Аннотация: 2 Фрагмента романов - две забавных картинки молодежных игрищ из теперь уже далеких 1980-х.
Владимир Плотников
(Ирин Папа)
...Недалеко от дома я нырнул в телефонную будку и набрал появившийся утром номер. В ухо впилась "хорошая" очередь: гуд-гуд-гуд... Пискляво, часто и нудно. Я повторил набор. А за спиной уж назойливый пыхтёж:
- Вот ить нахал какой, - бубнила нехуденькая тетенька, подныривая то сбоку, то сзади, а на носу - фантасмагорический фурункул.
Когда нос с маяком всовывается в разбитое окошко, я не выдерживаю:
- Мамаша, не светите. Я вижу цифры.
- Бессовестный... ни стыда... общественное... как свое... - С дурной придышкой несет она.
- Матушка, да ты глупа. - Удивляюсь я.
- Алло, это вы мне? - уничтожающе изрыгает трубка.
- Пардон. Простите. Не вам. Меня тут один хулиган ущипнул. - Путано объясняю трубке.
- Енто ян-то фулюган?! Поганец! Ишо пеленки обос..., а меня глупой кроет. - Разоряется "хулиган".
- Простите, тут один тип безобразит. Милиция не утихомирит. - Пытаясь заглушить мамашу, ору абоненту.
- Весьма признателен за информацию. Гуд бай. Гуд-гуд-гуд... - Строгий баритон с дамасским отливом потонул в клокотании гудков.
Я внушительно повел головой, звучно очистил горло, растопырил пальцы и - на штурм.
- Ишо што, ишо што! Ишо чаво удумал? Э-эй, мамоньки, спасите! Убиват! - тонко вдруг заголосив, карга ринулась по прямой.
Некий мужчина с принципиальным взглядом не очень добро покосился в мою сторону. Учуяв гульбу хмеля, я ответил еще большей принципиальностью. Ревнитель уличного спокойствия авторитетно сморкнул и отвернулся.
Я снова набрал заветный номер.
- Слушаю. - Приглушенный расстоянием, но все же такой близкий голос. Ирина!
- У вас все в порядке с клетками для канареек? - глупо спросил я.
- Для канареек - нет, для пигалиц - да. Ты, Малыш?
- Именно. Именно он.
- Он что, навеселе?
- Да, леди-телепат. А что, пахнет?
- Фуу... даже папин парфюм не перебивает.
- Ага, чую. "Шипр"?
- "Тройной".
- Я их вечно путаю.
- Немудрено спьяну-то(...)
- Чао. Завтра увидимся? - я не спрашивал, требовал.
- Дай подумать. Давай увидимся. Зайди ко мне в 6 вечера.
- К тебе?
- Так будет лучше.
- Так точно. Целую 7 386 945 раз!
- Гуд-гуд-гуд...
Я тоже повесил трубку, вышел из автомата. И вовремя. Ко мне на третьей скорости неслись трое. Мужик лет 55-ти буйно помахивал палкой. Второй, помоложе, нестрого грозил бутылкой "Агдама". Третий, лет 16-ти, сильно отстав, тряс пустой трехлитровой банкой. В глубоком тылу, астматически взбулькивая, семенила давешняя матушка. В том, что передовая троица ценит юмор не менее тонко, я не сомневался.
- Да-аржит-те его. Едва меня не придушил. Зверюга! - в предвкушении близкой мести захлебывалась баба.
Я вовсе не стратег, но верный тактический ход нашел сходу: выразительно провернув свой висок пальцем, бегло ретировался (...)
...Ровно в шесть я звонил в квартиру N 16. Четвертый этаж длиннющего панель-каре а-ля Бастилия. Открыл седобакенный шкет с лютым, как тундра, взглядом.
- Добрый день. - Я постарался прибархатить связки и в то же время сообщить тону уверенности. Попытка обернулась сиплым крахом. - Нельзя ли, м-м, Ирину, э-э, видеть?
- Ирен, - узнал я могучий баритон с примесью булата, - тут какой-то трезвый тип. Это, конечно, странно, что к тебе еще ходят в трезвом виде.
