Павел Пименов

Вовка ударил правой под рёбра противнику. Тот в ответ попытался достать Вовку прямым ударом левой рукой в нос, но Вовка уклонился и сам перешёл в наступление. Левой, ещё раз левой, а теперь правой сбоку, правой снизу в челюсть, и сразу левой по рёбрам, ещё, ещё, и снова правой. Противник зашатался, опустил руки, и тогда Вовка ударил правой в лицо, со всей силы.

Противник упал на площадку; люди кругом закричали, зашумели. К упавшему подбежал усатый дядька в полосатой рубашке и стал махать рукой сверху вниз, отсчитывая "раз, два, три..." Вовкин противник лежал неподвижно, и дядька, досчитав до десяти, крикнул "аут", подошёл к Вовке, схватил его за руку и поднял её вверх. И тут же, пролезая через белые канаты, на площадку полезли с цветами люди. Они хлопали Вовку по плечу, кричали "молодец", совали букеты, а он не мог удержать охапки цветов, прижимал их к груди локтями и большими варежками, раздутыми как шары. Лицо и тело у Вовки болело, но он улыбался, широко улыбался, и был счастлив.

- Ай, - вскрикнул Вовка, ощутив толчок в бок, - больно же.

- Ну? Видел? - спросила и не думавшая извиняться Катька.

- Конечно, как вживую, - ответил Вовка.

- Врёшь ты всё, - сказала настырная Катька. - И ничего ты не видел. Закрыл глаза и сопел в две дырочки.

- Не веришь - ну и не надо,- решил обидеться Вовка и даже отвернулся.

- Ладно, верю. Ну, говори, что видел?

- Как всегда. Бой. Вышли на площадку, вот она на фотке сбоку. - Вовка протянул подружке фотографию, на которой был запечатлён взрослый парень в синих шортах и такого же цвета майке. Позади парня, справа, виднелось возвышение, огороженное столбиками с натянутыми между ними белыми толстыми канатами.

- А дальше? - потребовала неугомонная Катька, а сама выхватила фотографию из Вовкиных рук и в тусклом свете единственной лампочки стала вертеть её и так и сяк.

- Ну, он мне слева пару раз, а потом правой как даст... А я ему и с левой, и с правой, а потом как раз, и тых, тых, тых, - разошёлся Вовка, - а потом сразу бабах!

- Тише ты, перебудишь всех, - прошипела Катька и опять пихнула Вовку в бок.

- Ну, он упал, а я победил, то есть, этот, на фотке. - Вовка ткнул пальцем в фотографию.

- И всё?

- Чем дальше, тем труднее смотреть. Снимок-то до боя сделан, - пояснил Вовка.

- Врёшь ты всё, ничего ты не видел, - подытожила Катька.

- А вот и видел!

- Врёшь!

Дверь в подсобку отворилась, и на пороге ребята увидели Грымзу, высокую грузную воспитательницу в клобуке и чёрной рясе. Катька сразу же спрятала фотку за спину.

- Смирнова и Борисов. Так я и знала. А ну, выходите.

Ребята выбрались из подсобки и замерли перед монахиней.

- Что вы там делали ночью? - спросила Грымза.

- Ничего, матушка Серафима, - первой ответила Катька.

- Ничего не делали, - пробурчал Вовка.

- Замечу ещё раз, накажу, - пригрозила Грымза, - а ну бегом в кровати.

Катька на секунду полуприсела, расставив в стороны подол платьица, пискнула: "да, матушка Серафима," - и опрометью бросилась по коридору на девчоночью половину.

Вовка развернулся, чтобы тоже убежать, но Грымза больно схватила его за ухо.

- А тебя, Борисов, я предупреждаю в последний раз. Будешь смущать девочек, посажу в тёмную, - заявила монахиня испуганному ребёнку.

Вовка молча терпел, вдыхая нафталиновый запах рясы, и, дождавшись, когда "матушка" отпустит ухо, так же молча поспешил в спальню мальчиков. И только в кровати, укрывшись с головой одеялом, пробормотал: "Грымза, Грымза, Грымза. Ненавижу её, ненавижу."

