Племя хиро-хи славилось своей воинственностью. Бывало, соберется пара аборигенов неопределенного возраста и устроит разбой на общей тропе, результатом чего явятся сохнущие кальсоны местного участкового Никодим Иваныча, вымазанные посередине чем-то подозрительно коричневым, либо брошенные тапки его супруги Пелагеи Петровны, старательно избираемые в таких случаях зловредной кошкой Мартой в качестве своего любимого отхожего места.
Потом на некоторое время все затихало, пока очередная пара аборигенов не решала просто поразвлекаться. В этом случае жертвами уже становились либо неугомонная кошка Марта, либо немолодая коза Фрося.
Тогда уже или счастливое мяуканье, или жалобное блеянье возвещали о творимом беззаконии. Фрося регулярно попадала в засаду из-за своего старческого маразма. Марта же по своей природе была авантюристкой.
Даже местные мужики предпочитали ходить по общей тропе не менее, чем впятером, и то поминутно оглядываясь. Как говорится, держись за честь, пока она есть.
В разных местах этих аборигенов называют по-разному: то йети, то биг-футы, то снежные люди.
Деревня, в которой участковым был Никодим Иваныч, находилась в глуши. Начальство давно о ней благополучно забыло, поэтому все просьбы Никодим Иваныча об оказании помощи в борьбе с аборигенами оставлялись без внимания.
Как-то Никодим Иваныч пошел справить нужду и захватил с собой старую газету. Развернув ее, он уж было сготовился исполнить неотложные нужды, но первый же попавшийся на глаза заголовок ввел его в ступор - "Лохнесское чудовище".
Надо сказать, что деревня, в которой жил Никодим Иваныч, носила такое чудное название - Лохнесс.
В заметке повествовалось о некоем аборигене с конской головой и длинной гривой. А ведь Никодим Иваныч точно знал, что в соседнем кооперативе у небезызвестного Потапа в стаде было очень похожее существо с такими же спутанными космами. Никто не ведал, какого существо полу, поэтому все звали его то конек-горбунок, то конька-горбунька.
Забыв про неотложную нужду, Никодим Иваныч, подтягивая на ходу кальсоны, кинулся в дом. Там, едва не наступив на кошку Марту, он проследовал прямо к печке, открыл заслонку и, затолкав по локоть руку, достал сверток из старой ветоши. Пройдя в комнату, он сел за стол и бережно развернул сверток.
Это было его табельное оружие - самодельный пугач. Никодим Иваныч тщательно проверил его боеспособность, хорошо прочистил, убедился в наличии резинке и остроте гвоздя. Потом достал из тайника заныканную уже давно коробку спичек и сострогал все головки в дуло. Хорошо их размял внутри деревянным пестиком.
Все это время Марта сидела на кухне за дощатой перегородкой и наблюдала за действиями Никодим Иваныча. Тараканы, обосновавшиеся в щелях перегородки, воспользовавшись затишьем, усердно занимались воспроизведением потомства.
Дождавшись, когда Никодим Иваныч привел в порядок свое табельное оружие и засунул его в пришитый сзади к кальсонам карман, Марта зацепила коготком неосторожно выползшего из щели таракана и ловким броском отправила его на стол прямо перед Никодим Иванычем.
Узрев перед собой жирного прусака, тот громогласно заматерился и хлопнул его широкой ладонью.
При этом кальсоны натянулись, и пугач сработал. Раздался хлопок, кальсоны загорелись, и комната наполнилась едким дымом и еще более отборными ругательствами.
Марта, во избежание неприятностей, отправилась в сени, по пути пустив по привычке струю в тапки Пелагеи Петровны. В сенях она забралась на свое привычное место, под лавку, куда даже тараканы не рисковали проникать, зная неуживчивый характер Марты.
Лишь иногда в сени заглядывала коза Фрося, но она Марту тоже недолюбливала, помня их общий неадекватный характер отношений с аборигенами.
