Попов Борис Иванович : другие произведения.

Альманах Љ 4

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  ДУНОВЕНИЕ
  ДЮН
  
  
  
  
  
  
  Альманах
  
  Выпуск четвёртый
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Калининград
  2012 г.
  Студия малых литературных форм
  ДУНОВЕНИЕ ДЮН
  
  
  Редакционная коллегия:
  
  Александр Андреенко
  Анастасия Косташ
  Борис Попов
  Лариса Прибрежная
  Юлия Чекмурина
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СВЯТКИ
  
  Ночь глубока.
  Одиноко
  Ходит дюна по косе.
  Не к тебе.
  Проходит мимо.
  Дюна ходит
  Нелюдима
  Самовластной королевой:
  К солнцу - вправо,
  К звёздам - влево.
  И гуляет не как все.
  Месяц с ней давно обвенчан.
  Гаснут свечи.
  Пройден вечер.
  Спев молитву у порога,
  Соберусь опять в дорогу.
  Дюна знает с кем танцует,
  Чью звезду (не взять!) целует.
  На свой вкус, из множества.
  Размышляя в Рождество.
  
   Е. Пудовиков
  
  
  
  
  
  В номере:
  Ю. Куранов.
  Миниатюра, короткий рассказ, стихотворения в прозе
  Поэзия. Переводы
  Отзвуки
  Улица в небо
  Бережно о прошлом
  С улыбкой...
  Сюр, гротеск
  Эссе, размышления
  
  
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  Дорогие читатели! Перед вами четвёртый альманах студии малых литературных форм "Дуновение дюн". Выходит он в год 80-летия Юрия Николаевича Куранова, основателя и учителя нашей студии. 4 и 5 февраля 2011 года в Калининграде проходила научно-практическая конференция "Юрий Куранов в диалоге со временем", изданы материалы этой конференции с полными текстами докладов, выступлений участников, с фотографиями.
  Настоящий альманах позволяет читателям продолжить знакомство с творчеством Ю. Куранова и его студийцев. Самого юбиляра уже ровно десять лет как нет рядом с нами. Но его последователи в студии пытаются продолжить его уроки, его работу со словом, его работу по "спасению русского языка" и "спасению семьи" (формулировки Ю. Куранова) с помощью своих новых литературных произведений.
  Разделы альманаха традиционны. Каждый из них начинается с произведений Юрия Куранова. Особое внимание - малым литературным формам, коими являются миниатюры, стихи в прозе и короткие рассказы. Эти литературные формы являлись главным предметом в педагогической деятельности Ю. Куранова. Он ставил их на высшую ступень литературного творчества.
  В каждом выпуске - новые стихи и новая проза наших студийцев. Если стихи даны на свободную тему, то проза ограничена такими формами, как эссе, статьи, посвящённые в основном размышлениям на разные темы, в том числе и на темы литературоведения.
  В этом номере особое место занимает произведение Юлии Чекмуриной, посвящённая повести Ю. Куранова "Озарение радугой".
  В то же время в альманахе представлены и отрывки из двух неопубликованных художественных романов Владимира Грешных и Ольги Гулевич. Отдельный раздел посвящён переводам иностранных поэтов и прозаиков, юмору. Представлены в альманахе и пьесы.
  Мы надеемся, что читатели найдут в нашем альманахе много интересного и полезного для себя. С наилучшими пожеланиями!
  
  Редколлегия
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Евгений ЛУШЕВ
  ПАМЯТИ ПИСАТЕЛЯ
  
   "В очаровании русского пейзажа
   Есть подлинная радость, но она
   Открыта не для каждого и даже
   Не каждому художнику видна".
  (Н. Заболоцкий. "Вечер на Оке")
  
