Я повстречал их только тогда, когда, казалось, весь мир перестал существовать. Их было несколько. Или много. Я сбился со счёта. Они приходили ко мне по очереди, боясь прийти сразу вдвоём или втроём. Их иногда не было по месяцам или годам, будто каждый следующий не хотел появляться до тех пор, пока не ушёл предыдущий. Зарываясь бесцеремонно, вышибая дверь или разбивая окна, они уходили довольно тихо, практически незаметно, словно их и не было в моей жизни. Каждый из них оставлял что-то на столе. Вроде меток. Меток, которые я не мог не стереть краской, не вывести растворителем. Я только закладывал их чистыми листами бумаги, пока они не желтели и не пропитывались едким запахом гари, оставляющем узор на каждом клочке бумаги. Стараясь заменить их, я зачастую забывал выходить на улицу по несколько месяцев. Слой за слоем укладывал один лист на другой, потому что пропитанный гарью убрать со стола уже не мог. Постепенно мой стол покрылся ярко-белой скатертью, есть за которой я боялся, а положить локоть на неё считал самым страшных смертным грехов. Обновлять скатерть было моим самым главным занятием. Скрупулёзно, медленно, с пинцетом в руках и потухшим сознание в глазах я выискивал новые пятна гари, новые пожелтевшие уголочки. И каждый день ждать нового сомнамбула, который смог оставить ещё одну метку, которую нужно было непременно закрыть в ту же минуту, в которую она была оставлена. Основной проблемой на протяжении всех этих лет оставалось их прощание. Тихое, безучастное, робкое. Я так мало обращал на них внимания в эти минуты, зная, что их метка нуждается в срочнейшем уходе и ампутации. И поэтому никак не мог запомнить их лица. Радовались ли они, когда уходили? Или грустили так сильно, что не могли смотреть в глаза и поэтому не окликали меня на прощание? И путь их, тернистый, золистый, не давал мне покоя.
Первый из них пришёл ко мне в восемь лет. Такой крошечный и беззащитный. Мне казалось, что я могу раздавить его одной рукой, хотя, рассмотрев его поближе, я понял, насколько он выше меня и сильнее. Он вошёл, не спросив разрешения, а я ничего и не возразил. Он пришёл, ошарашив меня, а я и не задавал никаких вопрос. Кажется, во что-то увлечённо играл. Он был медлителен и, кажется, совсем обессилен, что совсем не мешало ему говорить чётко и отчётливо. Говорить о нескольких лучших дворах, мечтать о ковре-самолёте на неоновых батарейках, болтать о новых сериях нескольких просмотренных им мультсериалов. Он всё говорил и говорил, почти не двигаясь, а я всё слушал и слушал, постоянно отвлекаясь на свою игрушку. Порой мне казалось, что он так раздосадован моей невнимательностью, что сейчас отберёт вещицу, которая меня так занимала, и разобьёт её с размаху о стену. Вот только он не решался, а я продолжал играть, в полслова прислушиваясь к его лепету. Он погостил совсем недолго, будто куда-то очень торопился. Прощаться он не стал, только приоткрыв левый глаз подошёл к моему столу и нарисовал машинку. Корявую, грязную, незаштрихованную и неаккуратную, но всё-таки такую знакомую. Я заметил её только на восьмой день после его ухода. В самом углу стола. Её не мог не заметить там только ленивый, хотя моя мама не видит её там и сегодня. Тогда, на восьмой день, я понял, что должен закрыть рисунок своего первого сомнамбула чем-то ярким и красочным, но под рукой был только клочок белой бумаги из какого-то порванного документа отца. Он и сгодился мне, как я тогда думал, на первый раз. Я играл тогда в красного робота.