Вообще-то Фрося, несмотря на преклонный возраст, временами становилась, как в молодости, экстравагантной. Неизвестно по какой причине, но она завела некоторые постоянные отношения с одним из аборигенов. Он оказался настырным мужчиной и не особо спрашивал согласие дамы. Приходил он в закуток, где спала Фрося, обычно часов в пять утра.
Но Фрося оказалась заложницей расхожего мнения, что один ухажер распугает других. На самом деле все оказалось по-другому: на опасной тропе Фросю по-прежнему ловили, только уже другие аборигены. Ухажеру, видимо, на это было наплевать.
Марта скоро расчухала про Фросиного ухажера, и где-то через полчаса подтягивалась в закуток. Фрося сначала нервничала, но потом решила не обращать на это внимание, потому что она была достаточно стара, и когда абориген отвлекался на Марту, она могла спокойно подремать.
И все же Фросе было временами нехорошо. Но куда хуже с того злополучного случая с пугачом стало Никодим Иванычу. И все - из-за этой зловредной и ехидной кошки Марты.
Он уже начал было приходить в себя и снова вынашивать планы визита к Потапу, чтобы разобраться с коньком-горбунком, как произошло другое событие, еще более омрачившее его жизнь.
После того прискорбного случая он перешил карман на кальсонах сзади на перед и теперь постоянно держал там пугач, начиненный головками уже от двух коробков спичек и заткнутый двумя пыжами.
В день, ставший опять для него испытанием, Никодим Иваныч усердно работал на огороде. Он вскопал уже две грядки. Солнце пекло немилосердно, и Никодим Иваныч уже подумывал отправиться вздремнуть пару часов, как услышал истошные вопли кошки Марты. К ее выкрутасам он привык уже давно, но почему-то в этот раз она вопила слишком уж сильно, сидя возле окна с наружной его стороны.
Никодим Иванычу надоело это слушать, он подошел, взял Марту за шкирку и швырнул ее в кусты. Но после этого он все же не утерпел и, решив выяснить, чего же так надрывалась эта ненормальная, заглянул в окно.
Открывшаяся картина ввела его в немалое изумление: прямо на кухне его дражайшая супруга Пелагея Петровна производила омовение некоторых частей своего тела в маленьком эмалированном тазике.
Терпения Никодим Иваныча хватило ненадолго. Он почувствовал какое-то движение внизу своего живота.
Но ведь там же был и карман с пугачом! Проклятая резинка на гвозде опять подвела. А ведь заряд-то был двойной! Хлопок был настолько оглушительным, что Пелагея Петровна просто села в свой тазик, а Никодим Иваныч с дикими воплями плюхнулся прямо в ванну, что у него всегда стояла рядом с домом в целях полива грядок.
Кошка Марта благоразумно убралась к себе под лавку, тараканы затаились в щелях, а коза Фрося осталась в мучительных раздумьях, оставят ли ее после этого аборигены в покое. Надежда на это была: уж больно Никодим Иваныч был в гневе. Тем более, что теперь его кальсоны были не пригодны ни на что, кроме как для мытья полов. А Никодим Иваныч подозревал, что во всех его бедах и несчастьях виноваты аборигены: ведь до них-то все было спокойно.
Где-то через неделю Никодим Иваныч, подлечив свое хозяйство, облачился в парадный мундир, который состоял из галифе довоенного образца и брезентовой куртки с погонами без звездочек. Он торжественно вышел во двор, на его боку болталась кобура, сшитая из дерматинового фартука Пелагеи Петровны, в которую был заключен знаменитый пугач.
"Вот сволочь, - подумала Марта, - теперь даже яйца себе не сможет отстрелить".
Никодим Иваныч пнул неизвестно откуда взявшийся коровий кругляк и объявил:
- Пелагея Петровна, я пошел по делам службы. Пора кое-кого к порядку призвать.
- Это кого же ты собрался призывать?
- Да этого долбанного конька-горбунка. Уже в газетах про него пишут, что безобразничает.
- Да откуда ж в газетах про него знают?
- Я не в курсе. Но то, что он живет у нас, в Лох-нессе, уже написали.
