Все мысли, которые возникают у Вас при чтении данной
Трилогии являются абсолютно правильными и единственно верными.
Автор не ставит перед собой цели навязать Вам свое мнение.
Попробуйте почувствовать героев, стать ими на некоторое время и
Увидеть новый день Своими Глазами.
Гений и муза.
Талант вроде как дается от природы всем. Хоть в чем-нибудь, не важно будь то ваяние скульптур или забивание гвоздей. Но каждый, несомненно, распоряжается сим драгоценным даром по собственному разумению. Как говорится, кто разумеет, а кто и не разумеет. Просто некоторые, например, даже не знают значение данного слова... Есть что-то там у меня, и есть. Пусть будет - не убудет. Другие же, наоборот - чересчур переоценивают и, польщенные первыми успехами, щегольски, играючи-выпиваючи спускают имеющееся робкое, молодое и зыбкое в унитаз. По принципу "Я почти знаменит - значит мне все можно". Такие остаются чаще всего с пустыми воспоминаниями о том, что было ТО, которое могло стать именно Тем... могло, но не стало... Есть личности до ужаса не уверенные в себе, в которых талант просто не может раскрыться, подавленный чувством собственной неполноценности. И, наконец, слава Богу, есть люди, у которых талант не умирает в позе зародыша, задохнувшись в муках необоснованного тщеславия, а превращается в самый настоящий Гений. О да, гений, это, так сказать, последний последователь таланта. По крайней мере, так думал, Гарольд, юноша в определенном смысле невероятно талантливый, целеустремленный и амбициозный. Годы тихого поклонения великим прошли, и он жаждал открыть свой, невиданный доселе, способный поразить весь мир, гений. Тяжкие дни и бессонные ночи беспрестанных упражнений на рояле остались в прошлом, и Гарольд добился признания как пианист. Но он хотел другого - ему снилась слава композитора, овации восхищенных современников и восторг потомков. Но почему-то не получалось. Пока не получалось.
Гарольд еще не знал, что эта осень не будет его обычной осенью.
Что эта осень изменит все окончательно и бесповоротно.
Осень была любимой порой Гарольда. Только осенью он был счастлив и хранил верность своей разноцветной возлюбленной, не отвечая на заигрывания ни зимы, ни весны, ни лета. Он любил терпкий запах опадающей листвы, смешанный с порывами шаловливого ветра, трогающего дружеской рукой волосы. Он любил отражение птиц, спешащих на юг в нетронуто-зеркальной глади озера. Он любил это необъяснимое ощущение того, что еще секунда и наконец-то свершится то, чего ждал всю жизнь.
Наконец это произошло. Он увидел Элизу. Она играла с опавшими листьями клена, как маленькая девочка. Смеялась. Совсем не по-взрослому. Взрослые обычно скрывают свои чувства. Элиза наслаждалась единением с природой, сладким предчувствием обрученности с золотым листопадом. Гарольд смотрел на Элизу внимательно - как смотрит строгий учитель на непослушную ученицу. В обрамлении ее ресниц плясали воздушные солнечные зайчики, носик смешно морщился от смеха, а глаза она немного прищуривала, что рождало иллюзию беззащитности. Хотя, уже тогда было понятно, что это не просто иллюзия - в своем небесно-голубом свитерке и потрепанных джинсах Элиза была воплощением чистоты и невинности. И когда она в очередной раз подбросила листья в воздух и словно завороженная наблюдала за их неловким падением, Гарольд услышал, наконец, в своем сердце ту музыку, которая не могла родиться у него на протяжении всей жизни.
Гарольд верил в сказки?
Нет.
Элиза верила в сказки?
Да.
Гарольд скрывался от мира за пеленой неисполняющихся желаний и прочной скорлупой цинизма. Его мечты покрывались пеплом выкуренных в темноте ночей сигарет.
Элиза близоруко улыбалась миру из-под толстых линз своих очков и загадывала всегда одно и то же желание, глядя на падающие звезды.
Гарольд и Элиза.
Они ходили по одни и тем же улицам и мимо одних и тех же мест.
