Единственное, что нужно Злу, чтобы победить, это чтобы Добро ничего не делало
Гришка вскочил, заглотил чашку кофе, глядя в нежно лососеющий московский рассвет, проверил емэйл. Так, Марина с Юлькой благополучно добрались до Бостона и там развлекаются. Хорошо.
Он глянул на список дел, вздохнул, осмотрелся кругом. До конференции "Православные нанотехнологии в архитектуре России" оставалось трое суток. В коридоре штабелем стояли картонные коробки, которые должны увезти кусочки жизни в Америку, Францию, Израиль. На большом круглом столе в кухне горой валялись большие пакеты, манильские конверты, рулон почтового скотча. "Ну что, пора шуршать!" - сказал он себе, и, бодро напевая "Наверх, вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает! Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг", пощады никто не желает", начал осмотр квартиры.
Он вошёл в детскую, и внезапно ярость накатила волной, от ненависти побелело в глазах. Придут, всё разгромят, разрушат этот трогательный мир маленькой девочки, растопчут её кукол, сорвут со стен рисунки. Юлька очень расстроится если не увидит больше своих розовых пони. Блядь. Горло его сжалось. Он вдруг осознал, как дорог ему стал этот ребёнок, это живое напоминание его двойном предательстве, и одновременно - дитя, вернувшее ему жену, дом, нормальную жизнь.
Гришка помнил, как с удивлением осознал, что Марина помолодела с появлением Юльки в доме, что куда-то ушли намечающиеся было проблемы со здоровьем, постепенно разгладились морщины, нанесённые резцом Гришкиной подлости. Когда он сказал ей об этом, она только засмеялась: "Я мать годовалого ребёнка. Соответственно, сколько мне должно быть лет? Ну, где-то двадцать пять от силы, я так думаю".
Гришка знал, что в Юлькиной иерархии его место сильно позади Марининого, и знал почему - слишком долго стояла между ними Гришкина вина. Он слишком долго боялся дочки, боялся, что через взгляды, голос, прикосновения, неведомым способом в неё проникнет знание правды и ощущение руин, бывшее в его душе. Только справившись с собой, загнав это всё в самую глубь, объяснив себе что иначе будет ещё хуже, Гришка научился её любить. И теперь, когда их отношения наконец стали лёгкими, доверительными, нежными, когда он увидел, как слямзенная у Марины мимика украшает данные природой черты лица, делая Юльку ещё роднее, он пришёл к точке откуда нет другого пути кроме как в ничто. Дважды сирота...
Гришка сложноподчинённо выругался, стукнул кулаком в стену. Потом принёс картонные коробки, и, не раздумывая, начал паковать игрушки. Это её мир, надо сохранить его хоть в каком-то виде. Кинул туда же несколько "принцессовых" платьев, сложил книжки. Остальную дочкину одежду запихал в пакеты - к Ромке в церковь, там разберут с благодарностью. Всё остальное неважно. Сняв со стены фото и Юлькины рисунки, отнёс в кухню, положил на обеденный стол, где уже громоздились другие фото в рамках. Это позже. Оглянулся воровато, и по очереди прикоснулся губами к фотографиям детей и жены.
Шкаф в спальне. Изгадят всё, конечно. Ну и хрен с ним. Отобрал Маринины любимые вещи. Надо что-то оставить, вдруг она всё же приедет? Подумав, выбросил нижнее бельё. Ему стало весело от мысли о том, что бы сказала жена узнав что он вынес в мусоропровод её Ла Перлу.
Бюро, сейф, старый кейс с родительскими бумагами. Большая часть документов сейчас у Марины - для путешествия с ребёнком приходится тащить их целую кипу. Гришка отобрал важное, сложил в конверт, надписал. Конверт получился увесистым, но не более. Какая ерунда от нас остаётся, подумал он.
Мастерская, она же кабинет, библиотека, гостиная, совещательная, гостевая спальня и т.п. Здесь он, решившись, ожидая случая, вычищал всё уже давно. Марина удивлялась сколько мусора выносит Гришка, и он стал уничтожать бумаги когда её нет дома. Проекты оцифрованы, удачные планы давно висят на разных сайтах, и в конце концов, кому это интересно? Может, что-то и сохранится, но это уже неважно. Важно то, что стоит. Правильная мысль. Мужская такая. Он усмехнулся про себя.
"А пальцы копались, и рвалась бумага... И пел за стеной тенорок-бедолага"... пробормотал он. Записки, письма, открытки от детей - он хранил их все, в специальной большой коробке. Он сложил туда же фотоальбомы, заклеил коробку широким скотчем и сверху крупно написал маркером: "Открыть когда все будут в сборе!". Это тоже должно уйти сегодня. Подумал, и вставил слово "дети" между "все" и "будут".
Картины по стенам, рисунки в бесчисленных папках... Как много он уже вывез, сколько же ещё осталось! К счастью, всё самое интимное - давно за границей. Те самые первые Маринины ню, её "мадоннские" портреты, портреты детей - давно в Провансе.
Гришка набрал в лёгкие воздуху, посмотрел на полки с книгами. "Все вымпелы вьются и цепи гремят, наверх якоря поднима-ают, готовые к бою орудия в ряд на солнце зловеще сверка-ают!" Он не услышал бодрости в своём голосе. Книги - да чёрт с ними. Всё можно найти в инете, прочесть в нетбуке. Если припечёт. Потеря, конечно, но не катастрофа, уговаривал он себя, тем более что самые раритеты, из дедова шкафа, почти все растащила детская саранча. Он хотел поскорее разобрать письменный стол, но медлил. Потом не выдержал и принёс картонный ящик. "Двадцать килограмм лимит, говорите? Будет вам двадцать килограмм". Он смотрел на корешки, и рука его тянулась то к одному, то к другому, и отдёргивалась, и тянулась снова. Булгаков. Гаршин. Гумилёв. Мариенгоф. Владимов. Шаламов. Мандельштам. Гессе. Борхес. Цветаева. Бодлер. Лермонтов. Стругацкие. Платонов. Бабель. Горенштейн. Камю. Грибоедов. Гоголь. Салтыков-Щедрин. Гроссман. Хорошо, что издания дерьмовые. Газетная бумага - она лёгкая. Он снимал с полок эти книги, не глядя на названия, он знал их в лицо, помнил где купил или кто подарил. Поставив ящик на весы, понял что может добавить ещё, и добавил. Всё. На этом достаточно. Литература не вмещается, не вмещается в ящик.
Телефонные книжки, ДВД с бэк-апами харда - в коробку для отца Даниила. Где ещё могут быть контакты? Он сел к лэптопу и зачистил все свои емэйлы от дружеских посланий. "Надо будет - ещё пришлют!", улыбнулся он. Откопировал личное. Отформатировал логический диск. И поставил записывать на него пол-терабайта фильмов с внешнего харда. Мировая классика. Пусть просвещаются.