- Ты что, сдурел, какой у нас Лох-несс? У нас же деревня называется Лох-хата.
- А ты разве не помнишь? Еще в прошлом году переименовали. Ну, начало понятно - "Лох". А вот концовка... Приезжал из области один крутой. И устраивал здесь конкурс на какую-то "Мисс". Помнишь, тогда Маньку назвали "Лох-мисс", и куда-то увезли... А уже потом один из местных придурков переделал "Мисс" на "Ньюс". Но слово-то непонятное - иностранное. Вот и получилось из него постепенно "несс". А отсюда - и Лох-несс. А другим юмористам в области понравилось - и стало у нашей деревни другое имя.... А теперь в газете статья была про чудище из Лохнесса. А я точно знаю, что это именно тот наш придурошный конек из кооператива Потапа. Да и приметы все сходятся один в один. Пойду-ка я его заарестую. И заодно выясню, кто он все-таки: конек-горбунок или конька-горбунька.
- А это не опасно?
- В крайнем случае, в ухо ему пальну из табельного оружия.
Кошка Марта незаметно кралась за Никодим Иванычем меж травы и кустов, размышляя между прочим: "И чего тебе конек-горбунок дался? Ведь он такой ласковый и нежный".
Когда Никодим Иваныч добрался к пастбищу, был уже полдень.
Потап оказался на месте.
- Где горбунок?
- А чего? Натворил, что ли, али как?
- Да вот, в газете про него пишут. Зови его сюда.
Горбунок явился минут через пятнадцать.
- Чего изволите?
- Ты, конская морда, читать умеешь?
- Гражданин начальник, не надо оскорблять. А грамоте я с детства обучен.
- Ну, раз обучен, то читай.
- Так это, гражданин начальник, не про меня. Вот огулять кобылку - это запросто. А сожрать корову посреди озера - извини, не могу, не в моих вкусах. Да и места-то здесь описываются, ну, сам посуди: то ли Хранция, то ли Шверция, то ли Пирландия, то ли сами СЭШЭА. Да я там сроду не был. Читай внимательно, начальник.
Никодим Иваныч уставился в газету.
- Ну, извини, горбунок, вроде, действительно вышла ошибка. А вот чего ты эти страны так нехорошо обозвал?
- Не, начальник, я их не обзывал. Просто по географии у меня в школе двойка была... Ну, все, я поскакал? А то там кобылка неженатая меня ждет.
- Погоди, еще вопрос. Какого же ты полу? Почему тебя то коньком-горбунком кличут, то конькой-горбунькой?
- А я, гражданин начальник, специально так путаю. Знаете, есть нервные кобылки, даже своей тени боятся. Ну, и сейчас это модно.
- Что модно?
- Испытывать разные ощущения... Так я поскакал? Впрочем, могу и так спросить: я поскакала?
Никодим Иваныч крякнул, потом выдавил из себя.
- Убирайся с моих глаз.
Кошка Марта в кустах облегченно вздохнула: "Ну, здесь, вроде, все образумилось. И, все-таки, пора этого Никодим Иваныча научить уму-разуму".
Сказано - сделано.
И Марта стала уговаривать аборигена, который навещал Фросю, исполнить кое-что. Тот долго отнекивался, ибо, был натурой романтичной, и злых чувств к Никодим Иванычу не испытывал.
Но Марта не была бы Мартой, если б не могла уговорить кого угодно.
И вот как-то Пелагея Петровна узрела, что из-за кустов на нее пялится косматый абориген и щерит свои клыки, то ли в плотоядном оскале, то ли в доброжелательной улыбке. Пелагея Петровна с визгом кинулась в дом, теряя по пути тапки, чем не преминула воспользоваться Марта, скорее по привычке, чем в силу каких-то личных антипатий.
Абориген стал появляться возле дома Никодим Иваныча уже каждый день. Вскоре он настолько осмелел, что и после свидания с Фросей подходил к дому и заглядывал в окна.
Никодим Иваныч пытался палить из пугача, но это мало помогало.
