Mayra : другие произведения.

Оливия и Смерть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 4.30*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Есть вещи, которые способны настичь человека через много лет. Как ни банально звучит, любовь и смерть - как раз из этого разряда.


Оливия и Смерть

  
   Резиденция герцогов Э. напоминала лабиринт Минотавра. Подобно знаменитому дворцу древних критских владык, она когда-то представляла собой непритязательное низкорослое здание, которое на протяжении последующих трёхсот лет обрастало всевозможными пристройками, верандами, террасами, галереями... Некогда стоявшие на отдалении от господского дома флигели и хозяйственные постройки внезапно врастали в общий круг, меняли свой простецкий вид и становились новыми комнатами, коридорами и залами. Поговаривали, что в приёмной личного секретаря герцога Оттона Э., Ролана Ляйцера, переделанной в незапамятные времена из дубового амбара, до сих пор попахивает прелым зерном...
   Некоторые комнаты получились совсем без окон, зато из других посетитель мог заглянуть в соседние покои через незаделанные оконные проёмы, теперь изукрашенные резьбой, витражами, причудливыми переплетениями вьющихся растений. Здесь запросто можно было заблудиться, и Патрик неизменно поражался расторопности и безошибочному чутью здешней прислуги, многочисленной, бесшумной и прекрасно вымуштрованной - служившей здесь поколениями, как поколениями правили герцоги Э.
   Зал для приёмов, принадлежавший старой герцогине Лодовике, имел множество фигурных окон, выходивших частью во внутренний дворик - один из десятка, - а частью - в соседнюю залу, где герцогиня любила играть в трик-трак по старинке, при свечах. На её территории, занимавшей два этажа в одной из самых старых пристроек, вообще не было электричества. Герцогиня Лодовика не верила в окончательную приручённость Господних молний и всегда вздрагивала, когда над бальной залой её младшего сына, Эдварда, вспыхивали огромные электрические люстры - роскошное новшество, привезённое им из-за туманного пролива с ещё более туманного острова.
   Герцогиня была высокой, худой, как палка, и сурово-догматичной, как предписывала её религия. Последней она посвящала всё больше времени, в её комнатах постоянно мелькали люди в тёмно-коричневых рясах, такие же худые, высушенные временем и жёлчностью, как она сама. Кто-нибудь из них неизменно присутствовал за обедом или ужином, занимая подчёркнуто скромное место на краю стола, но не отказываясь от изысканных яств. Герцогиня, при всех своих пуританских наклонностях, питала необоримую слабость к французской кухне.
   Вот и сейчас за обедом у неё присутствовали двое "рясоносцев", как про себя называл их Патрик: настоятель местного монастыря отец Викторий и какой-то юный монашек, не то послушник, не то из недавно принявших постриг. Кроме них, все лица были постоянны - две старушки, которым в последние два года посчастливилось ходить в приживалках самой герцогини; её обычная компаньонка - никогда не слывшая хорошенькой, а с годами и вовсе увядшая болезненная девица; личный секретарь герцогини Лодовики Антоний Парст; музыкант и регент кафедрального хора Йохан Дайгель и старший внук герцогини Вальтер, которому недавно стукнуло пятнадцать. И, разумеется, Патрик Нейл, придворный стихотворец, человек всё ещё довольно приятный и не до конца опустившийся, несмотря на пристрастие к красному вину и муслиновым нарядам залётных дам-провинциалок.
   Обед неспешно, даже скорее вяло, продвигался к своему завершению. Уже подали фрукты и мороженое, а остатки дичи унесли, так что у молодого монашка щёки горели от приятного возбуждения, в то время как его зрелый собрат с тоской обводил взглядом стол в поисках достойного сопровождения к мозельскому.
   Патрик вполне разделял чувства последнего. Мода на мороженое пришла в герцогство недавно, всё из той же Франции, и стихоплёт никак не мог дождаться, когда же она наконец уйдёт куда-нибудь ещё. Он терпеть не мог сладкое.
   Поскольку большинство присутствующих встречалось за этим столом почти ежедневно, разговор был отрывистым и лишённым энтузиазма. Старушки-приживалки чопорно перемешивали мороженое в хрустальных тонконогих вазочках, изукрашенных серебром. Компаньонка меланхолично кромсала на ломтики великолепное, неправдоподобно красивое яблоко. Музыкант ел, то и дело промокая рот белоснежной крахмальной салфеткой. Секретарь Антоний Парст, вольно - насколько позволяло присутствие царственной особы - откинувшись на стуле, беседовал с настоятелем о том, как последний распорядился пожертвованиями герцогини монастырю. Патрик рассеянно пил мозельское. Внук герцогини сидел прямо, положив на стол узкие белые кисти рук, никогда не знавших работы, и переводил взгляд с одного из обедающих на другого, особенно долго задерживаясь на губах того, кто в эту минуту говорил. Вальтер с детства был глухим, с тех пор, как ещё в младенческом возрасте едва не умер от скарлатины.
   Это был молчаливый замкнутый мальчик, высокий и костистый, подобно всем герцогам Э. У него были вьющиеся белокурые волосы, густые, как у его матери, и серые глаза, взгляд которых был не по возрасту пристальным и взрослым. Черты лица казались невыразительными до тех пор, пока он не приходил в волнение или не начинал сердиться. Вдохновение и гнев вызывали на его щеках румянец, а в глазах - какой-то особенный блеск, делавший Вальтера неожиданно привлекательным. Говорить мальчик умел хорошо, но стеснялся - долгая глухота не дала ему научиться как следует управлять громкостью и тембром голоса. Он не мог знать этого наверняка, но, должно быть, чувствовал.
   Герцог Оттон любил Вальтера, как любят болезненное умное дитя - горячо, мучительно и без надежды на то, что этот ребёнок когда-либо займёт его место на троне. Других наследников у Оттона не было.
   Как ни странно, Патрику нравились обеды у старой герцогини. Здесь он мог расслабиться и получать удовольствие от хорошей еды, спокойного общества и ни к чему не обязывающих разговоров, в которых, зачастую, можно было и вовсе не участвовать до тех пор, пока герцогиня Лодовика не обратится к тебе напрямую. Старуха любила нравоучения, но выражалась всегда кратко и энергично, поэтому не слыла занудой. Оба её сына, правящий ныне Оттон и его младший брат Эдвард, почитали мать и временами даже делали вид, что прислушиваются к её советам. Впрочем, с каждым годом у Лодовики всё реже просыпалось желание вмешиваться в дела герцогства. Она теперь гораздо больше думала о Боге.
   - Мне нынче был сон, - сказала внезапно Германия, старшая из старушек-приживалок. Их скупой разговор, до этого больше напоминавший перешёптывание, вдруг сделался неожиданно громким. Лодовика услышала последнюю фразу.
   - Что ты говоришь, Германия? - спросила она, оторвав взгляд от лица настоятеля и переводя его на говорившую. - Ты плохо спала?
   Вальтер, заметивший, куда смотрит бабка, тоже повернул голову. Внезапно оказалось, что внимание всех приковано к старушке-приживалке, которая явно чувствовала себя неуютно под устремлёнными на неё взглядами.
   - Я говорю, ваша светлость, что сегодня ночью мне приснилось кое-что странное.
   - Что же это было?
   Германия замялась.
   - Мне снилось, ваша светлость... Мне снилось, что я опять молода и встретилась с Густавом, моим женихом, который погиб. Я рассказывала вам о нём, помните?
   Германия была, в некотором смысле, дважды вдовой. Её супруг, один из старших офицеров герцогской лейб-гвардии, был несколько лет назад случайно убит на учебном стрельбище срикошетившей пулей. Его гибель явилась для Германии большим ударом, но, по мере того, как текло время, сознание уносило старую женщину к ещё более давней печали. В ранней юности у неё был жених по имени Густав, замечательно красивый, по её уверениям, молодой человек. Он пропал за неделю до свадьбы, и никто больше никогда не его видел. По прошествии двух или трёх лет его сочли мёртвым, и Германия вышла замуж за другого.
   - Ты слишком часто вспоминаешь его, - сказала герцогиня. Тон её был ворчливым, но все знали, что она привязана к Германии, а истории о несчастной любви часто трогают её до слёз. - Вот он и пришёл к тебе во сне.
   - Бог знает, как я о нём тоскую, - кротко отозвалась старушка.
   - И что было потом? - с любопытством спросил молодой монах. Настоятель кинул на него недовольный взгляд.
   - Мы встретились у ручья в вашем саду, - продолжала Германия, - там, где у вас растут сонные цветы. Они все почему-то стояли увядшие, склонив головки.
   - Это дурной знак, - вставила другая старушка, Розалия. - Не так ли, святой отец?
   Настоятель пожал худыми плечами.
   - Господь посылает нам сны, чтобы предостеречь нас или наставить. Дьявол же насылает видения, полные соблазнов и заставляющие сомневаться в истинности нашей веры. Знаки Божии светлы, хоть иногда полны печали, знаки Вражеские - смутны и тревожны. Но распознать источник не всегда легко.
   - Так что же было дальше? - снова не утерпел его молодой спутник, за что был награждён сразу двумя суровыми взглядами - отца-настоятеля и самой герцогини Лодовики.
   - Мы гуляли среди цветов и беседовали. И вдруг я заметила странную вещь...
   - Какую же? - обронил без особого интереса Йохан Дайгель, в очередной раз тщательно вытирая губы салфеткой и тут же поднося к ним ложку с десертом.
   - У Густава были зелёные глаза! - взволнованно воскликнула Германия. - А ведь я точно помню, что раньше он был сероглазым, как ваш внук Вальтер.
   Мальчик, прочитавший по губам Германии своё имя, недоумённо приподнял брови и кинул взгляд на Патрика. Стихотворец успокаивающе улыбнулся в ответ.
   - Что тут странного? - поднял голову секретарь Парст. - Ведь это всего лишь сон! Во сне люди могут являться и с хвостами, и с рогами... Простите, святой отец.
   Германия, кажется, даже не услышала этой реплики.
   - Он просил у меня прощенья, - сказала она, и её старческий голос чуть задрожал. - Он и раньше мне снился, но всё было по-другому. Он просто показывался вдалеке и уходил, а я не могла его остановить. На этот раз он подошёл так близко...
   Юный монашек открыл было рот, но тут же захлопнул его, так и не произнеся ни звука - отец Викторий был начеку.
   - Что он тебе говорил? - герцогиню рассказ явно заинтересовал.
   - Он просил меня освободить его от данной клятвы, - Германия потупилась. - Он сказал, что теперь связан другими обещаниями, и что его господин не склонен ни с кем делить своих слуг. Это было так странно...
   Отец Викторий степенно перекрестился. Жест выглядел как будто случайным и, одновременно, демонстративным. Германия заметила его.
   - О нет, святой отец! - запротестовала она с жаром. - В этом не было ничего дьявольского или нечистого! Он был так печален... Он говорил о россыпях драгоценностей во дворце своего господина, о странной музыке,которая звучит там день и ночь, о колоннах из берилла и опала, в которых играет свет факелов... Это было так прекрасно и так ...ужасающе грустно!
   Казалось, Германия сейчас расплачется.
   - Его господин мужчина или женщина? - решительно вмешалась старая герцогиня. - И какой титул он носит?
   Старушка-приживалка растерялась.
   - Я не знаю, ваша светлость. Густав не сказал, а я не решилась спрашивать. Но мне кажется... Вряд ли это может быть женщина. И если бы вы слышали, как Густав говорит о нём, вы решили бы, что это по меньшей мере король... или князь.
   - Князь тьмы! - громогласно прошептал молодой спутник отца Виктория и закашлялся, поперхнувшись мороженым. Сидевший по соседству секретарь Парст, оставив правила хорошего тона, безжалостно хлопнул его по спине. Выражение лица герцогини ясно говорило о том, что юноша сидит за этим столом в первый и последний раз. Щёки отца Виктория пошли пятнами гнева.
   - Разговаривать с мертвецом - дурной знак! - настаивала на своём Розалия.
   - Разве кто-нибудь видел этого юношу мёртвым? - возразил Патрик. Это были чуть ли не первые его слова за весь обед. - Он пропал без вести.
   - Тем более! - Розалия даже раскраснелась от волнения. - Будь он жив, он дал бы о себе знать. Скорее всего, его кости лежат где-нибудь непогребённые, а душа не может обрести покоя...
   - Ну, довольно! - оборвала герцогиня, видя, что разговор принимает мрачный и огорчительный для Германии оборот. - Германия, не расстраивайся. Я уже говорила: ты просто много думала о нём, вот он тебе и присинился.
   - Должно быть так, - кротко согласилась старушка. Глаза её подозрительно блестели.
   Закончив обедать, герцогиня поднялась, выслушала обычные благодарности и восхваления от нахлебников и в сопровождении отца Виктория и компаньонки удалилась к себе для душеспасительных бесед. Молодой монах поплёлся за ними, хотя тяжесть в перегруженном желудке явно тянула его прилечь где-нибудь в тихом, редко посещаемом местечке. Гости неторопливо разбредались, первыми ушли секретарь Парст и Йохан Дайгель, один - намекнув на неотложные дела, второй - отговорившись необходимостью присутствовать на спевке кафедрального хора. Вальтер всё ещё сидел за столом, рассеянно следя, как шустрые невесомые слуги уносят приборы. На него мало обращали внимание: из-за его глухоты и вынужденной отчуждённости большинство обитателей дворца считали мальчика не совсем нормальным психически и не придавали значения тому, что его поведение зачастую не вписывалось в этикет. Старушки-приживалки дулись друг на друга в разных углах залы.
   Патрик подошёл к Германии.
   - Так вы отпустили его?
   Старушка подняла на него удивлённый взгляд.
   - Я хотел сказать, вы вернули Густаву его клятву?
   Германия порозовела.
   - Нет... Честно говоря, я так растерялась. И он был так красив, вы не поверите. Он всегда был очень хорош собой, но, оказывается, я совсем забыла его лицо, и когда мы с ним встретились... во сне... Я всё смотрела на него и не могла оторваться!
   - Вы должны его отпустить, - поэт легонько потрепал её по сморщенной руке. - Он ведь за этим к вам и приходил. Так будет лучше.
   - Вы думаете? - Германия смотрела на него испытующе, словно проверяя, не смеётся ли он над её суеверием. Лицо Патрика было совершенно серьёзно, и слова вдруг сами полились с её губ. - Я и сама думаю так же. Но что же тогда мне останется? Ведь память о нём - часть моей теперешней жизни! Понимаете ли, я действительно любила Франца, но он был живым мужчиной, с громким голосом и сменами настроения, от него пахло лошадиным потом, и пуговицы на мундире то и дело отрывались и терялись, так что приходилось чуть не каждый месяц заказывать дюжину новых. А Густав... Густав - это любовь моей юности, когда ждёшь от жизни чудес, когда избранник сердца кажется полубогом. Я знаю, выйди я за него замуж, всё оказалось бы обычным, и я так же плакала бы от его неосторожного слова, и готовила бы праздничных гусей на Рождество, и гоняла бы служанок за то, что они плохо вытерли пыль с его книг. Но он умер молодым, и я даже не видела его гроба и могилы, даже этого утешения мне не дал Господь!
   Слёзы хлынули из её глаз. Розалия уже успела удалиться, стол был убран, в зале оставались лишь они двое да Вальтер, рассеянно бродивший от стены к стене, бросая странно внимательные взгляды на портреты предков, словно видел их впервые.
   Патрик сел рядом с плачущей приживалкой и ласково обнял её за плечи. Она всегда нравилась ему больше, чем Розалия, в ней до сих пор светились живой ум, мудрая простота и какая-то беззащитная, трогательная романтичность, словно, и помещённая внутрь этой роскошной полутёмной клетки, она продолжала слышать соловьиные трели в лесу и чувствовать кожей свежий ветер над полями.
   Патрик открыл рот, чтобы заговорить и вдруг услышал свой голос, призносящий полузабытые строки:
   - Счастье не порождает таких песен,
   Какие порождает печаль.
   Музыка лесных ручьёв твоей ветреной родины -
   Всего лишь слабый отзвук подземных песнопений,
   К которым привычен мой слух.
   Даже твой голос не может
   Разрушить их чар, любимая!
   Судьба жестока к зеленоглазому рыцарю...
   Германия посмотрела на него сквозь слёзы, в её взгляде сквозило изумление.
   - О! Так вы всё знаете? Это ваши стихи?
   - Нет, милая сударыня, к сожалению, не мои. Я даже не помню имени того, кто их написал, оно совсем не известно в свете. Но эти стихи напоминают мне о моём друге, который пропал ...
   - Пропал? - повторила старушка с сочувствием узнавания.
   - От него нет вестей вот уже шесть лет. Он такой сорви-голова, что с него станется вновь уехать воевать с арабами или бродить в заражённых малярией тропических джунглях! Я беспокоюсь за него.
   - Я понимаю... Вы должны записать эти стихи для меня. Они печальны, но в них есть какое-то утешение. Я теперь знаю, что не я одна такая. Вы запишете?
   - Непременно. Я принесу их вам нынче же вечером.
   - Спасибо. Если бы вы знали, как легко у меня стало на душе! Вы необыкновенный человек! Вам стоило бы поберечь себя.
   Патрик засмеялся, чувствуя, как колышется при этом его живот.
   - Вы имеете в виду, меньше пить и чревоугодничать? Любезная дама, я тронут вашей заботой. Но моя натура слаба, и, к тому же, в жизни так мало радостей, что мне приходится самому создавать их себе.
   - Но ведь вы поэт! - воскликнула Германия. - Бог говорит вашими устами!
   В её словах прозвучала такая неподдельная, нерушимая уверенность, что Патрик опешил. Она была старше его по меньшей мере вдвое, и судьба не была к ней милосердна, лишив её близких и не подарив детей. Но её мир был чист и полон света, а его - пылен и гулок, как брошенное жильё, хотя всё, о чём он мечтал в юности - слава, достаток, милостивый покровитель, праздная придворная жизнь, - сбылось.
   Старая женщина ушла, шелест её платья затих в сплетениях коридоров, а стихотворец всё стоял, не отрывая глаз от дверного проёма, через который она скрылась. Наконец он обернулся, ощутив чьё-то присутствие за спиной. Это был Вальтер.
   Патрик улыбнулся ему и сказал:
   - Пойдём! - стараясь как можно чётче артикулировать губами. Мальчик кивнул и взял его под руку. Они миновали несколько комнат с безумной планировкой и оказались в одном из уголков оранжереи, тянувшейся на несколько залов и по праву считавшейся местным чудом света. Потолок над ней был сложен из огромных сверкающих стёкол, под тёмным паркетом пола скрывалась хитроумная система орошения. Сама оранжерея представляла собой чудесный сад, где уголок в китайском стиле - с магнолиями и хрупкими тонкоствольными вишенками, с веерообразными навесами над ажурными скамьями, - соседствовал с итальянской беседкой, увитой плющом и виноградом, или с берегом крохотного африканского озерца, где из воды высовывались до невозможности похожие на аллигаторов коряги, а на непроницаемой водной глади трепетала тень от перистых пальмовых листьев.
   Любимым местечком Вальтера был небольшой пятачок Южной Америки, где неизвестный Патрику густой кустарник подолгу цвел мелкими ярко-розовыми цветами, похожими на крошечные орхидеи. Здесь был сделан родник: вода сбегала с каменной головы жутковатого индейского божества, двумя певучими струйками огибала его распахнутый толстогубый рот и падала в замшелую чашу из жёлтого известняка, на дне которой виднелось несколько старинных золотых дублонов.
   Поэт и принц устроились друг напротив друга на скамье, тщательно замаскированной под древние руины. Здесь Вальтер обычно читал или размышлял в одиночестве, здесь же они часто беседовали, укрывшись от посторонних глаз, оба свободные от тех масок, которые им приходилось носить вне сада: весёлые и открытые или серьёзные и задумчивые. Старый забытый бог смотрел на них из-под водной завесы, его губы навечно застыли в артикуляции какого-то звука, не известного европейцам. Именно это каменное изваяние когда-то, около десяти лет назад, натолкнуло Патрика на мысль, что глухота маленького Вальтера вовсе не должна неизбежно сделать его неполноценным. Патрик привёл сюда мальчугана и на глазах удивлённой няньки учил его складывать губы в разные звуки, работать языком, читать по губам, говорить - сперва беззвучно, потом используя голос. Им не всё удалось так, как хотелось, нужное напряжение связок давалось мальчику с трудом, но они оба верили, что это - лишь дело времени. Пусть для Вальтера был закрыт путь на трон - сейчас самым главным претендентом считался младший брат его отца, герцог Эдвард Э., - но он был умён и получал во дворце неплохое образование, читая по губам своих учителей и перерывая уйму книг в библитеке своих предков. Он знал уже четыре языка, разбирался в римском праве, был силён в географии, успел проштудировать Аристотеля и Платона и принялся за современных философов. Его ум казался Патрику на редкость изощрённым и чрезвычайно ясным, и поэт не раз задавался вопросом, стал бы Вальтер таким, если бы тяжёлые последствия младенческого недуга не отделили его от прочего человечества.
   Он посмотрел на мальчика и спросил:
   - Ты хотел мне что-то сказать?
   Вальтер чуть кивнул, соглашаясь. Его губы беззвучно задвигались. Он "говорил" необычайно чётко, как учат говорить актёров, чтобы каждое слово, даже сказанное шёпотом, было слышно в зале.
   - Мой отец умирает.
   Патрик вздрогнул. То, что герцог Оттон вот уже два дня мучается животом, было всем известно. Но болезни такого рода нередки при дворе, где так много внимания уделяют приёмам, обедам, и каждый царедворец стремится экзотичностью и обилием блюд перещеголять прочих.
   - С чего ты взял? Это, скорее всего, простое расстройство кишок.
   - Я видел доктора Мариэнеля, когда он сегодня выходил из отцовской спальни. Он был слишком озабочен.
   - Ты не пытался расспросить его?
   Мальчик покачал головой.
   - У нас с ним не получается беседовать. Он, похоже, считает себя виноватым в том, что я оглох. Я пытался как-то сказать ему, что мне просто не повезло, но он, по-моему, не понял.
   Для своих лет Вальтер слишком хорошо разбирался в чувствах других людей. Его наблюдательности можно было доверять. Патрик задумался.
   - Я сам поговорю с Мариэнелем, - сказал он наконец. - Болезнь Оттона может быть серьёзной, но не смертельной. Тебе незачем тревожиться раньше времени. Мариэнель - хороший врач.
   - Я знаю. Но я виделся сегодня с отцом. Он очень плохо выглядит и с трудом говорит. В его глазах такое страдание! Должно быть, боли очень сильные.
   - Я постараюсь сегодня же всё разузнать.
   Вальтер удовлетворённо кивнул.
   - И вот ещё что... Если мой дядя Эдвард станет править, он ведь позволит мне остаться здесь?
   Патрик хотел бы соврать, но с Вальтером такие номера не проходили.
   - Не знаю. С Эдвардом ни в чём нельзя быть уверенным. Он не считает тебя соперником, но у него много врагов, которые ищут любого предлога, чтобы взбунтоваться против него. Ему не стоило задевать честь Гудемундов, это могучий и многочисленный род. Он не должен был ссориться по пустякам с Адвахенами: им принадлежит большая часть золотых копей герцогства. Я уже не говорю про Теобраннов, ты всё знаешь сам.
   - Знаю. Выходит, он отошлет меня из столицы, опасаясь бунта своих противников?
   - Боюсь, такое может случиться. Но твой отец жив и, дай Бог, проживёт ещё много лет. Подожди, пока я поговорю с Мариэнелем.
   - Мой отец - такой же человек, как и все. Мой дед умер в одночасье от удара, хотя до этого ни один врач не находил у него ни одного серьёзного недуга. Мой младший дядя Освальд погиб от болезни почек, его не стало через две недели после того, как он впервые занемог. Патрик, я боюсь за отца!
   - Я сам за него боюсь, - мрачно признался поэт, которому передалось волнение мальчика. "И не меньше боюсь за тебя, - подумал он. - Один Бог знает, какую судьбу определит тебе Эдвард, если сядет на трон. Возможно, вовсе вышлет из страны. Будь ты обычным мальчишкой, я не тревожился бы так - в конце концов, ты знатного рода и всегда пристроишься при дворе какого-нибудь заграничного владыки. Но твоя болезнь может сделать тебя предметом насмешек в чужом доме, где к ней не привыкли, как привыкли здесь. Сын мёртвого льва, любимого немногими, у кого ты тогда сможешь просить защиты?".
  