Он ещё раз осмотрелся вокруг. С одной стороны, ясно что разгром здесь будет ужасающий. С другой стороны - ну и что? Мне это уже будет неважно, Марине.... Марине будет о чём переживать. Может, она всё-таки не приедет. Может, кто-то из этих украдёт что-то себе на память. И хорошо. К тому же, думал он, тотальная зачистка была бы декларацией неправоты. Моей неправоты. А я чувствую что, наоборот, собираюсь сделать единственно правильную вещь. Пусть придут, и смотрят, и видят, и завидуют.
И ещё одно мешало ему - он представил себе, что дом будет выглядеть разорённым. Нет, не сейчас. Пусть потом. Пусть чужими руками он будет разорён. Но не им самим.
Письменный стол. Записи переговоров, наброски проектов, какие-то экономические расчёты, отчёт конторы о доходах и расходах с разбивкой по рынкам - надо обсудить с новым хозяином. Переписка с текущими клиентами - занести в офис. Налоговые декларации - адвокату? Пожалуй, да. Всё.
Гришка подошёл к стеллажу с рисунками. О господи, сколько же здесь всего! И по почте нельзя, правила. Гришка листал папки одну за другой, безжалостно сортируя рисунки, и как ни быстро он откладывал их в стопку "на уничтожение", всё же успевал вспомнить где, когда, зачем он рисовал. Всё незаконченное, черновое - на вынос. Что делать с завершёнными работами? Их были сотни. Гришка сложил всё готовое в освободившиеся папки. Жене, Вите, Юре. Вот эти русские пейзажи - в галерею "Ист_Ра". Они умеют лирику продавать. Тоже бабло, хоть и небольшое. Хорошо. Гришка собрался было порвать отбракованное в клочья, потом подумал - а на хрена? Вытащил эскизы портретов, сложил всё оставшееся аккуратной стопочкой. Украдут - значит, хорошо, уничтожат - и пусть, я-то зачем буду париться? Лица он сложил в большую папку - Роману.
Масло. Чёртова туча работ маслом. Об этом-то я и забыл, а время уходит. Хорошо что большая часть уже висит по галереям. Список отданного на комиссию - Жене не забыть. Гришка расставил картины по периметру мастерской. Отобрал с полтора десятка. Это тоже в "Ист_Ру", они давно говорят, что у них мало пристойного масла, для загородных домов. Спокойные, мирные, почти нирванные, очень русские работы. В другой угол он оттащил "ужастики" - то, что было написано в кризисное время. Это к Чернову. У того в подвальной галерее вечно тусуется публика, которая только и ищет чего-нибудь гибельного, стремится к диалогу с мраком чужих подсознаний. Кушайте на здоровье. Он вспомнил как объяснял Ирине логику своих выставок. Но это не выставка, это для специфического круга. Никому не повредит. Портреты. Гришка запаниковал, обнаружив портреты Марины, друзей, матери. Это всё надо отвезти Юре. Ему можно. Попросить спрятать где-нибудь в мастерской, в подсобке. Или развесить в цеху. Всё лучше, чем оставлять здесь.
Он растерялся. Паковать всё это по уму - не хватит времени. Взял простыню, расстелил на полу. И стал складывать работы одна на другую, простилая флисовыми одеялами, наволочками, скатертями - всем что попадалось в шкафах. Как он в таком виде повезёт всё это в галереи? Да его засмеют. Надо хотя бы без одеял обойтись. Он нашёл рулон тонкой упаковочной пенки, проложил им работы. Ну а сверху простыни, ничего не попишешь. Хорошо хоть новые есть.
Подумав, он снял со стен оставшиеся пейзажи и натюрморты, завернул их без разбора. Отцу Даниилу они понравятся. Во внезапном присупе мальчишеского озорства, он вытащил из стопки отбракованного несколько язвительных карикатур и прикнопил их к пустой теперь стене над письменным столом.
Гришка медленно обводил глазами вдруг ставшую просторной мастерскую. Сколько смеха и весёлых, и едких шуток здесь звучало, и песен, и горячих, и горьких речей. А сколько прошло эффективных сессий в режиме мозгового штурма, когда дедлайн вот-вот, а группа запнулась и толчётся на месте! Марина и Олька носили сюда кофе декалитрами, а потом выбрасывали окурки вёдрами. Ну и бутылки тоже, конечно, да, - мы ведь русские, Танька! Жалко вот этого больше не будет. Ну что ж, всему своё время. Каждому, так сказать, овощу. Ох, вот только овощей не надо. Лишь бы башку не искалечили, не сделали ментальным инвалидом. Лучше сразу. Всё остальное переживаемо. Смогу - смогу? - смогу! - жить даже парализованным. Даже заработать сумею. Главное, чтобы не испортили мозги.
Всё. Хватит. Остальное можно потерять. Довольно суеты. Он отнёс всё отобранное в кухню. На круглом столе уже громоздилось штук пятнадцать разных пакетов. На полу стояли посылочные коробки. Нельзя это отправлять разом, подозрительно. Ладно, сейчас придёт Валя, она поможет.
В пакетах, адресованных Марине-маленькой и Мише Гинзбургам, Стиву и Доминику были конверты для пересылки и адреса детей и жены с инструкциями, когда это надо отправить. Во внутренних конвертах было описание имущества, контакты доверенных лиц и копии контрактов с ними.
И письма, длинные прощальные письма. Он в последний раз говорил детям как он их любит, объяснял почему он не может поступить иначе, и прощался с ними, и просил поберечь мать. Он рассказывал Димке про отца Серафима, и, посмеиваясь над собой, говорил о том, что долго не понимал в чем смысл его жизни - ну кроме того чтоб найти своим детям самую замечательную мать на свете - и вот оно, из какой-то тины высунулось на свет пакостное существо, и жизнь его, Гришки, обрела смысл и цель - причём цель в самом буквальном смысле - он играл со словами, надеясь, что мягкосердечному, ранимому Димке будет чуть теплее от привычного между ними ёрничанья. Он вспомнил как всегда шутили его родители, особенно отец. Материны шутки частенько бывали жёсткими, отцовские - никогда.
Ольке он писал по-другому. Его девочка-недоросток, так страдавшая что не унаследовала материну красу - получившая вместо этого отцовский горбатый нос и обречённая бороться с жёсткими кудрями, не укладывающимися ни в какую причёску - ей он писал особенно нежно. Колючая, нервная, переходящая от восторга к рыданиям за доли секунды - с ней они никогда не знали покоя. Но чем дальше, тем больше он узнавал в Ольге ту незаметную постороннему глубину, ту вдумчивость, то приятие мира, ту заботу о нём, которые он, не уставая поражаться, видел в Марине.
