Аннотация: Он видел Всё: первые пятилетки, ГУЛАГ, возрождение, застой и перестрой, но никогда не плевал в прошлое - свое и страны, и жизнь его превратилась в цветок Великой Одухотворенной Любви - единственный и неповторимый.
Двенадцатый лепесток
Повесть
Опубликован в художественно-публицистическом альманахе "Литературный факел", Москва, 2005.
Оторвался лепесток - последний лепесток книги. Книги его жизни. Лепесток и стал этой книгой, которую автору не суждено ни увидеть, ни пощупать, ни перечесть. Но если не суждено перечесть, еще есть время перелистать...
Еще метут метели и снега. Еще упрям и крепок подуставший морозец. Еще чуть-чуть и вот уж, гляньте: вот он, резвый лучик-озорник весеннего солнышка. Дразня, искря, переливается он в бойких ручейках от стаявших сугробов. И глянцевые почки жадно и живительно пятнают изгрустившиеся за зиму дерева, пушатся первые побеги трав и цветов. Весна, весна! Она так долгожданна! Она так радует сердце. Больное сердце...
В больничной палате буйный дух весны ощущался лишь по ни чем не заменимому запаху всеоживания, по памяти... да по скачущим зайчикам лучей, тасуемых волнующимися ветвями, все более причудливыми из-за тучнеющей час от часу листвы...
Пошел уж пятый день второй недели, как Олег Никитич не вставал. Снег, по которому его привезли в больницу, за эти дни истаял в ручьи.
1.
В ручьи и хлюпкий мякиш превратились земля и тротуары. Тревога ручьилась по душе, по дому. Полгода назад арестовали дюжину самых важных чекистов области во главе с их начальником, героем гражданки Пастуховым. Сменивший его по приказу самого наркома Ежова Дмитрий Звонница, которого еще лет десять назад все знали за Меера Воньицу, рассадил свои кадры. А уж они-то "без страха и упрека" утроили лимит разнарядки на арест и чистку "врагов народа".
Самого Звонницу вытянул из тины околочекистской мелюзги друг товарища Хрущева товарищ Косташов, в 1937-м переброшенный с Украины на борьбу с "троцкистами" Поволжья. В первые же месяцы секретарства в К-ве товарищ Косташов перетряс руководство всех районов, Кой-где и по три раза. В итоге, поменялось более ста секретарей. Но перманентный косташовский зуд: "выявить и покарать", в свое время стоивший большой крови Украине, не стихал. В Москву первый секретарь К-ского обкома слал ищеистые доносы-прошенья: "анализируя методы вредительской работы врагов народа, особо отметил бы бездеятельность многих партийных органов. В области уже после проверки под моим руководством вскрыто и разоблачено большое количество врагов народа. Но этого недостаточно... Чтобы изгнать врага, надо неизмеримо повысить бдительность... Прошу повысить разнарядку на репрессии до 5000 чел. по 1-й категории и 6500 по второй".
За считанные недели "черный воронок" закогтил и унес половину коллег и друзей Олега Житнева, организатора первого в Оренбуржье нефтепромысла. Промысел был создан в сентябре 1937-го на базе скважин, пробуренных Б-ской конторой нефтеразведки. Академик Ферсман, лет за двадцать предуказавший энергетические перспективы края, прислал тогда молодому инженеру Житневу поздравительную телеграмму, увенчав приветом и оптимистичным: "ЖДИ ОРДЕНА ВСКЛ ЗНАК".
Из Б-на Житнева перевели в К-в - наладить энергосистему областного города. Он перебрался сюда с женой Ларисой и сынишками: пятилетним Алешей и трехлетним Пашей. Квартиру дали в центре. Но это не умягчило колкой тревоги, давящей отовсюду. Сгущалось что-то страшное, неумолимое. Никто, казалось, уже не застрахован от ночного визита черных кожанов. Месяц назад, в феврале, арестовали самого Косташова, угловато-мрачного типа с тусклыми обрезками проволоки вместо глаз, не умевшего говорить без перекошенного в визге, плюющего матом рта.
И вот - апрель, первый дождь. А потом долгий вечер в дурманном аромате испарений. Дети уже спят, Лариса в монументальном зеленом кресле глодает "Американскую трагедию" Т. Драйзера. Олег с папиросой - у окна. Глаза геолога исследуют утлый зазор в тучевом замесе. Оттуда красноглазо бычится луна.
С Ларисой Олег познакомился в Москве. В цирке. Он заканчивал 4-й курс биологического факультета. Перспективному, целеустремленному ботанику Житневу симпатизировал сам профессор Н.К. Кольцов. Красавица Лариса, первокурсница с геологического, в два счета заставила Олега изменить любимой ботанике. Последовал перевод на геологический, который молодая чета закончила в один год. Далее - распределение на чеченское предприятие "Г-нефть" и 4-летняя "лесенка" от инженера цеха до главного инженера всего Г-ского газового хозяйства. Затем новый вираж - Б-н, строительство первого нефтепромысла и, наконец, К-в.
***
В палату тихо просочилась сухонькая женщина. Таких, вопреки возрасту, звать бабками - язык забунтует. Посвечивая ясными глазами из-под старенькой, но ухоженной шляпки, подошла к больному и давай выкладывать йогурт, кефир, баночки пюре из мяса, из яблок. Он без спеха отвел взгляд от окна, за коим весело чмокало и журчало весеннее тайло. Глаза стариков встретились. Нежность и любовь - вот все, что вместило их схожденье.
- Не спишь, Олеженька?
- Куда в такую погоду? Не наслушаюсь, не надышусь. Когда еще-то... - и разом оделовитил тон. - Что врачи?
В светлых лучинках Татьяны царапнулись лукавинка с усталинкой.
- Не надо придумывать, Тась. - Упредил он. - Я знаю: по возрасту и состоянию операцию мне делать не будут, - подкрылки носа трепетнули. - И не силься меня... Не надо. Себя не мучь. Чему суждено...
Олег Никитич давно угадал судьбу: запущенный тромбофлебит при 90-летнем сердце излечению не подлежит.
