Политов Зяма : другие произведения.

Пуговица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пояснения к некоторым терминам для тех, кто родился непоправимо поздно, даны в первом комментарии.


  Эпизод второй (не по порядку - так бывает)
 
  Он держал меня за пуговицу и противно дышал прямо в лицо. Снизу вверх. И я уже занёс руку, чтобы со всей дури зарядить ему в репу. А что, в нашем дворе частенько именно таким немудрёным способом решают подобные непонятки. Какого чёрта он на меня дышит? И, главное, кто он вообще такой?
  Но тут он, наконец отдышавшись, обрёл способность говорить, и я великодушно разжал кулак.
  - Ф-ф-у-уфф, еле тебя догнал. Быстрый ты, чертяка! - начал незнакомец и, покосившись на мой кулак, попытался мило улыбнуться, не ослабляя, впрочем, своей хватки. - Ты ведь у нас этот... как его... фу, пропасть, забыл фамилию... ну, в общем, ты у нас факультетским ансамблем руководишь?
  - Ну и? А тебе чего? - ни в какую не желая удостаивать незнакомца ответной улыбкой, я попытался высвободить пуговицу из цепких пальцев.
  - Ах да, извини, не заметил! - он брезгливо потряс пальцами, будто только что обнаружил, что случайно вляпался в собачье дерьмо. Правда, после этого рука не остановилась, а продолжала активно жестикулировать, в то время как другая крепко держала коричневый "дипломат" под крокодилью кожу и, скорее всего, по этой, единственной, причине не могла составить дуэт беспрестанно мелькавшей первой руке.
  - А я ведь, дорогой товарищ, за тобой давно-о-о охочусь. Верно люди говорят, на ловца и зверь, сам понимаешь... - рука не прекращала хаотичного движения, и я даже слегка пожалел, что не позволил его клешне мирно висеть на моей пуговице. - Надо же, главное, думаю, ты - не ты мне навстречу, а ты, вон как, на три этажа от меня уже усвистал! Нет, брат, шалишь, постой. Ты что ж, прячешься от меня?
  - Да ты кто такой вообще, придурок?! Я тебя первый раз вижу. Ты на себя посмотри вообще - бегать я от него буду! Сопля голландская!
  - А это ты, мил друг, напрасно. Я, между прочим, секретарь комитета комсомола. Твоего, между прочим, факультета.
  Я чуть опустил глаза. Верно, как же я сразу не заметил! С лацкана моего преследователя из рамки красного знамени, ничуть не стесняясь, весело щурился золотой Ильич и даже, казалось, озорно мне подмигивал. Да уж, нормальный человек на себя комсомольский значок никогда не нацепит. Если и обнаружится на теле нормального человека что-то из подобной бижутерии, то это, скорее, будет серебряный крестик, повешенный бабушкой в детстве. И будет этот крестик где-нибудь глубоко-глубоко под исподним, чтоб не дай бог! Потому как комсомольцы все поголовно - убеждённые атеисты.
  Так значит, ты секретарь, подумал я. И не простой - факультетский! Фу ты ну ты!
  - Да хоть генеральный! Иди давай, своим комсомольцам мозги компостируй, а меня уволь - не вашенский я. - Я попытался протиснуться между ним и стеной. - Отвали, я на репетицию опаздываю.
  - Нет, мил человек, постой. Я с тобой ещё не договорил. - И он снова потянул меня за пуговицу.
  Вот гадёныш! - в бессильной злобе я ещё раз сжал кулаки. Но только сжал. Пустить их в ход у меня теперь даже в мыслях не было. Слова словами, но бить секретаря комсомольской организации, пускай такого невысокого уровня, считалось дурным тоном. Очень дурным тоном. Не сталинские, конечно, времена, но всё же. Огребёшь - мало не покажется.
  - Ты ж мне, мерзавец, все показатели портишь! - нараспев, мечтательно заговорил он. Даже, знаете, повеяло от его голоса этакой бескрайней ширью русского полюшка: - Ты хоть понимаешь, что ты на всём курсе один не комсомолец остался?
  - И что с того? - спрашиваю. - Очнись, мужик, двадцатый век уже, свобода совести на дворе! Ты конституцию-то почитай на досуге.
  Вот, думаю, козёл. Сейчас трепологией высокоидейной припустит, агитацию за вступление в их счастливые ряды зарядит. Того гляди, действительно, опоздаю.
  Но он и не думал затевать китайские церемонии с прологом и эпилогом. Видимо, у него тоже времени в обрез. А может, он был хорошо информирован о моей "непокорности", чтоб тратить силы на бесполезные уговоры.
  - Так-то оно так, мил человек, да вот только... - и тут он сделал паузу. Коротенькую такую, едва уловимую, однако в неё успело уместиться многое: его милая улыбка превратилась в оскал, тон стал жёстче, а я, каким-то звериным чутьём почувствовав неладное, слегка напрягся...
  Он так и не договорил, что "только".
  - Не нашенский он, ишь! - вдруг зашипел комсомольский вожак. - А в стране ты в нашей живёшь или как? Хлеб чей жуёшь, а?! - голос с каждой секундой твердел, будто разведённый водой алебастр: - Может, тоже не наш, не советский? А? Тогда смотри, с тобой уже в другом месте разговаривать будут. Пропишут тебе там и свободу совести, и конституционные гарантии! По самые гланды тебе их вставят, сучонок! Не нашенский, тоже придумал!
  Я невольно хрюкнул. Ну, напужал, ты гляди! Сам ты сучонок. Пугать меня удумал - смехота! Пугалка не выросла!
