Аннотация: Мелкое хулиганство по превращению Чехова в Стокера)) Рассказ был написан для конкурса, где условием было - написать фантастику/фэнтези по классическому сюжету. Вроде "Проезжая мимо станции".
Его сиятельство
Из дневника Энн Модест, в девичестве Стюарт
После венчания не было даже легкой закуски! Выпили по бокалу, переоделись и поехали на вокзал. Вместо свадебного бала и ужина, вместо музыки и танцев - поездка в Бристоль, за двести миль: моему супругу (как непривычно звучит - "супруг"...) непременно надобно помолиться именно там, в соборе св. Филиппа и Якова. По его словам, этому собору чуть ли не тысяча лет. Мистер Модест сказал, что "он и в браке отдает первое место религии и нравственности". И что ж, лондонские церкви для него недостаточно "нравственны"? Многие, впрочем, одобрили этот его поступок; возможно, я по молодости не понимаю чего-то?
О, как мучительно было венчание! Казалось мне, что и священник, и гости, и все в церкви глядели на меня печально: "зачем, зачем она, такая милая, хорошая, выходит за этого пожилого, неинтересного господина?" Я чувствую себя даже не просто несчастной, а обманутой. Вот я вышла за богатого, а денег у меня все-таки нет, венчальное платье шили в долг. Когда сегодня меня провожали отец и братья, я по их лицам видела, что у них не было ни пенни. Будут ли они сегодня ужинать? А завтра?..
Пока мы стояли на перроне, мой бедный отец всё говорил умоляюще: "Энни! Энни, на одно слово!" - и всё шептал что-то на ухо, но ничего нельзя было понять; при этом дыхание у него дрожало и на глазах блестели слезы. Когда поезд тронулся, я видела, как отец побежал немножко за вагоном; у него было такое жалкое, доброе, виноватое лицо!
Мы остались одни. Мистер Модест - боже, как все-таки странно думать о нем как о моем муже! - сидел напротив меня и улыбался. Я же смотрела на его сытое лицо без усов, на его бритый, круглый, резко очерченный подбородок, похожий почему-то на пятку, на это свежевыбритое, голое место под носом, которое постепенно переходило в жирные, дрожащие, как желе, щеки, - и испытывала точно такую же тоску, какая была в первый вечер после похорон матери. После ее смерти отец так и не смог прийти в себя. Дошло до того, что он начал пить и был уволен с должности. Было так стыдно! Так жаль его - и так унизительно! Мне казалось, весь свет видит мою дешевую шляпку и дырочки на ботинках, замазанные чернилами! А по ночам слезы и неотвязчивая, беспокойная мысль, что отец не перенесет нищеты и унижения и тоже умрет, как мать. Но вот знакомые дамы засуетились и стали искать для меня "хорошего человека". Мистер Модест, по их меркам, хороший человек: не молодой и не красивый, но с деньгами. У него немалая сумма на счету в банке и есть родовое имение, которое он отдает в аренду. Это человек с правилами, твердили мне они, и на хорошем счету у начальства. И вот теперь он сидит рядом со мной, улыбается своими маленькими глазками и неловко обнимает меня за талию; этот человек может каждую минуту поцеловать меня своими полными, влажными губами, и я уже не имею права отказать ему!
Страшно и гадко думать об этом. Как же всё так получилось? Почему?
О, как я несчастна! Зачем я так несчастна?