Формально управляла православным детдомом игуменья соседнего монастыря мать Никодемия, но старушка передоверила все дела матери Серафиме, монахине того же монастыря, сама же появлялась в опекаемом заведении очень редко.

Мать Серафима держала детей, да и послушниц-воспитательниц, в строгости, если не сказать резче. Всякие "светские" развлечения были под запретом, допускались лишь прогулки во дворике под надзором, чтение одобренных лично матерью Серафимой книг да занятия с приходящими учителями. Единственный на весь приют телевизор был настроен на православный канал, диск переключения выломан, а дистанционный пульт спрятан в сейф.

Детей не били, но практиковали другие виды наказаний. В частности, самым, пожалуй, страшным из них была "тёмная". Ребёнка надолго запирали в холодной полуподвальной кладовке. Дважды в день приносили кусок чёрного хлеба и кружку солёной воды. На соль у матушки Серафимы был пунктик. Соль горкой сыпали на язык сквернословившим детям, заставляя держать рот открытым и не давая сглотнуть или сплюнуть. Солью натирали, тоже в наказание, синяки и царапины, полученные ребятами в потасовках.

Правда, были и те, кто ни разу не испытал на себе гнев управительницы. Послушные, скромные, тихие - они были гордостью матушки Серафимы, и она ставила их в пример другим детям.

Вовку монахиня невзлюбила с первого дня. Живой, непоседливый, вихрастый, вечно в испачканной чем-то одежде, семилетний мальчуган стал для матушки Серафимы олицетворением всех грехов и пороков. К тому же Вовкина мать спилась, отец семью бросил, и блюстительница православной нравственности несправедливо переносила на мальчика ещё и прегрешения его родителей. Вовка отвечал матушке Серафиме взаимностью, называя её за глаза Грымзой, хотя и не знал толком, что это слово значит.

Следующей ночью в подсобке ребята встретились снова. Правда, сидели в темноте, без света, переговаривались тихо, замирая при каждом шорохе.

- На, возьми свою фотку, - Катька сунула Вовке фотоснимок.

- Это не та, - возмутился Вовка.

- Откуда знаешь? Тут же темно.

- Вижу, - ответил Вовка. - Тут девочка какая-то маленькая.

- А что ещё?

- Шарики, торт и дети.

- Верно, - Катька задумалась. - А что дальше с девочкой будет, видишь?

Вовка завозился и засопел.

- Свечи задула... тарелка... идёт во двор... а там собака злая, залаяла. Девочка испугалась и опи...

- Хватит, - перебила Катька и выдернула фотку из Вовкиных рук.

Вовка помолчал, а потом спросил:

- Это ты на фотке, да?

- Нет, - отрезала Катька.

Вовка догадывался, что это неправда. Мало кто из ребят имел фотографии из прошлой жизни. Мобильные телефоны матушка Серафима не терпела, считая их бесовскими выдумками. Висели парадные портреты румяных воспитанников в вестибюле, да и только.

У Кати Смирновой всё было по-другому. Её родители погибли в автоаварии, но осталась бабушка. И хоть пожилой пенсионерке не дали воспитывать внучку самой, но навещать разрешили. Благодаря этому у Катьки были и новые вещи, и сладости, и много всяких мелочей. И целая куча фоток. Бабушка говорила, это чтобы родителей не забывала.

- Вовка, я поверила теперь, что ты фотки видеть можешь, правда.

Вовка промолчал.

- Вов.

- Ну.

- А ты сам управлять можешь? Рукой подвигать или ногой? - спросила Катька.

- Пробовал. Не получается, - ответил Вовка.

- А если приказать? - не унималась Катька.

- Кому?

- Тому, с фотки.

- Не знаю.

- Ну так попробуй.

- А что приказать?

Девочка задумалась.

- Пусть сядет и не встаёт, - решила она.

- Ладно, попробую.

Вовка сжал фотографию покрепче, зажмурился и засопел.