  Ты дедушку моего родного не видел. Тут кто угодно в штанишки напрудит. Как-то раз мы с братцем в детстве пытались деда в плотницком деле перещеголять. Не помню уже: то ли доску мы не так приколотили, то ли распилили не в том направлении, что дед поручил, но утверждали наперебой: так, мол, гораздо красивше, а дед, мол, сам ни бельмеса. Помню только перекошенный дедов рот да занесённую над нашими стриженными под полубокс головёнками ту самую доску. И дикий визг. Дед до сих пор мне является в предрассветных кошмарах. У него уже яйца седые! - вопит, будто именно по самой седине ему пилой проехались, - а его какие-то молокососы уму-разуму учат! Ну и ещё пару абзацев изысканного текста, что не в каждом порту услышишь, что-то там про его богатый жизненный опыт. Вот где поджилки-то тряслись!
  Вообще, если честно, словесные угрозы меня никогда особенно не тревожили. Духом я крепок, и эта незримая крепость вполне соответствует закону Ньютона: чем сильнее на неё давят, тем отчаяннее она сопротивляется. А с физикой как раз наоборот, Ньютон пасует. Когда оппонент явно превосходит меня физически, и моё чуткое нутро подсказывает, что скоро будет больно, тогда я проявляю сверхъестественную сноровку и спасаюсь бегством. Если вдруг ноги унести не получается, то... Да-да, так вы там себе и запишите: неблагонадёжен, в разведку не посылать. Честно, ребята, я пыток не вынесу: когда больно, Родину могу продать.
  А с этого-то вожака, прости господи, ну какая боль может быть? Тьфу, от горшка два вершка! Разве только от смеха кишки скрутит.
  Так что я мигом расслабился: о продолжении своей безмятежной беспартийной жизни беспокоиться вряд ли стоит, а совесть моя так и останется незапятнанной. И, саркастически-снисходительно бросив что-то типа "ну-ты-всё-сказал-я-могу-идти?", я продолжил путь в актовый зал...
  Хотел продолжить.
  Нифига! То есть, я хотел сказать: не тут-то было.
  Видать, заслуженно победили коммунисты тогда, в семнадцатом. Ты смотри, какой этот большевик настырный. На амбразуру! На танки! На ежа голой задницей!
  Привычным движением ухватив меня за пуговицу, он не дал мне и шагу ступить. И, пока я мучился сомнениями: а может, всё-таки врезать ему чутка для ума... или... или хрен с ним, с блаженным, - он, как ни в чём не бывало и снова почему-то удивительно ласково, опутывал меня словами:
  - Ну, дорогой мой человек, ну рассуди ты здраво. Ты же наш, ты советский, так? Тогда должен знать, что на руководящих постах не могут беспартийные работать.
  Теперь уже глубоко и тяжело, как после стометровки, задышал я.
  Вот гад! Я сразу понял, куда он гнёт. Он ведь, гад, в самое дорогое ударил. Прямо в сердце метит, швондер! Нет, шантаж на меня не действовал никогда, я не отрекаюсь от своих слов. Но, ребята, я что же, зря старался, зря полгода пороги обивал, выбивал, выпрашивал, на коленях умолял?! И вот у меня есть мечта моей жизни, вот же - в моих руках: моя музыка, моя собственная рок-группа, моё долгожданное счастье, а этот сморчок идейный меня с ним разлучить замыслил! Всё потерять из-за какого-то комсомола драного?! Подловил, гад!
  А я что, в конце концов, думаете, такой убеждённый и упёртый? Комсомол всей душой ненавижу? Думаете, мне вражьи идеалы дороги?
  Господь с вами: какие могут быть убеждения у восемнадцатилетнего пацана в век освоения космоса, всеобщего счастья и мирного атома? Ну да, магазинные полки не блещут изобилием, но ведь никто даже и не догадывается, что бывает по-другому. Железный занавес, язви его в качель! Так что - как бы это помягче - клал я на ваши убеждения! И на левые и на правые. Нашенские и ненашенские. И на красные и на белые. На зелёные, голубые и розовые. И даже на фиолетовые, если таковые вдруг отыщутся. На лю-бы-е! Не до них мне - без всяких любишь-не любишь. Тем более, лень мне учить устав их дебильный и играть в показушные игрушки - как это может быть не ясно? Что мне, заняться, что ли, больше нечем?!
  А самое главное, надо будет тащиться в райком комсомола, отсидеть там долгую, как дедушкина жизнь, очередь страждущих приобщиться к священному делу вечно живого Ленина и с торжественной рожей ответить на десяток вопросов с подковырками. А затем, опять же на перекладных, переться через весь город получать вожделенную красную книжицу. Ту самую, с ликом Ильича и с длиннющим иконостасом из орденов. И с твоим собственным, как новоявленного послушника, образом за фиолетовым окладом райкомовской печати - чуть пониже на первом листе. И уже, наконец, самое-самое трагически и непоправимо обидное: с этого момента часть твоих доходов пойдёт на содержание таких вот клоунов, один из которых сейчас прочно ухватил меня за пуговицу.
  Об этих душевных терзаниях я и поведал комсомольскому вожаку, приправив для вящей убедительности сбивчивую речь парочкой цитат из дедушкиного репертуара. Я ничуть не пытался смягчить горькую правду жизни. Напротив, в моей душе продолжала теплиться надежда, что, увидев такую политическую незрелость и идеологическую неблагонадёжность, наш духовный пастырь плюнет в сердцах, проклянёт меня как грешника и... отпустит восвояси. Расти над собой и повышать уровень классового самосознания до требуемого уровня. Дозревать, одним словом.
