Они не достанут меня здесь. По крайней мере, очень хочется на это надеяться, потому что убегать у меня больше нет сил. Выше моего этажа только небо, лестницы вниз обрушены. Мне придется быть очень умеренным и экономным, чтобы как можно дольше протянуть на припасах, которые удалось перенести сюда до того, как меня обнаружили. Жаль, что я не успел прихватить больше... Жадность, опять жадность! Почему люди ничему не учатся - даже на собственных ошибках? Ведь меня могли еще долго не найти, если бы я не выбрался за очередной долей провизии среди бела дня, вместо того, чтобы подождать сумерек. Правда, мне почудилось, что мои враги уже уехали: ведь я ясно слышал вдали затихающий звук моторов! Но, как оказалось, уехали не все...
Они еще и сейчас внизу, под моими окнами, соображают, как бы сподручнее до меня добраться. Зря напрягаетесь, голубчики! Лестница, которую я взорвал, была последней, по отвесной стене вы на такую высоту не взберетесь, а летать на мотоциклах невозможно. Как же я ненавижу вас вместе с вашими мотоциклами! А заодно и с вашими глупыми вечно хихикающими телками, и с напяленными в любую погоду темными очками, и сальными тряпками, которыми перевязаны ваши не менее сальные волосы. Безжалостные, выряженные с варварской пестротой куклы - вот кто вы такие! Варвары, людоеды!
Нужно успокоиться. Опять колет сердце, опять ноет спина. Этак я умру здесь без посторонней помощи - на радость молодым стервятникам, поджидающим внизу. Интересно, был кто-нибудь на лестнице, когда она взорвалась? Никогда за всю свою жизнь я не желал кому-то смерти по-настоящему... Или желал? Ну, может, было раз или два... Но так сильно - никогда! Надо же, какая мерзость. Как представлю, что кого-то разорвало взрывом на куски. На кровавые ошметки. В клочья. Бр-р-р! Так ему и надо.
На самом деле, мне давно пора лежать в земле - возраст обязывает. Я обуза для общества, у меня ведь даже нет родных. Впрочем, как раз этому я и рад больше всего, потому что все мои знакомые старики, у кого родные были, повели себя более чем странно - все как один пожелали эвтаназии! Кто бы мне сказал еще год назад, что майор Кротченко вдруг захочет умереть, я бы не поверил. И про других бы не поверил, и был бы совершенно прав. Эти сволочи - наши дети (фигурально выражаясь, конечно, потому что у меня-то детей нет и не было) - уже не считают нужным скрывать, как далеко зашел их гуманизм в отношении собственных родителей. Мне самому незадолго до отправления в Бастион довелось посмотреть передачу, в которой ведущий со слезливым пафосом рассказывал о том, что добровольный отказ от жизни, дабы не обременять потомков необходимостью ухаживать за немощными родителями, - это настоящий героизм. Так и вижу доченьку Вадима Кротченко: "Папочка, ты же всегда был героем! Давай, прояви мужество еще разочек, чтобы мне не пришлось выносить за тобой горшки!" Мерзкая корова! Нисколько не сомневаюсь почему-то, что все случилось именно так. Представляю, каково было майору. Как хорошо, что у меня нет ни детей, ни внуков! Это же только вообразить, что мой собственный внучок явился бы сюда охотиться на меня...
Не выдержал, высунулся в окно и крикнул тем, кто был во дворе:
- Уроды! Ненавижу вас!
Они в ответ заорали, заулюлюкали... Кто-то из них выстрелил и разбил стекло. Мне порезало лоб отлетевшим осколком, так что я пожалел о своей неосторожности. Тем более, что еще сильнее закололо сердце.
Решил плюнуть на преследователей (все равно им пока до меня не добраться) и осмотреться. В конце концов, мне здесь жизнь доживать, если эти придурки не исчезнут раньше, чем у меня закончится еда. Да если и исчезнут - лестница-то взорвана... Лучше не загадывать дальше, чем на несколько дней вперед.
***
Смех смехом, но это, оказывается, библиотека. Оказывается, в таком заведении, как Бастион, и такое есть. Она даже занимает весь верхний этаж. Оказывается. Для кого она, интересно? Насколько я помню, старики вроде меня, которых отправили в Бастион доживать (по крайней мере, так было написано в муниципальном контракте), понятия не имели, что здесь такая уйма всевозможной информации. Бастион - бывшая крепость на изрядном расстоянии от города, ее фундаменту уже, наверное, около тысячи лет. Понятное дело, сверху давно все перестроено и модернизировано, и каких только заведений здесь не размещалось! Последним был приют для престарелых, который просуществовал меньше года. Возможно, библиотека осталась здесь с каких-то более ранних времен. Но кому пришло в голову загнать хранилище на самый верхний этаж, куда даже лифт не поднимается? Я давно уяснил, что случайных совпадений в таких вещах не бывает. Все продумано, все кем-то зачем-то придумано. Теперь только уже не разберешься, кем и для чего. Хотя, все ведь может быть очень просто: библиотека оказалась никому не нужна, вот ее и выперли в самое невыгодное место. И последним постояльцам Бастиона все равно было не до нее... Ну кому, скажите на милость, может под самый конец жизни потребоваться Платон? Или господин Рильке? Или господин Зигмунд Фрейд? Старому человеку и так давно все ясно в этом мире, а уж с собственными инстинктами и подавно...
Пообедал консервированной телятиной и хрустящим картофелем. Не лучшая пища для моего вялого желудка, но что делать! Потом сел, включил электронный каталог и стал рыться в нем в поисках чего-нибудь интересного. Нашел Тейяра де Шардена, какие-то рассуждения об эволюции и разуме. Помню, в юности он произвел на меня большое впечатление. А сейчас - почитал немного и выключил. Смешно. Гораздо насущнее боль в ногах после вчерашней беготни по лестнице и думы о том, как бы не перестал работать генератор, чем какая-то там эволюция. Интересно, все к шестидесяти двум годам становятся такими циниками, как я?
Лег подремать. Проснулся от жуткого шума на лестнице - той самой, которую я вчера взорвал. Сердце снова жутко заколотилось. Я взял пистолет (единственный у меня, и зарядов уже мало, потому что я успел все раньше растратить на крыс в кладовых) и пошел проверить, что там творится.
