, - заметил Прокофий Диомидович. - Квартал приличный, кто ж туда босяков пустит, моим "Иванам" работать стрёмно. Так что приплатить бы надо, почтеннейший...
- О, за этим дело вовсе не станет, назовите разумную цену, и мы незамедлительно придём к взаимовыгодному соглашению! - заверил господина Дроздова ресторатор.
Прокофий Диомидович шумно отхлебнул чаю, наморщил лоб, будто что-то прикидывая, потом благосклонно кивнул.
- Что ж, быть по сему.
Цену Дроздов заломил, по совести говоря, грабительскую, но Лука Семёнович уже закусил удила и отказываться от задуманного явно не собирался. Уж коли решил проучить конкурента - назад сдавать негоже. Несолидно выйдет. Ресторатор и некоронованный король Дроздовки ударили по рукам - и на улице Нерчинской начались всяческие кошмары. Как в сказке: чем дальше - тем страшнее и ужасней. Солидный горожанин, оценив деликатность вкуса, тонкость аромата и умеренную крепость французского десертного Сотерна, отведав фуа-гра с малиновым сиропом и свежайшим хлебом и насладившись итальянской музыкой, покидал ресторан в состоянии благодушно-романтическом, однако не успев дойти до пролётки извозчика, оказывался без бумажника, часов, а иногда и шубы. Покуда галантный кавалер, танцевавший даму весь вечер и обуреваемый самыми недвусмысленными планами на предстоящую сладкую ночь, подсаживал юную спутницу в экипаж, ушлый карманник успевал его обшарить и вытащить всё ценное. Отведавший жареного поросёнка с хреном и сметаной под графинчик "Смирновки" гурман по выходе из заведения мог оказаться и вовсе голым, в одних подштанниках. Одно с другим вроде бы и не связано никоим образом, однако клиентура стремительно поубавилась: кому ж охота ограбленным и обворованным быть. Полиция сбилась с ног, пытаясь навести порядок, городовые степенно прохаживались у входа ресторана "Амур", словно швейцары, своим видом надеясь отпугнуть преступный элемент, переодетые сыщики шныряли по Нерчинской словно тараканы по обшарпанным половицам, мазуриков похватали ужас сколько, но это мало помогало.
Продолжалось непотребство недолго, однако же репутацию "Амура" успело изрядно подмочить, клиент сторонился ресторана, даже появляться рядом боялся, шарахался как чёрт от ладана, и в конце концов Константин Ксенофонтович вынужден был прикрыть заведение. Говоря откровенно, влетела эта операция Окорочкову в изрядную копеечку, однако цель была достигнута, и Лука Семёнович результатом остался весьма доволен, веселился словно дитя малое. Ведь главное - что у соседа корова сдохла, а то, что своя хата сгорела - пустяки, не стоит внимания.
И всё же силы свои Лука Семёнович изрядно переоценил, чужая беда не принесла ожидаемого успеха, дела упорно не желали идти в гору, потому, чтобы в долговую яму не угодить, пришлось в конце концов Окорочкову перед самой революцией уступить ресторан "Тривия" Ивану Михайловичу Микулину, причём за сущие копейки.
Особенно радовались Новоелизаветинские купцы разорению могущественного и всесильного Иннокентия Власовича Салашникова. Казалось бы, скала непотопляемая, громада, монумент. До своего великолепия поднялся с самых низов: мальчишкой подавал чай, служил рассыльным. И уже тогда мечтал о "больших делах". Жизненный опыт, природная смётка и смекалка всегда способствовали Иннокентию Власовичу, подсказывали, как правильно вести предприятие. Он поставил в Новоелизаветинске кирпичный завод, имел три дома с магазинами. Ему принадлежал пароходик "Проворный", построенный в 1909 году. Он отгрохал шикарный особняк на Журинской улице, двухэтажное здание по Швеинскому переулку, на нижнем этаже которого размещался оружейный магазин, где торговали оружием и боеприпасами, а верхний этаж сдавал в аренду Новоелизаветинскому земельному банку. Рядом с этим зданием Иннокентий Салашников построил одноэтажный магазин для торговли мануфактурой и другими товарами.
Звезда Иннокентия Салашникова закатилась вмиг, он и глазом моргнуть не успел. Известный больше всего как подрядчик-строитель, Салашников взялся строить один из участков железной дороги. Когда сдавали работу, надо было кое-кому дать взятку. Говоря откровенно, не такие уж и большие деньги требовали с него, только Иннокентий Власович, считавшийся честным предпринимателем, изрядно заартачился, "подмазывать" отказался с изрядной брезгливостью, будто только вчера на свет родился, в результате чего участок его был забракован, и все труды пропали понапрасну.
Каждая уважающая себя купеческая династия имела предка, пришедшего в лаптях из забытых богом мест на заработки в Новоелизаветинск. Таковым считался кузнец Яков Микулин, который, согласно легенде, в середине прошлого столетия перешел от подковывания лошадей к производству чашек и плошек.
Иван Михайлович Микулин весьма любил рассказывать эту старинную историю. На большой дороге между деревнями Широбоково и Новорыбино высился добротный дом, рядом с которым располагалась кузница. Её владелец Яков Васильевич Микулин и сыновья его Терентий и Анисим ковали коней, мастерили оси к телегам, изготавливали косы, вилы, топоры, грабли, - всё то, без чего ни в одном крестьянском хозяйстве не обойтись. Иван Михайлович Микулин с умилительным щенячьим восторгом говорил о великом трудолюбии и прилежно-бескорыстном усердии своего пращура ("Весь в трудах и заботах, аки пчела, присесть - минутки никогда не доставало"). Тем более мало кто мог упомнить те времена: очевидцев и единовременников практически не осталось. Иначе подсказали бы господину Микулину, освежили память, что ничем не гнушался Яков Васильевич, чтобы добыть денег, скопить капитал. Приторговывал краденым лесом, пускал на постой проезжающих. Специальную комнату держал для постояльцев, загляденье просто: чистенько-аляповато, уютно и даже по-своему изящно. Сытная еда, спиртное рекой, мягкая перина. Для возжелавших "двуногого мясца" можно и девку вызвать, как раз имелись несколько на примете для подобных случаев. В общем, любой каприз за ваши деньги. Кормил, поил Яков Васильевич, ночлег предоставлял и за всё плату вперёд брал. Далеко не каждого в дом пускал, и приют давал: звенят деньги в карманах - получай кров и хлебосольство, нет за душой ни гроша - ступай себе мимо. Каждый труд или услуга должны быть соответствующим образом оплачены, не нравится, не по душе - скатертью дорога. Недаром говорится: "Деньги есть - Иван Петрович, денег нет - паршивый сволочь". Всем мил не будешь, голытьба и оборванцы пусть катятся с глаз долой на все четыре стороны, не стоит на них тратить даже малую толику своего внимания и времени. Без обид, всё по-честному. По совести, да по справедливой правильности.
Вечер был особенно промозглым и мерзким, уже который час подряд с сурово-вялой непреложностью моросил дождь, дорога совершенно раскисла и сделалась похожей на кисель, листья деревьев вздрагивали под водяными каплями однообразно-равнодушно и даже слегка убаюкивающе. В слякотных сумерках подкатил к жилищу кузнеца богатый купец-толстосум в сильном хмелю и остановился на постой. Не догулял купец, недопил, случилась у него "болезнь души". Затребовал продолжение пира, застольного кутежа. Так, чтобы во всю Ивановскую, во все колокола, в хвост и в гриву, чтобы море разливанное... Чтобы молочные реки из кисельных берегов выходили.
Когда уехал купчина, никому не известно. Только по прошествии некоторого времени оставил Микулин свою кузню и подался с сыновьями в Новоелизаветинск, где на окраине города, на берегу реки Вори начал строить большой каменный дом. А немного погодя потянулись к новому зданию обозы с кварцем, шпатом, глиной. И совсем скоро задымили трубы двух горнов фарфорового завода. По Широбоково и Новорыбино же слушок весьма нехороший пополз, что богатый купец не уехал восвояси, а исчез бесследно и что в происшествии этом повинен Яков Васильевич. На купцовы, дескать, деньги поставил он завод.
Однако же Новоелизаветинск расположен далеко, слухи до него если и доходят, то совершенно невнятные, переданные через десятки человек, вследствие чего весьма искажённые и недостоверные, а порой - совершенно невероятные. Пусть себе говорят, "на каждый роток не накинешь платок", а потому - "мели, Емеля, твоя неделя!". Иван Михайлович Микулин обращал весьма мало внимания на подобные выдумки злопыхателей, и лишь таинственно-многозначительно посмеивался в усы: нам, мол, скрывать нечего, а там - понимай, как знаешь...