И вот Марта как-то увидела, что Никодим Иваныч поставил на подоконник две плотно закрытые банки. Что в них было, Марта не знала, поэтому с интересом ждала, что же будет.
Под утро абориген, как обычно, позаглядывал в окна и уже направился к выходу из ограды, как Никодим Иваныч открыл окно и окликнул аборигена. Тот с готовностью обернулся и ощерился, явно демонстрируя дружелюбие.
В этот момент Никодим Иваныч подхватил обе банки и метнул их одну за другой в аборигена. Первая банка пролетела мимо, а вторая попала аборигену точно в лоб и разлетелась на куски. Абориген перестал щериться, задумчиво потер лоб и слизнул жидкость, которая растекалась по его физиономии. Несколько секунд он размышлял, потом обиженно взревел и напрямик, проломив забор, убежал в лес. По растекшемуся вокруг аромату Марта поняла, что в банках была начинка из того деревянного заведения, куда Никодим Иваныч и Пелагея Петровна ходили, вооружившись газетой, и откуда обычно выходили несколько задумчивыми. Сама Марта это заведение старалась обойти подальше, поэтому ей стали вполне понятны ощущения аборигена, обиженного, может быть, в лучших своих чувствах.
На следующий день Никодим Иваныч опять приготовил две банки. Только теперь в них была уже не коричневая субстанция, а лежали какие-то белые куски.
Абориген опять пришел под утро. Только в этот раз он не стал заглядывать в окна, а, что-то гортанно выкрикивая, принялся топтать грядки.
Никодим Иваныч открыл банки, налил туда воды и снова их плотно закрыл. В банках зашипело и забурлило.
"Карбид", - догадалась Марта (а она была кошка образованная).
Никодим Иваныч немного подождал, потом опять открыл окно и, как в прошлую ночь, швырнул обе банки.
За окном дважды гулко хлопнуло, и раздался вой аборигена. В этот раз он убежал еще быстрее через тот же пролом, который Никодим Иваныч предусмотрительно не стал пока чинить.
Кошка Марта задумалась. Никодим Иваныч оказался не робкого десятка, и его война с аборигенами разгоралась не на шутку.
На следующую ночь абориген явился с двумя приятелями. К Фросе они не пошли, а сразу стали буйствовать в огороде.
Неожиданно раздалось двойное клацанье. Вопли аборигенов возвестили, что они попали в медвежьи капканы, расставленные Никодим Иванычем еще с вечера.
Дело принимало нехилый оборот, и Марту начала одолевать тоска в преддверии грядущих событий.
К обеду из города приехала опергруппа, просьбам Никодим Иваныча все же вняли.
Из машины вылезли четыре дюжих молодца. В сопровождении Никодим Иваныча они сразу же отправились на злополучную тропу. Никодим Иваныч прихватил с собой неприкосновенный боевой запас: одну из четвертей самогонки, на которую Пелагея Петровна была большой мастерицей.
Через полчаса в лесу началась пальба. Еще через полчаса опергруппа вернулась назад. Все молодцы были крайне возбуждены, а их лица украшали здоровенные синяки.
Двое из них на плечах несли молодую сосну, на которой кто-то болтался, пристегнутый наручниками и для надежности еще и привязанный.
"Поймали одного гада!", - торжественно возвестил старший опергруппы.
Пелагея Петровна из-под руки долго смотрела на пристегнутого, который что-то нечленораздельно мычал, пытаясь выплюнуть засунутую ему в рот портянку.
- Вы что же, ироды, делаете? - завопила она. - Это ж Никодим Иваныч!
Старший вгляделся.
- А и верно. Промашка вышла. Отстегните его.
Но ключи от наручников, при всем старании, так найти и не смогли. Пришлось пилить сосну. Наконец, Никодим Иваныча освободили от дерева, но наручники так и остались болтаться у него на руках.
Старший вздохнул.
- Придется еще бригаду вызывать. С ключом.
Следующая бригада приехала только через неделю. Все это время опергруппа вместе с Никодим Иванычем допивала остатки неприкосновенного боевого запаса и закусывала его хрустящими огурчиками.