Они могли пройти мимо друг друга.
Но их познакомила осень.
Гарольд очень хорошо помнит ту, их первую осень вместе.
Шумно чистит зубы, всегда выдавливая пасту с середины тюбика. Иногда долго и задумчиво смотрит на зубную щетку Гарольда.
Элиза на кухне.
Теплый запах молодого утра смешивается с ароматом хрустящих тостов. Или блинчиков с кленовым сиропом. Она поспешно ест, на ее губах забавно подпрыгивают хлебные крошки. Она забывает их стряхнуть и целует Гарольда в губы. Горячим осенним поцелуем. Он ловит ее крошки на своих губах и быстро облизывает, стараясь сохранить в себе частичку Элизы, зная, что она уходит на целый день.
Элиза смотрит на часы, делает обиженную гримасу, словно не веря, что время могло пролететь так быстро, грозит кулаком Гарольду, будто это он виноват в ее вечных опозданиях. Гарольд смущенно улыбается, вроде как виноват, но виноватым совсем себя не чувствует.
Тогда Элиза набрасывает на плечи легкое, словно пушинка, черное пальто и порывается убежать наконец на учебу. Она доходит до самой двери, потом неожиданно резко разворачивается и одним порывом устремляется к Гарольду - целует его страстно, задевая душкой очков его нос, шепчет ему на ухо "не безобразничай без меня" и исчезает.
Врывается обратно в мастерскую Элиза обычно после семи, уже с шелестом готовящихся ко сну деревьев и будоражащим предвкушением наступления вечера. Сначала влетает стук ее каблучков - мелодичный и ненавязчивый, потом в дверном проеме появляется краешек ее черного пальто, затем нежный голос разрывает тишину. Элиза распахивает дверцу холодильника и, замечая отсутствие каких-либо изменений, нарочито громко ворчит о том, что Гарольд однажды умрет от голода. Тот, в свою очередь, расплывается в улыбке при виде ее немного встревоженных за толстыми линзами очков глаз, и оправдывается, что день в работе пролетел незаметно, и время обеда почему-то опять ускользнуло. Элиза делает строгий вид и, хмуря брови, надвигается на Гарольда, размахивая пакетом с дымящимися шоколадными кроасанами. Гарольд обожает шоколадные. Элиза это знает. А Гарольд знает, что вся ее стипендия уходит на эти ежедневные покупки кроасанов.
Гарольд счастливо жмурится, как котенок, жует кроасан и вспоминает, был ли в его прошлом хоть кто-нибудь, кто бы, не раздумывая ни секунды, тратил все свои деньги на покупку его любимых кроасанов. В памяти мелькают и красавицы-актрисы, и коллеги-пианистки, но разве хоть одна из них подумала хоть раз о том, чтобы сделать ему приятное?
Элиза нежно разглаживает морщинку, тенью устроившуюся на его переносице. Гарольд окунается в бездну беззащитности ее взгляда. Она немного смущается, краснеет. Интересно, думает он, а можно ли считать это доказательством любви?
Элиза никогда не говорит ему о любви.
Гарольд никогда не говорит ей о любви.
Порой она просто сидит, обхватив руками колени, и кажется, что вот сейчас она скажет. Но она не говорит. И Гарольд, обманутый в этом своем предчувствии, в этой своей неослабевающей надежде, тоже молчит.
Казалось, что эта осень будет бесконечной.
Особенно, когда Гарольд и Элиза сидели на подоконнике, просто держась за руки.
Перед ними лежал мир.
Элиза нежным, мурлыкающим голосом пела колыбельные. Ей почему-то нравилось петь именно колыбельные.
Гарольд представлял себе лица их детей.
Как Элиза играет с ними в осенние листья.
Они иногда сидели допоздна, когда сгущались первые сумерки, и фонари, гордо, словно принимая на себя королевскую миссию, включали свои огни.
Это была их осень.