Надо же, как сильно могут у людей чесаться руки! Уроды ухитрились приволочь две здоровенные стальные балки и теперь примериваются, как бы их положить или поставить на место взорванного лестничного пролета. Не то чтобы эта мысль была совсем безумной, но образования дикарям явно не хватает. Законы физики не на их стороне, так что я довольно спокойно наблюдаю, укрывшись среди хлама и развороченной арматуры, за надсадными усилиями и возней внизу. Возня сопровождается воплями, смысл которых мне, в целом, понятен, но язык кажется удивительным. Он какой-то... не наш. Откуда он вообще взялся? Не могли же они сами его придумать - так не бывает. Кто наградил их речью, на которой не говорят их отцы и матери, на которой вообще ни один народ не разговаривает? Речью, которая требует каких-то визгливых, вульгарных, отвратительно фамильярных интонаций, развязной жестикуляции... Марсиане, что ли? Нужно будет порыться в каталоге, вдруг найду что-нибудь по этому поводу.
Ух, как больно екнуло сердце! На миг показалось: у дикарей кое-что начало получаться. Им, видно, тоже что-то такое почудилось, потому что вопли ненадолго переросли в дружный ликующий рев... Рано обрадовались! Закона всемирного тяготения никаким парламентским решением не отменить. Судя по ругани и протяжным крикам снизу, кого-то из подонков зашибло упавшей балкой. Что, съели? Еле удержался, чтобы не высунуться из укрытия и не подразнить их. Но вовремя вспомнил о том, что они вооружены, и о том, как болезненно вчера обрабатывал порезанный осколком лоб. Ликую молча. Через некоторое время мои враги удалиляются, бросив попытки добраться до меня по разрушенной лестнице. К счастью, у них хватает ума унести своих раненых, так что ничьи стоны не будут тревожить меня сегодня ночью.
Вечером долго ворочался и прислушивался. Все-таки молодые негодяи поселили во мне страх. От этого на душе противно и жутко. Как просто вернуть человека в первобытное состояние - достаточно заставить его почувствовать себя загнанным животным и по-настоящему трястись за свою жизнь! Какая уж тут умственная и духовная эволюция...
Заснул поздно, спал плохо, проснулся на рассвете, чувствуя себя совершенно разбитым.
***
Что делать, когда встаешь раньше солнца? Дома, в городе я знал, чем заняться. Были музыка, новости, телевизионные программы, прогулки, в конце концов. В Бастионе со многим из этого пришлось покончить: уж очень больничная обстановка. Теперь я понимаю, что у нас таким образом просто отбивали охоту жить дальше. Каждому вновьприбывшему устраивали экскурсию и первым делом показывали чистенькие, красивые, уютные комнатки, о назначении которых говорилось позже - осторожно, дозированно. А потом отводили в белые спартанские одноместные палаты, где нам предстояло жить. Разве можно оставлять стариков наедине с собой? Днем, может быть, но уж никак не ночью. Правда, там были сигнальные кнопки, в случае, если станет плохо, можно вызвать доктора. Но как быть, если просто ворочаешься и ворочаешься, не в силах заснуть?
Естественно, я не отключал на ночь свет. Нужно иметь крепчайшие нервы, чтобы спать в темноте - а еще хуже лежать без сна, - когда вокруг рыщут эти шакалы. Утром я прошелся по залам библиотеки, в них было гулко и пусто. Честно говоря, я впервые почувствовал себя фатально одиноким. В мире были и другие люди, но как-то так случилось, что они все были против меня. Кажется, я начал впадать в отчаяние...
И тут раздался этот звук. Накануне ничего подобного не было, так что я застыл, как будто окаменел. Звук походил на прерывистое мычание: не то "му-му-му", не то "ы-ы-ы". Не было сомнения, что его издавал кто-то живой. У меня сердце заколотилось так, что чуть не выскочило из груди. Безумная надежда, но, может быть, еще кто-то из стариков, переселенных в Бастион, избежал своей печальной участи и сумел укрыться здесь! Может, у него кончилась еда, и он ослабел от голода, но все еще жив? Я не один, вдвоем мы как-нибудь уж...
Так. Как сюда попал этот шакал? Откуда здесь, в моих владениях, взялся этот урод, я спрашиваю?! Впрочем, по следу, который тянется за ним от кучи щебня, можно понять, что молодого негодяя забросило сюда взрывом. И при этом не только засыпало, но и сильно оглушило, так что половину вчерашнего дня и всю ночь он провалялся без сознания. А судя по беспорядочным па, которые выписывают его конечности, и тщетным попыткам подняться, у него капитальное сотрясение мозга. И теперь своим воплями и стонами он окончательно испортит мне мои последние дни на этой земле. Где справедливость, скажите?
Он мычит с закрытыми глазами и все порывается ползти. К несчастью, ползет он в правильном направлении - ко мне, а не туда, где искореженная лестничная площадка заканчивается обрывом и где падение решило бы все его проблемы раз и навсегда. Правда, ползет медленно, больше скребет пол ослабевшими пальцами. Может, все-таки подохнет раньше, чем доберется по коридору до первого зала? Очень надеюсь на это, но крови за ним не видно, только цементная грязь и влага... гм-гм... естественного происхождения. Теперь ты, поди, не прочь, чтобы кто-нибудь выносил горшки за тобой, а?
Я поплотнее закрыл дверь в коридор и притворился, что ничего не видел. Резоннее было бы, пожалуй, сбросить его вниз, пока он не уполз далеко от пролома. Все-таки мой возраст не располагает к тасканию тяжестей на большие расстояния. Но мне противно даже думать о том, чтобы к нему прикоснуться. Или страшно? Ну, неважно. Помрет, тогда и придумаю, что с ним делать.
Чтобы отвлечься, сел опять копаться в каталоге. Откопал кое-какие сведения про разные жаргоны. Довольно интересно, но практически уже бесполезно. Все-таки человечеством больше движет безумие, чем разум. Иначе как объяснить, что когда-то взрослые люди намеренно навязали подросткам арго наркоманов в качестве "особого кланового языка", отличного от того, на котором говорят родители? Ну, и что могло путного вырасти из всей этой молодежной шушеры, если она разговаривать по-людски не умеет? А уж к нашему времени такие "клановые" сообщества просто обязаны были выродиться в дикарские племена, а то и в стаи агрессивных обезьян! Я сразу вспомнил Робинзона, который учил Пятницу цивилизованной речи. Подумал: чем я не Робинзон в своем ужасающем одиночестве? Засмеялся было, но смех застрял у меня в горле, потому что следующей мыслью было, кто мог бы сгодиться на роль Пятницы. Нет уж, спасибо, не надо!
Нашел раздел с музыкальными записями и все утро гонял классику, чтобы не прислушиваться к стонам и царапанью в коридоре. Согрел воду, сделал кофе, хотя он мне вреден. Кому какое дело, в конце концов? Все равно я умру здесь, на самом верхнем этаже Бастиона, потому что выхода отсюда нет.