Фарфоровый заводик прибыль приносил невеликую, потому Иван Михайлович затеял новое дело. Набрал в кредит товару, весьма выгодно перепродал его, изрядно заработав. С кредитом же поступил весьма разумно: заплатив кому следовало солидную сумму, составил фиктивную бумагу о грандиозных убытках. Объявил о полной своей несостоятельности. Удовлетворяя в первую очередь требования фиктивных кредиторов - "мёртвых душ", реальных оставил ни с чем. Проделывал он подобную операцию не единожды, да так ловко, что придраться не к чему было. А уж приобретя солидный вес в обществе, Иван Михайлович мало задумывался о тех, кого облапошил и объегорил. Ведь стоит только с сильными лицами повестись - остальные только кланяться в ножки будут да дружески руку пожимать.
Однако чтобы дело не захирело и продолжало процветать, одних денег недостаточно, рано или поздно - самого прокинуть могут - и никто не вступится. Требовалось упрочить положение, снискать образ человека светского: трезвого, деятельного, не могущего жить без общества. Чтобы его приняли в определённую среду, высший Новоелизаветинский свет, не воротили нос как от купчины-лабазника, Иван Михайлович совершил над собой множество совершенных насилий. Прежде всего, научился прятать ледяной пронизывающий взгляд, от которого исходила сила, и в целом производивший на собеседников ошеломляющее впечатление. Затем сменил тёмно-синий двубортный пиджак с перламутровыми пуговицами и креповые широкие брюки на стильный французский костюм, коротко подстриг бороду и выложил на голове идеальный верноподданнический зачёс, делавший его как минимум на десять лет моложе. В общем и целом, напоминать собой господин Микулин стал модную картинку из последней книжки парижского журнала. Женился по большой любви на представительнице обедневшего дворянского рода, кроме знатной фамилии ни гроша за душой не имевшего. Молодая супруга была младше Ивана Михайловича на пятнадцать лет, весьма бойко говорила по-английски, блестяще играла ноктюрны Шопена, мужа безумно обожала, готова была неотрывно любоваться им, заглядывать в рот, ловя даже не каждое слово, а каждый слог, а иногда и букву.
Иван Михайлович принялся частенько бывать в театре, он тёрся в кругу образованных людей, он начал читать множество книжек, чтобы с полной уверенностью показать, что господин Микулин изрядно преуспел в занятиях литературой. Однако что-то он, вероятно, делал не так как нужно, потому что из книг и журналов понимал весьма мало, почти ничего, а драматическое искусство действовало на Ивана Михайловича весьма усыпительным образом: очень редко удавалось досидеть хотя бы до конца первого действия и не задремать. Хотя, в сущности говоря, в образованном обществе господин Микулин бывал больше чтобы людей посмотреть да себя показать, ибо приходилось всё это ему весьма не по душе. Как хищному волку находиться в своре домашних мопсов и левреток, или боевому кораблю среди прогулочных парных лодок. Всё, что не приносит денег - скучно и неинтересно, считал Иван Михайлович Микулин, наряду со своими промышленно-торговыми делами вплотную заинтересовавшись искусством. Ценности культуры: старинные книги, картины и скульптуры, предметы утвари и прочие реликвии - он принялся собирать в коллекцию, потому что посчитал, вернее сказать, прознал, что это весьма приличное вложение капитала и со временем в цене вырастет несоизмеримо с затратами. Если кто-либо из образованных просил уступить ему, к примеру, ценную книгу, Иван Михайлович заламывал цену совершенно чрезмерную, полагая, что слупить побольше с высокограмотного любителя вовсе не грех. "Подвиньтесь в цене, - умолял просвещённый и весьма начитанный покупатель. - Скиньте половину, в самом деле, совершите благородный поступок. Вы их всё равно читать не станете, у Вас их, в конце концов, мыши съедят". Но плохо он знал Ивана Михайловича. Господин Микулин в таком разе отбояривал весьма бойко и находчиво: "Пущай едят на здоровье, муке меньше порчи будет!"
Между тем господин Микулин слыл изрядным скрягой. Он даже хлеб покупал самый дешёвый, почти чёрствый, зато в гостях не стеснялся, вволю поглощая ароматный свежий. Рабочим на фарфоровом заводике платил мало, безжалостно их штрафовал и всячески грабил. Однако из самых благих побуждений выстроил церковь: поминайте, православные добрым словом раба Божия Микулина.
Промышленники и купцы разные бывают. Ерофей Кузьмич Головатин, владелец Головатинского железоделательного завода на своём предприятии был полноправным хозяином в самом полном смысле этого слова. Не выгода интересовала господина Головатина, не деньги, не почёт и не положение в обществе. Ерофей Кузьмич думал только о прогрессе и процветании своего детища, своей империи, всю прибыль вкладывал в развитие, укрепление и расширение завода, в увеличение производства и различные промышленные новшества. "На моём заводе трудиться почётно и приятно, - неукоснительно повторял он. - Одно дело делаем. Вы мне - хорошо, я вам - стократ воздам". Более того, слова у Ерофея Кузьмича никогда не расходились с делом. Он платил весьма высокую зарплату. Он выстроил за свой счёт бараки для жилья, он обустроил роскошную столовую, где кормил заводских совершенно бесплатными обедами. Он отгрохал двухэтажную каменную больницу, где лечиться можно было также бесплатно и даже учредил начальную школу для детей рабочих. Только трудитесь, господа пролетарии, а уж я вас в обиду не дам. "Даёшь стране металл!" Этот лозунг являл собой сущность Головатинского железоделательного завода, гордо висел на его воротах, и, что самое примечательное, после установления Советской власти большевики полностью этот лозунг одобрили и даже сделали своим собственным. Более того, предприятия Ерофея Кузьмича Головатина Советами не были национализированы, и после революции он продолжал оставаться на своём заводе полноправным хозяином. Умер Ерофей Кузьмич совершенно неожиданно, скончался апоплексическим ударом весной 1918 года, и хотя злые языки утверждали, что его "убрали большевики", в это мало кто верил. Похоронная процессия растянулась на полгорода, и самым удивительным, или, напротив, неудивительным, было то, что среди партикулярных платьев служащих, серых курток рабочих и солдатских шинелей встречалось множество комиссарских кожанок. И это вовсе не вызывало какого-либо недоумения или даже оцепенения, никто не восклицал: "глазам не могу поверить". Над могилой прощальное слово сказали и прежний гласный городской думы Заславский, и бывший рабочий Головатинского завода, ныне член Губкома РКП(б) Морковин, причём по содержанию речи их не сильно различались.
Советскую власть Иван Михайлович Микулин всерьёз не воспринял: на Руси всегда бунтуют, только долго ли длятся эти бунты? Вернутся доблестные защитники и разгонят всю эту голоштанную диктатуру пролетариата в один момент, словно сор выметут. Только совершенно напрасно он так думал: вчерашние холопы, а нынешние комиссары припомнили всё сполна. В Новоелизаветинской ЧК, "руководствуясь революционным сознанием и совестью", с Иваном Михайловичем обошлись круто, так что господину Микулину в полной мере пришлось "лететь, кряхтеть и радоваться..."
Для того чтобы превратить человека из "весьма почтеннейших и состоятельных жителей Новоелизаветинска", чванливого господина с брезгливым взглядом и сытым, вельможно колышущимся брюшком в трясущуюся развалину, боящуюся тележного скрипа, как оказывается, требуется совершенно немного. Сущие пустяки. Отобрать магазины, национализировать фарфоровый завод, из ресторана "Тривия" сотворить пролетарскую столовую, переселить из собственного роскошного особняка в подвал, выгрести во время обысков всё мало-мальски ценное и некоторое время подержать в камере Новоелизаветинской ЧК. И пожалуйте результат: столп общества, богатейший господин Микулин являл собой в нынешний момент совершеннейшее ничтожество.
Роскошный особняк господина Микулина, двухэтажный каменный дворец, утопавший в великолепии и надменно-показной роскоши, не сильно церемонясь, заняли анархисты. На втором этаже в бывшем кабинете владельца заседал штаб, внизу расположились бойцы отряда "Чёрная смерть". После падения в Новоелизаветинске Советской власти дом возвращать не торопились: он весьма приглянулся интендантской службе генерала Воскобойникова. Всяческое уважение и почтение разлетелись мыльным пузырём. От господина Микулина отвернулись бывшие друзья, до того клявшиеся в вечном братстве и товарищеских отношениях. Его умудрились ограбить собственные приказчики. Его бросили на произвол судьбы, и падение большевистского режима не помогло Ивану Михайловичу восстановить былую мощь. Трепыхайся как хочешь, помогать и поддерживать никто не станет.