Юльке он написал три письма. Одно - на сейчас, другое - на потом, для тинэйджерского возраста. И третье, рассказывающее про её мать - на имя Марины. Если когда-то Юлька узнает, что Марина ей не родная по крови, надо чтобы у неё было за что зацепиться. Гришка тщательно вспомнил всё что Ирина рассказывала ему о семье и местах где они родилась и жила. Он обрисовал Ирину в самых светлых, самых нежных красках - и, вспоминая о ней, вдруг подумал, что наверное это всё равно была любовь - какая-то отдельная, неполноценная её форма, - возможно, лишь потому что на свете есть Марина. Он задумался - наверное, он мог бы быть счастлив с этой тихой и очень цельной, упрямой и хрупкой женщиной. Но не в этой жизни. Поэтому в письме к дочери он тщательно обошёл свое к Ирине отношение - пусть дофантазирует сама. И в каждом из писем он говорил ей что он горд и счастлив что у него есть такая замечательная дочка, такой надёжный крепкий человек, такой подарок судьбы, "надежда и опора, награда за долгую трудную жизнь". Тут он не кривил душой ни грана - она и была такой. В ней не было Гришкиной порывистости, не было нежной душевной грации Марины - характером она была в мать. Тихий, прямолинейный, стойкий, верный оловянный солдатик.
Копии этих писем он заклеил в конверты с маркировкой "Марине или детям". Роман, Юра или Витя - хоть кому-нибудь удастся переправить это за границу.
Он взялся за телефон.
- Ром, привет, Гриша.
- Привет, сын мой.
- Ладно, какой я тебе сын, отец Даниил. Как насчёт христианского гуманизма и помощи ближнему?
- Это запросто. Что надо? - густой баритон священника был смягчён улыбкой. У Гришки потеплело в душе.
- Примешь на постой картинки? Хорошие, спокойные, без порнухи. Пейзажи в основном и чуть портретиков. И Юлькины рисунки.
- Что случилось, Гриш?
- Так примешь?
- Приезжай, конечно. Я до вечерней службы свободен.
- Спасибо, старый.
- Вить, здорово, есть минутка?
- Всегда рад.
- У меня тут возможно намечаются некоторые проблемы с квартирой, не поможешь с передержкой картин, рисунков, чуть книжек, чуть шмотья? - он вспомнил про Маринину любимую шубу.
- Конечно. Когда?
- Сегодня?
- Пожалуйста. Я дома буду к семи, удобно?
- И ты меня ещё спрашиваешь! Конечно удобно. Я тебя не сильно напрягу?
- Да что ты.
- Юр, привет, это Гриша. Можешь выручить меня? У меня две просьбы - надо передержать работы, довольно много, и может быть нужна будет помощь в отправке писем. Можно к тебе подъехать с чудовищных размеров баулом?
- Не вопрос, я в цехе, приезжай когда удобно.
- Спасибо, тогда можно завтра с утречка? Не нарушу производственный процесс?
- Смеёшься? У меня планёрки пятнадцать минут от силы занимают. Они и без меня все знают что делать, я исчезну - никто и не заметит.
- Ага, верю, - рассмеялся Гришка. - В девять можно?
- Отлично. Давай.
Гришка сидел за столом, заваленным пакетами и конвертами, всем тем, что не доверишь почте, - и улыбался. Горячей волной поднималась в нём благодарность, плескалась где-то у ключиц, сжимая горло. Такие друзья. Такие друзья. Как же неимоверно, невероятно, беспредельно, незаслуженно свезло ему в жизни. По всем параметрам. Так не бывает. Родители, жена, друзья, дети, даже тёща с тестем! Все незаурядные, редкие, штучный товар, я правда не знаю как так получилось, думал он. Все - все - потрясающие! Он перебирал в памяти лица, как ювелир перебирает драгоценные камни. "Я как Шарик - так свезло мне, так свезло, так неописуемо свезло! А так и есть. Это и называется счастье".
Он глянул на список дел. Стив еще спит в своей Филадельфии. А Доминик в Ницце уже нет. Гришка собрался с духом. Говорить на чужом языке очень не хотелось. Марина всегда говорила, что он становится абсолютно неотразим когда говорит по-французски, но Марины нет рядом. Поэтому Гришка даже не следил за произношением.
- Доминик, доброе утро, не разбудил?
- Мсье Барковски, как приятно Вас слышать!
- Как там у вас погодка? Не мешает фестивалю?
- Всё замечательно, солнце, и такой свежий, крепкий ветерок. Воздухоплаватели испытывают незабываемые ощущения.
- Как Жермен? Выздоровела?
- О, вполне! Как мадам Марина?
- Отлично, она сейчас в Штатах с дочкой.
- О, замечательно! Это так хорошо, когда дети ездят и видят мир. Когда же вы собираетесь к нам?
- Я думаю, скоро, по крайней мере Марина с Юлей.
- Я заезжал в Сен-Дженетт недавно, всё в порядке, Розали заходит регулярно, всё поливает и наводит чистоту. Не беспокойтесь. Приедете, как и не уезжали.
- Замечательно. Я так счастлив что Вы обеспечиваете контроль, это просто великолепно, Ваша надёжность и точность выходит за пределы всех самых смелых моих ожиданий. Судя по тому, что Вы мне ничего не пишете, съёмные квартиры приносят стабильный доход, никто не съезжает, и никаких технических проблем?
- Да, конечно. Пришлось недавно съездить к одному из квартиросъёмщиков, заменить перегоревшую лампочку, - Гришка услышал тихий смешок, - но это лишь потому что у него все мозги в нижней голове. Всё в порядке.
- Ну и отлично. Как рынок? Пошёл вверх или всё еще стагнирует?
- Оживает помаленьку. Проценты по ипотеке чуть поднялись, так что если Вы планируете что-то прикупить, дальше всё будет дороже.
- Спасибо, Доминик, я подумаю на тему надо ли мне что-то покупать, но чуть позже. Копии моих имущественных документов у Вас есть?
- Да, лежат. И доверенность.
- Прекрасно. Спасибо, рад был услышать Вас, и узнать что всё в порядке. Передавайте привет Жермен, я мечтаю поесть её фуа гра, она у Вас восхитительная хозяйка!
- Обязательно передам. Наилучших пожеланий мадам Марине и детям!
- Спасибо, Доминик, всех Вам благ!
Гришка поставил в списке галочку и набрал телефон "официального" адвоката.
- Игорь Матвеевич? Здравствуйте, Барковский. Могу я к Вам подъехать сегодня апдейтнуть документы? В три? Спасибо, до встречи.
Это было быстро, порадовался Гришка, и снова взялся за телефон.
- Жень? Здравствуй. Поговорить надо. Завтра с утра? - он задумался на секунду. А сегодня никак? В шесть? Конечно годится. Спасибо огромное, приеду. Прости что от семьи отрываю. До встречи.
- Олеся? Здравствуйте, это Григорий Барковский. Ирина Константиновна там далеко? На телефоне? Сможет мне перезвонить? Спасибо.
Он успел сделать себе кофе, когда позвонила галерейщица.
- Григорий Ильич, день добрый, чем порадовать хотите? - голос был почти приторно-сладок, но Гришка знал, что от острого, язвительного, беспощадного сарказма эту патоку отделяет лишь тонкая плёнка.
- Откуда Вы знаете что порадовать? Может, наоборот, я звоню сказать что перехожу на членов политбюро? - Гришка улыбнулся.
- Ну нет, Вам бы это не пошло. Вы что-то хотите к нам повесить? - она не тратила время на мерехлюндии.
- Точно. Вы говорили, что галерею интересует исторически-пейзажно-лирическая тематика. Я разобрал свои залежи и нашёл кое-что, мне кажется, из сферы Ваших предпочтений.