Слушал Чайковского и Рахманинова. Сам не понял, почему заплакал. Потом разобрался: они совсем не знали жизни. Как можно было писать такую музыку в мире, стремящемся к самоуничтожению? Впрочем, в их время, возможно, это было не так заметно, как сейчас... Почему нельзя туда вернуться? Нет, лучше спросить по-другому: почему нельзя было там и остаться? Ведь звучала же музыка, говорящая о красоте и порыве к чему-то светлому, были книги, картины, стихи... И какой толк вышел человечеству от всего этого? Никакого. Тогда зачем все это вообще?
Не выдержал, после обеда выглянул в коридор. Шакал прополз очень мало и лежал неподвижно. Я уж было решил, что он мертвый, но потом заметил - нет, дышит. Похоже, его несколько раз рвало. Отвратительное зрелище! Я включил Шнитке, чтобы забыться.
После очередного музыкального сеанса в который уже раз посмотрел в окно. Уроды никуда не делись, жгли костры, жрали и пили. Приглядевшись, понял, что куча тряпья, лежащая неподалеку от общего круга, это труп. Видимо, тот, кого вчера задавило балкой. У них труп, у меня - потенциальный труп. Интересно, они хоронят своих? Пока незаметно, чтобы кто-то был озабочен этим делом. Понятно, что кремировать приятеля и замуровать урну с его прахом на асфальтовом кладбище, как было принято в Бастионе, они не сумеют: слишком хлопотно. Даже я полтора месяца назад ограничился тем, что снес тела убитых в подвал и завернул в черные мертвецкие мешки... Ну, хоть бы зарыли из гигиенических соображений! Радует, что они, пусть на время, забыли про меня.
Забыли, как же! Натащили к вечеру вонючих дымовых шашек (я знаю, где они их взяли - в кладовке на втором этаже), свалили на лестнице ниже взорванного пролета и подожгли. Дым, естественно, полез в библиотеку. Пришлось открыть все окна, отчего стали слышны дикие вопли внизу, во дворе. Уж как только меня не оскорбляли эти дикари! Каких только способов разделаться со мной не выдумывали! Я, конечно, понимал, что это всего лишь психическая атака, это они просто злятся, что не могут добраться до меня. Но все равно чувствовал себя отвратительно. От дыма было трудно дышать и болела голова. Странно, что они не разыскали каких-нибудь отравляющих веществ. Видимо, такие вещи в Бастионе запирали еще надежнее, чем спиртное.
Я сидел у окна и хватал ртом свежий воздух с улицы, когда заметил, что дым из соседнего зала пошел гуще. Побежал проверить. Дверь в коридор оказалась открыта! Мой недобитый Пятница не умер и не задохнулся, а добрался до зала. Теперь он лежал на пороге, не давая мне закрыть доступ дыму. Поколебавшись, я решил, что быстрее и легче втянуть его внутрь, чем выталкивать обратно в коридор. Втащил, прислонил спиной к стене и только тут обнаружил, что глаза-то у него открыты! Не думаю, что он связно соображал, и уж наверняка уверен, что он меня не узнал. Видимо, принял за кого-то из своих и опять стал мычать. Я не выдержал и дал ему воды. Он пил так жадно, что половину пролил. Где я напасусь на него питья, интересно? Зачем я вообще его сюда втащил? Теперь точно хлопот не оберешься. Лучше бы раненую собаку подобрал, честное слово. К животным у меня всегда было гораздо больше сочувствия.
В результате всю ночь дышал дымом и ходил смотреть, не помер ли Пятница. Мог бы и не беспокоиться: живучесть у него поразительная. На всякий случай проверил, нет ли у него оружия. Не нашел, хотя это ничего не значит. Когда он приходил в себя, я несколько раз поил его, стараясь экономить воду. Все равно много пропало. Умыл ему лицо, чтоб было не так противно смотреть. Царапины на лбу и на щеках, синяк на скуле - вот и все внешние повреждения. Открытых переломов не видать. Скорее всего, только сотрясение. Хотя какой из меня диагност? Всю жизнь работал оператором почтовых автоматов...
***
Под утро задремал от изнеможения, хотя точно знал, что проснусь с жуткой головной болью. Получилось еще хуже: подонки устроили внизу кошачий концерт, явно стараясь мне досадить. Орали и визжали так, что даже на моем этаже уши закладывало. Я разозлился, плюнул на свою головную боль и врубил почти на полную мощность одну из Баховских фуг. Нарочно распахнул окна пошире, чтоб эта орда во дворе не упустила ни одной гениальной ноты. Прошло совсем немного времени - и дикари принялись палить из стволов, не выдержав пытки религиозным экстазом. Вот что делает высокое искусство!
Пошел глянуть, как там мой Пятница. Обнаружил, что он уже довольно прямо сидит у стенки и смотрит перед собой с суеверным ужасом. Слушает Баха. Да, дружок, тебе можно только посочувствовать: это не барабаны племени мумба-юмба, под которые ты привык скакать. Подожди, вот окрепнешь, я тебе включу Карузо или Паваротти...
Когда он понял, что я - это я, то попробовал вжаться в стенку. У него на лбу выступил пот, я даже не сразу понял, что это от страха. Что ж, все резоны бояться были. Никаких теплых чувств я к нему не испытывал, а пистолет у меня из старых, его не спрячешь так просто под пиджаком или курткой. Неудивительно, что бедный шакал решил, будто я пришел его убивать. С большим изумлением посмотрел на консервированный сок, который я ему принес. Сок мне было жалко, но я слышал, что есть твердую пищу при сильном сотрясении мозга трудно - все назад выходит. А нужны же этому уроду какие-никакие витамины, раз он так упорно не хочет отправляться на тот свет. Сам знаю, что веду себя нелогично. Но иначе почему-то не получается.
Напоил его соком, подложил ему под бок какие-то тряпки (по виду не то скатерти, не то занавески) и ушел выключать Баха. Придя назад, обнаружил лужу. Этого еще не хватало! Ну, что мне его - в одном из туалетов поселить? Представляю, какая вонь тут вскоре будет, если не убирать. Кривясь от отвращения, убрал эту гадость под звуки "Кольца Нибелунгов". Вагнер бы в гробу перевернулся, если бы увидел. Пятница, кажется, заснул. А может, снова отрубился, кто его знает.
Я долго и тщательно мыл руки, потом так же долго настраивался на поздний завтрак. Кусок не лез в горло. Выпил чаю, без охоты съел бутерброд с копченой рыбой. Скоро загнусь от гастрита.
Некоторое время наблюдал за возней дикарей во дворе. Кажется, ничем угрожающим они там не занимались. Их мертвый товарищ по-прежнему валялся как падаль. У этих идиотов даже не хватило ума запаковать его в пластиковый мешок. Фу!