Второй сомнамбул пришёл ко мне уже в старших классах. Слегка порядочный, он не открывал глаза, а только таращился на всё происходящее в моей комнате, или дворе, или школе с широко закрытыми глазами. Он был более настойчив, чем первый мой гость, но всё так же неинтересен мне. Или наоборот слишком уж непростым. Непростым настолько, что я очень часто сбегал от него, прячась в каких-то подвалах или тёмных закутках разрушенных или разграбленных домов. Он предпочитал, чтобы я всегда ел на его глазах: говядина, или свинина, или курятина, или заплесневелый хлеб с белоснежными яйцами пауков внутри. Приходя, он всегда перемещался по моей комнате прыжками или, если так будет проще описать, быстрыми перемещениями вверх-вниз. Я твёрдо был уверен в том, что я сможет многому меня научить. Первый раз я увидел его как раз в тот момент, когда я не мог твёрдо стоять на ногах. И вот он, широко распахнув руки, подбежал ко мне, сбив по пути какую-то женщину или мужчину на инвалидном кресле, и сразу же стал нашёптывать мне правильные решения всех моих проблем, которые осознать тогда я не мог. Вспоминая его одежду, могу только сказать, что он не был голым, потому что, непременно, стеснялся бы своей наготы или срамился бы своего неуместного склада ума, который выскакивал у него в плечах. И только в одном он был прав: шептал. А я научился этому таланту у него (или перенял). И шептал, и шептал, и шептал. Чем громче и твёрже сомнамбул, тем упорнее и невнятнее я. Чем выше прыгал он по моей комнате, тем ниже ложился я спать. Чем сильнее он чистил зубы по утрам, тем упорнее я хотел надевать разные штаны в разные дни недели в школе. И тогда, в этой суматохе, я стал замечать, что на столе уже есть новый след, новая метка, оставленная другим сомнамбулом. И это могло значить лишь то, что я не попрощался с тем самым гостем, который дарил мне выбор, а давно наблюдал лишь за тем, кто этого выбора меня лишал. И чем сильнее и дольше я об этом думал, тем обиднее мне становилось за то, что не могу собрать я мощи свои в руки, которые не важны для тех, кто не скажет мне слово "нет", потому что и слова этого нет, как и нет того, что могло принести мне хоть какую-то радость, которой мог насладиться хоть кто-то, кто имел доступ к моим знаниям, основанным лишь на пустой теории осознания мира через призму одинакового строя учебников и литератур, не нужных большинству моего окружения. Так со мной попрощался четвёртый сомнамбул.
Пятый сомнамбул был довольно приветлив, но строг. Он точно знал своё место в мире: строгий костюм, только лучшая выкройка и немного пристойного пафоса. Постоянно поправляя свои до нелепого громоздкие очки, он всегда смотрел на свои ноги, будто они были для него центром этой вселенной да и всех существующих в принципе. В отличие от других пятый был со мной откровенен: на ноги он смотрел не потому, что стеснялся меня или моих друзей, а оттого, что он почти не чувствовал их. Прижимая каждый вечер колено к груди, он почти терял сознание от боли, которая приносила впоследствии только истинное наслаждение. Но такую слабость он разрешал себе только по вечерам. Всё остальное время, он только и делал, что ходил с важным видом, поправляя свои очки, чередуя это занятия только ещё с более важной поправкой своего галстука. Он обожал заправлять свои рубашки, прекрасно зная, что именно от того, насколько правильно вложена рубашка в штаны, зависит большинство решений его начальства. Его заработанная плата целиком зависела от цвета носков, которые он надевал за месяц. Пряча разноцветные носки под строгие брюки, он знал, что никто никогда не узнает этот его секрет. Они, идиоты, платят ему за чёрные носки, а он уже третью неделю не снимает свои розовые. Эта история была его любимой. Он всегда заливался таким сильным хохотом после её упоминания, что начальство уже давно расслышало каждое слово этой истории, но продолжало платить за чёрный цвет его носков. А сомнамбул всё боялся, что когда-нибудь его заставят показать всё своё нижнее бельё. Нет, не на себе. Что за глупость. Нет! Придут к нему домой. Откроют его шкаф. Посмотрят на разбросанные вещи и найдут трусы с крутящейся ёлкой. Всё это он рассказывал мне каждый день. И мне казалось в эти моменты, что никогда не оставит пятый рисунок на моём столе. Но и он ушёл не попрощавшись, закрасив центр стола в тускло-желтоватый цвет. Улизнул на пару лет раньше, чтобы не встретиться со следующим. И мне пришлось ждать несколько лет, прежде чем познакомиться с шестым.