Гарольд не мог поверить в это волшебство, но он писал! Как только Элиза уходила в университет, он садился за рояль и залпом писал музыку. Она была абсолютно ни с чем несравнима, трогательная и хватающая за душу, капельку задорная и ироничная, медленная и стремительная - эта музыка калейдоскопом отражала все. Запах чайных роз и кружение облаков, водопад рыже-желтых листьев и добродушную солнечную ухмылку. В этой музыке была Элиза.
У Гарольда была только одна муза. Элиза.
Элиза не была идеальной картинкой для иллюстрации к модному журналу. Ведь она не умела правильно красить губы, носить шляпки чуть-чуть набок и смеяться, когда несмешно. Элиза была искренна, запоем читала книжки Ремарка и на ходу выдумывала и тут же пела колыбельные для их не рожденных с Гарольдом детей. Она катастрофически не переносила холод, прятала свои озябшие плечи под черное пальто и стучала зубами. У нее все время ломались зонтики, она постоянно теряла часы, смертельно боялась одиночества и забвения.
Элиза знала, что была музой.
Все свои произведения Гарольд называл ее именем.
Слава захлестнула Гарольда водоворотом - восхищение на грани поклонения, овации, восторг - все как он и мечтал. Жизнь, словно капризная девица, которая раньше не баловала своим вниманием, теперь расплывалась перед ним в благосклонной улыбке.
Гарольд трепетал от неожиданного исполнения детских фантазий.
Он был Гением.
Его переполняло чувство удовлетворения.
Он хотел сказать Элизе, что не надо больше всю стипендию тратить на кроасаны для него. Что они могут пойти в ресторан и заказать все, что угодно.
Появилась слава.
Безумные гонорары и выгодные предложения.
Куча денег и поклонников.
Но их осень закончилась.
Элиза приходила домой все позже.
Гарольд перестал отрываться от рояля, и из мира музыки его не вырывал даже перезвон ее каблучков.
Однажды она влетела в его мастерскую и бросила прямо на ноты целую охапку кленовых листьев.
Они разлетелись по комнате, раскрашивая ее запахом вступившей в свои права осени.
Гарольд попросил не мешать ему работать.
В его голосе звучало раздражение.
Руки Элизы задрожали, и она выронила пакет с дымящимися шоколадными кроасанами.
- Осень не вернешь, - тихо сказала она.
А Гарольд даже не услышал ее слов.
Не услышал он и как она собрала вещи и ушла.
Элиза ушла, и вместе с ней ушло его вдохновение. Его гений его покинул.
Гарольд не мог больше писать.
В абсолютной тишине Гарольд сидел и одну за другой курил сигареты, стряхивая пепел прямо на пол.
Музы больше не было. А он боялся позвать ее обратно, потому что ни разу не слышал от нее слов любви.
Элиза каждый вечер ходила мимо окон Гарольда и слушала тишину.
Смотрела на их подоконник.
В тени, порой мелькающей в глубине мастерской, пыталась узнать очертания его фигуры.
Покупала шоколадные кроасаны.
Потом вспоминала, что терпеть их не может и выкидывала.
Ей столько раз хотелось прийти к нему вновь, но она останавливала себя.
Гарольд никогда не говорил ей о любви.
Элизу терзала мысль, что он просто использовал ее в качестве музы, в поисках творческого вдохновения.
Теперь она уже ни в чем не была уверена.
Гарольд ходил мимо окон Элизы по утрам - после очередной бессонно-кошмарной ночи, проведенной наедине с онемевшим роялем и сигаретным дымом.
Он покупал шоколадные кроасаны, а потом вспоминал, что Элиза их не любит.
Но без нее и Гарольд не чувствовал вкус.
Элиза сидела в окружении кленовых листьев и улыбалась.
Крошки на ее губах тоже улыбались.
У нее было абсолютно счастливое лицо, как будто она никогда не слышала раздраженного голоса Гарольда, Как будто ей не приходилось собирать вещи.
Гарольд хотел дотронуться до нее рукой.
Но проснулся.
Это был просто сон.
Гарольд верил в сны?
Раньше - нет.
Теперь - да.
Начиналась осень.