Из записок Эндрю Модеста, эсквайра
Итак, я женат, как это подобает джентльмену моих лет. Кажется, моя юная супруга несколько расстроена отсутствием шумного празднества; однако, надеюсь, она поймет, что я уже в чинах и немолод, и шумная свадьба могла бы, пожалуй, показаться не совсем приличной. Все-таки мне уже за пятьдесят. Возможно, было не слишком разумно жениться на столь юной леди? Однако же я не оставляю надежды, что у моей молодой супруги достанет рассудительности, чтобы понять мои побуждения. Я не скуп, вовсе нет. Но не следует забывать, что невоздержанность и потакание телесным слабостям с легкостью открывают врата для врага рода человеческого, коий только и ждет удобного момента, дабы погубить христианскую душу. Не могу без содрогания вспомнить прискорбную судьбу супруги лорда К. - несмотря на столь высокий титул, леди К., надо признаться, была особой вздорной и легкомысленной. И что же? Пристрастие ее к разнообразным порокам не осталось безнаказанным - кончина леди К. была ужасна. Не стану углубляться в воспоминания о леденящих кровь слухах, ходивших на этот счет; но об ужасных ранах на шее и груди леди мне довелось слышать от ее супруга лично. Он говорил также, что выражение лица покойной выражало столь безграничный ужас, словно перед кончиной ей явился посланец из преисподней. Не приведи нас всеблагий Господь испытать нечто подобное!
Энн Модест
За печальными размышлениями я не сразу заметила, что поезд остановился на полустанке. Платформа была залита лунным светом. Откуда-то доносились звуки музыки: должно быть, на чьей-то вилле была вечеринка и танцы. В другое время я бы нашла этот тихий вечер очаровательным, однако в ту минуту музыка показалась мне невыразимо печальной, а синие, резкие тени - зловещими. Тем не менее, я вышла подышать чистым воздухом.
Среди праздно гуляющих по платформе людей заметила я высокого брюнета, похожего лицом то ли на индуса, то ли на араба, с глазами навыкате и в странном костюме. На нем была рубаха, расстегнутая на груди, и высокие сапоги со шпорами, а с плеч спускался черный плащ, тащившийся по земле, как шлейф. Я узнала его - то был маркиз д"Артуа, гасконец, известный дон-жуан и вообще человек с темной репутацией. За ним, опустив морды, ходили две дымчато-серые собаки с тоскливыми желтыми глазами. Или то были волки? Никогда прежде не видела я таких псов. Маркиз пристально смотрел на меня, и мне стало не по себе от этого взгляда. Чтобы скрыть неловкость, я спросила его по-французски, зачем мы здесь стоим. Здесь разъезд, ответил он, ожидают почтового поезда. И посмотрел на меня еще внимательнее, будто ожидал каких-то других слов. Но я не знала, что еще сказать; притом мистер Модест взглянул неодобрительно, как бы желая напомнить мне, что неприлично замужней женщине беседовать с незнакомым мужчиной. И я промолчала. Супруг же мой не произнес за все это время ни слова.
И оттого, что слышалась музыка и луна отражалась в пруду, и оттого, что этот странный д"Артуа жадно и с любопытством смотрел на меня, и даже оттого, что всем вокруг явно было весело, я вдруг почувствовала такую печаль, что с трудом сдерживала слезы. Я вернулась в свое купе с предчувствием неминуемой беды...
Да еще какой-то сумасшедший старик, завидев меня, мерзко захихикал и, указывая на меня своим костлявым пальцем, взвизгнул фальцетом: "Это она! Она! Один на груди, два на шее!" Я шарахнулась от него и поспешила зайти в вагон, но он всё стоял под окном и повторял: "Один на груди, два на шее, один на груди, два на шее..." Чушь, нелепость, казалось бы. Но от этих бессмысленных слов мне стало по-настоящему жутко, и я не перестаю думать о них. Почему-то кажется, что в них скрыт какой-то смысл - но какой?..
Мистер Модест, эсквайр
Семейная жизнь есть не удовольствие, а долг. В моем случае, боюсь, еще и испытание. С прискорбием должен признаться, что моя юная супруга не слишком тверда в вере. Впрочем, глядя на ее отца, можно представить, каково было ее воспитание; я, однако же, надеялся, что в таком нежном возрасте еще не всё потеряно. Увы, сейчас я уже не столь уверен в успехе, хотя еще не теряю надежды. Самонадеянность - тоже грех; не повинен ли я в этом? Не устаю твердить моей супруге, что каждый человек должен иметь свои обязанности, что наш долг - честно трудиться, и что выше всего на свете я ставлю религию и нравственность. Увы, кажется, до сих пор слова мои пропадают втуне: Энн смотрит на меня со страхом и со слезами на глазах - и ничего более. Разве я так уж страшен или безобразен? Я, кажется, не повышаю на нее голоса и ни к чему ее не принуждаю, я неизменно ровен с нею, хотя временами она меня раздражает. О, ей бы, конечно, более понравилась пустая светская жизнь, роскошь и греховные развлечения! Но я намерен вернуть ее на стезю добродетели, и я это сделаю. Сколь многих способных людей погубили страсти и невоздержанность, между тем как при воздержании они, быть может, могли бы со временем достичь многого.
