Он смеялся. Смех заполнял все его существо. Он звенел сотнями колокольчиков, тек по венам, замешавшийся с кровью, он встряхивал грудь позывами набирать все новый и новый воздух. Смех застревал на мгновение в горле, а затем воплем вырывался у него изо рта. На его лице сияла широкая улыбка, растянувшиеся губы приоткрыли чуть желтые зубы, и было видно как колышется в судорожных приступах его язык. У глаз съежилась кожа, и вообще все лицо заплыло мелкими морщинками, состарив его лет на десять. Он продолжал смеяться, и люди, видевшие его, замирали в оцепенении и удивлении, поражаясь его искрометному и заразительному смеху.
Он шел через парк. На голых ветках уже висели сочные и молодые почки, разгоняя затхлый запах зимы, они источали игривый аромат первой зелени, который щипал нос и возбуждал силы. Сквозь ветви светило чистое, обновленное солнце, раскинувшее свои теплые лучи по бескрайнему голубому небу, в котором уже суетились первые стаи птиц. Весна проникла в его тело. Она просочилась сквозь поры его кожи, проникла в кровь, а затем в сердце, наполнила его новой энергией и даровала ему новые мечты. Он продолжал смеяться с новой силой, вдыхая полной грудью запах свежей жизни. Его лакированные и безупречно чистые ботинки покрылись каплями грязи и черной жижи, смеси пыли и погребального снега, но он не обращал на это внимания, он смеялся, он слеп, но смотрел на сияющий желтый шар, плывший в бескрайнем голубом море. Зима умирала, она плавилась, с каждым днем теряя силы и безвозвратно растекаясь по тротуарам и газонам жидкой грязью, позорно ища убежища в канализационных люках, где находила лишь смерть. Она была раздавлена и побеждена, она плакала сотней капелей и лишь изредка ночью прерывала свой стон, надеясь вновь обрести власть, но заговорщица луна каждый раз предавала ее, уступая место весеннему солнцу, и зима вновь плакала. Он был рад, что зима умирает, что она корчится в муках и тает. Прах зимы он нещадно топтал своими лакированными ботинками и продолжал смеяться в унисон треску воробьев.
Смех уже звенел в его голове, дребезжал в суставах, и живот сводило в судорогах, но он продолжал смеяться. Он смеялся стоя на остановке и смеялся сев в автобус. Люди, одетые еще в серые и черные тона, угрюмо уткнувшиеся взглядом в расплывшийся тротуар, подобно кузнечикам, перепрыгивающие через лужи, смотрели на него с удивлением. В жуткой тесноте автобусного чрева он ловил запах весны и смеялся. Он не обращал внимания на толстую женщину-кондуктора, проталкивающуюся сквозь живую массу серых людей, не обращал внимания на ее тяжелые шаги, часто опускавшиеся на его обувь, он ничего не замечал. Люди с холодными лицами, напряженные и изнемогающие от стресса смотрели на него как на дурака. Его смех злил их, он коробил натянутые струны их нервов, грозясь порвать их в любой момент. Звуковая волна, наполненная радостью и безмятежностью, несущая всем вокруг лишь положительные эмоции раздражала всех и каждого. Лица, словно каменные маски, были отшлифованы безразличием и презрением. Люди опускали головы, они разминали шеи. Толпа напрягалась все больше и больше с каждым новым звуком, извергавшимся из его рта, она внутренне стонала, прося о пощаде, желая избавиться от этого назойливого шума, такого непривычного для человека пережившего очередную зиму и утопающего в грязи улиц. Но он продолжал смеяться. Он не обращал внимания на посланные в его адрес замечания, не обращал внимания на тяжелые и острые взгляды, пытавшиеся проникнуть под самую корку его черепа и оглушить его воплем: "Заткнись!".