Фарфоровый заводик вернули, однако предприятие оказалось разграбленным до последнего гвоздика, к тому же здание сильно пострадало во время уличных боёв и требовало изрядного ремонта. Иван Михайлович переселился из подвала в заводские апартаменты, в свой бывший кабинет, по существу отвратительный, но, как бы то ни было, получше и почище подвала, где, не смотря на дневную жару и зной, всегда сыро и весьма прохладно. Затхлый дух, спёртая гнилая атмосфера, передвигающиеся с вальяжной ленью тараканы - всё это мало способствовало жизнерадостному мироощущению и оптимизму. Бр-р-р, вспомнить жутко! - истерично передёргивал плечами бывший почтеннейший промышленник и торговец. Серые, с осыпавшейся штукатуркой стены. Жалобно скрипящие половые доски. Паутина трещин. Грубая солдатская кровать, колченогий стол и такие же стулья.
Сейчас господин Микулин напоминал поеденную изрядно оголодавшей молью шубу. Осунувшееся лицо, грандиозные мешки под глубоко ввалившимися глазами - щёлочками, дрожащие руки, неуверенные движения. Брюшко исчезло совершенно, господин Микулин сделался фигурой подобным струне, и некогда шикарный французский костюм болтался на нём словно на огородном пугале. О былом великолепии напоминали разве что щедро развешенные по стенам фотографические карточки: были когда-то и мы рысаками. Господин Микулин с сиятельной улыбкой снисходительно пожимает руку городскому голове Михаилу Васильевичу Ободзинскому. Господин Микулин с видом никак не меньше властелина вселенной, в роскошном фраке с юной женой-красавицей. Они же в ложе Новоелизаветинского драматического театра. Господин Микулин среди влиятельнейших и почтенных жителей города. Иван Михайлович на охоте, гордо поставив левый сапог на голову поверженного кабана и мужественно сжав пальцами правой руки приклад немецкого "Зауэра", являет себя фотографу. С точки зрения Северианова, развешанные по стенам карточки оборачивались глупым мазохистским издевательством над самим собой, словно вопия со стен: смотрите, любуйтесь, каким я был, и каким я стал. Живая иллюстрация к словам коммунистического Интернационала, только совершенно наоборот: кто был всем - тот станет никем. Жалкое, выброшенное за борт жизни существо, обглоданный рыбий скелет, сморщенный яблочный огрызок.
Господин Микулин рассматривал посетителей с весьма растерянным видом, явно не понимая цели их визита. Уже давно Иван Михайлович не ожидал от различных посещений решительно ничего хорошего. И неважно, были ли это сотрудники Новоелизаветинской ЧК или контрразведчики армии генерала Васильева: итог всё равно обещал быть в полной мере одинаковым. Чекисты выгребали ценности на нужды "мировой революции", эти потребуют на интересы армии для скорейшей победы над большевиками. Сами посудите, что ещё могут желать от него господа офицеры? Потому он совершенно не воспринял всерьёз слова Петра Петровича Никольского.
- Что-с? - переспросил Иван Михайлович, потому что господин подполковник нёс совершеннейшую околесицу.
- Мы пришли к Вам, уважаемый Иван Михайлович, с целью восстановления попранной справедливости. Хотя бы малой её толики.
- Не понял-с, - в голосе господина Микулина верноподданнических ноток было слишком много, он рассеянно крутил шеей, переводя весьма глупый взгляд с Никольского на Северианова и обратно. - Что Вы имеете в виду, господа?
Пётр Петрович с неспешной торжественностью выложил на стол небольшую коробочку, раскрыл, показал Микулину.
- Знакома ли Вам сия вещица, уважаемый Иван Михайлович?
Один из бывших "состоятельнейших людей города" нерешительно протянул руку, вопросительно глядя на подполковника. Пётр Петрович поощрительно кивнул.
- Смелее, Иван Михайлович!
Микулин взял перстень осторожно, двумя пальцами, подслеповато щурясь, поднёс к глазам, повернул.
- Так что же?
- Совершенно верно, господа! Этот перстень мне хорошо знаком: когда-то я подарил сию драгоценность своей супруге, это случилось сразу после венчания, весьма давно.
- И какова дальнейшая судьба перстня?
Господин Микулин вздохнул тяжело и вполне искренне.
- Та же, что и всего остального. Во время обыска его забрали товарищи чекисты, так сказать, на нужды победившего пролетариата. Который желает хлеба, а чтобы оный хлебушек купить, разумеется, нужны средства. Как заявил один из руководителей обыска, мои "побрякушки" пойдут на благое дело. Экспроприация экспроприаторов, так, кажется, он выразился. Грабь награбленное, осуществляй поголовную конфискацию частной собственности, приобретённой за счет эксплуатации трудящихся. Я просил его оставить перстень, он дорог мне как память о женитьбе, память о днях минувшей молодости, память о любви... Но чекист лишь расхохотался и сказал, что память - вещь не материальная, и ностальгировать я совершенно спокойным образом смогу и без этого перстня, - господин Микулин вздохнул. - Возможно, с его точки зрения, он был совершенно прав. У меня тогда конфисковали совершенно всё, подчистую выгребли, словно метлой прошлись.
Пётр Петрович великодушно закинул голову назад и посмотрел на Ивана Михайловича сверху вниз взглядом довольного победителя.
- Возможно, это прозвучит весьма патетически, Иван Михайлович, но мы, контрразведка, призваны бороться со всякого вида большевистским произволом. По мере сил, так сказать. И возможностей. Защищать почтенных граждан от всякой красной заразы! - подполковник смотрелся этаким исполином, памятником торжествующей Фемиды и, вероятно, весьма нравился самому себе в данный момент. - Всему в этом мире приходит конец, и беззаконию тоже. Большевиков мы изгнали из города, теперь исправляем все их гнусности, выкорчёвываем, так сказать, скверну. Это так, к слову. Теперь ближе к делу: извольте великодушно принять обратно Вашу драгоценность. Изъятую у Вас в своё время совершенно незаконным образом.
- То есть как? - опешил господин Микулин. - В каком смысле?
- Да в самом что ни на есть прямом, многоуважаемый Иван Михайлович, в самом прямом. Чекисты забрали, мы - возвращаем. По-моему, именно так и должно быть, Вы не находите?
- То есть Вы хотите сказать, что сейчас я совершенно свободно смогу забрать сей предмет? - продолжал не верить Микулин.
- А для чего, в таком случае, мы пришли к Вам? - сделал непонимающее лицо Пётр Петрович. - Вернуть отобранное: в этом и состоит одна из задач контрразведки, нет? Или Вы полагали: что с возу упало - то пропало?
Иван Михайлович Микулин старательно закивал головой.
- Честно говоря, я именно так и полагал, господа! Что случилось - того не миновать! Поначалу я пытался протестовать, сопротивлялся, однако, в конце концов, смирился. Плетью обуха не перешибёшь.
- И не надо! - сказал Пётр Петрович. - Зачем же плетью обух? Во всём должна присутствовать гармония и порядок. Потому берите Вашу вещь и скажите спасибо господину штабс-капитану: это целиком его заслуга в отыскании сего великолепия.
- Господа! - Иван Михайлович Микулин задыхался полуобморочно-счастливо. - Господа, что ж это получается? Выходит, прежний порядок, порушенный большевиками, начинает восстанавливаться. Медленно, но верно?
- Совершеннейшая правда!
- То есть, скоро я смогу получить обратно всё отобранное красными? А как скоро?
Северианов припомнил характеристику Ивана Михайловича, данную ювелиром Ливкиным: "господин Микулин человек не просто прижимистый, а форменный скряга". "Весьма почтеннейший и состоятельный житель города Новоелизаветинска" наливался важностью на глазах, смотрел на офицеров весьма вожделеющим взглядом.
- Насчёт того, как скоро, сказать определённо не могу, но можете не сомневаться, все получат сполна! - сурово сообщил Пётр Петрович, и не совсем понятно было, что подполковник имеет в виду, потому фраза получилась весьма двусмысленной и даже немного угрожающей. - Пока что возвращаем то, что смогли отыскать.
Торжественно-ликующе вспыхнул магний фотографического аппарата: завтра в "Новоелизаветинском вестнике" появится статейка с иллюстрациями: Пётр Петрович Никольский вручает найденную драгоценность законному владельцу. С соответствующими комментариями, разумеется.
- Много ли ценностей у Вас конфисковали чекисты? - спросил Северианов. - Я имею в виду ювелирные изделия. Всяческие украшения, золото, бриллианты.
- Всё, что было. Всё, накопленное за многие годы.
- Список конфискованного можете сделать? На тот случай, если где-нибудь всплывёт что-либо из Ваших ценностей. Нам весьма необходимо для розыска.
Глаза господина Микулина жадно расширились, хищный аппетит преобразил пухлое лицо, сменив гримасу подавленной покорности на совершенно волчий оскал. Иван Михайлович вельможно вздёрнул подбородок, так что короткая борода вздыбилась колом, судорожно заходил вверх-вниз заострённый кадык. Униженно-просительный фальцет сменился сановным басом.
- Список давно готов. Я с нетерпением ожидаю, когда кто-либо сподобится забрать его. Могу принести в сей же момент.