Гарольд шел неторопливо, вовсе не той легкой, летящей походкой, как тогда, много лет назад, когда они познакомились с Элизой. Словно весь груз невысказанных слов, неоправданных надежд тяжким бременем обрушился ему на плечи.
Гарольд все пытался сказать хотя бы самому себе, что его признание, его гений - целиком заслуга этой девочки с огромными, беззащитными, близорукими глазами, которая так доверчиво протянула ему руку, поделилась музыкой своей незапятнанной грязью души. Той девочки, которая стучала каблучками и покупала ему кроасаны.
Гарольд не хотел вспоминать, что он сам оттолкнул ее вместе с осенью много лет назад.
Все его произведения назывались "Элиза".
Гарольд даже не очень удивился, когда, наконец, увидел ее.
Хотя прошло уже столько лет.
Она все так же смеялась, как много лет назад, увлеченная игрой с листьями.
Только в уголках глаз затаились непонятные, идущие вразрез с этим ее юным, чистым смехом, морщинки.
Гарольд смотрел и любовался ей.
А потом он просто подошел и кинул охапку кленовых листьев прямо на нее.
Она долго смотрела за их полетом в воздухе, плавным снижением вниз.
Один листик случайно застрял в ее волосах.
Гарольд и Элиза.
Они не верили в любовь.
Но, взглянув друг на друга, они убили все сомнения, которые терзали их столько лет
- Это будет наша осень, - сказал Гарольд.
В озере отражались стайки птиц, собирающихся на юг.
Так начинался новый день.
Дьябло & Дьябло.
Ступенька.
Раз, два, три.
Про себя отстукиваю ритм.
"Быстрее", - крутится в голове чей-то голос, похожий на магнитофонную запись. "Зачем?", - спрашивает уже другой голос, но почему-то в моей же голове. Эти голоса, чужие и незнакомые, а может, быть, конечно, и мои, населяют мысли, как кучка крикливых эмигрантов коммунальную квартиру. Иногда они ссорятся друг с другом, иногда ведут неспешные дебаты. Иногда я сама пытаюсь их приглушить - но почему-то все попытки заканчиваются провалом. Оглушительным.
Еще ступенька.
"Надо бежать. Куда угодно! Бежать на автобусную остановку, где каждую секунду пересекаются тысячи незнакомых жизней, чтобы задеть друг друга тоненькой нитью настоящего и тут же оборваться... Бежать на перрон, где приходят и уходят поезда, заставляя людей расставаться, встречаться, ронять кристаллики слез на пыльный асфальт или расплываться в улыбке счастья. Бежать. Туда, где может быть, будет он.
"Кто он?" - насмешливо обрываю я голос.
Обрываю.
Но почему-то убыстряю шаг.
Ступенька.
Раз, два, три. Раз, два, три.
Спотыкаюсь.
Я почти падаю. Почти. Но меня заботливо подхватывает сильная мужская рука.
И я не падаю.
Я критически оглядываю своего спутника.
Оглядываю так, будто он меня толкнул, а не удержал от падения.
Он высокий.
Глаза мутно-голубые. Напоминают выцветшую морскую воду. Морская вода, которая потеряла цвет - мертвая вода, - вспоминается цитата из какой-то книжки.
Черты лица у него нетипичные. Я бы даже сказала чересчур жесткие. Так будто создавая его, Бог сначала сделал черновой вариант, а потом забыл вернуться к работе, чтоб отшлифовать детали.
Я смотрю на это лицо так, словно я его не знаю. И тут в одну секунду на меня наваливается память об этом человеке.
Таким образом, я могу сказать вам, что он...
Он артистичный, благородный, великодушный, гостеприимный, естественный, жизнерадостный, застенчивый, интересный, колкий, ласковый, медлительный, настойчивый, обаятельный, простой, решительный, современный, тихий, удачливый, флегматичный, харизматичный, чуткий, эрудированный, юный, явный. Это список его качеств. Не вызывает у меня никаких эмоций. Он - это сплошное скопище прилагательных, которые ничего не говорят.
