Аннотация: Я всегда завидовал художникам, тому, что они умеют. Завидовал почти так же, как музыкантам. И вот, попробовал стать художником хотя бы в рассказе. Получилось что-то странное. Ни в коем случае не читайте это с похмелья.
А.Г.Попов
ХУДОЖНИК И ЕГО БОГИ
Я - художник. Тот самый, если вам интересно именно это. И сейчас я расскажу, как все произошло.
Кажется, я был художником ещё в детстве, когда пытался перевести на плоскость бумаги тот мир, в котором живу, перевести таким, каким его вижу. В какой-то момент эти попытки стали главным содержанием моей жизни, а все остальное показалось мне менее существенным. И, вот, как справедливо говорят обо мне друзья, с тех пор я такой.
Художников много, но только единицы из них знамениты. Десятки - известны, сотни или даже тысячи замечательных мастеров довольствуются тем, что всего лишь пользуются спросом. Но я никогда не относился ни к одним, ни ко вторым, ни к третьим. Думаю, совсем не потому, что, как художник, я был плох. Попробую пояснить эту мысль подробнее и по порядку.
Так вышло, что больше всего задач, которые мне приходилось решать в своих работах, связаны пространством. Не только с его объемностью - тут все давно известно. Мне хотелось ошеломить зрителя бескрайним простором, затянуть его в этот простор или, выпрыгнув пространством из холста, жестко откинуть назад. Я много работал над этим, прежде чем меня стал хотя бы немного удовлетворять результат.
Есть много способов создать пространство на плоском холсте. Можно сделать это линиями, перспективой; можно сделать пространство через игру света и тени или даже только через цвета, их чередование, но я выбрал самый сложный способ - передать пространство через оттенки.
Да, я добился своего, но мои картины стали состоять только из оттенков, слабо выраженных тонов. А художник не должен стоять на месте! Поэтому с каждой работой я старался уменьшить контраст между ними, и это умение - создать у зрителя чувство бесконечности пространства почти не заметными для глаза пятнами, практически лишенными полифонии - это искусство мне удалось довести до определенного уровня. Иногда - до практически монотонного холста. Который, тем не менее, создавал некий незримый образ. И это образ действовал, жил!
Тут-то на моем пути и встала эта проблема. Чувство затягивающего, закручивающего или бьющего вас резкой и жесткой силой пространства, которое я пытался высказать своими работами, не могла передать даже самая качественная фотосъемка. С моих картин практически невозможно было сделать качественную репродукцию или без серьезных искажений перенести работу на экран компьютера.
А начинающий художник почти всегда беден и практически постоянно в долгах, и это, по сути техническое, обстоятельство обостряло мои материальные проблемы до предела. Я не мог разместить свои работы на сайтах и в интернет-галлереях, не мог сделать хорошее портфолио. И - что тут можно сказать? - мои дела шли неважно. Часто у меня не было денег даже на нормальные краски. Какое-то время мне помогали родители, потом жена, которая тоже была художником, но я понимал, что такая жизнь не может длиться вечно, очень страдал и постоянно искал из этой ситуации какой-то выход.
Моя замечательная жена, с которой я познакомился ещё в художественной школе, шла другим путем. Её творчество отталкивалось от формы рамы. Я часто помогал ей в придумывании новых форм, находил интересные предметы, которые можно было использовать в качестве оной. С утренних прогулок я приносил то обод велосипедного колеса, то старую автомобильную дверь, но больше всего ей удавались картины в рамах из деталей старой мебели: спинок стульев, дверец шкафов или даже каркасов диванов. У этих предметов были правильные пропорции, и в них было проще натягивать холсты. Но денег это тоже приносило немного.
И вот однажды, когда нам в очередной раз нечем было заплатить за квартиру, и в холодильнике осталась последняя упаковка крабовых палочек, я сидел в интернете, надеясь найти хотя бы какой-то интерес к нашему творчеству на художественных сайтах, но, увы, как ни старался, не находил и намека. Уходить от компьютера с таком настроении было обидно, я засиделся допоздна, и вот, когда белый свет монитора уже резал глаза, а рука онемела от кликанья мышкой, я набрел на форум, где автор одного из постов намекал, что знает кое-что о том механизме, который делает художника известным.
На просторах всемирной сети подобные теории высказывали многие. Но тут меня задело. Пишущий утверждал, что этот самый механизм несколько лет назад вынес на самый верх художественного мира одного средней руки художника, а по ряду намеков мне показалось, что я знаю, о ком идет речь.
Это был толстый лохматый парень в круглых очках, с которым я около года назад познакомился на вечеринке в мастерской на Вавилова. Ту мастерскую одно время снимали друзья жены, и там бывало много всяких интересных людей, а обладатель круглых очков, кажется, тоже там что-то арендовал. Тогда он показался мне самобытным, и запомнился двумя вещами: виртуозной работой тангирами, и тем, что утром употребил все яйца из холодильника жениных друзей на яичницу, чем лишил завтрака всех остальных членов компании.
Я решил проверить свою версию, но все расспросы о нем по началу ни к чему не привели. Друзья жены уехали куда-то в глухую деревню, а те, кто мог о нем что-то знать, утверждали, что уже давно его не видели. И только двое как-то туманно сообщили, что у него в жизни теперь все вроде бы очень хорошо.
Эти намеки говорили, что я, возможно, напал на правильный след, а примерно через неделю в разговоре с двумя из многочисленных дизайнеров по интерьерам, которым я пытался предлагать наши с женой работы, неожиданно зашла речь именно об этом человеке.