- Привозите конечно. Я уже устала отшивать бездарных троечников, а стены пустеют.
- Спасибо. Через час-полтора?
- Прекрасно.
Он сложил всё в большую спортивную сумку. "От пристани верной мы в битву уйдем, навстречу грозя-ащей нам смерти, за Родину в море открытом умрём, где ждут желтоли-ыцые черти!" - пел он, таская узлы с картинами к лифту. Когда он загрузил машину, подъехала Валя с квитанциями. Всё было отправлено.
К полудню он был в галерее. Пятнадцать минут вежливостей и смотрин, уточнить куда переводить выручку - и Гришка был свободен, а полтора десятка картин и пара дюжин рисунков - пристроено.
Оттуда он поехал к Роману. Коробка с телефонными книжками и копией хард диска, папка с рисунками, несколько картин да конверт с письмами - не слишком большая нагрузка для товарища по Союзу Свободы, бывали у него и опаснее материалы. Гришка написал коротенькую записку на листочке, вырванном из блокнота ("Дорогой Рома, пожалуйста, не светись в связи со мной. Когда всё уляжется, позвони по телефону внизу. Там заберут передачу. Я счастлив что был - и останусь - твоим другом. Спасибо тебе, и будь здоров"), сложил, заклеил скотчем - конверта не было. И постучал в низкую дверь маленького дома за церковью.
Отец Даниил выглядел бодрым и довольным.
- Проходи скорее, садись, сейчас стопочку тебе налью со свиданьицем!
- Ром, куда мне стопочку, я за рулём, ещё ездить весь день, не могу!
- Ну тогда на тебе пирога с чаем. Как дела, дитя моё?
- Отлично, папаша!
- Хоть бы к сану уважения чуть-чуть, нехристь!
- Сан - дело наживное, а я тебя задолго до рукоположения уважал, за мозги, масштаб, и смелость.
- Ладно тебе льстить-то, то давнее, мирское и неважное, а то что школа у нас воскресная для деток открылась, вот это да, это достижение!
- А смотры строя и песни ЦПШ по округам у вас уже проводятся?
- Ехидна ты! Надо же детей учить слову божьему.
- Надо, - примирительно сказал Гришка. - В твою ЦПШ я бы даже своего ребенка отпустил.
- Не верю.
- Ну, если бы точно знал что кроме тебя никто преподавать не будет. А то у вас всяких хватает, больше с квадратными головами.
- Хватает и таких. Рассказывай, зачем тебе, шпана, понадобился православный поп? А то вид у тебя какой-то... ёрзающий, будто шлея под хвостом.
Гришка усмехнулся. Правильную стезю Ромка выбрал, его это. Видит людей, чувствует их, помогает им.
- Дельце есть. Небольшое. Помощь нужна. - Он достал коробочку и папку. - Можешь у себя подержать?
- А что там?
- Там телефонные книжки, внешний диск, и вот тут ещё отдельно немного моих эскизов, - Гришка открыл коробку чтобы показать содержимое. Не потому что думал, что Роман может ему не доверять, а потому что хотел, чтобы он точно знал, что принимает на хранение. - На несколько месяцев, возможно. Найдётся у тебя уголок понезаметнее, куда это сунуть?
- Конечно. С чем это связано?
- Да всё с тем же самым. Не побоишься?
- С чем "тем"?
- Ну Ром, ну с тем.
- С ТЕМ самым в сегодняшней реальности? - Роман вытаращил глаза.
- Ну да. О чём в Бяках говорили. Но на диске ничего такого нет. Точно, абсолютно, стопроцентно гарантировано, потому что никогда и не было. То есть это всё совершенно безопасно, я просто не хочу чтобы это пропало безвозвратно, если что. Ты можешь подключить его к компу и посмотреть, посмеяться. Там нетленка всякая, статейки, худлит скачанный, картинки мои, проекты, поэзы даже, лирические, - ну, про баб, в смысле, - всё абсолютно чисто.
Роман не слушал суетливых Гришкиных пояснений. Он напряжённо изучал Гришкино лицо, как будто видел друга впервые. Помолчав, тихо, почти заискивающе сказал:
- Страшное дело ты задумал. Грех это смертный. Да и убьют ведь, Гриш. Однозначно.
- Ну насколько я помню Библию, все хорошие люди в ней всегда боролись с демонами, не так?
- Так.
- Ты демона знаешь? Ваал его фамилиё.
- Знаю, - отец Даниил вздохнул, глянул Гришке в глаза внимательно. - Ты уверен, что экзорцизм - это твоя профессия? В МАРХИ этому вроде не учат.
Гришка зажмурился от удовольствия как кот на солнцепёке. Несложная метафорика давно не юзанной Эзоповой речи ласкала его слух, и не так уж глубоко под рясой и окладистой бородой скрывался тот юный Ромка, верный, тонкий, умный, горячий, отчаянный, честный Ромка.
- Нет, должны были бы в академии Дзержинского, но не учат и там. Но не боги же горшки обжигают. Я попробую.
- Гриш, ты абсолютно уверен что это надо делать?
- Более чем. Я думаю, это такое зло, которое должно быть уничтожено немедленно и любой ценой. Давным-давно на самом деле. Это то что мы, по большому счёту, не доделали в 90-е.
Рома помолчал, собираясь с мыслями.
- Не доделали, да. Ты-то почему в это ввязываешься, тебе что, терять нечего?
- Есть. Но, Ром, я как ни странно думаю, я дошёл до того самого "уготовихся и не смутихся".
- Откуда ты слова такие знаешь?
- Собрат твой по вере объяснил сто лет назад. Что надо твёрдо верить в важность дела, тогда и сомнений не будет, и коленки не задрожат.
Они долго молчали, Роман - пытаясь найти аргументы, но веских - не было, Гришка - потому что ему просто нравилось видеть и хотелось как следует запомнить сосредоточенное, умное, какое-то возвышенно-доброе лицо друга, выбравшего путь служения. Потом Гришка, скорее для проформы, потому что знал ответ, спросил: - Батюшка, благословите? - и склонил голову.
Отец Даниил вздохнул, тяжело поднялся, но расправил плечи. Лицо его было скорбным и торжественным.
- Благословляю тебя, сыне человечий, на борьбу со злом, что угрожает Родине и всему миру. Да не дрогнет рука твоя, когда встанешь ты лицом к лицу с врагом рода человеческого, да не ослабнет дух твой, и да укрепит тебя в твоей вере Господь, и поддержит, и поведёт, - и широко, весомо, тщательно перекрестил Гришку три раза.
Гришка поднял глаза на священника, друга, товарища по борьбе. Они крепко обнялись, и Гришка почувствовал, как сердце его наполняется твёрдостью и покоем.
- Спасибо тебе, отец Даниил. Ты со мной прям какой-то силой, что ли, поделился, я физически чувствую это.
- Это называется благословление.
- Значит всё правильно. Спасибо. Я пойду, а то много куда ещё заехать надо. О, чуть не забыл - вот тут записочка, если что - открой, прочитай, ага? А если нет, то и не надо. А, вот ещё картинки - если понравятся, повесь куда-нибудь, если нет - поставь в кладовку, а?