  Юрий Николаевич Куранов обладал способностью не только видеть внутреннюю красоту обыденных явлений и ощущать подлинную радость открытия прекрасного, но силой своего таланта мог передать это другим, нам с вами, словом - в прозе и поэзии, кистью - в акварелях.
  Гражданин, патриот, известный русский, российский писатель, автор около тридцати книг. Труды его переведены на многие языки мира.
  Произведения Ю.Н. Куранова были опубликованы в изданиях с многомиллионными тиражами: в газетах "Правда", "Литературная газета", журналах "Новый мир", "Октябрь". Уже первые его публикации вызвали интерес читателей, замечены критикой, поддержаны известными писателями: Э.Г. Казакевичем, В.А. Кавериным, А.Т. Твардовским, Ю.В. Бондаревым. Большинство его трудов переиздано несколько раз и является библиографической редкостью. Такова судьба и его исторического романа "Дело генерала Раевского". Наряду с созданием крупных произведений особое внимание Юрий Николаевич уделял малым литературным формам. Критика признала его мастером лирической новеллы. Жанр миниатюры, короткого рассказа на грани прозы и поэзии, как бы моста между ними - стихов в прозе, был им особенно любим.
  Его миниатюры опубликованы в двухтомной антологии советской поэзии рядом со стихотворениями Марины Цветаевой, Александра Блока, Сергея Есенина. Большая статья о жизни и творчестве Юрия Николаевича помещена в литературной энциклопедии - биографическом словаре "Русские писатели XX века". В ней дана высокая оценка таланта писателя, отмечено его особое место в русской литературе.
  Юрий Николаевич в 1962 году стал членом Союза писателей СССР. Он был лауреатом литературной премии России, а также областной премии "Признание". Его не стало в 2001 году.
  Каким он был? Что запомнилось?
  Прежде всего, его яркий многогранный талант, проявившийся в прозе, поэзии, многочисленных акварелях. Его могучий интеллект, энциклопедическая осведомленность во многих областях знаний; незамутненный, родниковой чистоты русский язык его произведений. Он как могучий дуб возвышался на фоне литературного разнолесья.
  Мастер спорта по борьбе в юности, он и внешностью привлекал внимание. Атлетически сложенный, с тонкими, благородными чертами одухотворенного лица, он был полон человеческого и мужского обаяния.
  Начало его литературной и общественной деятельности можно назвать успешным. Но от него ждали воспевания господствующей идеологии. А он оставался самим собой, был выше суеты по обслуживанию существовавшего режима, правдиво отражал в произведениях острые социальные и нравственные проблемы. Тогда его стали замалчивать. Так, за девятнадцать лет жизни в Светлогорске только одна его книга издана в Калининграде. Он и семья в это время жили скромно, иногда очень. Но он не изменился и пронес честь, личное достоинство через всю жизнь.
  Жизнью и произведениями Юрий Николаевич утверждал правду, нравственность, чистоту мысли и дела, красоту человека и природы. Он ненавидел чванство, низкопоклонство, презирал пустословие. Непросто и в уже зрелые годы, придя к вере в Бога, он страстно пропагандировал православную культуру как непреложное условие возрождения России.
  В совершенстве владея русским языком, языком Пушкина, Паустовского, Юрий Николаевич учил начинающих литераторов любить и понимать язык своего народа, его глубину и образность, ценить и беречь его как национальное достояние.
  Как незаурядная личность, он всегда привлекал к себе людей. В поле его литературного и человеческого притяжения полтора года находился и я. Благодарю судьбу за это.
  Юрий Николаевич не замыкался в своем творчестве. Он беззаветно служил российской культуре, всегда боролся за справедливость, за возрождение духовности.
  Его последнее публичное выступление в историко-художественном музее в дни славянской письменности оказало огромное впечатление на присутствующих предельной искренностью и стало для нас его духовным завещанием.
  Говорят: писатели, поэты уходят от нас навсегда только, когда перестают быть востребованными их произведения. Юрий Николаевич - с нами. Возрастает волна интереса к его книгам. Они помогают людям стать чище, светлее, благороднее. Его произведения начинают изучать в школах и университетах. После длительного замалчивания издаются его труды. Появится и полное собрание его произведений.
  Почитатели его таланта после 2001 года активно пропагандировали творческое наследие писателя. А в 2003 году З.А. Куприянова, И.М. Курилова, Н.А. Рузова стали учредителями общества почитателей его творчества. Председателем совета была избрана И.М. Курилова. На собрании в декабре 2003 года в совет избраны Н.А. Рузова, З.А. Куприянова, Б.А. Бриедис, Н.Г. Макарьева, Е.А. Лушев (председатель), ревизором - Е.А. Антонова, кассиром - И.А. Наумова.
  Управление Министерства юстиции Российской Федерации по Калининградской области 20 января 2004 года провело государственную регистрацию Калининградской региональной общественной организации "Общество почитателей творчества Ю.Н. Куранова". Юридический и фактический адрес общества: 236000, г. Калининград, проспект Мира, дом 9/11, телефон 93-56-72. Это областная универсальная научная библиотека. В настоящее время в Обществе состоит 45 почитателей. Они представляют в основном учреждения образования и культуры.
  Цель Общества - популяризация творческого наследия писателя, поэта, художника Ю.Н. Куранова и увековечение памяти о нем. Она и определила направления деятельности Совета и Общества в целом. Планы работы согласовывались с Зоей Алексеевной Курановой - вдовой писателя.
  Популяризацией занимались все члены Общества. Ее эффективности способствовали контакты с профессорами, преподавателями, учителями и другими работниками государственных и частных образовательных учреждений, учреждений культуры, Российского государственного университета им. И. Канта, Калининградского технического университета, Балтийской государственной академии, Института повышения квалификации работников образования, Центра русского языка, Кафедрального собора, Органного зала "Макаров", школ, библиотек, музеев. Многие из них, не состоя в Обществе формально, помогали нашей работе, а нередко и участвовали в ней. Профессор В.И. Грешных поделился своим видением коротких рассказов писателя на открытии выставки акварелей в Художественной галерее. В "Балтийском филологическом курьере" опубликована его статья "Поэзия малой прозы Ю.Н. Куранова". Ценные советы получали от писателя О.Б. Глушкина.
  Увековечение памяти писателя связано с решениями властных органов и вложением значительных сумм денег. Поэтому приходилось неоднократно обращаться с просьбами к представителям администрации и частным лицам - предпринимателям.
  За скромный, но очень достойный надгробный памятник писателю Общество благодарит председателя светлогорского городского совета В.И. Иванюка и художника Н. П. Фролова. Ежегодно, в годовщину смерти писателя, одиннадцатого июня, почитатели собираются у памятника на панихиду.
  По просьбе Общества совет г. Светлогорска принял решение, поддержанное администрацией, о присвоении одной из улиц города имени писателя Куранова. В ответ на обращение Общества и Союза Российских писателей руководство Светлогорска разрешило установить памятную доску на доме, в котором жил писатель.
  По нашей инициативе И.А. Одинцов и Н.П. Фролов создали мемориальную доску. Она установлена - открыта в 2005 году в день рождения писателя, 5 февраля, по адресу: г. Светлогорск, улица Карла Маркса, дом 9. Памятная доска оформлена с учетом пожеланий, высказанных Юрием Николаевичем другу Н.П. Фролову в разговоре о будущем памятнике. Благодаря дружному творческому сотрудничеству талантливых инженера и художника она изготовлена на уровне произведения искусства.
  Мы поблагодарили главу администрации г. Светлогорска Олега Казимировича Верниковского за быстрое оборудование площадки - подхода к памятной доске.
  В настоящее время в библиотеках области имеются книги писателя, несколько экспозиций, посвященных его жизни и творчеству. А в библиотеке Московского района Калининграда оборудована постоянно действующая выставка. Идет подготовительная работа по созданию музея писателя.
  В день рождения Юрия Николаевича в течение трех лет проводились литературные чтения в Художественной галерее. В 2006 году по согласованию с главой города мероприятия, посвященные памяти писателя, проведены 5-го февраля у мемориальной доски и в клубе военного санатория г. Светлогорска. В тот же день подобные акции проведены в нескольких районах Калининграда и области. Так, почитатели собирались в библиотеке имени А.Гайдара. В библиотеке Московского района ее директор Ольга Камиловна Ткаченко при свечах рассказывала о писателе школьникам района.
  Мероприятия по популяризации литературного наследия писателя проводятся группами почитателей в школах, библиотеках, университетских аудиториях. Один коротко рассказывает о жизни и творчестве Юрия Николаевича. Другие читают его стихи, миниатюры. Иногда отдельные произведения писателя исполняют профессиональные актеры: заслуженные артисты Анатолий Лукин, Виктор Подтягин, Геннадий Полищук. В группу нередко входит вдова писателя Зоя Алексеевна. Молодежь каждый раз тепло приветствует ее, слушает с большим интересом, горячо благодарит за выступление. Здесь же распространяются книги писателя. Такой метод работы применялся в аудиториях РГУ им.Канта, КТУ, БГА, библиотеках, школах. Всегда слушатели были внимательны, задавали вопросы, благодарили за выступления, покупали книги.
  Литературные чтения, посвященные памяти писателя, проводились и в Дни славянской письменности. В 2005 году в областные Дни литературы вечер памяти Ю.Н. Куранова состоялся в Доме офицеров флота. На нем ученики 49-го лицея под руководством учителя по литературе Т.Л. Ждановой дали театрализованное представление по произведениям Юрия Николаевича. В школах, библиотеках практикуется метод внеклассного чтения коротких рассказов, стихотворений писателя.
  Выставки акварелей Ю.Н. Куранова состоялись в Художественной галерее, помещении Валленродской библиотеки Кафедрального собора, в Багратионовске, Зеленоградске, в органном зале "Макаров" г. Светлогорска. Акварели вызвали большой интерес посетителей. Они открыли для себя еще одну грань творчества Ю.Н. Куранова. "Неизвестный Куранов" - так и была названа выставка в Кафедральном соборе. При открытии выставок почитатели рассказывали о жизни и творчестве писателя, читали его произведения. А в органном зале "Макаров" на фоне акварелей силами студийцев была представлена литературно-музыкальная композиция, посвященная памяти учителя.
  Литературную студию организовал Юрий Николаевич. Он и руководил ею. Запомнились изумительные мастер-классы по русскому языку и литературе. Юрий Николаевич хотел, чтобы "продлилась моя студия малых литературных форм". Студийцы по-прежнему, как и при нем, собираются каждую неделю, читают свои рассказы, стихи, обсуждают и издают их в альманахе "Дуновение дюн".
  Значительную работу по популяризации трудов писателя проводят инициативные почитатели индивидуально по своим учреждениям: в школьных классах, библиотеках, музеях. Б.И. Поповым создана страничка в интернете. На ней можно прочесть около пятидесяти произведений Юрия Николаевича.
  Специальные буклеты были изданы к открытию некоторых выставок и литературных чтений.
  Вечера, посвященные творчеству писателя, в районах области проводила З.А. Куприянова с ансамблем "Песня - спутница". Она и Герман Бич - инициаторы издания и составители сборника ранних светских и духовных стихов писателя "Вот моя музыка".
  Особое значение придает Общество работе в молодежных аудиториях. Школьники, студенты "завтра" станут специалистами и поедут работать в села и города нашей области. Там они сами могут стать активными популяризаторами творческого наследия писателя.
  В 2005 году в Южной Америке, в столице Аргентины Буэнос-Айресе, проведены мероприятия, посвященные жизни и творчеству Ю.Н. Куранова: специальный вечер в Русском доме, беседы в его читальном зале с представителями русской диаспоры; выступления в школе при посольстве Российской федерации и в двух группах студентов отделения славянской литературы факультета филологии университета Буэнос-Айреса (УБА).
  Электронные адреса двух профессоров УБО даны нескольким профессорам РГУ им. И. Канта, в том числе профессору по международным связям В.И. Заботкиной, для установления контактов между университетами.
  Один из профессоров УБА высказал желание перевести на испанский язык некоторые произведения из книги Ю.Н. Куранова "Тепло родного очага".
  В плане Общества продолжение деятельности по различным направлениям: популяризация творческого наследия писателя; организаторская работа по изданию собрания его сочинений и сборника воспоминаний о нем, установлению ежегодной литературной премии имени Ю.Н. Куранова, выделению помещения для музея, включению в туристический маршрут г. Светлогорска памятных мест, связанных с именем писателя; проведение конференции по теме: "Литература постмодернизма и творчество Ю.Н. Куранова"...
  Почитатели с желанием и хорошим настроением участвуют в работе Общества. Хочется искренне поблагодарить всех за бескорыстный, очень нужный и важный труд.
  Популяризацию творческого наследия писателя рассматриваем и как общекультурную работу, приближающую установление гражданского общества.
  