- А помните, был такой лохматый толстяк, Ярослав, кажется? - прищурился один из них. - Вот его работы я бы пристроил, есть тут один вариант.
- Вон оно как! - хитро улыбнулся второй. - Говорят, он теперь работает под псевдонимом.
- Под псевдонимом? - напрягся я. - Каким псевдонимом?
- Ты не знал? - обрадовался тот. - Он теперь как бы итальянец. Прикинь?
- Какой итальянец?
- Фануччи.
- Фануччи? - я был потрясен. Именно это имя в то время стало активно мелькать в каталогах известных галерей Парижа и Нью-Йорка, - Наш Ярослав?
Но кроме звучного псевдонима о нем никто ничего больше не знал. В том числе и то, как Ярослав-Фануччи стал столь известным. Кто-то говорил: 'Повезло', но я решил усомниться и стал копать дальше.
Мне удалось выяснить, что теперь этот человек живет во Франции, и его мастерская находится в городе Анфлёр на берегу Ла-Манша. Большинство считало, что он совсем не так бездарен, хотя до гения ему ещё далеко. Кажется, все опять сводилось к банальному везению и звучному псевдониму, и только на одном французском сайте было что-то вроде намека на то, что он стал популярен благодаря отзывам двух людей, мнение которых уважали какие-то известные и богатые коллекционеры.
Что это за волшебные люди, чье мнение так высоко ценят? - с завистью подумал я. И даже задал это вопрос на том сайте, но моё знание французского было таким, что, видимо, мой вопрос никто не понял. Но я не стал его повторять или редактировать. Такое простое объяснение выглядело неубедительно. Я, конечно, понимал, что в мире искусства, как и во всех иных мирах, есть авторитеты, но самый большим авторитетом, как известно, служат деньги, отданные за картины. И, ведь есть, черт возьми, кто-то, кто платит их первым! И я начал искать того самого первого покупателя, с которого начался его успех.
Увы, имена первых обладателей картин Фануччи оказались строгой коммерческой тайной. Зато примерно через две недели мне удалось связаться электронной почте с самим Ярославом. Конечно, он не сразу вспомнил, кто я, и ещё дольше не понимал, что мне от него нужно. Но имена наших старых общих знакомых с улицы Вавилова для него все ещё что-то значили, и мне удалось выяснить, что одними из первых его картины похвалили некие Хрунж и Туколка. С его слов, это были какие-то близкие к Митькам художники, которые в конце семидесятых уехали искать признания в Европу, а в девяностых устроили пару шумных выставок в Москве и Петербурге. Но, кроме этого, и того, сколько водки ими было выпито вместе, этот счастливец не рассказал мне ничего.
Я был разочарован, но что-то меня кольнуло. Возможно, причиной тому были необычные фамилии этих людей, и я решил, на всякий случай, навести о них справки.
Интернет почти не дал результата. Фамилию Хрунж упоминалась всего два или три раза и в основном в качестве посетителя каких-то выставок или перфомансов начала двухтысячных, а фамилия Туколки встречалась только в английской транскрипции и в связи с какими-то большими коллективными инсталляциями в Голландии. Но я не терял надежды.
- Знаешь, кажется один парень из строгановки был с ними знаком, - вспомнил как-то один из моих старых друзей. И даже дал мне номер телефона того парня.
- О, Хрунж! Давненько его не видел, - сообщил мне обладатель телефона. - Спроси Люду в буфете дома художников, может быть, она о нем что-то слышала. Раньше он там часто сижывал.
Люда послала меня к Светлане, та сообщила номер какого-то Эдика из Сергиева Посада, Эдик был несколько озадачен, что я спрашиваю об этом странном типе, осторожно поинтересовался, что тот ещё натворил, и предположил, что позапрошлым летом он, кажется, был на Соловках.
Это выглядело так, словно не известный мне Эдик его отчего-то отмазывал. Странно, - думал я. - Если это влиятельные люди, их должны знать многие, - рассуждал я. Но останавливаться не стал. Меня захватил азарт. Я чувствовал, что должен во что бы то ни стало познакомиться хотя бы с этим Хрунжем, и вот, через пару недель мне повезло.
- Интересный такой чувак, очень нестандартный взгляд, - вспомнил мой бывший преподаватель по рисунку, которого я встретил на Винзаводе. - Жаль о нем давно ничего не слышно. Хотя...., - преподаватель так выразительно почесал нос при этом 'хотя', что я сразу вспомнил, как мы в шутку иногда называли его с коллегами пре-под-давателями.
- Хотя вроде недавно видели его где-то а Москве, в каком-то питейном заведении, - все-таки вспомнил мой педагог.
И я, вместо того, что бы нести домой тысячу рублей, заработанную на разгрузке мебели, начал прочесывать эти самые заведения, где, как я знал, можно было встретить художников.
В одном подвале мне повезло.
- Зачем он тебе? - морщась спросил меня аккуратный подтянутый бармен лет сорока пяти с просторной залысиной.
- Хочу показать ему свои работы, - признался я.
- Ему? - не поверил он. - Ах да, он же вроде художник.
И бармен сообщил мне, что тот к ним уже давно не заходил. А, когда я уже покидал заведение, указал мне на странного парня в мятой аляске и с противной улыбкой, примостившегося в углу с пинтой Гиннеса. Этот тип и сообщил мне адрес того подвала на Бауманской.