По вечерам вся опергруппа выходила к забору и открывала пальбу в сторону леса. Никодим Иваныч тоже хотел пострелять из пугача, но старший резонно рассудил, что запас спичек, в отличие от патронов, ограничен, поэтому пугач пусть полежит до лучших времен. И он разрешил Никодим Иванычу выстрелить один раз из своего личного пистолета.
Аборигены больше не появлялись. Не появлялся и Фросин ухажер.
Опергруппа, в конце концов, покончив с неприкосновенным боевым запасом, уехала. На следующую ночь Марта услышала, что в загоне у Фроси кто-то есть.
Она опрометью кинулась туда. И, действительно, в дальнем углу загона сидел знакомый абориген. Но он и не думал подходить к Фросе, а был задумчив и выглядел усталым. Завидев Марту, он пробормотал: "Это ты все испортила, меня сбила с панталыку. Теперь уходим мы отсюда. А ведь здесь было так интересно и весело жить.... Эх!"
И он звучно высморкался. Содержимое правой ноздри смачно ударило в стену дома, отчего внутри где-то упала кастрюля. Содержимое левой ноздри попало в жердь, закрывавшую выход из загона, отчего та переломилась пополам.
После чего он встал и ушел.
С этой ночи аборигенов больше никто не видел.
Местные мужики расхрабрились. Они теперь, подвыпив, шлялись по тропе. Самые отчаянные орали: "Эй, аборигены, выходи, покоцаемся!" Но никто не откликался.
Жизнь в деревне успокоилась. Никодим Иваныч растолстел, хотя по-прежнему не терял бдительности и держал свой пугач наготове, только больше не носил его с собой. Пелагея Петровна старалась по габаритам не уступать своему мужу. Фрося теперь все время дремала в своем загоне. Марта стала флегматичной и все больше времени проводила под лавкой.
Лишь тараканы не унывали. Они уже не вмещались в щелях деревянной перегородки и с удовольствием осваивали новые жизненные пространства. Правда, Марту они до сих пор побаивались.
Трупик
Прозектор Кузьмич, как обычно, с утра осмотрел свои владения, цепким хозяйским взглядом отмечая мелкие недостатки. Крупных у него не водилось - не такой он человек. Студентов, приходящих на практику, он держал в ежовых рукавицах.
Кузьмич любил свою работу. Даже дома он хранил флакончик с формалином и, как минимум, пару раз за вечер открывал его и с удовольствием вдыхал восхитительный аромат.
Наконец, Кузьмич подошел к ванне, стоявшей в самом углу, и с некоторой опаской заглянул в нее.
Там вот уже который день в растворе формалина плавало что-то непонятное: то ли зверушка, то ли лягушка. Можно было принять ЭТО и за человека, только уж из кунсткамеры. Поэтому Кузьмич ЭТО просто называл "трупиком". Неделю назад его в контейнере принесли студенты. Во главе их шествовал заведующий кафедрой медакадемии Аполлон Митрофанович Тятькин.
После того, как содержимое контейнера было помещено в ванну, Аполлон Митрофанович выпроводил студентов. Далее они с Кузьмичом сели за прозекторский столик и Тятькин достал из кармана халата бутылку водки и шмат сала. Они выпили по стакану, закусили, и Кузьмич услышал следующее.
Вот это чудо-юдо было обнаружено в комнатушке одной коммунальной квартиры. По словам соседей, там вообще-то жил маленький тщедушный мужичонка. Он был нелюдимым, ни с кем дружбу не водил. Один из соседей, некто Пилипчук, постоянно ходивший с сизым носом, попытался как-то раз проникнуть в комнату к этому мужичонке в поисках того, кто бы его опохмелил.
Пилипчук рассчитывал на свои внушительные габариты. Однако мужичонка просто подхватил его за резинку старого пузырчатого трико и выкинул в коридор. Вдобавок к этому позору Пилипчук получил такой шалобан по своему сизому носу, что тот мгновенно стал багровым.