   В городском доме, который Патрик в последнее время всё больше предпочитал своим дворцовым комнатам, его ждала записка от доктора Мариэнеля. Она не содержала ничего, кроме ритуального приглашения встретиться в одной из уютных забегаловок за стаканчиком вина, но Патрик встревожился ещё больше. Он знал Мариэнеля давно, подобные встречи у них уже случались, и стихоплёт понимал: доктор посылает приглашения сам, когда ему что-то нужно. Обычно инициатором таких скромных посиделок был Патрик.
   По дому витали соблазнительные запахи жаркого. Пожилая кухарка выглянула из кухни и посмотрела на стихотворца с укоризной: он забыл предупредить её, что будет обедать во дворце.
   До назначенного времени оставалось ещё четыре часа. Поэт поднялся по старой, но крепкой и ухоженной лестнице к себе в кабинет, по пути с удовольствием гладя ладонью отполированные множеством рук дубовые перила. За его домом хорошо следили - один из приятелей Патрика, навсегда покидая С., оставил тому четырёх отлично вымуштрованных и добросовестных слуг. Правда, одну служанку со смазливой мордашкой он увёз с собой, чему Патрик и огорчился, и посмеялся.
   В комнатах наверху было тепло и уютно. Следы его вчерашнего буйства после ссоры в кабачке оказались убраны, словно их и не было. Стихотворец ощутил укол стыда. "Такому человеку, как я, грех иметь хороших слуг, - подумал он даже с некоторой досадой. - Я должен был бы жить в доме, напоминающем хлев, и одеваться в залитые соусом и вином сюртуки - учитывая мой характер и мои привычки. За что Бог наказал этих бедняг, послав им такого хозяина? Впрочем, не думаю, что Халеас был намного лучше".
   Утешив себя таким образом, он уселся в кресло, стащил сапоги, налил себе немного вина из графина, изображавшего Древо познания добра и зла, оплетённое Змием, и глубоко задумался.
   Итак, дело действительно серьёзно. Может, конечно, оказаться, что Мариэнелю понадобилось от него что-то другое, незначительное или просто не относящееся к герцогской фамилии, но лучше заранее приготовиться к худшему. При тех порядках, которые приняты во дворце, никто из живущих там просто физически не может обладать абсолютно здоровым нутром. Скажем, Оттон страдает болезнью печени. Он наверняка ею страдает - у него очень плохой цвет лица. Сейчас недуг обострился, и один Бог знает, сколько ещё протянет герцог, если болезнь неизлечима.
   Или, возможно, у него открылась язва и он исходит кровью изнутри. Представив такое, поэт содрогнулся. Чего ради он перебирает все эти привычные здесь заболевания? Ведь он не врач и всё равно не сможет помочь Оттону. Он мог бы быть полезен Вальтеру в том случае, если его отец вскоре действительно скончается. Мальчика наверняка ждёт незавидная участь изгнанника, мать его защитить не сможет, да и захочет ли? Герцогиня была, с точки зрения Патрика, странной женщиной. Она уже давно потеряла интерес к делам сына, пожалуй, с тех пор, как выяснилось, что он, несмотря на глухоту, вполне самостоятелен. В последнее время по дворцу ползли осторожные слушки о необычном внимании младшего герцога Эдварда к увядающей прелести супруги его старшего венценосного брата. Эдвард не был красив, но ему приписывали множество побед над женщинами - возможно, он сам распускал эти сплетни, а возможно, это делали другие из желания подольститься к нему.
   Мысли Патрика внезапно вернулись к разговору за обедом. Он вспомнил раскрасневшееся сморщенное личико Германии и с удивлением подумал, что ей всё ещё идёт румянец. Потом попытался представить себе, каким был этот Густав, но самым красивым мужчиной, которого он смог вообразить, был его друг Мартин, некогда служивший матросом на океанских судах.
   Патрик отхлебнул вино из высокого стакана, и разлившееся вниз по горлу тепло внезапно отбросило его далеко в прошлое.
   В отличие от Германии, он был ещё не стар, и в его памяти ютилось, дожидаясь своего часа, множество странных и грустных воспоминаний из тех, которые люди не жаждут вызывать часто, из тех, что причиняют боль и спустя много лет. Патрик ещё не дожил до того возраста и состояния души, когда скорбь об утраченной любви способна наполнить существование иным смыслом, он ещё не питался памятью, он ещё не до конца утратил силы жить. И Оливия, его Оливия, сестра его друга Джеле Стела, умершая от лихорадки в совсем юном возрасте, нечасто являлась ему - теперь, после того, как он написал либретто к их с Гунтером опере.
  
   ***
   Те стихи вспыхнули в нём, как музыка, он хорошо это помнил, хотя прошло уже больше десяти лет. Патрик тогда только получил звание придворного стихотворца Оттона, и честолюбивые мечты переполняли всё его существо, даже печаль об умершей возлюбленной оттеснялась ими на задний план и возвращалась только по ночам, когда он оставался в одиночестве. Такое случалось редко: у него впервые появилось достаточно денег, чтобы позволять себе... То, последствия чего теперь обрамляют складками его стареющую фигуру на животе и боках, а также набрякают по утрам под глазами.
   Но однажды ночью он проснулся и больше не спал, он лежал, слушая отдалённый божественной красоты голос, выводивший где-то внутри него:
   - Оливия, цветок бесценный,
   Сияй небесной красотой!
   О ангел! Над землёю бренной
   Лети и дай душе покой!
   Оливия, лучистый свет...
   Оливия, мечта моя...
   Зачем, зачем я лишь поэт,
   Лишённый крыльев и огня!
   Незримый хор подхватил звуки арии, и новые инструменты присоединили к мелодии свои мощные и одновременно нежные голоса...
   Наутро, совершенно истощённый физически, но подстёгиваемый нервным возбуждением, он явился домой к Гунтеру Лоффту, своему молодому приятелю-музыканту, и поднял того с постели. Патрик отчётливо помнил, что у него от напряжения дрожали руки, он рассыпал листки со стихами и ползал по полу, собирая их, пока недовольный, невыспавшийся Лоффт возился в кресле, зевал и сердито кутался в халат. Стихи не произвели на него особого впечатления, а когда Патрик попытался напеть услышанную среди ночи арию ангелов своим хриплым надтреснутым голосом, музыкант и вовсе рассвирепел.
   - Чего ты от меня хочешь? Я лёг спать два часа назад, я писал мессу для Сретенья! И тут являешься ты, что-то несвязно лепечешь, читаешь какие-то назойливые, бездарные вирши и хочешь, чтобы я прыгал от счастья? Иди домой, дай мне спокойно отдохнуть! Приходи вечером, может быть, я соглашусь послушать тебя ещё раз. Всё, оставь меня!
   Возможно, они бы даже подрались, если бы твёрдо стояли на ногах. Но минувшая ночь оказалась тяжела для обоих. Патрик швырнул исписанные листки на пол перед Гунтером, резко повернулся и вышел. Ему хотелось упасть прямо на дорогу и рыдать, рыдать... А потом наконец заснуть. Но у него хватило ума отложить это всё до дома.
   Он снимал тогда несколько комнат в величественном здании на площади Дней Творенья и имел только одного слугу, такого же молодого и неуклюжего, каким был сам. Поэтому обстановка тогдашнего его жилья более соответствовала его характеру и образу жизни, чем теперешняя. Он прошёл к себе, выпил подряд два стакана вина, пролив изрядное количество на несвежую рубашку, упал на смятую неубранную постель, попытался заплакать - и заснул, как убитый.
   Патрик провёл день в кровати и вечером тоже никуда не пошёл. Им овладела странная апатия, он хотел писать стихи, но не мог, изломал множество перьев, изорвал жуткое количество бумаги. Всё валилось у него из рук. Он просидел полночи в кресле, тупо глядя в камин, вспоминая... Воспоминания были отрывисты, несвязны и болезнены. Его не пускали к Оливии, когда та занемогла и умирала. Он помнил её прекрасной, живой, лучащейся радостью, и, оказавшись в церкви, не узнал измождённое, почти бестелесное существо с равнодушным невыразительным лицом и тусклыми волосами, лежавшее в гробу. Какие муки пришлось ей пройти, чтобы стать такой? Он боялся узнать ответ.
   Не помня как, он задремал в кресле у камина и был разбужен истерическим треньканьем дверного колокольчика. Симон, его слуга, обладал на редкость здоровым сном, так что открывать хозяин поплёлся сам. За окном стояла неподвижная тьма, распахнутый клюв стрелок на плоском лике часов обозначил двадцать минут четвёртого. Патрик прихватил по дороге нож для разрезания бумаги, поскольку возвращаться в кабинет за пистолетом ему было лень.
   За дверью стоял Гунтер Лоффт и прижимал к груди траурно-чёрную кожаную папку, в какой обычно таскал листы, густо исписанные нотами. Он шагнул через порог, отпихнув Патрика, и сразу принялся стаскивать своё длинное щегольское пальто тёмно-серого цвета. Бросив пальто на руки Патрика, он сказал:
   - А я уж было решил, что ты спишь! - и прошествовал в комнату к камину. Патрик испытывал жгучее желание выставить приятеля вон, как тот поступил с ним утром, но в глазах Гунтера он заметил подозрительный шальной блеск, а бока чёрной кожаной папки интригующе раздувались.
   - Ну-с, - начал Гунтер, бережно кладя папку в кресло, где раньше сидел Патрик, и протягивая руки к огню. Поэт заметил, что длинные пальцы музыканта подрагивают. - Ну-с, я всё-таки перечитал то, что ты принёс утром. Признаться, ты меня сильно разозлил, когда поднял с постели в такую рань! А потом ещё этак вызывающе швырнул мне под ноги свои бумажки ... Я чуть было не велел горничной тут же сжечь их, да передумал.
   Музыкант старался говорить небрежно, но Патрик узнал огонь возбуждения, скрывавшийся за этой напускной беззаботностью.
   - Там нашлась пара-тройка мест, которые показались мне интересными, - Гунтер искоса посмотрел на Патрика, словно боялся, что тот запустит в него чем-нибудь тяжёлым. Увидев, что приятель неподвижен и не шарит глазами в поисках подходящего предмета, музыкант успокоился.
   - У тебя что, совсем нет рояля? - спросил он с возмущением, оглядывая комнату и даже зачем-то поднимая взгляд к потолку.
   - Зачем он мне? У меня же и слуха нет.
   - Это точно! - согласился Гунтер. - Когда ты поутру начал реветь мне в ухо, изображая хор ангелов... Впрочем, неважно. Одевайся, поедем ко мне.
   - Зачем? - Патрик бросил пальто музыканта на диван и заметил, как тот недовольно поморщился.
   - Послушаешь, как на самом деле должны петь ангелы.
   - А до завтра они не могут подождать?
   Гунтер замер и вдруг стал быстро наливаться рубиновым румянцем.
   - Что?! - завопил он, уже не обращая внимания на смех поэта. - Завтра?! Ты что, не понял? Я сочинил музыку на твои дурацкие стихи! Опера, это будет опера! Только не с этим идиотским названием, которое ты дал своей поэмке. Мы назовём её так, чтобы пронзало, чтобы сердцу делалось холодно! "Оливия и Смерть" - вот как мы её назовём!
  
   В разгар работы над постановкой оперы приехал Пабло. Он возмужал с тех пор, как Патрик видел его последний раз, раздался в плечах, и дамы провожали его стройную подтянутую фигуру заинтересованными взглядами. Хищный профиль смуглого лица напоминал чеканку на старых дублонах. По-южному экспрессивный, юноша на второй же день высказал Патрику своё возмущение:
   - Послушай! Разве мы так часто видимся? Разве ты не можешь отложить свои дела на несколько дней, чтобы мы с тобой прошлись по местным кабачкам и вспомнили былое? Чем ты так непоправимо занят, что я весь день болтаюсь по городу в одиночестве?
   - Прости, я не успел рассказать тебе. Мы с Гунтером ставим оперу.
   - Гунтер - это тот надутый петушок ростом с вот этот стол, который сегодня примчался к тебе ни свет ни заря и устроил сцену по поводу какого-то тенора?
   Патрик рассмеялся, внутренне радуясь, что Лоффт не слышит этой "лестной" характеристики.
   - Он самый. Но ты несправедлив к нему. Он музыкант, композитор. Вся музыка в этой постановке - его, а стихи мои. Уже нашлись исполнители на все роли, кроме двух главных - Бертрама и Смерти. Бертрама должен петь местный тенор, но он артачится, ему не нравится его партия. Видишь ли, музыка Гунтера несколько... необычна. Он вообще любитель вводить всякие новшества.
   - А кто будет петь партию Смерти?
   Патрик вздохнул.
   - Не знаю. Здесь нужен более низкий голос, мне кажется. Мы не сходимся во мнениях с Лоффтом. Он хочет сделать Смерть бесполой, этакое порождение зла с косой и прочими атрибутами, нагоняющими ужас. А я... мне кажется, Смерть должна быть привлекательна.
   Пабло вздёрнул густые иссиня-чёрные брови.
   - Привлекательна? Ты что, хочешь сделать вашу оперу гимном Смерти?
   - Нет. Не гимном. Я хочу понять, что заставляет человека добровольно отказываться от жизни, когда он встаёт перед выбором. Музыка Гунтера многое мне подсказала. Героиня в конце сама выбирает между двумя возлюбленными, между двумя серенадами. И у публики должно быть ощущение, что у неё было право выбрать именно так.
   Пабло пожал плечами и откинулся в кресле, скрестив длинные ноги.
   - Не понимаю. Кстати, а как называется твоя опера? О чём она?
   - Мы назвали её "Оливия и Смерть".
   Молодой тореадор вздрогнул и повернул голову, их взгляды встретились.
   - Оливия, - сказал он. - Вот оно что. Не думаю, что ей действительно хотелось умирать.
   Патрик, которого это знание мучило вот уже второй год, вздохнул.
   - Уверен, что нет. Но эта опера - не для мёртвых, а для живых. Для тех, кто остался на грешной земле нести крест своих утрат. Уже то, что эти стихи были написаны, служит мне большим утешением.
   Юноша в ответ покачал головой.
   - Чего мы будем стоить, если совсем утешимся? Это страсть делает нас живыми - любовь, скорбь, ненависть, надежда... Тихая печаль - всё равно что тлеющая болезнь: ты не вполне жив и не совсем мёртв.
   Стихотворец рассмеялся, смех получился не слишком весёлым.
   - На взгляд здешних людей, ты дикарь, Паблито! Здесь не живут страстями, здесь ходят на службу и посещают мессу. Всё остальное протекает за закрытыми дверями. Прежде мне казалось, что стоит заглянуть туда - и там действительно обнаружатся страсти, интриги, тайны, - всё то, о чём пишут в романах. Но вот уже год, как я в столице и при дворе, и могу сказать тебе, мой друг, совершенно определённо: за дверями - всё та же рутина и всё та же обыденность. Этот мир слишком стар, чтобы в его жилах по-прежнему бурлила кровь.
   Пабло поднялся, на его губах неожиданно заиграла улыбка.
   - Этот мир велик, Патрик. Старое вино не бродит, но будит внутри нас таких затаённых химер, о которых мы и не подозреваем на трезвую голову. Я хочу взглянуть на вашу оперу. Возьми меня с собой в театр. И, кстати, я забыл спросить. Кто играет Оливию?
  
