Аннотация: Рассказ времён Ордена Короля Стаха (возможно, кто-то помнит его конкурсы), написанный на основе реальных событий. Процент реальности предоставляется оценить читателям :)
Темная сторона леса
Порой диву даёшься, насколько затейлива сюжетная линия нашей жизни. Из череды, казалось бы, случайных и малозаметных событий судьба сплетает столь замысловатый узор, что поневоле расширишь глаза, поскребёшь макушку и тихонько обругаешь себя: "Дурень! Мимо слона прошёл и не заметил!" Вот и моя история началась почти тридцать лет назад, а закончилась... Впрочем, нет, началась она гораздо раньше, а вот закончилась ли, не знаю до сих пор. Да, напустил я туману. Давайте-ка обо всём по порядку.
Не стану кряхтеть и жаловаться на времена, но, согласитесь, сейчас люди общаются гораздо меньше, чем четверть века назад. Навещал я как-то своего хорошего знакомого в больнице, так там только древние старики не лежали, уткнувшись носом в телефон или планшет. То ли дело больница тридцатилетней давности: на тумбочках газеты, да книги. А в палате, где начиналась моя история, и с этим было не густо, поскольку находилась она в глазном отделении. Попал я туда после травмы, полученной во время тренировки, и проводил время в беседах о жизни с такими же, как сам бедолагами. Люди в палате собрались совершенно разные: был "человек от сохи", невысокий, плотный, с живым умом и умелыми руками - настоящий Левша; был инженер, дряблый и душой, и телом; кастелян какого-то общежития - тщедушный мужичонка, о которых говорят "ни рыба, ни мясо"; сварщик - полнокровный мужчина, глядя на которого казалось, что у него внутри никогда не гаснет дуга электрического разряда; а ещё лечился с нами бывший моряк, отчаянный враль, сочиняющий истории на ходу. Последний, в условиях отсутствия гаджетов, облегчающих информационный голод, казался нам подарком судьбы. Сейчас это, наверное, звучит смешно, но представьте себе, что у вас завязаны глаза, или закапан атропин, расширяющий зрачки настолько, что весь окружающий мир становится похож на... Плавали под водой без очков? Почти то же ощущение. Чтение, поэтому, отпадало, а послушать музыку можно было только по старенькому приёмнику "ВЭФ", отчаянно трещавшему, когда под окнами проезжал автомобиль, или мотоцикл. Не удивительно, что палата замолкала, когда "мариман" начинал вспоминать о своих странствиях. Историй было много. Смешные и не очень, правдивые и вымышленные, они всегда приходились к месту, разряжали обстановку, и поднимали настроение. К сожалению, за тридцать лет я позабыл все эти рассказы. Все, кроме одного. Эта последняя история рассказана была так, что определить степень её правдивости было невозможно.
- Недавно в "Труде" читал статью... - начал он свой рассказ, выгружая на кровать содержимое тумбочки. Его готовили к выписке, и медсестра уже печатала историю болезни на допотопной пишущей машинке. Это была единственная причина, по которой "мариман" всё ещё находился в больнице. - Там воспоминания ветеранов были... Ну, ко Дню Победы. Так один дед рассказывал, как его с десантом где-то на болоте высадили. Им в тылу врага нужно было диверсию устроить, чтобы внимание от наступления отвлечь... Да... - он как-то задумчиво посмотрел на электробритву, словно на гранату которую собирался бросить в гитлеровцев, и продолжил:
- А проводник у них был местный. Он ещё до начала операции предупредил, чтобы шли за ним след в след, и ни в коем случае не оглядывались. Что бы ни случилось. Шли ночью, по болоту, колонной по одному. Отряд был небольшой. С ними ещё военкор был, его в самый хвост поставили. Несколько часов они эту жижу ногами месили. Ночь была тёмная, тихая. Но когда появилась луна, болото словно ожило: застонало, загудело, завыло. Ребята не из пугливых были - смерти в лицо не один год смотрели - а тут занервничали. Проводник на них прикрикнул, не оглядывайтесь, мол. Только легче им от этого не стало. Первым оглянулся солдатик, что перед военкором шёл. Оглянулся и рухнул, как подкошенный. Военкор нагнулся, глянул: а тот уже и не дышит. Крикнул, чтобы притормозили, и ещё один обернулся. И тоже замертво. Тогда дед-проводник обложил всех матом и погнал бегом по болоту, чтобы охоту оглядываться отбить. Покойников прямо там и бросили. А военкор только и успел, что, не оборачиваясь несколько снимков сделать. Когда вспышка сработала, болото притихло как-то, и больше не шумело. А потом был бой, общее наступление и снова бои, бои. Но самое интересное, что военкор тот выжил. И фотоплёнку проявил. А когда посмотрел на негатив, сразу умер. Потом она попала в КГБ, и там развлекались, отправляя на тот свет всех, кто мешал "процветанию нашего общества". Первым, кажется, был Сталин.