Это был очень странный подвал-кафе-притон, о существовании которого в Москве, оказывается, знали очень многие. Он располагался глубоко во дворе, где жилая застройка плавно переходит в промзону, не имел вывески и идентифицировался только по обилию граффити на всех соседних стенах и большой кованой арочной двери. Из которой мне навстречу вышли два здорово подвыпивших человека в форме полицейских.
- Хрунж? Он вот там, - поморщился хозяин подвала и указал мне фигуру в бомжатской одежде, лежавшую на скамье, после чего с подозрением посмотрел уже на меня. - Похоже, он опять сегодня здесь заночует.
- Что, прямо в зале? - не поверил я.
- Я ему пока разрешаю, - вздохнул хозяин. - Жалко. А за него иногда кто-то платит, выпру, останусь в приличном минусе. А, если не выпру.... В общем, если завтра не заплатит, точно выпру, - пообещал он.
Не обращая внимания на плохие взгляды, я потряс лежащего за плечо.
- Вы Хрунж? - спросил я, когда тот прохрипел что-то нечленораздельное и приподнял большую голову с длинными растрепанными волосами.
- Чего тебе? - спросил он.
- Понимаете, я художник, хочу, что бы вы посмотрели мои картины, - в тот момент я уже плохо верил, что этот неприветливый опустившийся мужик может хоть как-то мне помочь, и произнес это скорее по инерции.
- Давненько, - поморщился Хрунж и снова отвернулся к стене. - Купи мне выпить, - буркнул он, и, кажется, снова задремал.
- Послушайте, что он обычно пьет? - спросил я у бармена.
Я заказал по стакану портвейна. Конечно, денег было в обрез, но я его нашел! Осознание этого факта можно было позволить себе отметить стаканом соответствующего пойла. И поставить на этом жирную точку. Так я думал тогда.
Но, увидев краем глаза стакан, Хрунж сел, взял его, или, точнее, взял стакан, а потом сел. И посмотрел куда-то в бок.
- За старика Родченко! - провозгласил он, и мы чокнулись.
Пил Хрунж как не в себя. После первого стакана пошел второй, потом третий.
Сложно ответить, почему я с ним пил. Я не фанат алкоголя, но под настроение могу употребить больше, чем следует, и в тот раз меня занесло. Понимаю, назвать Хрунжа интересным собеседником, наверное, было бы большим преувеличением, но, видимо, к тому моменту меня допекло.
Я, конечно, видел, как срывались и уходили в художественное небытие (а, иногда не только в художественное) другие художники. Отсутствие признания, денег, чувство невостребованности - все это унижает творческого человека, но мне всегда казалось, что я удержусь. Однако, тотальное отсутствие перспектив незаметно создало в моей душе такое сильное напряжение, что его временная снятие портвейном вызвала нечто вроде неконтролируемой эйфории. В общем, настроение появилось.
- Ты, что, сказал, что ты художник? - брал меня за шиворот Хрунж. - А ты знаешь, что такое Художник? Знаешь? - и, вдруг успокоившись, отвечал, - Вот и я.... А ты знаешь, я ведь тоже художник! И ты мудро поступил, что меня нашел. Художник художнику друг товарищ и брат. Братан! Как тебя зовут, братан?
Несмотря на всю его пьяную занудливость, мне вдруг стало легко, но, в третий или четвертый раз назвав ему свое имя и фамилию, я все же спросил Хрунжа о Ярославе-Фануччи. Правда ли, что он, Хрунж, помог ему стать известным?
- А, этот...макаронник, - насупился Хрунж. И с размахом кивнул. - Правда! Но... Он не оправдал. Ремесленник. Вчерашний день пуантилизма. Маляр! А ведь мог бы. Послушай, но ведь мог бы. Хоть и слабак, но было видно, что мог. Ты меня понимаешь?
Я глубокомысленно закивал, но больше не добился ни одного путного слова о нашем с ним, как выяснилось, общем знакомом. Впрочем, честно говоря, добиваться я тогда был уже не в состоянии, и после не-помню-какого-стакана 'За старика Родченко!', тупо уснул на соседней скамье.
Пробуждение было противным. И обидным: выяснилось, что я не только истратил все деньги, но остался должен хозяину ещё триста рублей плюс ещё сто двадцать рублей за кофе и сто восемьдесят за омлет, который с аппетитом уплетал Хрунж.
- О, это ты? - с некоторым трудом узнал меня он. - Подгребай сюда вечером. Часам к десяти так, к одиннадцати. Поговорим об искусстве.
- Я привезу свои работы! - пообещал я и вышел из странного подвала. С уверенностью, что больше никогда не увижу этого человека.
Но, чем дальше я уходил, тем эта уверенность становилась слабее. Душу охватило жестокое разочарование, было жалко денег и потерянного времени, но в середине дня я все-таки выгреб из ящика стола четыреста рублей - все, что оставалось от последних занятых пяти тысяч - и пошел уговаривать соседа, что бы тот помог отвезти картины на Бауманскую.
- Ты мне вообще-то уже два косаря должен, - хмуро напомнил мне тот. У него была довольно старая девятка, и я к тому времени несколько раз уже пользовался его услугами по извозу.
- У меня там купят картины, - заявил я. - Вот на месте за все сразу и расплачусь.
- Может быть, тогда и мои работы возьмешь? - увидев, что я куда-то собираюсь, спросила жена. Она проплакала всю ночь, но ни в чем меня не упрекала, отчего я чувствовал себя ещё более гадким и виноватым перед ней.