- Олеженька, ты не хандри. Не твое это. А то вон даже щеки зеленью кроет.
- Есть повод порадоваться? - он выдуживал к ушам землистые губы: приневоленная улыбка едва не срывала пленчатую кожу со скул. - Например, весна и первый дождь, а, Тась?..
- Передали вот обложку сигнального экземпляра, - Татьяна Романовна вытащила из авоськи переломленные в корешке дерматиновые квадраты. На зигзаго-раскроенном черно-белом фоне прямо посередке горел красный цветок. Как перевернутое сердце. Над его "шпилем" прописными: олег житнев. Книзу от цветка стебелек из букв "повод жить". Раздалось почти распевное:
- Теплая? Как Копернику на одре?
С тяжелым чувством нутряного обрыва и тоски Татьяна Романовна вспомнила их любимый эпизод из старого польского фильма "Николай Коперник", где к ложу умирающего астронома подали теплый еще экземпляр только вот отпечатанной книги всей его жизни.
2.
Его жизни ничего не угрожает. Ничего. Такого просто не может быть, чтобы что-то покушалось на эту жизнь... эту молодую жизнь такого умного и красивого молодого человека... Молодого и квалифицированного кадра. Квалифицированные кадры, толковые специалисты так нужны стране. "Молодым везде у нас дорога!" Даже вот в песне... Разве не так?! Олег спокойно притушил окурок в медной лодочке-пепельнице. Тогда и постучали в дверь. Лариса резко захлопнула книгу. Их взгляды магнетически преломились в общей точке. Это были стенные часы, стрелки срослись в самом верху. После чего проснулся старый чеканщик, и давай нудно отсчитывать свои 12 бам-бамов. Пользуясь паузой-звонницей, молодые завороженно следили за неспешливым маятником, так похожим на неподкупную и справедливую стрелку весов. Весов без чаш. Ни один чужестранный звук не прокрался в межбамные прослойки. Никак поблазнилось. Обоим сразу?
Бой часов - спасительная отсрочка. Вот бы ему не прерывался долго-долго, пока из сердца не улетучится льдистый эфир страха после того неверного стука. Обоим мечталось, чтоб так казалось. И оба понимали, что это лишь иллюзия. Но сейчас иллюзия была больше и важнее реальности. Поэтому они продолжали смотреть на успокоившиеся часы, боясь отвести глаз от гипнотического маятника. Стрелка циферблата уже раздвоилась на медленно разбегающиеся от центра дефис и тире. Угол расширялся. И тогда муж и жена посмотрели друг другу в глаза. Стук повторился - негромкий, но настойчивый, теперь уже - в своей пропорциональной методичности - повторяющий совершенную мелодию курантов. Да... Оказалось не то, что казалось.
Олег поднял пепельницу, поставил обратно, зачем-то потыкал стылым окурком о внешнюю поверхность медной кормы и вопросительно вскинул подбородок. Лариса неопределенно повела щеками от плеча к плечу. Он встал и, посмотрев на дверь в детскую, пошел...
Двое были в коже, третий в сером плаще, шляпе и пенсне. Как через ватные тампоны, Олег слышал монотонные вопросы, отвечая на них: "да, я", "это, кажется, недоразумение", "да-да, конечно, там разберутся", "что ж, пойдемте, но повторяю, это просто нелепость", "не будите детей, они испугаются", "да-да, конечно, все будет в порядке, и с нами, и с детьми, я совершенно в этом убежден, наши всенародные, пролетарские и любимые... колхозные... самые честные органы не могут ошибаться".
Впоследствии его не раз дергал стыд за эту лепечущую, унизительную, с заискивающим заглядом в рысьи зенки опричников, абракадабру: "наши всенародные, пролетарские"...
Ночные гости торопились. Им разрешили накинуть верхнюю одежду. Целоваться на прощание и в голову не пришло. Не доходило, не верилось, не хотелось осознать и смириться... Последний взгляд на Ларису - точно уцепистая наводка фотообъектива. В "кадре" завековали сгорбленная спина жены, запахивающей желтый плащ, и сверкающее пенсне на лысом баклажане низенького начальника, чей ботинок попирал книгу. Каблук впечатался в обложку, разневолив черные отчекрыжинки букв: "ТЕО... ЗЕР... СКАЯ ТРАГЕДИЯ"...
Когда их посадили в "воронок", Лешка и Пашка, оба в белых распашонках до колен, как по сговору выглянули из спальни. В комнате родителей - беспорядок и запах мокрой кожи. Дети подкрались к входной двери. Настежь. Полметра давались за полчаса. Вот и на улице. Цемент небес набряк влагой. Но не ливануло. За пару часов приморозило, и под тапочками семечно похрустывали лужи. Беспомощно сцепясь ладошками, дети стали звать папу с мамой. Сначала шепотом, потом до саднящей сипоты. Дом затаился. Жильцы бездарно изображали глухарей.
Наутро детей "врага народа" отконвоировали в детдом. На пару часов квартира со скарбом досталась городским мародерам...
***
Эту книгу Олеженька писал не меньше 15 лет. С той самой поры, как перестроечный лихокрут сплавил его на пенсию.
- Обложка ничего! И все-таки не тот цвет у нашего Алёника, - ласково, без видимого разочарования пробормотал Житнев. Алёником они звали свой Цветок. - Впрочем, типография не всесильна. Ее спектральные возможности уступают природным. - Он шутил, во всяком случае, сильно старался. И все равно от глаз жены не смогла укрыться потаенная речь. Ее выдали глаза Олеженьки: книги не дождусь, не дожить. Вслух он этого не говорил, и никогда не произнесет: чтобы не расстраивать тебя. И ты это понимаешь.
- Все-таки дай мне Алёника. Сравню. Скорей, - вдруг зачастил, слегка попыхивая сквозь обточки зубов.
Татьяна Романовна, как угадала: старый самодельный альбом был при ней, в авоське. Корки из выцветшего бархата, когда-то бардового. Дрожащие в напряге руки листали неслушные страницы со старыми фотографиями. На последней, под хрупкой папиросной бумагой - выцветший букетик, от которого отслоился, крепясь на затравленной паутинке, прозрачный лепесток. Усохшие бутончики слабо сизовели, а самые верха целых лепестков были скорее пепельными...