- Будьте так любезны, - кивнул Северианов, обменявшись с Петром Петровичем многозначительным взглядом. Подполковник Никольский спрятал улыбку, поднялся, грациозно-величественным движение одёрнул китель.
- Приношу свои извинения, Иван Михайлович, к великому сожалению должен откланяться: дела! Список передайте штабс-капитану, возможно, у него возникнут какие-либо вопросы - ответьте на них. Это, кстати, в Ваших же интересах. Честь имею! - Никольский резко наклонил подбородок вниз, круто развернулся и вышел. Его миссия, как он посчитал, закончена.
Северианов внимательно прочитал список, кивнул господину Микулину, сложил бумагу вчетверо и убрал в карман кителя. На все сто процентов штабс-капитан не был уверен, но, возможно, несколько предметов из списка он вынул из тайника Житина.
- Благодарю, Иван Михайлович. Соблаговолите ответить на некоторые вопросы, после чего я также позволю себе откланяться.
- Спрашивайте, - господин Микулин жадно облизнул пересохшие губы и посмотрел Северианову в глаза долгим изучающе-пытливым взглядом.
- Я в городе недавно, многого и многих совершенно не знаю. Да говоря по чести, ничего не знаю. Вы же - почтенный новоелизаветинец, старожил, должны ведать всё про всех.
- Точно так-с, - с довольным высокомерием городового кивнул почтенный новоелизаветинец.
- Иван Михайлович, почему Вы заказывали драгоценный перстень именно у Ливкина? Есть какие-либо причины? Или просто так, у первого подвернувшегося?
В прежние времена господин Микулин лишь снисходительно бы улыбнулся и проговорил с вельможной надменностью, если бы вообще удостоил вниманием какую-то мелкую рыбёшку, штабс-капитанишку, однако эти прежние времена давно миновали, потому ответил Иван Михайлович без промедления и с изрядным волнением в голосе.
- Что Вы, как можно вкладывать капитал в непроверенное дело! Я всегда должен быть уверен, что вложенное обернётся изрядной прибылью, а не будет пущено на ветер. Потому Ливкина и выбрал: личность известная, не абы кто.
- То есть он лучший, другие не устраивают? Или иная причина?
Господин Микулин медлил, обдумывая ответ. Несложная гамма эмоций, отразившихся на его лице, были понятны Северианову, штабс-капитан даже слегка смутился, словно бы его уличили в умышленном подсматривании. Он вновь вспомнил характеристику, данную Ливкиным: "Господин Микулин человек не просто прижимистый, а форменный скряга". Хотел одновременно и дорогую красивую вещь получить, и деньги на её изготовлении сэкономить, хоть копеечку сберечь, грошик выгадать. Вероятно, торговался нещадно. Ювелир совершенно недвусмысленно выразился: "Эстетического удовольствия от процесса создания украшения получил неизмеримо больше, чем в финансовом смысле".
- Семён Яковлевич превосходно умеет камешки обрабатывать, украшать, сочетать между собой сияние золота и красоту бриллианта. Недбайло же цену совершенно немыслимую заломил, а ювелир он, между нами говоря, ничем не лучше Ливкина, - наконец с превеликой неохотой выдавил из себя господин Микулин. - О других же и вовсе речи не шло: уровень не тот.
- Свиридский, например, - подсказал Северианов. - Знаете такого?
Господин Микулин презрительно скривился. Экономия, конечно, вещь замечательная, но уж и совсем опускаться ниже определённого уровня негоже.
- Что Вы, господин штабс-капитан, это для пролетариев мастер, вещь, им изготовленную, супруге дарить просто неприлично, себя не уважать.
- То есть плохой ювелир? - уточнил Северианов.
- Несолидный, - поправил бывший "почтеннейший и состоятельный житель Новоелизаветинска".
- Поясните.
Господин Микулин недовольно пошевелил губами, ему очень не хотелось вдаваться в подробности, штабс-капитан сам понимать должен, если не совсем "сапог". Спесь, гонор, снобизм не позволяют прибегать к услугам всяческой мелкой шушеры, вроде Свиридского. Даже если перстень будет такого же качества, а стоить неизмеримо дешевле - одно дело выторговать копеечку у Ливкина и совсем другое - десять рублей у Свиридского.
- Драгоценность, изготовленная Семёном Яковлевичем, будет цениться неизмеримо больше, чем замухрышкой Свиридским.
- А Вы хорошо его знали? Свиридского?
- Ещё чего! - сквозь нынешнее состояние господина Микулина прорвался прежний апломб.
- То есть, совершенно не знали?
- Слышал краем уха, что такой существует.
- И всё?
- Всё!
- Понятно, - вздохнул Северианов. - И про то, что его убили Вам не известно?
Господин Микулин к этой новости отнёсся совершенно равнодушно.
- Что Вы говорите? Убили? Не знал... Впрочем, ничего удивительного: революция, война, большевики...
Он не врал, не притворялся, не ломал комедию, действительно ничего не слышал об убийстве ювелира. Северианов понял это и не стал настаивать.
- Кстати о большевиках. Насколько основательно красные "пошуровали" в городе? Изъяли, конфисковали, реквизировали? Опишите тех, кто производил у Вас обыск и конфискацию. Вы же понимаете, хоть Советская власть в Новоелизаветинске и уничтожена, однако рецидивы остались: многие её представители избежали ареста и продолжают подрывную работу против наших войск. Подпольщики...
Лицо господина Микулина изрядно покраснело, приобрело цвет спелого помидора, видно было, что почтенный новоелизаветинец изрядно возмущён.
- Да уж, пограбили товарищи большевички похлеще разбойников с большой дороги. Стенька Разин по сравнению с ними - дитё малое!
Нечто подобное штабс-капитан уже слышал, хоть и в разных вариациях, однако смысл сказанного не менялся. Северианов приготовился с изрядной скукой вытерпеть очередную порцию пустого злословия в адрес большевичков, однако внешне это никаким образом не проявилось, лицо выражало искреннюю заинтересованность и неравнодушное участие.
- Всё подряд гребли, что цену имело: и заводы, и магазины, и драгоценности какие-никакие. Поусердствовали во благо мировой революции. Дорвались до власти, голоштанные!
- Понимаю, Иван Михайлович, сочувствую весьма.
Господин Микулин изрядной рысью пронёсся по кабинету, едва не натолкнувшись на стену, резко повернулся, засеменил в обратном направлении. Жалобно скрипнули половые доски, едва не перевернулся задетый стул. Господин Микулин готов был разразиться весьма прочувствованным, выстраданным монологом.
- Это до какой же степени бессовестности нужно дойти, чтобы грабёж легализировать, на совершенно законных основаниях отнимать то, что заработано в поте лица, тяжкими трудами, горбом своим, что смыслом существования являлось. Да, мы все немножко заражены социализмом, это как эпидемия, она поражает всех, от неё не скроешься, не сбежишь. Грипп, инфлюэнца, господин штабс-капитан, только у одних это проявляется в виде лёгкого недомогания, другие же страдают весьма тяжело. Скажите пожалуйста, пролетарий ходит на работу каждый день и трудится по 12 часов! Какой ужас! Можно подумать, я в это время марципаны глотаю да разъезжаю по театрам! Я тоже работаю, аки пчела тружусь, только делаю я это без выходных и праздников, все двадцать четыре часа в сутки и все семь дней в неделю. Ни больше, ни меньше! Всё на свете, согласитесь, соткано из контрастов, частичка правды может быть заключена даже в явной неправде. Человечество по большей мере состоит из людей ленивых, лодырей и бездельников, органически неспособных накапливать богатство. Людей предприимчивых, деловых - значительно меньше, мы, извиняюсь за выражение, штучный товар. Если б нас не было бы вовсе, как желают большевики, все бы стали нищими. А возможно, не побоюсь подобного сравнения, до сих пор существовали бы в пещерах и добывали себе пропитание с помощью дубины. Никакой цивилизации не было бы! Вы несогласны?
Северианов лишь пожал плечами, его ответ не требовался, господин Микулин выступал соло, выплёскивал на собеседника наболевшее, передуманное множество раз за время недавнего жалкого бездействия.
- Простой пример: некий господин, владеющий двуствольным ружьём, на охоте имеет в два раза больше шансов, чем обладатель одноствольного. А человек, имеющий сотню зарядов в патронташе - соответственно, в сто раз больше шансов, чем человек, не озаботившийся запасом патронов. Но чтобы заготовить этот самый запас - нужно родиться с удвоенной или даже удесятерённой потребностью приобретения. Вот эти редкие люди с повышенною волей к захвату и есть истинные основатели цивилизации. Они прирожденные богачи, богатыри! Боги! В то время как остальные люди более или менее равнодушны к вещам и проводят жизнь в цинической бедности, не замечая ее, богачи приобретают безотчётно всё, что плохо лежит - и насилием, и трудом, и хитростью, и торговым обменом, и торговым обманом. Монотонность и наплевательское отношение к своему труду смерти подобны. Творчество, не побоюсь этого слова, - вот главный двигатель прогресса. Когда в капиталисте исчезает жажда приобретения, он в тот же момент перестаёт быть капиталистом и становится пролетарием. А пролетарий просто по невежеству своему не понимает природы здорового, накапливающего капитала, потому желает всеобщего равенства и братства!