- И где теперь эта плёнка? - не помню, почему меня тогда заинтересовал именно этот вопрос
- А вот этого никто не знает, - улыбнулся он и хитро подмигнул мне. Тотчас же дверь палаты распахнулась, и медсестра молча протянула ему выписку.
- Ну, всё, мне пора. Выздоравливайте, - сказал он, и, пожав каждому руку, ушёл.
Больше я его не видел. К слову, после выписки я пересмотрел подшивку газеты "Труд" за несколько лет, но такой заметки не нашёл. В подшивках, правда, не хватало некоторых номеров, но мне почему-то казалось, что эта история - всего лишь выдумка. Даже в "эпоху гласности", газеты о делах КГБ помалкивали. А тут целая статья...
Здесь можно было бы поставить точку, но жизнь распорядилась иначе - она влепила многоточие, растянувшееся на тридцать лет.
Я давно забыл об этой истории, но в прошлом году она получила совершенно неожиданное продолжение. На дворе стоял обычный майский день, в меру солнечный, и наполненный заботами. Мне предстояло съездить за строительной мелочёвкой, необходимой для недавно затеянного ремонта, потом отвезти сына в музыкальную школу, и забрать вышеупомянутого ученика, дождавшись окончания занятий. Я уже собирался выходить, когда заметил выглядывавшее из почтового ящика извещение - на моё имя пришла посылка. Ну, к такому изменению планов мне было не привыкать, тем более что почта недалеко, а у подъезда припаркована машина.
Что может быть проще, чем получение посылки? Отдал квитанцию, забрал посылку. И всё. Обычно так всё и происходит. Но именно тот день обычным не был. Стоило мне зайти на почту, как где-то, в самой глубине подсознания начало просыпаться давно забытое ощущение. Чей-то взгляд пристально следил за мной. Не считайте меня параноиком, но даже спустя много лет после "локального конфликта", из которого многие мои товарищи не вернулись домой, это ощущение дважды спасало мне жизнь. Поэтому, я как можно спокойнее осмотрелся, но не заметил ничего подозрительного: на потёртом диванчике две ветхие старушки обсуждали свои болячки, а чуть поодаль сгорбленный старичок в очках-иллюминаторах пересчитывал пенсию, опершись на самодельный костыль. Тем временем, почтовая служащая, исчезнувшая в недрах склада с моей квитанцией, позвала "подкрепление". Но даже вдвоём с коллегой они искали посылку минут пятнадцать, после чего вручили её с виноватым видом и извинениями.
Большой, перевязанный скотчем, бумажный пакет был довольно лёгким. Я повертел его в руках, и снова почувствовал, как по спине побежали мурашки - кто-то следил за мной. Резко обернувшись я встретился со взглядом снайпера. То есть, мне так показалось. Старичок, уже спрятавший свои деньги, разогнулся и в упор смотрел на меня как в прицел, сквозь толстые линзы очков.
- Молодой человек, - произнёс он дрожащим голосом, - вы не сын Толи Бобкова?
- Нет, - ответил я, стряхнув наваждение, и заспешил по своим делам.
Несмотря на прекрасный солнечный день, настроение моё было испорчено. Странная посылка, отправителем которой являлся некий Иванов А.Е., давно забытые и совершенно неуместные ощущения, "снайперский взгляд" старика... Всё это было похоже на какой-то неприятный сон. Размышлять на эту тему, правда, времени не было. Я смотался в магазин, отвёз домой покупки, и, сгрузив их прямо у двери, распечатал посылку. Внутри пакета был по старинке запечатанный сургучом конверт без надписи, и потрёпанная, перехваченная резинкой тетрадь в коленкоровом переплёте. В конверте явственно прощупывалась фотография и небольшой цилиндрик кассеты, в каких раньше хранилась фотоплёнка. Я посмотрел на часы - время поджимало. Оставив конверт на полке у зеркала, я сунул в карман легкой куртки тетрадь, закрыл дверь и побежал вниз по лестнице. У самого выхода из подъезда по спине вновь пробежали мурашки. Я осторожно приоткрыл дверь, и, разумеется, ничего подозрительного не заметил.