  
  КУРАНОВСКИЕ КОРАБЛИ
  
  Миниатюра "Корабли" Ю.Н. Куранова занимает несколько строк. Прочитал ее за минуту, другую. Вернулся к тексту. Прочел еще и еще. Постепенно приходило понимание того, как много сказано в ней; какой глубокий смысл содержится в каждом слове, предложении; как красива и мелодична сама миниатюра. Внешне заурядное событие - подготовку срубов для домов на окраине села - автор приподнял над обыденностью, поэтизировал. Он сравнил срубы с кораблями, которые вот- вот двинутся в бесконечный счастливый поход.
  А воображение, оттолкнувшись от скупых строчек автора, рисовало жизнерадостную, жизнеутверждающую картину простой, здоровой, трудовой жизни людей на природе и вместе с природой. Срубы рубят для людей. Дома на Руси строили чаще для молодых семей. Чтобы они вили свое гнездо в новом доме, жили счастливо, трудились, рожали и растили детей. Те в свою очередь в свое время построят дома для своих детей.
  В срубах играют дети. Строят их отцы и деды. Создают для будущего. Панорама стройки - это своеобразный гимн мирной, счастливой жизни людей труда.
  Деятельность - главное тут в поведении людей. Здесь нет пассивного созерцания природы людьми, пресыщенными земными благами. А есть созидательный труд, работа строителей, умельцев, всегда уважаемых в народе.
   Взаимные отношения людей и природы здесь просты и понятны. Они обоюдно уважительны. Люди берут из необходимого для жизни то, что восполнимо. Природа щедро делится богатствами: лес, окружавший село, и в этот раз привел людей к сосновому бору с высокими, уходящими в небо, деревьями. Люди спилили их. Убрали сучья, кору, высушили и привезли на лужайку около села.
  Закипела работа. В ритмичный, размеренно-неторопливый шум обычных и вертикальных пил вплетается звонкий перестук топоров, вжиканье рубанков и сверл. Эта бодрая музыкальная импровизация завораживает, привлекает не только малышей, они все здесь, но и взрослых жителей села. Они приходят на лужайку послушать ее, посмотреть на исполнителей.
   Главный инструмент на стройплощадке - топор. Мужчины в не заправленных рубахах, осыпанные опилками и мелкими стружками, так ловко управляются с ним, что могут и весь дом построить только с его помощью. Приятно смотреть как в умелых руках топор делает чудеса. Несколько точных ударов по бревну - и готово ложе для укладки другого. А обтесывание бревен! Несколько минут - и обе стороны бревна гладкие, ровные. Только на земле остаются два ряда приятно пахнущей деревом свежей щепы. Все это делается легко, ловко, весело, с шутками и красиво.
  Ох уж эти въедливые старики! Чуть что не так - переделывай. Допустивший огрех краснеет, не возражает. Теперь он надолго будет объектом беззлобных шуток сверстников - острословов. Все знают: лучше заранее посоветоваться с мастером и не спешить, чем напортачив, переделывать.
  Наметанным глазом с помощью только складного метра да уровня, отвеса да карандаша строители определяют все размеры срубов, порядок их сборки. Готовые срубы удивляют строгостью выдержки нужных пропорций, стройностью, красотой, даже элегантностью. Трудно поверить в то, что строители не могли слышать о золотом сечении. Видимо, в вековую мудрость входит и это понятие.
  Воздух на лужайке насыщен смолистым запахом сосны. Тут господствует белый цвет срубов, напиленных досок, обтесанных деревьев, стружек и опилок. На фоне окружающего село зеленого моря белые срубы напоминают корабли в гавани. Они в свои сроки уплывут и станут домами на отведенных местах. Менее удачна судьба других кораблей - произведений автора. Их десятилетиями удерживали в гавани. Но подует попутный ветер, и они отправятся в плавание по безбрежному морю жизни. Мы, почитатели творчества Юрия Николаевича, и призваны вызвать этот попутный ветер!
  
  
  Юлия ЧЕКМУРИНА
  
  ОЗАРЕНИЕ ЛЮБОВЬЮ
  "Заметки на полях" повести Юрия Николаевича Куранова "Озарение радугой"
  