Потом читал. Вернее, хотел читать, но в результате несколько часов почти машинально перебирал разные тексты. Открою, прочитаю несколько абзацев, закрою. Открою, прочитаю, закрою... Просто удивительно, сколько человечество понаписало за тысячелетия своего существования. Какие-то китайские стихи про бабочек, какие-то индийские цветочные драмы, японские сакуры, персидские ягуары, австралийские буши, древнеегипетские сикоморы, угрюмая романтика африканских саванн, и шут знает что еще! Несомненно, многое из этого трогает душу. Ну и что? А если души нет? А если она только в зачаточном состоянии? А если... Представил, как патлатый Пятница читает про сакуры и сикоморы. Бред! Бросил думать об этом, чтобы лишний раз не расстраиваться.
Сварил какое-то подобие супа из консервов. Довольно вкусно, но не хватает натуральности. Лучку бы сюда зеленого, петрушечки... Снова ощутил прилив ненависти к стервятникам на мотоциклах. Если бы не они, я бы добрел до оранжереи на другом конце двора. Она, конечно, за полтора месяца, прошедших после погрома, сильно зачахла, но кое-какой зелени можно было бы нащипать. Впрочем, что уж там - главное, сам жив остался. И что за смысл был в этом погроме? Кто натравил тех юнцов на Бастион, обитатели которого и так были обречены (я уже говорил об уютных комнатках для комфортного умирания?)? Почему-то нисколько не сомневаюсь, что руководили ими хладнокровные и опытные циники. Впрочем, как в большинстве якобы стихийных бунтов в истории человечества.
Отнес немного супа Пятнице. Не без злорадства убедился, что сам он есть не может. Зря злорадствовал, впрочем: пришлось кормить с ложки. Не похоже, чтобы этот придурок был в восторге от моей стряпни, но это его проблемы. Могу вообще не кормить. Наверное, нужны какие-то лекарства, но какие и где их брать? А, собственно, почему меня это должно тревожить? Я, в конце концов, не нянька и не его мамаша. Кстати, интересно было бы знать, чем занимаются его родители, пока их сыночек носится на мотоцикле и громит приюты для престарелых. Хотя, может статься, эта банда никого не громила, она ведь явилась только сейчас, когда Бастион уже полтора месяца стоит пустой. Вот уж точно, шакалы - приехали на запах падали... Мародеры.
Все-таки, чем заняты их родители? Должно быть, зарабатывают деньги на какой-нибудь очередной кухонный суперкомбайн или на поездку в экзотические страны. Для них египетские пирамиды ближе, чем собственный отпрыск. Я бы, наверное, осознав такое, испытал шок. А может, и не испытал бы, кто знает. Я же никогда не пробовал воспитывать детей. Тильда, помнится, была не прочь родить кого-нибудь, но у нас все как-то не было финансовых условий: то за дом нужно было рассчитываться, то за машину, то за... М-да. Странно, сейчас вспоминаю свою жизнь и почти не помню будней. Ездил на службу, возился с машинами, ходил обедать в кафе на углу. В памяти всплывают вещи, которые к повседневной жизни не относятся: что-то из детства, юношеские походы на рыбалку, армия, встречи с Тильдой, разговоры с майором Кротченко... Бедный майор. О чем это я вообще? А, о смысле жизни. Нет никакого особого смысла в нашей жизни. И совершенно непонятно, чего я так за нее цепляюсь, особенно сейчас, когда ее край уже ясно виден. Мне и одному-то запасов бы не хватило надолго, а теперь еще Пятница добавился.
Ну, хорошо, даже если он так и не умрет, а наоборот, поправится, что это изменит? Вернуться к своим он не может, выйти из здания - тоже. Продукты рано или поздно закончатся. Так зачем ему выживать? На кой я трачу на него драгоценное питье и еду, время, силы, нервы? Видимо, к старости мне стал отказывать элементарный житейский здравый смысл. Стоит этому малому встать на ноги - и он убьет меня: потому что, по его представлениям, я - отработанный материал, или просто от злости, а может быть, за лишний кусок жратвы или последний глоток влаги. Смешно надеяться на какую-то благодарность или иное сентиментальное чувство с его стороны. Правильнее было бы его застрелить, или хотя бы просто не кормить. Запереть в том зале, а когда он умрет от голода, выволочь тело на лестницу и сбросить в пролом. Тогда у меня будет шанс, что шакалы уедут до того, как кончится моя провизия, а там я, может, придумаю способ спуститься вниз и как-нибудь протяну еще годик-другой... Особенно если не буду думать, зачем мне это нужно.
Я достал пистолет и положил перед собой на стол. Заманчивая игрушка. Создает ощущение силы и отчасти защищенности. Если бы я в свое время не служил в армии, может, и не узнал бы, насколько оба эти ощущения обманчивы. Пока противник слаб и болен, пристрелить его не составит труда. Вот когда он встанет на ноги, это превратится в проблему. Так что лучше не откладывать... дольше, чем до завтра. Вот завтра и решу. Убрал оружие обратно в кобуру и пошел смотреть, что здесь есть из фильмов. До ужина рылся в записях, но не смог ни одну досмотреть до конца. Засыпаю, невзирая на кипение экранных страстей. Ничего не поделаешь - годы берут свое: ни слезы, ни реки крови, ни ядерные взрывы, ни округлые попки уже не возбуждают во мне интереса. Может, Пятницу бы это и развлекло, но не вижу смысла разжигать в нем и без того гипертрофированные низменные инстинкты. Этак он меня точно убьет - хотя бы из одного юношеского подражательства.
Ночь прошла относительно спокойно, если не считать того, что мне пришлось один раз убирать за Пятницей, а дикари снаружи допоздна жгли костер и гоняли туда-сюда на своих мотоциклах. Выспаться я, конечно, не выспался, но хоть не нервничал и не давился дымом.
***
Утром Пятница разбудил меня истошными нечленораздельными криками. В первую минуту я даже пожалел, что вчера не решился его пристрелить. Встал и пошел к нему, про себя кроя его на чем свет стоит. Он полусидел на тряпках, из которых я в прошлый раз соорудил для него постель, с закрытыми глазами и кричал:
- Эй! Эй! Эй!
- Ну, чего тебе?
Открыл глаза и посмотрел на меня, явно не помня, что мы уже виделись.
- Это... я... где?
- У меня.
- А-а... А ты... кто?
- А какая разница? Кормлю, пою, вытираю за тобой. Чего еще тебе нужно?
- Ни... ничего...
Пятница устал и лег обратно. Я подождал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он молчал. Я уже собрался уходить, но потом мне пришла в голову мысль, что для Пятницы он слишком малосимпатичен.