Произнося два последних слова, почтенный новоелизаветинец запнулся, словно наскочил на неодолимую преграду, голос его сделался безжалостно-лютым, булькающим и свистяще-клокочущим. От ненависти лицо приобрело багровый свекольный оттенок, а желваки на скулах свирепо заиграли.
- Равенство и братство! - с отвращением повторил господин Микулин. - Чушь, белиберда, околесица! На самом деле повсюду правит корысть, сребролюбие, алчность, стяжательство. Своя рубашка всегда была, есть и будет ближе к телу, что бы ни говорили. Отдать благо товарищу, то есть совершенно постороннему человеку - это то же самое, что выбросить вот этот перстень в реку Ворю. Кому от этого будет лучше? Явно не тому, у кого этого перстня больше нет.
- Вы подарили его своей невесте.
- Вот именно, своей невесте! Говоря более доступным языком, я вложил капитал в надёжное дело, ожидая определённой отдачи, определённых для себя благ. Вот и вся разница.
- Допустим. Но большевики, собираясь накормить всех голодных, тоже надеются на некую благодарность со стороны этих голодных.
- А были ли они, эти голодные? - вопросительно воздел вверх перст господин Микулин. - Вам не кажется, Николай Васильевич, что попервоначалу большевики сделали мужиков голодными, а потом насильно принялись их кормить, облагодетельствовать. А им этого совершенно не нужно было. Жили себе и жили, ни о чём не тужили, всегда сыт-пьян, нос в табаке. Свободу-равенство-братство в стакан не нальёшь и на хлебушек не намажешь, это всё пустые слова для оболванивания недалёких масс. Эти пресловутые свобода-равенство-братство потребно лишь тем, кто постоянно бунтует против начальства и порядка, против законной власти. Я не прав?
Ожидал ли господин Микулин, что Северианов немедленно кинется возражать? Был ли штабс-капитан в чём-то вполне согласен с Иваном Михайловичем или, напротив, возражал, разобрать по бесстрастному лицу контрразведчика совершенно не представлялось возможным. Почтенный новоелизаветинец заметно воспрял, глоткой окреп, к нему постепенно возвращалось былое высокомерие и снисходительное величие. Он даже не посчитал нужным задуматься, что вежливое, но барское обхождение вполне может вызвать раздражение и у человека более невозмутимого, чем штабс-капитан Северианов. Так и не дождавшись ответа, господин Микулин продолжил свой весьма прочувствованный монолог. По-видимому, в последнее время ему редко везло на слушателей столь благодарных.
- Революций без денег не бывает. Без денег может быть стихийный бунт или мятеж, но только не революция. А если где-то происходит революция или, по крайней мере, события, похожие на революцию, то главный вопрос должен звучать примерно так: "Чьи деньги?" Где голодранцам денег взять на революцию? Понятное дело - где - грабануть, виноват, экспроприировать, точнее, конфисковать на нужды трудящихся. Время нынче такое: работать никто не желает, а желает вкусно кушать, потому как в руках - винтовка. Дающая силу, власть, уверенность. Коли взялся за винтовку - долой стыд, долой смущение и всяческий закон. Хватай, что приглянется, что больше по сердцу. Раньше чекисты грабили, теперь... - господин Микулин резко оборвал монолог, поняв вдруг, что в запальчивости начинает говорить совершенно лишнее.
- Продолжайте, прошу Вас, - Северианов внимательно посмотрел в глаза примолкнувшему оратору, но почтенный новоелизаветинец словно воды в рот набрал.
- Не смущайтесь, - подбодрил Северианов. - Говорите как есть. Или Вы боитесь? Если меня - то совершенно напрасно, я Вам не враг, совершенно даже наоборот. Если кого другого - расскажите, в конце концов, задача контрразведки - защищать подобных Вам от всяческих опасностей.
Господин Микулин почувствовал в интонациях штабс-капитана изрядные мёд и патоку, иронию не услышал совсем, решился, демонстративно махнул правой рукой сверху вниз и произнёс трагическим шёпотом:
- Так и быть! Теперь этим занимается контрразведка. Приходит к людям с обыском и выгребает всё боле-менее ценное.
Господин Микулин вдруг замолчал, лицо цвета перезрелого помидора стремительно начало каменеть и наливаться бледностью скульптурного мрамора. Он испугался, живо представив возможные последствия. Чего ожидать от штабс-капитана, какой реакции?
Северианов весело растянул губы в улыбке.
- Эх, Иван Михайлович! Вы весьма степенный и серьёзный человек, промышленник, коммерсант. Уважаемый и респектабельный, достигший изрядных высот и слов на ветер не бросающий. Во всяком случае, я так полагаю. А говорите совершенно несерьёзные вещи, словно баба базарная товарке на ушко нашёптывает, сплетни передаёт. Признайтесь честно, сами-то в подобное верите?
Испуг прошёл, и господин Микулин, казалось, даже обиделся: он тут распинается, соловьём разливается, а штабс-капитан имеет дерзость выражать сомнения и скептицизм.
- Скажу Вам больше! Обысками и конфискациями занимаются те же люди, что и раньше, только ныне они представляются не чекистами, а Вашими коллегами.
Северианов продолжал не верить.
- Сомневаюсь, Иван Михайлович, весьма сильно сомневаюсь. Откуда слышали подобное, источник серьёзный, или "одна баба сказала"?
Господин Микулин смутился, стушевался и даже совершенно сник. Северианов кивнул:
- Понятно.
- Я совершенно не то имел в виду, господин штабс-капитан, - начал оправдываться почтенный новоелизаветинец. - Просто слушок был: раньше с обысками наведывались чекисты, а после освобождения города приходят те же самые люди, только представляются сотрудниками контрразведки и изымают ценности на борьбу с красными.
- Те же самые?
- Так говорят.
- Кто говорит?
Господин Микулин замялся.
- Вы точно не знаете, слышали краем уха, новость показалась Вам весьма важной, и Вы решили любезно поделиться ей со мной. Так, Иван Михайлович? - поскольку господин Микулин хранил молчание, Северианов продолжил. - Или Вам это сказал конкретный человек, с конкретными упоминаниями адресов и фамилий, где проводились подобные обыски? Какие документы предъявляли обыскивающие или просто сунули в лицо револьвер? В таком случае подобный обыск называется грабёж, Вы не находите?
- Разница есть, Иван Михайлович. Не стоит путать мазурку с мазуриком. Если подобные случаи действительно имеют место, то прикрываясь именем контрразведки, преступники не просто занимаются грабежом, но и компрометируют нашу организацию. Что весьма и весьма скверно.
- Я слышал это от одного из своих знакомых...
- Можете назвать?
- Да, разумеется.
Он помедлил и с некоторым неуклюжим замешательством и принуждённостью произнёс:
- Могу я просить, чтобы моё имя не упоминалось?
- Безусловно.
- Анатолий Васильевич Мирославский. За достоверность не ручаюсь, однако Анатолий Васильевич человек весьма серьёзный и попусту языком колотить не станет.
- Что он говорил?
- К его знакомым явились с обыском. Двое в военной форме, представились сотрудниками контрразведки, выгребли всё более-менее ценное. Суть не в этом. Перед самым освобождением города этот знакомый Анатолия Васильевича видел одного из них в кожаной куртке. Видел возле дома Кунцевича Виталия Касьяновича, у которого в то же время произошёл обыск. Только тогда орудовали чекисты.
- А этот знакомый Вашего знакомого не мог ошибиться? Спутать, принять одного человека за другого? Нет?
Господин Микулин лишь с растерянной миной развёл руками.
- Утверждать ничего не могу, господин штабс-капитан.
- И даже имело ли место само событие, или это просто фантазии и домыслы...
Господин Микулин не ответил ничего, лишь скорбно посмотрел куда-то вниз, стараясь не встречаться взглядом с контрразведчиком.
Северианов задумался. Даже если подобные события и имели место в действительности, то больше всего это походило на самочинный обыск, грабёж, совершаемый преступниками, в действительности совершенно не имеющими никакого отношения ни к Новоелизаветинской ЧК, ни к контрразведке. Кожаная комиссарская куртка, либо китель с погонами - всё это лишь внешние атрибуты, антураж, вывеска. Мошенники представились следователями, провели обыск, "изъяли" ценности. Стоит ли за этим что-либо серьёзное, или не следует понапрасну время тратить, пусть бандитов ловят те, кому положено?
- Я подумаю, Иван Михайлович, поразмыслю над Вашими словами. В свою очередь попрошу Вас подробнее поинтересоваться этими "обысками". Это возможно?