- Да, конечно! - ответил я, и она старательно помогла мне запаковать три из своих лучших работ.
Зачем я это делал? Сложно ответить вразумительно. Конечно, надежда умирает последней. Особенно, если сама надежда - тоже последняя, ведь других более реальных способов продать наши работы я в тот момент не видел. Хотя, думаю, поставить крест на этом странном проекте Хрунжа и Туколки, мне мешало что-то ещё. Казалось, что, не покажи я ему картины, это будет не до конца прописанный крест. Но, когда мы приехали в знакомый подвал, надежда снова пропала, и мне захотелось просто встать и биться головой о своды этого странного заведения.
Хрунж был уже навеселе.
- Вались тут! - приказал он, показывая мне взглядом на скамейку рядом.
- Ну да, сейчас, - кивнул я и спросил бармена, куда все-таки можно поставить картины?
- Картины? Я картины в залог не возьму! - твердо заявил тот.
А Хрунж не замечал их вообще.
- Слушай, чего там канителишься? Давай, заказывай, и накатим, - активно беспокоился он.
И тогда я, сам не понимая, что делаю, отвел соседа в то место, где должна располагаться раздевалка, и попросил у него взаймы.
- Ты чего? - вытаращил глаза тот и начал вращать у виска ключами от своей девятки. - Ты что, вообще? Ты всерьез думаешь, что этот бомж у тебя чего-то купит?
- Ты не понимаешь, это все в рекламных целях. Он в художественном мире авторитет! - пытался убедить его я, но поскольку и сам в это уже не верил, не убедил.
- Извини, - сказал сосед, - Я в этом участия принимать не буду. А вот жену твою жалко! И картины у нее, не то, что у тебя..., - и он, плюнув куда-то в угол раздевалки, быстро вышел.
- А как же я обратно...? - крикнул вдогонку я, но он, видимо, меня уже не слышал.
И мы с Хрунжем опять напились. После первых тостов я ещё как-то пытался обратить его внимание на картины, но Хрунж всякий раз коротко отвечал: 'Погоди!'
- Давай лучше за Верочку! - предлагал Хрунж. - За Веру Мухину! Ты знаешь... Нет, ты не хрена не знаешь. Я же её внук. Духовный внук. Понял? Тогда наливай.
И я пил уже от безысходности. Мне стало очевидно, что никакие картины этого алкоголика не интересуют, а долг хозяину, несмотря на то, что вся наличность из моего бумажника быстро перешла в его кассу, рос с каждой рюмкой. Хуже всего было то, что занять на такси, для того что бы отвести картины домой, мне было уже не у кого: у всех знакомых и плохо знакомых людей, я уже занял, и у некоторых ни один раз, и теперь оставалось надеяться только на чудо. На то, что утром Хрунж все-таки подгонит в этот подвал какого-нибудь покупателя. Или на то, что умру от выпитого. Только, увы, последнее виделось мне более вероятным.
Смутно помню, как я отчаянно вопрошал:
- А, вообще, зачем в этом мире искусство? Скажи, зачем, если оно никому не нужно?
Хрунж бормотал в ответ что-то утвердительное и, воодушевленный этим бормотанием, я кричал:
- Толпа! - показывая при этом пальцем на редких и странных посетителей подвала. - Толпа слепа! Она разучилась видеть. Вот прикинь, твори сейчас Пушкин или Толстой, их бы сейчас кто-то издал?
Хрунж в горьком отрицании мотал головой.
- А вот кто-нибудь издал бы 'Войну и мир'? Или 'Мастер и Маргарита'? Хрен! - подносил я к слипающимся глазам Хрунжа свой жидкий кулак, и Хрунж, зажмурившись, кивал снова.
- Вот! А разве с настоящим художником не так? Так! Нет, ещё хуже. Ведь кто? Кто может его оценить? Кто может понять всю глубину, всю космичность его замыслов? Кто узреет это? Они? Нет! Им подавай голых баб и красивости, которые впишутся в интерьеры их убогих духом квадратных домов в кафеле, пластике и ламинате. Тупые, беспроблемные стены их жилищ не вынесут ничего настоящего. Даже хоть немного глубокого. Они не смогут с этим жить. Они поверхностны и взыскуют поверхностности во всем! Они - рябь на поверхности, а мы - волны!
- У-у-хм! Волны! Цунамища! - выпучивал глаза Хрунж. И предлагал выпить за море. Или за тех, кто в море.
- За нас! За тех, кто в настоящем большом море! В океане! - я охотно подхватывал все, что он говорил. И снова кричал, как все на свете несправедливо.
- Что воспитывает эта жизнь? - вопрошал я. - Что выдвигает на первый план? Убогий идеал посредственного человека! Человека, не чувствующего глубины, даже не подозревающего о ней. А фигли ему? Ведь глубина напрягает. Так зачем? Зачем ему, уроду, заморачиваться чем-то серьезным? Зачем проблемы. Скажем проблемам нет!
- Скажем проблемам нет? - вопрошал я мрачных людей за соседним столиком. И те ещё более мрачно кивали, но почему-то меня не трогали.
- И все! Все проблемы на хрен, в топку, на свалку! И не надо понимать цель чьих-то творческих исканий. Зачем? Без них хорошо! Легко! Весело! А настоящее искусство? Оно обречено на неинтерес. Неформатность, неактуальность, непродаваемость. И вымирание. И оно умрет! - заключил я.