- Марина-то в курсе?
Гришка покачал головой.
- Они с Юлькой в Штатах сейчас. Надеюсь что она там побудет подольше. Но если что, поговоришь с ней? - в его внезапно охрипшем голосе прозвучала мольба.
Священник вздохнул.
- Конечно. - Он собрался было добавить, что это всё равно не поможет, но не стал.
- Тогда счастливо. Будь здоров, и Ксане привет и здоровья побольше от меня передай.
- Да.
- Эй, уныние - грех!
- Да ты крутой знаток православия, я погляжу! - Роман чуть улыбнулся помрачневшим лицом. - Гриш, может не надо?
- Надо. Всё, пошёл я. Хорошо у тебя здесь, так бы и сидел, но надо.
- С Богом.
- Эй, помолишься за меня, святой отец? Не кисни ради бога.
- Помолюсь, сыне, помолюсь. Держись там. И это, постарайся... выжить.
- Ну да. А то выпить захочется - а тама не нальют. - Гришка уже перебирал с ёрничаньем, но иначе ему было бы трудно смотреть Роману в лицо.
Мужчины обнялись ещё раз, и Гришка заторопился прочь. Роман вышел на крылечко его проводить, и, когда Гришка уже не видел, перекрестил его снова.
Отец Даниил молился, но смутно было в душе его. Он не знал твёрдо, о чём он взывает к Пантократору, потому что и Гришке спасения просил он, и, одновременно, укрепить его дух и силы, и осознав эту амбивалентность, он прервал молитву. Только поздней ночью, собравшись с мыслями, понял священник, что просить у Господа надо одного - вести раба божьего Григория, наставить его на то что есть правильно, охранить и уберечь, и, если что, позволить умереть достойно. И милости, милости к скорбящим.
А Гришка, простившись с Романом, подумал как это удобно - быть одиночкой: некого предавать, не надо бояться, что засыплешься и кого-то подведёшь. Только семью. Но это уж как всегда. Он вспоминал как Саша боялся дать волю своим чувствам к Соне, и понимал его как никогда раньше. Если бы Марина его не простила, он бы вообще сейчас ни о чём не волновался. А Юлька? - поправил он себя. И подумал - без Марины не было бы у него такой дочки. И он был бы иным, хуже, жёстче, бессердечнее, и Юлька росла бы несчастным, забитым ребёнком, и между ними всегда стояли бы тень её матери и Гришкина вина. Марина, Марина, это всё она, кризис-менеджер, филиппинский хилер, что без скальпеля вынимает из человека зло, без ниток заживляет рану, и дальше снова всё хорошо. Как у неё это выходит? И... - Гришка вдруг похолодел - какой ценой?
С адвокатом Гришка обсудил всё быстро, собрался прощаться - в соседнем кабинете ждал нотариус - и внезапно спросил, уже в дверях:
- А если в завещании написать "Прошу меня кремировать и выбросить пепел в Москву-реку с Крымского моста" - разрешат? Или водную артерию города загрязнять не позволят?
Адвокат снял очки с мясистого носа, склонил голову:
- Это никого не волнует. Григорий Ильич, что-то вы шутите не бодро. Что-то случилось? Вы здоровы?
- Я здоров, но как сказал классик, человек...
- ...не просто смертен, но иногда внезапно смертен.
- Exactly. И ещё - а бывает так что родственники не могут получить свидетельство о смерти, если человек умер в тюрьме или был под следствием?
- Ну и вопросы у Вас. Бывает. Иногда годами не выдают. Соответственно, никаких операций с имуществом. Вам-то это зачем надо?
- Так, из любопытства. Спасибо, до свидания.
Адвокат задумчиво смотрел в дверь за которой скрылся Гришка. Интересный человек, но что-то странное с ним творится в последнее время. Зачастил с поправками к завещанию.
А Гришке пора было двигаться к реальному адвокату, советчику и умнице Жене. С Женей он разрабатывал когда-то стратегию вывода активов, построения грамотно отхеджированной системы поддержки семьи. Женя был не просто юрист, он разбирался в экономике не хуже среднего инвестброкера, и Гришка не однажды наблюдал спарринги Жени и Сони по экономическим вопросам. Она-то и посоветовала "слушать и делать как велит мудрый вождь и учитель Евгений Иванчук". Что Гришка и практиковал с удовольствием, осознав, что Женя относится к редкому типу предпринимателей - тех, для кого честь выше прибыли.
- Что-то нейдут экономические советы с языка у меня сегодня, - после Гришкиных туманных разъяснений Женя сделался мрачен. - Давай-ка мы тебя прям сейчас заправим в Шарик - и к подруге жизни, а, первым же бортом? Зубную щётку купишь по дороге.
- Нет, Жень, тут всё круче завязано. Не могу, и не спрашивай, и не уговаривай.
- Ну что, чёрт побери, может стоить жизни? Маладой, красывый, э?
- Ну ты же сам знаешь что. Давай не будем всуе. Всё обдумано, взвешено, решено, долги надо отдавать, лучше умереть стоя чем жить на коленях, - Гришка понял, что сейчас проболтается, и оборвал себя, - ну и всякая такая фигня. Революционных книжек в детстве перечитал. Гайдара в целом, Рыбакова и Островского в частности.
- Из каких кругов угроза? - Женя был решателем проблем.
- Не, всё, закрываем эту тему. Это моё, решать мне, выплывать или тонуть мне. Если всё кончится так как я предполагаю, сможешь помочь моим с легально-финансовыми вопросами? Ну и передать то что удастся вывезти? - "Чёрт, кажется, точно проговорюсь", прикусил Гришка язык.
- Это само собой, хохлы своих евреев не бросают, - отмахнулся Женя. - Так с кем тебе надо разобраться?
- Не прессуй, не скажу.
Женя смотрел на него исподлобья. Этот может и догадаться, подумал Гришка, у него-то мозгов хватит. Но он не хотел чтобы знал кто-то кроме Романа.
- Гэбэ что ли наехало?
Горячо. Пора сворачивать эту приятную беседу двух тонких интеллектуалов.
- Нет. - Это было чистой правдой.
- Со всеми остальными можно работать. Да даже с ними можно. Давай разрулим.
- Это не разруливается, Жень. Правда. Это по определению не разруливается. Никак. Давай не будем больше об этом. Лучше скажи, вот есть имущество за границей мне принадлежащее, могут его забрать по моим здешним обязательствам? Налоговым, например?
- Теоретически да. На практике это настолько нереально, ну примерно как нам с тобой на Луне встретиться. Вся российская юстиция сначала должна научиться работать процессуально чисто, а это непредставимо. Да у тебя и нет столько имущества чтобы это стоило тех процедурных расходов, которые на это понадобятся. Так что если коротко, то легально нет. Но просто отжать могут. Но скорее всего не станут париться.
- Это замечательно.
- Так давай до Шереметьева подброшу. Вон тачка под парами.
Под Жениным испытующим взглядом Гришка чувствовал себя как комар под микроскопом. Сейчас ведь расколет. Надо уходить.