- Папа, я сейчас. - Донеслось из глубин, такой голос бывает, когда кто-то боится двинуть губами, потому что и руки, и рот заняты, а напротив - зеркало.
- О, этот бабий марафет. - Вдохнул отец, а на выдохе рявкнул, - Отставить! - после чего более вкрадчиво. - Ирен, аллё, я подозреваю, это тот хам, который знакомил меня по телефону с уличным фольклором.
Я, очевидно, зарделся, но ни мое смущение, ни я сам веселеньким папашей не ставились ни в грош. Плавно переведя беспощадный коловорот с моего лица на обувь (и чего в ней особенного, так: полдюйма пыли) хозяин полюбопытствовал:
- Скажите, вы, случайно, не тот самый хам?
- Тот самый, наверное, но вообще я не хам.
- Что, значит, не хам? - грохотнул папа, адресуясь к туфлям. - Не Хам, а хамишь!
Я готов был провалиться сквозь все четыре этажа, включая подвальное помещение. Но тут на выручку из эфемерной пустоты за вовсе неэфемерным папиным хребтом явилось спасение. Ира. Ирина. Ирен.
- Папа, не грузи гостя. - И уже ко мне. - Не грузись. Он у меня добрый. С юмором, правда, и шутки казармой отдают. Журнал "Красная звезда", военкор,- дочь чмокнула строгую щеку родителя. - Познакомься с Вильямом, папа.
- Застрелиться после плова на десерт! - свирепца не смягчила дочерняя ласка. - К нам только Вильямы не хаживали. Паноптикум... - Не прерывая бурчалова, коротыш размашисто промаршировал на кухню.
Я робко гадал, вправе ли шевельнуться.
- Вилли, что ж ты не проходишь? - гостеприимно донеслось с кухни же.
- Родина моя, что это? - меня затрясло.
- Папа. - Прояснила Ирен.
- Тот самый? - сильно усомнясь, мой рот отщелкнул челюсть.
- Какой же еще? Я ведь тебя предупреждала: с юмором он.
- И довольно своеобразным. - Не преминул заметить я шепотом.
- Заходи, милый.
Я нерешительно качнулся вослед.
- Все что угодно, только не потопчите циновки, - подкараулил мой маневр пронзительный вопль военкора. Поздно: святотатство свершилось.
- Ага, он, разумеется, потоптал. Святые угодники! Я знал, я предвидел! Варвары! - Торжественно и злорадно заплескалось по квартире.
- Отставить глумление над гостем! Давно "губы" не нюхал? Живо устрою. Белье грязное в ванной видал? - уже на слово "губа" папа трусовато покашлял. - Это еще один прикол, - нежно прокомментировала она.
"Я понял" - ответили мои плечи.
Да, весело, ничего не скажешь. Вопрос, что припасла мама?
Но тут в черепе уравновесилось, взгляд напитался страстью и восторгом. А как еще! На прелестной Ирен легкое белое платье и такие же бусы. Мы прошли в ее уголок - уютную клетушку с "альсекко" в стиле Сальватора Дали. Против окна широкая белоснежная кровать. Справа книжный шкаф и радиола с этажеркой, ломящейся от дисков. Над радиолой писанный портрет Высоцкого: в бороде, с прищуром от дыма невидимой сигареты.
- Как тебе мой папа? - полюбопытствовала она.
- Не забывается такое никогда. Впрочем, я недаром пережил этот кошмар.
- Перед давешней сценой в сенях инквизиция - бледный мираж. - Похоже, я начинаю приходить в себя.
- У тебя минус - сгущать краски.
- Ничуть. Клевый портрет. - Это относилось к акварельному Владимиру Семеновичу.
- Не пытайся. Не дам.
- И не рассчитывал, я же всего лишь хам...
Она взяла мои руки снизу - ладошками, чуть беспокойно потеребила. Мы постояли. Недвижно и как бы слившись, но лишь самыми кончиками пальцев. А потом с нами надолго слился третий, и желанный - поцелуй (...)
- Ирен. - Проник к нам "краснозвездный" баритон. - Твой Джим не прочь хлебнуть бы виски?
- Вильям пьет содовую и временами чай. - Нашлась дочь.
- Ужасный век! - вострубил военный щелкопер.