  Он сидит рядом, но так, что мне его не видно. Я только ощущаю его присутствие. И я знаю, что его хорошо знакомое мне лицо сейчас печально. Мне хочется сказать ему что-то успокаивающее, ласковое, но я не нахожу ни слов, ни смелости. Он едва заметно вздыхает и признается:
   "Почему-то я думаю сегодня о скрипке. Она звучит в моем сердце, настойчивая, протяжная, бесконечно властная, как шелковая ткань цветастой шали, на которой узор то вспыхивает, то исчезает, то вновь появляется и застывает, казалось бы, навсегда. Но вот узор где-то далеко скользит по сугробам за пряслами вдоль выгона к ельнику, как отсвет далекого тревожного сияния, от которого загорается и одновременно леденеет сердце".
  Мне становится тревожно, я чувствую, что где-то глубоко во мне вспыхнула боль. Но он продолжает, и я, замирая, слушаю.
  "Нет, это скрипка течет по скатерти, как зеленое, как мглистое вино, по скатерти тяжелой, самотканой, не однажды в ключах да бочагах полосканной. Вино течет, и светится, и катится в сторону, тягучее и липкое, и капает, нет, падает, как теплое и еще наполненное дыханием тело, на широкие половицы избы. И на полу дымится, расплывается, и огненность какая-то озаряется над ним и колышется, как дикое растение, нет, птица, которая долго летела среди ночи и вот упала где-то возле бани, за огородами, на сугроб, и снегопад склоняется над нею, и наступает полночь".
  - Нет! - хочется крикнуть мне. - Не надо! Мне страшно, я не хочу... Ведь все было так хорошо: и "звездами сверкающий воздух", и девичьи глаза, и предчувствия и ожидания чего-то хорошего, может быть, доброй и прекрасной сказки о любви и счастье...
   Он подходит ко мне, и я вижу в глазах его такую же боль, нет, еще большую. Я опускаю глаза и молчу. Я не могу, я не смею прервать его.
   "И все-таки это кровь. Кровь вспенивается, и поднимается огненно, как туча над целой вселенной, до самого неба, и течет по земле, и стонет от горя и страха".
  Почему эта глава посвящена скрипке? Почему именно здесь прерывается рассказ о жизни Козлова и в плавное течение, в почти музыкальную ткань повествования врываются неожиданно странные и страшные образы? Врываются резко и, как нам кажется, неуместно, - но именно так, как настоящие кровь и страдания врываются в спокойную, налаженную, плавно текущую жизнь. И почему вдруг на страницах повести появляется флейта? И о чем она поет? И почему разговор о Великой Отечественной войне продолжает Сергий Радонежский и князь Димитрий? И так ли уж случайно именно в этой главе появляются легендарные (а может быть, современные?) богатыри Пересвет и Ослябя? Я хочу понять, что кроется за этой необычной композицией, - и вновь перелистываю и перечитываю повесть и одновременно пытаюсь представить ее движение в пространстве.
  Вот первая глава. Начало. "Человек рождается, как яблоко в саду...когда уже яблони... шумят, цветут, плодоносят под белыми, как паруса, ликующими облаками, солнцем палящим и сладостно греющим...под луной, что глядится в озеро на закате... В таком саду рождается человек, и жизнь его со всеми предстоящими человеческому сердцу печалями и радостями, соблазнами и восторгами завязывается, наливается, крепнет и становится румяной, ароматной и сладостной, как этот сочный по осени плод... А разговор у нас все же о яблоках, вернее, о садах, а еще вернее - о человеческой жизни. Так вот, мой младенец, когда раскроешь глаза и с изумлением, как бы сквозь золотистый туман, начнешь различать вокруг себя прекрасные предметы, ты весь тоже почувствуешь, что ты в саду. Со всех сторон тебя окружают прекрасные и запашистые деревья... Но есть такие ветви, есть такие деревья, на которых ты увидишь вместо плодов вроде свернувшиеся в клубок небольшие ароматные радуги: они не только светятся, но вроде бы и пульсируют, свет от них переливается, и музыка, таинственная музыка, плывет оттуда, из этих плодов. Их светящееся дыхание распространяется далеко и звучно. Приблизиться нужно к нему, к этому яблоку света, и не сорвать его, а только слушать и вдыхать неповторимый аромат его удивительной жизни".
  Я верю в такое начало. Верю каждому слову. И в ароматные радуги, и в золотистый туман, и в цветенье яблонь в саду, который - и в это я тоже верю - создан для радости, и верю в робкое счастливое удивление каждого крохотного человечка, приходящего в этот мир. И в то верю, что этот маленький человек уже знает, уже чувствует: он - часть этого прекрасного цветущего сада, и потому он тоже прекрасен. Забудет ли он об этом потом?
  В следующей главе все еще не назван главный герой (впрочем, может быть, тот "прекрасный крошечный мальчик" и есть будущий художник Алексей Козлов?), вторая глава посвящена флейте.
   "Да, все же это флейта, она выделяется все явственнее, все слышнее, как светящийся девичий голос, при котором хочется плакать и вдыхать это счастье всей грудью. Голос флейты звучит над новорожденным мальчиком. Ты видишь прекрасного крошечного мальчика, он раскрывает глаза навстречу солнцу, к нему протягивает руки и смеется...И в воздухе загораются самоцветы, похожие на звезды, на листья трав, на соцветия воздуха и тишины одновременно. А голос девичий все слышится вдали...".
  Человек пришел в мир - новый, непонятный... Каким он предстает перед младенцем? Быть может, сейчас весь мир для него - это сияющие глаза матери, ее улыбка, тепло ее рук и ощущение беспредельной любви и нежности. "Я люблю тебя, так люблю, так люблю!" - шепчут ее губы, и младенец слышит певучий и ласковый "светящийся голос" флейты.
  Здесь все: чудо рождения человека и чудо рождения таланта, музыка, солнце и смех - все жизнь и предчувствие жизни. Счастье и предчувствие счастья. Любовь и предчувствие любви. Таинственно и прекрасно. Но о чем поет флейта, что за мелодия звучит над новорожденным мальчиком? Может быть, его собственная? Мелодия его жизни, судьбы? Придет время, и он почувствует, что и "в нем самом просыпается голос". И "он долго будет плыть и петь над этим страшным и прекрасным миром".
  Глава-предчувствие. Мы еще не знаем ничего о герое повести. Не знаем, что голос девичий будет чистым звуком юности петь в его душе и в его картинах, не знаем еще, что заворожившие нас слова о свече, снегопаде и розе - образы из картин Алексея Козлова и одновременно образ такой короткой и такой полной, такой одухотворенной жизни, - мы просто читаем, и почему-то кажется, что ждет нас впереди что-то необычное, и светлое, и удивительное... Не этого ли ждем мы от своей жизни всю жизнь?
   "А голос девичий все слышится вдали. И будет слышен долго. Пока все не закроет листопад, шелестя перед самыми твоими глазами. Но вот листва редеет, и ты увидишь, что это снег.
  Большие медленные хлопья. Хлопья тяжело и безвоздушно падают на высокие стройные свечи. Свечи горят под снегопадом, и пламя их не гаснет. А там, внизу, под снегопадом - роза. Большая красивая роза лежит на земле. На алых лепестках ее отражается пламя свечей, в них падают снежинки... и замирают. И музыка слышна, слышна, не тает. Над розой склоняется зеркало, глубокое, темное, в зеркале отражается роза, свечи, снегопад - и отдаленный голос прекрасного пения".
  И только в следующей - третьей главе мы знакомимся с главным героем. Собственно рассказ о его детстве занимает примерно треть главы. Все остальное пространство отдано природе. Здесь нет каких-то событий ранних лет будущего художника, нет почти ни слова о том, чем он занимался, как учился, как выглядел, с кем дружил, как шалил... Только природа и в ней - маленький мальчик Алеша. Но почему-то из так называемых "описаний природы" понятен и близок становится этот мальчик. И возникает какое-то светлое и бережное чувство к нему.
   "Маленький Алеша подолгу любил сидеть там в темноте, уставившись глубокими тревожными глазами в костер, и думал. О чем он думал?.. Глухие ночи Поветлужья наваливаются на хутора осенней мрачной тяжестью, в которой звонко слышится отовсюду таинственный шорох протекающей жизни. Где-то филин кричит...как леший или какая-нибудь болотная кикимора, и льдом покрывается от этого крика спина...Где-то ветер залег в логу и сопит как медведь... и какая-то девушка ...сидит на траве, укрыла ноги...красным сарафаном... и чуть слышно поет какую-то старую-старую песню... тут вдруг почудилось, будто от каждого гортанного возгласа птицы воздух лесной озаряется радугой... растет и расширяется по лесу, и становится видно при свете ее, какие удивительные соки текут и бьются в каждой травке, в каждом листике, в каждом цветке, какими светоносными потоками текут они... и какое праздничное сияние колышется в воздухе над каждой весенней былинкой...".
