Да, конечно, все это было уже не раз: и жара, и лето, и поезд, несущийся из ниоткуда в никуда в густом мареве полдня. Deja vu. Должно быть, именно в этом спасенье - думать о невозможности вечного и о циклическом характере времени, когда все проходит и все остается с тобой. Нужно только вовремя зажмурить глаза, чтобы переждать мгновенную тьму небытия, и открыть их уже на следующем витке спирали - в прекрасном новом мире...

Тойво усмехнулся про себя, - снаружи это никак не отразилось, поскольку лицевые мускулы все еще сводило судорогой, и они не слушались приказов мозга. В критических ситуациях его всегда выручали единственно верные слова, чьи отголоски, словно юркие электрические импульсы, разбегались по тонким нервным окончаниям, заставляя куда-то двигаться, что-то предпринимать. Но над лицом они власти не имели - на нем так и застыло то дурацкое, чуть скучающее выражение вежливого внимания, с которым он выслушал час назад истерику Ирмы. Бедная девочка, - она, должно быть, здорово с ним намучилась за тот недолгий промежуток времени, пока он чувствовал себя триумфатором на белой кобыле, и который он - ничтоже сумняшеся - провозгласил Эпохой Взаимного Счастья. Сколько бы вечностей длился этот блаженный самообман, не взорвись она сегодня посреди его утонченной воркотни?

Тойво относился к той категории людей, кого было принято называть золотой молодежью. Единственный ребенок в семье потомственных дворян (отец заседал в третьем правительстве кряду), породистый до такой степени, что будь он собакой, медали волочились бы за ним по земле не на один метр. Но имелось в нем и нечто такое, что выделяло его из толпы беззаботных прожигателей жизни, а именно: несомненная одаренность, замеченная еще в раннем детстве и успешно развитая в элитном колледже, броская запоминающаяся внешность и не отягощенный комплексами нрав. Все это делало его этаким денди - сусальным ангелом с обложки глянцевого журнала для девочек-подростков. Ничего удивительного, что в общении с прелестной половиной человечества ему неизменно сопутствовал успех. Правда, какую-либо выгоду из этого обстоятельства он извлекать не торопился, справедливо полагая, что плоды нетрудных побед могут запросто обернуться для него цыганским золотом, а необходимость трудных была ещё пока не столь очевидной.

Разумеется, вечно так продолжаться не могло, и в один прекрасный день этот оплот здравого смысла все-таки не устоял. Неожиданно для всех, и не в последнюю очередь - для себя, он плюнул на незыблемые прежде принципы и с отчаяньем обреченного ринулся в раскрывшуюся перед ним бездну - мутный океан первобытных чувств и таких немодных нынче страстей. Коршуном пал, ослепил серыми крыльями, заворожил, околдовал, захватил... Не подозревая даже, что навсегда останется лишь чужаком, незваным гостем на захваченной им - и потому враждебной ему территории. Если бы он вовремя сумел это понять, если б не зацикливался так на своих переживаниях и чуть больше внимания уделял той, что была рядом! Если бы...

Тойво глухо, по-звериному, зарычал, и стоявшая рядом деревенского вида старуха с массивным баулом и завернутой в войлок косой поспешила отковылять подальше, - едва не задавив при этом маленького черного котенка, который только чудом разминулся с ее не по-женски тяжелым "кирзачом". Впрочем, Тойво даже не обратил на это внимания, - не до того было. Ах, как болело сейчас в груди, как нестерпимо, как страшно болело! Кого же он все-таки жалел: себя или ее? "Бедная девочка"... Лжец! Лицемер! Он отшатнулся от столба, который подпирал минут десять, и, приблизившись к самому краю платформы, заглянул за грань. Ослепительно сияющие на солнце рельсы хирургической нитью - телеграфной проволокой стягивали правую и левую стороны горизонта. Что прикажете делать, когда жизнь, точно рука, сломана пополам? Бежать к доктору, чтобы тот наложил холодный гипс на пылающую рану? И жить потом, пряча неверно сросшуюся (потому как правильно такие переломы не срастаются) конечность где-то в глубине себя? "Как это верно, - подумалось ему, - называть жизнь конечностью. Ведь только наивные идиоты могут полагать, будто она беспредельна. И даже если однажды все повторится с маниакальной точностью, все равно это будет уже другой виток, и другие участники пьесы разыграют как по нотам давным-давно за них написанный сценарий". А впрочем, он снова лукавил. Жизнь ничего общего не имела с конечностью, - скорей уж она напоминала чистый белый лист, к которому всегда так страшно прикоснуться. Но теперь и с этим грехом будет покончено. Ему не придется больше бороться со своими страхами - отныне из-под его пера не выйдет ни строчки.