  Думаете, он внял моим мольбам? Ха! Плохо мы с вами ещё это швондеровское сословие, оказывается, знаем. Надо же, как правильно в народе говорят: как с гуся вода! Он и бровью не повёл! Ни одна жилка не дрогнула на просветлённом высокими идеалами челе.
  - Что ты! Наоборот, ты просто обязан быть в наших рядах! - на краткий миг, показалось, золотой нимб озарил его макушку. Или это комсомольское сердце полыхнуло пламенем? - Ты посмотри, как ты умеешь отстаивать свою позицию! Нам очень нужны такие стойкие марксисты! Не то, что некоторые. Что им ни скажешь - ура, вперёд, горячо одобрям, да здравствует!.. Стадо. Как с такими коммунизм строить?
  Теперь нимб сиял и надо мной. Под его теплом внутри что-то приятно потекло.
  - Вот видишь - это раз! - часто-часто затараторил секретарь, заметив, что я таю, будто снеговик погожим мартовским деньком. - Другой твой плюс: ты же наверняка работы Ленина конспектируешь... Так? Так. И общественной работой занимаешься. А говоришь, не достоин. Вот, значит, ещё и скромный. То, что надо! Ты же самый настоящий наш, парень!
  - Да какой я, к чертям, ваш! - всё, моя минутная растерянность прошла, и во мне снова проснулись ослиное упрямство и неуступчивость шантажу. В мозгу щёлкнул какой-то потайной выключатель, который вечно побуждает меня резать правду-матку, даже когда я прекрасно осознаю страшные последствия, понимаю, что могу всё потерять. Что-то заклинивает. Лишь бы не было больно, я же говорил. Лишь тогда меня расклинивает, и я даю дёру. - Ты разве не понял, что ни в какие твои райкомы я ехать не собираюсь?!
  - Ты что, чудак-человек, какой райком!
  Вот гусь, опять даже глазом не моргнул.
  - Наш институтский комитет на правах районного, дурья твоя башка. Не говори мне только, что тебе на первый этаж трудно спуститься.
  Ну не паразит разве? Паразит! Опять меня в угол загнал. Всё, дескать, к твоим услугам - только вступай! Теперь, если откажусь, меня обвинят в непоследовательности. А я, как-никак, всегда был хозяином своему слову. Это, если хотите, моя фишка. И ещё я очень горжусь своей пунктуальностью. А вот третью мою фишку, мою непричастность к толпе, кажись, только что отняли. Без ножа и кастета, отжали средь бела дня. Караул! А что караул? Сам отдал, простофиля!
  Так что, ребятки, если не хотите садиться в лужу - овладевайте искусством риторики.
 
  Эпизод первый (как выяснилось)
 
  Диалогу тому предшествовали такие события...
  Был у нас один хорёк. При чём тут это милое животное, возмутятся наверняка те, кто хоть раз в жизни поил молоком из соски ручного хорька. Ну как при чём? Животное, не спорю, милое. Правда, когда нервничает - жутко воняет. А наш хорёк нервничал постоянно, хотя по обличью напоминал, скорее, человека.
  Хорёк был из парткома. И читал нам лекции под названием "Введение в специальность". Строго говоря, нашей будущей специальностью там и не пахло. А пахло там - сильно и нехорошо пахло - именно той организацией, к которой принадлежал хорёк. И не только принадлежал, а фактически возглавлял. Ибо должность, занимаемая хорьком в партийном комитете, была одной из ключевых в работе всех партийных комитетов необъятной советской родины. И гадливее должности зама по идеологии ничего представить себе было невозможно. Право, не знаю даже, здоровались ли с ним за руку хотя бы его коллеги. Мне, если честно, не слишком это интересно.
  Как мы заподозрили с самого начала, хорёк вводил нас вовсе не в специальность. В лице хорька партия учила студентов, как будущих инженеров и руководителей, уметь выкручиваться из щекотливых ситуаций при общении с рабочим классом. Видите, какая партия заботливая и экономная, как бережёт народные денежки? Вместо двух человек - один. То есть, мы должны быть едины в двух лицах: командира и комиссара. Совмещать, значит, и руководить с идеологически выверенных партийных позиций. В свете решений последнего съезда КПСС. Со священным огнём в глазах. За те же самые сто двадцать рублей.
  На его занятиях мы дружно клеймили позором "ужасы", с которыми Советский Союз ни за что бы не впустили в коммунистическое завтра. Точнее, хорёк клеймил, а мы хихикали про себя. Не дай бог вслух! Мы давали решительный отпор всем вредителям и злопыхателям. Мы зарубали у себя на носу, что в СССР секса нет, что наши гвозди самые прочные, солнце самое яркое, а мороженое и шоколадка "Алёнка" - самые вкусные. Мы расстреливали предателей и бумагомарак, которые даже в главной партийной газете ухитряются тискать свои грязные пасквили.
  Оказывается, если просматривать газету на просвет, то можно найти много интересного, совмещая заголовки на разных страницах. Надо ли говорить, что с его лёгкой руки я долго потом рылся на антресолях, перебирая папины газеты. Папа нарадоваться не мог: надо же, чадо за ум взялось. Эх, знал бы папа...
  Так вот: в хорьке, оказывается, вся суть моих злоключений. Вся подоплёка и скрытая пружина. Он, как я уже упоминал, кроме того, что нам извилины полоскал, во всём институте за идеологией следил. Активный был деятель, даром, что росточком и статью не задался. Бдил и стоял на страже. Студенческие стенгазеты срывал почём зря - это ему удовольствие доставляло. Одну, помню, как раз перед занятием дёрнул со стены и нам показать притащил.