- Как тебя зовут?
Он пошевелился, брови его задвигались, как будто он то недоумевал, то обижался.
- Меня... зовут? Не... не знаю. Не помню я.
Замечательно, у него еще и амнезия. Ну, и что мне делать с этим венцом природы?
- Есть хочешь?
- Не-а.
- Голова болит?
- Угу-м. Воды дай.
- Нужно говорить "пожалуйста".
- Чё?
Я махнул рукой и принес ему воды. "Спасибо", естественно, тоже не дождался.
- Туалет вон там. Хватит уже под себя ходить.
- Да пошел ты...
- А будешь ругаться - пристрелю, - я показал ему пистолет. Он скосил на него глаза, тут же охнул от усилившегося головокружения и сполз на лежанку. Не знаю, насколько его впечатлило мое оружие. Дрессировка по методу ветхозаветного Яхве: сперва страхом, потом лаской. До времени ласки я, боюсь, не доживу.
Вечером - новая морока: собратья Пятницы, оставшиеся во дворе, нашли очередной способ нагадить мне. Трое из них, вооруженные пистолетами, забрались на крышу корпуса напротив и принялись палить по моим окнам. Разбили почти все стекла, повредили лампы. К счастью, не задели проводку, так что пользоваться электронными каталогами я могу. В библиотеке стало холодно от осеннего ветра и сквозняков. Ублюдки! У меня ведь нет по-настоящему теплой одежды, только свитер и плед, а температура на улице по ночам уже падает до нуля... Не знаю, насколько меня еще хватит при такой жизни: у меня поясничный ревматизм. Позволил себе внутрь несколько глотков бренди, это хоть ненадолго создало иллюзию тепла. Закутался в плед и читал Библию, раз уж она мне сегодня пришла на ум. Думал о том, что мое школьное и институтское образование приучило меня смотреть на Библию и Коран как на чисто культурные явления. Дескать, были такие книги, которые так или иначе отразились в мировой культуре. Навскидку вспомнил около тридцати картин на библейские сюжеты, штук пятнадцать книг... Как и почему отразились - странно, что я никогда не задавался этими вопросами. Почитав Новый Завет, пришел к выводу, что рассматривать разные священные писания только с культурологической точки зрения - примерно то же, что забивать гвозди микроскопом. Поколения людей жили по этим законам! Как они ухитрялись это делать, мне, впрочем, до сих пор непонятно, так же как и то, зачем Христос пошел на крест. Ну и хари, должно быть, Его в этот момент окружали! Наверняка очень похожие на тех уродов, которые разбили мне сегодня окна. Нельзя любить и прощать врагов, ну нельзя! Они от этого наглеют. Вот "око - за око, зуб - за зуб" я понимаю. А как же иначе-то? Даже представить смешно, честное слово.
Пятницу всю ночь выворачивало, хотя он не ужинал. Где-то до четырех утра я еще повозился с ним, но потом почувствовал, что ноги меня уже не держат. Выпил нитроглицерин и лег. Проснулся поздно, долго не хотел вставать, потому что представил, что там творится у Пятницы. Страшно не хотелось убирать. Что я, нанимался, что ли, за ним ухаживать? Он бы, поди, для меня и десятой доли этого не сделал. Нет, надо было пристрелить его до того, как он начал разговаривать. А сейчас - как пристрелишь?
Чувствовал я себя отвратительно, даже не стал готовить завтрак. Пожевал безвкусную булку из открытой вчера вакуумной упаковки. Только к обеду собрался с духом и пошел к Пятнице. Хлев, настоящий хлев! Почему я не умею спокойно жить посреди бардака? Это Тильда меня приучила. Посмотрела бы она на меня теперь...
- Сколько тебе лет?
- Не помню. А какая, нафиг, разница?
- А где твои родители? Они живы?
- Чё им сделается! Чего ты пристал, старый пень? Давай жрать, что ли...
- Перебьешься пока. Я тебя кормить не обязан. Могу вообще не кормить.
- Да? Да я тебя...
Просто удивительно, какие помои могут литься с человеческих губ!
- Ну-ну, только попробуй! Забыл, что я тебя в любую минуту могу пристрелить?
- Ну и давай! Давай стреляй, ты...
Я не выдержал, достал пистолет и выстрелил. Метил мимо, разумеется, но пуля срикошетила и поранила Пятнице ухо. Он взвыл, открыл было рот для новых ругательств, но увидел, что оружие по-прежнему у меня в руках, и подавился словами.
- Значит, так. Мы с тобой тут только вдвоем. Твои дружки тебе на помощь не придут, лестница-то взорвана. Еды у меня мало, я ее экономлю. Если мне покажется, что ты ведешь себя как-то не так, больше не получишь ни крошки хлеба и ни глотка воды. Понятно?
- Ууаа-уууыыы!
- И нечего держаться за ухо: покровит и перестанет. Царапина.
- Отстаааань! Ууыыы!
Я отстал. Пошел приготовил обед и со злорадным удовольствием съел его сам. Пятница временами подвывал за дверью, звуки то приближались, то отдалялись. Кажется, он пытался путешествовать по залу на четвереньках. Нужно будет запереть двери на ночь. Общаться с ним мне больше не хотелось, я только отнес ему воды, а потом сел слушать Шопена. Светлая, летняя музыка! Как неуместна она была в полутемном гулком зале, где гуляли осенние сквозняки... Примерно так же, как неуместны любовь и прощение в мире, где люди не приучены испытывать благодарность к кому бы то ни было.
В сумерках услышал какие-то крики, совсем близко. Оказывается, Пятница добрался до разбитого окна в соседнем зале, высунулся в него и вопил, привлекая внимание приятелей-дикарей внизу. Этого мне только не хватало! Я ворвался в зал и сдернул его с подоконника. Уже потом сообразил, что, может быть, правильнее было вытолкнуть его наружу. Почему верные мысли приходят к нам позже идиотских гуманистических порывов? Пятница валялся на полу и орал благим матом, а я стоял, схватившись одной рукой за стену, другой за грудь. Такие стремительные силовые упражнения мне уже не по возрасту и не по здоровью. Опять раздались выстрелы. Ублюдок добился своего: эти неандертальцы снова принялись палить по окнам. Разбили еще несколько ламп. Придет день - и они додумаются отключить генератор, и что тогда? Все-таки хорошо, что ни у кого из них, по-видимому, нет технического образования. Стоит только обесточить библиотеку, и моя жизнь станет просто невыносимой.