Грань уже манила его, она сверкала и переливалась на солнце. Оставался всего лишь шаг, даже меньше - полшага... Зеленый поток спрессованного воздуха с ревом и свистом пронесся мимо, отчаянно взвизгивая тормозами. Тойво отступил в тень станционного навеса, освобождая проход спешащим пассажирам. Он пропускал третий поезд подряд, и дело было не в отсутствии решимости. Ему вдруг захотелось еще раз перелистать записную книжку памяти, - словно оставалась хоть какая-то надежда, словно можно было найти спасительную лазейку и через нее удрать от самого себя. Тойво старательно и тщетно искал в себе то чудесное и неуловимое, что так окрыляло его на пути сюда.

Формально все началось с переполненной поселковой дискотеки, на которую он, столичный франт и немножко поэт, забрел в поисках приключений. Ему сразу бросилась в глаза некая странная для столь тесного общества пустота, разреженность, центром которой была она - провинциальная королева в простом сером платье, с удивительно красивыми пышными волосами. Ее окружала свита - почтительная и робкая, - Тойво сразу оценил, что соперников здесь не будет: слишком много благоговения и тихого восторга. Он без труда прошел сквозь этот ореол и зажег свою самую ослепительную улыбку. "Мы танцуем?" - "Мы?!" Ее полуответ-полувопрос содержал столько достоинства и изумленного презрения, что впору было смешаться и отойти. Но в Тойво будто бес вселился, он протянул руку и коснулся кончиками пальцев серой материи, туго охватывающей талию. Затем скользнул ладонью по верху бедра, спине и медленно, но неотвратимо повлек королеву к себе. "Ну, разумеется, мы. Кто же еще?" И прежде, чем она успела как-то среагировать, они уже плавно покачивались совершенно не в такт мутной расхлябанной попсе, толчками выплескивающейся из колонок. Поклонники застыли, разинув рты и лишившись дара речи от подобной наглости. Только что у них на глазах свершилось неслыханное святотатство - поганый язычник своею нечистой лапой смахнул божественную пыль с нерукотворной иконы. Понимая, что задеты самые трепетные религиозные чувства, Тойво ловко утанцевал свой трофей в противоположный угол зала, дабы никого не вводить во искушение. Следует также добавить, что двигался он превосходно - сказалась балетная школа, куда его по малолетству запихнули родители. Королева эту грацию оценила и после танца удостоила-таки своего внезапного кавалера ответной улыбки, первой нарушив затянувшееся молчание: "Я - Ирма". Он кивнул, будто уже знал, и коротко отрекомендовался: "Тойво".

Стоит ли говорить, что с того вечера он стал часто появляться в поселке, куда в первый раз попал, в общем-то, случайно - просто вышел из поезда намного раньше своей станции, увидев из окна занятный пейзаж... Учеба в университете и даже стихи отошли на второй план, уступив место новому захватывающему приключению - именно так он воспринимал это поначалу. Они бродили при луне и любовались тем самым ландшафтом, который послужил невольной причиной их встречи. В первые визиты Тойво ночевал на скамейке под навесом железнодорожной станции, однако, как-то раз Ирма сказала ему: Можешь остаться у меня - сегодня я одна. Ее родители, как и многие в это время, пытались наладить собственный бизнес и часто подолгу отсутствовали. Какого-либо беспокойства насчет своей дочери они не испытывали, - девушки благоразумней, чем Ирма, не было во всем поселке. Последнее обстоятельство Тойво учитывал и потому не пытался обогнать самого себя, нарочно не продвигаясь дальше робких поцелуев и невинных ласк.