  За что, спрашиваем. Тут вроде про партию и двадцать шестой съезд - всё чин чинарём и подковано в нужной позиции - за что?
  - Остолопы! - пускал ядовитую струю хорёк. - Вот из таких как вы, недотёп, и получаются потом враги советской власти! Вы только поглядите - "ХХVI съезд КПСС" в чёрную рамку обведён! Это что такое, я вас спрашиваю?! Они, вражьи сыны, уже, значит, нашу партию хоронят?! В траур макают?! Ну ничего, в армии их быстро родину любить научат. Я уж постараюсь!
  Усвоили теперь, как важно мнение партии в деле стенной печати? Вот.
  А я намёк не понял. Птенец непуганый - мне ж сам чёрт не страшен!
  Я тут же, как нарочно, свой плакат сочинил. Красивый - обалдеть!
  Товарищи дорогие, я ведь честно не знал, что с партией нужно всё-всё-всё, буквально, согласовывать. У меня же в афише ни полслова не было про партию. И траура - ни на грамм. Наоборот, только про музыку. Одна музыка и ничего кроме, клянусь!
  Подготовили мы тогда с рок-группой первый концерт, вот я на радостях и наваял афишу в самый большой формат, который смог найти. Афиша торжественно и немного загадочно призывала к знакомству. Так и было написано: а давайте-ка, дескать, знакомиться. А дальше название группы, дата и время концерта, всё как положено. И эпиграф такой расчудесный. И, главное, моё отношение к своему творчеству подчёркивающий:
  "Есть у меня песни различные:
  Есть необычные - вам ни к чему.
  Есть у меня песни обычные,
  Но безразличные мне самому ..."
  Клёво, да? Я не сам сочинил, что вы! Я бы так красиво не смог. Позаимствовал у одной популярной группы.
  И афишу на стену у входа в институт - кнопками. Крепко-накрепко.
  И забыл.
  А назавтра в профком, как ни в чём не бывало, вваливаюсь. Глядь - нахожу свой постер немного изнасилованным, но ещё вполне читаемым, в углу, за столом "самого". "Сам", то есть председатель студенческого профкома - хороший дядька, он мне очень с мечтой моей помог. И в положение вошёл, и денег на аппаратуру дал, и вообще, везде за меня горой. Вежливый и интеллигентный.
  - Это что? - спрашиваю обескураженно. Я никак не ожидал увидеть афишу здесь. В настоящий момент она должна висеть у главного входа, привлекая будущих благодарных поклонников и, возможно, даже фанатов. А в таком беспомощном виде она с каждой секундой приближает крах зарождающегося триумфа.
  - Да нет, родной мой, это ты мне лучше ответь, что это, - с искренним, кажется, любопытством парирует председатель профкома, поправляя роговые очки на переносице. - Твоя, спрашиваю, работа?
  - Т-так мы же всё с вами согласовали вроде. И дату и место. Всё ведь правильно? - мой голос хоть и дрожит, но пока от отчаяния, а не от осознания вины. Но председатель давит неумолимо:
  - А текст? Ты разве не знаешь, что текст надо согласовывать?
  - Д-да я думал...
  - Да что ты думал?! Почему, ты объясни мне, почему я должен стоять во фрунт в парткоме и выслушивать всё это, а? Я что, мальчишка сопливый, чтоб меня так мордой по столу, а?
  В моём воображении вдруг сама собой нарисовалась ясная картинка, как наш вонючий хорёк дубасит добряка-интеллигента моим плакатом по пунцовым от обиды щекам и тычет, будто наделавшего в тапок котёнка, в самый-самый смрад пухлым носом, вопя в духе швейковского командира: вы меня ещё не знаете! Но вы меня узнаете! Наплачетесь вы у меня!
  Тронутый видением, я пускаю почти натуральную слезу:
  - Из-звини-и-ите! Но что же там не так-то? Там ведь только информация.
  - А эпиграф ты свой читал?
  - Так он вроде не запрещённый, вот и на кассетах иногда продают.
  - Да?! А ты знаешь, что этот... этот... в парткоме меня спросил?
  - Не-е-ет.
  - А если они, говорит, про родину песни будут петь - они им что, тоже безразличны?!
  - Так нет же у нас песен про родину!
  - Вот! И я ему, дурак, так же ляпнул. И вообще чуть строгача с занесением не схлопотал.
  Как так нет про Родину?! Как нет?! Как?!! А о чём же ещё можно петь?! - председатель заквохтал, изображая в лицах экзекуцию в парткоме. - И бе-бе-бе. И мать растак. И ещё полчаса лекцию о напряжённой международной обстановке впитывал, да о внешних и, главное, внутренних врагах. - Вздохнув, он снова превратился в интеллигентного дядьку. - Так что, парень, о концерте пока забудь.
  Он поднялся из-за стола, в задумчивости сделал круг по кабинету и подошёл ко мне вплотную. Поковыряв ухоженным ногтем пуговицу на моём пиджаке, будто счищая с неё что-то прочно прилипшее, он доверительным тоном продолжил:
  - И вообще, не светись пока, ладно? Я про тебя не сказал, пожалел тебя, дурня, но и ты пока сам на рожон не лезь. А то мне по новой за тебя влетит.
  Однако хорёк наш на этом не успокоился и про меня таки прознал.
  Хвать, а меня и наказать никак нельзя. Недотумкали, получается, наши отцы-основатели. Промашку дали. Беспартийного студента, оказывается, приструнить нечем. Нету у них методов против беспартийных студентов. Не-ту!