3.
Пепельными усиками, переползающими в чернильные закорючки, тянулись по бумаге клещи судьбы. Олега Житнева вызвали на третий уже допрос. Жирный, выбритый под яйцо следователь Митник не бил его. Напротив, в его спокойствии проклевывалось непоказное равнодушие сытого обывателя, волею рока в лице начальства вброшенного в этот кабинет. Бывший учитель географии, теперь он справно тянул лямку местечкового Харона, любовно крутя холеные ногти над крошечным квадратиком слева от пепельницы.
Кабинет гнел подвальной сырью, припущенной едким табачным дымом с примесью какой-то застарелой органики на угрюмых, в коричневых пестринах, стенах. По третьему заходу следователь скучливо повторял гр-ну О.Н. Житневу, что "враг народа" бывший профессор Н.К. Кольцов "назвал вас куратором К-ского филиала своей разветвленной контрреволюционно-шпионской сети". На что Олег в третий раз не менее тоскливо возразил, что в последний раз видел выдающегося зоолога лет 10 назад.
Следователь пучил поросячьи яично-брусничные щеки, инертно осаживался к стене, жердил его черными метинами выпуклых зрачков, после чего предлагал папироску и прибавлял: "А кто же в таком разе, скажите мне, милейший Олег Никитич, столь хитроумно, с аспирантуры биологической кафедры университета ("не с аспирантуры, а с 4-го курса", - уныло поправлял Олег), вдруг перекинулся на второй курс геофака, чтоб позднее внедриться в чеченскую газовую контору? Кто по приказу из террористического центра Кольцова беспрекословно проник в оренбургскую контору по разработке нефтяного месторождения, чтобы вредить энерговооружению Страны Советов? Кто? Кто? Кто, я вас спрашиваю, кактус вы мой геоботанический?". - "Я, Я, Я... Но не я, не я, не я готовил теракты, которых, кстати, не было", - ответно гвоздил Олег под отупляющий писк комаров и всякий раз слегка зажмуривался в напряженном ожидании удара. Но чекист лишь выпускал тонкую струйку, распугивая казематных кровососов...
Его соседом по камере был затравленный, худой мужичок, давно превратившийся в ходячий кровоподтек. Утратив всякий интерес к жизни, он ни с кем не общался, лишь жалобно смотрел в стену, трясся и стонал. Его ежедневно уводили на допрос, а обратно вшвыривали свежезасиненного, кровенящегося. О нем шептали: настоящий троцкист, друг Бронштейна и Преображенского. Олег, конечно, страшился побоев и пыток. Но Митник до последнего держался в рамках либерализма и такта. При этом ежеминутно мог ведь вывернуться и его антипод - злой костолом с дубинкой...
- Упрямствуем? - Затянулся дымом экс-географ, и тут его жирная ладонь откинулась в шикарном замахе. Олег невольно проглотил глаза. Гулкий хлопок, чуть в стороне от твоего носа, за ним - смешок. Олег размежил веки, и ему стало стыдно за секундное малодушие: склонясь почти впритык, Митник смачно лыбился. На пузырчато слюнящейся губе подпрыгивал "бычок", а по верхней молочности левой щеки медузой раскляксилась кровь из убитого комара. Нижняя сосулька "медузы" нежно вливалась в природно рдяной оконечник следовательской щеки. В смиренном торжестве психопалач тер пухлявым кулаком закровленную ничку ладони.
- Облегчи душу, подпиши, Олежа, - мятно мурлыкнул он, отнимая от ладони кровавые костяшки. Зрение отказывалось верить: да, сколько же крови впитал окаянный комар?! И тут в ядро сознания прострельно садануло: запах застарелой органики - это ж невыветриваемый дух человечьей крови, коричневыми пестринами всохшей в стены. - Подпишешь, и почти свободен, Олежа...
Рука потянулась к чернильнице. В наклоне над столом он разглядел маленькое зеркальце, в интимном союзе с коим Митник блюл свой маникюр... На один миг там мелькнуло лицо. Не лицо даже, - так, комканный колтун волос. В нем отразилось серебро. Первая седина в голове, как молния в ночи. Ноги предательски таяли.
***
"Подлая натура исправленью не подлежит... Клевета кроет шрапнелью". - Эти слова он повторял не раз, вспоминая годину репрессий. Краснобаить о ней не любил и морщился, спотыкаясь на первых же строках мемуаров бывших узников Гулага, модных в конце 80-х. Дальше первых абзацев не заходил. Было противно (и стыдно за авторов!) читать эти, как он их прозвал, "эпосы единичного самолюбия", писанные почти столетней "не мудростью, но желчью". Несмотря на вал предложений, сам не дал в прессе ни строчки. Но тогда же решил поведать правду. Свою...
До 1988-го он лишь подкапливал случайные пометки о прежнебылом, теперь же началась работа по систематизации и отливке. Работа тяжелая, кропотливая, выматывающая. За лепным слогом не гнался. Где много вычурности - там фальшь. Только вот ведь оказия: простые слова давались еще труднее, с еще большей болью. Боль эту будили и подсаливали воспоминания, до крупинки наново перекручиваемые иссеченным сердцем. Мучительный процесс. А, главное, не шли, буксовали слог и исповедальность. Олег Никитич пуще всего боялся дублировать злобное менторство корифеев "кругов" Гулага. В итоге, работа затянулась на второй срок - по годам как раз и выходил... срок отсидки!