***
День за днем уходят в никуда. А куда они еще могут уходить, если я заперт здесь, на этой верхотуре? Единственное, что меняется - это состояние Пятницы: молодой живучий организм умирать и не думает, а напротив, набирается сил. Несмотря на то, что разговоры наши по-прежнему бесплодны, Пятница стал вести себя гораздо спокойнее, чем в первые дни. Он уже ест и пьет без моей помощи, может подолгу сидеть. Я пытался давать ему книги, но такое впечатление, что он не умеет читать. Нашлись какие-то комиксы, он полистал их без видимого интереса и тоже отбросил. Вообще, он ни в чем не признает крайностей - не может просто отложить вещь, обязательно швырнет. В разговоре почти сразу переходит на истеричный крик, даже если я не возражаю ему, а просто спрашиваю о чем-то. Не испытывает никакой потребности в соблюдении личной гигиены. Словом, живет так, как будто никогда не знал цивилизации или твердо решил о ней забыть. Я уверен, что музыка, которую я слушаю, доносится и до него. Я пытаюсь говорить с ним о том, что в мире есть не только грязь, помои, животный секс и площадная ругань. Но каждый раз он выказывает мне презрение и недоверие всеми доступными способами вплоть до громкого выпускания газов. Я не знаю, кто и когда успел так крепко внушить ему, что "настоящая жизнь" - это выгребная яма, а все остальное придумано людьми для самообольщения и самообмана, но кажется, это и есть его единственное убеждение.
На вид ему лет семнадцать, и я чем дальше, тем яснее понимаю, что время уже безвозвратно упущено. Его, по-моему, вообще ничего не интересует, кроме еды и собственных отправлений. Он живет сейчас, может быть, в одном из последних бастионов культуры, в месте, которое чудом сохранило тысячелетние сокровища человеческой мысли, человеческих чувств, но он глух к ним, они для него не просто непонятны, а прямо-таки чужды, враждебны. Он по-прежнему не назвал мне своего имени, не говорит о родителях, о своей жизни в городе. Он - существо какой-то совершенно иной, варварской цивилизации, которая странным образом выросла в недрах нашей, обычной, человеческой, и час за часом планомерно уничтожает ее. И если варвары, покорившие когда-то Рим, волей-неволей взяли у римлян язык, законы, государственность, искусства, то нынешний Варвар в этом плане безнадежен - он гораздо ближе стоит к обезьяне, чем наши самые далеки предки. Антропологи могли бы радоваться: вот оно - недостающее звено! Найти не смогли, так сами вырастили... Подумать только: несколько тысяч лет метаний, переживаний, страстей и духовных взлетов - ради того, чтобы в мир пришли существа глухие, слепые и дикие, лишенные элементарных человеческих черт. Что может сделать их людьми? Ничего... Во всяком случае, не Чайковский с Шопеном, не Диккенс и уж тем более не Сартр и Камю.
Вчера натолкнулся на Ницше, читал "Так говорил Заратустра". Долго сопереживал вымышленному пророку, пока мне не пришла в голову мысль, что я с радостью поменялся бы местами с покойным австрийским профессором. Да, в его веке тоже было немало проблем, но дети тогда не набрасывались на родителей с оружием, а если набрасывались, никому и в голову не приходило считать это нормой. Общество держалось на твердой основе, в нем существовали здоровые представления о преемственности поколений и тому подобном. Конечно, я не историк, могу ошибаться в деталях, но в целом я не прочь был бы попасть в то время. А господин Ницше пусть отправляется сюда, в Бастион, где по соседству с ним будет скрестись и ползать существо, полностью освобожденное от косной морали. Как и от всякой морали, впрочем. Вот и побеседовали бы они с Пятницей о человеческом достоинстве и взаимном уважении, а я бы посмотрел на них из пространственного и временного далека! Боюсь только, профессору бы этот опыт не понравился.
После таких размышлений читать уже стало неинтересно, да и сердце пошаливало. Все-таки общение с Пятницей дается мне нелегко. Пришлось опять пить таблетки (а их становится все меньше и меньше). Потом вскрыл последнюю банку с консервированным мясом, сделал бутерброды и отнес в соседний зал. Пятница сидел и угрюмо рассматривал свои башмаки. Он так и сидит целыми днями, практически ничего не делая. Беда в том, что мне и нечем его занять: учиться он ничему не желает, а уметь ничего не умеет. К тому же, в нашем удобном компьютеризированном мире человеку вообще мало что удается делать самому. Правда, на днях Пятница сломал кабину для прослушивания аудиокассет. Тоже занятие. Видимо, когда он совсем окрепнет, здесь камня на камне не останется.
Зря я назвал его Пятницей. У дикаря, который жил с Робинзоном, были любознательность и практически неиспорченная душа. Он не знал, что людоедство - это плохо, а нынешние людоеды и убийцы прекрасно это знают. Я надеюсь, мой Пятница еще никого не убивал. Очень хочется в это верить, хотя бы для собственного успокоения. Все-таки, когда такое случается в первый раз, человеку нелегко переступить черту, что-то внутри мешает, пытается тебя остановить. Вот когда эта черта уже пройдена, тогда уже все равно. Хотя кто знает, как оно происходит у нынешних дикарей? Может, у них изначально нет вообще никакой черты...
Кажется, товарищам Пятницы наскучило ждать, когда я попаду в их лапы. Или они сообразили, что теперь я никуда не денусь и все равно умру? Я читал мемуары Черчилля в дальнем зале и погрузился в размышления. Из них меня грубо вырвал крик, вернее, даже не крик, а вой, несшийся из соседнего зала. Окончательно придя в себя, я различил еще и грохот мотоциклов снаружи.
Первым делом я выглянул в окно - и не поверил своим глазам. Все выглядело так, что мои мучители решили убраться восвояси. Они уже оседлали свои громыхающие машины и готовились уезжать. После них во дворе остались безобразные пятна кострищ, груды консервных банок, обрывки цветных упаковок и какая-то куча земли в углу (по-видимому, там они как попало зарыли своего убитого балкой соплеменника). Я поспешил к Пятнице.
Я и раньше знал, что он, вопреки моим запретам, подбирался к окну и подолгу следил за тем, что делается во дворе. Но в последнее время он делал это молча, только иногда как-то жалобно поскуливал. Теперь же он просто бесновался, видя, что его стая собирается уехать без него. Он орал, выкрикивал какие-то клички вперемежку с грязными ругательствами, стучал кулаками по подоконнику и раме, раня себя о торчащие осколки стекла. Мне даже показалось, что он собирается выпрыгнуть во двор, но инстинкт самосохранения не дал ему этого сделать. Дикари во дворе слышали эти вопли и реагировали на них по-своему. Кое-кто помахал ему рукой, кто-то пару раз выстрелил в воздух... Словом, они не собирались задерживаться и о брошенном товарище всерьез не сожалели. Когда моторы их мотоциклов взревели и машины рванулись с места, Пятница упал на пол и забился в припадке. Какими только словами он не называл своих бывших приятелей, какие несчастья не призывал на их головы! Его просто рвало словами, да такими, каких я не слышал за всю свою жизнь... Он внушил бы мне отвращение раз и навсегда, если бы я не понимал, что он сейчас испытывает - одиночество и безграничное, надрывающее сердце отчаяние. Полтора месяца назад, когда из всего небольшого населения Бастиона остался в живых я один, мне так же хотелось выть и кататься по полу. Так что хоть в чем-то мы были теперь похожи.