Он спрыгнул со ступенек с той же легкостью и непринужденностью, с какой в детстве скакал через резинку с соседскими девчонками. Он медленно побрел по дорожке, когда другие люди тяжелой поступью и ювелирно аккуратно выходили в открытые двери, стараясь сберечь чистоту своей обуви. Теперь он шел домой и продолжал смеяться. По широким улицам, прижимаясь друг к другу, тянулась нескончаемая вереница автомобилей. Шум множества двигателей, лай гудков, и хлюпанье мягкой резины в весенней каше его ничуть не трогало. Он продолжал идти, не сворачивая в тихие переулки, как это делали другие, потому как все продолжал смотреть на небо и любоваться его завораживающим цветом. Он смеялся из последних сил, живот совсем онемел, а лицо стало заливаться краской мучительного напряжения. Губы неподвижно продолжали оголять его желтоватые зубы, и он продолжал смеяться. Он шел мимо витрин и рекламных щитов, которые как назойливые навозные мухи кружили повсюду и донимали своей пестротой, но его они не волновали, он их не замечал. Он не видел переполненных, грязных, как и все в этом городе, урн, не видел согнувшегося бомжа, тихо дремлющего у облупившейся стены желтого дома, он не замечал сырости, серости и обыденности. Он шел и смеялся.
Его смех сотрясал все вокруг. Он сам удивлялся себе, он чувствовал, что больше не может смеяться, но внутренне он желал этого как воздуха. Он подходил к своему дому и весь в предвкушении крепкого чая и домашней выпечки залился смехом с новой силой. Он спешно пробежал мимо низких скамеек, на которых словно стая сорок на ветке, восседали гордые старухи, печально скрючившиеся и мелодично гнусавящие о зимних холодах. Он не заметил тяжелую машину, наполнявшую воздух густым скрипом своих суставов, когда она глотала баками помойный мусор и заглушала даже его смех. Что с людьми?- подумал он. Зимняя спячка еще терзала всех своей приторной сонливостью и стегала серым кнутом, изматывая нервы. Он же смеялся, когда застрявший лифт не смог помочь ему добраться до десятого этажа и он пешком, словно подросток, мгновенно взбегал вверх по лестнице, пока не достиг цели.
Он открыл дверь своей квартиры и окутанный запахом свежего ужина продолжил смеяться. Жена и ребенок смотрели на него с удивлением и замирали, когда его хохот переходил в бесподобное гоготание. Он взял кружку чая и вышел на балкон. Серый город с множеством геометрически верно расчерченных тротуарами газонов, но пока без травы. Блоки домов, стоящих под прямыми углами друг к другу, серых и однообразных, невысоких и блеклых. Кажется, все правильно и точно выверено. Четкий архитектурный расчет - схема жизни каждого. Тысячи окон, горящих в полумраке вечера. Везде прямые линии, прямые углы, везде тоска и непроходимая однообразность. Под голубым небом плывет словно муравейник, кишащий машинами и людьми. Каменные стены построек давят тяжестью серости, тротуары, покрытые грязью, заставляют людей суетиться. Вой машин, стук трамвайных рельс, топот тысяч ботинок. Где здесь можно уединиться, где можно побыть одному и послушать тишину? Город после зимы похож на булыжник, на котором даже мох не растет. Нет зелени, голые газоны, с вытоптанной и серой землей. Кругом мусор - пластик, бумага, стекло. Кругом унылость и серость, и только солнце всегда спасает положение. Именно на солнце сейчас смотрел он. Наблюдал, все продолжая смеяться, как вишнево-молочный шар в зареве собственного света, которым пропитались все облака, скрывается за горизонтом. Тут он услышал вопрос, который задала его маленькая дочь, дергая его за штанину:
- Папа, почему ты смеешься?
Он взял ее на руки, ловко усадил ее себе на шею и, продолжая смеяться, продолжая оголять свои чуть желтые зубы и изматывая собственные мышцы неимоверным напряжением, ответил, указывая на небо и солнце:
- Весеннее солнце самое яркое. Весна пришла. Я счастлив!
Он смеялся, обнимая левой рукой жену, а правой держа ладонь маленькой дочки. Они вместе досмотрели закат первого весеннего дня.