Смотрит на меня с умилением. Я оглядываю уже себя. Я красива. На мне полупрозрачное платье. Даже, скорее, оно прозрачное на три четвертых, а может еще больше. Моя внешность вызывает недовольство женщин. Они просто завидуют. У мужчин моя внешность вызывает желание обладания. Они просто хотят.
Они видят во мне лукавость умело подкрашенных глаз, четкий контур ярких губ, соблазнительную фигуру. Они видят только оболочку. Только то, что я позволяю им видеть.
Мужская рука сжимает мою руку еще крепче, и я вдруг пониманию, что именно эта рука сейчас мешает мне. Мешает кинуться и бежать навстречу приключениям, а может быть, даже счастью. Я начинаю ненавидеть эту руку. Она меня раздражает.
Мне хочется уйти.
Это конец.
Я ставлю точку в отношениях с этим мужчиной.
Он никогда не поймет почему. Что он сделал не так? Его рука на секунду послужила препятствием для моих желаний. Это длилось всего секунду - но это была его ошибка.
Я бросаю ему прощальный взгляд, так чтобы он понял - это наш последний вечер, его последнее прикосновение, последнее погружение в мою сущность.
Я вырываю руку, чтобы бежать от него. Вместе с ветром, с уходящим в глубь горизонта солнцем, с моросящими слезами дождя.
Ступенька.
Раз, два, три.
Я перепрыгиваю ступеньки.
Мужчина остался в прошлом, на уже перепрыгнутых ступеньках.
Я его не любила.
Впрочем, это неудивительно - я не любила никого.
Они все - лишь бледные пятна моего прошлого.
Они все - уже перепрыгнутые ступеньки.
Каждый начинал раздражать меня чем-то.
Они называли солнышком, зайкой, рыбкой, да как угодно. Это было пошло и вульгарно. Мне хотелось слышать в свой адрес "ангел". Это звучит волшебно.
Они чересчур громко или тихо смеялись. Громко - это навязчиво, тихо - неуверенно.
Они не могли выдержать моего взгляда более 15 секунд.
Они не умели найти слов, чтоб заинтересовать меня. Сплошные сленговые выражения. А были те, которые, наоборот, говорили излишне умно, составляя витиеватые предложения, наполненные кучей оборотов и метафор. Создавалось впечатление, что они сами не понимали, что говорят. Смешные.
Меня раздражали эти их полунамеки, интимные взгляды, перепады взволнованного голоса. Путаные рассказы, идиотские шутки. Больше всего бесило желание показаться лучше. Дорогие сигареты, которые они курили с видом потомков королевской династии. Бесконечные рассуждение о книгах, которые они знали лишь по рецензиям.
Их поведение. В ресторане: снисходительность по отношению к официантам, претенциозное растягивание слов на французский манер. В театре: безликое хлопанье после спектакля - не понять понравилась пьеса или оставила равнодушным. В постели: воображение, видимо, давно убедило их в том, что они Донжуаны. Все без исключения.
Я могу перечислять до бесконечности.
Они все для меня одинаковы. Серая масса серых людей.
Но вы, скорее всего и так все поняли.
Я иду одна посреди темноты. Посреди потому, что эта самая темнота все еще борется с красками дня, пытающегося задержаться еще хоть ненадолго.
Вижу отражение своей тени.
На секунду присматриваюсь.
Останавливаюсь.
Это не моя тень.
Это мужская тень.
Я делаю шаг в сторону.
Тень повторяет.
Тень невероятно длинная, широкоплечая. Я бы даже сказала устрашающая.
Я опускаюсь на асфальт. Спрашиваю у тени:
- Ты вообще кто?
- Это не важно, - отвечает тень. Голос низкий, чуть усталый, в нем нет ни оттенков влюбленности, ни восхищения, ни даже симпатии.
- Как это не важно? А где моя, настоящая тень?? Зачем ты меня преследуешь! - восклицаю возмущенно
- Ты слишком высокого о себе мнения. Я это делаю не по своей воле, - голос звучит насмешливо. И даже презрительно.