Катька ёрзала, крутила ногой, теребила платье, дергала себя за косички, ковыряла ногтём стену. Наконец, не выдержав, пнула Вовку коленкой.

- Получилось?

Вовка открыл глаза и потёр болевший бок.

- Неа.

Катька встала и завертелась на месте.

- Что ты так к этой фотке прицепился? И вообще, откуда она у тебя? - спросила она.

- У Андрей Николаича взял, - признался Вовка.

- Стащил? У сторожа? Ты что, вор?

- Она ему всё равно не нужна была, а у меня других нету. Только с папкой и мамкой. Но там я совсем маленький, и смотреть нечего. Папка сразу ругаться начинает, мамка тоже, а я плачу.

Ребята помолчали.

- Ну, вот что. Воровать нехорошо, это грех. Украденную фотку надо вернуть, - решительно заявила Катька. - А вместо неё я дам тебе другую.

- Свою?

- Бабушкину.

- Чего мне глядеть на старушку? - обиделся Вовка.

- Там не бабушка, там мальчик. Тебе интересно будет, - непонятно объяснила Катька и добавила: - А эту фотку завтра возьми на прогулку, я придумаю, как Андрей Николаичу её вернуть.

- Ладно, - согласился Вовка.

Ранняя весна, обманная, как называла её матушка Серафима, радовала сухой и тёплой погодой. Это потом похолодает, начнутся дожди, разбушуется ветер, снег потечёт вязкой грязью, и детям запретят выходить в парк позади приюта, ограничивая прогулки внутренним асфальтированным двориком. Пока же ребятам нехотя разрешили после уроков побегать среди деревьев, сугробов и скамеек.

Присматривали за детишками две молодые женщины, воспитательницы-послушницы в "светской" одежде: длинных шерстяных юбках, платках и ватных куртках, всё тёмных тонов. Скрыться от их внимания, нарушая правило "тридцати шагов", было просто. Послушницы как уселись на скамейку, так и не двигались, глядя в раскрытые библии и шевеля губами.

Катька потащила Вовку в дальний угол парка, к хозяйственному сарайчику. Приютские дети часто бывали здесь, получая от сторожа конфеты и яблоки в обмен на рассказы из детдомовской жизни.

Андрей Николаевич, старичок лет семидесяти, по счастью, сидел в потёртом дерматиновом кресле. В своём неизменном тулупе и валенках, с морщинистой кожей и блестящими глазками, хоть и всегда гладко выбритый, он напоминал детям доброго Деда Мороза, сказочного персонажа, матушкой Серафимой запрещённого.

- Андрей Николаевич, здравствуйте, - Катька подбежала к креслу, одной рукой придерживая свою красную шерстяную шапочку, а другой протягивая сторожу похищенную фотографию. - Вот, мы нашли в кустах. Это ваша?

Вовка шагах в пяти позади разглядывал словно в первый раз садовый инвентарь, водил пальцем по черенку лопаты, постукивал носком ботинка о дюралевый совок.

- Здравствуй, Катенька, - сторож взял фотографию. Конечно, он узнал её. Весь сарайчик изнутри был обвешан фотографиями, но отсутствие этой, одной из любимых, старик заметил сразу.

- Здравствуй, Вова, - сказал он и мальчику.

- Здрасьте, - буркнул Вовка, внимательно изучая структуру лопатного дерева.

- Да, Катенька, это моя фотография. Вот спасибо, что нашли её. - Сторож не отрываясь смотрел на Вовку. - Я уж думал, пропала, а вы нашли. Молодцы.

Вовка покраснел. Катька загородила мальчика от взгляда сторожа и спросила:

- Андрей Николаевич, а кто это на фотке?

- Как кто? Это я в молодости, - ответил старик. - Как раз перед последним боем снялся.

Вовка подошёл ближе, а сторож продолжил:

- Да, не задалась моя спортивная карьера. Хворь напала. Как раз после этого боя.

- Какая хворь? - спросил Вовка.