- Разумеется!
- Превосходно!
При этих словах лицо почтенного новоелизаветинца посвежело и приобрело цвет нежного прозрачно-розового портвейна, глаза жуликовато заблестели, а из-под усов показалась плутовато-белозубая улыбка. Северианов задумчиво наблюдал происходившие с физиономией господина Микулина метаморфозы и трансформации и продолжал размышлять.
Как ни кичился Иван Михайлович, не выставлял напоказ свою значимость, однако в Новоелизаветинске были люди значительно богаче и могущественней его. И вовсе не у всех большевики национализировали предприятия и произвели обыски. Тот же Кондратий Ефремович Благолепов, построивший для своих рабочих столовую, двухклассную школу с 5-летним сроком обучения для их детей, проведший в бараки электрическое освещение и с завидной регулярностью выдававший получку каждую субботу, можно сказать, остался при своих: не дошли до него руки у Советской власти. Точно таким же образом обстояли дела и у Ерофея Кузьмича Головатина. Господин Микулин пострадал одним из первых, хотя, по правде говоря, не таким уж и лакомым куском являлся он для представителей победившего пролетариата. Что это, случайность? Может быть, личные счёты? Месть? Или большевики руководствовались правилом: кто больше и сильнее эксплуатировал трудящихся, кровопийца, шкуродёр, живоглот - того первого под раздачу? Спрашивать бесполезно: господин Микулин себя явно не считал угнетателем, наоборот, богатырём мнил, целую теорию вывел о собственном праве на богатство. Кто более прыткий, загребущий, бессовестный - тот и на коне. Тот прав - у кого больше прав...
А возможно, кому-то было весьма выгодно полное разорение Ивана Михайловича Микулина? Устранение конкурента руками Новоелизаветинских чекистов?
- Опишите людей, производивших у Вас обыск и конфискацию, будьте любезны.
- Я уже говорил.
- Пожалуйста, подробнее.
- Подробнее? Подождите, сейчас постараюсь упомнить.
Когда к нему явились конфисковывать имущество, господин Микулин встал в позу и свысока заявил представителям Советской власти тем по-барски пренебрежительным тоном, каким привык разговаривать с чернью в присные славные времена: "Вы кто такие? А полномочия у вас есть? От этого, как его, от Совдепа? Так сходите, возьмите необходимые документы, составьте комиссию из трёх человек и потом уж разговаривать будем". Оробевшие представители растерянно похлопали глазами и поспешили испариться под хохот и победное улюлюканье Ивана Михайловича. Только веселился почтенный новоелизаветинец весьма недолго и совершенно напрасно: представители вернулись. Только теперь уже вместе с чекистами, а также всеми надлежащими бумагами и полномочиями. И отнюдь не с добрыми намерениями, а, напротив, готовые примерно наказать кровососа-эксплуататора и явного контрика.
- Особенно Санька усердствовал, так и пыхал злобой, мерзавец!
- Санька?
- Так точно! Официантишка бывший из моей ресторации.
Северианов почувствовал: вот она, госпожа Удача!
- Как фамилия Санькина?
- Да что Вы, господин штабс-капитан, неужели Вы думаете, что я запомню фамилию какого-то официантишки?
- Официантишки, возможно, нет, а вот представителя Новоелизаветинской ЧК, думаю, очень даже запомнили, или я ошибаюсь?
Господин Микулин задумался. Признался нехотя.
- Я был изрядно рассержен, господин штабс-капитан. Не запоминал. Мимо ушей пропустил. Что-то такое, простое, русское. Э-э-э...
Северианов ждал. "Почтенный житель города" скривился, лоб избороздили богатырские морщины, борозды и складочки, выдающие интенсивный умственный процесс. Господин Микулин с рьяным усердием рылся в памяти.
- Нет, не вспомню. Давно дело было.
- И фамилия обидчика в голове не отложилась? - тон Северианова, казалось, не изменился, однако почтенному новоелизаветинцу вдруг сделалось весьма неуютно, словно отличнику гимназисту, получившему "неуд".
- Грешен, господин штабс-капитан, весьма грешен. Память совсем дырявая стала.
- Костромин! - лоб Ивана Михайловича блаженно разгладился, "почтенный житель города" даже позволил себе радостную лакейскую улыбку.
- Уверены?
- Да, да, господин штабс-капитан, теперь совершенно уверен!
- Ну допустим. Как Вы можете охарактеризовать Костромина?
Правый угол губ господина Микулина брезгливо поднялся вверх, сморщив щёку.
- Штафирка, нерадивый официантишка. Прослужил, кажется, недолго, пришлось вышвырнуть: изрядно ленив и нерасторопен оказался, совершенно мух не ловил.
- И всё?
- А что ещё? Я его почти и не знал. Вы поймите: где обитаю я, и где трепыхается он, между нами - пропасть. Такой копошащейся массы - прорва, многих не то что в лицо, фамилии-то не знаешь. Работники. Муравьи, отребье, чернь, сброд. Быдло, одним словом! У меня их раньше-то знаете сколько пыхтело...
- Допустим, работника своего Вы действительно не помните. Но в роли чекиста запомнить должны были!
- Склизкий, отвратительный тип. От горшка - два вершка, маленький, чернявый с противным горбатым носом. Говорит быстро-быстро, словно швейная машина стрекочет.
- Взгляните, - Северианов выложил на стол фотографическую карточку Житина, найденную в тайнике у Авдотьи Терентьевны и рисовальный портрет неизвестного, выполненный художником Лаврухиным. - Может быть, узнаете кого?
Господин Микулин поначалу взглянул с интересом, взял в руки, повертел, щуря глаза, но тут же равнодушно отбросил.
- Нет, господин штабс-капитан, не узнаю никого.
А вот это было странно. Весьма странно. Допустим, субъекта, нарисованного Лаврухиным, господин Микулин никогда не видел, но председателя Новоелизаветинской чрезвычайной комиссии Житина?..
Ювелир Ливкин говорил, что господина Микулина взяли одним из первых сразу после установления большевистских порядков, когда ЧК руководил Ордынский, а не Житин. Обыск производил Костромин, драгоценности конфисковывал он же... А бриллиант оказался в тайнике Житина. Который ещё власти, полномочий главного городского чекиста не имел. Интересно...
- А председателя Новоелизаветинской ЧК Житина Вы видели когда-нибудь? Знали его?
- Слышать - слышал, господин штабс-капитан, а лично лицезреть не довелось.
- Понятно, - кивнул Северианов. Взял в руки рисовальный портрет, уточнил:
- Вы уверены, что это не Костромин?
Господин Микулин даже обиделся.
- Никоим образом, совершенно не похож, даже отдалённо. Тут - мужчина солидный изображён, а Костромин - мелочь, шавка.
Золото обладает одной интересной особенностью: оно совершенно незаметно и с лёгкостью прилипает к рукам. Мировая революция, равенство всех трудящихся - это, разумеется, превосходно, однако когда в руки сама собой попадает некая изящная вещица, вроде перстня господина Микулина, весьма трудно удержаться от того, чтобы не положить его в собственный карман. Грабь награбленное, экспроприируй экспроприаторов, так кажется говорят большевики...
Кто такой Костромин, что о нём известно? Да в сущности, ничего. Кроме того, что конфискованное им ювелирное изделие оказалось у Житина. Каким образом? Перстень не внесли в протокол обыска? В опись изъятого? Присвоили понравившуюся драгоценную вещицу? Любопытно, весьма любопытно. Северианов скривился, словно надкусил кислое незрелое яблоко. Житин, Башилин, Оленецкий, Костромин... Аферисты в кожанках, чекисты-коммунисты! Из тех, что запросто скоммуниздят всё, что плохо лежит. Чёрт возьми, неудивительно, что из всей этой шайки-братии разыскивают только Троянова, а остальные интересуют контрразведку постольку-поскольку, в зависимости от обстоятельств.
- Иван Михайлович, как Вы думаете, почему Вами ЧК занялось в первую очередь? Ни Анфилатовым, Батинцевым, Толстихиным, либо Окорочковым, а именно Вами? Были какие-либо причины? Вы кому-то перешли дорогу? Или...
Господин Микулин изобразил на лице сильную зубную боль, штабс-капитану даже показалось, что из глаз почтенного новоелизаветинца немедленно выкатится изрядная слеза.
- Я думаю, Костромин-гадюка счёты сводил. Обиделся, что вышвырнули его за нерадивость.
- Может быть... Однако, я полагаю, не одного Костромина уволили, и не только Вы, нет? Другим тоже несладко приходилось.
- То другим, господин штабс-капитан, а тут обида личная товарища Костромина, кровная. Своя-то рубашка ближе к телу.