- Лечиться нужно, - пробормотал я себе под нос, для успокоения. Впрочем, тут же подумал, что на самом деле нужно не успокаиваться, а именно лечиться. Словом, в голове за считанные секунды воцарился полный кавардак. Не люблю беспорядка, особенно в мыслях, поэтому, наскоро "прибравшись", я отправился за сыном. Без приключений отвёз его в музыкальную школу, и уселся на скамеечке у входа. Солнце светило по-прежнему ярко, и мои взбунтовавшиеся нервы потихоньку успокоились. Мысли теперь шевелились медленно, лениво, словно разомлевший под весенними лучами кот. Ехать домой я не собирался, а сидеть просто так было скучно. Откинувшись на спинку скамейки, я прикрыл глаза, с твёрдым намерением вздремнуть, но в спину мне вонзился твёрдый угол тетради, лежавшей в кармане куртки. Дремотное состояние тотчас улетучилось, уступив место лёгкому возбуждению. Я осторожно достал тетрадь из кармана и осмотрел её. Она казалась очень старой: коленкор обложки заметно истрепался, но был ещё крепок; пожелтевшие от времени страницы были плотно исписаны ровным твёрдым почерком, в стиле первой трети двадцатого века. Разве только ятей не хватало. Нет, определённо, времена меняются: "поколение смс" так писать не сможет. Я начал читать, и спустя несколько минут поймал себя на мысли, что не могу оторваться. События и ощущения были описаны настолько чётко и просто, что я почувствовал, как какой-то водоворот подхватил меня, и перенёс на семьдесят лет назад. Туда, где городской оркестр играл "Рио-Риту"...
---
Музыка прошелестела в ветвях налитых последней зеленью деревьев, позвенела оконными стёклами, и уселась на конопатой мальчишечьей физиономии. Она растянула уголки его губ, и приподняла белёсые брови. "Та-ра-тарарайра, тарарарирара-тарарайра..." - завопил он, отшвырнул палку, которой секунду назад придерживал катившийся по мостовой обод, и бросился в городской парк, где провожал лето городской оркестр.
Капитан Гаршин нервно дёрнул щекой, и кивнул дожидавшимся его солдатам. День определённо не задался. Из четырёх "врагов народа" арестовать удалось только двоих. Двое других ушли от правосудия. Один подался в бега, а другой именно сегодня умер. Гаршин знал, что начальство не интересуется такими подробностями, и в любой момент он сам может занять пустующее место в колонне конвоируемых. Впрочем, этого он уже не боялся. Врачи отпустили ему не больше года. Он снял фуражку, промокнул платком лоб и задумался. Пять лет он арестовывал тех, кто "ставил палки в колёса неокрепшему после войны государству", но с каждым днём всё больше убеждался, что, по меньшей мере, половина из них виновна в нынешних бедах не более чем он сам.
- Валера! - знакомый голос отвлёк его от невесёлых дум. На противоположной стороне дороги стоял его фронтовой товарищ - Семечка, Семён Головня. Бывший друг.
На фронте они ели из одного котелка, несколько раз спасали друг друга. Даже на "губе" умудрились побывать вдвоём. Словом, были "не разлей вода". Семечка Головня - военкор, фотограф с золотыми руками и алмазным глазом, сорвиголова, каких поискать. Несколько раз напрашивался на вылазки, и сам приводил "языка". Да ещё и снимать при этом успевал. Живая ртуть, как говорили о нём солдаты.