И, видимо, на каком-то подобном грустном выводе, действительно отключился.
Пробуждение принесло тяжесть, ненависть к самому себе и отчаянье. Помню, как в туалете я внимательно разглядывал цепочку, свисавшую со сливного бачка, на предмет того, выдержит ли она моё тело. Пахло мочой, блевотиной, и мне казалось, что тоже самое представляет весь мир вокруг и заполняет, точнее затопляет мою душу. В которой теперь столько грязи.
Но, когда я вернулся, Хрунж пил кофе и безмятежно захрустывал его немаленького размера тостом.
- Ну, показывай, чего там, - вяло проговорил он, и погасил в переполненной пепельнице маленький, размером не больше его грязного ногтя, бычок.
Тогда я горько вздохнул и начал показывать.
- Ну, вот. Здесь сделана попытка уловить метаморфозу оттенков в пространстве сумеречного города, - уныло начал объяснять я.
- Заткнись! - отрезал Хрунж. - Ясно. Покажи другою! - потребовал он, и его лицо стало более осмысленным. Он даже почесал своей большой ладонью небритую щеку.
- Засунь себе в зад все эти комментарии, - прервал он мои слова о следующей работе. - Я же не идиот. Я все вижу..., - и мне пришлось замолчать. Я подумал, что это, должно быть, такая своеобразная похвала.
- А там чего?
- Это работы моей жены, - начал объяснять я. - Она пишет картины в таких креативных рамах...
- Вижу... Креативных..., - поморщился он, и его рука потянулась к мобильному телефону. Который я увидел в его руках впервые за все время нашего общения.
Пока старый мобильник с заляпанными жиром клавишами соединял его с кем-то, Хрунж жестом руки, держащей кружку с кофе, просил меня показать другие картины, то моей жены, то мои. И вдруг заговорил на хорошем, как мне показалось, французском. И, о чудо! одно слово мне показалось знакомым. Он произнес Туколка.
- Здорово, это я, - проговорил он, когда тот взял трубку. И, немного послушав своего собеседника, который судя по обрывкам интонаций, доносившихся из динамика, не произносил ничего кроме ругательств, - прохрипел, - Ну да. Ну, не совсем жопа. Да, есть кое-что, - после чего, подозрительно посмотрев на меня, добавил, - Только не рано, - и прекратил разговор.
- В общем так. Ты подгребай сюда в среду, - бросил он мне. - И притащи сюда все это. Ну, можешь ещё чего-нибудь. Если хочешь, конечно. Ну, если сочтешь нужным.
- Но я..., - к тому моменту происходящее стало казаться мне каким-то странным балаганом, в тоже время, я вдруг понял, что, этот Туколка теперь, наверное, мой последний шанс, и я во что бы то ни стало все это притащу сюда снова. И горько вздохнув, я отчаянно кивнул.
Не буду рассказывать, как унижался перед друзьями, просил прощения у жены и прятался от тех, кому должен был денег. Я сделал это. В следующую среду я отдал в залог плохо говорящему по-русски бомбиле свой телефон, который все равно уже отключили за неуплату, и снова таскал картины из четверки этого сына гор в тот странный подвал в записанном грязном дворе, убежденный, что так надо, но, совершенно не понимая зачем. Потому что ни Хрунжа, не Туколки в подвале не было.
Они появились примерно к часу дня. Вместе с Хрунжем на скамью сел не менее лохматый тип, которого отличали, может быть, более светлые волосы и более аккуратно постриженная борода. И заказал он не пиво, а что-то типа дешевого ликера.
- Этот? - вместо приветствия произнес Туколка, грустно и устало кивая в мою сторону.
- Здорово, - не удостоив своего друга ответом, буркнул мне Хрунж. - Давай сюда свой вернисаж.
И я извлек из полиэтиленовых мусорных пакетов первые три картины.
- У? - проговорил Хрунж, когда я поставил картины на столе.
- М-да, - кивнул Туколка. Они значительно покачали головами и переглянулись.
Я удивился что он, хотя немного исковеркал, но все же запомнил название одной из моих работ, и показал.
- А что? М-да, ослепительные, - согласился Туколка, разглядывая картину.
И тут я, не спрашивая, достал картины моей жены. Как на зло, первой мне подвернулось работа написанная в толчке от унитаза, но делать было нечего.
- Ха, а это что? - левая бровь Туколки полезла высоко вверх, - Ну, мило. А что? - толкнул он Хрунжа, - Слышь, с чувством меры тут все Ок. Глянь, сам толчок не тронут, хотя можно было только что-то типа говна или, лучше, таких желтых пятен налепить. Да?
Тот кивнул, после чего все наши работы подверглись примерно такой же содержательной критике.
- И? - спросил я, когда закончилось обсуждение последней картины.
- Угу, - задумчиво проговорил Туколка и начал кому-то звонить.
- Слышь, тут есть кое-что. Да. Да. Для твоей галереи. Нет, через два часа уйдет.
- А этот, ну как его? - проговорил Туколка, когда разговор был закончен, и раздул щеки, изображая какого-то не известного мне человека.
- Он сейчас в Нью-Йорке, - прохрипел Хрунж. И тут же начал набирать чей-то номер.
На протяжении следующего часа они пили, обменивались какими-то мало вразумительными репликами и снова кому-то звонили. Я сидел, не понимая, что это, какой-то полупьяный спектакль или разговоры с реальными людьми, но мои гадания прервал человек в длинном дорогущем плаще и широкополой шляпе.