Северианов улыбнулся. Cui prodest - ищи того, кому выгодно. Что получает Костромин от ареста и конфискации предприятий Микулина? Чувство выполненного долга, глубокого внутреннего удовлетворения? Возможно, украденный перстенёк? А Советская власть - национализированный фарфоровый заводик, ресторан и несколько магазинов? В результате - заводик в совершеннейшем упадке, ресторан превращён в пролетарскую столовую, опустился до уровня дешёвого кабака. Кто выиграл, Костромин, Башилин, Советская власть? Безусловно, сровняв бывшего хозяина с землёй, чекист Костромин, вероятно, испытал весьма сладкое чувство свершившейся мести и восторжествовавшей справедливости, но... Cui prodest? Кому выгодно?
Северианов представил себе Афоню Петрова, бойца-якута, распутывающего следы диверсионной группы противника в траве по каким-то только ему одному понятным признакам. Для того чтобы избавиться от конкурента, вовсе не обязательно прибегать к услугам профессионального бойца, подобного Афоне или капитану Малинину, вполне достаточно воспользоваться каким-либо обиженным дурачком. Костроминым, например. Шепнуть этак ненавязчиво вскользь: "А помнишь, Саша, как тебя Микулин-то обидел? Вышвырнул на улицу, оставил без средств к существованию, да ещё и понасмехался. Сам-то он до сих пор жирует, кровушку народную посасывает... Неужто спустишь с рук, оставишь всё как есть?" И - пожалуйста: горящий справедливым гневом чекист Костромин бросается вершить справедливость... А справедливость у каждого своя. Одним аршином не отмеришь. Штабс-капитан в упор посмотрел на "почтенного жителя города" так, что тот съёжился, скукожился и даже стал казаться ниже собственного роста. Фарфоровый заводик? Ресторан?
Таким же образом Лука Семёнович Окорочков устроил разорение ресторанного дела господина Толстихина. Только он использовал бандитов Прокофия Диомидовича Дроздова, а кто-то - чекистов. Смысл? Советская власть отрицает частную собственность, предприятие конкурента рано или поздно всё равно будет национализировано. Вот именно, рано или поздно... Ивана Михайловича Микулина - рано, а его конкурента - поздно... А кто у нас конкурент? Кто выиграл от разорения "почтенного новоелизаветинца"? Кто его главный противник по ресторанному делу? Северианов вспомнил недавний визит к Прокофию Ивановичу Лазареву. Трактирщик, затеявший борьбу с Советской властью, изрядно прогорел, Иван Михайлович Микулин - тоже, а кто в выигрыше? Кто дружен с большевиками и при них изрядно преуспел? Кто расширил своё предприятие и превратил трактир в ресторан, а чекистов кормил бесплатными обедами? Петр Сидорович Чеводаев, с новой властью не конфликтовавший, напротив, всячески её представителям угождавший, прислуживающий и даже лакействующий. И могущий между делом напомнить сотруднику Новоелизаветинской ЧК Костромину от кого тот пострадал... Красиво, ничего не скажешь! Пожалуй, стоит заглянуть в заведение Петра Сидоровича. Пообедать...
Глава
Если бы некий абстрактный путешественник, искатель всяческих приключений, странствователь-исследователь вздумал для расширения кругозора совершить скромный, но весьма познавательный вояж по Новоелизаветинску, то выйдя с Царицынского вокзала и миновав базарный гвалт извозчиков, стремящихся едва ли не в рукопашной отхватить клиента пожирнее да посолидней, он попадал на булыжную мостовую Губернаторской улицы, плавно поднимающуюся вверх, в самый центр города, к Елизаветинской площади. Впрочем, тяготящийся парадным лоском и помпезностью внешних фасадов и не жалеющий глянцевого блеска собственных ботинок путешественник волен избрать иной путь: пройти немного вперёд вдоль железнодорожных путей, миновать по широкой, изрядно натоптанной тропе узкую лесополосу и очутиться на пыльной набережной реки Вори. Воздух здесь всегда влажный, сырой, пахнет осокой, рыбой, бледно-зеленоватой ряской и прибрежными травами. В этом месте путешественник рискует оказаться в положении витязя на распутье: справа его хищно поджидает армейский патруль, а слева расположилась "Дубравушка", миниатюрный готический замок, она же - заведение со столичными претензиями, экзотическая смесь шикарного ресторана с грошовой рюмочной.
В Российской Империи всегда питали изрядную слабость к чревоугодничеству, то есть любили отобедать, откушать, а то и просто пожрать. На любой вкус, потому что предпочтения и толщина кошелька у всех разные. Один гороховым киселём давится, другой лакомится разваренной щековиной, а третьему подавай осетрины с хреном, тушёного в сметане рябчика с брусничным вареньем, жареного поросёнка с хрумтящей корочкой, и гурьевскую кашу с грецкими орехами.
Более полувека назад помещица Мария Людвиговна Лунина затеяла строить в этом месте дачу. Получилась совершенно волшебного вида избушка, сочетавшая в себе принципы городского строительства с фольклорными и сказочными мотивами, черты средневекового готического замка и боярских хором, асимметричность и разновысотность, непропорционально большую крышу и весьма искусную стилизацию цветами, резными карнизами и витиеватыми оградками, так что от здания неуловимо веяло чем-то загадочным и даже слегка таинственным. Немудрено, что увидев подобное чудо, Василий Васильевич Горнин буквально влюбился в него.
К тому времени избушка, романтически именовавшаяся среди местных как "Дача Луниной", давно лишилась прежних хозяев, и сейчас здесь располагался отвратительно-жалкий трактир для извозчиков. На грязном тёмно-коричневом с ржавым оттенком фасаде горделиво красовалась не менее грязная жирно-сальная вывеска: "Дубравушка". Во дворе у яслей фыркали, меланхолично жевали овёс лошади, а внутри заведения было казарменно мрачно и уныло, клубился зловонный аромат лошадиного пота, старого прелого навоза, немытых тел, гнилой одежды, табака, мерзкой сивухи и кислой капусты. При входе посетителей встречал буфетчик, держа в каждой руке по бутылке водки, наливая одновременно две рюмки. Закусывали тут же, не снимая верхнего платья, и так же, не раздеваясь, спали.
Немудрено, что увидев подобную мерзость, Василий Васильевич Горнин, совершенно очарованный великолепными архитектурными формами "Дачи Луниной", немедленно загорелся идеей, решив во что бы то ни стало облагородить его, преобразить мерзкий извозчичий трактир и вернуть черты былого благородства.
Сказано-сделано! Близко познакомившись с супругой городского головы Михаила Васильевича Ободзинского Елизаветой Вениаминовной и заручившись всяческой поддержкой властей предержащих, Василий Васильевич буквально за гроши выкупил трактир и приступил к исполнению задуманного.
Прозанимавшись всю предыдущую жизнь рестораторством в столице, к перестройке здания господин Горнин подошёл весьма обстоятельно и с немалой столичной любовью и терпением. Словно из милой дурнушки ослепительно-роскошную принцессу создавал, подобно скульптору ваял из грубого камня утончённую грацию.
Первым делом вышвырнул прочь провонявшие кислыми щами, горохом, пережаренной рыбой, самоварной гарью и конским навозом трактирные внутренности, обновил и перестроил залы, прямую лестницу в кабинеты второго этажа заменил винтовой с коваными перилами, поставил сцену для музыкантов с роялем. Стилем оформления зала Василий Васильевич избрал, по его весьма своеобразному пониманию, "рококо", на самом деле настоящую эклектику с "изящными" женскими головками в прическах-помпадур, гирляндами, витражами на окнах, стенными росписями. Зал и кабинеты обставил новейшей венской буковой мебелью, лёгкой, почти невесомой и внешне весьма стильной, между тем гораздо дешевле привычной тяжёлой. Закончив с отделкой, приступил ко всяческим изыскам. В зале появился настоящий аквариум с рыбами, в приобретении которых Василию Васильевичу изрядно помогало Новоелизаветинское Общество рыболовов и естествоиспытателей. На втором этаже обустроили небольшой, но весьма уютный биллиардный зал, повсюду тропические растения в кадках, множество газет и журналов. На сцене планировались выступления иллюзионистов, акробатов и дрессированных собачек. А ещё господин Горнин загорелся идеей провести первый в заведениях подобного рода киносеанс.
"Новоелизаветинский вестник" немедленно поспешил сообщить, что: "г. Васильев извещает почтеннейшую публику, что им совершенно заново переделан ресторан "Дубравушка", затрачен большой капитал, отделаны и обставлены в самом лучшем стиле по новейшим моделям зал, кабинеты и номера. При ресторане первоклассные французская, русская и кавказская кухни, вина лучших заграничных фирм. Во время обедов и ужинов играет румынский оркестр г-на Брэтиану".