   Глазами деревенского мальчика мы видим эту весеннюю расцветающую вокруг него жизнь. Быть может, это и был момент озарения радугой, когда Алеша увидел не цветок, не травинку, а их внутреннюю жизнь и почувствовал, как "в нем самом просыпается голос"? Маленький человечек, пришедший в этот мир, только учится видеть и познавать его.
   "В такое время сердце крошечного человечка, едва ступившего на свет и все глаза раскрывшего на мир с его необычайной звучностью весенних красок, бьется, как зачарованная, как трепетная и беззащитная птица, которая вовсе не думает о своей беззащитности".
   Читаю и думаю о том, как часто современный человек, особенно городской, воспринимает природу как фон, декорацию, пространство для своей - отдельной от природы - жизни. Как редко приходит к нам понимание того, что мы едины.
  "...Трепетали березки. Но трепетали они скорее внутренне, от движения соков и жизненных торопливых надежд; листва на березках была бесшумна". Как смог маленький мальчик увидеть, почувствовать стремления и надежды этих молодых деревьев? Может быть, дело в том, что Алеша умел видеть так, как умеют это художники, умел чувствовать - как поэт... Нет, не то. Он видел и слышал, и чувствовал так, как его далекие предки, когда-то, как и он сейчас, увидевшие трепет неподвижной березы, наделившие природу чувствами и населившие лес духами - лесными душами. Это детское озарение не пройдет, не забудется, его не уничтожит даже война. Оно войдет в него навсегда, станет его мироощущением. И мы вспомним о нем, когда в 29-й главе прочитаем:
  "У Козлова, как грибы в пору теплых дождей, пошли небольшие этюды...написаны они были не с натуры. Правда, писал художник их где-нибудь в логу, на пригорке, у лесной опушки либо над речкой, но писал он их совсем не такими, какими посторонний человек их здесь увидел бы...
  Как правило, это вечер, либо ночь, или же рассвет. Маленький трепетный цветок притаился где-то в гуще трав и, уже охваченный вечернею тьмой, трепещет перед надвигающимся мраком ночи. Все существо его напряжено, он живет, он лелеет в себе жизнь и за нее трепещет. В нем проснулись необычайные силы, в этом крошечном венчике лепестков, и светит сквозь сумерки - поистине неугасимый светильник. Или же это колокольчик. Он не уснул. Он весь насторожен своим тоже светящимся стеблем и наклонил свое соцветие к земле, где задумалась и не складывает свои лиловые лепестки ромашка. Колокольчик бережно, так нежно дышит на нее и что-то ей не решается сообщить. А ромашка мерцает, задумалась, ждет и верит... Когда человек смотрел эти маленькие портреты цветов и растений, его охватывала робость. Робость перед таинственным и, казалось бы, дерзким желанием художника заглянуть в жизнь этого кроткого существа, в самую его душу... в мире сумерек, в мире внимательного общения трав друг с другом, и в то же время с человеком, высвечивалась и чуть-чуть обнажалась с деликатностью необычайной аналогия: жизнь - всюду жизнь, и вся она держится на трепетности, на священном чувстве любви"".
  Словно вечность краешком своего плаща чуть колыхнула воздух, которым мы дышим. И мы торопливо вдыхаем его едва уловимые запахи, влекущие, манящие, таинственные, но будто бы знакомые... Давно... когда-то... Мы это знали, мы это чувствовали... давно... Когда? И вдруг вспоминаем сад... золотистые яблоки... радуги... И музыка звучала в том саду. И качала нас. И все было - любовь. И мы были - любовь.
  Вот почему в главе о детстве так бережно и трепетно приоткрывается сокровенная жизнь природы. Вот почему так важна она для понимания этого человека и художника - Алексея Козлова. И, наверное, самих себя. То, что мы привычно называем описанием природы, у Куранова (при всей его живописности) - не картина, не фон. Это какое-то удивительное единство: природа, человек, время, движение, и движение мысли, и движение души. Может быть, это восприятие ее на уровне жизни сердца, слияние с ней в каком-то мгновении ее жизни. Автор словно "раскрывает" внутреннее зрение читателя, и тот уже не наблюдает со стороны, а всецело захваченный новыми ощущениями, проживает мгновение за мгновением этого нового для него мира, в котором все живет в полную силу, живет радостно, и бесстрашно, и волшебно.
  Следующая глава - три небольших рассказа о детстве Вивальди, Анри Тулуз-Лотрека и Козлова, трех талантливых, может быть, гениальных людей. Писатель не сопоставляет, не сравнивает, не делает выводов, но и не остается равнодушным к творчеству первых двух. О творчестве Козлова он пока не говорит. О детстве главного героя автор рассказывает, описывая на двух страницах всего одну ночь. Что в ней особенного? Мы, скорее, не видим ее, а чувствуем. Чувствуем ее состояние. Ее покой - в нем что-то от вечности и незыблемости. Ее красоту, от которой "сердце человека чувствует себя спокойным и..." ... а может, сердцу легко и спокойно оттого, что оно приемлет мир как дар - Божественный. Прекрасный. Живой и добрый. И эта ночь - живая. Даже предметы кажутся "подвижными и чуть ли не говорящими", и костер соседствует с детворой "как полноправно присутствующее живое и доброе существо", и слышно доброе и доверчивое дыхание другой ночи - тургеневской.
  Я никогда не была в ночном. Не сидела в сырой траве у реки. Не читала Тургенева при свете костра. Почему же эта ночь - добрая, доверчивая, пронизанная светом - рождает во мне какие-то далекие теплые воспоминания? Откуда они? И что они? И хочется тихо-тихо, не шелестя страницами и не шевелясь, медленно перечитывать эту ночь: может, вспомню, пойму?
   "Лунный свет скользил по лошадиным спинам маслянисто и текуче и одновременно прозрачно, он, казалось, просвечивал лошадь чуть глубже, чем обычно виделось. Лошади перебирали ушами, как бы отстранялись от этого настойчивого, слегка пронизывающего света.
  Это была одна из таких северных теплых ночей, когда сердце человека в подлунности и в тишине лугов да леса чувствует себя спокойным и легким. Все далекие и близкие предметы ночи ощущаются вокруг объемно, и не глазом, а какой-то телесной осязаемостью, и сами они кажутся живыми, подвижными и чуть ли не говорящими, - будь это стог, колодезный журавль или далекая картинно мерцающая сквозь небо звезда. Ребята лежали у костра. Костер не столько освещал, сколько грел ребятишек. Да и не столько грел он в прохладной этой теплости, сколько соседствовал с деревенской детворой как полноправно присутствующее живое и доброе существо". Ребятишки читали этой ночью Тургенева. "И на всю жизнь запомнились потом Алексею те озаренные тройным светом ночи мальчишеские лица: светом луны, огнем костра и пламенем свечи... Но еще осязательней, как теплое движение чьего-то доброго и доверчивого дыхания, на всю недолгую жизнь запали в душу Алексею Козлову совершенно, казалось бы, простые, ничего в себе такого уж особого не таящие, но пробирающие другим, неизъяснимым светом до самого сердца слова: "Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро начиналось". Так он и остался с этой ночи жить на белом свете с мальчишеским, но в то же время таким серьезным и властным ощущением того, что по лицу может пробежать свежая струя и оставить на нем свой росистый, свой светящийся след".
   Постепенно я начинаю видеть не прекрасную литературную мозаику, а два параллельных потока. Главы, повествующие о жизни художника Козлова, чередуются с главами на отвлеченные темы. В них появляются то флейта, то скрипка, то орган, то художники и композиторы разных эпох. Казалось бы, какое отношение они имеют к образу главного героя, к его творчеству? Может быть, это художественное обрамление повести? просто размышления, те самые размышления "на темы искусства", о которых заявлено в названии жанра? попутные замечания? лирические отступления? Но чем внимательнее я читаю, тем больше убеждаюсь в том, что эти маленькие эссе важны не сами по себе. Просто повествование ведется в двух планах: внешнем и внутреннем. Иногда они совмещаются, сливаются, но внутренний план никогда не прерывается, и потому так органично соединение сюжетных и "внесюжетных" (вернее, как бы не имеющих отношения к основному сюжету) фрагментов. Развитие внешнего плана - череда событий, составляющих основу сюжета, люди, их отношения; развитие внутреннего плана - это непрерывная цепочка сменяющих друг друга, повторяющихся и развивающихся образов, ощущений, состояний, понятий, проходящая сквозь всю ткань повествования. Их развитие - это тоже развитие сюжета, только в эмоциональной сфере, или, может быть, точнее - на уровне "мыслечувствования". Писатель открывает направление движению наших мыслей, не называет чувств и состояний, а позволяет нам пережить их во всей сложности, многомерности, неуловимости. Внутренний план - это глубокий подтекст, который раздвигает тему жизни одного человека до судьбы народа, это возможность увидеть жизнь таланта в различных ситуациях, временах и странах, и задуматься еще раз о нашем предназначении и о смысле таланта и смысле искусства. Это возможность взглянуть на Землю и человека на ней - с высоты: может быть, с огненного облака, которое поднимает нас в манящее вечной тайной пространство, или с высокого холма, на котором стоит собор Спаса Нерукотворного монастыря.