- А такая. Перчатки надену, выйду на ринг - и сажусь. И не хочу, а ноги не держат. Доктора сказали, что случай редчайший, психологическая боязнь. Лечили-лечили, да так и не вылечили. - Старик убрал фотографию в карман тулупа, повозился там рукой и достал две конфеты-сосачки, барбарис.- Вот вам, держите.

Катька схватила обе конфеты, потянула Вовку за рукав:

- Ой, нам уже пора. До свидания, Андрей Николаевич.

- До свиданья, - успел выдохнуть уводимый подружкой Вовка.

Ребята вернулись к своим товарищам, прыгающим и галдящим вокруг скамейки с воспитательницами.

- Сработало, - обрадованно прошептала Катька.

- Сработало, - отозвался Вовка.

- Значит, ты можешь влиять на людей с фоток. Ты, что, не рад? - спросила Катька.

- Андрей Николаича жалко, - объяснил Вовка.

- Да, жалко, - согласилась Катька. - Зря я ему фотку сразу отдала. Ладно, не унывай. Мы её потом опять выкрадем.

- Это же грех, красть вещи, сама говорила.

- Грех - это когда для себя, а для доброго дела - это не грех, - рассудила девятилетняя девочка. - Эх, достать бы детскую фотку Грымзы. Ты бы внушил ей, чтобы разрешила... - Катька задумалась.

- Не ходить к духовнику? Не петь псалмы? Не учить наизусть Библию? - подсказал Вовка.

- Не. Разрешила бы телевизор смотреть весь день и играть на нём.

- Как можно на телевизоре играть? - спросил ничего не понимающий Вовка.

- Мне бабушка говорила, есть такие штуки, приставки, ставишь их на телевизор, а пульт в руки берёшь. И когда по телеку мультик, ты им управляешь, - ответила Катька и подытожила. - Разберёмся. Лишь бы разрешила.

- Да, хорошо бы, - согласился Вовка.

- Ой, я же совсем забыла, - Катька пошарила в кармане и достала небольшую металлическую бляшку. - Вот, держи, как обещала.

- Что это? - удивился Вовка.

- Это фотка царя, вот тут, посередине. Он раньше всей страной управлял.

- Какой же это царь? Это мальчик.

- Он просто тут маленький. Зато увидишь, сколько у него игрушек было. У взрослого царя игрушек нет, только шапка и палка с шариком. А у маленького наверняка много игрушек. И ест он пирожные и конфеты каждый день.

- Ладно. Спасибо, ночью посмотрю.

Но ночью Вовка не стал смотреть, как поживает царь с Катькиной фотки. Бляха так и осталась в кармане штанов, аккуратно сложенных на стуле. Вместо этого мальчик достал из тумбочки завёрнутую в носовой платок фотографию, где улыбающийся мужчина обнимал за плечо молодую женщину с младенцем на руках, забрался под одеяло с головой и, прижимая реликвию к груди, шептал и шептал одно и то же: "Папка, ты должен приехать в Сестрорецк, на Сорок мучеников Севастийских, 22 марта 2015 года, в третий приют для сирот, "Солнышко", и забрать своего сына Вову Борисова."

Вовка всё обдумал и рассчитал. И что папка может быть далеко и сразу приехать не сможет. И что лучше пусть приезжает в воскресенье, чтобы на работе не пришлось отпрашиваться. И что папка - а вдруг? - раскольник или неверующий, и тогда "сорок мучеников" ему ничего не скажет, поэтому, пусть и с трудом, но перевёл для папки церковную дату на "новостильный календарь".

Целый день мальчик вёл себя тихо, на расспросы друзей и воспитательниц отделывался общими фразами, а ночью повторил ритуал. Для закрепления, на всякий случай. До встречи с отцом оставался ещё один длинный-предлинный день и длинная, просто бесконечная, ночь.

С самого утра 22 марта Вовка спрятался на чердаке. Обустроил себе наблюдательный пункт: подтащил сундук к окошку, на сундук уместил ящик, набросал сверху тряпок. Взгромоздился, протёр стекло, лег на бок, подтянув ноги, под голову положил свою курточку. И принялся ждать, неотрывно глядя на улицу.