  Можно отчислить за неуспеваемость... Да! Но для этого нужна, как минимум, неуспеваемость. Можно, вроде как, за "аморалку". Тоже да. Но тогда хотя бы самый простенький протокол из милиции - вынь да положь.
  Вот и смекнул я, что неспроста ко мне юный соплеменник нашего хорька в коридоре подкатил. Решили меня принять, чтоб в узде держать. В общей упряжке, значит. C комсомольцем-то всё проще гораздо. И милиция никакая не нужна. Раз - выговор, два - строгий, три - с занесением. А там и исключить нахрен выродка можно. А уже исключение из рядов ВЛКСМ - это автоматическое отчисление из института. И - здравствуй, армия! Вот такая занимательная казуистика.
 
  Эпизод третий (ружьё стреляет куда надо)
 
  Поначалу я даже не задумывался об этаких хитросплетениях. Просто переживал за обидный проигрыш хлыщу с "дипломатом". Но я ж не хныкал! Нет, я крепкий мужик.
  Да и ладно, думаю, не девственности, в конце концов, лишают, а всего-то значок на грудь прицепят. Снял потом дома и забыл, как дурной сон.
  Если честно, то я и в школе бы ещё вступил, как все. Мы же в таком возрасте вообще глупые и податливые, как пластилин. Все в пионеры - и я в пионеры. Ура! Все в комсомол - и я в комсомол. Троекратное ура!
  Хотел. Честно. А мне Устав ВЛКСМ в руки - учи! Читаю. Вспоминаю - ничего в голове не задержалось. Ещё раз читаю - тот же результат. Ну не могу я бессмысленную информацию усваивать - мозг противится. А наизусть, как "Отче наш" - попробуй-ка! Он чуть не с "Евгения Онегина" толщиной. Но "Онегин" хоть с рифмами, а устав - со сплошной галиматьёй в прозе.
  Про один только демократический централизм удалось понять. Это, если без наворотов, по-простому, примерно так: я начальник, ты - дурак. И чем выше он начальник, тем больше ты дурак. Теоретически, говорят, начальника, даже самого высокого, можно всем миром переизбрать. Но попробуй подступись - там всё схвачено.
  Попробовал я вступать на шару - вдруг проскочит? Не проскочило. Иди, говорят, ещё поучи.
  Да пошли вы подальше! - говорю я. Я, говорю, пойду на гитаре этюд поучу, а устав свой вы давайте туда же, подальше, засуньте.
  И не вступил.
  Потом в другую школу перешёл. Эти тоже прицепились: попробуй ещё раз - вдруг уже дорос и даже созрел. Пробую ещё раз - нет, не дорос. Пришлось и дальше несознательным элементом жить.
  Тем временем первый пушок над губой пробился. Усы, конечно, не зуб мудрости, но кой-какое разумение в юношах пробуждают. А естественное детское желание быть "как все" усы, наоборот, жутко не одобряют.
  Зато желание ходить строем нравится партии. Вот почему, дабы решить сей когнитивный диссонанс в свою пользу, партия периодически подсылает к нам агитаторов. Агитаторы тянут нас за пуговицу, а мы вздыхаем тяжело, и...
  Ну, я вздохнул тяжело и перечитал устав. Ничего не изменилось. Не желает моё сознание ихнего осознания.
  Ладно, думаю, группу одолею, а дальше видно будет.
  Там ведь порядок какой: сперва собираешь кучу рекомендаций. Почти как на кредит, но только не от поручителей и прочих разных гарантов, а исключительно от коммунистов. Можно и комсомольцев призвать тебя похвалить, но их нужно больше. Впрочем, есть спасительный вариант, которым все пользуются: рекомендацию тебе даёт собственная студенческая группа. Она же и комсомольская. И всё - больше ничего не нужно. Почти. Потом тебя "всего лишь" шерстят на факультете - а это уже малознакомые люди, с ними держи ухо востро. А затем уже - комитет комсомола. Вот там - звери. Идеологические монстры. Кровососы от светлого будущего. Там шара не прокатит. Заклюют. Вопросами каверзными прям по башке!
  А скажите-ка, милейший, допустим, сколько стоит хлеб? И не приведи милейшему господь ответить что-то про четырнадцать или шестнадцать копеек. Пробкой вылетишь, так и не успев вступить. Потому что хлеб - бесценен! Смотри, Козлодоев, не перепутай!
  Водоворот событий - он как настоящий омут: стоит оступиться и упасть с твёрдого берега, и ты обречён проделать весь путь с поверхности до тёмной пучины. Сценарии жизни перепишешь едва ли. Вот и я: подставил мне секретарь ловкую подножку, и покатился я кубарем под откос. Поди поймай. Не успел опомниться - вот оно, собрание группы. Не простое - расширенное.
  У меня, братцы, выбора нет, но вам лучше смотреть из партера. Пьеса начинается, занавес!
  Участвуют:
  куратор группы - милейшая, вечно пунцовая от смущения старая дева, по моим представлениям запредельного возраста - лет тридцати или даже больше;
  доцент кафедры истории КПСС, он же член парткома - удивительно, но тоже милейший дядька - однако, не смущается и не краснеет;
  тот самый хлюст от факультетской "епархии" - вообще, как вы помните, никогда и ничем не смущается;
  комсорг нашей группы - Дрюня - краснеет в меру, но, в основном, только после второго стакана.
  Я, главный герой - бледный как смерть.