Энн Модест
Как скучна моя теперешняя жизнь! Мы почти нигде не бываем. Мой супруг уходит на службу рано утром и возвращается поздно. Я играю на рояле или читаю романы, но чаще плачу от скуки и безнадежности. За обедом мистер Модест говорит о политике, о назначениях и наградах, но больше всего - о боге и о нравственности, о грехе и о вере. Он держит нож в кулаке, как меч, и твердит: "Каждый человек должен иметь свои обязанности!"
Я боюсь его и не могу есть, и обыкновенно встаю из-за стола голодной. После обеда он ложится отдыхать и храпит на весь дом; а я ухожу к своим. Но и это не приносит радости. Я знаю, что отец и мальчики любят меня по-прежнему; но они так смотрят, словно только что до моего прихода осуждали меня за то, что я вышла замуж из-за денег, вышла за нелюбимого, нудного, скучного человека. Мне кажется, мой "дамский" вид стесняет, оскорбляет их; кажется, они не знают, о чем говорить со мной.
Мальчики такие бледные, худенькие... и отец бледен, с вечно порезанным от бритья подбородком и тощей шеей. Он ходит на частные уроки; и перед этим каждый раз целых полчаса стоит перед зеркалом и прихорашивается, то причесываясь, то закручивая свои черные усы, прыскается духами и завязывает галстук. Я смотрю на него - и мне хочется плакать от жалости.
Изредка случается, что мой супруг ходит со мной в театр. Но в антрактах он не отпускает меня от себя ни на шаг, а ходит со мной под руку. Когда проходим мимо буфета, мне очень хочется чего-нибудь сладкого; но денег у меня нет, а просить у мужа - немыслимо.
Боюсь, я начинаю его ненавидеть.
Он раскланивается с какими-то важными особами и велит мне тоже кланяться, но не представляет меня им, словно бы я не жена его, а служанка. Я кланяюсь, я делаю все, что хочет муж; но это так мучительно... Он обманул меня, как последнюю дурочку. Выходила я за него только из-за денег, а между тем денег у меня теперь меньше, чем до замужества. Прежде хоть отец давал шиллинг-другой, а теперь ни пенни. Денег он мне не дает. Правда, дарит кольца, браслеты и броши, говоря, что "эти вещи хорошо иметь про черный день". Но при этом постоянно отпирает мой комод и делает ревизию: все ли вещи целы. Если же я что-нибудь из подаренного надеваю, смотрит на меня так, словно я делаю нечто неприличное.
Я боюсь его до дрожи. Мне начинает казаться, что страх к этому человеку я ношу в душе уже давно. Когда-то в детстве самой внушительной и страшной силой, надвигающейся как туча или локомотив, готовый задавить, мне всегда представлялся директор нашей школы; другой такою же силой, о которой в нашей семье, да и во всем городе всегда говорили и которую почему-то боялись, был его сиятельство граф Д.; и был еще десяток сил помельче. И теперь вот, наконец, мистер Модест, "человек с правилами", который даже лицом походит на директора. В моем воображении все эти силы сливаются в одно - и в виде одного страшного, громадного белого медведя надвигаются на слабых, неспособных сопротивляться, таких, как отец, и я не смею, не смею сказать хоть что-нибудь против...
