Это случилось летом 1945 года, того самого года, когда закончилась война, когда мы ждали демобилизации отца и брата, когда кроме кукурузы и фасоли нечего было есть и когда состояние голода было повседневным, ежеминутным и уже абсолютно естественным состоянием. Мы жили большой семьёй: мать, бабушка, две сестры и я. Сёстры и брат, который уже отвоевал, не были полностью моими родными, это были дети отца от его первого брака.
Мне было 11 лет, в семье я был самый младший
Мы жили во флигеле во дворе школы, той самой школы, директором которой была моя мать. Мать была молодая, красивая, энергичная и строгая. Она ходила зимой и летом в сером демисезонном, ещё довоенном пальто. Зимой она носила пальто потому, что зимой так и положено, а летом она притворялась, что она мёрзнет, что ей прохладно, она запахивала ворот пальто до самой шеи, и делала это потому, что у неё не было платья - все свои платья мать перешила сёстрам.
Меня одеть было проще всего - трусы и майка.
В тот день мы с матерью были дома вдвоём. Мать сильно болела, она болела уже два года, как потом выяснилось (но это уже выяснилось, когда вернулся отец и отвёз мать на операцию в Днепропетровск) у неё полностью развалился желчный пузырь. Она испытывала ужасные боли и во время приступов буквально каталась, если не по полу, то по кровати. Мать никогда не кричала, глаза её были закрыты, лицо делалось серое, она становилась старой, губы были плотна сжаты, она издавала глухое мычание, поднималась с кровати и снова валилась на неё боком или ничком. В те времена и обезболивающих-то средств не было. Врачи приходили, о чём-то с мамой беседовали и уходили угрюмые, т.к., видимо, сделать ничего не могли.
Так вот, в этот день дома были только мать и я. Мать лежала в спальне на кровати, а я маялся возле неё, т.к. видеть её мучения было тяжело, облегчить её муки я не мог, она изредка просила меня принести ей воды, что я и делал.
Если бы дома была бабушка, то с матерью в доме находилась бы она, а я мог бы сбегать к тёте Лизе, материной сестре, она могла бы дать мне что-нибудь поесть, оторвав от своих детей, моих двоюродных сестёр и братьев, которых посчёту было четверо.
Семья тёти Лизы жила получше нашей: у них кроме кукурузы был фруктовый сад, огород, куры. Муж тёти Лизы, дядя Вася, с искалеченной на войне рукой ловил с артелью рыбу на море, и у них всегда к обеду была варёная сула (так на Азовском море называли судака) или запечёный чебак (лещ), а уж бычки и тарань были постоянно. Я бы мог сбегать к тёте Лизе, и она дала бы мне сушёного бычка или огурец.
Или мы могли бы с сёстрами пойти на море и попробовать обменять у рыбаков на нитки, которые из Германии прислал брат, на рыбу. Вероятно нам бы досталось десятка два бычков, и это была бы удача. А вернее всего бабушка дала бы нам какую-нибудь работу - идти, например, в степь за "топкой", то есть за топливом, которое мы сгребали граблями по дорогам и обочинам. Топили мы старой соломой и кураём (трава перекати-поле называлась "курай")
Но это всё "если бы да кабы", но ни бабушки ни сестёр дома не было, и я не знал, куда себя деть - оставить мать одну я не мог.
Я вышел во двор и огляделся. Рядом со стеной школы, прямо из-под фундамента росла старая абрикосина. Она была очень старая, росла наклонно, ствол её был без веток,негустая крона была только на уровне крыши школы. Весной абрикосина цвела реденькими розовыми цветочками, потом появлялась завязь плодов, потом они крупнели, но всё равно были мелкие, а потом немного желтели и, так и не успев поспеть, опадали. Так было в прошлом году.
А в этом году, в этот день я заметил, что абрикосы уже начали желтетьи решил, что их можно было бы уже сорвать, если бы я мог золезть на это дерево. Я уже в прошлом году пробовал взобраться на абрикосину, но всё время соскальзывал с её нетолстого наклонного ствола. Сейчас я попробовал ещё раз - нет, не получалось.
И тут меня осенило - я влезу на крышу школы, подберусь к самому краю и возможно как-нибудь переберусь на ветки абрикосины, а там и до абрикосов доберусь.
Раз придумал - надо делать. Мне особенно-то и абрикосов этих не хотедось, я знал, что они жёсткие и не вкусные, но меня уже одолевал азарт. Надо было лезть.
Я вошёл в школу, из чулана по лестнице влез на чердак, и через чердачное окно выбрался на крышу. Крыша была железная , железо обжигало босые ноги и, слегка приплясывая, я направился к кроне абрикосины, которая уже не казалась такой недоступной. Подойдя к краю кыши, прицелившись и приспособившись, я вполне благополучно перебрался на ветки дерева и стал рвать начинающие желтеть абрикосы и складывать их за пазуху майки, которая была заправлена в трусы.
Я уже много нарвал, но хотелось побольше. Как я буду возвращаться, я не думал, знал, что это почти невозможно, но думать об этом не хотелось
Финальное моё положение было такое: я стоял одной ногой на тонеькой веточке, удивляясь, что она меня выдерживает, держался одной рукой за более-менее крепкую ветку, а другой рукой рвал абрикосы и клал их за пазуху.
Ветка под моей ногой сломалась, и я повис, держась одной рукой. Майка из трусов выдернулась, и все абрикосы просыпались вниз.
Я заорал! Я заорал от неожиданности, от страха, от безысходности моего положения. Мой крик был полон ужаса и мольбы о помощи.
Я увидел, как из двери флигеля бомбой вылетела мать, она была босиком, растрёпаная, в одной ночной сорочке. Опрометью мать бросилась к дереву, как кошка взлетела по наклонному стволу, по которому я, одиннадцатилетний мальчишка, взобраться не мог, как-то угнездилась среди веток и, держась за них ногами и одной рукой, , второй рукой ухватила меня за талию и стала подтягивать к более толстым веткам.
- Не плачь, деточка - бормотала мать, - не плачь, я сейчас тебя сниму, и зачем ты только полез сюда. Давай, вот так, держись вот здесь, вот мы уже почти и выбрались....
Она всё время что-то говорила, пытаясь ободрить меня и себя. Она меня сняла, мы с ней спустились.
Мать лежала на пыльном горячем асфальте, которым был покрыт школьный двор, прижавшись к нему щекой и подогнув ноги.
Подожди, подожди я сейчас отдохну, и мы пойдём.... Ты не поцарапался, не ушибся....? - шептала она, а из дверей школы уже бежали уборщица и завхоз, напуганные моим криком.