В ту ночь они долго сидели на кухне, потягивая чай и болтая о том, о сем. Он читал ей свои стихи - в целом уже не столь удачные, как раньше, ведь близость заветной цели, как известно, притупляет творческие способности - удавались ему, разве что те строки, в которых, так или иначе, затрагивались эротические мотивы. Затем Ирма сказала, что постелила ему в гостиной, и даже проводила до места. Тойво шутливо пожелал ей спокойного сна и легонько поцеловал на прощанье. Она замерла неловко и напряженно. Поцелуй затянулся. Его руки сами собой поднялись и нырнули в буйный водопад ее волос - более черных, чем тьма за окнами. Ирма попыталась оторваться, но он только крепче прижал ее к себе. Одна из рук скатилась вниз по спине, зацепив по пути сторожевую собачку молнии, - та слабенько тявкнула, и тут же ослепительная вспышка пронзила тьму, раскроив надвое то, за чем скрывалось запретное... Ожидаемого грома не последовало. Ирма вдруг расслабилась и уткнулась ему в грудь, в то время как его пальцы ласкали ее обнаженные плечи, а губы не спеша целовали волосы, виски, шею... Уже лежа на постели, она, словно очнувшись, предприняла еще одну попытку вырваться, однако Тойво и на сей раз ей этого не позволил. Он был настойчив, хоть и не груб. Освободив ее и себя от одежды, он, подобно индейскому воину, выплыл на ней, как на каноэ, на просторы дикой невиданной реки... Потом она заплакала от боли - тихо и беспомощно, будто раненый зверек, а Тойво утешал ее - нежно и немного растерянно.

Спустя неделю - в следующую субботу - все повторилось, с тою лишь разницей, что больше Ирма не плакала. Так продолжалось почти год. Тойво приезжал на электричке, безошибочно угадывая очередной коммерческий вояж ее родителей, а она принимала его дома, - на улице они теперь почти не показывались, при луне гулять перестали, и основную массу времени проводили в ее комнате, на ее постели. Тойво сделался требователен и ненасытен - Ирма лишь покорно несла его, точно лодка, молча подчиняясь любой прихоти своего повелителя. Нельзя сказать, чтобы все было так уж гладко, однако любые очаги сопротивления он успевал погасить еще в зародыше - здесь его выручало то множество слов, которое всегда было где-то рядом и обладало уникальной способностью приходить на ум в самый нужный момент. Тойво разворачивал перед ней перспективы их будущего, читал по памяти свои стихи - к тому времени совсем уже скверные, но Ирма его слушала. И успокаивалась.

А однажды утром на выходе из дома его подстерегли гренадеры из бывшей ее свиты, вознамерившиеся сурово покарать залетного осквернителя. Тойво уже приготовился вступить в неравную схватку, когда на крыльцо выбежала Ирма, увидевшая эту сцену из окна, - и разогнала незадачливых мстителей.

...Он и сам не заметил, как влюбился по-настоящему. Теперь ему казалось, что так и было всегда, - он даже не вспоминал о своем изначально легкомысленном к ней отношении. Ею же все это время владели совершенно иные чувства. Тойво полагал, будто ее пассивность - не более чем уловка, прием, к которому Ирма прибегала для придания их игре особой остроты, блеска. Однако, как выяснилось, единственным игроком в данной партии был он сам...