  Повесть "Озарение радугой", как ни одно другое произведение Куранова, насыщена цветом. Цвета и оттенки переливаются из главы в главу, повторяются и меняются, вспыхивают и угасают. Цвет в повести - это не только его название (золотой, алый, рыжий, нежная зелень...), но еще и указание на него, "образ цвета" (например, пламя свечи, маслянистый лунный свет, огонь костра, мерцающая при свечах полумгла шелковых шалей...), и конечно, радуга и много света и сияния. Все это так не похоже на стиль Ю.Н.Куранова, что мне кажется, это не случайно. Здесь должно быть что-то большее, чем просто живописность и красочность. И я ищу разгадку в следующих главах.
  И следующая глава - вновь отступление: размышление о картине Архипова "Обратный". Всего несколько строк. Юность. Рассвет. "Чуткая даль замирающего перед ощущением рассвета юношеского сердца". В рассказе о светлой и нежной поре нет ликующей многоцветности. Эта миниатюра Куранова написана прозрачными красками. Здесь не найдем мы ни одного из встречавшихся уже цветов, кроме серебра и приглушенного красного (непотушенная керосиновая лампа) - теплого и мягкого цвета, связанного в повести с образом матери (гл. 11 - горящая лампада) и ассоциирующегося с теплом родного дома. Но сколько легкости, и чистоты, и нежной доверчивости к жизни, и предчувствия счастья: "... ощущение необъятности жизни, ее новизны, красоты и небывалости, как легкое позванивание сбруи на бегу, серебряное тонкое позванивание на рассвете, как дыхание коней, степи, ознобистого ветра...
  Мне кажется, что это я возвращаюсь из дальней дороги домой, а где-то на пороге, может быть, у окна с еще почему-то непотушенной керосиновой лампой меня ожидает мать. Это и есть ощущение юности".
  В пяти главах появляется цвет, сначала легкими мазками, потом все ярче. Жизнь многоцветна, мир прекрасен и расцвечен, в нем властвует красота. Наиболее часто в повести встречаются красный (алый), золотой, серебряный, синий, голубой, то есть те цвета, которые характерны для русской одежды, вышивок, росписей. Но настоящее буйство красок ждет читателя в шестой главе, где красота и предчувствие любви сливаются в образе девушки и в образе ночи. "Алексей не так уж часто приходил на эти тревожные игрища. Но порою заглядывал. Он... садился в углу... напряженно глядел на пляску... а время от времени туда, на середину лавки... Там садилась высокая, спокойная, темноволосая и темноглазая красавица... Она спокойно сидела, как сказочная неприступная царевна, и немигающими глазами светозарно и радужно глядела в шитье. Кого она ждала?" С темноглазой красавицей появляются в повести новые цвета и оттенки, они живут, плывут, перетекают, и в их свете и мерцании есть что-то не до конца понятное, но волнующее. "...Та девушка, царевна, под тяжелой шелковой шалью с алыми да золотыми цветами по темно-синему полю, отливающему в малиновость, складывала шитье... стройно выходила вон, на морозный, на чистый, на звездами сверкающий воздух... Алексей уходил тоже. Он долго бродил по селу под низкокрылым ветром... Порою какие-то отдаленные отсветы поднимались там, за краем лесов, в это черное небо. И тогда небо вдруг начинало отливать в темную синь, в темную зелень и в темную малиновость. И золотые, красные, серебряные, лазоревые цветы загорались на этой бесконечной шали ночи, сквозь которые смотрели умные, спокойные и кроткие глаза, наполненные достоинством девической чистоты".
   Здесь же появляется образ шали. Впрочем, экспозиция его уже была. Вспомним детство Тулуз-Лотрека: "женщины в глубоких креслах вязали, закрыв плечи мерцающей при свечах полумглой шелковых шалей". "Мерцающая полумгла..." - образ только намечен. Это красота и роскошь, овеянные таинственностью неторопливой, незнакомой, давно прошедшей жизни. Сейчас, в шестой главе, это шаль девушки - сказочной царевны. Как-то незаметно и естественно шаль девушки переходит в шаль ночи, они сливаются, сквозь шаль ночи смотрят глаза девушки. И это тоже символ красоты, но иной, и одно из мгновений близкой нам, но тоже прошедшей жизни. Здесь нет ни слова об отношении Козлова к девушке, но через таинственную, завораживающую картину ночи между ними устанавливается незримая связь, и нам понятно, что темноглазая красавица волнует воображение художника, не уходит из его мыслей. Состояние Козлова представляется похожим и на вдохновение, и на влюбленность. В ночи проплывают завораживающие образы и видения, наполненные ощущением чистоты и свежести и девического достоинства. Постепенно мы перестаем видеть слова, и какие-то новые - чистые, и радостные, и щемящие чувства вливаются в нас вместе с музыкой этой ночи. Нам хочется послушать ее еще раз. Мы перечитываем, пытаясь уловить что-то неуловимое и прекрасное.
  В следующей главе появляется еще один образ шали, связанный с предыдущими захватывающей красотой, но в отличие от них наполненный тревогой, смятеньем и даже страхом. Происходит трансформация образа - один из художественных приемов Куранова, тщательно и тонко разработанный в повести. И это развитие, изменение художественных образов - это тоже развитие сюжета. Мы увидим, как будут меняться (развиваться), переходя из главы в главу, образы мальчика, юности, девушки, или, например, портреты рук как образы характера и судьбы. Или образ шали. Почему он так часто появляется? В чем смысл его изменений? Он должен быть связан с чем-то важным и значительным, иначе не был бы так ярко написан. Прежде чем он появится еще раз, произойдет многое. Война, постижение мастерства, годы напряженного, "неисчерпаемого" труда. И вот придет время, когда вернется в жизнь Алексея та шаль. Несомненно, та же. Шаль сказочной царевны. Иначе назвал бы он этот портрет "Северной Авророй" или еще как-нибудь. И связан он с тем вИдением, с тем восприятием мира, которое открылось ему в юности, с возвышенным и прекрасным образом девушки... впрочем, об этом лучше читать: "Я до сих пор не знаю, почему во мне проплыло тогда это увесистое слово: Тициан... "Портрет девушки под шалью", который Козлов одно время называл "Северной Авророй", а потом отказался от этого названия...никакого отношения к Тициану не имеет, ни к знаменитому портрету дочери... ни к портрету красавицы... Это красавица, и все... внутренний мир молодой и симпатичной аристократки вас ничем не привлекает... Другой великолепный портрет молодой женщины под шляпой с пышными перьями...с браслетом на голой руке, пальцы которой чувственно придерживают на плече зеленую дорогую ткань, накинутую поверх белой нижней ткани, сползающей с обнаженного тела. И все тело, властно выступившее из темного, тоже чувственного фона, выскальзывающее из-под одежд, требует к себе жадного и восторженного внимания, прикосновения, оно готово превратиться в одну сплошную поэму земной и тяжелой, как повинность, любви. И этот знаменитый портрет из Эрмитажа Козлову далек.
  Козлов как-то вообще смущался перед обнаженным человеческим телом. Его привлекали главным образом глаза. И драгоценная шаль красавицы Козлова драгоценна не своею стоимостью. Любому ясно, что это обыкновенный деревенский платок; но художник нашел сам, раскрыл в нем это неистовое полыхание, как в материи, имеющей касание к этому возвышенному, замкнутому в глубокой внутренней чистоте и возвышенности образу. Взгляд, глаза деревенской этой девушки драгоценны глубочайшей и сознательно хранимой в себе непорочностью. Все полотно - это олицетворение серьезного и прекрасного целомудрия...а смысл его гораздо выше и значительнее и взгляда, и глаз, и лица, и самоцветно стекающего с плеч платка" (глава 37).