Мистер Модест, эсквайр
Его сиятельство изволил устроить большой бал в честь последнего осеннего полнолуния. Странный повод; однако же у сильных мира сего свои причуды, и кто я такой, чтобы возражать что-либо по этому поводу? Более странно иное: мы с Энн приглашены. Неожиданно, весьма неожиданно. Ради такого случая я дал супруге моей изрядную сумму, дабы она могла сшить себе подобающее платье. Хотя я и не одобряю роскошь и суетные траты, но тут повод исключительный. Ложная скромность не есть ли грех столь же тяжкий, как и тщеславие? Я все-таки не из последних в столичном обществе, следовательно, и супруга моя должна выглядеть достойно.
Я не вникал, разумеется, в то, где и как Энн шила свой наряд, ибо подобные материи не по моей части. Когда же она появилась, полностью одетая, перед тем, как нам подали карету, - признаюсь, я был действительно очарован ее красотой и блеском. Грешен - суетные мысли посетили меня, пока я глядел на нее: "Вот она у меня какая... вот какая!" Уповаю лишь на то, что я не вожделел к жене ближнего своего, а любоваться собственной женой, думаю, всё же не столь великий грех. Дабы поощрить ее, я даже сказал ей, что она прекрасно выглядит.
Однако же, хотя такое приглашение и весьма лестно, мне несколько не по себе. Будучи на балу, юная очаровательная женщина может обратить на себя внимание его сиятельства. Упаси боже, я не держу в уме каких-либо пошлых мыслей! Однако о графе Д. ходят странные слухи; говорят даже, что... нет, не хочу и думать о таких ужасных вещах. Иные же утверждают, что слухи эти порождены завистью, что его сиятельство великий человек и выше подобной мерзости. Правда то, что о его сиятельстве известно крайне мало: он ведет замкнутый образ жизни, и мало кому доводилось встречаться с ним лично; это и порождает слухи. Правда и то, что некоторые поступки графа могли бы, пожалуй, вызвать даже осуждение, будь это кто-либо иной. Однако граф Д. чрезвычайно, чрезвычайно влиятелен. Судьбы многих и многих зависят от его воли и прихоти. Поэтому любой, даже самый экстравагантный его поступок воспринимается как должное. Следует ли мне, в таком случае, полагать такого человека как его сиятельство - безнравственным, основывая свое мнение к тому же более всего на слухах? Следует ли мне отказаться от приглашения, дабы не подвергать опасности - вероятнее всего, вымышленной - свою супругу? Или же, полагая себя более нравственным, чем все остальные, я впадаю в тяжкий грех гордыни? Не говоря уж о том, что отказ от приглашения выглядел бы более чем странным, и не навлечет ли такой поступок на меня опасность еще бОльшую?
С другой стороны, если Энн понравится его сиятельству... Как я уже говорил, граф весьма и весьма влиятелен. Так что, если его сиятельство запомнит Энн, а через нее - ее мужа, то есть меня... кто знает?
Конечно, и это грешно, ибо тщеславие и желание суетных благ также есть порок. Увы, человек слаб. Однако... разве я желаю чего-либо противозаконного?
Энн Модест
Удивительная новость: мы приглашены на большой бал, который дает сам граф Д.! Бал будет в его замке! Боже мой! Мне и хочется, и боязно: как-то я буду выглядеть рядом с настоящими леди? Притом же, о графе Д. говорят разное, перед ним трепещет весь город, и сама я с детства привыкла трепетать при одном упоминании о нем. С его именем связывают даже многочисленные случаи исчезновения молодых женщин... Но - бал! Что плохого может случиться на балу? В конце концов, это всего лишь один праздничный вечер, одно-единственное светлое пятно в моей беспросветной жизни.
Однако, хоть мне и тревожно, но почему-то кажется, что это судьба, что этот бал каким-то образом всё изменит. Хотя, рассуждая здраво - быть может, я жду от этого события слишком многого? Что может измениться и как?
Муж мой несколько дней всё поглядывал на меня озабоченно, всё ходил из угла в угол, о чем-то думая. Наконец, как-то поздно вечером, он остановился передо мною и сказал:
- Ты должна сшить себе бальное платье. Понимаешь? Только, пожалуйста, посоветуйся с леди Далтон и с миссис Сандерс.