Его приговорили к расстрелу, замененному в последний момент 25 годами лагерей, на основании 10-го пункта 58-й статьи: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению власти". Об этом пункте он никогда не отзывался с солженицынским ерничеством. И ни разу не охаял Сталина. Если уж доставали, то говорил: Сталин виноват никак не больше, чем миллионы унтер-пришибеевых - Митников, Звонниц и Косташовых - на местах. Если Один не мог уследить за бульдозерами Ягоды, Ежова и Берии, это понятно, по большому счету. Только куда же, простите, глядели эти миллионы, по счету малому? Ясно ведь, что вина и попустительство миллиона палачей, Митников и Звонниц, забывших о добре и различении, она больше, чем - Одного. Хозяина. Хозяин слишком много что был "должен". Но ведь Один. Один Хозяин мог не заметить одной судьбы, но видел Хозяйство, Страну и время на сто лет вперед. А миллион палачей, доносчиков, вертухаев только поганил, растаскивал это Хозяйство, песоча пылью и щепью глаза старого Хозяина...
Застелив сигнальной обложкой тумбочку, Олег Никитич вдумчиво озирал высушку букета. Пальцы тянулись погладить растительную ветошь. Мизинец только коснулся... И паутинный перешеек рассыпался. Давно отслоившийся лепесточек вспорхнул и слетел на пол. Какой же по счету ты, лепесточек. 12-й? Если считать по главам книги, которых 11, - да. Но в то же время ты стал последней, не дарованной автору главой... Самой книгой. Отлетел лепесток, как та книга, что выйдет, но не в его жизни....
4.
В его жизни случались разные лица. На пересылке Олег день, два ли делил камеру с человеком, превратившимся в тряский скелет с щелястыми загноинами по обе стороны переносья. Этот фрукт всех избегал, общался опасливым шепотом, да и то, если дело касалось вопросов физиологии: пустите к параше, разрешите пожевать... Сокамерники относились к нему с брезгливым снисхождением. Еще один сосед напоминал южанина, коих Олег перевидал в Чечено-Ингушетии. У этого был, очевидно, грузинский акцент. Вот, собственно, и все, что Олег о них запомнил. Время удивляться пришло после расставанья. Товарищи просветили, что первым, таким по виду смиренным червяком, был тот самый Косташов. Распорядившийся сотнями тысяч судеб и жизней, теперь неутолимый упырь Украины и Поволжья отбывал в свой последний путь до ближайшей стенки. Ну, а во втором временном соседе вроде как признали брата известного грузинского чекиста Берии...
Счастьем для Олега обернулась встреча в пересылке с бывшим доктором биологии наук Кудрявых, другом Кольцова. Выходец из семьи купца второй гильдии Леонтий Пахомович Кудрявых еще до революции имел в научных кругах вес, сравнимый, самое малое, с Тимирязевским. Несмотря на тонкость материй, которых он касался в своих теоретических трудах, биолог Кудрявых пребывал по жизни разудалисто-гулёвым раскудрит-башкой. К пудовым его кулачищам прилагались неукротимая воля и отвага. Все это заочно уважали в любой аудитории. Профессиональная логика доктора наук, таким образом, пригружалась столь красноречивой внушительностью, что в спорах он оставался неодоленным никем и никогда. Но по бестрепетности и опять же крутости нрава Кудрявых так до седых волос и не обзавелся собственной кафедрой.
Взяли его, само собой, за "причастность к шпионской группе Кольцова, Чаянова и проч.". Кудрявых выдержал все пытки, но так и не признал вчиняемого ему вздора. Больше того, прикрученный ремнями к стулу, по ходу допроса умудрился выворотить мебель из пола. В шестьдесят-то с хвостом! Чем сникал не столько ярость, сколь восхищение заплечных дел мастеров. За это ему накроили какие-то 7 лет лагерей.
Кудрявых-то и преподал бывшему студенту первые уроки мужества и человечности в нечеловеческих условиях. На благо Олегу послужило хотя б и то, что на первых порах он был огражден от домогательств блатных, которые быстро прознали о медведистых ухватках бородатого кряженя. От Леонтия Пахомовича унес на всю жизнь усвоенный девиз: "Покуда дышишь, есть повод жить".
Близость такого человека привила молодому зеку своеобразный иммунитет, не позволивший ему впоследствии выродиться в ядоточивого диссидента. Кудрявых грубо, но резко - при помощи жестов и крепких сравнений - вскрывал обманки модных иллюзий типа "абсолютной свободы", идеализируемой представителями творческой интеллигенции, даже ряженными в робы:
- Полностью свободен лишь тот, у кого посажена совесть. Полная свобода в действиях и поступках - есть несвобода совести.
Надо сказать, ни один из "оппонентов" не находил аргументов и, тем более, смелости опровергнуть обладателя острого языка и убойных молотилок.
Глядя на старого учителя и с содроганием вспоминая свою то ли глупость, то ли трусость на третьем допросе у "Митника-комара", Олег раз и навсегда постановил: всегда оставайся личностью, даже если за это грозит смерть. До пересылки он был заядлым курильщиком. Но когда увидел, как чахоточные и сифилисные вперекрут со здоровыми смолят по кругу один окурочек, едва не вырвало. Зато зараз и бросил. Тогда же, до тошноты пронятый тюремной феней, решил: никогда и ни при каких обстоятельствах ни слова матом. Всегда оставаться человеком! Больше он ни разу в жизни не заматерился.
***
Татьяна Романовна с обожанием смотрела на Олеженьку. Она даже забыла нагнуться за сквозанувшим под койку лепесточком. Впрочем, давно уж и не могла нагибаться. Артроз. Она любовалась своим избранником, которым, в общем-то, никогда не могла налюбоваться. Благородство, порядочность, духовность и интеллигентность высшей пробы. Все это она вынесла под впечатлением первой же встречи с Олеженькой. Тогда ж задалась вопросом: откуда, откуда это все в нем? Дочери орловского батрака, выросшего до большого комиссара, грешным делом подумалось поперву: уж не отпрыск ли он древнего дворянского рода? Что как из бывших! И долго еще томила душу "радикальными классовыми сомнениями". После реабилитации Олег до слез смеялся сословным подозрениям супруги. Где там?
5.
Где там, какие дворянские корни? Фамилия Житневых брала начало в захолустной деревеньке под Ярославлем. Сам же Олег Никитич родился после первой русской революции близ Екатеринодара. Еще точнее: в селе Великое Белореченского уезда. В ту пору село называлось Царский дар потому, как еще при первом Николае жаловалось солдатам, прослужившим в армии 25 лет. В числе их был и отец Олега, Никита Степанович.