   Магде Тайнер недавно минуло тридцать лет, из них пятнадцать она отдала вокалу. У неё было нежное и одновременно сильное верхнее сопрано, в котором, к счастью, напрочь отсутствовали визгливые нотки, столь характерные для высоких голосов. Она не являлась примадонной, не была избалована вниманием, ей чаще всего доставались вторые и третьи роли, она прекрасно умела оттенять других. Сейчас же, когда ей нужно было самой выйти на первый план, она смертельно боялась, и ноты падали в тишину зрительного зала, как мёртвые бабочки. Её муж Теодор, которому прежде случалось петь и партию Орфея, и арии Себастьяна, с жалостью наблюдал за ней из партера.
   Увидев Патрика, Гунтер Лоффт со стоном бросился к нему.
   - Ужасно! - вскричал он. - Вот так гибнут все гениальные замыслы! Это не Оливия, это какая-то тряпичная кукла. А Бертрам? Я потратил неделю, уламывая этого бездельника Тео - ради чего, спрашивается? Ради того, чтобы он выполз на сцену и изобразил блеяние умирающего от голода барана? Видит Бог, Патрик, я готов бросить всю эту затею!
   - Даже и не думай, - отозвался поэт как можно беспечнее. Он поднялся на сцену и встал рядом с приунывшей Магдой.
   - Я хочу представить вам всем моего друга, - сказал он, жестом указывая на высокую тонкую фигуру, неторопливо шествующую по проходу между кресел. - Его зовут Пабло Мендоза, он будет тихо сидеть в третьем ряду и никому не помешает.
   Патрик выразительно посмотрел на своего спутника. Тот изобразил лёгкий поклон, одновременно ухитрившись пожать плечами, и устроился в одном из кресел. Гунтер со вздохом дал знак продолжать репетицию.
   Дирижёр постучал палочкой по пюпитру, расслабившиеся было музыканты завозились на своих местах, поудобнее пристраивая инструменты. Прозвучали последние такты прелюдии, сразу за которой шла ария Оливии. Магда на сцене приняла позу, которая, в её понимании, приличествовала юной девушке, и запела:
   - В саду Господнем роз не счесть,
   Блистающих красой,
   И лилий царственных венцы
   Освящены росой.
   Я, как Господень сад, чиста
   Среди родных лугов,
   Ещё не ведали уста
   Мои любовных слов.
   Тонкие руки Магды поднялись в неловком жесте и тут же безжизненно упали. Патрик обнаружил, что тоже смотрит на неё с жалостью, которая за последние две недели стала уже почти привычной. То, что раньше пробуждало в нём боль от невозможности воплотить свой замысел так, как он желал, теперь вызывало лишь тупую апатию. Он не знал других женщин, которые бы больше подходили на эту роль, и не знал средства разорвать невидимые путы, мешавшие Магде. На лице Гунтера, стоявшего поодаль, застыло похожее страдальческое выражение. Расстроенный Тео нервно зевал.
   Магда оборвала арию на полуслове, музыка звучала ещё с минуту, постепенно сходя на нет.
   - Я не могу, - всхлипнула певица. Пасторальные декорации позади неё придавали каждому её жесту и каждой интонации подчёркнутую театральность. - Мне кажется, я теряюсь на этой огромной сцене. Мне кажется, что каждая нота моего голоса фальшива, а жесты неестественны. Как будто я - забытая кем-то на полу марионетка...
   - И хотел бы утешить тебя, да нечем, - сварливо отозвался Лоффт. - В этой сцене кордебалет не предусмотрен. Ты здесь одна, это твой разговор с собой и с окружающей натурой. Вкладывай в него что хочешь, но если публика заснёт на этом месте, тебе вряд ли удастся блеснуть в финале.
   - Не ворчите на неё, Гунтер, - вступился Тео. - Вы думаете, легко оказаться на сцене в одиночестве после того, как ты столько лет кому-то подпевал?
   - Я ничего не думаю, - угрюмо ответил музыкант. - Вернее, единственное, что я думаю - это то, что вам обоим выпал счастливый случай показать себя, и вы его благополучно провалили.
   - Дай Магде отдохнуть, несчастный брюзга! - вмешался Патрик, видя, что музыкант вот-вот вспыхнет, и зная, чем это грозит едва рождающейся опере. - И потом, разве обязательно начинать с самой первой сцены? Пусть пока поработают Тео и... Ты так никого и не присмотрел на роль Смерти?
   Гунтер, начавший было успокаиваться, вновь ощетинился.
   - Ну, знаешь ли, с теми требованиями, которые ты мне выдвинул, мы можем искать ещё долгие годы! Все здешние басы уже разобраны, они предпочитают работать с более известными постановщиками. Я, конечно, могу поискать и по кабакам, но будь готов к тому, что нас после первых же тактов вытолкают взашей.
   Патрик махнул рукой, прерывая его:
   - Бог с ним! Пусть поработают Тео и хор на площади. Магда, милочка, посиди со мной, успокойся!
   Сникшая Магда в белом платье спустилась в зал, а на сцену поднялся её муж в сопровождении нескольких актёров помельче рангом, изображавших горожан. Дирижёр не стал дожидаться, пока Лоффт подаст знак начинать, оркестр заиграл лирическую песню, и Тео неожиданно бодро начал свою партию:
   - О город виноградных лоз,
   Струящихся с колонн седых!
   Приют красоток молодых,
   И родина пьянящих роз!
   Сладка мне память детских лет,
   И каждый камень мне знаком.
   Здесь родина, здесь отчий дом,
   Прекрасней мест на свете нет.
   Невысокий и коренастый, с хитроватым лицом крестьянина, Тео обладал на удивление чистым и звучным тенором и владел им мастерски. Он был актёром от Бога, театр был его жизнью с семнадцати лет, когда он впервые появился на этой сцене в роли Керубино. Даже то, что сегодня Тео был не в духе, расстроенный неудачей жены, не могло заставить его сфальшивить или выйти из образа весёлого повесы, вернувшегося домой после долгих странствий.
   Несколько поспешно и деревянно вступил один из "горожан", обращаясь к другому:
   - Кто этот юноша? Его не знаю я.
   Должно быть, он с товаром прибыл к нам.
   А может, снова рекрутский набор?
   Гунтер с разгладившимся лицом слушал, как его музыка обретает плоть. Магда опустилась в кресло рядом с Патриком, поэт ободряюще потрепал женщину по руке, чувствуя на её коже влажность слёз.
   - Тео молодец, - сказал он. - Знала бы ты, сколько бумаги я перепортил, пока написал эти стихи! А он поёт почти без огрехов, так сказать, сразу на чистовик.
   Магда благодарно улыбнулась, но ничего не ответила.
   На сцене хор горожан вопрошал у новоприбывшего Бертрама:
   - Кем возвратился ты домой -
   Героем, в битвах закалённым
   Или удачливым купцом?
   Прославил ли свой древний род
   Или достаток приумножил?
   Гунтер остановил действие и сделал несколько замечаний музыкантам и актёрам из хора, затем велел начать с начала. После четвёртого раза он наконец остался доволен и позволил перейти к следующей сцене, где должна была вновь появиться Оливия, на сей раз в паре с Бертрамом. Это была сцена их первой встречи.
   Магда спела неплохо, хотя рядом с Тео, который чувствовал себя в своей роли как рыба в воде, она выглядела испуганной. Лоффт терзал обоих где-то около часа, то и дело бесцеремонно вторгаясь в действие и что-нибудь поправляя. Наконец, убедившись, что полного совершенства ему сегодня не добиться, он отпустил их и подошёл к Патрику.
   - Уф! - выдохнул он, падая в то же кресло, где до него сидела Магда. - Если так пойдёт и дальше, то к премьере наши бороды совсем поседеют. Ну, пройдоха, что же мы будем делать со Смертью? Сейчас как раз её выход.
   Патрик покачал головой и поднялся.
   - Не знаю. Возможно, придётся вернутся к первоначальному варианту...
   - Это к какому? - раздался рядом с ним знакомый голос. Занятый тем, что происходило на сцене, Патрик совсем забыл про Паблито, который всё это время просидел, изучая брошенный кем-то текст оперы и изредка взглядывая на актёров. Поэт повернулся к приятелю и, чтобы загладить вину, стал поспешно объяснять.
   - В первом варианте поэмы Смерть была вполне традиционна - этакое тупое исчадие подземелий, послушное воле Рока, бесстрастное и неотвратимое, как ход фабричной машины. Но потом, когда я услышал музыку Гунтера, мне показалось, что эта музыка достойна гораздо более интересного решения...
   Патрик искоса кинул взгляд на музыканта. Тот делал вид, что не прислушивается к разговору, но не смог скрыть, что польщён.
   - И что же ты придумал? - заинтересованно спросил Пабло.
   - Я уже рассказывал тебе. Я вдруг подумал, что всё должно сложиться иначе. Смерть приходит в этот город вслед за Бертрамом, потому что несколько лет назад он покинул дом с разбитым сердцем и искал возможности умереть. Он хотел смерти, но не нашёл её, а теперь она прослышала о нём и явилась...
   - Я прочёл это, - Пабло жестом указал на пачку бумажных листков, оставленных на кресле. Патрик кивнул и, в неожиданно нахлынувшем волнении, прошёлся вдоль пустого ряда.
   - Смерть находит Бертрама в доме его отца, где он празднует с друзьями своё возвращение. Она вторгается в весёлый круг и спрашивает Бертрама, готов ли он последовать за ней. Но он смеётся над ней и прогоняет её на глазах у всех... И Смерть мстит ему - уводит с собой Оливию, которую Бертрам успел полюбить.
   Молодой поэт остановился и секунду помолчал.
   - Скажу тебе честно, мне был малоинтересен Бертрам. Я написал всё это ради Оливии. Она сама уходит за Смертью. Она сама выбирает себе возлюбленного. И этот возлюбленный должен быть стократ привлекательнее Бертрама, на которого она обращает внимание вначале. Но в чём эта привлекательность - я ещё не знаю.
   - Понимаю, - отозвался Пабло, и его глаза блеснули.
   Гунтер, которого начало раздражать невнимание к его персоне, выбрался из кресла и громко сказал:
   - Отдохнули? Продолжим! Следующая сцена - Бертрам и Смерть. Тео, Курц - ваше место в центре. Говард и прочие - возле левой кулисы. Не так близко и не так беспорядочно! Вы же сидите за праздничным столом! Напиться вдрызг вы ещё не успели, так что сделайте весёлые, предвкушающие лица. Смерть появится с правой стороны. Потрудитесь изобразить смущение и даже испуг. Вы ещё не знаете, кто это, но вам уже не по себе. Начали!
   Прозвучало вступление праздничного гимна. Актёры на сцене изображали, как они поднимают заздравные кубки, шутят и строят планы на будущее. Между тем внутри разгульной мелодии, напоминавшей неаполитанскую, сначала тихо, потом всё отчётливее, нарастал барабанный ритм, похожий на биение большого сердца. Под конец он стал таким громким, что отдельных голосов уже не стало слышно - и вдруг в возникшую паузу упал резкий звук виолончели. Это было впечатляюще, если говорить о музыке, но на сцене возникла неразбериха. Лица Бертрама и его приятелей выражали скорее растерянность, их взгляды скользили по тому месту, где должна была стоять Смерть, не задерживаясь на нём, и казалось, будто люди с недоумением озираются, что выглядело скорее нелепо, чем устрашающе. Гунтер остановил репетицию.
   - Что вы там ищете? - закричал он на Тео и Курца, поскольку они являлись центром композиции и их растерянность была наиболее заметна. - Ведь я сказал вам, что Смерть появляется справа! Чего ради вы ведёте себя так, будто она должна вото-вот вылезти из-под стола? Если вам не на чем остановить взгляд, поставьте там хотя бы стул...
   - Будет лучше, если там встанет человек, - возразил Патрик. - Кто не занят? Паблито, ты всё равно слоняешься без дела, будь другом...
   И когда он говорил это, что-то странно кольнуло его в сердце. Молодой человек в ответ качнул головой и поднялся на сцену.
   - Возьми текст! - крикнул ему вслед Патрик. - Если сможешь без подготовки, хотя бы негромко, веди партию Смерти.
   Начали сначала. Актёры, почувствовав себя увереннее, изобразили нечто вроде пристойной вакханалии. Под конец Бертрам, вознесённый на руках друзей, спел строки, составлявшие его жизненное кредо:
   - Не страшись того, что неизбежно,
   Веруй в то, что Господом любим!
   Неспокойна жизнь иль безмятежна -
   Преклонись смиренно перед Ним.
   Но когда предчувствья грозовые
   Смертным холодом проникнут в кровь,
   Пусть тебе припомнятся былые
   Удаль, и веселье, и любовь!
   Курц и прочие подхватили его слова с таким азартом, что, казалось, они уже представляют себя на премьере, а то и пуще - совсем вжились в роль. Рокот барабана, заглушивший их голоса, и низкий звон виолончельной струны обратили всех, кто был на сцене в немые статуи. И высокая фигура, выступив из правой кулисы, прошла мимо оказавшихся рядом людей, как мимо восковых экспонатов паноптикума.
   Пабло шёл походкой победителя; наверное, так он совершал триумфальный круг по арене после особо удачного боя. Безупречная осанка тореадора делала его силуэт хрупким, зловещим в своей хрупкости... Впрочем, возможно, виной тому была музыка. За долю мгновения до того, как Пабло запел, Патрик уже знал, что сейчас произойдёт.
   Низкий голос с иноземным акцентом, привычный к канте хондо и никогда не знавший изысканного насилия итальянских учителей, голос совсем не оперный в общепринятом смысле слова, но сильный и гибкий, богатый странными, экзотическими оттенками, лишённый той надорванной хрипотцы, которая характерна для многих испанских певческих голосов, лёг на музыку так легко и естественно, словно она была написана специально для него. Патрик замер, заворожённый и почти испуганный этим открытием, будто оно и впрямь несло в себе нечто гибельное. Лоффт, потрясённый, смог пробормотать только:
   - Бог мой! И куда в него вмещается этакий голосина?
   Сердце льва и голос чистого золота - два великолепных дара судьбы, которыми был наделён Пабло, вдруг показались Патрику слишком большим бременем для одного человека.
   Смерть на сцене ликовала и звала Бертрама с собой.
  
   ***
   Мариэнель опоздал на встречу почти на час. В другое время Патрик не тяготился бы этим, поскольку у доктора была беспокойная жизнь. Но сегодня поэт чувствовал себя особенно угнетённым, вынужденное ожидание мучило его, и он сидел как на иголках.
   Им не впервой было встречаться в этой комнате, они давно облюбовали её для своих редких, но обстоятельных разговоров. Отношения, связывавшие их, можно было назвать приятельскими. Их мало что сближало в обыденной жизни, они походили друг на друга только внешне - оба невысокие, с оплываюшими фигурами, оба уже начали лысеть. Но в Мариэнеле, которому было уже изрядно за пятьдесят, всё ещё кипела деятельная натура, он был подвижен, опрятен, аскетичен и самолюбив, в то время как о лени, чревоугодии и волокитстве придворного стихотворца в городе ходили анекдоты.
   И всё же их тянуло друг к другу, как, бывает, тянет даже недругов, если они подсознательно ощущают своё равенство.
   Время шло, хозяин уже несколько раз заглядывал, спрашивая, не желает ли господин поэт приняться наконец за ужин. Мариэнеля всё не было. Патрик велел принести вина и сыра, затем отослал бутылку назад, решив, что выпьет позже, с Мариэнелем или без него. Он пожевал сыр, рассыпчатые комочки плохо лезли в горло, пересохшее от ожидания. Патрик снова кликнул слугу и заказал фрукты. Он написал записку Германии, извиняясь, что не может принести стихи сам, а посылает их с нарочным. Ему нашли мальчика, который служил здесь посыльным, а когда не бегал по поручениям, помогал на кухне. Патрик отдал ему письмо, мальчик исчез. Снова воцарилась напряжённая тишина, от которой ломило голову.
   На какое-то время поэт всё же отвлёкся, потому что стихи, записанные им для старушки-приживалки, напомнили ему о Марселе. Патрик не ждал вестей от друга - он был уверен, что Марсель мёртв. Поэт сам не смог бы объяснить, откуда взялась эта твёрдая убеждённость, просто вот уже несколько лет подряд, думая о Марселе, он ощущал в груди сосущую пустоту. Мир вокруг продолжал суетиться, смеяться и плакать, пёстрая жизнь текла своим чередом, но не было того, кто прежде читал огненные слова на стенах этого вечного неумолкающего балагана.
   Марсель умер, пламя погасло, бенгальские тигры осиротели. Патрик оплакал их всех и продолжал ходить на обеды, посещать приёмы, улыбаться, кланяться, волочиться за дамами и лечить свою печаль марочными снадобьями из местных погребов.
   Он сидел, грызя одно за другим кисловатые яблоки, и когда корзинка уже почти опустела, а скулы начало сводить оскоминой, всё-таки послал за вином. В комнату сперва вплыл поднос с бутылкой и двумя стаканами, затем несущий его прислужник, а затем доктор собственной персоной. Вид у Мариэнеля был усталый, но по его невозмутимому лицу нельзя было определить, в каком он настроении.
   - Я задержался, - флегматично признал он, поздоровавшись и устраиваясь за столом. Патрик наконец сделал знак нести еду. - Но теперь у меня гораздо больше новостей и они гораздо определённее, чем утром, когда я посылал к вам слугу с запиской. Чем нас нынче потчуют? Во дворце мне поднесли вина, но от ужина я отказался.
   Они поговорили о погоде и намечающихся приёмах, пока хозяин и один из слуг накрывали на стол. Потом помолчали, давая Мариэнелю утолить первый голод. Наконец доктор откинулся на спинку стула и взглянул Патрику прямо в лицо. Он, как и Вальтер, не был любителем долгих предисловий.
   - Оттон умирает.
   Сердце Патрика остановилось, а затем понеслось вскачь.
   - Печень?
   Короткие сильные пальцы доктора выбили на скатерти подобие воинственного марша.
   - Это было первое, о чём я сам подумал. Нет, не печень. А также не язва и не заворот кишок. Хирургия здесь бессильна. Я склонен думать, что вообще уже ничего не поможет, я могу только дать ему что-нибудь, притупляющее боль. Что и сделал ещё вчера.
   - Сколько ему осталось?
   - Считанные дни. Два-три - самое большее. Сегодня он выглядит значительно хуже, чем вчера, а завтра, наверняка, будет выглядеть просто ужасно. Убей Бог, не пойму, что он мог съесть такого...
   Мариэнель испытующе посмотрел на стихотворца.
   - Договаривайте, доктор. Вам ведь есть, что ещё сказать.
   Тот вздохнул, наклонился и извлёк из своего саквояжа какую-то потрёпанную книгу. Полистав её, вяло, словно неохотно, протянул Патрику.
   - Вот эта страница. Здесь описаны похожие симптомы. Возможно, это испортит вам аппетит, но лучше узнать всё сейчас, чем потом, когда ваша жизнь полетит под откос.
   Патрик взял раскрытый том, положил его на стол перед собой и негромко прочёл:
   - "В первый и второй день больного мучает неудержимый понос... глаза делаются воспалены и не выносят света... сильные рези в животе... Желудок сводит судорогами, но рвоты нет... К концу четвёртого дня умирающий, как правило, слепнет"...
   Поэт посмотрел на врача, тот казался бесстрастным. Патрик продолжал:
   - "Во рту открываются мелкие язвы... несчастный не в силах глотать. На четвёртый или пятый день наступает смерть, перед которой начинается "чёрная рвота" в виде пены, являющаяся единственно верным признаком того, что для отравления использован именно этот яд"...
   Поэт поднял потрясённый взгляд на Мариэнеля.
   - Боже мой! Кто?
   Бесстрастность Мариэнеля как рукой сняло, он сделался угрюмым и на глазах постарел.
   - Кто-то очень нетерпеливый.
   - Эдвард?
   - Я этого не говорил. Кто-то, кто хочет возвести его на трон. Я даже не уверен, что сам Эдвард посвящён в эти планы.
   Патрик сделал над собой усилие, давя внутреннюю панику.
   - Да, такое возможно. Всем известно, что Эдвард легкомыслен. Наверняка его хотят использовать, как марионетку. Но кто именно?
   - Мы очень скоро это узнаем, - усмехнулся доктор. - Тот, кто будет стоять ближе всего к трону Эдварда и получать самый лакомый кусок из его рук. Тот, кто больше всего выиграет при новом герцоге. Хотя... Я живу в этом городе всю свою жизнь. Здешние люди - такие забавные создания. Мне мало где ещё приходилось бывать после студенческих лет, так что не рискну распространяться насчёт всего рода человеческого. В моей практике были случаи, когда горожане травили близких и из-за гораздо меньшей выгоды. Была купеческая дочь, подсыпавшая отцу мышьяка, потому что он не желал выдавать её замуж в другой город. Гвардия сперва арестовала помощника купца, потому что в случае смерти хозяина тот получал право на изрядную долю его товаров. Подозревали также его конкурентов и партнёров. А девчонку нашли случайно - она по глупости бросила пакетик из-под яда в камин так, что тот не совсем сгорел и его нашла прислуга ...
   В дверь постучали - прибыла очередная смена блюд. Доктор одобрительно проводил взглядом огромную миску с жареным зайцем в середине и куропатками по краям, которую слуга ставил на стол. Патрик задумчиво взял в руки сопровождавшую эти деликатесы бутылку и машинально отметил, что хозяин подал им лучшее из здешних вин. Мариэнель приступил к еде, поэт же сидел в оцепенении, пытаясь представить, на что будет похожа его жизнь после гибели Оттона.
   - Может ли это быть ошибкой, доктор? - спросил он. Мариэнель пожал плечами.
   - Может. Но это маловероятно. Я сталкивался с самыми разными отравлениями и болезнями пищеварения. Я видел людей, умерших от химических ядов. Между первыми и вторыми много сходства, но есть и различия. Скажем, выживание первых зависит от быстроты моих врачебных действий, а выживание вторых - от того, есть ли у меня противоядие. От яда, которым отравили Оттона, противоядия не существует. Насколько точно я определил его вид, можно будет сказать только после смерти герцога.
   - Чёрная пена?
   - Угу.
   - Боже мой! - снова сказал Патрик и уставился в огонь.
   На некоторое время повисло молчание. Мариэнель сосредоточенно обгладывал заячьи косточки, не глядя на поэта. Потом он тщательно вытер руки салфеткой и налил себе и Патрику вина.
   - Я рассказал это, чтобы предупредить вас о грядущих переменах в нашей с вами жизни. У меня, признаться, есть ещё надежда, что я по-прежнему останусь при дворе. Моя профессия и мой опыт могут пригодиться любому правителю. Что касается вас, мой друг, то вы всё это время находились под покровительством Оттона, а Оттон скоро нас оставит. Думаю, не открою вам секрета, сказав, что его брат вас не любит.
   - Я это знаю, доктор. У него есть на то причины. К тому же, вокруг него и без меня хватает лизоблюдов. Я подумаю, куда и под каким предлогом мне лучше перебраться. Спасибо за предупреждение.
   Мариэнель нахмурился.
   - Мне хотелось бы принести вам более лёгкие и приятные новости.
   - Оттон был лучшим правителем, которого этот город знал за последние сто пятьдесят лет.
   - Я бы так не сказал, - мягко возразил доктор. - Мне кажется, лучшим был его дед Рейнгольд. Правда, я его почти не помню - он умер, когда мне было четыре года. Но я согласен, что у Оттона гораздо больше достоинств, чем у Эдварда. И он, по-крайней мере, хотя бы старался вникать в государственные дела и быть справедливым.
   - Он был умён и понимал толк в искусстве. При нём расцвёл здешний театр...
   - Он ещё не умер. И есть небольшой шанс, что это не яд, хотя я почти уверен в обратном. Вы бы видели герцога сейчас... Он очень страдает, а я практически бессилен. Но если это не яд, всё может обернуться для вас не столь трагически. Возможно, вам удастся выхлопотать какую-нибудь пенсию или пособие, остаться при герцогине, в конце концов. Если дело не в том, что Эдвард или те, кто стоит за ним, рвутся к власти, то смена правителя пройдёт спокойно и цивилизовано, и у вас будет время решить свою судьбу. Но, честно говоря, я на вашем месте не очень бы на это рассчитывал.
   Патрик взял щипцы и снял нагар со свеч. Нужно было кликнуть кого-нибудь поправить огонь в маленьком уютном камине, но разговор был слишком личным.
   - Если вам некуда ехать, я мог бы дать вам адрес моего приятеля Дитриха Аббельхейма в Д. Он тоже врач, и довольно известный. Я обращался к нему за помощью, когда молодой Вальтер оглох после скарлатины. Дитрих - большой специалист по расстройствам слуха, у него клиника, где он оперирует ушные опухоли.. Помните, именно ему я писал о том, как вы учили мальчика говорить?
   Патрик кивнул. Он смутно помнил Дитриха Аббельхейма, который приезжал осматривать маленького, тогда пятилетнего, Вальтера и вынес окончательный приговор - малыш неизлечим. Это был высокий сухопарый человек с большим носом и удлинёнными кистями рук, которые с лёгкостью могли бы брать самые сложные фортепианные аккорды. Он одевался в коричневое, говорил отрывисто и напоминал длинную подвижную ящерицу.
   - Дитрих мог бы помочь вам на первых порах, месяц-другой. Он мне кое-чем обязан, так что я могу просить его об этой услуге.
   - Спасибо, доктор. Я, пожалуй, задержусь до тех пор, пока не станет ясно, что же всё-таки произошло.
   Мариэнель пожал плечами, и в этом движении Патрику неожиданно почудилась досада.
   - Как хотите. Мой вам совет: не питайте излишних надежд. Вы ещё не стары, вы талантливы. Мир не сошёлся клином на нашей карликовой стране, есть другие столицы и другие государи. Если Эдвард откажется от ваших услуг, это ещё не будет означать, что вашей жизни пришёл конец.
   Патрик подумал о своём доме, о старой лестнице с полированными перилами, о своих добросовестных немолодых слугах. Потом его мысленный взор переметнулся во дворец и заскользил по покоям Оттона. Ему случалось видеть герцога нездоровым, но он не мог представить его умирающим. Бывало, Оттон принимал своего придворного стихоплёта, сидя в кресле у камина, одетый по-домашнему, но глаза на длинном костистом лице всегда блестели ясно и иронично, а ум был гибок. Странно, но Патрик вдруг обнаружил, что гораздо больше привязан к умирающему правителю, чем думал всегда. А может, дело было в том, что с Оттоном уходила в небытие целая эпоха, и время, что спешило ей на смену, представлялось грозным, непонятным и смутным.
   Они провели в гостинице ещё примерно час, потом доктор взглянул на свой хронометр и поднялся.
   - Думаю, мне лучше откланяться. Если герцогу станет совсем плохо, дорога будет каждая минута. Я должен ехать во дворец.
   Они простились, чувствуя странную неловкость, связанные жуткой тайной. Между ними внешне и впрямь было много общего, несмотря на большую разницу в возрасте. Внутренне же они стояли на разных берегах реки - для Мариэнеля смерть Оттона была муками терзаемой болью плоти, кровью и вонью испражнений, поэт же больше сожалел о гибели некой крошечной вселенной, центром которой являлись личность герцога и его воля.
   Патрик ехал домой на извозчике, на улицах смеркалось. Чистенькие домики, словно пряничные украшения на великолепном торте, выпускали и впускали маленьких пёстро одетых кукол. Те смеялись или сердились, топали ножками, рыдали, приветствовали друг друга, - словом, старались во всём походить на великанов. Они ещё не знали, что кукольник уже почти мёртв, и их маленькое королевство скоро перекочует со сцены на дно огромного пыльного сундука. А кому-то из них суждено быть выкинутым на свалку или брошенным в печь...
   Поэт замер от накатившего ужаса, потом сильно ткнул тростью в спину вознице.
   - Эй! Я передумал! Мне нужно во дворец. Поворачивай!
  