Валерий Гаршин, комвзвода разведки, отличался от абсолютного большинства тем, что мог сохранять спокойствие в самых сложных ситуациях. Это не раз спасало жизнь и ему, и его подчинённым. Впрочем, эта выдержка куда-то пропадала, стоило на горизонте появиться военкору Головне. Спирт начинал струиться нескончаемым ручьём, а в полку творились странные вещи: то замполит обнаруживает свой потрёпанный блокнот настолько аккуратно проклеенным, что даже открыть его невозможно; то начпрод спросонья надевает сапоги с прибитыми к подошвам банками тушёнки; то особист прокапывает нору, чтобы выбраться из землянки, выход которой завален землёй... Виновника, конечно, ни разу не поймали (ещё бы, при таком-то фронтовом опыте!), но у командования кое-какие подозрения были, поэтому, неразлучную парочку для острастки посадили на "губу". Найти повод было не сложно. Впрочем, "дуэт" и там не остался без развлечений, но это, как говорится, уже совсем другая история. Дружба их закончилась через два года после победы, когда Семечка, поддавшись на уговоры друга, переехал из родного Иркутска в возрождавшуюся Белоруссию. Сначала всё было хорошо. Валерий помог другу устроиться на работу, выбил комнату в общежитии ткачей. Два-три раза в неделю они собирались на вечерние посиделки... А потом... Потом от Валеры ушла жена, Танюша. Ушла, конечно, к Семёну. Им даже удалось каким-то чудом получить отдельную квартиру, но долгой и счастливой семейной жизни у них не получилось: Таня через год погибла - провалилась в полынью, когда переходила реку, а Семечка начал пить, и редкий день из будки киномеханика, где он работал, не доносилось звяканье бутылок.
- Валера! - снова крикнул Семечка, и, спотыкаясь, поспешил навстречу бывшему другу.
Гаршин поморщился: бывший военкор, весельчак и сорви-голова теперь представлял собой жалкое зрелище. Он был небрит, одет, как бродяга и источал жуткий аромат, ощутимый даже на таком расстоянии.
- Валера, - заискивающе залепетал Семечка, пытаясь заглянуть в глаза капитану, - прости, но мне нужна помощь, а обратиться я ни к кому больше не могу. Дело такое... Деликатное!
- Ну? - как можно спокойнее произнёс Гаршин и потянулся за платком.
- Я прошу у тебя всего полчаса времени, - его мутные глаза вдруг прояснились, и спившийся киномеханик на мгновение превратился в того, лихого вояку, с которым Гаршин бок о бок прошёл не одну сотню километров фронтовых дорог. - Мне нужно, чтобы ты был рядом, если со мной что-нибудь случится. Клянусь, больше я тебя никогда не потревожу!
Валерий немного подумал и, подозвав сержанта, попросил подождать его в городском саду.
- Идём, - сказал он. В конце концов, нужно было поставить точку в этой истории.
Квартира, в которой обитал Семечка, оказалась запущенной не меньше, чем её хозяин. По углам валялись бутылки, мусор устилал пол ровным слоем, а оконное стекло настолько запылилось, что через него с трудом пробивался дневной свет. Единственной ухоженной вещью был старенький патефон.
Семён привычно крутанул ручку и аккуратно опустил иглу на чёрный блин пластинки. "Ах, эти чёрные глаза..." - запел голос Петра Лещенко, и Гаршин почувствовал резь в сердце. "Ещё один шрам, - подумал он, - ну и плевать, мало ли их там? Всё равно ведь, считать никто не станет"
У Танюши глаза были чёрными, и эту песню она любила больше всех остальных. Он машинально сунул руку в карман и выдернул, словно ожегшись. Там лежало постановление об аресте Семёна Головни. Он сегодня должен был стать пятым. Было время, когда Валерий мечтал о таком исходе, но сегодня он чувствовал лишь отвращение к тем, на основании чьих доносов пропадали в лагерях такие вот "семечки". Одинокие, спившиеся от горя люди, занимавшие нужную кому-то жилплощадь.
"...кто вас полюбит, тот потеряет навсегда и сердце и покой", - как ни в чём не бывало, продолжал Лещенко. А ведь он тоже, по слухам попал в жернова госбезопасности. Говорили, что в прошлом году его арестовали прямо во время концерта. Гаршин поморщился и вопросительно посмотрел на Семечку.
- Ещё бы, - усмехнулся Валерий. - Так страшно мне ещё никогда не было. Я так и не понял, где прятался снайпер.
- Ты не представляешь, насколько страшно было мне. Потому, что никакого снайпера не было.
- Как не было? Ты же сам писал...
- А ты хотел, чтобы я про нечистую силу во фронтовой газете написал? Дед был прав, когда говорил, что в этих болотах её больше, чем воды. Точно тебе говорю. Первым Саня преставился, - он неумело перекрестился и тоскливо посмотрел в мутное окно, где проступал силуэт старого тополя. - Я его как тебя сейчас видел. Когда сзади завыло, он просто обернулся, расширил глаза, и упал замертво. Как вспомню, пот по спине течёт. Тогда казалось, что какая-то зверюга прямо у самого уха дышит. Я насилу сдержался, чтобы не оглянуться. Присел, смотрю, а Саня и не дышит уже. А на теле ни единой дырочки. Помню, только крикнуть успел, что он умер, а тут уже и Серёга валится. Если бы дед тогда нас не обматюкал, все бы полегли. Это я только сейчас понял.