Говорить с ним сейчас было, по всей видимости, бесполезно, это только усилило бы его ярость. Кажется, он склонен был винить весь свет и меня в первых рядах в том, что стая его покинула. У него даже пена пошла изо рта, так ему было худо. Я ушел к себе, какое-то время слушал его горестные завывания, но потом не выдержал, надел наушники и включил Грига. Хуже нет, когда человек не способен искать утешения у себе подобных. Надеюсь, когда первый приступ горя и ярости пройдет, мой Пятница волей-неволей начнет искать какие-то пути установить со мной приемлемые отношения. Ведь кроме нас двоих здесь больше никого нет.
Когда стемнело, я вошел к нему с кружкой чая и пакетом крекеров. Честно говоря, ни сил, ни желания готовить приличный ужин у меня в тот вечер не было. Кости ломило, от хронического недосыпания позванивало в ушах. Единственное, что я позволил себе на радостях, что мои недруги убрались, это пару глотков бренди. Запас его тоже выходит, а впереди у меня еще немало холодных беспокойных дней и ночей... Ума не приложу, что я буду делать.
Пятница сидел неподвижно и глядел прямо перед собой. При свете оставшейся лампы было видно, что на лице у него прибавилось царапин, а кисти рук - в темных полосках засохшей крови. На меня он не отреагировал, хотя я заметил, что плечи его напряглись.
- Послушай...
Он не шелохнулся. Я постоял с минуту, потом пристроил кружку и крекеры на полу рядом с ним и ушел. Стоило мне закрыть дверь, как об нее с той стороны что-то с грохотом ударилось. Прозрачный пластик не разбился, но по нему побежали трещины и что-то потекло. Судя по всему, Пятница запустил кружкой мне вслед. Нет, чувствую, мы с ним нескоро сможем договориться.
***
Мы не сможем договориться вообще. Он не знает ничего, кроме собственных потребностей и желаний, и ни с кем не привык считаться. Видимо, в стае у них действовал жесткий закон физической силы, а здесь Пятница чувствует, что я, мягко говоря, не самый могучий соперник. Сегодня я обнаружил, что он стоит на ногах, держась за подоконник. Это требует от него усилий, но все-таки он стоит. Еще немного - и я смогу удерживать его на расстоянии только с помощью пистолета, потому что за все время нашего совместного житья мне так и не удалось установить с ним никаких отношений. Я для него не тот, кто помог ему выжить, а только тот, кто выдает еду.
- Дай еще.
- Я не могу тебе давать больше, потому что у нас осталось совсем мало продуктов. Если мы будем есть помногу, то скоро начнем голодать.
- А мне плевать! Сам ешь меньше! Тебе вообще давно сдохнуть пора!
Я в очередной раз начал терять терпение и помахал перед ним оружием. Это его немного остудило, и он только бросил на меня злобный взгляд. Ничего, скоро он совсем окрепнет, и тогда уж одними взглядами дело не ограничится. Я опять начал думать, не пристрелить ли мне его, пока не стало слишком поздно. Надежды на улучшение отношений между нами - почти никакой. А ухудшение возможно в единственном варианте: один из нас убьет другого, вот и все.
- Я с тобой вообще ничем делиться не обязан. Я делаю это только потому, что мы оба люди, а не звери. Мог бы вообще тебя убить, между прочим.
- Вот и убил бы! Я бы тебя точно убил! Я бы тебя так убил...
- Не сомневаюсь. А можно узнать, за что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделал?
- Ты? Ты?! Ты - мерзкий, вонючий старый...
- Ясно. Пожалуй, не буду я тебя сегодня больше кормить. Позавтракал - и хватит с тебя. Посиди, подумай над своим поведением. Если надумаешь извиниться, крикни.
Он долго и грязно ругался мне вслед. У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, как будто все было во сне. И в этом сне моя рука сама потянулась к пистолету. Маленький уродец не сделал ничего, что могло бы удержать меня от убийства. Я бы даже сказал, он сделал все, чтобы меня ничто не удерживало. В последний момент я заставил себя положить оружие на блестящую никелированную полку вместо того, чтобы повернуться, ногой открыть дверь в соседний зал, который я только что покинул, и разрядить обойму в грязное, изрыгающее проклятия, но, в сущности, пока беспомощное существо. Почему я не дал себе волю? Не знаю. Возможно, потому что у человека не может и не должно быть таких желаний. Они приходят к нам из каких-то темных животных глубин, и потакать им - значит на время стать таким, как Пятница. А мне этого очень не хотелось.
Словом, я ушел в дальний зал и читал там Достоевского, поражаясь тому, как много не понял в нем, когда он попался мне в руки в молодости. И сейчас не все было ясно, но сквозь дикие метания сюжета и мучительные вспышки страстей вдруг проглянула основа, и я, честно говоря, потрясся ее жесткой, неотвратимой логике. Все казалось, сейчас я уловлю самое главное... Сейчас, сейчас... Но каждый раз не хватало чего-то, какой-то мелочи во мне самом. В результате я еще больше измучился и с трудом дошел до своей постели. В зале, где находился Пятница, стояла тишина.
Я лег, решив пока не пить лекарств, их и так оставалось совсем мало. Полежал чуть-чуть и погрузился в смутный неприятный сон.
Пробуждение оказалось не менее неприятным. Пятница, уставший от угрюмого дневного безделья, среди ночи принялся крушить все налево и направо. Я проснулся от грохота и треска за дверью и в первую минуту даже не понял, что произошло. Видно, злость придала ему сил, потому что он швырял стулья, колотил чем-то тяжелым по металлическим стенкам аудиокабин и корпусам читательских автоматов, слышно было, как бьются и хрустят под его башмаками стекло и пластик. Можно было ожидать, что в конце концов он явится сюда, поэтому я заставил себя встать и как можно тише добрести до полки, где лежал пистолет.