   ***
   День премьеры был долог и полон событий, как сама жизнь. Тео растянул ногу, неловко спрыгнув с помоста на утренней репетиции. Край одного из полотнищ декорации, изображавшей сад вокруг дома Оливии, оборвался и повис, явив миру какие-то деревянные конструкции. Магда хлопнулась в обморок, узнав, что на премьере будет присутствовать всё сиятельное семейство Оттона, включая старую герцогиню. Портной Гунтера пришил к парадному сюртуку не те пуговицы, чем привёл музыканта в неистовство. Плащ Смерти, который оказался коротковат для Пабло, надставили, но материи нужного оттенка больше не было, так что одеяние вышло двухцветным. Курц всё время забывал, что из его ариэтты выбросили половину слов и каждый раз порывался спеть её всю. Катарина, обладательница средней мощности альта, игравшая служанку Оливии, накануне слегка простыла и теперь похрипывала на низких нотах.
   - Если она ещё и пустит петуха на верхних, всё пропало, - мрачно заявил Лоффт. - Впрочем, и так представление обещает быть неудачным. И его увидит Оттон! Моя карьера будет сегодня же закончена.
   Патрик не выдержал и улыбнулся. Гунтер заметил это.
   - Твоя, кстати, тоже. Так что не вижу поводов для веселья. Куда делся твой приятель-циркач?
   Он упорно отказывался относиться к Пабло дружески, несмотря на то, что тот несколько раз заставлял его украдкой смахивать слёзы на репетициях.
   - Он сейчас вернётся. Давай пока закончим, не то к вечеру ни у кого из нас не останется сил.
   - Мне нужно повторить ещё раз две последних сцены, - заартачился музыкант. - Иначе мы провалим финал. Курц! Найди Смерть и приведи сюда! Впрочем, нет, тебя только за смертью посылать... Извини за дурацкий каламбур.
   Патрик отсмеялся и встал.
   - Я найду Пабло. Он должен быть поблизости.
   - Сделай милость. Меня уже ноги не держат. А ведь я ещё жду к себе парикмахера!
   - Да? Я бы на твоём месте не рисковал. Сегодня всё наперекосяк.
   И, оставив музыканта в сомнениях, Патрик выскользнул из зала. В галерее на бархатных банкетках отдыхали Магда и Тео. Певица после обморока выглядела усталой и слегка подавленной.
   - Ты так прелестно бледна, детка, - сказал ей стихотворец, подходя. - Постарайся к вечеру приобрести хоть какой-то румянец. Не то интендант станет брюзжать, что мы могли сэкономить на пудре.
   Тео довольно фыркнул и сказал с притворной ревностью:
   - Не называй её деткой, ловелас! Мы играем трагедию, а ты ведёшь себя как оперетточный соблазнитель.
   - Может и так, - покорно согласился поэт. - А где настоящий соблазнитель? Тот, кто уводит у тебя супругу в последнем акте?
   - Если ты о Пабло, то здесь он не проходил. Посмотри в гримёрной.
   Юноша и впрямь был там, а ещё там была его гитара, так что окружающий мир для них не существовал. Патрик мог слушать друга часами, когда на того нападала охота петь, но сейчас времени не было.
   Пабло увидел отражение поэта в зеркале перед собой и повернул голову.
   - Что, снова мой выход? - спросил он изумлённо.
   - Ступай на сцену, приятель. Гунтер ещё чего-то хочет от тебя.
   - Я делаю, что могу. Он чем-то недоволен?
   - Не думаю. Ты действительно делаешь всё, что можешь, и даже больше. Он просто очень взволнован. То, что мы ставим, необычно для этих мест. Неизвестно, как нас примет публика, что скажет Оттон...
   - Какая польза гадать об этом? - прервал его Пабло. - Нельзя повернуть назад, нельзя выбросить эту музыку и эти стихи из своей жизни. Я думаю, они - лучшее, что вы оба написали.
   - Ты действительно так считаешь? - спросил растроганный поэт.
   - Ну да! И Оливия иначе не отпустит тебя ... Кстати, забавная вещь. Я сегодня услышал обрывок разговора двух дам на улице, должно быть, приятельниц. Оказывается, полгорода считает, что и поэма, и опера посвящены какой-то Оливии Адвахен.
   - Это правда? - изумился Патрик.
   - Чистая, как вода. А кстати, кто это?
   - Жена первого богача в государстве. Её муж сидит на всех более-менее крупных золотых рудниках. К тому же, у него несколько каучуковых фабрик в разных городах.
   - Она красива?
   - Кажется, недурна... Я, правда, видел её всего дважды, так что смутно помню в лицо. А что?
   Пабло рассмеялся.
   - Ничего. Было бы приятно знать, что арии, которые я пою, посвящены какой-нибудь роковой красавице!
   И они вдвоём отправились к Лоффту.
  
   Вечер приближался неотвратимо, как надвигается поезд. Патрик рано поужинал, юный тореадор от плотной еды отказался.
   - Ты готовишься петь в опере, а не выходить на арену, - напомнил ему поэт.
   Пабло в ответ усмехнулся.
   - Это тебе так кажется. Разве ты не чувствуешь: то, что мы сделали, так необычно, что может перевернуть всю жизнь? Неужели ты не видишь, как мы изменяемся, когда выходим на сцену? Стоит зазвучать музыке - и мы уже не мы. Мы даже не герои, чьи имена стоят в либретто. Мы - странные силы, вращающие мир...
   Патрик заставил себя усмехнуться в ответ.
   - Ты зря бросил университет, дружище! Образованность могла бы сделать из тебя философа.
   - Это кровь говорит во мне, - спокойно возразил юноша. - Образованность сослужила бы мне неплохую службу, если бы я пошёл по стопам отца, но я выбрал другую дорогу. Моё ремесло не требует большого ума, зато учит верить предчувствиям. Сегодня вечером в мире что-то изменится, на радость или на горе - я не знаю.
   Патрик подошёл к окну. Солнце уже начало клониться к закату. В соседней комнате суетилась прислуга - Симон и его двоюродная сестрица, к мастерству которой прибегали, когда нужно было привести в порядок платье для торжественных случаев. Поэт ощущал волнение перед премьерой, но кроме того, им владело странное чувство, что он всё делает как надо.
   "Оливия, я не забыл тебя, моя любовь! Я верю, что ты - среди ангелов"...
   Его дыхание вдруг пресеклось.
   Позади него Пабло начал негромко напевать отрывок из своей последней арии, той, где Смерть ликует, держа Оливию в объятиях, и они оба счастливы. Внезапно он оборвал мелодию.
   - О чём ты думаешь? - спросил он.
   Патрик с трудом вздохнул.
   - Я думаю о смерти, - признался он. - С тех пор, как Оливия умерла, я часто раздумываю о том, является ли смерть наказанием за первородный грех, или она - что-то другое? Мир так огромен и разнообразен, все народы в нём имеют свои обычаи, отличные от других. Но мы связаны нашей бренностью, от индейца с Огненной Земли до монгола из диких степей - мы все конечны во времени, хрупки, как соломинки, податливы, как воск. Сегодня мы живы и счастливы, назавтра колесо судьбы сплющивает нас, и даже следа наших мыслей, чувств и трудов не остаётся на земле. Век проходит за веком, народы сменяют народы - мы все, как малые зёрна, несомые ветром, и не всем нам дано прорасти и плодоносить...
   Оливия умерла чистой девушкой, мои сёстры и младшие братья погибли в младенчестве, едва получив имя... Что - имя, если тот, кому оно принадлежит, не успел даже научиться ходить, не сказал даже осмысленного слова?
   Что - слова, если даже записанные на бумаге или вырубленные в камне, они подвластны времени и разрушению?
   Что есть смерть, о которой мы говорим то со страхом, то с восторгом? Подобна ли она запаху лотосов, как писали древние, или она - дуновение ветра со стороны гнойного чумного барака? Промысел она Господень - или бесстрастная слепая мощь, которой нет дела ни до воздаяния за муки, ни до наказания за грехи? Выбирает ли она свои жертвы, уводя сперва самых ничтожных или самых достойных, или кровожадность заставляет её терзать всех без разбора?
   Я знаю, что этой загадки не разрешить. Я знаю, что мой слабый одинокий ум не в силах понять смерть, так она многолика, и принять её вполне. Я знаю, что одни мудрецы проповедовали смирение, а другие - стремление к смерти, как к очищению от скверны. Боже мой, я всё это знаю... Но каждый раз меня охватывает ужас...
   Он смолк, обессиленный.
   - Это не просто страх говорит в тебе, - сказал Пабло. - Тебе кажется, что жизнь бесцельна и что бы мы ни делали, всё придёт к одному концу. Когда люди думают так, они стремятся к смерти или бегут от неё. Но её нельзя бояться. Она, как бык, чувствует запах страха. Она летит на него, как волки спешат на запах крови. Нам так трудно смириться с тем, что умирают дети, и города выкашивает чума, и женщины погибают в родах. Мы спрашиваем себя: "Почему Бог допустил это?". Мы обращаемся к Нему за высшей справедливостью, но каждый раз ждём, что она будет такой, какой её представляем себе мы сами... Смири свой ум и принимай жизнь и смерть такими, какие они есть. Когда в твоих силах будет сделать что-нибудь важное, ты это почувствуешь.
   Они посмотрели друг другу в глаза, читая там своё странное родство и единство перед тем, о чём только что говорили.
   - Если нам и правда дано сегодня что-то изменить, - сказал Патрик, - то пусть так и будет.
   Тореадор улыбнулся.
   - Можешь в этом не сомневаться.
  
   Театр был полон и бурлил, как чаша с причудливым варевом. Ослепительно белые офицерские мундиры в партере мешались с нарядами первых дам герцогства, от оливковых тонов до ярко-синего, небесного цвета. Красные сюртуки высших чиновников сверкали пуговицами, соперничая с блеском моноклей и пенсне. В полумраке лож изредка вспыхивали крылья вееров и желтоватые блики эполет. Ложа герцогов Э. была ещё пуста.
   За опущенным занавесом Гунтер Лоффт, пытаясь молиться, неизменно соскальзывал на первые строчки арии Оливии:
   - В саду Господнем роз не счесть,
   Блистающих красой...
   Актёры и певцы скрывались в гримёрных, две девицы, помогавшие костюмеру, носились взад-вперёд с булавками и какими-то блестящими мелочами. Они то и дело путались под ногами работников, поминутно передвигавших бутафорский фонтан в поисках мелового крестика, который Гунтер нарисовал для них на полу утром. Патрик украдкой наблюдал за публикой. В воздухе над залом гудела взбудораженность, похожая на копящийся мощный электрический заряд.
   - Они пришли сюда ради скандала, - негромко сказал поэт Лоффту.
   Тот в ответ вымученно улыбнулся.
   - Они его получат. Наша великолепная примадонна Эрнестина наверняка постаралась полить Магду особенно чёрной грязью. На Тео, скорее всего, прилеплен ярлык идиота, полностью находящегося под каблуком у жены. Ты - избалованный любимчик герцога, который возомнил о себе непонятно что. Я - зарвавшийся музыкантишка со склонностью к эпатажу... Про твоего друга-иностранца я вообще лучше промолчу. Словом, всем сёстрам по серьгам. Боже, зачем я связался с тобой? Зачем взялся вдохнуть жизнь в твои вызывающие, макабрические стишки?
   - Вызывающие? - возмутился Патрик. - И это говоришь мне ты, взявшийся ставить оперу на родном языке, в то время как весь мир поёт только по-итальянски? Ты, который не стал делить представление на два действия, как положено, чтобы не дать публике отвести душу болтовнёй! Пожинай теперь плоды своего безумства, самоуверенный нахал!
   Музыкант набрал в грудь воздуха для достойного ответа, но в этот миг за плотной и одновременно зыбкой стеной занавеса пронёсся всеобщий вздох, а потом воцарилось почти полное молчание.
   - Оттон прибыл, - сказал Патрик, невольно переходя на шёпот. - Пора начинать.
   Гунтер закрыл глаза, губы его быстро и беззвучно зашевелились, затем он в серцах сплюнул и, резко повернувшись, побежал туда, откуда была видна оркестровая яма. Дирижёр, чья вытянутая морщинистая шея приводила на ум мысль о пожилой черепахе, выжидательно посмотрел на него. Гунтер кивнул.
   Старик поднялся на сцену и встал перед переполненным залом, невозмутимый и древний, как ископаемый реликт. Он степенно приветствовал публику, ухитрившись сделать это так, что его спина осталась почти совершенно прямой, потом повернулся лицом к ложе, где сидел герцог в окружении своей семьи, и согнулся в низком поклоне. Оттон с милостивой улыбкой взмахнул рукой. Дирижёр поклонился снова и неторопливо спустился к своему оркестру. Среди мёртвой тишины зазвучала увертюра.
   Зал чуть заметно перешёптывался, вслушиваясь в незнакомую мелодию. Патрику показалось, что тема Оливии звучит сегодня особенно нежно, а когда с ней рядом возникла мелодия Смерти, у поэта на глаза навернулись слёзы. Партия Бертрама казалась неуместно наивной и беззаботной, и одновременно непонятным образом гармонировала с двумя первыми. Когда в конце, разверзая небеса, мощно и призывно зазвучал рай, Патрик вдруг понял, что всё будет хорошо. На радость или на горе в будущем, но сегодня всё удастся как нельзя лучше.
   Они с Гунтером боялись за Магду в первой сцене, и напрасно. То, что на самых первых репетициях выглядело несвязным лепетом недоразвитой девочки, сейчас звучало гимном невинности, благодарностью, которую юность возносит Богу за бесценный дар жизни. В намерено безыскусную музыку и стихи Магда сумела вложить такую веру в счастье, какой Патрик и не предполагал в них найти.
   Зал молчал и не аплодировал. В его таинственной зловещей темноте редкими звёздами вспыхивали отблески моноклей. Герцогская ложа безмолвствовала.
   Когда Магда проходила мимо Патрика, тот поймал её руку и благодарно сжал. Певица едва замедлила шаг, взглянув куда-то сквозь поэта. Ему показалось, что она даже не поняла, кто он. Гунтер, тоже шагнувший было к ней, замер на миг и тут же поспешно отступил с её дороги. Поэт и музыкант переглянулись, а потом дружно уселись на какой-то ящик, стоявший за кулисами. Патрик хотел было подбодрить друга, но, приглядевшись, понял, что это не нужно. На щеках Гунтера горел лихорадочный румянец восторга.
   Дуэт Оливии и Бертрама являл собой перекличку нежной привязанности и страстного желания.
   - Они спятили, - пробормотал Лоффт. - Их арестуют за оскорбление нравов!
   - Успокойся, - ответил Патрик одними губами. - Арестуют не их, а нас с тобой. Их мы уж как-нибудь выгородим.
   Когда на сцене появилась Смерть, время и вовсе остановилось. Голос Пабло играл дикими, языческими переливами, обещая неземные восторги. В нём, казалось, не осталось ничего человеческого, он разрывал жизнь, текущую на сцене, как приказчики в лавках разрывают материю, отмерив нужный кусок. Партия Бертрама, изгоняющего Смерть из отцовского дома, прозвучала скорее отчаянно, чем триумфально.
   ...Время шло, и действо приближалось к концу. Оливия, вышедшая к фонтану на тайное свидание с Бертрамом, озиралась в ожидании возлюбленного, а высокая фигура, выступившая из полутёмного угла сцены, расправляла крылья двухцветного красно-алого плаща.
   Патрик несколько раз осторожно выглядывал, рассматривая зал. Люди сидели тихо. Никто больше не шептался, перегнувшись через спинку кресла. Никто не зевал и не смотрел в либретто. Они слушали так, словно то, что творилось на сцене, имело прямое отношение к их судьбе. И поэту вдруг сделалось страшно от напряжённого, внимательного молчания, с каким многоглазое чудовище зала следило за прекрасным и гибельным полётом его, Патрика, Оливии.
   - Блаженна грудь, не знавшая страстей!
   В ней сердце бьётся весело и нежно,
   И из неё в полночной темноте
   Не рвётся стон печали безнадежной...
   Уста блаженны баловней судьбы,
   С псалмами о невинном обожаньи.
   Не осквернят их тайные признанья
   И не иссушат страстные мольбы.
   А руки, обнимая лишь родных,
   Не ведавшие судорог желанья,
   Как нежны ваши чистые касанья
   Цветов, и птиц, и листьев молодых!
   Ария Смерти, в её мучительном сладострастии, пьянила, отравляя сердце тоской о неизведанной роковой любви. Стихи не лгали, и голос Пабло не лгал, лишь музыка обволакивала слушателей сладким ароматным дурманом, делая мир боли, тоски и томительной муки греха непреодолимо притягательным.
   - Не говори с восторгом: "Я люблю!"
   В твоих словах мне слышится иное:
   "Горю, страшусь, тоскую и скорблю,
   Вблизи колодца гибну я от зноя!"
   Соперничество явившегося наконец на свидание Бертрама и Смерти было кульминацией всего происходящего. Юный повеса, видящий в своей возлюбленной лишь неопытную девушку, рассыпал перед ней обещания вечной верности, нежных ласк и драгоценных даров:
   - Всё, чем владею, всё, чем дорожу, -
   К твоим ногам, прелестная, слагаю!
   Дуэль двух голосов - высокого и низкого - то обострялась, то почти затихала. Оба актёра при этом оставались неподвижны, Бертрам не видел соперника, но две песни любви царили на сцене, то свиваясь в змеиный клубок, то скрещиваясь подобно двум разяшим клинкам. Оливия металась между живым возлюбленным и призрачным обещанием безумной страсти.
   Когда наконец она кинулась в объятия Смерти, кто-то в первых рядах выдохнул: "О-о!" Не "Нет!" и не "Не надо!" - просто вздох, похожий на вздох тоски...
   Отравленная поцелуем Смерти, девушка медленно выскользнула из рук Пабло на пол. Молодой тореадор выпрямился, стремясь к небу за улетающими нотами своей прощальной арии. Мгновение казалось, что он действительно взлетит... Запахнув плащ, юноша медленно отступил в темноту. Появился дворецкий и слуги, искавшие Оливию, тщательно выстроенный Гунтером гвалт взволнованных голосов заглушил стенания Бертрама. Сбежались горожане. Наконец явились стражники и арестовали юного повесу, обвинённого в гибели девушки. Возмущённый префект тут же на месте приговорил его к казни.
   Последняя сцена оказалась страшнее и ярче, чем ожидал Патрик, да и сам Гунтер, судя по выражению его лица, был удивлён. В этой сцене Тео, игравший заключённого в тюрьму и ожидающего казни Бертрама, тосковал об утраченной любви, и скорбь его была столь пронзительно чиста, словно он мгновенно переместился из юности в зрелость. Его хрустальный тенор, отчаянно молившийся за душу возлюбленной, наполняя пространство сцены, рвался в зал, и, казалось, поднимался к самим небесам. И никто не удивился, когда в ответ ему полились голоса невидимых ангелов, возвещая, что Оливия - в раю...
   Отзвучали последние аккорды. Патрик обнаружил, что не может вздохнуть. Стояла мёртвая тишина. Ни поэт, ни Гунтер Лоффт не имели смелости выглянуть в зал. Наконец из герцогской ложи раздались резкие уверенные хлопки. И театр взорвался.
   Патрик часто вспоминал потом этот день и всегда приходил к выводу, что их успех был равнозначен чуду. Ему было легко поверить в это, потому что он никогда не сомневался в существовании Провидения. Чего никто из них не знал, так это - на радость или на горе им выпало такое.
   В тот день они были счастливы. Это счастье не имело ничего общего с обычным счастьем актёров, хорошо сыгравших свои роли. Оно опустошало и сжигало изнутри, и оставляло в мозгу звенящую пустоту, словно они поднялись на гору, с которой был виден весь Божий мир...
   Получив свою порцию оваций и комплиментов, поэт направился в гримёрную к Магде, чтобы поздравить её. Он оказался в галерее как раз в ту минуту, когда отворилась дверь одной из лож, и оттуда вышла женщина. Они остановились, чуть не столкнувшись, и их взгляды встретились. Извинения умерли в горле поэта. Перед ним была Оливия Адвахен собственной персоной, и её синие глаза сверкали так, будто ей только что открылось видение святого Грааля. Они сияли ярче бриллиантов и сапфиров её ожерелья, ярче крупных камней в серьгах, их живой огонь притягивал к себе чужие взгляды. Она кивнула Патрику и прошла, шелестя по ступеням подолом тяжёлого бархатного платья - синего цвета, такого же холодного и яркого, как её глаза.
  