И дал мне двести фунтов. Это совсем немного для того, чтобы заказать платье у модной портнихи, даже не слишком роскошной; но чего еще ожидать от этого поборника нравственности?
Разумеется, ни с леди Далтон, ни с миссис Сандерс я советоваться не стала; просто постаралась вообразить себе, как бы оделась на бал моя покойная мать. Она одевалась всегда по последней моде и всегда возилась со мной, и одевала меня изящно, как куклу... ну вот, я опять плачу. Надо думать о хорошем. Я еду на бал!
Мистер Модест, эсквайр
Замок графа Д. оказался расположен далеко за городом. Между тем как наша карета катилась среди вересковых пустошей по темной дороге, освещенной единственно лишь полной луной, с великим трудом пробивавшейся свозь тучи и туман и как бы нехотя посылавшей скудный свой свет на грешную землю, странное, тревожное чувство наполняло мою душу. Мне даже казалось, что я слышал вдалеке волчий вой, хотя откуда бы взяться волкам в окрестностях Лондона?
Темная громада замка маячила на горизонте и всё никак не приближалась. Когда же мы, наконец, прибыли, замок поразил меня. Он был огромен и, казалось, источал могильный холод. Право, я вовсе не склонен к мистике и суевериям, но ощущение было именно такое - словно мы входим в огромный склеп. Жуткие каменные горгульи, украшавшие вход в это циклопическое сооружение, и лакеи с мертвенно-бледными лицами усиливали это ощущение. Вероятнее всего, конечно, виноват был свет газовых светильников; но даже и запах светильного газа казался мне запахом смерти. Стыдно признаться, но в какой-то момент мне понадобилось всё мое самообладание, чтобы не повернуть малодушно назад, что было бы, разумеется, верхом неприличия.
Однако же я взял себя в руки и, взяв под руку Энн (да простят мне нечаянный каламбур), начал подниматься по широкой мраморной лестнице. Отделка помещений поражала своей роскошью, я бы даже позволил себе сказать - излишней роскошью: мрамор стен, позолота орнаментов, бесчисленные статуи и вазы - и все это залито светом из сотен позолоченных же светильников. На ум мне пришло сравнение с дворцом даже не короля, а какого-нибудь восточного султана; а затем почему-то: "И не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого..." Не потому ли, что всё здесь было - воплощение соблазна? И я держал Энн под руку крепко, как только мог, и сожалел, что привез ее сюда. Что-то мне подсказывало, что душе ее угрожает опасность - именно душе. Я бы даже не мог сказать, чем было продиктовано это опасение - помпезностью ли замка, угрюмой ли дорогой к нему или чем-либо иным; и с беспокойством думал о том, что моя юная супруга, разумеется, пожелает танцевать - и запретить ей это, если какой-нибудь кавалер ее пригласит, будет, пожалуй, глупо; ибо зачем еще ездят на балы? Беспокойство мое еще усилилось, когда я увидел среди гостей скандально известного маркиза д'Артуа, который стоял, как обычно, окруженный молодыми женщинами и с самым победительным видом. Завидев нас, он уставился на Энн и как-то плотоядно ухмыльнулся. В этот момент во мне окрепла решимость во что бы то ни стало охранить мою жену! Как бы то ни было, я за нее отвечаю, и сберечь ее душу от соблазна и растления - мой прямой долг. Я не подпущу к ней этого развратника и подобных ему, и будь что будет.
В этот момент в зале появился сам его сиятельство. Его появлению предшествовал общий говор - и внезапно всё стихло. Граф прошел через залу, и все расступались перед ним. Я видел его впервые. Это был высокий брюнет с хищным, орлиным профилем, надменным лбом и пронзительными черными глазами; однако лицо его, красивое, но жестокое, было не смуглым, как можно бы ожидать, а матово-бледным. Одет он был во всё черное с головы до ног. При взгляде на него я ощутил неожиданный холод - и в это мгновение готов был поверить всем, даже самым ужасным слухам о нем. Как я поддался соблазну, малодушно помышляя о карьере, об угождении сильным мира сего? Разве не сказано: легче канат протянуть сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие небесное? Что за демон приближается к нам? Что за демон смотрит на нас с Энн и улыбается, показывая ослепительно-белые зубы под яркими губами? Что за адский огонь горит в его глазах?