- Так что, Тасенька, - просвещал ее под чашку чая, - досталось в дар деду никакое не родовое, а самое заурядное крестьянское имение. Тем не менее, папа мой был человек ума недюжинного, на все руки дока. Любимая, кормная профессия у него была - столяр-краснодеревщик. Правда, помимо мебели мог смастерить что угодно или там наладить. Жители окрестных деревень хаживали к нему: кто часы починить, кто замок. Однажды явился мужичок со... скрипкой. Говорит: вот, мол, в городе и глядеть отказались, но прослышал я, что в селе Великом есть такой народный умелец. Возьметесь? Папа усадил его молча на вытолоченный колодцем бревенчатый четверик - это у него вроде скамейчатой беседки было. Повертел и... Вернул настроенный инструмент. Скрипач к карману. А он руку придержал и просит: сыграй, мол, пару мотивчиков. Аккурат взамен платы! Он у меня из принципа денег с людей не брал. Никогда.
Несмотря на незнатное происхождение и отсутствие систематического образования, универсал из села Великое собрал в избе изрядную библиотеку. На ниве самообразования отец изучал физику, химию, математику, находя им практическое применение: для жены Юлии готовил пудру и губную помаду. Первым на селе освоил фотодело, сам изобретал растворы для печати снимков. Семья Житневых обладала высокой сельской культурой.
***
Сейчас она с особо приданным смыслом вспомнила те слова. Это была особая социальная прослойка - сельские интеллигенты, утраченная ныне, как и уникальный пласт городской интеллигенции, да и как само понятие культуры вообще, незадолго до больницы грустно признался Олег Никитич.
- Так что техническая склонность у меня от папы. Я с детства сручной к любому делу. Это мне все пригодилось, чтобы остаться человеком и в Карлаге...
6.
В Карлаге их гоняли на каменоломню мимо геологической экспедиции. Малость обочь соседился крошечный поселок с магазином, а дальше - степь, да степь кругом. На десятки верст.
Уже после войны это было. Заключенный Житнев довольно свободно перемещался от лагеря до места работы. Строгость вертухаев усмирялась тем обстоятельством, что бежать по полупустыне и далеко, и некуда. Дорога проходила как раз через лесок - навроде местного оазиса.
К тому времени жена Лариса прервала переписку с мужем. А лагерная почта донесла, что еще в первый год войны она сошлась с начальником охраны и за особо примерное поведение была произведена в законные жены подполковника.
...Раз на тропинке у самых палаток конвоир Дергач помилосердствовал перекуром, а, если, в корень: просто решил пошашничать с Зойкой - одной из двух девиц в составе экспедиции. Бойкая и смешливая Зойка не сочла за грех пообщаться с мешком харчей, как за глаза звали этого жмота из сумской деревеньки. Пользуясь моментом, Олег окликнул вторую девушку, практикантку. Она как раз настраивала теодолит. Оазис только-только замуравел, желтистые медальончики почти овальной листвы аппетитно окраили ладно сбитую девичью фигурку в узких штанах и спецовке. Отозвалась, если честно, без сердца: к зекам мало кто питал излишнюю приязнь.
- Вы не купите мне хлеба? А на обратном пути я заберу, - голос был тихий, но красивый и уверенный, как плеск плеса, как взмах степного орла...
Сначала она увидела его загрубелую руку с удивительно тонкими, как у пианиста, пальцами. В них шелестела лохматая денежка, потом заинтригованный взор скользнул кверху по худой, кадыкастой шее, и там, на высоте почти двух метров, она увидала два голубых пруда - печальных, но нечеловечески добрых и ясных, в царственной поволоке ума, гордости и достоинства, столь щедро отлитого чувства собственного достоинства она не встречала даже в кино, это был другой типаж, еще неведомый энтузиастам 30-40-х, такой лишь грезился при чтении непролетарской литературы, а воплотится он лет десять спустя в романтических стриженовских героях.
Денег она не взяла. Не сказала даже ничего. Он растерянно потупился, тут-то всю колонну и накрыл подстегивающий клеск Дергача.
Возвращались в лагерь. Возникнув из неласковой редины приземистой рощи на том же месте, она вложила в его ладонь... Нет, не серый жесткий брусок, а настоящий батон - от начальника экспедиции, только что прилетевшего из Ленинграда.
Так и повторялось. Она заступала на тропу, а он протягивал руку и уходил с хлебом. Конечно, булками и батонами побаловать удавалось нечасто. Но были дни, когда лакомился даже плюшками и пышками, которые она выпекала сама. В полевых-то условиях. Перепадали и конфеты, с фруктам. Правда, столь цивильный продукт приходилось потреблять тут же, при встрече. Это приводило Олега в смущение. А она делала вид, что не смотрит. Но он все равно стеснялся.
График "хлебных контактов" был почти свободным и сказочно долгим: до трех минут. Что объяснялось благостным духорасположеньем Дергача, заговоренного Зойкой. Зойка, в отличие от Таси, занималась обратным: растрясала ухажера, и не только на пряники да лепешки. Так и виделись по два раза в день: в начале маршрута Л-К, "лагерь-каменоломня" и в конце - К-Л.
Денег Татьяна упорно не брала. А он, не в силах ее убедить, стал "платить" красивыми камешками с каменоломни. Она благодарно принимала их, а про себя улыбалась: геологу ль в диковину эти безделушки?
В тот день он задержался чуть дольше и, взяв ее пальцы в очень, как оказалось, цепкую ладонь, сказал: "Тася, завтра я избавлю вас от этой обузы". И был потрясен: в ясных глазах запасмурнело обидой, и на задворках обиды - просверк вздымающегося ливня. "Меня переводят в Мордовию", - торопливо пояснил он. Она, икая, отвернулась. Слезы душили, и она не хотела этого для него...