- Надо же, - язвительно усмехнулся Гаршин. Сумасшествие Семечки было легко объяснимо. Некоторые после таких пьянок чертей даже в своём доме гоняют, а он только в воспоминаниях их обнаружил.
- Постой, не уходи, - торопливо крикнул Семён, заметив, что Гаршин повернулся к двери. - Ещё пятнадцать минут. Не больше. У меня всё готово. Пойдём.
Он открыл дверь в кухню и Валерий шагнул за ним... в темноту самой настоящей фотолаборатории. Тусклый красный фонарь высвечивал знакомый ему трофейный увеличитель "Лейка", две ванночки, с разведёнными проявителем и фиксажем, и два тазика с водой, для ополаскивания.
- Я тогда успел сделать несколько снимков, - пояснил Семечка. - Не глядя, наугад, с разным фокусом, и выдержкой. Тогда наступление начиналось, я и забыл о них. А на днях что-то накатило, стал разбирать старые плёнки, и наткнулся на эту.
Он вытащил из увеличителя кадровую рамку и аккуратно вставил в неё целлулоидную ленту фотоплёнки.
- Можешь смеяться, конечно, но когда я увидел эти кадры, в обморок упал. Поэтому, я тебя умоляю, не смотри сюда до тех пор, пока я не скажу, что можно. Хорошо?
Гаршин кивнул. Ему было искренне жаль бывшего друга. Жизнь, начинавшаяся так красиво, заканчивалась совершенно нелепо. Семён, тем временем, нашёл нужный кадр, пробормотал что-то вроде "так, девять-на- двенадцать...", навёл резкость, закрепил в рамке лист фотобумаги и начал отсчёт.
- Двадцать один, двадцать два, двадцать три... - забормотал он, отсчитывая секунды. Затем, как-то неловко съёжившись, опустил листок в проявитель.
Гаршин осторожно заглянул через его плечо и увидел, как на бумаге медленно, словно вырастая из тумана, проявляется что-то кошмарно-бесформенное, отдалённо похожее на силуэт тополя, проступавший через пыльное окно, Семечкиной квартиры. Какие-то щупальца, зубы... Он почувствовал, как сердце начало биться с перебоями и в глазах потемнело. Мрак вокруг него сгустился, из углов кухни послышались странные шорохи, щеки коснулось что-то шершавое, а под левой лопаткой словно присосалась громадная пиявка. Он судорожно всхлипнул, чувствуя, что тьма вот-вот окончательно поглотит его и обратного пути уже не будет...
В чувство его привело судорожное движение Семёна, бросившего отпечаток в таз с водой и хрип:
- Не смо...три...
Семён Головня рухнул на пол, увлекая за собой трофейный увеличитель. Валерий подхватил его, и сразу же понял - мёртв.
Осторожно уложив фронтового товарища, он привёл мысли в порядок. Сейчас он снова был на войне, и отвечал за жизни людей. Такой ясности в голове он уже давно не ощущал. Гаршин не глядя промыл фотографию, подержал её в фиксаже, и снова промыл. Затем, оставив её на просушку, вызвал карету скорой помощи. Не дожидаясь приезда врачей, он забрал негатив и влажную ещё фотокарточку. Выйдя на улицу, он зажмурился от яркого солнца, и с облегчением вздохнул. За оставшийся год жизни он мог ещё многое успеть. Список людей, которым нужно показать фотографию он уже составил...
---
Помню, на этом самом месте ко мне подкрался сын, и похлопал по плечу. Я чуть не подскочил от неожиданности, а он залился весёлым смехом. Я же, с трудом успокоив сердцебиение, покачал головой, и пошёл к машине. Откуда ему было знать, что творится у меня в душе? Весь обратный путь я размышлял о прочитанном. Кто такой Иванов А.Е. я уже вспомнил, загадкой осталось лишь то, каким образом он меня нашёл. И почему именно меня? У входа в подъезд по моей спине опять пробежали мурашки, и мучимый нехорошим предчувствием, я рванул вверх по лестнице, оставив сына далеко позади. Замок открылся легко. Пожалуй, даже слишком. Я схватил лежавший на полке пакет и обмер: конверта в нём не было. Обессилев, я плюхнулся на диванчик и невидящим взглядом уставился в потолок. Кто же следующий увидит эти фото?