- Где? - выпалил он вместо приветствия, нервно оглядывая в помещение в поисках кого-то или чего-то.
- О! - без энтузиазма кивнул ему Туколка. И, бросив мне, - Слышь, покажи ему Арктику, - продолжил набирать СМС-ку.
А, когда я поставил работу под свет, мясистый лик Хрунжа осветила снисходительная улыбка.
- Во, видал? - произнес он.
И пришедший человек, который, как я понял, был упоминавшийся ранее Фугас, не глядя бросил на стол шляпу, надел очки и впился глазами в работу.
- Ага. Ага, - несколько раз повторил он без всякого выражения и через минуту выдохнул, - Ребят спасибо! Вы...., вы...., - других слов он не нашел и обессилено смолк.
- Ха! А то! - покровительственно посмотрел на него Хрунж. - В общем, так. Если работаешь, Арктика за тобой.
- Только Арктика?
- А что?
- Плачу десять номиналов за три! - с просящими интонациями в голосе объявил Фугас.
Хрунж посмотрел на Туколку, тот поморщился, как от зубной боли, но кивнул.
- Ладно, считай это как бонус. За оперативность, - снизошел Хрунж и, обращаясь уже ко мне, попросил, - Покажи ему велосипедную раму.
Я бросился к картинам и показал одну из ранних работ жены.
- Так.., - Фугас отошел на несколько метров, приблизился почти вплотную. - А это... Так это... А это вообще кто?
- Жена художника, - снизошел до ответа Туколка, поскольку Хрунж в этот момент был занят поглощением очередной кружки пива.
- Вот как..., - задумчиво умолк Фугас.
- Десять номиналов, как договаривались, - улыбнулся Хрунж.
- Да, да, разумеется, - закивал Фугас и быстро извлек из своего необъятного плаща планшетник в дизайнерсокм кожаном чехле, который явно стоил в разы больше самого девайса. - Куда переводить?
Все трое вопросительно посмотрели на меня.
- Вот, - я начал рыться в карманах и вскоре протянул Фугасу свою кредитную карточку. И только потом вспомнил, что на ней висел долг в триста тысяч рублей и штраф за просрочку погашения примерно на такую же сумму.
Но Фугас уже быстро тыкал пальцем по экрану.
- Пожалуйста, узнайте номер счета или карточки вашей супруги. Лучше в евро, - не отрываясь от планшета произнес он. Или у вас брачный договор?
После некоторых препирательств и упоминаний моего долга заведению, мне разрешили позвонить с городского телефона, стоявшего кабинете хозяина.
Моя любимая жена была взволнована.
- Ты знаешь, пришла какая-то странная СМС-ка, - проговорила она, - что твой счет пополнен. И на нем миллион шестьсот двадцать четыре рубля! Что это может значить?
Я сказал, что бы она не нервничала, и пообещал все объяснить после приезда. И записал на клочке бумаги номер карточки, которую ей дали во время прошлогодней работы по оформлению выставки.
- Но там ничего нет. И она дебетовая, - напомнила она.
- Знаю, - ответил я.
Возвращаясь в зал, и думая о нереально большой цифре, которую сообщила жена, я решил, что этот Фугас, похоже, в спешке здорово ошибся. Первой мыслью было сказать ему об этом, но, двигаясь по длинному подвальному коридору, я вспомнил, что, если деньги полежат на моем счёте хотя бы сутки, мне перестанет идти штраф. Кроме того, жена в волнении могла что-то перепутать - в общем, я замялся.
- Куда прислать курьера, что бы вы подписали купчую? - бросил Фугас, произнося слова так быстро, словно сильно чего-то боялся.
И тут до меня дошло, что я, на самом деле, совсем не знаю, за какие деньги эти два парня продали наши картины. Завороженный процессом, я как-то упустил это из вида.
- Но, послушайте, вы тут говорили о цене...., - начал я, и тут в голову мне пришла следующая великая мысль. Мысль о том, что если в этой купчей будет что-то не так, я её просто не подпишу.
- В общем, пришлите в - 'Мир кофе' на Борисовских прудах. Часов в пять. Хорошо? - решительно проговорил я.
- Борисовские пруды? Уважаю! - проговрил Фугас и быстро уехал.
- Понимаешь, мы его... ну немного поддерживаем, - извиняющимся тоном произнес Туколка.
Хрунж кивнул. И неожиданно спросил:
- На самолете летать сильно боишься?
- Нет. Не сильно. А что?
- А я вот боюсь. Нажираюсь, как свинья каждый раз, у Бритиш Аэрлайнс в черном списке.... В общем, я это к тому, через пару недель в Лондоне одна выставка. Закрытая, для специальной публики. Понадобится три-четыре работы и личное присутствие. Каждого. Мы уже кое-кого предупредили. Ну и ещё кого надо подготовим.
Я с энтузиазмом закивал, начал было что-то говорить об отсутствии загранпаспорта и, конечно, виз, но, вспомнив о сумме на моем счету, снова замолчал.
- С вывозом помогут. Как её? Анна Вячеславлвна? - наморщился в сторону Туколки Хрунж. - Вот только не говори, что от меня или Лёхи. Обдерет. Её офис в Гостином дворе. Просто приди, скажи, что тебе от неё нужно, и всё. Пароль галерея Нортона. Ты уже в списке. Да? - он снова уставился на Туколку.