***
...Татьяна Романовна не могла простить то свое девичье легкомыслие. Почему, почему она не сберегла его подарки? Камни были простенькие, но фигуристые, чудливые: при художественном воображении в них можно было угадать весьма замысловатую композицию. Она еще раз вспомнила... Как, зарыдав на кромке тропы, испытала нечто сродное падению в зыбучую пустоту... Как запаниковала душа, засбоило сердце. Как она металась по палатке, не в силах собраться с мыслями и привести в порядок страсти, о которых до последней встречи не имела представления. Даже не догадывалась. О, сколько бы она отдала за ту горстку камней, которые бы пополнили бесценный архив ее памяти. Или даже составили памятник их лесной любви...
7.
Любви жаждало его естество. Но более всего - душа. Что верно, то верно, и он гнал от себя плотские помыслы. Все телесное представлялось святотатством даже при намеке на применение к светлому облику практикантки из оазиса. Воспоминания то нежили, то изжигали его в столыпинском вагоне, мерно громыхающем по пути в далекую, но европейскую Мордовию. Дергача, по странной прихоти фортуны, перевели туда же. Не сказать, что Олег обрадовался "верности" старого знакомца. Да и потливый, поленоикрый, пеньковатый весь из себя Дергач недолюбливал Житнева. За рост, за осанку, за важную выступку. За все то, что Дергач проштамповал, как "норов встояка". Но более всего беленила его начитанность, культура, словом, "интеллихерность" москаля. При охотке молодой хохол тщился уколоть "буржуя" обидой - ну, там словечком и, особенно, нецензурным. А что? "Неспойманная" Зоюрка осталась в азиатском тылу, хлопчик и отбрось всякие деликатности в общении с зека NN... В самом деле, тебе ли, наливной парубок Мыкола Дергач, сдался этот беспонтовый кавалер чужой дивчины, пускай та и приходится подружкой твоей теперь уж далекой степной крале?
За все годы односторонне "теплых" отношений лишь один только раз Олег высказался в адрес Дергача: "Вы нехороший человек и очень злой. А потому глубоко несчастный". Конвоир не понял и даже не разозлился. Лишь долго хрюкотал.
Когда их сгрузили на перрон, отравленный "столыпинской" спертостью Олег стал буквально струями пить воздух. Зачихалось.
- Будьте здоровы, Олеженька...
Едва не задохнулся. "Олеженька". Так его никто не называл. Но он сразу понял, кто... Таня стояла напротив тамбура с кульком вареной картошки и обморочно духовитых пирожков. С рубцом, печенью и с капустой. Он поделился лакомством с товарищами. Много погодя свежий батон, бульба в мундире и самолепные пирожки с рубцом, печенью и с капустой украшали их стол в самые праздничные дни. Ради Олеженьки Татьяна бросила работу и наркомовскую квартиру в столице...
Резво смикитив, что через Таньку и Зоюрке не "выпасть с окоёму", хамельонистый Дергач, зараз ослабил режимные строгости. И даже позволял влюбленным видаться каждые три дня. Ясен пень, не задарма.
Как-то Таня вручила Олегу огромное яблоко: золото с вплавленными янтарными крошками. Музыкальными пальцами разломил плод надвое. Одну половинку протянул ей. После такого подвига несломленной силы у ней не достало духа отказаться. "Потом, мы соединим обе доли, Тась", - убежденно объявил он. Она подивилась этому нежному "Тась", как бы пробуя на язык сладчайший мармелад, и осталась очень довольна дегустацией. "Прорентгенив" яблочную половинку на свет, Олег изумился внезапной абстракции: яблоко в разрезе - это два соединенных уха - спаянных и самых чутких друг к другу. А еще это - сердце со сглаженным углом. "Ты теперь моя невеста, Тась", - добавил он напоследок.
Татьяна купила дорогую пряжу и сшила великолепное шерстяное платье. В нем отныне и ходила на свиданки. Через Дергача несколько раз удавалось организовать домашние (общежитские) посиделки с Олегом. В тепле, с чайком и граммофоном. Как-то в январе он явился вымотанный, мрачный - никакой. Ни сил, ни слов. Таня стянула с него валенки и сорвалась в дробный вопль: опухшие ноги обморожены и стерты. Без долгих рассуждений взяла черные ножницы и решительно отхватила подол форсовой юбки. На портянки. Ему не хватило реакции предугадать и остановить. Минуту спустя, когда все было сделано, прошептал: "Как я богат, что ты у меня есть". И отплатил долгим поцелуем. Ее подбородок держали мужские ладони. Как драгоценную икону. Он любовался, приникал, отстранялся. Снова любовался, вертя на свет, будто впервые, и целовал, целовал. Каждую черточку, каждую ямочку, каждую морщинку. Ты - великая душа, не уставал повторять он при этом.
***
"Великая душа, великое сердце - они широки, они на равных говорят со всяким, даже с убогим. Они, подчас, не могут допустить, что кому-то несвойственно чувствовать так же и то же, что и как чувствуют они, что кому-то несвойственно излучать те же любовь, совесть, духовность, тонкость, как это дано им. Отсюда их пресловутая наивность - им просто непонятно всё животное: подлость, жестокость, лживость, - говорил он позже, вспоминая былое и ушедших в Лету: отца Никиту, Кольцова, Митника, Кудрявых, Дергача... - Черствая душа, холодное сердце, они ограниченны, узки. Они замкнуты на себе и никогда не поймут тех, кто не вписывается в их плоскостную систему координат. Им не дано широты, многомерности и различения, отсюда узость самозваной "элиты" - узость во взгляде на все доброе и человеческое".