Пилипчук очень сильно обиделся и, пройдя по всем комнатам коммуналки, разнес весть, что нелюдимый сосед - запойный, потому и живет таким бирюком.
Кто верил, кто не верил - но в жизни коммуналки ничего не изменилось. Мужичонка по-прежнему редко появлялся на глаза, обычно держа дверь запертой.
И вот как-то бабка Никандровна, которая вставала ни свет, ни заря, увидела, что дверь в комнату мужичонки широко распахнута.
Никандровна хорошо помнила урок, преподанный Пилипчуку, но любопытство пересилило, и она осторожно заглянула в комнату. Там никого не было видно, но на кровати кто-то лежал.
Она робко окликнула.
- Эй!
Но лежащий не шелохнулся. Бабка переступила порог и на цыпочках, готовая в любой момент дать дёру, приблизилась к кровати. И вот тогда она и увидела ЭТО.
Сначала бабка мелко закрестилась, потом выскочила в коридор и лишь там разразилась воплями. Появившиеся соседи сначала ничего не могли понять, а Никандровна лишь мычала что-то нечленораздельное и тыкала пальцем в сторону мужичонковой комнаты. Иногда в ее мычании прорывалось слово "черт".
Наконец, самые смелые решились тоже посмотреть. Из комнаты они выскакивали не менее ошарашенные, чем сама Никандровна.
Кто-то вызвал соответствующие службы, и чуду-юду увезли в городской морг.
А в это время там как раз был по своим делам Аполлон Митрофанович. Все работники морга были сплошь его друзья и знакомые. Однако, увидев, как загорелись глаза Аполлона, они заломили неслыханную цену - два литра водки. Тютькин торговался недолго и выкатил требуемые отступные.
Кузьмич посмотрел на Аполлона Митрофановича то ли задумчивыми, то ли осоловелыми глазами.
- Ну, и на хрен он тебе нужен? Лучше бы мы с тобой эти два литра выпили, чем какие-то пропойцы из морга!
- Кузьмич, ты что, не понимаешь? Я, может, на нем докторскую диссертацию защитю.... или защищу,... Как думаешь, как будет правильно сказать?
- Ежли докторскую, то какая, хрен, разница, как правильно...
- Во! И я о том же... А тогда, представляешь, сколько мы сможем водки взять?
Кузьмич задумался, безмолвно шевеля губами.
- Чего молчишь?
- Считаю, сколько сможем водки взять.
- И сколько?
- Да вот, дошел до двадцати бутылок, а тут ты меня сбил.
- Ладно, потом посчитаем.
- Аполлон, а чего кота, или этого твоего трупика, тянуть за эти самые? Давай, сейчас его и оприходуем.
- Это как?
- Ты чо, с Луны свалился? .... Препари-ли-руем...
И Кузьмич достал откуда-то из-под столика большой кухонный нож. Аполлон Митрофанович сначала икнул, а потом согласно кивнул.
- Давай.
Они натянули длинные, по локоть, резиновые перчатки и нетвердой походкой направились к ванне.
Уже подойдя, они услышали какой-то всплеск, над ванной фонтаном брызнул формалин. Ничего не понимая, они подошли ближе и увидели следующую картину: чудо-юдо судорожно плавало по ванне, то ныряя, то всплывая.
Ни слова не говоря, они развернулись и протопали назад к прозекторскому столику, где Кузьмич достал уже свою бутылку и дрожащей рукой разлил водку по стаканам. Когда бутылка была допита, но не возымела должного действия, Кузьмич спросил:
- Что это было, Аполлон?
- А фиг его знает.
- И что дальше делать?
- Пусть пока в формалине поплавает, а потом посмотрим.
- А, может, в речку его выпустиь7 Пусть там и плавает, сколько влезет.
- Ты что, сдурел, Кузьмич? Хочешь лишить мир научной сенсации?
Вот и теперь Кузьмич опасливо подходил к ванне, хотя с того памятного дня "трупик" вел себя вполне благопристойно, как и полагается в его положении.