Граф между тем подошел к нам и, сказав Энн какой-то комплимент, поцеловал ей руку. После чего повернулся ко мне и пристально посмотрел мне в глаза. Я почувствовал легкое головокружение, так что даже пошатнулся и с трудом удержал равновесие. Однако уже в следующий момент голова моя стала ясной. Что на меня нашло? Какие дикие фантазии пришли мне на ум? Подумать только, я готов был бежать с бала, куда его сиятельство столь любезно пригласил меня! Какое это было бы оскорбление великому человеку - и какой позор мне! О каких соблазнах идет речь? Господь в милости своей послал мне счастливый случай, и грешно было бы не принять этот дар! Похоже, супруга моя произвела благоприятное впечатление на его сиятельство - возможно, его благоволение по воле Господней снизойдет и на меня.
Его сиятельство взглянул на меня с отеческой улыбкой.
- Я вижу, вы несколько сконфужены, мистер Модест? - сказал он. - Вас что-то смущает?
- Я ослеплен великолепием ваших апартаментов, милорд, - отвечал я с поклоном.
- О, вы впервые у меня в замке! - рассмеялся граф. - Ну что ж, надеюсь, наше знакомство продолжится.
И он еще раз поцеловал руку Энн.
Хвала Господу!
Энн Модест
Когда я, идя вверх по лестнице под руку с мужем, услышала музыку и увидала в громадном зеркале всю себя, освещенную множеством огней, мне стало страшно. Вновь подумала я, что в своем платье за двести фунтов выгляжу бедной и смешной рядом со всей этой блестящей публикой. Я едва сдерживала слезы.
В толпе я заметила несколько знакомых лиц, и выражение их показалось мне презрительным. Маркиз д'Артуа усмехнулся насмешливо. Леди Далтон - законодательница общественного мнения - поджала губы...
Что я здесь делаю? Зачем я здесь?
Вдруг публика расступилась и мужчины вытянулись как-то странно. Это шел к нам его сиятельство. Да, его сиятельство шел именно к нам, ко мне, потому что глядел прямо на меня в упор и улыбался. Я так испугалась, что чуть не сбежала, однако муж крепко сжимал мой локоть. Мне показалось, что и он тоже напуган. О боже, что мне делать?
- Очень рад, очень рад, - начал граф. - Пожалуй, вашего мужа следовало бы наказать за то, что он до сих пор скрывал от нас такое сокровище. Впрочем... ради вашей красоты я его прощаю.
Тут граф взял меня за руку - его тонкие белые пальцы пахли ладаном и были холодны как лед - и поцеловал мое запястье. Странным был этот поцелуй - мне показалось, что я ощутила как будто легкий укол, и голова моя закружилась... однако через секунду всё прошло, и мне вдруг стало легко и свободно. Я взглянула вокруг словно другими глазами. В душе моей совершенно неожиданно и беспричинно проснулась радость - в первый раз в жизни я чувствовала себя не девочкой, а дамой, богатой и свободной. Даже присутствие мужа не стесняло меня: что-то подсказывало мне, что здесь и сейчас близость старого мужа нисколько не унижает меня, а, напротив, кладет на меня печать пикантной таинственности, которая так нравится мужчинам.
В большой зале уже гремел оркестр и начались танцы. Я окинула взглядом залу и подумала: "Ах, как хорошо!"
Маркиз д'Артуа приблизился с низким поклоном и спросил почтительно:
-Был ли я прав, милорд?
Граф Д. кивнул ему благосклонно и проговорил:
- О да, друг мой, я доволен. Она восхитительна - в ней столько жизни!
И он протянул маркизу руку, к которой тот припал долгим поцелуем.