Она это понимала и без капли сомнений разделяла взгляды и принципы Олеженьки. Его устами, полагала она, глаголет Правда. Под которой подразумевала Бога, в которого оба внутренне верили, не принимая канонов и обрядов официального культа. Ей и в голову бы не пришло осуждать мужнину непримиримость последних лет. Еще в 1992-м он на 2 пятилетки вперед с точностью до долей процентов высчитал катастрофические последствия "преобразований" региональной власти. Все его прогнозы по грядущему развалу сельского хозяйства и промышленности неумолимо сбывались. Он не терпел разрушителей и губителей. Особенно жестко крестил "младореформаторов" гайдаровской рассады:
- Какие реформы? То, что делают эти, извините за моветон, млекопитающие, может быть, и реформа, но реформа в масштабе отдельно взятого организма. Сожрать столько, чтоб еще больше испражнить на кормильца. Банальная авантюра против народа ради личной синекуры. К власти пришли имитаторы и профанаторы, обвешавшие себя гроздьями званий, титулов, дипломов, сертификатов, научных степеней, наград, премий и призов. У них нет главного - совести. Ведь совесть - это способность человека к раскаянию за то, что ему хорошо, хотя он этого не заслужил. Капиталист же, в массе, раскаяния не ведает.
Олег Никитич, не признавая модных однодневок, был строг к очередным увлечениям "элиты". Крайне разборчивый даже в оценке корифеев, он холодно отзывался о свежих небожителях:
- Набоков? Он моден, - и через антракт, - пока. Заметь: сейчас. Он - певец эгоизма, а сейчас в России триумф эгоизма. По большому же счету Набоков - это вычурный и рафинированный эпигон Бунина в приправе цинизма, фрейдизма и эгоцентризма.
Но он же даровит, возражала Татьяна. И даже здесь у Житнева имелся свой подход. Дар - это от Бога, дар с деньгами не связан, уверял Олег, а вот талант - это да, он даже по происхождению от денег, а значит - от дьявола.
Не щадил бывший зек и современную "интеллигенцию", которую непременно закавычивал. "Россиянский "интеллигент" - это скользкий лупоглазый рак. Он жмется задом к кормушке, гадит и рвет клешнями все, что его не касается и, стало быть, ему мешает. И, лишь угодив в горящую кастрюлю, начинает краснеть. Интенсивно и радикально. Только поздно, батенька".
С неменьшим сарказмом проходился по "новым русским": "Наши крутали - это всего лишь подстриженные бабуины, выучившие 30 слов, из которых 27, не считая ФИО, ненормативные".
В силу возраста и здоровья Житнев не участвовал в политических, как он говорил, "интрижках", но всегда полагал, что: "Человек вне политики не только потворствует злу, но тупеет и утрачивает способность ориентироваться в жизни. В конце концов, он очень сильно удивляется, когда его детей режут прямо на улице, как баранов, а самого его гонят в газовую камеру".
Ничего кроме иронии не вызывали у него горбачевские лозунги. Особенно "свобода слова", тем более, если ее возносили на противовесе сталинскому "зажиму". "Свобода слова - это монолог в стакан. А гласность - это диалог, но уже через микрофон: миллионам - стакан, единицам - микрофон".
Не мудрено, что вскоре после начала перестройки круг их друзей стремительно сузился. Житневы просто не смогли по-старому общаться с теми, кто на 180 градусов поменял принципы. Олег не терпел конъюнктурщиков, предателей, циников. Не так давно он на корню оборвал многолетние связи с профессором филологии Скабловым. За то лишь, что тот по примеру "продвинутой интеллигенции" вдруг пустился во все тяжкие на ниве отечественного мата. Фарисей Скаблов, в общем-то, матерился всегда, и лишь при Житневых сдерживал себя, блюдя имидж благопристойности. Но как-то, посчитав, что "святых не осталось", сорвался. После чего для Олега его не стало. "Тась, поверь, если бы он не скрывал этого раньше, не притворялся, я бы еще, вероятно, стерпел. Хотя для профессора русского языка, наставника будущих учителей это все-таки непростимый грех"...
8.
Непростимый грех - измена. Об этом Тася догадывалась с детства. Но утвердилась в понимании истины лишь спустя долгие годы...
К дню рожденья желанной Олег начал готовиться загодя. Однажды в лесу он нашел невиданной красоты цветок. Формой - сердечко, до макушки ал, и лишь остренький верх - в желтоватых разводах. Один-одинешенек. Тогда и сгодилась ботаническая закваска. Лагерь стоял на красной бесплодной глине. В маленькой нише за казармой - между забором и кухонной мусоркой - обнаружил высокую бетонную тумбу. За мусорку не совалась ни одна собака, зато заглядывало солнце. Там-то и наметил делянку, которую в шутку нарек оранжереей. Две недели тайком переносил землю из лесу: за пазухой, в сапогах, в рукавицах. Выложив по краям тумбы бордюр из булыжников, внутри клумбы по крупицам укладывал почвенный слой. Потом перенес "рассаду".
Больше всего Олег боялся, что его раскусят или случайно засекут клумбу. Но всякий раз, улучив миг, чтобы заглянуть за баки, убеждался: чудо природы растет и хорошеет. Не как в лесу, но для лагеря - просто загляденье.
В очередной раз проникнув к цветнику с кружкой воды, уже затылком запеленговал он знакомый присвист. Всё! Тылом поздно дергаться. Дергач, жирный вредный Дергач выследил "диверсанта". Олег развернулся. В голубых глазах, впитав всю скорбь серо-ненастного неба, полыхает свинцовая гроза. Кружка в руке отведена, как граната перед броском. Дергач то ли понял все это, то ли еще чего... Кончилось тем, что он нерешительно кхекнул:
- Ты, это, не ссы, в общем. Сам не трону и другим не дам, - вымученно засмеялся. - На воле расплатишься.
Сумской жмот сдержал свое слово. На воле Житнев и узнал, что за молчанку и лояльность Татьяна платила Дергачу харчами: шоколадом, сухофруктами, а еще - редкими весточками от Зойки, с которой практичный вертухай сошелся-таки лет через пять...
На день рожденья он поднес Тане королевский букет из трех бутончиков и самопальный альбом, тот самый - алого бархата, из полотнища царской хоругви. Тогда и вошло в их обиход кодовое слово "Алёник". Засушенный цветок вскоре перекочевал в альбом, став талисманом семьи и счастья. Через полгода Олега амнистировали.