- Брр, я, кажется, озяб! - всхлипнул я.
- Ничего, к этому быстро привыкнешь. И скоро. А еще постригут. Налысо.
- Семейка. А мама у вас...
Она изменилась в лице.
- Прости, если... - я сильно испуган.
- Ничего. Ты же не знал. Мама в реанимации.
- И ты еще можешь шутить?
- Уже третье ее попадание. А человек привыкает быстро.
Я погладил поочередно обе ее руки, после чего вынужден был снова вздрогнуть:
- Ирен, а где трудится твой Гарри?
- Виль - студент университета.
- Студент! - восторжествовал папа. - Я, кажется, постарел и поглупел. Иначе сам бы мог догадаться: где еще юноше набраться такой наглости? Эгей, Чарли, для ханыжек мы держим литр браги. Она, говорят, с душком и плесенью. Зато по шарам бьет! Ты как? Настроен? Не рядись. Мы привычные: и стерпим, и одюжим. В случае чего на коврик уложим и лоханочку подставим. Все как в вертепе. Ты как?
Я решился на первый контрудар:
- Литр браги - дешевая разминка.
- Докатились. Литра мало. Ирен, ты что прикажешь: винокурню для твоих забулдыг заводить?
- Есть сомнения? - куражусь я. - На приличную бурду я скличу весь вертеп. Тогда и споем.
- Ваш универ - сборище хамов. Сам из таких. - Рекомендовались из-за двери, переходя на мурлычущую латынь: "Гаудеамус игитур...".
- Ловлю на слове. Не ведаю, простите, имени-отчества, - я, кажется, входил в тонус.
- Мудрило Пафнутьевич. - Не растерялся папа.
- Вильям Касторыч. Мое почтение.
- Машу шляпой, - потешался юморист.
- Шаркаю ножкой. - Не сдавался я.
Папа зачем-то умолк. И дело было экстренное. Что тотчас подтвердило урчанье унитаза. Причем, много, много раз...
- Его зовут Владимир Тихонович, - представила Ирина. С облегчением...
Фрагмент книги "Меж строчек дневника. Студенческий роман" (1985 г.) из трилогии "Волжское ретро-1980"
(День рожденья Леночки)
...Открыла именинница.
- Ба, Андрей? Какие люди! - разноголосо затренькало по гостиной.
- Поздравляю. - Негромко сказал Андрей, протягивая зардевшейся Леночке букет и блестящую коробочку духов "Исса".
- Спасибо! - громко сказала Дюкич. - Дай я тебя поцелую, - и прильнула к его губам, откуда чуть слышно, - мой главный подарочек.
Андрею стало неловко. Слегка прижав женщину, он попытался освободиться.
- Желаю пить с Андреем на брудершафт! - хозяйка властно предъявила свое право и повлекла его в гостиную.
Покуда заправила вечеринки Семен Лимонов полнил фужеры, Жерлов дежурно раскланялся с бухгалтером Зоей, кассиром Оленькой, аспирантом Шубкиным, Виталькой Чалиным и кем-то там еще...
- С опоздавшего тост. - Сорвано хрипнул Лимонов, фасуя фужеры. Леночка пантерой обвила Жерлова, мертвой хваткой пленила локоть. Растерявшийся Андрей наморщил лоб и сбивчиво-напряженно выдал:
- Мгм. - Сурово проронил из торшерного затишка, Андрей углядел его только теперь, неосвещенный поэт Мандрашов.
- Милый, - быстро шепнула Леночка, осушая шампанское.
- Здрава будь, боярыня, - и Жерлов хлестко приложился к прохладным и трепетно раскрытым ракушкам бывшей пассии.
Далее закусили. Андрею давненько не приводилось членствовать в столь многолюдной попойке.
- Это здорово, товарищи! Это, знаете, так здорово! - прочувствованно горланил Лимонов. - Вот ведь многие здесь собравшиеся с одного года выпуска, с одного, как это, это... потока, правильно? Вот те же Мандрашов, Чалин, Жерлов... я!
- Ну, между нами, ты как раз на пару лет младше. - Строго поправил Мандрашов, включая торшер и выходя из тени.