Меня раздражает этот тон. Так со мной никто не говорит. Хочется ударить этого непонятно откуда взявшегося нахала. Стучу по тени каблуком. Ему не больно. Но почему-то он больше со мной не разговаривает.
Идет дождь. Такой пронизывающий. Хочется закутаться в отсутствующую шаль. Хочется горячего чая. Обжигающего. Хочется. Хочется. Хочется.
Ступенька.
Раз, два, три.
Спотыкаюсь.
Падаю прямо в лужу. Вся грязная и мокрая. Смеюсь. Но моя тень, которая не моя, выглядит еще мокрее.
- Вставай, простудишься ведь, - слышу я голос тени.
- А тебе-то какое дело?, - спрашиваю
Тень ничего не отвечает.
Еще один день.
Тень выглядит все так же широкоплече. Я никак не могу привыкнуть к этому перевоплощению.
Прошла неделя.
Все еще пугаюсь его.
Однажды мы говорим. Мы вроде бы заключаем перемирие.
Он рассказывает мне то, что я бы не хотела услышать.
- Что ты думаешь обо мне? - спрашиваю я
- Ты - чудовище, - отвечает он, не колеблясь ни секунды.
Это неожиданно. Мне говорили многое. Про красоту. Про ум. Про стиль. Про гармонию. Про все. Но такое - никогда. Видимо, я выгляжу растерянной.
Он наслаждается произведенным эффектом и продолжает:
- Могу и списочком назвать. Как ты любишь. Ты - амбициозная, бессердечная, вздорная, гордая, дерзкая, ехидная, жестокая, злая, инфантильная, корыстная, любопытная, мстительная, настырная, осмотрительная, показушная, решительная, стремительная, требовательная, ураганная, футуристичная, хохочущая, черствая, эгоистичная, южно-темпераментная, явственно антиидеальная. Одним, словом ты - чудовище. Пустое скопище пустых прилагательных. Оболочка, за которой ничего нет. Мечтаешь, чтобы тебя назвали ангелом. Но ты Дьявол. Дьябло.
Я снова ударила тень каблуком. Ему снова было не больно. На этот раз я перестала с ним разговаривать.
Я долго думала над его словами. Очень долго. Я никого не люблю. Я действительно чудовище. Дьябло. А он единственный, кто решился мне об этом сказать. Единственный, кому не застилает глаза пелена обожания, кто видит меня насквозь. Я вдруг почувствовала себя глупой смесью из набора цитат Фейербаха, советов по практической психологии и умением правильно наносить макияж.
Мне стало жутко.
Действительно жутко.
Я заплакала.
Я тысячу лет не плакала, с самого детства. Я уже забыла вкус слез, звук медленно падающих капель.
- Не надо. Не плачь, - попросила тень.
Я ничего не ответила. Я не хотела с ним разговаривать. Я прекрасно жила без него. Зачем он появился?
Он вновь начал разговор первым.
Он, наконец, рассказал, почему стал моей тенью.
Он тоже был Чудовищем. Крушил жизни. Чужие. Развлекался за счет разбивающихся об холод его души сердец. Он никого не любил. Он шел по обломкам. Он шел по трупам.
Он был Чудовищем. Дьябло.
Как и я.
Его жизнь оборвалась неожиданно. Так что он даже не успел раскаяться. Понять, что то, как он вел себя, было неправильно.
Вот так, он привыкший быть центром внимания, любимцем девушек и пупом земли, стал просто тенью. Моей тенью.
Это было наказанием небес.
Посмотреть на Чудовище. Увидеть себя со стороны.
Мы теперь часто говорили с тенью. Я перестала его бояться.
Он был тем, кто не говорил мне комплиментов.
Он был тем, кто знал меня до самой последней черточки характера. Даже я себя так не знала.
Он был мной.
Я была им.
Это неправильно говорят, что, когда любишь себя это эгоистично.
Когда действительно любишь, то растворяешься в человеке, и вы становитесь одним целым, он - тобой, а ты - им.
Вы засмеетесь, скажете, как я могу рассуждать о любви?