***
Татьяна Романовна неутомимо любовалась тем, как Олеженька любуется альбомным Алёником. Но до чего же непривычно видеть его таким беспомощным и вялым да еще на этой больничной постели. Белая простыня, бледный Олеженька, выцветший Алёник. Ну и что, что Алёник выцвел? Все равно он здорово освежает унылый палатный натюрморт! Э-эх, ты нарочно задоришь себя и... сама же горько усмехаешься блеклой попытке.
А ведь страшно сказать, как часто выведывала она у суженого название цветка. Тот лишь пожимал плечами: "Не знаю. Пусть остается Алёник. На воле постараюсь выяснить". Но и на воле он почему-то так и не узнал, что это за растение.
Вдруг слева резануло: Олеженька уходит. И ты обязана сохранить и унести вашего Алёника в могилу. Ты так решила еще вечность назад. Кажется, в 1953-м...
9.
В 1953-м, по амнистии они переехали в К-в, где Олега, как ни странно, помнили. К тому времени областной город обзаводился газом, и супругам Житневым нашлась работа в газовом тресте.
На самом своем излете первый год супружества принес жестокий "сюрприз". В день рожденья Татьяны под вечер заявилась... Лариса. Она успела развестись со своим конвоиром, заимевшим на том этапе полковничьи погоны. Пролетевшие 16 лет пошли Ларисе не в ущерб: она, казалось, еще больше похорошела. Надушена дорогим парфюмом, разодета не хуже Шульженко или Серовой. Долго жала на звонок и в лоб бросила открывшей Татьяне:
- Я жена Олега. А вы?
До сих пор Татьяна не может поверить, что пережила ту ночь. Олег сидел за столом, в руке бокал шампанского. Увидев Ларису, подавился, да и оледенел. Видение из прошлого, оно завораживало, будило... Беса или всего лишь память?
С отчаянной отрешенностью Татьяна сказала: "Вот и все". Себе. Лариса говорила без умолку. Ему. Олег молчал. Было поздно. Татьяна бессловесно постелила, и ушла страдать в его кабинет. Ночь провела на балконе, потому что дома боялась задохнуться. Малиновый колобок томился, томился и катанул за окоем. Луна сощурилась в утлую дужку...
Слезы душили, сердце плющила неподъемная обида. Эта ночь походила на ад, в котором ее душа рисковала завековать. Завтра не наступит никогда, даже если наступит. Завтра она разобрала постель. В его кабинете. На кушетке. Часы пробили шесть раз, и тотчас щелкнул замок входной двери. От напряжения пот застилал глаза, леденил тело. В кабинет вошел Олег. В руке кабы не поднос. Молчит. Мучит. Доколе ж?
- Больше она не вернется, Тась. Я рассказал ей только про это.
В руке не поднос, - альбом, и раскрыт он на странице с Алёником...
Олег не совершил непростимый грех.
Ты у меня самый святой и вещий, Олеженька!
***
В палату вошли сыновья. Оба в годах. Тогда, в 38-м судьба развела Алексея и Павла по разным детдомам. Лишь спустя двадцать лет Олег Никитич разыскал их. По чести, при первой встрече, ни Алексей, ни Павел не признали отца. Оба в день ареста были слишком малы. От родителей же не осталось ни вещей, ни фотографий. Повезло в одном: выросли и повзрослели в К-ве. Оба.
Сыновья "растаяли", лишь очутившись в отцовской квартире и узнав историю Алёника. С тех пор они зовут Татьяну Романовну мамой. Олег Никитич завел традицию собирать детей каждую субботу. Стол не всегда украшало вино. Но чай и пирожки с ливером и печенкой - это святое!
Сегодня и была суббота, вот только местом сбора стала больница.
10.
Больница! До преклонных лет Олег Никитич избегал этих стен. Ведя здоровый образ жизни, он никогда ни на что не жаловался. Не жаловаться и не болеть - разные вещи. Впрочем, понимание этого пришло слишком поздно.
В газовом тресте Житнев дослужился до заместителя директора. Татьяна ушла на пенсию геологом линейно-производственного управления того же газового предприятия.
Отпуск старались проводить вместе. А если случалось порознь, тоже не беда. Татьяна, само собой, умирала об Олеженьке. Но, даже уезжая на южный курорт, еще с 50-х годов он взял за правило высылать ей звуковое письмо. Каждый вечер с рентгеновской пленки патефон дублировал его нежное признание в любви, венчаемое лучшей лирической песней сезона. И так до самого приезда.
Ссоры случались, но очень редко. Тушили их оба, причем одновременно: просто улыбнулись, и чао, госпожа размолвка. "Ты - семечка арбузная", - это, пожалуй, было самым крупным его ругательством в адрес Таси. Она же вообще никогда не решилась повысить на Олеженьку голос, все "конфликты" переживала, как ночь перед расстрелом...
***
Сыновья с воодушевлением разглядывали обложку будущей книги. Татьяна Романовна не сводила взгляда с мужа, чьи руки слишком долго задержались на альбомной страничке с Алёником. И ей вдруг стало предельно ясно: "Он же ботаник! И наверняка еще тогда, в лагере, знал настоящее имя Алёника. Конечно, знал"...
Что ж, тем самым Олег устроил маленькое чудо, с мудрой дозированностью распределенное на всю их долгую жизнь. Муж сделал так, что Алёник был и останется для нее, для них обоих, символом неразгаданной тайны, здешнего и нездешнего счастья... Узнать "родовое" имя цветка - все равно, что усомниться в святости Алёника. А значит - убить? Поэтому, только поэтому он продлевал жизнь их идеалу, их надежде. Пока есть цель, есть и смысл, есть интерес к познанию. Пока дышишь, есть повод жить...
11.
Жить. Что может быть проще? И найдется ли что в этом мире сложнее?
Солнечные лучи булькающими вспышками умирали в грязных, кривеньких зеркальцах луж. И рождались заново. Природа правила великий бал весеннего обновленья.
- Паша, папа уронил лепесток, поднять бы. Под кровать залетел, - в глазах младшего недопонимание. Татьяна Романовна делает еще одну попытку, - у Алёника лепесточек оторвался.
Двенадцатый лепесток оторвался. Оторвался и тромб.