- Да? Не исключаю, что так. Но мы, во всяком случае, друга дружку знаем со скамьи студенческой, как это... визуально и при этом зрительно. И это самое важное. И не только визуально...
- "Женщина 58 лет, светловолосая, ищет спутника", - ни с кота, ни с Карабаса, забормотала вслух Оленька, что не прошло незамеченным Колей Оптимистом, который немедленно и брюзгливо заявил:
- В 58 и у моего папы-брюнета волосы выбелило.
Оленька сонно глянула на него и отпила вина.
- Это нехорошо. Это нехорошо. Разве можно эдак об этом? Это же трагическое. Это же одиночество. - Надрывно залилась вечная молчунья Зоя, изрядно захмелев, и давай треть глаза. Оленька принялась нашептывать ей заученно-успокаивающее.
- Это очень вредно - тереть глаза руками. Очки стирают брови. А у тебя... - тут Оптимист осекся и досадливо махнул рукой.
- Хорошо, хорошо, я уже в норме. - Прохныкала Зоя. - Товарищи, ведь это же такая драма века - одиночество. - Она приподнялась, выхватила фужер у грустящего Чалина, поднесла к губам и вопросила. - Вот можно я? А чего я спрашиваю? У кого? Слушайте, и всё тут, - и, разбрызгивая жидкий янтарь, скромнейшая бухгалтер монотонным крещендо понесла:
- Бреду и скучаю -
Такая,
Как тысячи вас.
Подлец он я знаю
Одна... и
В тринадцатый раз.
Что будет, что было?
Любила
Без глупеньких фраз.
Судьба мне отмстила.
Как мило!
Миг счастья погас.
Бреду и скучаю.
Такая,
Как тысячи вас.
Судьбу умоляю:
"Родная,
Ему б так хоть раз"...
Бреду и скучаю
И чаю:
"Вот завтра его...
Его обожаю,
Прощаю.
И только всего...
- О! Оленька, браво! - это реакция большинства.
- Мгм. - Высек Мандрашов, с щелчком погружаясь в мрак.
- Мания сексуального величия. Тринадцати любовников не было, пожалуй, и у нашей Оленьки. - Поделился с коллективным бессознательным Коля Оптимист, после чего аспирант Шубкин повел его в сортир. За воротник (...)
..."Потушенный" Мандрашов осуждающе поелозил губами. Потом изрек:
- Странное общество. И чего я сюда приперся? Я привык к логическим спорам, умственным дискуссиям, а у вас тут оформилась какая-то грошовая клоунада. Ну, неужели вы не в кондиции обсудить хотя бы один солидный парадокс? Вы же кака-никака интеллигенция. Чалин, ну вот хоть бы ты. Ты же всегда строил из себя мыслителя.
- Не строил никогда. Я не кирпичи. - Отмахнулся Чалин.
- Ну, ладно. Без обид. Хорошо. Тогда. Вот ты человек высокой интеллектуальной культуры.
- Знаешь, - перебил Чалин, - не считаю себя столь длинной сороконожкой, с меня хватит первого слова - человек.
- Ну, это трррюизм. - Осуждающе грассируя, подвыл Мандрашов.
- Бедный Мандрашов, не дают ему сиять на сто свечей, - шепотом пособолезновал в ухо Шубкину Жерлов.
- ...У вас нет ни единого интеллектуального хобби, уж молчу за призвание, - в очередной раз засветился поэт, теперь уже преисполненный мученической тоской.
- Что так резко? - Обиделся Шубкин. - Мое взять хобби. Очень даже почитаемый вид спорта. Литр-бол с последующим удушением собутыльника. Вот иди сюда.
- По здравому суждению, ты плебей. Не обессудь. И это не твоя вина, нет. Строго говоря, аристократом стать невозможно, ежели нету в тебе стати дворянской. Вот ведь тоже Лев Николаевич Толстой в графской семье, знаете ли, родился. Ну и пустое: не аристократом родился - мужиком, мужичищем! И повадки мужицкие, и кулачищи, и язычище, и бородища...
- Станцуем? - шепнула, подкравшись, Леночка.
- Как скажешь, именинница. - Не спорил Андрей.