Открытие нового ресторана было обставлено с изрядной помпезностью. Василий Васильевич Горнин лично пригласил городское начальство и всех прочих, наделённых хоть каплей власти, господ с семьями на торжественный ужин. Убранство "Дубравушки" репортёр "Новоелизаветинского вестника" сравнил с "нарядной праздничной бонбоньеркой". Создавая радостное настроение, Михаил Васильевич Ободзинский выступил с дежурной прочувствованной речью о благом начинании и великой пользе для города, после чего о фасад символично разбили бутылку шампанского, и разразившееся тотчас бурное пиршество должно было олицетворять начало новой жизни "Дачи Луниной", а также успех и благополучие Василия Васильевича Горнина. Однако же не всё прошло великолепно, без изрядного конфуза не обошлось: бессовестная бутылка с первого раза разбиваться не пожелала, пришлось процедуру повторить. Вторая попытка вполне увенчалась успехом, и брызги шампанского вперемешку со стеклянными осколками наконец-то сверкнули изумительным фейерверком в заходящих солнечных лучах.
Гости с изрядным вкусом выпивали-закусывали, веселились под непривычно-причудливую музыку румынского оркестра Юлиана Брэтиану, всячески восхваляя смелое начинание столичного молодца-кудесника, однако про себя думали совершенно по-иному. Иначе чем глупым чудачеством назвать подобный прожект было весьма затруднительно.
Ну, честное слово, открыл бы господин Горнин здесь привокзальную пивную, дешёвый трактир либо чайную для бедных служащих, пролетариев и прочей голытьбы, коей вокруг шныряло преизбыточно - на здоровье, возможно, дело бы и пошло в гору. Только нет, сподобился Василий Васильевич, шлея ему под хвост попала, выстроить изящное чудо-заведение, выглядевшее здесь примерно так же, как сверкающий золотой зуб посреди щербатой челюсти. Не тот район совершенно, хозяин с местом основательно напутал, окрестные жители от подобной роскоши шарахаются, словно чёрт от ладана, приличной же публики здесь никогда не водилось.
В центре Новоелизаветинска ресторанов переизбыток, считал господин Горнин, а вот на окраинах, ближе к промышленным районам их практически нет. Между тем, он совершенно точно уверен, многим новоелизаветинцам иногда хочется посидеть в тепле и уюте, послушать приличную музыку, посмотреть акробатическое выступление, почитать столичный журнал, выкушать рюмочку ароматного мятного ликёра или фужер Шустовского коньяку, вкусить ароматного жаркого... Да просто почувствовать себя джентльменом. Царицынский вокзал рядом, от Губернаторской улицы на извозчике минут десять езды, не более. Василий Васильевич искренне полагал, что своего клиента он найдёт, и многие горожане с великим удовольствием приступят к посещению его гордости. Днём ресторан будут посещать семейные пары с детишками. Глава семейства, блаженно распробовав букет французского коньяка "Камю", чинно знакомится с содержимым свежей газеты, супруга, изящно отставив мизинчик в сторону, кушает кофе с куском торта, детишки же наслаждаются пирожными и просто приходят в буйство от колдовства иллюзионистов. Вечером после театрального представления подъезжают ценители изящных искусств, артисты, удачливые купцы, промышленники. Пассажиры вечернего поезда уважительно появляются в зале, чтобы вкусно завершить день. Со сцены виртуозно плачет скрипка, ликуют валторны и тромбоны, нежно печалится флейта, наполняют музыку ритмом, упругой жизненной силой барабаны. Новоелизаветинцы страстно мечтают именно в "Дубравушке", в её сказочной обстановке праздновать юбилейные торжества, свадьбы, именины, прочие замечательные события. Его детищем восхищаются, ему выражают всяческий восторг и признательность.
Реальность за короткое время до основания развалила сладостные грёзы Василия Васильевича, выстроенный воображением и расчётами хрустальный дворец разлетелся осколками вместе со всеми его пятиярусными башнями, арками, балконами и парадными воротами. Горожане не торопились нести свои капиталы в "Дубравушку". У каждого свой идеал, и суждения о романтике тоже у всех совершенно различны. И если Василий Васильевич искренне полагает, что пределом мечтаний является чудесный деликатно-лакомый вечер с драгоценной возлюбленной, милой сердцу юной барышней за уютным столиком "Дубравушки", сдобренный бургундским Шабли и устрицами, либо "Смирновкой" и котлетками а-ля Жардиньер, музыкой и цветами, то Господь ему судья. Ведь можно в значительной степени проще: на ночном берегу реки Вори выкушать с подругой граммов по триста-четыреста-пятьсот ядрёного первача и приступить к любовным утехам тут же, на травке и при мечтательной луне. Романтика, чёрт побери! Лирическая патетика, идеалистическая мечта!
А ведь советовали ему дружески, намекали весьма непрозрачно: не дело Вы затеяли, милостивый государь Василий Васильевич, здесь не Петроград и не Москва, учитывайте местные реалии, только господин Горнин от подобных советов лишь пуще распалялся, небрежно отмахиваясь: сами с усами, не глупее других! От идеи своей отступаться был совершенно не намерен.
Что ж, благоволите результат.
Напрасно дожидалась роскошная "Дубравушка" господ посетителей: сосотоятельные клиенты предпочитали заведения в центре города, к цивилизации поближе, местная же публика обходила диковинно творение Василия Васильевича Горнина стороной, всерьёз опасаясь за содержимое собственных карманов. Платить совершенно сумасшедшие деньги за выпивку представлялось весьма кощунственным, ибо повсюду самогонка практически дармовая, а принятый у ближайшего плетня на грудь стакан валит с ног ничем не хуже заморских вин-коньяков. А уж румынский оркестр господина Брэтиану - глупость несусветная.
Василий Васильевич поначалу не сдавался, придумывал всяческие ухищрения, чтобы клиентуру заманить. Расклеивал на афишных тумбах прейскуранты своего ресторана. В "Новоелизаветинском вестнике" публиковал стихи собственного сочинения, приглашающие господ читателей навестить "Дубравушку". Предусматривал для посетителей "почётную посетительскую карточку", дающую весьма ощутимую скидку. Зазывал на творческие вечера поэтов, деятелей искусств, устроил картинную выставку.
Однако же то, что прекрасно работало в Москве и Петербурге, почему-то совершенно не желало срабатывать в Новоелизаветинске.
Василий Васильевич всё больше мрачнел и злился, свирепел и меркнул, негодовал и впадал в отчаяннейшую тоску. А после революции и установления в городе Советской власти он почти совершенно охладел к своей идее и взвалил всё на плечи буфетчика Прохора Андреевича.
По странному стечению обстоятельств Советская власть заведением господина Горнина не заинтересовалась ни в коей мере, словно бы его и не существовало вовсе. За всё время большевистского правления ни один представитель Совдепа или ЧК, ни один узурпатор не переступил порога "Дубравушки", предоставив ресторану существовать, как душа пожелает.
Ресторан к тому времени изрядно поблёк и потускнел. Давно уже исчез с его сцены господин Брэтиану, подавшийся вместе с оркестром в более шикарное заведение, теперь здесь исполняла слезоточивые романсы, одновременно аккомпанируя на рояле, госпожа Горожцова, актриса из местных с весьма посредственным низким контральто, зато дьявольски красивым бюстом. Качество и ассортимент блюд тоже перестали изумлять изысканностью и оригинальностью по причине коварного вероломства шеф-повара, в самый ответственный момент бессовестно давшего дёру, словно крыса с тонущего корабля. Полнейшее разорение "заведения для приличных и состоятельных господ" и возращение к первоначальному виду должны были произойти в самое скорейшее время.
Но после падения красного режима число посетителей странным образом возросло. Причём сюда принялись заглядывать не только посетители благонравно-степенного обличья, в чьих карманах шуршали купюры и позвякивали золотые червонцы, но и совершеннейшего вида пролетарии, а также личности изрядно подозрительной наружности. Буфетчик Прохор Андреевич поначалу не придал этому значения, а потом вдруг сообразил: возле ресторана теперь заканчивает свой маршрут армейский патруль, "отслеживающего обстановку" и принимающего самые рьяные меры к розыску и задержанию большевиков-подпольщиков.
Потому если абстрактный путешественник, странствователь-исследователь, игнорируя "Дубравушку", берёт правее - то имеет весьма приличные шансы попасть в дружеские патрульные объятия.
Чем не преминул воспользоваться предприимчивый Прохор Андреевич.
Теперь документы проверялись у всех подряд, невзирая на личности и внешний облик. Потому что солидный господин здесь не пойдёт, он от вокзала поедет на извозчике.
Услышав звук подошедшего поезда, патрульные споро перемещались к "Дубравушке", ожидая покуда приезжий люд не повалит на них широким косяком. Разминуться на узкой улочке практически невозможно.
- Стой! Кто таков будешь, предъяви документ!
Если у прохожего есть что скрывать, и он вовсе не горит желанием встретиться с патрулём, то завидев последних, споро нырнёт в "Дубравушку" в робкой надежде сыскать кратковременный приют, убежище, отсидеться и переждать. А там попадёт в цепкие лапы буфетчика Прохора Андреевича, или просто Прошки.