  И, как говорится, актёры массовых сцен. То есть наша группа. Вся. Весь списочный состав.
  Свет в зале гаснет и на сцену в сиянии софитов выходит Дрюня...
  Да, всё так в точности и было, только про сцену и софиты я придумал. Сидели в малюсенькой аудитории.
  - Товарищи! - Дрюня умеет быть торжественным. - У нас сегодня знаменательное событие!
  Он выдержал многозначительную паузу, как заправский шталмейстер перед оглашением имени величайшего во всей вселенной мага и факира. Сюрприз, блин, готовит - а то никто не знал, ради чего сюда припёрлись штаны просиживать! Тоже мне, тайна мадридского двора.
  - Товарищи! Тише, товарищи!.. Товарищи... наш товарищ, наш последний беспартийный товарищ... - (задолбал, ей-богу!) - наконец, написал заявление с просьбой о вступлении в комсомол.
  - Зачитать! - орут из массовки.
  - Да, давайте зачитаем.
  Это уже ритуал пошёл. Он неписанный, но все его неукоснительно соблюдают. Сейчас зачитают моё заявление. Потом кто-нибудь скажет: может, дадим кандидату слово? И, разумеется, дадут. Дальше я должен выйти и во всеуслышание объявить: мол, дорогие товарищи, примите меня, потому как я хочу быть в первых рядах прогрессивной молодёжи, служить делу партии и правительства, жить и бороться, как завещал великий Ленин и протчая, и протчая, и протчая... Аминь. Короче, та же хрень, что во всех передовицах пишут.
  И вот - барабанная дробь: выходит виновник торжества, почёсывая в смущении нос. Я почему-то всегда, выходя к доске, нос чешу.
  Вышел я, стою, стесняюсь. А Дрюня, демосфен хренов, дальше свою линию гнёт. Нагоняет, в общем, эту обязательную ритуальную пургу. Тут сам Люцифер бы краской залился, а этим деятелям - хоть бы хны. И такой он, говорит, растакой хороший, и товарищ замечательный, и всем всегда поможет(!), и учится хорошо(!), и в общественной-то он жизни шуршит, аки пчёлка(!!!), и в художественной самодеятельности тоже, говорит, не раз замечен в самом лучшем свете(хоть здесь не соврал). А главное, говорит, ежедневно, по утрам и вечерам конспектирует первоисточники и, особенно, говорит, полюбил работы Владимира Ильича Ленина.
  Словом, если бы комсомольская религия это позволяла, нарисовал бы Дрюня икону маслом в древней славянской технике с золотистым ореолом над моей патлатой безалаберной головой. Так я ему потом за стаканом портвейна и высказал. В смысле, чтоб подпрыгивал хоть иногда, когда брешет столь вдохновенно.
  А Дрюня, как глухарь на токовище, всё заливает и заливает. Наконец, после нескольких многозначительных покашливаний из зала очнулся, прозрел, меня заметил. И, как бы извиняясь, развёл руками: мол, я, всё что мог, сделал; дальше уж ты, мол, сам, дружище, выкручивайся.
  Я первым делом тоже хорошенько прокашлялся. Вы помните: в высоком слоге я слабоват. Поэтому сказал просто:
  - Вообще-то, - сказал я, - я не хочу вступать в комсомол. Меня заставляют...
  Нет, ну я же сказал чистейшую правду - разве нет? Я же исповедовался, помнится, вам, что меня иногда клинит, и чёрт меня за язык тянет. Потом я, конечно, вспомнил про ритуал и хотел сразу же исправить свою ошибку, поведав-таки высокому собранию о моих нескончаемых позывах и чаяниях построения коммунизма в отдельно взятой стране и, впоследствии, во всём мире, а также в галактическом масштабе.
  Честно, хотел. Но мне ж не дали.
  Едва я произнёс вступительную фразу...
  Едва я её произнёс, как... Что? Как вы думаете - что? В воздухе повисла гробовая тишина? Меня поразили громы и молнии?
  Да, любой мало-мальски смыслящий в своём деле автор именно так и написал бы. А я ни черта не смыслю в драматургии, поэтому приходится рассказывать всё, как есть.
  Забудьте про тишину. И молнией меня не ударило.
  Но гром был. Аудитория взорвалась громовым хохотом. И я понял одну очень важную вещь: все эти люди для истории не потеряны. С такими можно и в разведку, и на Луну, и даже коммунизм строить. Только самих коммунистов сначала надо выгнать к чёртовой бабушке.
  Гром, признаться, был коротким, как "ура" на параде Красной площади. Едва только доцент наш обернулся через плечо - смех оборвался так же резко как начался. Но доцент не в гневе обернулся, я видел! Глаза тоже улыбались. Это он от удивления обернулся, не иначе: как могут всего двадцать глоток поднять столько шумовых децибелов.
  Собрание быстренько свернули на радость всем присутствующим. Решили не усугублять. Посему не ройтесь в архивах, ничегошеньки вы там не обнаружите: родине так и не довелось услышать моих клятвенных заверений в верности тем самым идеалам.
  Сконфуженный(!) Дрюня пробормотал что-то типа: ну как такого гарного хлопца не принять... И предложил рекомендовать. Проголосовали - все "за". Пьесе конец, публика расходится.
  Да - это всё. А вы что, ждали чуда? Так я вам скажу: чудо таки свершилось. Наш факультетский прощелыга сидел краснее варёного рака! Это дорогого стоит! Вот, а вы говорите, я ничего в драматургии не понимаю. Всё по Чехову!