- ...и росточком не вышел, и манерой...
- Тебе сколько скрипнуло? - спросил Андрей.
- Джентльмен! По честному? Жуть и плаха: двадцать семь! Не тебе ж мне лапшу про себя вешать...
- ...Оттого и рефлексы Левушку томили. Не смог он аристократом заделаться, оттого и стал Толстым. Объяснить это трудно, что такое Толстой. Толстой это, короче, всё, что он из себя корчил, преподнеся мужичьи все эти свои комплексы и недостатки достоинствами...Толстовскими, так сказать, чертами. А аристократом не стал. Не совладал. Но хитрющий мужик, это да. Внушать умел. Умный в чем-то. Не без того. - С сожалением завершил Мандрашов, упиваясь собственным гением. И потух. Вместе с торшром.
- Кажется, звонят. - Насторожился Андрей.
- Никого не ждем. - Заверила Леночка.
- Я проверю. - Вызвался Шубкин.
Когда он вернулся, в гостиной возникла сценка по Гоголю. А все потому, что с тылу аспиранта смущенно переминались маленький лысенький доцент Сократ Васильевич Долбилин под ручку с высокой дородной супругой Кларой Лаврентьевной.
- Как поется у эмигрантов, "заходите к нам на огонек". Мы и решили глянуть. Он у вас так призывно мигает. - Пробормотал, хихикая, доцент Долбилин и медленно протаранил Кларой вход.
- Угадали, значит. - Улыбнулась Леночка. - У меня вот день рожденья. Как на заказ.
- Что ты, лапочка? - очень правдиво изумились молодожены. - А мы ни сном ни духом. Тогда неудобно. Пойдем. Без подарка, без приглашения. Ровно тати лесные.
- Чего уж, на огонек так на огонек, - снисходительно обняв, подтолкнул обоих Шубкин (...)
...Зычно распрягающийся Мандрашов, увидев Долбилина, потянулся за свежескальпированной бутылкой и, резко восстав из тьмы, промолвил уже без запальчивости. - Вот сразу видать: пришел умный и достойный человек. Вы уж, право, не смущайтесь. Мы тута все застойной закваски.
Потрясенно вздрогнув при явлении воссиявшего, доцент Долбилин, тут же доказал, что не лыком шит. Хихикая и потирая сухонькие ладошки, он пролепетал что-то в чье-то оправдание, а, может, и хулу, крякнул и единодушно чвакнул стопарь белой.
- Вот сразу ощущается белая кость. - Одобрил Мандрашов. - Вы, случаем, не из Трубецких?
- Экхе... Да... нет-нет, Долбилин я... Сократ. - Вторично теряясь и тут же восстанавливая статус-кво, отрапортовал еще тот тертый калач.
- Да. - Слегка озадачился поэт, выключаясь. - Впрочем, не исключаю, что вы баронского корню. У европейских выходцев был, знаете ли, такой благородный бзик - обрусиваться и в бароны.
- Обрусиваться. То есть импортную фамилию расейским кушаком перештопывать. Кстати, очень может статься, предки ваши из Италии. - Откинувшись назад и атлетически зажмурив левый глаз, ораторствовал поэт. - Из рода, допустим, Долбелли. Или из Греции. Долбеллес, положим. Имя так совершенно грец-цкое. Сократ. Оно так, уверяю, и есть. Следите, созвучие какое. Скульптор у них такой еще был... как его? Ах да, Апеннис...
- Апеллес. - Невозмутимо вставил Чалин.
- Нет, во: Апеллес. - не замечая поправок, "вспомнил" Мандрашов. - Похоже? Или тот же Элитис, нобелевский лауреат. Улавливаете цепь: Долбеллес-Апеллес-Элитис? - поэт эффектно засветился.
- Есть что-то. - Пугливо согласился доцент, часто-часто мигая, и живо дернул вторую стопку (...)
- Эта война, друг мой Сократ, станет девятым валом на фарватере утлого суденышка, гордо нареченного человеческой цивилизацией. - Внушительно и тягуче проистекало из временно затемненных кулуаров самопровозглашенной знати. - Вы вот честно признайтесь, что вас сейчас волнует больше всего?