- Не. Не тяни нервы за хвост, не усугубляй. Всё, пошёл я. Спасибо, Жень.
- Ладно. Удачи тебе. Может всё же...
- Нет. Счастливо, Жень. Может ещё и выпутаюсь. Ну а если что тебе мои позвонят, Димка скорее всего. Он у нас самый умный - весь в меня, ты ж понимаешь. А, и ещё - если вдруг понадобятся большие деньги, то свяжись с моими, спроси контакт человека по имени Юра, и скажи ему слово "гипербореи" - типа пароль. К нему будут стекаться приличные деньги за мои проекты, так что из него можно будет вынуть. Собственно, и всё.
Гришка поднялся, Женя тоже встал - проводить его. Мужчины крепко пожали друг другу руки. Невысокий, плотный Женя смотрел на Гришку снизу вверх, склонив голову набок, и его обычно хитроватые глаза потомка тех ребят, что весело, с шутками и прибаутками, писали письмо турецкому султану, - были подёрнуты такой вселенской грустью, какую только и можно увидеть в глазах старых одиноких евреев, выживших после погрома.
- Пока, - Гришка старался звучать позитивно.
- Удачи. Береги себя, от тебя кое-какой прок всё же есть.
- Ага, постараюсь.
В списке оставалось два визита. По пути к Виктору он дозвонился Чернову, и тот, уже весьма нетрезвый, бурно приветствовал идею "добавить Чернову чернухи".
У Виктора Гришка почувствовал, что не выдержит нового раунда плясок вокруг да около. Поэтому он просто сказал, что есть проблемы, и что в детали посвящать не будет так как это бесполезно и небезопасно. К счастью, Виктор был не из тех, кто докучает расспросами. Он считал, что настоящие мужчины должны все свои вопросы решать сами. По его классификации, Гришка в эту категорию входил. "Здесь немножко масла, рисунков, и женина шуба - у неё больше и нет ничего ценного толком, подержишь у себя?" Виктор пообещал, что всё будет в целости и сохранности, и крепко пожал Гришке руку на прощанье, тоже пожелав удачи.
Господи, если бы они знали какая мне нужна удача... Спустившись в Черновский подвал, Гришка ощутил себя помолодевшим на тридцать лет. Богемная туса, одетая в строго антрацитово-чёрной гамме, лениво перетекала по галерее, бледные лица декларировали верхний уровень пресыщенности всем и вся, и Гришке стало смешно. Он, впрочем, знал, что стоит завести с кем-либо из этих манерных демонических существ осмысленный разговор, как он почувствует себя питекантропом в Лувре. Декадентский интеллектуализм тем и был привлекателен, что люди отдавались ему целиком. Они были отравлены неутолимой жаждой продолжения игры в бисер, они пили утренний кофе с томиком Сковороды в руках, обедали с "чем-нибудь лёгким" типа Пруста, и обсуждали последние статьи по герменевтике за ужином ("А коньяк закусывали Дерридой", добавила бы Соня ехидно). В их умах это всё сплеталось, цепляясь одно за другое, и создавало картины мира, неподвластные Гришкиному воображению. Он бы дорого дал за то чтобы влезть в их головы и увидеть мир их глазами. Но каждому - своё. Он мог создавать. Они - только переваривать созданное другими. И тем не менее... Тем не менее с ними было интересно.
Чернов разглядывал Гришкины полотна, потом спросил, и улыбка у него криво ползла левым углом вниз: хочешь, цирк устрою? Прямо сейчас? Бабла сшибём. Почему нет, сказал Гришка. Чернов взял картину под названием "Общая душа" и вынес её в зал. "Аукцион. Нал. Через час". Зал ненадолго опустел - телефоны в подвале принимали плохо - потом снова заполнился лицами, чуть порозовевшими от тщательно скрываемого азарта. Тусовка Чернова была насквозь своя.
На картине в сферической перспективе был человек, во внутренность которого - в душу - зритель заглядывал через наоборот, через дыру от взрыва, с запекшейся по краям кровью. Эта внутренность была обставлена уродцами и залита отвратительным гноем, фиолетовые женщины удовлетворяли себя с помощью распятий, а серо-розовые мужчины ползли друг за другом на коленях, как слоны в стаде, ухватившись зубами за свисающие члены впередиползущих - аллюзия на Эшеровские "Метаморфозы". В конце этого длинного ряда пархатый еврей, послюнив, засовывал записочку в анальное отверстие человека похожего на эльфа Добби, а благостный крестьянин с венком из полевых трав на русой голове подставлял этому же существу костлявый зад.
Цитата из Калинина - корабль дураков - существовал здесь в виде чумного "Летучего Голландца". Кролики маршировали строем, прижав уши, под дудку гнусного плешивого кабана, ведущего их прямо в пропасть; бараны, сев в кружок, внимали косорылому уголовнику в поповском облачении, с чем-то блестящим на запястьи. Сколько же банальностей я сюда напихал, кривился Гришка, разглядывая полузабытую уже работу, и вдруг страшная мысль - а не перепев ли это "Мистерии"? - пронзила его мозг, и он судорожно взвешивал - да, нет? Вроде всё же нет, хотя слишком попахивает сатирой, но всё же отчаяния достаточно чтоб не сатира... Пойти что ли, выпить? Доеду помаленьку, огородами, здесь недалеко, откуплюсь, если что.
Гришка побродил по галерее и вернулся в офис Чернова. Тот продолжал рассматривать Гришкины картины. "Ты им там скажи - мол всё, это последние вещи, больше не будет, автор решил завязать с живописью. Ещё быстрее всё улетит". "Идея хорошая. А ты что, правда решил завязать? А что так? А, надоело, понятно. КэЭсВэ называется, потом пройдёт. Так, вот эти тоже сейчас выставим. Вот эти два медальончика я себе возьму. Пятнашка за оба тебя устроит?" Гришка поразился как точно Чернов отбирал лучшее, и как назначал цену. "Годится".
Гришка налил коньяка - и сразу отпустило. Он сел в кресло, с удовольствием наблюдая охотничью повадку Чернова, его танец профессионала - подойти, отойти, налево, направо, взять лупу, наклониться над, - и не заметил, как задремал.
Проснулся он от шума - аукцион начинался. Через пять минут "Душа" ушла за двадцать семь килобаксов. Гришка не верил своим глазам. "Последние работы последнего истинного представителя московского нонконформизма! Автор в зените таланта уходит на покой! Картины уже становятся раритетами, прямо здесь, на ваших глазах! Не упустите шанс, который вам предоставляется только благодаря исключительной репутации нашей галереи!"
Остальные вещи ушли за меньшие деньги, но всё равно общий итог оказался сумасшедшим. Гришка, не веря в реальность происходящего, убрался в офис поближе к коньяку. "Так, 70% твои. Ну ладно, 75. По такому случаю. Плюс пятнашка. Итого девяносто семь. У тебя кажется вон там сумочка валяется. Давай её сюда". Гришка чуть не с ужасом наблюдал как Чернов пихает ему в сумку валюту. И что теперь делать? Куда это девать? Обезналичить через фирму? Провести взаимозачёт между французским офисом и Москвой? Только этого ещё не хватало. Гришка схватился за голову. Как ехать домой? Пьяный за рулём - это просто пьяный за рулём, а пьяный за рулём с мешком баксов сверх всех центробанковских лимитов - совсем другое дело!