Тот небрежно поднял брови и моргнул.
- А теперь, давай, купи мне ещё пива!
Домой я ехал и радуясь, и волнуясь.
- Это какой-то развод! - проговорила моя любимая жена, в ужасе разглядывая распечатку баланса своей карточки. - Потом они потребуют деньги назад с какими-нибудь фантастическими процентами!
Помню, в каком смятении мы стояли около банкомата недалеко от того самого 'Мира кофе', в котором была назначена встреча. Я после продолжительного общения с Хрунжем, мечтал о 'Мире пива', и все вокруг в тот момент казалось мне странным и полным какой-то скрытой угрозы, проглядывающей в серых влажных и туманных тонах Борисовских прудов. Но за этой угрозой мне виделась прячущаяся ослепительно яркая надежда.
И мы пошли в кафе.
- Простите, вы случайно не ...., - вышедший на встречу официант, немного коверкая, назвал наши фамилии. - Тогда вас уже ждут. Вон за тем столиком.
- Здравствуйте, - улыбнулся вставший при нашем приближении аккуратный и стильно одетый человек, и пригласил сесть. - Я Марк Пигальский, представитель господина Араса Фугасяна, международная галерея АртСкиф. Думаю, в отличии от меня, мой клиент и его галерея в представлениях не нуждается. А это, - представил он суровую даму с ноутбуком, - Исполняющая обязанности нотариуса города Москвы Фофанова, Алия Николаевна. Что вам заказать?
Мы заказали кофе и начали читать каждый свою купчую. В моей - было около трех миллионов рублей, в купчей жены на полтора миллиона больше. Мы переглянулись.
- Это официальный документ? - спросила жена.
- Ах, да, - понимающе закивал Пигальский, - С этой суммы платятся налоги, а вы, очевидно, говорили с господином Фугасяном о чистых деньгах. Здесь, - протянул он конверт, - стопроцентная компенсация налогов и... немного больше. Так сказать, за неудобство; оплата вашего налогового консультанта и прочее.
- Да, да, - закивал я и спрятал деньги куртку.
А ближе к концу дня жена поехала в Гостиный двор.
- Эта Анна Вячеславовна очень приятная дама, - сообщила она мне, снимая пальто, - Ругала, чего мы так поздно. Но, представляешь, у нее уже была копия приглашения! Завтра прилетит оригинал... и, в общем, она все устроит. Билеты, гостиницу и прочие расходы оплачивает устроитель, но нам надо было заплатить за ускорение. Ну, паспорта, визы. В общем, вышло примерно по пятьдесят тысяч с каждого.
- Ты отдала её сто тысяч рублей? - встревожился я. - Без всякой расписки?
Видимо настала моя очередь паниковать. Я нервно ходил по квартире и гадал, где может быть подвох. Расторгнут купчую? Или купчая вообще не настоящая? Ненастоящий нотариус? Ненастоящий Фугасян? А эта Анна Вячеславовна с ними заодно!
- Не беспокойся, - обняла меня жена. - Я по дороге позвонила Владимиру Львовичу, ну тому юристу, который весной купил у меня за пятьдесят долларов колесо от телеги. Он сказал, если есть купчая, её может расторгнуть только суд. Даже нотариус, на самом деле, был лишним. Ты понимаешь? Да, спрашивал, сколько теперь стоит моё колесо? Я сказала, что не меньше ста тысяч евро. Он подумал, и сказал, что, пожалуй, купил бы ещё два таких.
- Во как, - чем реальнее все выглядело, тем меньше я верил, что происходящее вокруг нас - правда. - Позвони, скажи, что отдашь за сто пятьдесят!
- А если...
- Ну, уступи, скажи, что, если срочно, до отъезда в Лондон, отдашь за сто двадцать, - в тот момент я думал не только о выгоде. В голове вертелись трусливые мысли, что, если придется отдавать деньги Фугаса, то с ним можно будет расплатиться деньгами Владимира Львовича.
- Правда, если и он потребует деньги назад..., - зажмурился я. - Придется скрываться.
В общем, я здорово нервничал, и на следующий день поехал искать Хрунжа, что бы получить разъяснения. Но ничего не вышло - из того подвала его уже выгнали. Я заплатил его долг, дал бармену немного сверху за беспокойство, но, куда отправились Хрунж и Туколка, он мне все равно не сказал.
- Может, они во Францию улетели? - на всякий случай спросил я.
- Чего? - не поверил в это предположение тот. - Бомжевать они отправились, на Курский вокзал. Сходи в скверик на Сыромятиках, там их Франция, точно там.
Но на Курский вокзал я не пошел.
А через несколько дней мы действительно улетели в Лондон. Всю дорогу до Шереметьево я был на нервах, и только, когда шасси самолета оторвались от земли, меня немного отпустило.
Все, что произошло потом, вначале казалось мне чем-то нереальным, не имеющим никакого отношения к нам. Нас ждал не просто успех. Нас атаковали назойливые респектабельные люди, со всех сторон поступали заманчивые предложения стать нашими агентами и продвигать наше творчество, но в первые дни мы плохо понимали, что происходит. Несколько лет подряд мы безрезультатно показывали свои работы самым разным людям, пытались продвигать себя сами. Многие хорошие и не очень хорошие знакомые рекомендовали наши вещи, даже за глаза называя хорошими художниками, и люди, чье мнение считали важным, часто с этим соглашались, кто из вежливости, кто просто так. Но, увы, никто ничего не покупал. Мы бились как об стену, но, если наши работы все-таки предлагали обменять на деньги, этих денег не хватало даже на очень скромную жизнь. И вот мы купались в интересе. И этот интерес был реальным, очень деловым и выражался в весьма приличных суммах.