"Трупик" не подавал никаких признаков жизни, и Кузьмич уже собирался уходить, как вдруг тот дернулся, выпустил из себя фонтанчик формалина и открыл глаза. Он не мигал, а просто пристально смотрел на Кузьмича.
У того враз подкосились ноги, и он едва доплелся до своего столика. Там принял порцию спасительной инъекции, и, когда очередная группа студентов пришла на практику, то она застала Кузьмича уже под столиком в состоянии полной прострации. Здраво рассудив, что практики в этот день не будет, студенты тихо ретировались, не желая нарушать покой Кузьмича.
Кузьмич спал нервно, вздрагивал, чего-то бормотал. Пришел в себя лишь поздно вечером. Еще немного полежал, пытаясь восстановить в памяти цепочки предшествовавших событий. Как только перед ним всплыли глаза чуды-юды, он опять отключился. Очередное его включение произошло уже после полуночи.
В принципе, Кузьмичу было все равно, где ночевать: сколько он себя помнил, то всегда жил бобылем. Тем более, что запах формалина давно стал для него родным, а какая нормальная женщина согласится на такое соседство.
Кузьмич опасливо, где ползком, где перебежками, добрался до ванны с "трупиком". Пересилив себя, он приподнялся на четвереньках и заглянул в ванну.
Там никого не было.
Кузьмич сел на пол, прислонившись к стене. Потом еще несколько раз приподнимал голову над краем ванны. - Там, действительно, никого не было.
Тогда Кузьмич встал в полный рост, при этом то ли радостно, то ли истерично рассмеялся, и бодрой походкой вернулся на свое место. Достал последнюю заначку и, выпив, в нарушение своих привычек, лишь сто граммов водки, набрал номер домашнего телефона Аполлона Митрофановича.
К телефону долго никто не подходил, затем сонный голос Аполлона осведомился какому же идиоту не спится в час ночи, на что Кузьмич ответствовал:
- Во-первых, сейчас не час ночи, а уже два. Во-вторых, это я - Кузьмич. И, в-третьих, Аполлон, твой трупик сбежал.
- Какой трупик?
- Ну, эта хреновина, что ты мне притаранил и которая плавала и пускала пузыри.
- Какая хреновина7
Но здесь Кузьмич уже совсем развеселился. С него, будто, свалилась какая-то обуза.
- Ты чего, Аполлон, не помнишь ту медузу, что собирался препарировать вместе со мной, и которую ты считаешь сенсацией в научном мире?
На минуту в трубке воцарилось молчание. После чего Аполлон Митрофанович уже вполне ясным голосом спросил:
- Так что с ним?
- Я ж тебе говорю, сбежал.
- Как сбежал?
- А откуда я знаю.
- Кузьмич, ты сейчас где?
- Как где? Обижаешь. Я - на своем рабочем месте.
- Сиди там, я сейчас приеду.
И трубка дала отбой.
Приезд Аполлона Митрофановича, однако, ничего не изменил. Тютькин выразил сомнения в честности Кузьмича и даже заподозрил его в самовольном препарировании чуды-юды, но не смог найти никаких компроментирующих доказательств. Крайне недовольный, он снова уехал домой, а Кузьмич, разочарованный в дружеских чувствах, остался досыпать в прозекторской.
Прошел месяц. Аполлон Митрофанович теперь значительно реже появлялся у Кузьмича, и тот все чаще в одиночку отмечал прибытие очередного клиента.
Кузьмич уже подсчитывал дни до своей пенсии, когда опять, во главе с Аполлоном Митрофановичем, ввалилась очередная группа студентов, которая тащила стеклянный контейнер. В контейнере плавало что-то непонятное. Содержимое контейнера они опять вылили в ту же одинокую ванну и удалились.
Аполлон Митрофанович подошел к Кузьмичу и погрозил ему пальцем.
- Не вздумай его трогать. Вечером я приду.
Действительно, вечером Тютькин явился и принес с собой целую авоську водки и закусок.