В руке Вовка сжимал семейную фотографию.

За витой оградой приюта, на улице, ничего интересного не происходило. Катились машины, сверкая зеркальными боками, блестели весенние лужи, играло солнце в окнах домов напротив. После бессонной ночи Вовка дремал-дремал, да и заснул.

Очнулся он в тревоге. С улицы доносился шум. Вовка прильнул к окну.

Во дворе невысокий, на полголовы ниже Грымзы, мужчина с оттопыренными ушами, без шапки и в демисезонном плаще, громко спорил с управительницей приюта. Оба размахивали руками. Со стороны детдома на помощь монахине спешили две послушницы. У Вовки ёкнуло сердце. "Папка, - подумал он. - Папка приехал." Мальчишка скатился с ящика и бросился на улицу.

Лестница... второй этаж... первый... вестибюль с фальшивыми лицами... дверь...

А мужчина уже уходил. Ссутулился, руки в карманы. Конец пояска плаща мерно бил по ноге.

- Папка! - закричал Вовка. Он увернулся от нерасторопных послушниц, пронёсся мимо матушки Серафимы и с разбегу уткнулся в свитер обернувшегося незнакомца. Тот подхватил Вовку, поднял вверх, сказал: "Сынок" - и крепко-крепко прижал к себе. Вовка обхватил руками отца за шею, прошептал: "Папка. Приехал" - и замер счастливый, вдыхая запах мужского одеколона. Казалось, ничто на свете не могло помешать долгожданной встрече.

По-прежнему светило солнце, на небе ни одной тучки, но в считанные секунды Вовка из самого счастливого ребёнка на свете стал самым несчастным. Мальчика оторвали от отца и поволокли прочь. Одеколон уступил нафталину.

Два бугая в милицейской форме заломили Борисову-старшему руки и пинками погнали по дорожке на улицу. Он поскользнулся на почерневшем льду, упал, получил по спине дубинкой, с трудом поднялся, и, не разгибаясь, еле перебирая ногами, был брошен защитниками порядка на заднее сиденье бело-синей машины. Машина тронулась, миг, и Вовкин отец пропал. Опять. Как несколько лет назад.

- Пустите! Это мой папка! Пустите! - бился в цепких ручищах матушки Серафимы бедный Вовка. - Вы не имеете права!

- Права? Нет, я-то имею право, - ответила монахиня. - Это твой забулдыга-отец не имеет прав. Лишили его родительских прав, греховодника. И как только он узнал, где тебя найти, непонятно.

Вокруг, на крылечке, стояли дети, воспитательница, Катька. Все молчали, наблюдая, как Вовку под руки послушница и монахиня тянут внутрь, подальше от света, весны, надежды.

- Ненавижу тебя, гадина! Ненавижу! Грымза! Грымза! - заорал Вовка. - Всех вас ненавижу!

Катька от удивления открыла рот, другие дети пугливо прижались к стене.

- Ну всё, Борисов, доигрался, - сказала матушка Серафима. - Тащите его в тёмную. На сутки. Пока не раскается.

Деревянная лавка, ведро в углу, решётка на слуховом окне. Керамзитовые стены, бетонный пол, совсем мало света. Вовка не чувствовал холода, он весь горел.

В кармане штанов он нащупал бляху, последнее, что у него осталось, и теперь сжимал в ладошке. Острые края бляхи впивались в кожу, но Вовка не замечал и боли. Он бормотал, повторяясь, с каждым разом всё увереннее и громче, пока с почти неразличимого шёпота на перешёл звучный детский дискант: "Добрый царь! Ты ещё маленький, но запомни. Пожалуйста, ненавидь тех, кто в рясах, так же как их ненавижу я. Пусть их не будет, совсем-совсем."

И чем громче он говорил, тем, казалось, светлее становилось в каморке, а бляха в ладошке мальчишки теплела всё больше и больше.

Вовке достал из кармана руку, разжал ладонь. На фоне выступившей детской крови, почти сливаясь с ней, алела бабушкина "фотография царя" - октябрятская звёздочка.