Неожиданно для нас, нам помогали очень серьезные люди. Предупредительный человек по имени Руфус, встретивший нас в Хитроу, представлял нас каждому из них так, словно это им, а не нам оказывалось очень большое доверие. Он старательно объяснял двум несмышленым русским смысл поступающих предложений, и сразу же давал свои рекомендации, как мы впоследствии поняли, очень ценные. Настолько ценные, что, думаю, дать такие тогда могли только два или три человека в Англии. При этом, он не давал никакого повода заподозрить, что делает нам одолжение. Скорее наоборот - вел себя так, словно боялся нас спугнуть.
Кроме Руфуса, о нашем приезде были предупреждены ещё несколько человек, включая организаторов выставки. Среди них оказались два очень известных английских музыканта, пожилая кинозвезда и несколько влиятельных коллекционеров. Все они тоже выражали неподдельный интерес, но, каким образом все это могли организовать Хрунж и Туколка, было для нас загадкой.
- Наверное, это такие боги, которые являются художникам, идущим до самого конца, - как-то предположила жена.
Я много думал над её словами. Не так давно я даже летал в Анфлёр, встречался с Ярославом Фануччи - тем гением пуантилизма, которому ранее помогли пробиться Хрунж и Туколка, и услышал от него ещё одно объяснение.
- Они - убийцы, - проговорил он, и, грустно глядя в мой открытый рот, спросил, - Знаешь, почему люди не видят настоящего искусства?
Мы сидели в маленьком недорогом но очень уютном кафе. Хозяин заведения, художник лет шестидесяти по имени Поль, известный тем, что терпеть не может дантистов, и поэтому так шепелявит по-французски, что его с трудом понимают даже местные французы, готовил нам десерт. Взгляду открывалась небольшая площадь, загибающиеся куда-то вниз и вверх старые узкие улочки, и мы не спеша пили первую чашку. Все было очень мило.
- Ведь это - правда. Люди действительно не видят, что шедевры - это шедевры, - констатировал Ярослав. - Ты присмотрись. Присмотрись, как их внимание скользнет по поверхности какой-нибудь потрясающе гениальной работы. Скользнет и спокойно летит дальше, так и не прозрев суть. И, думаешь, почему? А вот почему! Тут мы имеем дело с чем-то, что происходит там, - знаменитый мастер значительно поднял указательный палец вверх. - Мы духовно заблокированы. Понимаешь?
- Заблокированы? Но кем? - не очень понял я.
- Самими собой. Наша жизнь, наша карма создают некий щит, от которого отскакивает зрение публики, критиков, ценителей. Они видят в этом мире нас, а не творения нашего духа.
- И ты думаешь, - не понимал я, - Думаешь, нужен кто-то духовно могучий, способный сказать сильное, точное слово? Показать? Ударить всем по мозгам, и тогда все прозреют?
Но знаменитый художник отрицательно помотал головой.
- Нет. Все гораздо хуже. Подумай, когда, в какой момент исчезает то, что мешает людям видеть творения художника в духе? - тихо спросил он. - Когда исчезает сам художник. Разблокировать мастера может только его смерть.
- Смерть? - окатило меня. - Так значит, мы оба, того....
И он медленно кивнул.
- Они нас убили.
Больше мы не говорили об этом. Думаю, тогда я оказался не готов говорить о столь глубоких материях. Да и сейчас у нас не так много времени, что бы серьезно думать о таких вещах - я работаю.
Человек быстро привыкает к хорошему. Наверное, и мы привыкли. После первого закрытого показа мы были приглашены на второй, потом оказались Бостоне. Все стремительно переменилось. Мы стали знаменитыми, продаваемыми, богатыми. Мы сняли мастерскую в Нью-Йорке, потом купили большую ферму в ЮАР. Наши выставки проходят в лучших галереях мира, богатые музеи и пресыщенные коллекционеры ждут наших работ. В общем, жизнь несется в гору, хотя по утрам я иногда испытываю странные чувства.
Это бывает в тот момент, когда я покидаю царство снов и пробуждаюсь в этот суетный, тревожный мир. Страшное подозрение охватывает меня. А вдруг, ничего этого нет? Вдруг мне все это снится? Снится декорированная женой спальня с видом на океан, снится дом, построенный гениальным человеком - нашим другом, молодым австралийским архитектором Лоуренсом Хигсом. И сотни акров красивых лугов и полей, и наша шестиместная Сесна на взлетной площадке - все это только сон. А, стоит мне проснуться, я снова окажусь в Москве, по-прежнему неприлично бедным, в долгах у всех кого знаю, и до моего сознания дойдет леденящая душу истина, что наш холодильник пуст, а заплатить за квартиру мы должны были ещё на прошлой неделе. Но нам, увы, нечем. Потому что я снова все пропил, и открыв глаза, увижу, что все ещё валяюсь на чьих-то вонючих одеждах в том самом подвале на Бауманской, а рядом храпит Хрунж.
И, вы знаете, эта мысль-догадка настолько страшна, что, если бы не храпящий Хрунж, я бы, наверное, предпочел не просыпаться.
Жена права. Боги спасают тех, кто идет до конца. Или действительно только тех, кто уже дошел?