   ***
   Когда они добрались до герцогского дворца, уже почти совсем стемнело. Яркое созвездие огней издали казалось отблесками света на чешуе древнего ползучего ящера: они мигали, переливались и вообще жили какой-то своей особенной жизнью. Патрик расплатился с возницей и выпрыгнул из экипажа на булыжники дворцовой площади. Лакей с фонарём, услужливо открывший перед ним дверцу, поспешил вперёд, чтобы распахнуть ворота. Худосочный дракон, блестевший на медном гербе над массивными створками, как всегда, воинственно скалился на что-то, видимое лишь ему одному.
   Патрик взял у лакея в прихожей свечу и направился в свои дворцовые комнаты.
   Здесь его не ждали, и потому было холодно. В хорошо вычищенных каминах аккуратными горками лежали дрова, в подсвечниках белели новые столбики свечей. Стихоплёт прошёлся по анфиладе комнат, зажигая везде свет и стараясь не смотреть на свою уродливую тень, которая то сжимаясь, то вытягиваясь, ползла за ним попятам. Его бумаги на столе никто не трогал, но рядом с чернильницей стоял новый пузырёк тёмной жидкости. Кто-то, должно быть, Франц, старый лакей, очинил перья и карандаши. Смятые исписанные листки сиротливо лежали на краю стола: слугам под страхом наказания запрещено было выбрасывать хоть что-то из бумаг господина придворного стихотворца.
   Патрик вызвал молодого лакея, чтобы тот затопил камин, а сам тем временем направился к гардеробу. Платьяной шкаф, занимавший почти полкомнаты, был набит всевозможными костюмами и платьями, большая часть которых уже была узковата поэту в талии. Он просмотрел несколько старых сюртуков, потом взялся за новые.
   - Бог мой, да что со мной? - пронеслось у него в голове. - Зачем мне всё это? Если я рискну уехать, разве я возьму с собой это тряпьё?
   Он бросился в кресло и на несколько минут замер, собираясь с мыслями. Почва, казавшаяся столь надёжной, теперь с такой же верностью уплывала из-под ног.
   Наконец он поднялся, велел принести вина и фруктов, а когда слуга убежал выполнять распоряжение, вышел в коридор. Пройдя в полном одиночестве несколько ярдов, он услышал вблизи мужской смех и игривые голоса дам и чертыхнулся себе под нос. Голоса не приближались и не удалялись, видимо, в зале впереди шла какая-то светская игра. Капризный женский голосок сказал что-то, тут же грянул дружный хозот кавалеров, так что поэт вздрогнул.
   Его комнаты находились далеко от оранжереи, и ещё дальше - от покоев Вальтера, преодолеть такое расстояние незамеченным было почти невозможно. По крайней мере, следовало повременить до того момента, когда одни обитатели дворца усядутся за столы для позднего ужина или игры в карты, а другие отправятся спать. Жизнь здесь никогда не затихала полностью, и зачастую днём в коридорах было безлюднее, чем ночью, но ждать до утра было нельзя. Мариэнель мог ошибаться и в другом: смертельный недуг способен был не оставить Оттону даже предсказанных доктором двух-трёх дней.
   Стихотворец вернулся к себе. Камин весело потрескивал огоньком, на высоком столике возле уютного кресла, покрытого любимым пледом поэта, стоял поднос с фруктами и зелёной бутылью рейнского. Светлое вино придало Патрику сил и даже слегка отрезвило вместо того, чтобы опьянить. Он пожалел, что вначале не заехал домой. Нужно было отдать кое-какие распоряжения. Теперь придётся отложить их до утра, а это может быть опасным. Он отставил бокал и задумался.
   Когда часы пробили полночь, поэт выглянул в коридор и, подождав минуту, тихо прикрыл за собой дверь. Возможно, ему встретятся слуги, но это не страшно. Господин стихотворец - записной гуляка, мало ли в чью спальню лежит его полночный путь.
   Сердце гулко стучало, мешая прислушиваться. Те, кто раньше играл в зале, ещё не легли, но переместились в комнаты. Зал был невелик, жаль, прятаться там, в случае чего, было абсолютно негде. Патрик миновал его быстро - и на выходе столкнулся с подгулявшим незнакомым офицером. Тот, должно быть, угадал, кто перед ним, потому что его глаза расширились и он попытался встать по стойке "смирно" и отдать честь. Поэт терпеть не мог этих шутовских приветствий, которыми неизменно, усмехаясь в усы, одаривали его офицеры и гвардейцы. Он похлопал вояку по плечу - несильно, чтобы тот устоял на ногах, - и пошёл дальше, слыша за спиной пьяное хихиканье.
   Следующий зал был перегорожен ширмами. Патрик почти уже преодолел половину пространства, как вдруг уловил за одной из ширм какой-то шорох. Стихотворец замер, пытаясь унять сердцебиение. Звук не повторялся. Но спустя минуту напряжённой тишины те, кто прятался за ширмой, осмелели и до Патрика долетели вздохи и ритмичная возня. Поэт едва сдержал нервный смех и двинулся дальше в надежде, что ступает бесшумно.
   Он узнал оранжерею с тем же облегчением, с каким, наверное, Моисей принял весть, что его народ наконец достиг границ земли обетованной. Здесь, бывало, частенько бродили загулявшие парочки, но, по крайней мере, за деревьями можно было скрыться от посторонних глаз и спокойно перевести дух.
   В любимом уголке Вальтера, возле родника, охраняемого языческим идолом, было пусто. Патрик собрался было уже повернуть к выходу, как вдруг ветви дерева с розовыми цветами заколыхались и знакомая угловатая фигура выскользнула из их укрытия, как юркая ящерица.
   - Ты здесь? Так поздно?
   Юный герцог неловко присел на скамью-руины. В полутьме движения его губ были трудно различимы.
   - Я знал, что ты придёшь. Оттону стало хуже.
   Патрик похолодел.
   - Мариэнель здесь?
   - Недавно приехал. Как раз перед этим у отца начались судороги. Я был с ним. Это ужасно.
   Поэт отвёл глаза, но тут же взял себя в руки. Он сел рядом с мальчиком и сжал его холодные тонкие пальцы.
   - Я говорил с доктором, Вальтер. Твой отец скоро умрёт. Очень скоро. Может быть, уже нынче ночью. Может быть, послезавтра. Но вряд ли ему отпущено больше.
   Юноша смотрел на поэта, как зачарованный.
   - Что с ним?
   - Скорее всего, его отравили.
   Сын Оттона отшатнулся, почти выдернув ладонь из руки Патрика.
   - Как такое может быть?
   - В нашем кукольном королевстве бушуют нешуточные страсти, сынок. Кому-то очень хочется, чтобы на троне сидел твой дядя Эдвард.
   Серые глаза потемнели.
   - Я убью Эдварда!
   Патрик грустно усмехнулся.
   - Это уже не поможет. К тому же, не он дал яд твоему отцу. Мне даже кажется, он не знает о том, что Оттон отравлен.
   Вальтер в ярости и отчаянии обхватил себя за плечи.
   - Разве в этой стране нет армии и суда? Разве я не сын Оттона, чтобы потребовать расследования его смерти?
   - Ты - сын Оттона, - ответил ему Патрик. - И сейчас ты должен бежать.
   Юноша вскочил.
   - Но почему?
   - Ради спасения твоей жизни. Ты - наследник. Твоя болезнь не для всех является знаком того, что ты не можешь править страной. Наверняка найдутся люди, которые поддержали бы тебя в твоих притязаниях на трон. Возможно, в один прекрасный день ты действительно станешь правителем, но для этого ты должен выжить. Люди, погубившие твоего отца, неглупы. Они знают обо всём, что я сказал, и постараются избавиться от тебя. Совсем избавиться.
   Ужас во взгляде Вальтера медленно превращался в задумчивость. Беззвучная беседа, поначалу лишившая его контроля над собой, теперь явно пробудила в нём какие-то догадки.
   Патрик продолжал:
   - Ты должен исчезнуть из столицы. Пока была надежда, что твой отец умирает от болезни, можно было ждать от Эдварда милосердия и того, что он позволит тебе жить во дворце. Или хотя бы вышлет не в самую глушь. Но теперь речь идёт о твоей жизни. Умоляю тебя - не упрямься!
   Мальчик посмотрел на стихотворца, и тот поразился спокойствию в его серых глазах.
   - Куда мне ехать? Я никогда не покидал С. У меня никого нет за пределами этой страны.
   - Зато у меня есть. Сейчас ты сделаешь вот что... Кому из своих слуг ты доверяешь?
   Мальчик подумал.
   - Габбену. Он со мной, сколько я себя помню.
   - Подойдёт. Разбуди его и вели собрать вещи в дорогу. Скажи, что твой отец велел тебе поутру выехать в Д. к Дитриху Аббельхейму. Тот, мол, предложил тебе новое лечение, которое нужно проводить в его клинике. Проследи, насколько сможешь, чтобы Габбен не болтал.
   Вальтер напряжённо слушал. Патрику казалось, он видит, как произносимые им слова отпечатываются в великолепной памяти мальчика.
   - Выезжайте из С. через восточную заставу, едва начнёт светать. Если кто-то из знакомых заметит вас - ничего. Я распущу слух, что ты уехал лечиться...
   Мальчик поднял брови:
   - Слух?
   - Дальше. К вечеру вы доедете до Р., это маленькая станция, со всех сторон окружённая лесом. Там вас будет ждать мой слуга, Даймон, у него будет письмо от меня. Доверься ему. Он доставит вас к моим друзьям. Это всё, что я сейчас могу сделать для тебя. Что будет потом - не знаю.
   Теперь уже юный герцог взял его за руку.
   - А ты? Ты не боишься, что Эдвард не станет терпеть тебя при дворе?
   - Что он может мне сделать? Выгонит на улицу, как собаку? Я, по крайней мере, буду жив, мой мальчик, и смогу добраться до кого-нибудь, кому небезразличен. У меня есть кое-какие сбережения... Кстати, как много у тебя денег?
   - Достаточно. Мне некуда было тратить то, что дарил отец, я всё складывал в копилку. Отец! Боже мой! Выходит, я даже не буду с ним в его последний час?
   - Он не станет винить тебя, сынок. Ни за что на свете он не пожелал бы тебе смерти, поверь мне. Его любовь к тебе сильнее всех обид.
   - Я должен хотя бы проститься с ним...
   По щекам мальчика потекли слёзы. Он не вытирал их и не пытался сдержать: сейчас они были единственное, чем он мог отдать Оттону последний долг.
   - Иди. Тебе нужно собраться. Уже за полночь.
   Вальтер кивнул и порывисто обнял поэта.
   - Я вернусь сюда, Патрик. Я вернусь и сяду на трон. Я найду тех, кто убил моего отца. Пусть они молятся. Пусть хорошенько молятся!
   Он вышел быстрой и твёрдой походкой, словно уже отправлялся на бой.
  
   ***
   Впервые с той, уже ставшей давней, ночи, когда стихи Патрика обрели жизнь в музыке, Гунтер Лоффт явился в дом поэта в глухой предутренний час. На него было жалко смотреть. Ярость, у обычных людей вызывавшая жажду разрушения, прочертила дорожки бессильных слёз на его лице. Он держал в руках шляпу, а его густые тёмные волосы, обычно так заботливо взбитые, сейчас беспорядочно растрепались. Щёгольский шарф выбился из ворота пальто, яркость марокканского узора казалась дикой, но поразительно уместной.
   Патрик, которого его слуга Симон едва смог добудиться, сел на постели и недоумевающе воззрился на нелепую, до неузнаваемости странную фигуру в дверях спальни. Голос музыканта прерывался - не то от бега по лестнице, не то от сдерживаемых рыданий.
   - Патрик, они отказали нам. Всё пропало!
   - Кто отказал?
   - Дирекция театра. Нынче вечером ко мне приходил их швейцар. Вот что он принёс.
   Патрик взял из рук друга измятый лист бумаги, на белой поверхности которого чётко выделялся след узкого башмака. Почти помимо своей воли поэт скосил глаза на изящные лакированные туфли Лоффта. Потом прочёл послание.
   В нём сообщалось, что, из-за больших планов театра на сезон, труппе, игравшей в "Оливии", к сожалению, больше не смогут предоставлять сцену и зал для репетиций и представлений. Ниже заверений в искреннем почтении и пожеланий всего наилучшего стояла подпись директора театра и круглая печать с витиеватой надписью на латыни.
   С Патрика мигом слетел сон.
   - Это недоразумение, - твёрдо сказал он Гунтеру, который сидел в ногах его постели, закрыв лицо руками. - Они сошли с ума! Каждое представление "Оливии" собирает больше публики, чем все их недельные оперы, вместе взятые. Может, это просто намёк на то, что мы мало кладём в театральную кубышку?
   Музыкант отнял руки от мокрых щёк и покачал головой.
   - Я был у Либенгольда.
   Так звали директора театра.
   - Я помчался к нему, как только получил это письмо. Мне хотелось выяснить всё как можно скорее, ведь завтра - наш вечер на сцене.
   - И что Либенгольд?
   Гунтер зашёлся горьким нервным смехом.
   - О, он был подчёркнуто вежлив! Так вежлив, что я почувствовал себя актриской, вышедшей в тираж, которую вызвали, чтобы отказать ей в работе. Он сказал, что ему очень жаль, что он искренне... Словом, всё, что положено говорить в таких случаях, чтобы не дать собеседнику сразу же наброситься на тебя с тростью. А потом он показал мне приказ герцога...
   - Оттона? Не может быть!
   - Если верить директору, мы ещё получим свой экземпляр этой замечательной бумаги. Пахнущий дорогим одеколоном, со всеми печатями и вензелями, - всё как положено.
   - Но почему? Ведь герцог был на премьере! Он аплодировал, ему понравилось!
   Дверь спальни отворилась, и вошёл Пабло, разбуженный их громким разговором. Узнав в чём дело, он замер.
   - Запретить оперу? Совсем? После того, как она имела такой успех?
   - Как раз потому, что она имела такой успех, - с горечью отозвался Лоффт. - У славы много завистников. Местные бездарности готовы на всё, чтобы погубить более удачливого соперника. Я нисколько не сомневаюсь, что во всём виноваты сплетни, которые распускают Эрнестина и её прихвостень Ройтон.
   - Что они ухитрились нашептать в уши Оттону? - удивился Пабло. - С нас и так содрали такой налог, что им одним можно залатать все дыры в местной казне!
   Патрик молча смотрел на друзей. Новость была столь неожиданна и столь чудовищно неправдоподобна, что он чувствовал себя оглушённым и раздавленным. Ему казалось, будто он вновь очутился на зелёных холмах своей родины, рядом с покорёженной пушкой и телами двух своих братьев, изувеченными взрывом. Перед его взором встало цветное, яркое воспоминание о неприятельской армии, лавине красных мундиров, переливающейся через гребень противоположного холма, заполняющей собой узкую долину внизу, словно реки обратились в кровь, как было в незапамятные времена в Египте. Он стряхнул с себя это видение как раз в тот миг, когда с его губ вот-вот должен был сорваться звериный вой - погребальный плач о погибших родичах и траве, так покорно ложившейся под подошвы чужеземных башмаков, пахнущих дёгтем и пылью колониальных дорог.
   Видимо, он всё же успел что-то сказать, потому что Пабло и Гунтер смотрели на него, ожидая продолжения.
   - Я добьюсь аудиенции у герцога, - сказал поэт. - Не думаю, что он примет меня сразу. В таких случаях волокита - обычное дело. Вечернее представление придётся отменить.
   - Публика будет в ярости! - воскликнул Гунтер.
   - Публика будет в восторге! - мрачно возразил тореадор. - Они изначально жаждали скандала, и они его дождались. Теперь им хватит разговоров на целую неделю.
   - Не представляю, что я скажу Тео и Магде, - горестно покачал головой Патрик. - Это будет для них ударом.
   - Не большим, чем для нас! - проворчал музыкант. Он постепенно приходил в себя: видимо, ноша, разделённая на троих, уже не так давила на его узкие плечи не успевшего возмужать подростка. - Боже правый, это лучшее, что я написал за всю свою жизнь!
   Патрик промолчал. Они были молоды: ему недавно стукнуло двадцать семь, Гунтер был годом старше, Пабло - намного моложе их обоих. Полжизни ещё лежало впереди. Но сейчас сознание этого не утешало, а напротив, повергало в уныние: кто знает, сколько ещё ловушек и разочарований уготовала им судьба?
   Поэт посмотрел на окно, за которым уже явственно серело небо, потом перевёл взгляд на часы.
   - Похоже, спать уже больше не придётся, - со вздохом сказал он и откинул одеяло. - Симон! Займись-ка завтраком! Нас будет трое: я, дон Пабло и господин Гунтер Лоффт. Да приготовь мой парадный костюм: сразу после завтрака мне надо во дворец.
  
   Он ошибся насчёт Оттона. Ни волокиты, ни отговорок не было. Когда их троица заканчивала завтракать, из дворца прибыл посыльный с известием, что герцог желает видеть Патрика сегодня, во время прогулки по оранжерее. Поэт оделся с помощью Симона и, провожаемый двумя приятелями, сел в присланный за ним экипаж.
   Он ехал и пытался представить свой разговор с Оттоном, но то и дело ловил себя на том, что молит небеса не отнимать у него Оливию снова. Ему указали дорогу к герцогу, в итальянскую беседку.
   Смятение чувств, владевшее Патриком всю дорогу, вдруг улеглось. Его вновь вело Провидение. Он не был уверен в успехе, скорее напротив: у него было чувство, что рок, его давний соперник, казалось, оставшийся далеко за морем, снова нагнал его, нашёл, как Бертрама нашла Смерть. Это сходство так его поразило, что он не сразу понял, что уже стоит перед Оттоном и тот пристально смотрит на него, ожидая поклона. Поэт согнул спину, смущённый, боясь, что его тут же отошлют прочь за неучтивость, но лицо Оттона разгладилось.
   - Ты не очень-то расторопен сегодня, - сказал герцог в качестве приветствия. - Должно быть, тебе уже сообщили о моём приказе запретить вашу оперу?
   - Да, государь.
   Оттон сел на круглую плетёную скамью и пробежал взглядом по резным листьям дикого винограда, чьи плети живописно спускались с крыши беседки и оплетали деревянную решётку. Сделав Патрику знак подойти ближе, герцог продолжал:
   - Помнишь тот день, год назад, когда ты явился к моему двору на состязание стихотворцев?
   - Да, ваша светлость.
   - Я до сих пор пытаюсь понять, почему я именно тебя взял служить мне. Там были поэты искуснее и искушённее. И я не знаю, почему по-прежнему держу тебя при себе...
   - Государь, я в вашей власти.
   - Я знаю. Я говорю это не затем, чтобы указать тебе твоё место - хотя иногда мне очень хочется это сделать. Я просто хочу, чтобы ты знал: мне самому это странно, но я тобой дорожу. Ты бездельник, но в тебе есть то, что даётся человеку только свыше: ты свободен. Я поймал тебя, как птицу, и кормлю из своих рук. А ты ведёшь себя так, словно даже не замечаешь клетки. Мне это нравится.
   Поэт молчал, не зная, что ответить.
   - Если ты захочешь уйти, я отпущу тебя, - продолжал Оттон. - Но надеюсь, ты ещё не хочешь уйти. А теперь об опере. Я видел её, и она меня потрясла.
   Патрик смотрел на герцога, удивлённый его откровенностью. Оттон всегда казался ему человеком недюжинного ума и удивительной воли, но он думал, что эти качества проявляются прежде всего в государственных делах. Оттон был герцогом, то есть полубогом в этой маленькой стране. Вся округа знала, что он ест на обед и сколько раз в неделю спит со своей женой. Ему позволялось походить на людей внешне, но во всём остальном было отказано - как, должно быть, всякому правителю.
   - Это лучшее, что написал ты, и лучшее, что написал господин Лоффт. Может быть, это счастливый миг для певицы, которая играла Оливию, и для мальчика, певшего партию Смерти. Я вполне допускаю, что, после того, как я наложил запрет на вашу оперу, жизнь некоторых из вас обратиться в пустыню.
   - Так и есть, ваша светлость, - негромко сказал поэт.
   - Я многое готов тебе простить ради твоего таланта, - отозвался герцог, - и на многое готов закрывать глаза. Но ни ты, ни твои стихи, ни музыка Гунтера Лоффта, как бы гениальна она ни была, не заставят меня поссориться с церковью или не обращать внимания на недовольство моих влиятельных подданных.
   - С церковью, государь?
   Оттон вздохнул и откинулся на спинку скамьи, сцепив пальцы на колене.
   - Епископ вчера прислал мне гневное письмо с требованием запретить твою оперу как безбожную и развращающую его прихожан. Он пишет, что под именем Смерти в ней показан сам дьявол, и показан намеренно соблазнительно.
   - Это не так, мой господин!
   - Он говорит, - продолжал герцог, не слушая, - что эта опера - о девушке-самоубийце, а тот, кто наложил на себя руки, не может быть введён в рай. Что если в ближайшее время по герцогству прокатится волна самоубийств, мы будем обязаны этим единственно вашему с Лоффтом творению. Что вы соблазняете молодёжь манихейскими идеями о том, что истинна лишь смерть, а мир есть воплощение лжи и скверны...
   - Господи помилуй!
   - Что грех и соблазн изображаются вами как нечто, заслуживающее восхищения... Он требует судебного разбирательства.
   - Государь, он ошибается, и я готов перед судьями сказать то же самое!
   Герцог помолчал.
   - Я не хочу доводить дело до суда, - промолвил он. - Я обещал епископу запретить оперу, и я исполнил обещание. Мне не нужно судебного процесса такого толка, это удар и по моему имени, и по репутации моей страны. Портить отношения с Римом не входит в мои планы. К тому же, епископ не одинок. Были и другие... претензии.
   Патрик вскинул голову.
   - Эрнестина?
   - Кто это? - искренне изумился Оттон. - А! Примадонна Либенгольда... Не смеши меня. У неё, конечно, роман с моим канцлером, но Триммер - умный человек, за это я его и держу. Я не желаю называть имён: здесь замешаны очень влиятельные люди, на которых держится покой в этом герцогстве. Они заявляют, что ваша опера является оскорблением для боголюбивых и законопослушных граждан, что в ней есть непристойные сцены и чересчур игривые песни. Выбирая между тобой и порядком, я выберу порядок. Я уже его выбрал. Опера запрещена.
   Поэт молчал. Возражения казались бесполезными. Глядя на его растерянное лицо, герцог смягчился.
   - Время не стоит на месте, Патрик. Епископ стар, настроения вельмож непостоянны. Пройдёт год-два, всё может измениться. Ваше творение уже существует, его видели. Речи о публичном сожжении нот и твоих стихов, слава Богу, пока не идёт. Надейся на лучшее. Я не допущу, чтобы тебя и твоих друзей отдали под суд.
   - Вы великодушны, мой господин.
   Аудиенция подошла к концу. Патрик поцеловал протянутую руку и вышел. Перед глазами его стлался туман, и только дойдя до ворот, он обратил внимание на странные взгляды, которыми его провожали встречные. Все уже знали.
   Он подумал о том, чтобы уехать. Бросить всё, отказаться от герцогского жалования, от подарков и знаков благосклонности. Уехать назад за море, где льётся настоящая кровь и бурлят настоящие страсти, - туда, куда по ночам его порой звал голос давно умершей матери. Туда, где дёрн на могилах предков вытоптан конницей неприятельских драгун...
   Но он знал, что для него всё это - прошлое. Только прошлое, горькое, словно дым сожжённых писем, больное и жаркое, словно горячечный бред. Прошлое, которое прошло.
   Он вспомнил лицо Оливии, потом лицо Магды, и тот миг, когда Смерть впервые выступила из-за кулис и запела голосом Пабло. Он знал, что не может уехать, и опустил взгляд, чтобы не видеть неба - синего, как небо над родиной. Синего, как глаза Оливии Адвахен.
   Жизнь уже подбросила ему какое-то обещание. Даже в минуту полной опустошённости он знал, что ничто не кончено и не потеряно. Это было дано ему, как мгновенное непрошенное прозрение, как грёза о будущем. Он остался из-за женщины, которой почти не знал, которая была безумно далека от его хрупкого белокурого идеала и которой он не мог обладать, как нельзя обладать призраком или музой.
   Но вот странно - видения о родине редко посещали его с тех пор.
  