Ах, вот кому я обязана приглашением! Неужто маркиз запомнил меня с той давней встречи на вокзале и рассказал обо мне графу? Надо будет как-то найти случай поблагодарить его за это.
Его сиятельство поцеловал мне руку еще раз, улыбнулся и отошел к другим гостям. И в следующий же момент громадный офицер в эполетах точно из-под земли вырос и пригласил на вальс, и я отлетела от мужа; мне казалось, будто я плыву на парусной лодке, в сильную бурю, а муж остался далеко на берегу... Я танцевала страстно, переходя с рук на руки, угорая от музыки и шума, задыхаясь от волнения, не думая ни о муже, ни о ком и ни о чем.
О, я имела успех у мужчин, это было ясно, да иначе и быть не могло! Мне казалось, что я королева, а они - мои рабы; казалось, что на меня смотрит вся зала, - но это более не пугало меня: я знала, что все эти люди завидуют мне. Я была убеждена, что мои улыбки и взгляды не доставляют окружающим ничего, кроме большого удовольствия. Я поняла вдруг, что создана исключительно для этой шумной, блестящей, смеющейся жизни с музыкой, танцами, поклонниками, и давнишний страх перед силой, которая надвигается и грозит задавить, казался мне теперь смешным; никого я уже не боялась - и только мимолетно пожалела, что нет матери, которая порадовалась бы теперь вместе со мной. Однако это воспоминание не вызвало слез, как бывало раньше, а мелькнуло и улетело. Вспомнила я еще, как года три назад на балу отец напился пьян и дело кончилось скандалом. Ах, как некстати было это воспоминание! И как стыдно мне стало, что у меня такой бедный, такой обыкновенный отец!
Но и эти мысли я отбросила с легкостью.
Когда мы ехали домой, то уже светало и кухарки шли на рынок.
Радостная, пьяная от новых впечатлений, замученная, я разделась, повалилась в постель и тотчас же уснула. Кроме всего прочего, солнечный свет показался мне как-то неприятен. Видимо, от усталости.
Я проспала весь день. Под вечер меня разбудила горничная и шепотом доложила, что приехал сам его сиятельство с визитом! Я быстро оделась и прошла в гостиную. Его сиятельство сидел в креслах и встал при моем появлении. Учтиво поклонившись, он сказал, что приехал "поблагодарить меня за то, что я украсила вчерашний бал своей очаровательной особой". После чего снова поцеловал мне руку - и я снова почувствовала то же самое: укол и легкое головокружение. Потом граф выразил надежду, что я и впредь буду бывать на его балах, которые он собирается давать теперь часто, и уехал; а я стояла среди гостиной, изумленная, очарованная, не веря, что перемена в моей жизни, удивительная перемена, произошла так скоро. И в это самое время вошел мой муж, мистер Модест, - в глазах его я увидела то же заискивающее, сладкое, лакейски-почтительное выражение, какое привыкла видеть у него в присутствии сильных и знатных; и с восторгом, с презрением, уже уверенная, что мне за это ничего не будет, я сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:
- Подите прочь, болван!
Барон Модест
У Энн теперь нет ни одного свободного дня, так как она принимает участие то в прогулке, то в спектакле, то на балу. Возвращается она домой каждый день под утро. Я не сопровождаю ее в ее развлечениях - мне это не по возрасту, да и не по характеру. Она - другое дело. Молодой даме, столь очаровательной, что сам его сиятельство заинтересован ею, непозволительно вести жизнь затворницы. Денег нужно очень много... Но что поделать, теперешний ее образ жизни требует больших расходов. Правду сказать, меня несколько огорчает, что она не просит, а требует. Но мне следует терпеть, ибо негоже разочаровывать его сиятельство.
Но мне дарован баронский титул! Воистину, щедрость его сиятельства и милость Господня безгранична! Когда я благодарил его сиятельство, он в виде особого благоволения позволил облобызать ему руку. И прикосновение к его руке наполнило меня неведомым доселе трепетом наслаждения! Со стыдом вспоминаю, что я мог когда-то сомневаться в добродетельности графа. О, поистине, ему нет равных! Я бы с радостью назвал себя его рабом, если бы он только это позволил...