Чернов проблемы не видел. "Сейчас позвоню. Трезвый водитель называется, не пользовался что ли никогда? Темнота. Приезжают два молодца, один садится в твою машину, ты пассажиром, другой - типа эскорт, тебя высаживает, паркует твою тачку, комар не подкуси, и уезжает с напарником. Все дела. Я так чуть не каждый день домой езжу, они мне уже кого надо дают, а то прислали какого-то прыщавого глиста, он по навигатору Садовое, блин, искал".
У Гришки шумело в голове - день выдался плотный. Он сидел на пассажирском сиденьи своей машины, перебирая в голове все сегодняшние встречи, и вдруг почувствовал, как сквозь усталость, тоску, жалость к себе, подступающее отчаяние, растущее чувство вины перед семьёй, сожаления о том, чего он уже никогда не сделает прорывается - вновь - благодарность. За то, что ему есть что терять. Прислонившись к холодному стеклу виском, в котором нарастала боль, он мысленно сказал: "Спасибо, Господи. Спасибо, за всё что есть, было, и будет в моей жизни. За всё, без исключения. За каждую минуту, каждую секунду этой жизни. За то, что почти каждое из мгновений я хотел бы остановить. За Марину. Потому что без неё не было бы так. За детей, потому что они хорошие, и потому что мне есть на кого её оставить. За родину. За друзей. За возможность строить и рисовать. За всё, за каждый атом этого мира в отдельности и вместе". И, не удержавшись добавил: "Ну и за сотню штук баков, конечно, тоже". Он чуть пожал плечами, как бы извиняясь за неуместное ёрничество, и вдруг сквозь весь раздрай и хаос в душе почувствовал, как его голову, сжавшиеся плечи, руки, занятые тяжёлой сумкой, облекла, будто спустившись с неба, какая-то прозрачная невесомая вуаль. Она отъединила его от мира, но зато под ней он чувствовал себя как в коконе - он наконец-то не распадался на части, она как бы держала его внутри самого себя. Надо же, подумал он, а там с юмором, похоже, всё в порядке!
Выбравшись из душа и хлебнув кофе, он позвонил Стиву. С ним давно всё было проговорено, Стив всё знал про Гришкиных бенефициариев, про то что Димка будет executor'ом, а Стив должен ему помочь. Одна тема была новой - Гришка просил его помочь Марине по-человечески, "если что". То есть, если она решит поселиться в Штатах - найти способ её трудоустроить, как-то вывести на приятных умных людей, если во Франции - найти людей которые помогут это сделать там. И подобрать консультанта по кризисным ситуациям. Психолога. Умного и тонкого, потому что клиент не американский - извини меня, Стив, но Марина много сложнее среднего американца. "Да я знаю, не извиняйся. Наверное, она и много сложнее среднего русского тоже?" - поддел тот Гришку. Стив, политолог и славист по образованию, неплохо разбирался в русской культуре и русской душе. Он пообещал найти всех и всё что надо, и под конец задал неизбежный вопрос - а что случилось, почему такие похоронные приготовления? И не надо ли прямо сейчас найти Марину в дебрях Маккинас-айленд парка и отправить в Москву? "Стив, мне надо чтобы она с дочкой были в безопасности. Так что наоборот, лучше всего если они в этом парке ещё недельку проболтаются. Если что, и она будет рваться в Москву, постарайся её убедить не ехать. Она мне никак не сможет помочь. Но есть серьёзный шанс что надо будет подумать и о матчмэйкере - так, чтоб с правильными холостяками подружиться". Окей, сказал Стив, и Гришка знал, что был понят.
Разговор со Стивом подвёл итог этого дня. Но оставалось ещё одно, то, что надо было сделать сегодня. Гришка сел за опустевший, ставший вдруг огромным письменный стол, придвинул стопку бумаги. И вывел крупно: "Письмо моей вдове". Посмотрел как это выглядит, скривился от отвращения, скомкал листок и начал снова, без патетики:
"Если ты получила это письмо, значит, увидеться нам удастся нескоро, может быть, никогда. Если мне всё удалось, ты уже, наверное, знаешь об этом. Я прошу тебя не возвращаться домой. Очень прошу. Мне ты не поможешь ни при каких обстоятельствах, в лучшем случае, если я жив, ты только помешаешь и сделаешь меня слабее чем мне надо. Пожалуйста, не приезжай - у ребёнка должен быть хотя бы один родитель.
Я очень тебя люблю. Пожалуйста, прости меня, если я лишаю тебя родины. Мы с тобой много говорили о её судьбе, и я не вижу иного способа как-то эту судьбу исправить. Может быть уже поздно, но хочется верить, что ещё нет. Поэтому я и решился на то, что для одних будет выглядеть преступлением, для других - глупостью, а по отношению к тебе окажется предательством. Если бы я мог придумать что-то другое, я никогда не поставил бы тебя в то положение в котором ты сейчас окажешься.
Когда-то, давно, любовь к тебе остановила меня от того чтобы броситься с голыми руками на генсека и немедленно погибнуть. Да я и не был готов внутренне, не верил что это надо делать, спорил с Сашей. Если бы даже я его уничтожил, это было бы бессмысленно - ход истории был таков, что впереди уже брезжила надежда, которую видели только некоторые - например, отец.
Сейчас я подготовлен. Морально - потому что я глубоко, глубже некуда, убеждён что Россия сползает в пропасть, из которой, в исторически обозримом будущем, нет возврата. Ублюдок должен быть истреблён, и сила этого убеждения не идёт ни в какое сравнение с теми, давними, времён "Союза Свободы", убеждениями о необходимости свергнуть власть КПСС. Ненависть к наглому циничному подонку настолько сильнее и всеохватнее чем к старому шамкающему генсеку, что я не могу с ней жить.
Я вооружён, я тренирован, и, надеюсь, я не промахнусь. В 81-м моя "жертва" была бы бессмысленной, она не привела бы ни к чему. К тому же генсек даже не был воплощением зла, он был лишь фасадом потёмкинской деревни с названьем кратким СССР, СМ СТР 35 и это было ясно даже мне. Сегодняшний - воплощение зла, его нужно истребить, это угроза не только России, но и всему человечеству.
Тогда, в 81-м, пожилой священник сказал мне, похмельному, грязному, в соплях от собственной трусости: "Ты просто не готов. Ты должен вырасти, созреть для того что ты обязан будешь сделать, и обрести смирение, а вместе с ним - смелость и готовность оставить всё ради главной цели". Я пришёл к этому сейчас, осознанно и спокойно. Ты - самое главное, что мне страшно потерять. От мысли о том, что я никогда больше тебя не увижу, не трону твоих волос, не прикоснусь к твоим нежным губам, меня скручивает болью. Но когда я думаю о том во что ввергаю тебя, вечная разлука кажется мелочью.