   ***
   Когда стихотворец наконец добрался до своих ворот, стояла уже глубокая ночь. Окна его дома тускло и слепо поблёскивали, лишь в спальне за бесстрастными стёклами мерцало тёплое малиновое сияние - Даймон в ожидании хозяина топил камин, - да в нижнем этаже у чёрного хода два окна были освещены. Патрик мимоходом глянул на дом напротив: у тамошнего хозяина была обширная конюшня, где поэт за умеренную плату держал трёх лошадей, на которых частенько катался верхом, и коляску, которой пользовался редко. Вовсе ни к чему будить соседа сейчас. Хорошо, что одного жеребца по кличке Громовержец Даймон пристроил на несколько дней у себя в сарае: тот слишком налегал на стенку своего денника, норовя сломать её и прорваться к соседским кобылам. Но сможет ли старик скакать без седла?
   Патрик вздохнул. Он стал совсем городским жителем и слишком давно не нюхал пороху: былая сноровка и предусмотрительность то и дело ему изменяли. Он позвонил в переднюю дверь. Не прошло и минуты, как за ней послышались чуть шаркающие, но всё ещё стремительные шаги.
   - Господин?
   - Это я, старина.
   Дверь отворилась, свет лампы на секунду ослепил поэта.
   - Простите, хозяин. Тут до вас приходил какой-то человек, стучался... Я не впустил его.
   - Кто такой? - Патрик почувствовал страх, представив, что это мог быть лакей от Мариэнеля. - Посыльный?
   - Нет. С виду не из слуг, но я его прежде у вас не видал. Он говорил, что у него есть к вам дело, только какие такие дела за полночь...
   Патрик нахмурился было, но тут же стёр с лица недовольство, заметив, как забеспокоился старый слуга.
   - Хорошо, Даймон. Если он явится снова, не гони его: может, мне действительно лучше с ним поговорить. А сейчас вот что - принеси подогретого вина.
   - Хорошо, господин. Не желаете ли поужинать?
   - Нет, спасибо, я сыт. Я ел во дворце.
   Старик пристроил пальто и шляпу стихоплёта на вешалку и заспешил в кухню.
   Дом безмолвствовал. Один только раз отдалённый бой часов остановил поэта на лестнице - без четверти два. Патрик вошёл в спальню, где горел ночник и призывно белела разобранная постель, на которой вальяжно развалились его любимый халат и ночная сорочка. Поэт принялся было лениво раздеваться, потом передумал. На лестнице послышались шаги Даймона, несущего поднос с вожделенным бокалом. Патрик сделал глоток, согревая продрогшую грудь и знаком остановил старика, направлявшегося к двери, чтобы принести грелку.
   - Мне нужно кое о чём с тобой поговорить. Присядь-ка.
   Удивлённый слуга опустился на краешек мягкого тонконогого стула. На его лице ясно читалась тревога. Он хорошо сознавал, что стареет и теряет сноровку.
   - Я хочу, чтобы ты оказал мне одну услугу, Даймон. Ты честный человек и умеешь хранить секреты, поэтому я доверюсь тебе. Правда, тебе может придтись трудно - физически...
   Даймон выпрямился и расправил плечи.
   - Я ещё крепок, господин. Скажите, чем я могу послужить вам, и я всё сделаю!
   Патрик оценивающе взглянул на старика, хотя выбора не было и он давно уже всё для себя решил.
   - Ты можешь ездить верхом без седла?
   - Да, хозяин. И ведь у нас есть запасное седло, оно висит в сарае, и я его чищу каждую неделю...
   - Правда? - у поэта слегка отлегло от сердца. - Вот как ты, оказывается, предусмотрителен, старый хитрец!
   Слуга довольно хмыкнул.
   - Тем лучше. Знаешь ли ты в лицо молодого герцога Вальтера?
   - Глухого мальчика? Сына его светлости? Конечно, кто же его не знает!
   - Очень хорошо. А бывал ли ты в Р.?
   Старик пожал плечами с небрежностью человека, которого спросили о том, умеет ли он дышать.
   - Я - отставной сержант, господин. При батюшке его светлости, нынешнего герцога Оттона, мне с моими молодцами довелось ловить по здешним лесам разбойничьи банды. Да и потом я не раз бывал в тех краях ...
   - Тебе нет цены, старик! - Патрик положил руку на плечо Даймону, и тот, довольный, зарделся, как девушка. - Итак, слушай меня. Ты немедленно поедешь в Р.. Если на заставе тебя о чём-нибудь спросят, не говори, что твой господин - я. Солги что-нибудь, Бог простит: ведь ты делаешь это ради меня и ради его светлости... Езжай в Р., пристройся на постоялом дворе и жди.
   Поэт не вдавался в подробности того, зачем всё это, но Даймон, похоже, и сам смекнул, что к чему.
   - Видать, у его светлости герцога Оттона плохи дела? - спросил он сочувственно.
   Патрик не ответил, едва сдержав вздох.
   - Ступай седлать коня, старина, - приказал он, подошёл к бюро, вынул из ящика чистый лист бумаги, достал коробочку с металлическими перьями, выбрал одно и стал быстро писать. У него не было времени ни на долгие объяснения, ни даже на обычную вежливость. Он знал, что его записки сродни военным приказам, а не просьбам, но надеялся, что Джеле всё поймёт. Сложив письма, поэт запечатал их сургучом, оставив на вязкой, быстро застывающей массе оттиск своего единственного перстня - грубоватой серебряной безделушки, которую он когда-то изготовил собственными руками, служа подмастерьем у ювелира. Потом достал один из двух своих пистолетов, проверил его, зарядил...
   Он сам закрыл ворота после того, как Громовержец, опьянев от внезапной свободы, вынес старого слугу на улицу. Вернувшись в дом, поэт сел на постель и ушёл в свои мысли. Он знал, что надо бы помолиться, но апатия давила на плечи, путала мысли, и он смог прочесть до конца лишь одну короткую молитву. Часы в соседней комнате вновь ожили и с шипением пробили три. Патрик откинулся на подушки, мучительно призывая сон.
  
   ***
   Род Адвахенов был не слишком древен и как раз переживал расцвет своего могущества. Про их богатства ходили легенды. Считалось, что Адвахены заключили союз с дьяволом; так часто говорят о людях, к которым золото, кажется, само идёт в руки. О прадеде нынешнего графа рассказывали, что на его совести - тысячи жизней, загубленных на золотых и серебряных рудниках, что удачливость его куплена ценой предательства. Будто бы он, по указанию своего наперсника-беса, попросил у французского императора кусок бесплодной земли в награду за то, что покажет иноземцам тайный ход в С. Город был разграблен, а на дарёной пустоши предок Леонида Адвахена нашёл богатейшую из ныне известных золотую жилу...
   С именем деда была связана другая история. Если верить молве, он так боялся быть убитым собственными детьми ради несметного наследства, что зарезал двоих сыновей - старшего и младшего - спящими. Средний остался в живых только потому, что был в это время где-то на войне и про него прошёл слух, будто он сражён неприятельским ядром. Когда он вернулся домой, невредимый, в блеске орденов и генеральских эполет, его отец решил, что видит перед собой сверкающего ангела мщения, и выбросился из окна своей спальни.
   Про отца нынешнего графа почти ничего плохого не говорили. То ли в нём чтили героя войны, то ли видели живую легенду, то ли просто все уже успели привыкнуть к тому, что его семья богата. Ему сочувствовали - как человеку, который чуть не стал жертвой алчности собственного родителя, да к тому же, был ещё и неудачно женат. Мать теперешнего графа Леонида Адвахена была бесплодна почти двадцать лет и понесла неожиданно, когда уже, казалось, не оставалось никакой надежды.
   Оливия Адвахен в девичестве носила фамилию Рандорф, ей было девятнадцать, когда граф Леонид посватался к ней. Род Рандорфов был старинным, но не слишком богатым. Оливия принесла своему мужу замечательные лесные угодья на севере герцогства, о которых тот давно мечтал. Граф был снисходителен к своей синеглазой жене. В сущности, она вела тот образ жизни, какой выбрала сама: её знали как натуру деятельную, своенравную, но пикантную. Было странно, насколько девушка, выросшая в провинциальной глухомани, оказалась создана для столичного блеска. Без неё не обходилось ни одного мало-мальски значимого званого ужина или бала. Она занималась благотворительностью, бестрепетно входя в больницы для бедных и сиротские приюты, была хозяйкой модного салона, где толклись известные и неизвестные таланты, и слыла женщиной во многих смыслах слова экстравагантной. Ничто не могло свернуть это светило с его привычной орбиты и толкнуть в объятия молодого придворного поэта, о котором все знали, что он - птица, приручённая герцогом Оттоном.
   Оливия и Леонид Адвахен прожили в браке пять лет, но детей у них не было. Оливию это, казалось, мало беспокоило, а у графа уже был наследник - сын от первой, давно умершей жены.
   Юношу звали Гельмут, ему было семнадцать лет. Он отличался хрупким сложением, но внутри тощего нескладного тела, под тонкой и белой, как бумага, кожей, горело жадное пламя, медленно сжиравшее его изнутри. Оливия признавалась, что побаивается пасынка: он мог подолгу копить гнев, а потом разразиться буйной вспышкой, и тогда даже отцу бывало не под силу его образумить... К счастью, Гельмут редко бывал в С.: ему больше нравились вольная деревенская жизнь и охота, чем придворные затеи.
   Связь Патрика с Оливией, бывшая столь невероятной, что о ней никто не подозревал, длилась почти четыре года. Любовь пришла к поэту тогда, когда у гадалок, казалось, остались для него одни пиковые карты. Их с Лоффтом оперу запретили. Пабло уехал. У музыканта началась чёрная хандра, он промучился с год в С., а затем тоже покинул город. Патрик получил от него только два письма - одно из Австрии, другое из Швейцарии. После этого Гунтер Лоффт совсем исчез из виду.
   В К., куда труппа столичного оперного театра уехала на гастроли, началась эпидемия холеры. Город закрыли прежде, чем актёры смогли из него выбраться, и в числе прочих Тео с Магдой (которая, к удовлетворению примы Эрнестины, вернулась на вторые и третьи роли) оказались на несколько месяцев отрезаны от мира. Магда заразилась в октябре, когда холера уже покидала К. Она была одной из последних жертв болезни. Тео, вернувшийся с другими актёрами и певцами в С., выглядел сильно похудевшим и почерневшим, словно сам перенёс тяжёлый недуг. Он по-прежнему пел главные партии, но как-то угас, и никто уже не говорил о нём, как об одном из первых теноров герцогства.
   Патрик так и не признался своей возлюбленной, что опера была посвящена не ей, а совсем другой Оливии. Они вообще редко говорили об опере, но однажды молодая графиня обронила посреди, казалось бы, совсем невинной беседы:
   - Люди ходят по смертной грани совсем не потому, что жаждут уничтожения.
   Патрик поднял голову с колен возлюбленной и посмотрел на неё в удивлении.
   - Я знаю. Но почему ты говоришь об этом?
   Оливия пожала плечами.
   - Я думала о девушке из твоей оперы. Она знала, что стремится навстречу гибели, но это знание не остановило её. И меня бы не остановило.
   Молодой стихотворец сел и посмотрел в лицо женщины. Черты этого лица были не вполне правильны, но на них лежала та замечательная и одновременно щемяще болезненная печать породы, которую накладывают поколения родственных браков. Синие глаза в окаймлении иссиня-чёрных ресниц смотрели спокойно и испытующе.
   - И что заставило бы тебя продолжать свой путь к гибели? - спросил Патрик осторожно.
   Оливия запрокинула голову, гребень выскользнул из её густых чёрных кудрей, и их волна накрыла полуобнажённые плечи.
   - Желание жить.
   Она взглянула на него искоса и рассмеялась.
   - Разве ты не замечал, как остро мы чувствуем жизнь в минуты скорби? А перед лицом болезни, которая может быть для нас смертельной? Порой мне кажется, что мы только тогда и живём, когда судьба мучает нас и заставляет вспомнить, что мы ещё можем чувствовать боль... Что наша обычная жизнь? Мы ложимся спать и встаём, днём заняты сотнями важных дел, без которых, поверь, можно и обойтись. Мы развлекаемся или трудимся, время бежит, бежит... И в старости оказывается, что мы помним только минуты горя или такой радости, в которой столько же страдания, сколько в потере. О, я люблю рисковать, Патрик! Я люблю ощущать, что моя жизнь висит на волоске, что волосок этот тонок, что всему на свете приходит конец! Я люблю, когда читают стихи, от которых наворачиваются слёзы. И когда я смотрю на картину, заставляющую всё внутри холодеть, этот миг остаётся со мной, как драгоценное воспоминание. И твои стихи, и музыка Гунтера Лоффта спрятаны в моём сердце, как редкостные алмазы в потайной шкатулке...
   Патрик зачарованно слушал.
   - Что ты предложил своей Оливии взамен этого? Какой выбор она могла сделать? Стать любовницей банального повесы, который бросил бы её, насладившись её красотой? Замужество? Я - замужем. Я уважаю своего мужа и люблю представлять, как в час беды, грянувшей над нашим домом, мы с ним будем вместе и наконец поймём, что именно мы значим друг для друга. В час беды, в час страдания, - может быть, в самый смертный час! Но не тогда, когда я пишу приглашения на званый обед, а он рассуждает о достоинствах своих охотничьих лошадей или собак!
   Оливия повернулась и порывисто обняла Патрика.
   - Я знаю, что тебе больно слушать о нём, - сказала она. - И всё равно говорю. Это затем, что мы крепче помним тех, кто причинил нам боль.
   Патрик стиснул её в объятиях и прижался губами к её губам. Она была права, но у него не доставало сил терпеть эту муку.
   Прошло много лет, а Оливия Адвахен навсегда осталась для него чем-то особенным. Однажды - уже после её неожиданной гибели, причиной которой, как было сообщено столичному обществу, явились преждевременные роды, - он поймал себя на том, что вспоминает о ней, как о жене, а не как о любовнице. Возможно, это из-за того, что он был полностью уверен в своём отцовстве. Возможно, она просто была из тех женщин, которые приходят в жизнь мужчины, чтобы поселиться в ней навсегда - или вовсе отнять её. Патрик знал, что, останься Оливия в живых, их ничто не разлучило бы. Только смерть имела власть над этой любовью.
   Он издали наблюдал за тем, как её тело вносили в семейный склеп Адвахенов, и сорокашестилетний граф Леонид входил туда, сгорбившись, под руку со своим взрослым сыном.
   Патрик был уверен, что никто его не видит, но неожиданно к нему обратился один из слуг Адвахенов.
   - Его сиятельство старый граф просили вас уйти, господин поэт. Сказали, мол, негоже вам здесь быть в такой день.
   Стихотворец застыл, поражённый этими словами, как громом. Её муж всё знал - возможно, знал с самого начала. Может быть, она сама сказала ему - в своём вечном стремлении будить тяжёлые, мучительные страсти. Чего она, казалось, никогда не испытывала, так это сострадания: жадное любопытство, а вовсе не это чувство заставляло её приходить в дома к обездоленным и недужным.
   Так или иначе, Оливия никогда не упоминала о том, что графу Леониду известно об их связи. Патрик внезапно осознал, что все эти четыре года, кажется, действительно ходил по смертельному острию.
   После её гибели, вопреки тем давним её словам, поэт как будто на время вовсе перестал жить. Он утратил некую струну, которая вела его раньше, натянутая через всю жизнь - от рождения до невидимой грани между этим миром и тем, о чём смертные могут лишь гадать. Он перестал ощущать божественную волю, вырвавшую его когда-то из дома, бросившую в кипящее жерло войны, затем перенёсшую на континент и постоянно заставлявшую прислушиваться к обрывкам мелодий, возникавших где-то внутри.
   Стихи не писались, а их всё время требовали. Их требовал даже не Оттон, который спокойно относился к славословиям в свой адрес. Но в С. то и дело прибывали разные литературные знаменитости, и Патрику вечно приходилось доказывать своё право на герцогское жалованье. Он и сам не заметил, как стал писать почти исключительно оды и тщательно выискивать в придворном календаре торжественные случаи, которым их можно было бы посвящать. Всё валилось у него из рук, мало что по-настоящему удавалось. Патрик впервые столкнулся с тем, что слова - это капризный тяжёлый материал: он то увязал в них, то они громыхали и брякали, как камешки в полой погремушке. Творение стихов, раньше будившее в душе трепетное предчувствие чуда, теперь было подобно укрощению зверей, оно выматывало, приводя в отчаяние. В благосклонности герцога поэту чудился оттенок снисходительности, хотя Оттон был, как прежде, безукоризнено вежлив и ни разу не выказал недовольства или разочарования.
   Марсель перед первым отъездом в Африку послал Патрику очередной сборник своих стихов. Книга только вышла из переплётного цеха, страницы ещё не были разрезаны, а буквы сочились жирной чёрной краской, так что до них было боязно дотронуться. Рисунки тоже принадлежали автору - Патрик узнал уверенные точные штрихи, небрежные, но выразительные пересечения линий. Та же порывистость и одновременно сила, что и в стихах.
   Сборник назывался “Поющие льды”, на рисунках была Гренландия с её торосами, посёлками тюленебоев и бескрайней снежной пустыней, окаймлённой на горизонте невысокими белыми горами. Полярное сияние - в чёрно-белом исполнении - рваными полосами разметалось по небу.
   “В темноте, уравнявшей закат и рассвет,
   Среди статуй торосовых на берегу,
   Бродят белые волки, ступая след в след,
   Оставляя цепочки на вечном снегу.
   Поднимаются скалы у них на пути,
   Расстилается гладь затвердевшей воды.
   Переливное солнце по небу летит
   И ложится морозом на синие льды.
   Волчьи уши ночные шаги сторожат -
   Скрипнет плотного наста слежавшийся пух...
   Воздух там обжигает, как жало ножа,
   Небосвод многоок, равнодушен и сух.
   Вдруг - торосы поют на кипящих ветрах,
   Плащ полощет пурга - зябкий белый отрез...
   И с колючего неба сияющий прах
   Облетает, как пудра со щёк клоунесс”.
   Марсель никогда не боялся, что столь любимый им диссонанс между смешным и гибельным кому-то покажется нарочитым. Он вообще ни с кем не умел считаться, когда дело касалось стихов и рисунков. Патрик любил читать стихи Марселя громко, вслушиваясь в жёсткие, стремительные строки, где каждое слово выглядело слишком тесным для вкладываемого в него смысла.
   “Каждый раз я встречаю солнце,
   Поднимаясь на белый холм,
   Словно древний солнцепоклонник,
   Не верящий в смерть божества.
   Определяю восток по компасу -
   За ночь ветер сменил декорации, -
   И жду, чтобы над горизонтом
   Зародился приветливый луч.
   Ухожу, дождавшись, разочарованный:
   Как медленно свет нарастает!
   Ещё целых четыре месяца
   До наступления дня”...
   Патрик не раз ловил себя на том, что встречает каждый новый сборник друга с насторожённостью, похожей на зависть. Марселем правила стихия, он захлёбывался словами и образами, в то время как самому Патрику часто приходилось выжимать свой мозг, подобно прачке, выкручивающей бельё, чтобы родить хоть что-нибудь стоящее. Но восторг от того, что Марсель впускает его в свой лопающийся по швам из-за страстей и жажды познания мир, неизменно оказывался сильнее. Судьба свела их вместе - гения и ремесленика, и дала им делить одно время, наполнять собой один сосуд, нести одну мучительную и счастливую ношу творчества.
   Когда Патрик открыл это, горестное безумие покинуло его. Он освобождался от оков не сразу, и каждый раз испытывал ужас, что ничего не выйдет, что едва рождающиеся слова иссякнут - но их поток уверенно набирал силу. И наутро Патрик смотрел на исписанные листы, отказываясь узнавать свой почерк, не веря...
   - В белоснежных одеждах
   И венках из лилей
   В мир приходит Надежда -
   Царь великих царей.
   Но несчастье пророчит
   Нам твой взгляд, господин,
   Властелин одиночеств
   И разлук властелин...
   Он знал, что эти стихи не нужны и не понятны никому, кроме него. Они были порождением его страхов, его тоски, его надежд. Он никому не показывал их, да к тому времени уже и некому было их показать: в С. у него друзей не осталось, а к Джеле он не мог собраться уже который год. Письма друг другу они писали редко: так уж повелось.
   И оттого им овладела странная бесшабашная свобода.
  