Кузьмич специально сел спиной к ванне: ему было невыносимо видеть фонтанчики формалина, которые ОНО регулярно пускало вверх. Временами Кузьмичу хотелось заткнуть уши, поскольку каждое очередное бульканье заставляло его вздрагивать.
Некоторое время они пили молча. Потом Кузьмич спросил:
- Это тот же?
- Не думаю.
- Где ты его взял?
- Специально несколько дней дежурил в морге. И вот мои предположения подтвердились. Привезли еще одного.
- Какие предположения? И кто он?
- Я подумал, что на Земле появляется новая раса людей.
- Ты хочешь сказать, что вот ЭТО - человек?
- Из него разовьется человек. Причем, очень быстро. Тот, который здесь был до него, я думаю, уже среди людей.. По-видимому, цикл здесь следующий: человек - переходная особь - сверхчеловек. Понимаешь, Кузьмич, я стою на пороге величайшего открытия, за которое, наверняка, получу Нобелевскую премию.
Когда была допита третья бутылка, Аполлон Митрофанович сказал:
- Все, на сегодня достаточно. Вставай, Кузьмич. Пошли.
Тот попробовал было сопротивляться.
- Нет, Кузьмич, я тебя здесь не оставлю. Я же вижу, как ты к НЕМУ относишься, и потому не хочу искушать судьбу. Завтра я ЕГО заберу.
- Куда?
- К себе домой. Сейчас одну комнату у меня уже переделывают под ЕГО проживание.
- А как твоя семья к этому относится?
- Они уже откочевали. Ну, здесь ничего не поделаешь - наука требует жертв.
И, действительно, на следующий день Аполлон Митрофанович забрал "трупика", как по-прежнему Кузьмич называл чуду-юду.
Кузьмичу до пенсии оставалось полгода, и он это время спокойно доработал. Аполлон Митрофанович больше не появлялся и даже не звонил..
Вот только день ухода на пенсию Аполлон ему основательно подпортил. Он появился на пороге прозекторской, сияющий как начищенный медный пятак, в сопровождении хилого молодого человека с желтым лицом.
- Знакомься, Кузьмич! Это - Генрих Аполлонович!
- Чего?
Аполлон Митрофанович возбужденно зашептал ему на ухо: "Ну, это же ОН. Вырос уже. И я усыновил его".
... Прошло еще полгода. За это время Аполлон Митрофанович так и не дал о себе знать.
И вот как-то вечером раздался телефонный звонок. На другом конце провода был Аполлон. Он был очень возбужден.
- Кузьмич, у тебя телек включен?
- Нет.
- Включи. На второй канал.
Кузьмич включил. Там шли дебаты кандидатов в Государственную Думу.
- Ну, включил. Как всегда, словоблудие и бред.
- Не, ты посмотри, кто там.
Кузьмич стал присматриваться. И вдруг среди кандидатов он увидел того желтолицего человека, что приходил к нему в последний раз, вместе с Аполлоном Митрофановичем.
Кузьмич уставился на экран тоскливым и бессмысленным взглядом, забыв про зажатую в руке сигарету.
Великий Неназываемый - отпускатель грехов
Грехи наступали плотными рядами, погребая под собой многих и многих неустойчивых. Кто пал в борьбе с вожделением, кто - в борьбе с корыстью, кто - с властолюбием, кто - со словесным недержанием.
Искушений было так много, что никто не знал, какой из зловредных грехов и где именно его подкарауливает.
В итоге через несколько десятков лет лишь единицы, опоясав себя веригами и оградив заслоном из святых молитв, сохраняли свою честь почти в полном достоинстве. "Почти" - потому что мелкие грешки и осколки скабрезных мыслей все-таки просачивались сквозь созданные оборонительные редуты и временами довольно ощутимо щипали болезненное самолюбие.
Пытаясь отбиться от грехов, люди шли в специально построенные для этого храмы и там взывали к Богу, надеясь, что он их услышит и придет на помощь. Однако грехи не отступали. После посещения храмов они наваливались с утроенной силой, повергая в смятение умы и сердца.