Только одно заставляет меня двигаться в том направлении которое я выбрал - твёрдое понимание что, если я этого не сделаю, я не смогу дальше жить дальше и быть собой, жить с самим собой. Если я этого не сделаю, я буду не я, а пустая оболочка - вялая, безжизненная, бессильная, тухлая. Недостойная тебя. Так что выбора у меня, по сути, нет.
Я рассказывал тебе о немецком мальчике, солдате вермахта, который поехал спросить у папаши, надо ли ему участвовать в покушении на Гитлера. Папа ответил ему: "Да, ты должен это сделать. Человек, который упускает такой шанс, больше никогда не будет счастлив". Благодаря тебе, я опроверг пророчество немецкого отца и был таки счастлив. Да и Брежнев не был Гитлером.
Но какая-то часть меня всегда помнила о несделанном. Так что я знаю это чувство - чувство неисполненного долга. Я живу с ним давно, и наконец понял для чего. Для того, чтобы не было сомнений, чтобы не дрогнула рука, когда я увижу сильно увеличенную ненавистную харю в перекрестье цейссовского прицела. Не так как в 81-м, сегодня я полностью оправдываю своё решение. С точки зрения морали и любой религии - это будет хорошо и правильно, так как демонов надо уничтожать. Даже если ценой собственной жизни.
Тогда я не был готов. Сегодня я могу это сделать. Внутренне, так как нет той жалости, что была к немощному бессмысленному старику, и технически - Мосинка с оптикой значительно эффективнее голых рук. Поэтому сейчас, здесь, в этом письме я прощаюсь с тобой, моя любимая, моё солнце, моя девочка, моя мадонна, муза, моё спасение, радость, совесть, моя нежность... моё всё. Я отрываюсь от тебя - пытаюсь оторваться - и чувствую, что мы как сиамские близнецы, сросшиеся по всей длине. Это невыносимо больно, поверь, ещё и потому, что я это делаю сам, по своей воле, - о, как же я этого не хочу! Твоё лицо стоит у меня перед глазами день и ночь, в каждой встречной женщине я вижу твои черты, мои руки дрожат от желания прикоснуться к тебе - хотя б на минуту! Поэтому я пишу тебе заранее - чтобы успеть собраться с силами и не думать, не думать, не думать... О Господи, как это - не думать о тебе? Это невозможно, я знаю.
Как знаю, что твоё лицо будет последним, что угаснет у меня в сознании.
Шансов у меня нет. Ну, почти нет. Пожалуйста, не приезжай, пока всё не утрясётся. А лучше, вообще не приезжай. Здесь найдется кому решить практические вопросы. Стивен - его контакты у тебя есть - поможет тебе по имущественным вопросам в Штатах, да и Димка уже совсем не дурак. Дополнительная информация придёт по почте, и тебе и детям.
Ты знаешь телефон моего реального адвоката (если официальный умоет руки), он приедет и привезёт тебе все документы и немножко имущества - скорее, сувениров московской жизни. Только попроси кого-нибудь с ним поговорить от твоего имени, чтобы по голосу не узнали. Официальный адвокат имеет доверенности на то немногое что осталось, но это такие мелочи, что можно пренебречь. Фото у Романа и Юры, часть я послал детям. Работы частью у Юры, частью у Романа, немного у Вити, кое-что из книг - самое любимое - я послал Димке. Рысь твоя у Вити. В ИСТ-РЕ и у Чернова висят работы на продажу, оно всё гарантированно уйдёт, пусть Женя соберёт бабло, список у него есть. Да, ещё у Юры, наверное, будет пакет в сейфе, там хватит примерно на год-полтора.
Как ты знаешь, квартира у нас снята с условием что депозит используется на зачистку и отправку контейнером всего содержимого на адрес в Сен-Дженетт. Туда оно всё и придёт - то, что останется. В "Марини" ты главный бенефициарий, на жизнь, Юлькину учёбу и развлечения этого хватит. Вы сможете путешествовать, навещать детей когда захотите. Димка тоже в курсе финансовых дел, если тебе проще с ним - он сам свяжется со Стивеном. Короче, всё что можно - прикрыто, и я больше не могу про хозяйство.
Если ты захочешь жить в России, самое правильное будет - публично осудить мой поступок, а потом держать low profile. Или просто молчать в тряпочку, если публичное осуждение для тебя не по силам. Спросят - сказать, что тридцать лет прожила с идиотом. Не самая похвальная для тебя рекомендация, но это может сработать. Как ты понимаешь, мне будет всё равно что обо мне подумают и скажут. Друзья предупреждены, они знают как важна для тебя работа, поймут тактику, и ни в коей мере не осудят.
"С любимыми не расставайтесь" - это затасканное, замыленное, обслюнявленное всеми кому не лень стихотворение стучит у меня в голове третьи сутки без перерыва. Ты была моей опорой, моим счастьем, моей надеждой, моим нравственным маяком всегда. Я был таким идиотом и подлецом, что посмел заставить тебя страдать, и теперь снова совершаю по отношению к тебе самую чудовищную подлость которую только можно придумать. Мне нечего сказать в своё оправдание, и я просто прошу - пойми меня если сможешь.
Я очень хочу жить. Я надеялся состариться с тобой рядом, но этого, видимо, не суждено. Ты одна будешь ездить в гости к детям и внукам. Или, может быть - я надеюсь - не одна, но не со мной.
Прости меня. Ничто, кроме тягостного чувства долга, перед родиной, детьми, и - смешно слышать это от меня, правда? - всем человечеством не заставило бы меня подойти к точке, где я сейчас пишу это письмо. Но зло растет, крепнет, вопреки законам биологии, и чем дальше, тем маловероятнее будет что Россия когда-либо сможет отчиститься, отмыться от того дерьма, в которое её втащили, а она, смурная, недалёкая, безмысленно полезла. Это невежливо, но у меня нет другой метафоры для родины, кроме как "убогая" - в смысле, юродивая. А ведь ещё недавно даже враги называли её великой. Одна робкая надежда греет меня - что ты и дети может быть - может быть, но как же мало шансов - смогут называть себя россиянами не с чувством стыда и робкой, извиняющейся улыбкой, но гордо и свободно.
Наше поколение просрало страну. Я, дурак, хочу попытаться это исправить. И я просто не вижу другого способа. Меня гонит стыд, он жжёт меня, и не даёт покоя. Стыд и, - дурацкая - любовь к родине. Я с удовольствием передал бы честь сделать то, что я хочу, кому угодно, ещё и приплатил бы со всею щедростию, и пошёл бы по миру с сумой. Но что-то желающих прославиться в веках не видно.
Мудила Пастернак сказал, что счастливые люди не записываются в добровольцы. Он ничего не понял в этой жизни. Он просто, наверное, не был счастлив никогда, этот Пастернак. Счастье даёт силу. Силу и потребность изменять мир, в котором ты счастлив, к лучшему. Ту силу, что так нужна мне сейчас. К тому же никакой я не доброволец. Просто иначе не получается. Я таки скатился в патетику. Но иначе мне не удаётся объяснить. А времени написать стильно и cool нету. Не смейся, ладно?