  
   - На восторг иль на горе -
   Не спеши, погоди!
   В бесприютное море
   Хлещут злые дожди.
   Но, не веря погоде,
   Лучезарно на вид,
   Солнце Ночи восходит
   И в зените стоит.
   Солнце ясное ночи -
   Золотая звезда,
   Властелин одиночеств
   И разлук навсегда...
   Ты ласкаешь - как ранишь
   В первых сполохах дня:
   Ты меня не обманешь -
   Ты оставишь меня.
  
  
  
   ***
   На следующее утро город невесомо плавал в тумане. Гибкие ватные ленты струились вдоль улиц, повозки и экипажи, неспешно пересекая их, оставляли за собой бесформенные туманные клочья. Солнце проглянуло лишь к полудню, и когда Патрик, почти не сомкнувший ночью глаз, зато провалившийся в глубокое забытьё под утро, вышел из дому, в лицо ему дохнуло влажным теплом. Парной мартовский ветер теребил редкие, чудом уцелевшие за зиму сухие листья в ветвях дерева над воротами. На заборе, растопырив отяжелевшие крылья, сидела чёрная ворона. Воздух был плотен от скопившейся влаги. С реки даже сквозь шум уличного движения доносился неясный гул: похоже, ночью начался ледоход. Патрик с тревогой подумал о Даймоне, отправившемся в Р., которому надо было пересечь реку, не доезжая до охраняемого гвардией моста.
   Хуго, другой слуга поэта, помоложе и попроще, возился у ворот, поправляя упряжь пары гнедых лошадей, запряжённых в хозяйскую коляску.
   - Балуй, красотка, балуй! - говорил он, любовно поглаживая морду лоснящейся от хорошего ухода кобылы по имени Принцесса. - Стой смирно! Будешь хорошей девочкой, получишь ещё яблоко, когда вернёмся.
   Вторая лошадь, постарше, которую звали Гречанка, стояла в упряжке спокойно, лишь время от времени флегматично отмахиваясь хвостом от несуществующих мух.
   Патрик устроился на кожаном сиденье и в очередной раз с благодарностью и тоской подумал об Оттоне. Коляска была подарком герцога за торжественные гимны, которые Патрик сочинил два года назад к грандиозному городскому празднику. Поэт вспомнил, как Оттон в окружении ближайших придворных стоял на балконе своего дворца и наблюдал расцветающий в небе фейерверк. Бог знает, о чём думал правитель в тот миг и что вспоминал, но когда цветные ракеты рассыпались яркими фонтанами высоко над головами собравшейся толпы и их искры смешались с крупными летними звёздами, лицо Оттона показалось Патрику торжественно-мечтательным, будто герцог чувствовал, что бремя его не напрасно...
   Хуго лихо взлетел на козлы, подобрал поводья и зачмокал губами, побуждая лошадей двигаться. Коляска тронулась. Медленно расходящийся туман придавал проплывавшим мимо зданиям некоторую таинственную ирреальность. Он превращал булочную в резиденцию крендельных фей, а контору нотариуса или аптекарскую лавку - в мистическое жилище алхимика. От мясницкой же так несло бойней, что даже туман был бессилен претворить её во что-нибудь более изысканное.
   Улица пошла вниз, потом снова круто взбежала на холм. На площади перед герцогским дворцом тумана уже не было. Голая мостовая, на которой ещё вчера виднелись островки снега, мокро и весело блестела. Поэт выбрался из коляски. Влюблённый в лошадей Хуго повёл гнедую пару на конюший двор, то и дело похлопывая своих подопечных по холке или по крупу. Слышно было, как под колёсами хлюпает влага.
   Во дворце было людно. Сбившиеся в тесные кучки придворные переговаривались негромко и сдержано, словно в доме уже лежал покойник. Сердце Патрика упало, он ускорил шаг, огибая группы людей в залах, коридорах, здороваясь, кивая, раскланиваясь... Здоровались с ним многие, но никто не сделал попытки задержать его, чтобы перемолвиться словом, как часто бывало прежде. Возможно, теперь знакомые задумывались, стоит ли водить дружбу с человеком, который вот-вот окажется в опале, а то и просто будет с треском вышвырнут за дверь. Ни на одном лице Патрик не прочёл сомнений в судьбе Оттона. Вряд ли здесь знали о яде, но то, что герцог доживает последние часы, уже было известно всем.
   В комнатах поэта с вечера никто не убирал. Патрик бросил взгляд на поднос, стоявший на каминной полке. Там сиротливо лежали две записки. Он вскрыл их и прочёл: одна была от баронессы Мильдерн с приглашением на английский чай, другая - от Вальтера. Юный герцог писал, что отец посылает его на лечение в Д. и что он не успеет проститься с Патриком перед отъездом. Поэт усмехнулся про себя: мальчик не по годам умён. Он явно подозревал, что эту записку может прочесть кто-то посторонний.
   Время обеда уже миновало, до чая ещё оставалось больше двух часов. Похоже, баронесса написала приглашение ещё вчера или нынче утром, когда дела шли не так плохо и тень несчастья над придворным стихоплётом ещё не была столь густой и заметной. Интересно, как она воспримет, если Патрик действительно придёт? Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и написал изящную благодарственную записку с уверением, что будет обязательно.
   Минутная забава, вызванная скорее абсурдностью момента, чем истинным весельем, тут же была забыта. Патрик смял написанное письмецо, выбросил его в холодный камин, вышел из комнаты и отправился бродить по коридорам в поисках источника новостей.
   У дверей герцогской спальни толпа была ненамного реже той, что ждала внизу, хотя с обеих сторон входы в обширную приёмную перекрывали гвардейские караулы. Патрика в приёмную не пустили, и он примкнул к людям снаружи, жадно наблюдавшим за избранными по другую сторону часовых. Среди особо приближённых к герцогу значились, разумеется, личный секретарь Оттона Ролан Ляйцер, канцлер Георг Триммер и шестеро министров, предусмотрительно одевшихся в чёрное, хотя правитель был ещё жив. Епископ в окружении свиты из трёх монахов и двух служек восседал в широком кресле, ожидая, когда его пригласят исповедовать и причастить умирающего. Один из монахов держал в руках ящичек, где, судя по искусной старинной резьбе, покоились святые дары. Настоятель собора отец Викторий, бывший тут же, встретился взглядом с поэтом, но сделал вид, что не узнал его.
   Кроме перечисленных, чьё присутствие казалось необходимым и неизбежным, в приёмной были ещё несколько дворян, входивших в совет. Патрик узнал Георгия Теобранна, статного рыжебородого мужчину сорока шести лет, и его страшего сына Куна, которому недавно стукнуло двадцать семь. Все уже привыкли к тому, что эти двое неразлучны. Барон охотно прислушивался к советам своего наследника. Младший сын и две дочери Теобранна жили в огромном поместье недалеко от С., приезжая в столицу лишь зимой, когда давались особо роскошные балы. Теобранны владели оружейными заводами и фабриками анилиновых красителей, а также шестой частью земель всего герцогства, некогда отданной им в лен. Один из Гудемундов, Фридерик, тоже стоял здесь. Ему было тридцать, он недавно женился. Его отец умер восемь лет назад, оставив сыну солидное наследство в виде медных и железных рудников, пары банков и двух больших сталелитейных заводов, не считая, разумеется, земли, денег и драгоценностей. Гудемунды уступали в богатстве как Теобраннам, так и Адвахенам, и потому постоянно соперничали с теми и другими в роскоши.
   Гельмут Адвахен расхаживал по приёмной, словно не находил себе места. Он тоже вырядился в чёрное, но такова была его обычная манера одеваться. Хотя молодой человек возмужал и сильно раздался в плечах с тех пор, как Патрик виделся с ним в последний раз, его кожа по-прежнему оставалась бумажно-белой, а движения сохранили некоторую угловатость. С тех пор, как графа Леонида Адвахена разбил паралич, его единственный сын заправлял всеми делами семьи, и говорят, делал это в своём роде неплохо. Гельмут стал спокойнее и увереннее, у него появилась привычка взвешивать свои действия заранее, что говорило о наступившей зрелости. Молодой граф был по-своему красив, но Патрика раздражала его манера настойчиво подчёркивать в своей внешности нечто роковое. Чёрные глаза на бледном лице, обрамлённом чёрными, как смоль, волосами, казались бездонными и мрачно сверкали, а вечно чёрный наряд навязчиво напоминал о духах ада и их тёмном предводителе.
   Из-за тяжёлой красно-золотой портьеры появился монах, видимо, помогавший Мариэнелю в спальне герцога. Все лица мгновенно повернулись к нему. Невозмутимость брата милосердия приняла оттенок сознания собственной значимости. У него был низкий негромкий голос, который, тем не менее, был хорошо слышен, потому что в приёмной и в коридоре мгновенно повисла тишина.
   Монах обращался к епископу:
   - Ваше святейшество, доктор сказал, что уже пора.
   Заметно поморщившись при словах "доктор сказал", епископ неожиданно легко поднялся с кресла.
   - Господь назначает время, - сухо отозвался он и, сделав знак спутнику со святыми дарами следовать за ним, скрылся в спальне. В толпе, скопившейся в коридоре, пронёсся вздох. Несколько голосов заговорили одновременно. Патрик знал почти всех, кто стоял здесь, не будучи допущенным в святая святых: большинство праздные гуляки, многих из которых Оттон приблизил ко двору за какие-то заслуги их родичей перед короной, о чём тут же забыл. Плечом к плечу с поэтом стоял регент кафедрального хора Йохан Дайгель. Патрик поздоровался с ним, и тот ответил после едва заметного колебания.
   - Её светлость герцогиня Лодовика велела узнать, как тут, - объяснил он, хотя поэт и не думал спрашивать. - Она плохо себя чувствует...
   Они оба не сговариваясь взглянули на бархатную портьеру, отделявшую их от маленького полутёмного ада, в котором погибал Оттон. Воистину, вот уж кто действительно себя плохо чувствовал...
   - Где супруга герцога? - тихо спросил Патрик. Регент пожал плечами.
   - Молится в своих комнатах. Велела позвать, когда его святейшество закончит.
   - Она может и опоздать.
   Дайгель пристально глянул на поэта.
   - Вы знаете, что это?
   - Я слышал, обострение болезни печени, - Патрик ответил взглядом на взгляд. Регент опустил глаза.
   - Пятьдесят два года - это не возраст, чтобы умирать, - уныло сказал он. - Напротив, я сказал бы, самый расцвет. Мой отец в пятьдесят шесть в третий раз женился и зачал двух моих сестёр...
   - Вы были здесь ночью?
   - Нет. Но слышал, что под утро его светлости стало значительно хуже. Ещё вчера вечером он с большим трудом мог разговаривать. Говорят, он отослал своего сына в Д., в клинику для глухих. Может, оно и к лучшему. Отец Викторий сказал, что его светлость ужасно выглядит...
   Из спальни быстрыми шагами вышел доктор Мариэнель. Все, кто был в приёмной, кинулись к нему с одним и тем же вопросом на устах, но он властно остановил их, сказав:
   - Потом, господа, потом.
   И первые персоны государства отступили перед его профессиональной уверенностью. Он миновал гвардейский заслон, в коридоре ему поспешно освобождали дорогу. Патрик двинулся было за ним, но увидел воспалённые глаза, измождённое тяжёлой бессонной ночью лицо и не решился заговорить.
   - Должно быть, пошёл отдохнуть, - прокомментировал Йохан Дайгель. - Он с вечера у постели герцога. Сейчас там епископ, это надолго...
   - Вы правы.
   Патрик вздохнул. Ему вдруг захотелось остаться в одиночестве. Находиться в толпе, когда вокруг тебя рушится мир - бессмысленно. Поэт отправился в дворцовую часовню, сочиняя по пути молитву.
   - Господи, он старался быть хорошим слугой Тебе и добрым правителем. Ты дал ему тяжкую ношу при жизни, подари же теперь лёгкую смерть...
   Он вернулся к себе примерно через час. В уютной чистой комнате с камином, заменявшей Патрику приёмную, на подносе лежала одна-единственная записка. Поэт распечатал её и узнал руку Мариэнеля. Должно быть, слуга, принёсший послание, был здесь совсем недавно. На чистом листке почерком, выдававшим сильную усталость, было выведено всего два слова: "Чёрная пена".
   Патрик бросился в кресло у камина и тихо заплакал.
  