  Выпустив лишь сквозь зубы: - я с тобой после поговорю, - и не меняя кумачовой окраски, секретарь растолкал толпу и исчез за дверью аудитории. А старший его товарищ, он же доцент и он же член парткома, остался. И я остался, хотя меня никто не просил. Нутром ощутил: надо!
  Едва публика разошлась, подходит доцент ко мне с протянутой рукой. Я, смекнув что к чему, выпячиваю грудь вперёд, чтоб ему легче было пуговицу мою нащупать. И он её, конечно, тянет. И говорит ласково. Именно не назидательно, не требовательно и, тем паче, ни в коем случае не гневно. Ласково так, даже умоляюще говорит. Будто психу в период обострения. Хороший дядька.
  - Ты, - говорит, - так больше нигде не брякни, ладно? Поверь, так будет лучше. Особенно в комитете, хорошо?
  - А что, это же правда! - я, почувствовав слабину, уже оседлал своего конька и не хочу слезать даже в отсутствии публики. - Партия разве против правды? На комитете тоже так скажу, обязательно, - пообещал я.
  Я всё ещё был под впечатлением того фурора, что произвела моя игра на сцене. Я прогнул мир под себя!
  - Поверь мне, мой мальчик, седому и старому: иногда лучше промолчать...
  И мы разошлись.
 
  Эпизоды 4 и 5(из песни слова не выкинешь)
 
   Он снова повис на пуговице и дышит. Глаза пусты. Глаза прячут ненависть на самое дно, на невидимую мне глубину, но дыхание шепчет: всё ещё впереди. Проиграна битва, но не война. И скоро, ой как скоро... Но пока ему надо, чтоб я не сорвался.
  - На, - говорит, - возьми мой устав, тут я тебе подчеркнул для комитета, что обязательно наизусть, что близко к тексту, а что вообще не спрашивают. А вот шпаргалка со всеми правильными ответами на вопросы. И прочитай хоть одну газету накануне, сволочь!
  - А как же факультетское бюро, - интересуюсь, освобождая пуговицу от клейких щупалец, - туда эту белиберду тоже учить?
  - Не надо тебе на бюро, мы тебя уже заочно рекомендовали.
  А-а-а, испугался, гнида, торжествую я мысленно. Повторения фиаско перед корешами своими не желаешь. Слаб в коленках. Шпаргалки суёшь. Оно конечно. Теперь, если меня "на комитете", такого красавца, тобой заочно благословлённого, завалят - тебе тоже, небось, как недоглядевшему по первое число достанется. Ёрзаешь теперь, сучок факультетский! Спесь-то сразу слетела.
  - Иди ты в пень, - говорю. Мне ведь уже вожжа под хвост попала, меня не удержать. - Забери свою макулатуру.
  - Ты что, дурак? Это же комитет! Это мы тут между своими понимаем, что к чему, а там стебаться и миндальничать никто не будет.
  Между своими - видали?! Вот гусь!
  - Ладно, давай, я попробую выучить, - "сжалился" я, лишь бы он отстал.
  Где-то в мозгу, в отделе, отвечающем за здравый смысл, всё-таки свербило. Стоит ли перегибать палку? На кону не абы что.
  Весь вечер я выуживал из газет про гидру империализма и вести с полей.
 
  Я лечу в Комитет. Остановить меня может только землетрясение. На худой конец - всемирный потоп. Но останавливает озабоченный голос.
  - Ты не знаешь, где достать станковый пулемёт?
  Это Дима. Нет, не тот Димон, который у меня на клавишах. Тот здоровее меня раза в два, а этот, наоборот, тощий, словно студенческая стипендия. Он парень из центра. Ну, то есть, совершенно другой закваски человек. Вы не замечали никогда, что центровые с теми, кто в спальных районах живёт, даже порой и разговаривают на разных языках? Почти как янки со всем миром или, положим, москвичи с провинцией. И если мы, с окраины, объединяемся в компании, допустим, чтоб просто морду друг другу начистить, то центровым этого мало. Они объединяются, чтоб наполнить битьё морды глубоким идейным содержанием. Они наслушались разных забугорных голосов, что де есть в мире разные молодёжные течения, и тоже норовят себя то панками, то хиппи обозвать, нисколько, впрочем, не заботясь о соответствующем внутреннем наполнении. Так, названия нравятся и некоторые обрывочные лозунги да атрибутика. А Дима, по всему, от одних к другим шастает, всё выбрать никак не может - у всех-то ему нравится.
  Сейчас он - пацифист. Поэтому ходит в хаки и с противогазной сумкой с намалёванным от руки фломастером пацифистским знаком.
  И вот этот, с позволенья сказать, пацифист требует у меня станковый пулемёт.
  Идиот!
  - У меня просто друзья - экстремисты, - оправдывается Дима, добрая душа, - ну как я могу им не помочь!
  Я бы вам вовсе не рассказывал про этот случай. Но Дима дёргает мою пуговицу так нервно, что раздаётся треск, и пуговица повисает на ниточке. И это в тот самый момент, когда я, с помытыми подмышками и гладко причёсанный, направляюсь на первый этаж, прямиком в Комитет. Всесоюзного. Ленинского. Коммунистического. Союза. Молодёжи!..
 
  Эпизод шестой (апофеоз)
 
  ...Так отсчитывал я последние мгновения перед публичной казнью моей совести, чеканя шаг в комитетском коридоре.
  Стучусь. Вхожу.
  - По какому вопросу?
  Я - вступать. Важный такой.
  - Вот за этим молодым человеком будете.
  Оглядываюсь: человек пять к стеночке жмутся. Незаметные, потому как от бледности своей, со страха, видимо, с побелкой сливаются. И ни одного стула.