- Ох, не говорите, товарищ Мандрашов, - писклявил доцент, ляпая жирными пальцами очковые линзы. - Плохая жизнь. Хорошего мало. Лысею вот. Зубы гниют.
- Есть у меня дантист... Юсупов, Бертольд. Из тех...
- У меня тоже. Мопсик, Арон. Из этих... Но зубы это... не то. Лысею. Вот что скверно. Жена у меня, сами видите, какая. А я лысею, вот ведь гадство. - С.В. Долбилин промокнул слезку. - Я несчастный человек. А тут еще такая, простите, глупость. Замучили прямо, и дома и на работе. Звонки, звонки. А то прямо на дом приходят сволочи!
- Да, сволочей полно, - с надрывом согласился Мандрашов.
- Не говори, и ведь повадились стервецы. Нынче вот один завалился в полвосьмого утра. С собой три пуда журналов "Свиноводство" - подписка за 10 лет. А взамен требует двенадцатитомник Дюма или серию про Анжелику, маркизу дьяволов. Я его в шею, а он, гнида, меня же обкладывает. Божится, блин, что из района эти поросячьи журналы специально пёр. По якобы мной расклеенному объявлению о таком дурацком обмене. А другие сволочи прямо в деканат звонят, хоть трубу отрубай. А еще звонят юнцы какие-то наглые. Тоже, мол, по объявлению. Эти, правда, требуют записи какого-то Хардрока. Взамен же толкают кассеты с калмыцкими народными страданиями. Каково?
- Ну, это хулиганье. - Припечатал поэт. - В "Угро" напишите. У меня похоже было. Года два назад просто задолбали... чуть не кажну неделю телеграммы слали. И все в одном акценте. Вот вышел, к примеру, у меня сборник, так тут как тут "молния": "Аурель Стодола выносит вам выговор". Или там шлют бандеролем монографию по ассенизации с припиской: "Читайте, мой зловонный дерьмоплет, глубже постигайте азы вашего внутреннего призвания. Аурель Стодола". Причем "ваше" - обязательно с маленькой. Довелось как-то в больницу попасть, - Мандрашов интимно склонился и разом выдохнул в ученое ухо, - дизентерия. В тот же день приносят букет анютиных глазков с открыткой: "Продолжайте в том же духе. Аурель Стодола вами доволен и желает новых творческих свершений на родном поприще". И ведь читать приходится: ждешь-то другого - изъявлений от почитателей. Не успел из больницы домой, а на двери плакат: "Разыскивается творческий преступник-плагиатор". Ниже мой портрет и надпись: "Как вам не стыдно, Мандрашов? Докатились. Аурель Стодола". Я и в милицию стук..., брр, ну, это, заявил. По всему городу искали. Ни одного Ауреля, тем более, Стодолы. Хоть тресни! Тогда мой приятель из "угро" - он стихи в вечерку пописывает про менты и про цветы - так тот и подскажи: а это не ваш ли истопник балует? Взяли того в оборот. Так мне дуплетом угроза: "Немедленно отпусти дядю Васю, дурак. Если хочешь найти досье на Ауреля Стодолу, не поленись заглянуть в ЭС. Пронин из Жешуба". Представляете, из Польши! И не лень же ведь.
- Ох, и мерзавцы! - взорвался Долбилин, без чоков лупя третью стопку
- Хамы, на "ты" спрыгнули! Форменная травля творческой персональности, - от избытка чувств Мандрашов врубил торшер.
- Я не про то. - Поморщился доцент. - Аурель Стодола это чешский теплотехник, давно покойный.
- Да вы что? - вспыхнул поэт. - Вот спасибо. А что же такое ЭС?
- Судя по всему, Энциклопедический словарь.
- Вот оно что! Нет, ну не сволочи? - зарыдал вдруг опальный поэт, ненароком придавив выключатель.
- Подонки. - Так физик признал правоту лирика.
Аспирант Шубкин сотрясался от беззвучных спазмов, Жерлов, вообще, уполз на кухню, рискуя выдать одного из загадочных "жешубцев"...
Фрагмент повести "Сны во время бега трусцой" (1988 г.) из трилогии "Волжское ретро-1980"