   К вечеру было объявлено, что Оттон скончался. Потянулись длинные часы разговоров, обсуждения предстоящих похорон. Часть придворных ринулась в город заказывать траурные наряды, остальные, как выяснилось, успели позаботиться об этом заранее. Пока тело обмывали и обряжали, дворец казался странным призрачным царством: он был полон жизни деятельной и густой, но приглушённой, почти бесшумной. Тёмные фигуры двигались по коридорам, ведя тихие разговоры и печально покачивая головами, и лишь достаточно приблизившись к собеседникам, можно было обнаружить, что они обсуждают вполне земные вопросы: на какой день перенесут обед у графов Б., в каком платье будет на отпевании баронесса А. ... Слуги сновали быстрее и бесшумней прежнего, хотя, казалось, такое невозможно. Зеркала были завешены, цветные витражи затянуты крепом, в коридорах мелькало вчетверо больше, чем обычно, чёрных сутан и коричневых ряс. Было душно от искренней и притворной скорби, от витавшего повсюду запаха ладана, горячего свечного воска и сосновой хвои. Запах этот пропитывал всё: мебель, ткани, причёски, разговоры, мысли...
   Патрик решил не беспокоить Мариэнеля расспросами, тем более, что главное уже было сказано в записке. Вместо этого поэт поехал домой, чтобы отдать усопшему последний долг. Песнь на смерть правителя упорно не хотела складываться, что-то внутри отказывалось верить в столь неожиданный и трагический конец.
   Он отправил лакея к Хуго, чтобы тот подавал коляску, собрал со стола кое-какие бумаги, выпил золотистого бренди из заветной бутылки, припрятанной в шкафу за книгами. Внутри было пусто, прошлое казалось безмятежным цветным сном, а будущее застилала мгла. Поэт всё медлил покидать эти комнаты, всё бродил по ним, как будто ему уже было сказано, что он больше сюда не вернётся. Повинуясь порыву, он вынул из шкафа три книги с намерением забрать их с собой. Одной был сборник стихов Марселя, другой - теософские трактаты одного немецкого философа, с которым Патрик встречался лично, третьей - переписка Абеляра и Элоизы, старая потрёпанная книжица, когда-то стоявшая на каминной полке в доме его матери рядом с Библией и "Ирландскими песнями" Томаса Мура.
   Лакей вернулся сказать, что коляска подана. Патрик накинул пальто, взял шляпу, замешкался на пороге, страстно желая оглянуться, но сдержался. Снаружи накрапывал дождь, первый в эту весну. Здесь, на площади, хорошо было слышно, как внизу ревёт река, стремясь освободиться от груза неповоротливых льдин, как ледяные корабли грохочут и трещат, сталкиваясь, наползая друг на друга, раскалываясь на куски...
   Хуго помалкивал, утратив обычную весёлость, и только лошадям было всё нипочём: они знай себе беззаботно несли коляску под гору, радуясь быстрому движению, тёплому парному воздуху и ровному пути.
   Вечерело. Небо было сплошь затянуто мутной пеленой, цветом похожей на безбожно разбавленное молоко. Патрик представил себе Вальтера, катящего среди опускающегося тумана, в дорожном экипаже или в карете, по просёлочным дорогам вслед за верховым. Дай бог, чтобы весенняя распутица не задержала их в пути. За весь сегодняшний день никто ни разу не подошёл к Патрику с вопросом о юном герцоге. О нём вообще не вспоминали, словно всё давно было решено, словно его и вовсе не существовало. Пройдёт два-три дня, Оттона похоронят, Эдвард сядет на трон. Герцогство вновь обретёт правителя, а значит, и центр равновесия. Никто никогда не узнает о яде: Мариэнель будет молчать, хотя бы из-за инстинкта самосохранения. Все сочтут, что Оттон умер от неизлечимой болезни печени - не он первый, не он последний.
   Патрик не мог сейчас думать о том, что станет с Вальтером. Он хотел сперва оплакать мёртвого герцога. Но слова казались безжизненней глины, а ритм вяло трепыхался, словно останавливающееся сердце.
   Дома, в своём кабинете, где он заперся после ужина, к которому едва смог притронуться, поэт устроился в кресле и закрыл глаза. Сквозь окна снаружи волнами наплывала ночь, электрическая лампа слабо потрескивала и позванивала раскалённым золотым нутром. Лист бумаги, бледный, как лицо Гельмута Адвахена, выглядел столь же упрямым, своевольным и неприступным. Патрик в раздражении принялся бездумно покрывать его поверхность мелкими рисунками, словно те были знаками освобождающего заклинания. Он хотел искренности, но уже не чувствовал ни боли, ни тоски - одну пустоту и тревожное ожидание чего-то. Из этого не складывают погребальных песен, об этом не поют в славословиях.
   Он вдруг ощутил слепую бессильную ярость. Едва в его жизни что-то начинало складываться как надо, являлась смерть и отнимала у него всё. Он потерял семью, родину, двух возлюбленных, друга, а теперь ещё и милостивого покровителя.
   - За что, Господи? - спросил он беззвучно, словно Бог читал по губам, как Вальтер. - Если бы ты одарил меня великим талантом, а взамен лишил бы всего - я не роптал бы, я знал бы, за что плачу. Но я - просто ремесленник, чеканящий пряжки для туфель и кующий булавки из того же материала, из какого Челлини делал вазы редкой красоты. Разве этого не довольно?
   Голос Магды в его сердце пел о страстном желании счастья. Самой Магды тоже уже давно не было на свете. Тени сгущались по углам, куда не доставал свет лампы. Они вставали на дыбы, но вместо того, чтобы распластаться в зверином прыжке, садились в дальние кресла, как гости. За окном всё было сплошь залито рассеянным молочным сиянием. Патрик бросил перо и слепо уставился на лист перед собой, разрисованный скрещёнными шпагами, театральными масками, надломленными веерами и прочей бутафорией. Он резко встал и выпрямился, обводя взглядом комнату. Тени сидели и ждали, как зрители в театре ждут начала представления.
   - Боюсь, я не смогу вам спеть, - с горечью сказал им Патрик. - Ещё Гунтер Лоффт говаривал, что Господь обидел меня слухом, а из милосердия к моим ближним не дал и голоса. Я способен испортить любую мелодию.
   Тени молчали.
   - Может, вы хотите, чтобы я почитал вам стихи? Песнь на смерть герцога Оттона Э.? Она ещё не готова. То есть... совсем не готова. Возможно, завтра...
   Что-то резко и коротко ударило в оконное стекло. Патрик вздрогнул от неожиданности. За окном мало что можно было разглядеть, и он сперва подумал, что звук был случайным, но другой камешек вынырнул откуда-то снизу из тумана и глухо стукнул в деревянную раму. Патрик с минуту колебался. Камешков больше не было, но внизу, в туманной дымке, как ему показалось, что-то начало двигаться, удаляясь в сторону дворовых построек. Кто бы ни был кидавший, он явно не стремился привлекать к себе слишком много внимания. Стихоплёт быстро выдвинул ящик бюро, вынул пистолет, который, на случай грабителей, постоянно держал заряженным, прихватил со спинки стула тёплую куртку и заспешил вон.
   Внизу было пусто. Наверное, стоило сообщить слугам о том, что он выходит наружу, но не хватало времени. Патрик вспомнил о человеке, про которого говорил Даймон - о том, кто приходил сюда, желая поговорить с поэтом, когда того не было дома.
   Он осторожно поднял засов на двери чёрного хода и выскользнул в сплошное мглистое марево. Было слышно, как вода капает с крыш и деловито журчит в отдалении. Сиротливые силуэты деревьев то и дело выступали навстречу из тумана, сарай и амбар в глубине двора казались бесформенными тёмными пятнами. Патрик прошёл между ними, угол амбара, оказавшись совсем близко, стал чётким и блестел от покрывавшей его влаги в слабом, рассеянном свете далёких окон. Кто-то не то вздохнул, не то охнул совсем рядом. Впереди в тумане что-то шевельнулось.
   - Это я, - поспешно сказал Патрик, на всякий случай держа наготове пистолет - так, чтобы его не сразу было заметно.
   - Слава Богу! - донеслось из тумана. Голос казался знакомым, но говорили словно сквозь плотный шарф. Неясное пятно качнулось навстречу и наконец обрело очертания и лицо.
   - Тео? - изумлённо воскликнул Патрик. - Как ты тут оказался? Что случилось?
   Тенор выглядел измождённым, под глазами набрякли мешки, щёки ввалились. Он весь дрожал - не то от промозглой погоды, не то от нервного напряжения и страха. От него несло немытым телом и дешёвым табаком, хотя сам он сроду не курил.
   - Видит Бог, я сам не понимаю, что происходит. Но меня преследуют, а мне, веришь ли, теперь и идти-то больше не к кому, кроме тебя...
   - За тобой гонятся? - недоверчиво переспросил стихоплёт: где-то в глубине глаз Тео поблёскивали тоскливые огоньки сумасшествия. - Кто? Зачем?
   - Если б я это знал! Хотя... Понимаешь... У меня есть кое-какие подозрения, но, боюсь, ты мне не поверишь...
   Патрик остановил его.
   - Погоди. Чего ради мы будем стоять на ветру, когда можно подняться ко мне в кабинет? Ты, должно быть, голоден...
   Певец, забыв о приличиях, бесцеремонно и даже как-то испуганно отмахнулся от его предложения.
   - Я зверски голоден, но не стану к тебе заходить. Мне нужно как можно скорее покинуть город, убраться из этой страны - и может, тогда меня оставят в покое. Позавчера я у тебя был и не застал. Мне уже тогда казалось, что что-то неладно, но самое главное случилось потом, ночью...
   - Что же это было?
   Тео схватил Патрика за руку.
   - Меня пытались похитить! Какие-то люди... Их и описать-то трудно: это не гвардейцы и не Тайный комитет. Возможно, чьи-то слуги, хотя выглядят слишком холёными. Я увидел их в окно, и они мне с первого взгляда не понравились. Вот я и не стал к ним выходить, а спрятался за дверью и слушал, как они говорили с хозяйкой. Та ко мне всегда была добра, храни её Господь: накинулась на них, будто наседка, которую согнали с гнезда! А они вели себя так, словно действуют по приказу самого герцога, мир его праху. По их словам выходило, что им велено доставить меня в Судейскую коллегию. Это было враньё - они не имеют никакого отношения к суду, уж я-то знаю: в последнее время мне часто приходилось отираться в коридорах местной Фемиды. Они не приставы, не конвойные, у них не было никаких бумаг... Словом, я вылез в окно и убежал. Ночевал в кабаках, днём прятался, где только мог. А нынче меня понесло домой: я решил, что надо поскорее уносить ноги, и хотел прихватить деньги из тайника. Так вот, они, оказывается, всё это время следили за домом и ждали меня...
   - Но ведь ты не сделал ничего плохого? - перебил его стихотворец. - Может быть, вместо того, чтобы скрываться, тебе стоило выяснить, что им нужно и нет ли тут ошибки?
   Тео горько рассмеялся.
   - Ты их не видел, дружище! От них несёт чем-то таким... безжалостным. И - сумасшедшим, что ли... Они вроде фабричных машин, которым всё равно, что перемалывать: дерево, железо, живую плоть... И ещё: мне кажется, всё дело в той опере...
   Патрик вздрогнул.
   - Это ты о чём?
   - Об "Оливии и Смерти".
   Откуда-то потянуло холодом - словно повеял ветер из прошлого, из могильного далека, где пребывали уже некоторые участники того действа.
   - Причём здесь "Оливия"? Это было десять лет назад, и герцог почти сразу запретил её.
   Тео устало покачал головой.
   - Не знаю я, причём. Но один из этих парней, когда ругался с хозяйкой, обронил, что, мол, десять лет назад я избежал суда, а теперь пришло время расплачиваться... Помнишь, тогда нам и впрямь грозили судебным разбирательством, но Оттон, - спаси, Господи, его душу! - замял дело? Тот суд был единственным, к какому мы в то время имели отношение.
   - Ты прав, единственным...
   Это казалось почти мистическим: события десятилетней давности вплетались в нынешнюю жизнь странным, трагическим мотивом иллюзорности бытия. Время вдруг перестало быть сверкающей, вечно стремящейся в будущее стрелой, оно ложилось слоями, как краска на холст неведомого художника, и из-под свинцовых белил тумана, скрывавшего судьбы, проступало алое, чёрное, золотое...
   - Но кто? Боже мой, кому это может быть нужно теперь?
   - Не знаю, - повторил Тео. - Но я подумал: может быть, Магде повезло, что её уже нет в живых. Мне кажется, они скоро придут и к тебе. Давай уедем вместе! Они не достанут нас за границей, они сильны только здесь, рядом с тем, кто их послал. Ведь уехал же Гунтер...
   - Что тебе известно о нём? - невесело усмехнулся поэт. - Жив ли он до сих пор? Как можем мы быть уверены в том, что для этих демонов вообще существуют какие-то пределы?
   Тео пожал плечами.
   - Как знаешь. Но сидеть и ждать их прихода - глупо. Бежим, друг, бежим отсюда! Оттон мёртв, ты остался без защиты и, скорее всего, без куска хлеба. Ты никому больше ничем не обязан. Зачем тебе оставаться?
   Он был прав, но Патрик знал, что не уедет до дня похорон. И песня была ещё не написана, а значит, долг - не отдан...
   - Тебе, должно быть, нужны деньги и оружие, - сказал он вместо ответа. - Подожди меня здесь!
   И прежде, чем Тео успел возразить, зашагал назад к дому. В кабинете он вынул из бюро деньги, отложив на жалование слугам и немного на прожитьё себе, так как не был уверен, что ему причитается хоть что-нибудь после смерти Оттона. Ещё он захватил маленькую коробку с патронами для пистолета и графинчик с остатками вина.
   Вино Тео с удовольствием допил на месте, а остальное спрятал куда-то под пальто.
   - Я постараюсь сообщить тебе, где я, - пообещал он.
   - Лучше не торопись с этим. Мало ли, что может здесь произойти. Эти люди не должны узнать, где ты находишься: я не для того снабдил тебя деньгами, чтобы ты потратил их даром.
   Певец впервые улыбнулся.
   - Не задерживайся здесь надолго. Если они явятся - беги. Ничего хорошего от них ждать нельзя. Прощай, друг!
   Они пожали друг другу руки, потом вдруг обнялись, хотя в последние годы не были близки. Тео растаял в тумане, и поэт остался один. Одиночество обрушилось на него так, будто из тела разом высосали остатки тепла, словно дрожь Тео передалась ему... Он стоял у мокрой стены амбара, сверху весело капала талая вода, и капли гулко, по-весеннему звонко ударяли в натёкшие мелкие лужицы. Ничего не было видно, казалось, мир разом исчез, и остались лишь угол крепкого, хоть и старого, бревенчатого строения да растерянный человек в домашней куртке, зябнущий на влажном ветру... Поэт попробовал представить свой уютный кабинет с камином, огромным столом, бюро в углу и книжным шкафом. Комната виделась ему нечётко, зато лежавший на столе лист бумаги вдруг вместо вееров и шпаг покрылся ровными значками букв.
   Он мог видеть отдельные слова и то, как они складываются в строчки песни-плача. Он надеялся, что за гробом Оттон не будет так одинок, как был при жизни, что там ему будет теплее...
   Патрик повернулся и пошёл к дому - и на замер на полдороге, услышав незнакомые голоса. Вернее, только один незнакомый.
   - Ты плохо следил за чёрным ходом, дурачьё! - говорил кто-то, и в словах были досада и ненависть. - Он ушёл, а ты проспал всё на свете!
   - Он ещё недавно был дома, - оправдывался другой голос, хорошо знакомый, правда, непривычно робкий, лишённый обычной дерзкой весёлости. - И никуда не собирался уходить. Я бы знал... Да и окна вон у него до сих пор горят.
   - Как же! - перебил его первый. - Окна горят, да птичка-то улетела! Тебе за что было плачено? Чтобы ты смотрел за всем, что здесь делается. Я же велел тебе сегодня быть наготове!
   Хуго что-то невнятно пробубнил в ответ.
   - Ступай со всеми обыскивать двор! - брезгливо отозвался его собеседник. - Увидишь что-нибудь - ори во всю глотку. Если он совсем уйдёт, тебе же хуже.
   Патрик попытался стряхнуть оцепенение, но у него не получилось: он совсем замёрз. Его колотила дрожь, а всё вокруг застилало белое марево, которое, казалось бы, облегчало бегство, но и не давало увидеть преследователей. Предательство Хуго причинило поэту неожиданно сильную боль.
   У него больше не было при себе ни денег, ни оружия. Они с Тео, казалось, поменялись ролями: теперь Патрику предстояло спать в вонючих трактирах, голодать, прятаться, спасая свою жизнь. Песнь для Оттона, едва начавшая складываться, уже никогда не будет написана...
   Поэту вдруг дерзко подумалось, что он мог бы прокрасться в кабинет и взять там отложенную сумму, чтобы можно было уехать к Джеле. Но в доме наверняка остался кто-то из незнакомцев, который, уж конечно, более опытен в искусстве нападения и слежки, чем разгильдяй Хуго. К тому же, Тео вряд ли успел уйти далеко. Если они вздумают расширить круг своих поисков, то наткнутся на него. Страх, какого он не знал прежде, даже после того проигранного боя, рядом с телами погибших братьев, казалось, примораживал сердце к позвоночнику.
   И всё же он двинулся к дому. Довольно. Если року вздумалось гоняться за ним по миру, он не станет больше бегать и скрываться, и начинать всё сначала, делая вид, будто ничего страшного не произошло. Он должен заглянуть в глаза тому, кто повинен во всех его несчастьях. Он должен знать. Ему тридцать восемь лет, он побывал во многих краях, был солдатом, кузнецом, подмастерьем ювелира, студентом, поэтом... Он схоронил и оплакал стольких, что пора бы уже и честь знать. Инстинкт самосохранения отчаянно верещал где-то в тёмной глубине мозга, и ноги, подгибаясь, отказывались идти. Но Патрик шёл, и прекрасно знал, что его ведёт - любопытство.
   Он толкнул дверь чёрного хода и попал прямиком в объятия двух крепких мужчин в добротных охотничьих куртках. Возле лестницы испуганно жалась заспанная прислуга: дворецкий Петер, горничная и кухарка. Хуго с ними не было, и Патрику, слава Богу, не пришлось столкнуться с ним лицом к лицу после подслушанного разговора. Поэт едва успел подозвать Петера и отдать ему ключ от бюро, где лежало жалование для всех слуг...
   Это, и правда, было похоже на мистику. Никто ни о чём его не спрашивал и ничего ему не объяснял. Его реплики падали в пустоту, потом его попросили замолчать - без явной угрозы, но с таким жутковатым равнодушием, что он повиновался. Незнакомцы вывели Патрика на улицу - быстро, тихо, привычно, так что его вновь пробрала дрожь, но он всё ещё был полон своей глупой детской решимости разобраться в происходящем, - втолкнули в закрытую карету с задёрнутыми окнами и куда-то повезли. Он больше не пытался разговаривать с ними, потому что вдруг и сам понял: они - лишь куклы, "машины", как говорил Тео. Поэт ждал встречи с хозяином этих странных слуг с трепетом страха и нетерпения, потому что их господин - возможно, сам дьявол, - сейчас олицетворял для него всё, что ломает человеческие жизни, всё, что калечит, губит, развращает и сводит с ума: природные катаклизмы, смертельные болезни, свинцовые дожди и разрывы снарядов на полях битв, голод, ужасные катастрофы на фабриках или железных дорогах, ломающиеся, как спички, стропила в горных выработках глубоко под землёй...
   Несколько раз экипаж останавливался, пропуская другие, встречные. Снаружи слышались голоса, перебранка возниц, щёлканье хлыстов и скрип колёсных осей. Спутники Патрика сидели невозмутимо тихо, но он знал, что они настороже, что ему не удастся никому подать знака, ни даже просто закричать. Они действительно напоминали гончих в своих коричневых оленьих куртках с новомодными металлическими пуговицами - холёных охотничьих собак, стерегущих добычу для хозяина, которому их верность и готовность повиноваться давали полномочия бога.
   Карета ехала очень долго, потом остановилась, и, когда Патрика вывели, он увидел огромный, тёмный на фоне едва начавшего сереть утреннего неба дом в окружении чудовищно больших и старых деревьев. Это были не город и не Судейская коллегия.
   Его вели по каким-то галереям, сперва изысканно убранным, роскошным, потом - угрюмым и голым... Дворец постепенно превращалался в каземат. Нижние его этажи уходили под землю и представляли собой длинные мрачные коридоры с глухими массивными дверями по бокам. Должно быть, хозяин этого особняка имел множество врагов. Поэт хотел было посочувствовать ему, но передумал.
   Одна из тяжёлых дверей отворилась, впуская Патрика в довольно большое помещение, похожее на караульное. Но тут не было солдат, чистящих ружья, играющих на досуге в карты, штопающих поношенное бельё или спящих на жёстких лавках после дежурства. Зато там было старое дубовое кресло с резной спинкой, попавшее сюда неизвестно как и зачем, а в кресле - сгорбленная фигура в чёрном, при звуке открываемой двери поднявшая голову от книги на столе. Патрик сделал два шага вперёд и остановился.
   Судьба взглянула на него глазами Гельмута Адвахена.
  
   Граф Гельмут выпрямился в своём неудобном кресле, больше напоминавшем громоздкое пыточное орудие, и посмотрел на стихоплёта без улыбки. Его лицо вообще не выражало ничего, кроме безграничной усталости: видно, ему тоже выпала бессонная ночь. Он глядел на Патрика, и тот знал, кого он видит: невысокого немолодого мужчину с оплывшей фигурой, с ясно различимыми уже залысинами на висках, небрежно одетого, моргающего больше обычного после темноты подземных коридоров...
   Граф поднялся из-за стола, его худая, почти тщедушная в подчёркнуто-чёрном облачении фигура выглядела случайной в этой комнате с грубой мебелью, низким потолком и давно не беленными стенами.
   С минуту они молчали, скрестив взгляды: один вопросительный, другой - угрюмый. Ни один не опустил глаз, и тогда граф заговорил.
   - Я давно хотел встретиться с вами наедине, господин поэт, - сказал он, но в его голосе не слышалось никакого интереса. - Я много о вас думал.
   - Чем обязан такой честью, ваше сиятельство? - раз обмен репликами начался без приветствий и происходящее выглядело абсурдным, как кошмарный сон, стихотворец решил пренебречь привычными формальностями.
   - Я думал о вас всю эту ночь, - продолжал Гельмут, не слыша, устремляя глаза куда-то за спину Патрику, словно настоящий противник находился там, а поэт был лишь его карликовой, недоразвитой тенью. Тому вдруг пришло в голову, что и он, в свою очередь, ищет позади молодого Адвахена другого, более грозного и могущественного соперника. - А сколько передумал до этого - и сказать нельзя. Теперь вы, наконец, здесь...
   - Ваше сиятельство, мне трудно понять смысл ваших рассуждений.
   Гельмут снова взглянул стихоплёту в лицо.
   - В них нет смысла - ни для кого, кроме меня. Вы вольны забывать, я - нет... Странно... Мне всегда казалось, что вы более ничтожное создание и ваша жизнь состоит лишь из обжорства, пьянства и разврата... Что есть в ней такого, что вы смеете стоять при мне прямо и держать себя со мной как равный?
   Его манера говорить выдавала привычное усилие воли, старание обуздать гнев, не давая ему выплеснуться наружу разрушительным потоком лавы. Слова вылетали, как плевки, и Патрик вдруг отрешённо подумал о том, как сильно, должно быть, этот человек его ненавидит.
   - Так вы привезли меня сюда, чтобы спросить об этом? Или чтобы узнать, почему ваша мачеха была со мной, наперекор пристойности и обычаям?
   Патрику показалось, что следующий миг станет для него последним. Граф задохнулся яростью, на бледных щеках вспыхнули острые треугольники румянца, ноздри затрепетали, и вдруг поэт с ужасом увидел, как из прокушенной нижней губы по тщательно выбритому подбородку сползает тонкая тёмная струйка. Адвахен подчёркнуто спокойно вынул белый платок и вытер кровь. Его руки не дрожали.
   - Если бы мои люди оказались расторопнее, я, возможно, убил бы вас на месте. А может, наоборот, беседовал бы с вами дольше, - он проговаривал слова чуть глуше и отчётливей, чем раньше. - Но уже светает, я не спал всю ночь - и, честно говоря, у меня зверски болит голова. А мне надо к обеду быть в церкви - завтра отпевают нашего герцога...
   В голове Патрика вдруг мелькнула неожиданная догадка, приведшая его в состояние острого, пронзительного ужаса. Казалось, эта ночь и впрямь столкнула его лицом к лицу с роком, пусть даже древняя непобедимая мощь ненадолго приняла облик сумасшедшего мальчишки.
   - Зачем вы погубили его? - спросил он так тихо, что, казалось, Гельмут не услышит и не поймёт. Но тот услышал.
   - Говорите громче, господин поэт: я-то ведь не умею читать по губам. Как бы, интересно, я добрался до вашей драгоценной головы, если бы Оттон был жив? Он ведь обожал вас, всё время вам потакал, укрывал своей властью ваши сомнительные делишки от любой мало-мальски серьёзной кары ... Порой приходится устранить короля, чтобы дотянуться до его шута.
   Если б вы знали, чего мне стоило заставить отца написать герцогу по поводу вашей оперы... И это несмотря на то, что всем вокруг было известно, кому она посвящена, и все, даже подлая чернь, сплетничали за нашими спинами!
   Между прочим, однажды я даже приезжал в С., чтобы вас пристрелить. Но Оттон как-то пронюхал об этом, и меня на год выслали из столицы. Теперь вас вряд ли хватятся. Всем известно, что Эдвард к вам не слишком расположен. При дворе решат, что вы уехали, не дожидаясь, пока вас вышвырнут за дверь.
   Патрик знал, что граф говорит правду. Мариэнель может заподозрить неладное, но здравый смысл, несомненно, подскажет ему, что наводить справки поздно и небезопасно.
   Поэт стоял, оцепенев перед открывшейся бездной. Из глубоких глазниц Адвахена смотрела смерть, и в ней не было ничего привлекательного или чарующего. Острота ощущений не радовала, триумфального вознесения на небо не предвиделось. Это было именно то, что в мыслях о смерти страшит больше всего: могила, вырытая в сырой холодной земле, зябкий льняной саван, комья мокрой глины на крышке гроба - и вечная тьма.
   - Вы - глупец, - негромко сказал Патрик, усилием воли заставляя себя смотреть прямо в чёрные провалы под надбровными дугами. - Даже если я умру, ваша душа будет продолжать гнить от ненависти. Даже если вам удастся распихать по своим подвалам весь мир, это не вернёт вам покоя, потому что та, которую вы так ненавидите, уже вам не подвластна.
   Уголок рта Гельмута дёрнулся и пополз вверх в жуткой усмешке. Кровь снова начала сочиться из свежей ранки, граф машинально промокнул её платком.
   - Вы никогда не знали, что такое власть, господин поэт. Держать женщину в объятиях, когда она стонет от желания - это не власть. Власть - значит видеть, как её глаза затягивает смертная пелена, и знать, что ты мог бы разжать руки и подарить ей жизнь, но не хочешь этого делать.
   Патрик рванулся к нему. Движение не было осознанным, скорее оно было воплем тела, много лет тосковавшего по утраченной любви и ощутившего рядом виновника своей потери. Поэту казалось, что его бросок был стремительным, но враг оказался проворней и гибче. Патрик с размаху ударился грудью о массивный стол, на его затылок обрушился сильный удар, и стихотворец сполз на пол, на несколько мгновений перестав видеть.
   - Теперь, я уверен, вам будет о чём вспоминать в вашем долгом заключении, - голос графа дрогнул, выдавая ликование.
   - Безумец, - проговорил Патрик, с трудом отрывая спину от боковой поверхности стола. - Проклятый безумец!
   - Проклинай меня! Да, проклинай меня - там, в темноте! И пусть твой желудок скручивает голод, и тело гниёт в сырости, а глаза жжёт от бессильных слёз! Проклинай меня - и молись, чтобы Бог прибрал тебя поскорее!
   Раздался звонок, дверь тотчас отворилась, и вошли трое из тех, которые привёзли Патрика сюда, только уже без курток.
   - Уведите его и заприте, - приказал граф. Краем глаза Патрик уловил, как в скудном свете, будто призрак, вновь мелькнул белый платок.. - Огня не давайте. Кормите и поите раз в два дня. Да следите, чтобы он не расшиб себе голову о стены. Я хочу, чтобы он жил долго.
   - Слушаюсь, - недружным хором проворчали конвойные.
   - Я ухожу во тьму, а ты бродишь во тьме всю жизнь! - крикнул Патрик. - И половина отпущенного тебе срока уже истрачена!
   Его рывком поставили на ноги, скрутили ему руки за спиной, повернули и подтолкнули к двери. Гельмут Адвахен не ответил на его слова, он с мечтательной улыбкой безумца смотрел в другую сторону, казалось, уже забыв о поэте, пребывая в том единоличном аду, который носил в себе с юности.
   Коридор был почти лишён света: только слабые газовые лампы мерцали кое-где по стенам. Но в камере, где поэта в конце концов заперли, действительно царила кромешная тьма. Она обступила его мгновенно, раньше, чем закрылась дверь и в замке заскрежетал ключ. Ей было больше лет, чем Патрику, больше, чем всему миру в целом. Она была вечной, хищной и не боялась света. Щупальца живших в ней чудовищ свободно проникали в мозг, смешивая мысли и бесцеремонно роясь в памяти в поисках полузабытых страхов и первобытных инстинктов.
   Патрик снова почувствовал, что его с ног до головы сотрясает дрожь. Ноги подогнулись, он рухнул коленями на скользкий каменный пол и обхватил себя руками за плечи. Брюки мгновенно намокли, бёдра и поясницу, как выстрелом, пронзил ледяной холод. Икры тут же онемели, заныла спина...
   Он был одинок в беде, как был одинок Оттон в своём страшном недуге, как Оливия была одинока в безумной жажде ощущений и в смертной тоске, а Гельмут Адвахен - в стремлении любой ценой сохранить пошатнувшийся рассудок. Никто не в силах сопровождать человека туда, где правят тьма, безмолвие и отчаяние.
   19
  
  
  
  
Оценка: 4.30*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"