Когда она выплеснула ему все, он сперва не понял, - решил, что это какое-то недоразумение, глупость, очередная блажь, и даже не стал прибегать к своему красноречию, а просто попытался обнять ее, приласкать - словом, пустить каноэ по привычному пути. И немедленно получил коленом в пах. "Да ты что?!" - заорал он ошалело и испуганно. "Не прикасайся ко мне! Сволочь! Ненавижу!" - закричала она в ответ и, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, приготовилась к отражению повторной атаки. Но Тойво уже справился с собой и, натянув на лицо маску вежливого внимания, почти спокойно спросил: "Может, все-таки объяснишь, в чем дело?" И тут у Ирмы началась истерика, - второй раз в жизни он увидел, как она плачет. В промежутках между всхлипами и рыданиями на него обрушились такие обвинения, что Тойво только молча слушал, все более каменея лицом - будучи не в силах избавиться от дурацкой мины. Когда поток упреков и слез иссяк, он осторожно протянул к ней руку - как тогда, на дискотеке - и коснулся кончиками пальцев ее талии. "Ирма, успокойся ради бога - я все сделаю, как ты скажешь". Она позволила себя обнять, продолжая твердить, словно заклинание: "Пожалуйста, уходи - я не могу больше.... Уезжай и никогда сюда не возвращайся. Тебя слишком много..." Игнорируя жуткое словечко "никогда", Тойво устало и безнадежно возразил: "Ничего не получится - я ведь люблю тебя". "Но я-то тебя - нет. - Ирма вдруг посмотрела ему прямо в глаза. - Пойми ты это, наконец. Я не люблю тебя, - я пыталась, но больше не могу. И не хочу. Отпусти меня, не мучай". И только тут он осознал, что все происходит на самом деле, и что она им действительно потеряна - навсегда, безвозвратно. И ему стало очень больно - наверное, не меньше, чем Ирме в их первую ночь. Тойво понял, что ему не хватит сил вновь завоевать ее, и едва не заплакал сам. Но индейскому воину не подобает проявлять слабость, и потому он просто сказал: "Хорошо. У тебя есть мой номер - звони, если что". И ушел.

Решение созрело еще во время разговора, - если это можно было назвать разговором. Когда жизнь сломана пополам, она теряет не только цельность, но и ценность. Тойво даже не задумывался над тем, что таким образом он смог бы отплатить Ирме и спасти свою гордость. Нет. Просто имело ли смысл цепляться за то, что никакого смысла отныне не имело?

Теперь ему оставалось сделать последнее усилие...

Неожиданно он вновь увидел котенка - абсолютно черного, как и ее волосы. Крошечный - размером с ладошку - тот бродил по лавкам и доверчиво заглядывал в лица людей в надежде на ласку и участие. Но люди притворялись, будто не замечают этих взглядов, а интеллигентного вида старушки умнo рассуждали о санитарии и пользе служб по утилизации бродячих животных. Когда котенок добрался до Тойво, то почему-то обошел его стороной. "Боишься?" - спросил Тойво шепотом, глядя на маленький острый хвостик. Котенок обернулся. "Ты все понимаешь, да? А ведь я бы тебя приласкал - у меня в запасе еще столько нерастраченной нежности (нерастраченной и невостребованной, - добавил он мысленно)". Котенок замер, словно раздумывая. "Хорошо тебе, зверь - с твоими-то девятью жизнями, восемь раз можно все начинать заново. А у меня - всего лишь одна, да и та теперь никчемушная..." В этот момент проходившая мимо бабка с косой и баулом изловчилась и пнула котенка носком сапога, - тот кувыркнулся в воздухе и с размаху шмякнулся об асфальт, сопровождаемый ее злобным шипеньем: "Тьфу ты, нешишть поганая..." Тойво скорчился, будто удар пришелся по нему, и уже хотел как-то вмешаться, но тут вдалеке раздался гудок - к станции подходил четвертый поезд. Дальше тянуть не стоило.

...Примерно в то же самое время hombre-образный субъект с изможденным лицом хроника и навек застывшей в глазах жаждой похмелья упорно щурился у витрины стоявшего на платформе киоска, выискивая, видимо, пойло подешевле, и сосредоточенно пересчитывал медь на разинутой ладони. Когда прозвучал сигнал поезда, он определился с покупкой и что-то принял из рук киоскерши, высыпав на прилавок всю свою мелочь. Тойво на полботинка заступил за ограничительную линию, белой краской проведенную на асфальте, и стал незаметно раскачиваться, готовясь к прыжку. Но тут нечто странное отвлекло его внимание: вместо закономерной бутылки в руках у одяжки появилась вскрытая банка рыбных консервов. Подхватив оглушенного котенка, бомж сунул ему под нос покупку и ласково пробурчал:

- На-ка, лопай, чумазый. А то вона какой тощий - один хвост да уши...

Заворожено наблюдая за тем, как торопливо и несмело тыкался в банку зверек, и как, не оглянувшись, уходил с платформы человек, Тойво не заметил приближения электрички и вздрогнул от нового гудка, прозвучавшего над самым ухом... Двери последнего вагона оказались прямо перед ним, и, едва они раскрылись, он шагнул в полутемный тамбур.

1999