  Вступать, оказывается, не все пятеро. Есть такие, кто уже "вступленный" и заслуженный. Ну, в смысле, кто уже дослужился, вернее, доигрался, и кого уже раком будут ставить. Эти чуть порозовее. А есть кандидат на исключение - тот один в один со стенкой идентичен. И всего парочка таких же как я новобранцев: по губам видать, "Отче наш" шепчут. Ну, или устав повторяют, я не разобрал толком.
  Делать нечего - я тоже со стенкой сливаюсь. Только моя бледность не от страха - у меня отчего-то с рождения кожа такая.
  Каждого пытают минут по пятнадцать-двадцать, и я уже начинаю опасаться за судьбу вечерней репетиции. Димон, конечно, не преминет пронзить меня сарказмом: ага, на нас ругаться-то ты горазд, мол. А сам шляешься где ни попадя!
  Ему легко, Димону! Не над ним же в Комитете сейчас глумятся с пристрастием.
  Того бедолагу, которого исключают - того вообще полчаса мутузили. Наверное его, в назидание потомкам, ещё и секли перед строем. Выскочил весь в поту, но радостный, как дьякон на Пасху. Не исключили. Отделался епитимьей с испытательным сроком. И эти, мои коллеги по несчастью, ну, новые рекруты тоже - лоб в испарине. Приняли! Замучили, паразиты, но приняли!
  Моя очередь. Смотрю на часы. В пятнадцать минут не уложусь - всё, Димон на мне отоспится!
  Захожу. Сидит ареопаг. Лица - наждак, в глазах электрошок. Взглядами намекают, надо прямиком в центр становиться, чтоб каждому из них было сподручнее меня пнуть. Вон, в полу, кажись, уже и проплешина вытоптана грешниками вроде меня.
  - Вы как стоите, молодой человек! Это вам не бордель, это вам комитет комсомола!
  И лица ещё пуще напряглись. Глаза сузились. Фокусируются.
  Встаю по стойке смирно.
  - Фамилия?
  Называю. Голос, предатель, дрожит. Я ли это?!
  - Тэ-экс...- палец председательствующего, самого невзрачного из присутствующих, скользит по списку: - А-а-а, это же он! Ну он, тот самый!
  Лица чернеют, как у Петра, грозящего шведам властным перстом. Я уже сомневаюсь, стоит ли мне открывать им страшную тайну своего желания служить идеалам Ильича, и слегка жалею, что не перечитал лишний раз устав. А их главный уже выбирается из-за стола, ковыляет ко мне и тянет руку.
  Коленки дрожат. Руки тоже дрожат мелким бесом. Жизнь проносится перед глазами. Но бледнеть мне дальше уже некуда. А надо бы, потому как рука главного хищно летит в мою сторону. Растерзает? Совсем рядом... Ммма-ма!
  И тут случается невероятное. Сверхъестественное! Никак не ожидаемое и непостижимое. Причём, не только для меня, но и, похоже, для доброй половины комсомольских вожаков. Потому как челюсти у некоторых давешних "петров" отвисают чуть не до колен.
  Главный комсомолец надувается воздушным шариком, зажигает внутри себя разноцветные фейерверки, трясёт мою руку и торжественно возглашает:
  - Поздравляю, дорогой товарищ, со вступлением в славные ряды ленинского комсомола! Завтра с фотографией пожалуйте в соседнее окошко за членским билетом. И удачи вам в свершениях!
  Фейерверк догорел. Из шарика вынули воздух. Его рука выпустила мою и потянулась было в направлении моей груди (значок прицепить хочет, что ли?), сделала неопределённый пасс воздухе и зависла в раздумчивости.
  - Э-э-э, а вот пуговицу, дорогой товарищ, лучше пришить. Негоже комсомольцу в таком виде ходить. Вы же подаёте пример подрастающему поколению. Так что считайте это первым комсомольским поручением. Всё, свободны. Заходите к нам, не стесняйтесь, всегда рады.
  С этими словами и с улыбкой радушного хозяина он собственноручно прикрыл за мной дверь. Никто кроме него не проронил ни слова...
  Пуговица!
  Надо же, прямо у входа в кабинет упала, - машинально, всё ещё не осознавая происходящего, подумал я, заметив пуговицу под ногами.
  Я наклонился, чтоб поднять.
  И услышал.
  За моей спиной.
  За дверью.
  Знакомый голос главного комсомольца:
  - Придушил бы щенка! Вот этими самыми руками!
 
  Послесловие
 
  Комсомольский билет я храню как память. Это вы свои сожгли. Тайком или прилюдно, не имеет значения. И памятники сломали. Я - свою историю чту. Хоть и краснею иногда. Теперь это у меня получается.
  А вот за пуговицу меня в последний раз держал наш парторг, пытаясь затянуть в кабинет. Но все его посулы я знал наперёд и потому сказал "нет" ещё до того, как он успел открыть рот.
  Нет, вру: в последний раз был батюшка. Как же я забыл! Я стоял на панихиде со свечкой в руке, отрешённый от происходящего вокруг. Воск капал на рукав его рясы. А он не замечал и, не отпуская пуговицы, жарко дышал мне в ухо. Снизу вверх:
  - Кого хоронишь?
  - Бабушку.
  - Веруешь?
  - Верую.
  - Соточку мне в карман положи...
  С тех пор я не ношу одежды на пуговицах. Но, господа, это не значит, что теперь меня можно тянуть за замок молнии.
  Надоело. Ей-богу, дам в рыло!
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"