Пистолета не было. Я несколько секунд тупо смотрел на пустую полку, не понимая всего ужаса того, что случилось. Потом перевел взгляд на дверь. Она была незаперта. Я сам забыл ее запереть, когда днем вышел из соседнего зала. Я так привык к тому, что Пятница ограничен в передвижениях, и был настолько поглощен своими мыслями, что за весь день даже не осознал своей оплошности. И теперь у меня не было оружия, а мой противник был отлично вооружен. Судя по производимому им грохоту, он уже вполне мог справиться со мной и без стрельбы, но нажать на курок во всех отношениях легче, чем, скажем, задушить человека или ударить по голове. А главное - я теперь не мог оказать настоящего сопротивления.
Все, что я мог сделать, это запереть дверь. Надеюсь, Пятница не услышал щелчка среди грохота и лязга погрома. Еще можно было уйти в дальние залы и сидеть там, вздрагивая от доносящихся звуков и гадая, где сейчас находится противник. Но я не стал уходить, а просто сел на свою кровать, придвинул стул и, взяв его за ножку, взвесил. Рука дрожала. Это была плохая слабость, она сочеталась с ноющей болью в груди. Ну, один раз я, наверное, все-таки смогу нанести удар. И все.
Спустя какое-то время шум за дверью начал стихать. Потом я услышал осторожные, а может, просто нетвердые шаги. Сквозь покрытый трещинами пластик было видно, как Пятница остановился у двери. Я замер. Он стоял довольно долго и, кажется, пару раз даже брался за дверную ручку. Мне казалось, продлись эта неопределенность еще несколько минут, и мое сердце лопнет. Вдруг снова послышались шаги, теперь удаляющиеся. Я ждал подвоха, подозревал, что Пятница вернется и примется крушить двери чем-нибудь, попавшимся под руку. Но этого не случилось, он действительно ушел. Где-то в глубине зала раздалось еще несколько ударов и что-то рухнуло. Свет мигнул. Потом наступила тишина.
Я сидел, не в силах пошевелиться, и слушал гулкое буханье крови в ушах. Время текло, а на меня напало оцепенение и апатия, как будто моя жизнь уже закончилась. Я даже как будто стал хуже видеть. Наверное, прошло не меньше получаса, прежде чем я наконец попытался распрямить спину и обнаружил, что не могу этого сделать. Все в моей груди затекло, так что я первое время не чувствовал ни боли, ни судорожных сердечных спазмов, только неприятный неживой холод. Я лег, стараясь дышать ровнее, и почувствовал, что воздуха вокруг очень мало. Потом пришла и боль, но тупая, от которой по телу разливалась не горячечная тревога, а какое-то отстраненное равнодушие. И только потом появился страх. Я задыхался. Нужно было встать и взять в ящике стола лекарство, хотя бы тот же нитроглицерин, которого, кажется, осталось всего три или четыре таблетки, но стало ясно, что я не встану и не возьму - просто физически не смогу. Перед глазами все плыло, свет обморочно мигал, в ноздри бил странный острый запах, которого - я знал это по прошлым приступам - на самом деле не было. Некоторое время я не способен был даже думать, а мог только лежать, ловить ртом воздух и стараться утишить сердцебиение и боль.
Но в какой-то момент удушье отпустило, и я опять смог относительно спокойно рассуждать. Мне не добраться до стола, а если я не приму таблетку, я, скорее всего, просто отдам концы. Выхода нет - нужно добираться. Но я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой без того, чтобы не впасть в беспамятство. Возможно, мне нужно было подписать договор (мы называли их "приговорами"), который мне подсовывали в Бастионе всего за день до погрома, а не удирать из своей комнаты и не прятаться по углам, как мышь. По крайней мере, я умер бы от укола в миленькой комнате с уютными обоями и кружевным бельем на кровати, и рядом были бы люди. Не те, конечно, которых я хотел бы видеть у своего смертного ложа - не Тильда и майор Кротченко, которых уже самих давно нет в живых, но все-таки люди. Пусть даже их участие было бы обычным врачебным профессионализмом, а не искренним чувством... Для чего понадобились эти месяцы сперва одинокого существования, потом кошмара пребывания рядом с Пятницей? Зачем я так дорожил своей старой, никому, в сущности, не нужной жизнью? Я ведь даже не спасал этого юного дикаря, просто не дал ему умереть с голоду, а все остальное сделала природа.
А теперь он мог бы спасти мою жизнь, но - я почти уверен - не станет этого делать. Не знаю, что удержало его от того, чтобы войти ко мне этой ночью с моим же пистолетом в руках. Я далек от того, чтобы считать это милосердием: Пятница не ведает ничего подобного. Скорее всего, это были остатки страха или неуверенность в своих физических силах. Хотя кто знает... Глупая, сентиментальная вещь - надежда.
Но если я сейчас разбужу его и попрошу участия, показав свою беспомощность перед ним, что он сделает тогда? Полумертвый беззащитный старик - и бурчание в собственном животе, потому что еды уже сейчас не хватает на двоих... Какое жуткое искушение для его несчастной варварской натуры! Прикончит он меня насильственно или просто будет стоять за дверью, прислушиваться и ждать, пока закончится агония, - все равно...
Забавно, но я уже привык к мысли о том, что вот-вот умру. Скорее всего, я даже не доживу до рассвета. Только от руки Пятницы мне умирать не хочется, вернее... Я не хочу, чтобы он переходил эту последнюю черту. Мне почему-то кажется, что до сих пор ему не случалось убивать, и это очень важно. Многое, наверное, было, но не такое. Он ужасен в своей бессмысленной даже для животного агрессивности, и все-таки у меня чувство, словно человек внутри него еще балансирует на хрупкой, не заметной ему самому грани, за которой - только тьма... Хотя очень может быть, что я выдаю желаемое за действительное.
Он молодой, сильный. Пройдет несколько дней, и его здоровье окончательно поправится. Наверняка он найдет способ выбраться отсюда, он же не немощный старик. Может быть, решит уйти в город вместо того, чтобы искать свою стаю или прибиться к другой. Может быть, нет. По крайней мере, у него будет шанс вернуться к человеческой жизни, а уж как он им воспользуется, мне все равно не узнать.
Я не уверен, что он никогда не совершит убийства в будущем, я вообще ни в чем не могу быть уверен. Но, пожалуйста, не сейчас, не из-за меня и не за кусок жратвы! После такого не возвращаются.
Так что...
Подумать только: до стола с лекарствами всего пять шагов. До другого живого существа за стеной - шагов, наверное, пятьдесят. А до рассвета еще часа два или даже три, сейчас так поздно светает... Ночь - не обязательно время зла, она могла бы стать и чем-то другим. Могла бы, но... А впрочем...
Все может произойти за эти два-три часа. Все может случиться.