Этот сомнамбул прекрасно знал, насколько он красив. Не теряясь в догадках, он сразу мог отличить несколько сортов дорогих испанских вин от обычного деревенского пойла. Он был тем, кого всегда называют, зазывают и приглашают на каждый званый вечер. Он не врал и почти ничего не ел на этих ужинах, зато прекрасно разбирался в литературе средних веков и мог доказать теорему Ферма, разрисовывая чью-то скатерть вилкой. Он был таким надменным, что никто и не мог предположить, насколько он умён. И как только в компании, куда он был приглашён, появлялся человек хоть немного претендовавший на его место, сомнамбул легко нокаутировал его спором о беллетристике и просьбой написать слово "привинтивный" без ошибок. Создавая очереди из записей буквально на месяцы вперёд, многие платили бешеные деньги, только бы увидеться с умнейшим сомнамбулом на свете. Он открывал глаза на каждой вечеринке, зная, в какой неописуемый восторг придёт его публика, когда он сделает это, размазывая очередного своего противника по сцене собственных знаний. Он находил время и для меня, хоть и перестал жить со мной. Он ещё не попрощался, поэтому ему приходилось заглядывать ко мне частенько. Рассказывая ещё одну из многочисленных неповторяющихся историй, он обычно клал несколько желудей на стол и смотрел, как они скатываются из-за неровностей пола в моей квартире. На прощание он написал что-то на латыни. Мелко и тускло, так что мне хватило и двух слоёв бумаги, что не так уж и много в последнее время.
Седьмой сомнамбул пришёл с неохотой. Всё твердил по приходу, что у него так много дел, а его так сильно отвлекают, не дают сосредоточиться, мешают строить планы на будущее. Он не выходил на улицу, как и я. Мечтательно закинув руки за голову, он начинал рассказывать о девушке, которая ему недавно приснилась. Он описывал длину её волос с точностью до сантиметра. Рассказывал о её ногтях так много, что каждому пальцу уделялось по несколько минут его рассказа. Объяснял отличия оттенков цвета её глаз от оттенков других женщин. Описывая её фигуру, он всегда садился и начинал увлечённо махать руками, а иногда и ногами, пытаясь описать мне, насколько она идеальна (будто от его движений я смог бы прикоснуться к ней). Он неправильно строил предложения, оправдываясь своей влюблённостью. И так радовался новой встрече со своей суженой, что я не был уверен в том, что он вернётся ко мне после очередного свидания. Все их ссоры он переживал только с улыбкой, а потом часами говорил мне о том, как сильно мучается от того, что они не могут быть вместе каждую секунду его жизни. Его глаза всегда были открыты. Зрачки такими широкими, что в них можно было увидеть собственное отражение. А белки были в ярко красных линия, которые складывались в какие-то причудливые узоры. И я абсолютно уверен, что, повстречай вы его, не сможете запомнить ни его имя, ни одежду, в которой он пришёл, ни марку конфет, которые он постоянно ест. А всё только из-за того, что вы не сможете перестать смотреть в его глаза. Он обернулся чернильницу, когда уходил, но я не злился на него, хоть и использовал шестнадцать листов, чтобы скатерть на столе снова стала белой.
Девятнадцатый заявлял, что убьёт меня, но только расплакался, выронив нож у самой моей кровати.
Тридцать седьмой обещал, что подарит мне столько денег, сколько я в жизни до этого не видел, но у него, к сожалению, оказалась дырка в кармане.
Сорок девятый просил научить его выговаривать букву р.
Пятьдесят шестой так много рассказывал о своих детях, что я помню их имена сейчас лучше, чем своих.
Пятьдесят седьмой еле вошёл в комнату, шатаясь и падая от алкогольного пара.
А шестьдесят третий, кажется, всё готовил какой-то переворот и кричал о величии арийской крови.
Семьдесят пятый сейчас сидит в моей комнате. Молчит, а я боюсь обернуться, чтобы не спугнуть его, ведь у меня закончилась бумага для скатерти.