Энн Модест
Ах, как чудесно переменилась моя жизнь! Днями я сплю, но ночи - о, ночи восхитительны. Никого я теперь не боюсь, и менее всего - мужа. Кто он такой? Всего лишь человек! Теперь, если мне надобно платье, или брошь, или шляпка, я просто посылаю ему счета или записки: "выдать подателю сего столько-то фунтов". И он беспрекословно платит! Это так забавно!
Мой достопочтенный мистер Модест получил баронский титул - и надо было видеть, как он только что не вилял хвостом перед графом, будто собачонка! Граф даже протянул ему руку для поцелуя. Хотя уж это, по-моему, совершенно лишнее. Неужто граф хочет сделать этого скучного человека одним из нас? Как милого маркиза? Зачем? С моего супруга станется начать нести его обычную чушь о грехах и соблазнах. Право, граф бывает слишком снисходителен. И как смешно: столько сплетен ходит о "его сиятельстве" - но правда оказалась совсем, совсем иной...
Ах, он так мил! Подумать только, что когда-то я его боялась... А как мила эта его шутка с огромным зеркалом на верху лестницы! Я только теперь сумела ее оценить.
Что же касается мужа, он мне положительно надоел. Зачем он мне? Ради денег? Но я ведь так или иначе наследница его состояния.
Думаю, я попрошу графа помочь мне решить эту проблему. Он не откажет.
Из заметки в газете "Вечерний Лондон"
Таинственная смерть: сегодня утром слуги барона Модеста обнаружили своего господина бездыханным на полу его спальни. Лорд Модест, по словам инспектора полиции Лестрейда, любезно согласившегося поделиться с нашим корреспондентом информацией, был очевидно убит - но весьма странным образом: на теле покойного обнаружены явные следы укусов - два на шее и один на груди, в области сердца. Пока неизвестно, какому хищнику принадлежат следы этих зубов и каким образом зверь мог проникнуть в комнату, ибо окна были закрыты, а дверь заперта изнутри. Однако, разумеется, поползшие по городу слухи о так называемых "вампирах" совершенно беспочвенны; весьма прискорбно отмечать, что в наше просвещенное время люди столь привержены диким суевериям. Действительно, обстоятельства смерти лорда Модеста весьма и весьма таинственны - но инспектор Лестрейд, известный раскрытием самых запутанных преступлений, несомненно, в скором времени прольет свет на эту мрачную тайну.
Погребение лорда Модеста состоится в пятницу после захода солнца. Таково было пожелание вдовы покойного, очаровательной леди Модест, объяснившей столь позднее время церемонии тем, что ее глаза воспалены от слез и плохо переносят солнечный свет. Редакция газеты пользуется случаем выразить свои искренние соболезнования леди Модест в связи с безвременной кончиной ее супруга.
Из частной беседы леди Далтон и миссис Сандерс
...- И знаете ли, миледи Далтон, говорят, леди Модест, бедняжка, так плакала по мужу, так плакала...
- Это довольно странно, дорогая миссис Сандерс, хотя и похвально, конечно. Что-то я раньше не слыхала о пылких ее чувствах к мужу. Говорили совсем другое - да вы и сами знаете. Тем более, что теперь баронесса стала наследницей изрядного состояния.
- Не буду отрицать, я тоже была удивлена. Но кузина Маргарет видела ее на похоронах и утверждает, что глаза леди Модест так сильно покраснели, что это было заметно даже в сумерках и под вуалью. Маргарет даже сказала, будто они светились багровым светом, но это уж выдумка. У моей кузины богатое воображение. Но интересно другое: на похоронах бедного лорда Модеста был сам граф Д. - и держал вдову под локоток!
- Ах вот как? Что ж, я вам вот что скажу, моя милая... впрочем, нет, лучше промолчу. Не станем поминать имя его сиятельства всуе - от греха подальше.
- Воистину так. Храни нас Господь, миледи Далтон...