  И вот событийный ряд прерывается. Сейчас зазвучит скрипка. И он вызовет образы юности и девушки: "...скрипка, печальная и кроткая, как девичье дыхание на рассвете, когда проснулось сердце, но все еще спят. И жизнь представляется прекрасной, бесконечной, но тревожной. А дышится легко. И по телу по всему движение тишины и молодости, словно пение птиц предрассветных, цветет и замирает". И вновь появится шаль - но уже совсем другая. Шаль ночи перетекает в музыкальную ткань, музыка льется как шелк цветастой шали, как скатерть, к этому струящемуся движению присоединяется картина льющегося густого вина... И вдруг привычный образ любви и красоты, связанный с девушкой и шалью, разрушается, его сменяют "теплое и еще наполненное дыханием тело", "птица, которая долго летела среди ночи и вот упала... на сугроб, и снегопад склоняется над нею, и наступает полночь". Сон и явь, странные видения, фантастические и реальные, страшные и прекрасные, завораживают неудержимым потоком перевоплощений. Мы еще не знаем, что будет с Алексеем дальше, но в нас уже возникло предчувствие надвигающейся беды. И все-таки: почему скрипка, музыка? "Может быть, потому, что музыка намного шире всех существующих видов искусства". Не слова, только музыка, только образы и видения, рожденные скрипкой, чередой сменяющие друг друга и изменяющиеся, могут рассказать, нет, не рассказать, не объяснить, а погрузить нас в то состояние Алексея, заставить прожить и пережить то чувство, которое пронзило его, когда радостным летним днем он услышал по радио: "Сегодня, в 4 часа утра...". Да, конечно, это война. В мир, наполненный чистотой, любовью и предчувствием любви, красотой и вдохновением, врываются вдруг страх, кровь, боль, отчаяние, крушение надежд... - и обо всем этом уже рассказано, хотя еще не названо само слово "война".
  Усилить впечатление помогает автору прием трансформации цвета. Кроме зеленого, не назван более ни один цвет. И все же здесь почти все цвета, что были в предыдущих главах. Только одни из них приглушены, другие приобретают новую эмоциональную и смысловую нагрузку. Это как бы воспоминания о цвете, как воспоминания о яркой, наполненной красотой, мечтами и свершениями довоенной жизни. Серебряный и лазоревый из шестой главы здесь повторяются, но иначе: "...узор скользит по сугробам как отсвет далекого тревожного сияния, от которого загорается и одновременно леденеет сердце"; темная малиновость, золотые и красные цветы из шестой главы сменяются здесь озаряющейся огненностью; алому соответствует "кровь... поднимается огненно". Те же цвета, но неназванные, и говорят они совсем о другом, и волнуют по-другому. И вновь те же самые краски повторятся в следующей главе, но это будут уже настоящие огонь, пожар и настоящая кровь. Это военная юность Козлова (8-я глава).
  Уже из этих семи глав становится ясным: последовательное развитие событий и внутреннего мира художника вовсе не прерывается главами - размышлениями на темы искусства. Часто именно в них с особой силой и глубиной показано ощущение жизни, восприятие мира, все то главное и сложное, что происходит в душе человека. В них может присутствовать и само событие, но показано оно тоже "изнутри".
  Эта сюжетная связь глав внутреннего и внешнего плана подчеркнута и сквозной нумерацией. И только нескольким эпизодам, имеющим достаточно отвлеченный, самостоятельный характер, даны названия: Гимн зимним радугам, Венок осенним мухоморам, Вечерняя элегия Зимнему дворцу, Ночное продолжение элегии.
  И снова музыка. Орган. Он "поднимает меня на огненном облаке в небо". Почему-то автор подробно перечисляет и приметы современности, и то, что стало далекой историей не только для нас, но и для великого И.-С. Баха, имя которого прежде всего вспоминается при слове "орган". Музыка, искусство вмещают в себя все: тысячелетия, прошлое и будущее, грозы и войны, все созданное и разрушенное, все достижения, которыми гордится человек... Вмещают и в то же время поднимаются надо всем этим. События конечны, временны, музыка - вечна, она существует в момент своего рождения, исполнения и в то же время - всегда. Рожденная человеческим вдохновением однажды, она становится частью мира. Музыка сама, как и каждый вид искусства, как и каждое произведение искусства, - целый мир. И вот этому миру принадлежит маленький мальчик: "Я молчу, и ничего нет в моем сердце, кроме огненных звуков магических труб. И тогда мне делается одиноко. Вот в это мгновение я вижу себя далеко внизу необычайно крошечным мальчиком среди скошенного травяного поля. Мальчик сидит на стерне, обхватив колени руками, положив на колени голову, и мелко весь трясется. Он либо плачет, либо что-то торопливо и вдохновенно произносит из себя вслух, но его пока не слышно". Может быть, это образ детства таланта. Любого. Из любого времени. А может быть - автора или его героя. Скорее, все вместе. И мы знаем, что впереди у этого мальчика - война. И когда в следующей главе мы прочитаем: "... лишь успел Алексей услышать немолодой хрипатый крик откуда-то со стороны: "Парнишку-то, парнишку прихватите, куда его бросать. Еще жить ему да жить, торопыге...", мы вспомним маленького Алешу и мальчика на стерне (главы-размышления, будто бы не имеющей отношения к сюжетной линии) и почувствуем, как связаны эти главы и эти два образа. В сущности, Козлов был мальчиком, когда война бросила его в огонь и боль, и юные годы - самое светлое и счастливое время - оказались самыми трудными и страшными. "Вообще вся военная пора прошла сквозь Алексея как ощущение раскаленного и всякую минуту готового лопнуть сердца. Огонь пожирал его изнутри".
  Идущий за рассказом о военной юности Козлова "вставной эпизод" посвящен живописи, художникам Б. Неменскому и Т. Яблонской. И на первый взгляд может показаться, что это просто описание двух картин. Но так ли это? "Ночь. Простая деревенская изба. По полу кто как разметались во сне солдаты...У русской печки, над всеми спящими бессонно сидит пожилая женщина... на коленях у нее только что, быть может, постиранная гимнастерка. На гимнастерке сложены усталые крестьянские руки... Она либо думает что-то покорное и доброе, либо молится, либо же плачет над этим походным солдатским сном. Окно занавешено, чтобы не била в спящих луна. В переднем углу... - икона и горит лампада... Картина эта называется "Мать"...". Писатель смотрит на них долго. Он может так смотреть: его взгляд не помешает им, и ему никто не помешает, и никто не заглянет в его глаза. Я знаю, лицо его серьезно, почти сурово, но взгляд - и печален, и нежен, и необъятен. Если бы только он сейчас взглянул на меня, я бы все поняла. Может быть, больше, чем он хотел бы сказать. Поэтому я не посмею. Я тихо отойду в сторону, я подожду, пока он вот так, издалека - из другого времени - смотрит, стоя перед ними. А потом, когда взгляд его станет тише, он будет говорить - медленно и негромко, словно для себя. Он будет рассказывать, и столько новых мыслей, каких-то далеких воспоминаний и ассоциаций хлынут вдруг в меня и поведут из этой избы по всей России, охваченной войной, и дальше - в глубь времен.
  Конечно, здесь важно каждое слово. Даже как бы вскользь сказанное. И если он пишет "усталые крестьянские руки", то это не эпитет, это именно усталость, тяжелая, может быть, сбивающая с ног. Но эта пожилая женщина под стареньким платком не думает о ней. Потому что любовь в ее материнском сердце сильнее усталости. Пусть наденут чистое утром, пусть отдохнут, и наберутся сил, и не помешает им лунный свет, и согреются их сердца материнской заботой и лаской, пусть поможет им Бог... Бойцы спят, может быть, впервые за много ночей так спокойно, словно хранимые кем-то, и только она сидит с закрытыми глазами, но не спит, "думает что-то покорное и доброе...молится...плачет... Мать". Они так и назовут ее, когда проснутся, - мать. И я поняла - только сейчас - почему в народе долгие века живет этот обычай: обращаясь к незнакомым людям, называть их "мать", "бабушка", "отец". И возраст здесь не имеет никакого значения.
  "И еще одна картина". О чем она? Как связана с повествованием? "Округлые, как бы сточенные холмы. Написаны холмы сверху, горизонта не видно. По холмам как будто шрамы, рубцы, затянутые временем и болью. Это остатки воронок". Боль - это единственное слово, выпадающее из живописного описательного ряда. Это боль тех, кто пережил войну, боль памяти, это боль земли, которая помнит изуверство... Почему-то пришло мне на ум именно это слово - изуверство. Изуверившиеся - вышедшие из веры, потерявшие веру в Бога, завещавшего: "Не убий!". И это реальная, физическая боль раненых. Вот и восстановлена сюжетная последовательность: Козлов ранен.
  И снова удивляет мастерство писателя. Ни одного лишнего, незначащего слова, ничего случайного. Прочитаем эту миниатюру невнимательно, ускользнет от нас слово "боль" - и превратится этот короткий рассказ о войне просто в описание картины. И не случайно писатель указывает время написания произведения - 1969 год. Дата здесь не информирует об определенном периоде творчества Татьяны Яблонской, она говорит: со времени окончания войны прошло почти четверть века, но ... рубцы и шрамы на теле земли и на сердцах людей затянуты болью. И еще об одном напоминает нам автор: земля - живая.
   Намеренная или ненамеренная аллюзия? В описании картины есть слова: саманный хуторок, безымянные высоты. И сами собой вспоминаются строки:
  Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда.
   Тот не забудет, не забудет атаки яростные те
   У незнакомого поселка на безымянной высоте.
   Интересно противопоставление слов "тусклый" и "тягучий". Понятно, что противопоставлять слова по разным признакам - по цвету и состоянию вещества - нельзя, значит, они противопоставлены по другому признаку. Какому? Может быть, "тусклый" - здесь "неживой" (меркнущий, умирающий цвет, воспоминание). "Тягучий" - живой (медлительный). Над холмами, где затягиваются тусклой дымкой времени следы войны, живут воспоминания и течет новая жизнь. "Тусклый, но тягучий...". Всего только союз "но" - служебное слово.
  Два описания картин стали пронзительным рассказом о войне.
  Следующая глава начинается рассказом о том, чего не было, но мы об этом еще не знаем. "Говорят, когда человек умирает, перед ним в обостренном воспроизведении сознания встает и возобновляется вся прошедшая жизнь". И далее возникают картины из жизни Козлова: босоногий мальчонка, едва научившийся ходить, которого мать "поддерживает и подталкивает одновременно", купание с ребятами, первый день в школе, первая учительница, первое свидание, первое, робкое чувство... И вновь появляются знакомые образы - девушки, шали, юности, любви. Все вместе, все сплелось, все прозрачно и нежно. "... Ты стоишь с девушкой...Смотришь в ее прозрачно выступающее из сумрака на рассвет лицо, ресницы ее дрожат и под ресницами в прекрасных радостных темных глазах не то слезы, не то улыбка. И растекается по плечам ее шаль, тяжелая, цветастая, с зеленым, нет, малиновым отливом. А ты стоишь перед ней с опущенными руками и не знаешь, что сказать, что сделать, что подумать". Но оказывается, Алексей ничего этого не видел. Он просто спал в вагоне санитарного поезда, который вез его в госпиталь. Вот и вся глава. Меньше странички. О чем она? Почему так детально, так ярко и с таким щемящим чувством нежности и грустью расставания даны эти воспоминания? Собственно, они и составляют эту главу. Кончилась юность. Еще дальше отодвинулось детство. Но все это не ушло. Все это будет с Козловым всегда. И во всем: в памяти, в картинах, в красках, в мироощущении ( "А голос девичий все слышится вдали. И будет слышен долго"). И война тоже не ушла - из памяти, из сердца. Мы поймем это, когда прочитаем в 22-й главе: "Козлов писал в ту пору... алые бесконечные лесные массивы, пробитые там, у горизонта, одинокими полувытянутыми из круга...озерами. Леса были цвета крови, разбавленной медом". И одно только слово "алые" сразу вернет нас в прошлое, в военные годы, когда снился Козлову один и тот же сон: "...вдали на вершине чистого поля горит хутор. Над хутором кровавый столб дыма, и огонь пожирает эту кровавость изнутри. Изба алая, сараи вокруг тоже алеют, нестерпимо раскален колодезный журавль, он раскачивается в воздухе от горения, и огненные яблоки летят от него во все стороны... Столб огня, дыма и крови поднялся во все небо, он клубится". Алый цвет здесь из любимого красного - символа красоты и яркости жизни превращается в символ разрушения, насыщается тревогой, страхом и горем. А леса цвета крови и меда напомнят нам о ранении художника: "Прижимая банку с медом к животу... Алексей выбежал ...в поле... И тут ему легонько обожгло правую руку. И рука вроде бы исчезла.... Алексей опустил глаза и увидел, как по рукаву от локтя вдоль правой руки растекается мед и сквозь мед проступает и быстро смешивается с прозрачною вязкостью меда кровь".
   Цвет пронизывает повесть, эстетически, эмоционально и сюжетно связывает главы. И цвет у Куранова многозначен. Красный - красивый, и он же - страшный, тревожный (сон Козлова, например), это жар, кровь, огонь, но он может быть и спокойным - румяным, и ликующим победным. Серебряное позванивание сбруи перекликается с серебряными цветами шали ночи и ассоциируется и в том, и в другом случае со свежим (морозным) дыханием, чистотой и красотой. Золотистый туман (окутывает неведомый мир, в который приходит крошечный человек) - золотые цветы (шаль) - золотое сияние (ангел с золотыми крыльями, "... вся в золоте, в бликах ранней осени... в сиянии...").
   Стоит внимательно присмотреться к цвету в повести. Он может рассказать и о том, о чем напрямую автор не говорит. Достаточно, например, сравнить ночи Поветлужья и Вечернюю элегию Зимнему дворцу.
  Когда Куранов писал о природе, о русских городах, русской живописи, о Козлове, основными были характерные для русского народного искусства цвета: красный, золотой, голубой, серебряный (малиновый, алый, лазоревый, синий...). Интересно, как изменился цвет в Вечерней элегии. Промерзший, застывший, он, наряду с другими художественными средствами, создает ощущение призрачности, фантастичности.
   "Снег дворика зеленоват и немного фиолетов. Зеленые стены между белых пилястр в сумерках кажутся серыми, а сами пилястры розоватыми. А порою они вдруг оборачиваются голубыми..".
  В основном приглушенные, разбавленные холодные тона, и дальше еще холоднее - неназванный цвет стали: "...лист лимонно отсвечивает... лист блещет, как бритва". Все эти сочетания лимонного, зеленоватого, фиолетового на фоне черного и белого, и вся эта заснеженная неподвижность застывшего дворика создают ощущение нереальности, театральности, и даже цвет здесь кажется не естественным, а режиссерским, постановочным. И в этой странной декорации возникают реальные и полуреальные, не до конца понятные пугающие и даже зловещие образы.
  "Статуи на крыше черны, но их покрывает - от угасающего заката - красноватый пепельный налет. Они стоят растерянно, словно заблудились там, на крыше, среди черных, словно бы обугленных труб".
  Тревожно-фантастическое, театральное застывшее действие. Статичность нарушают только рабочий, который несет лист стекла, да черный кот, который оказывается и не котом вовсе, а вороной. Эти живые, подвижные существа не столько возвращают нас в реальность, сколько создают ее видимость.
  Присутствие автора, несмотря на яркость и подробность картины, не ощущается. Между ним и зимней декорацией чувствуется морозное, снежное пространство, он смотрит издали, возможно, это временнАя дистанция. Воспоминание. Вот такой вечер стоит сейчас в том Ленинграде, бывшем и теперешнем Петербурге. Вот такой вечер стоял - тихий, недвижный, может, только едва заметно струился ввысь, истончаясь, пока мерк закат, чуть колыхаясь от плавного дыхания надвигающейся ночи.
  Прелюдия к какому-то загадочному действию.
  И вспомним другую ночь, где все предметы казались живыми и добрыми, где теплый свет свечи и костра соседствовал с мальчишками как живое существо, или ночь, в которой аукался леший с кикиморой, а девушка в красном сарафане пела старую-старую песню, или шаль ночи, сквозь которую смотрели девичьи глаза.
  В описании ленинградского вечера - иное.
  "Зимний вечер во внутреннем садике дворца. Черные липы безжизненно заснежены. Заснежена черная статуя на квадратном постаменте. Заснежен фонтан посреди круглого бассейна. В окнах - тусклый огонь..."
  Эту безжизненность подчеркивает и безглагольность речи. Нагрузка в основном на прилагательные. Если мы прочитаем только некоторые прилагательные и наречия (черный, безжизненно, тусклый, печальный, робко, пепельный, обугленные, промерзшие, полуживые, театрально разрисованные, грустный, невеселые, больные, звучная, дрожащая, осторожный, неторопливый, нескончаемый, фантастический), то ясно почувствуем и настроение элегии, и зыбко реальную структуру повествования, словно невидимую сферу, которую раскачивают цветные пятна, и мы раскачиваемся с ними от печального и безжизненного к звучащему, от робкого к фантастическому и театральному.
  Возникает ощущение какой-то мистической тайны и хочется вернуться к сказанному ранее (гл. 52):
  "Поразительно расставлены в залах" Зимнего дворца окна. "Перед каждым окном вы без труда можете найти точку, с которой заключенный в оконной раме уголок окружающих дворец зданий оказывается на удивление гармоничным офортом. Его только нужно положить под резец или на камень...И начинаешь верить, будто сам Зимний дворец и все его окружающие строения вместе с набережной Невы возводились в глубочайшей внутренней взаимосвязи, в глубокой смысловой гармонии. Так всегда создаются великие произведения искусства.
  Есть что-то пророческое во всем меланхолическом облике Зимнего дворца, а особенно в его внутреннем дворике".
  В Ночном продолжении элегии все прозвучит определеннее и одновременно загадочнее. Да, это театр, наполненный жизнью, движением, творчеством. И с появлением людей, их наполненной смыслом и делом жизни, вновь засветилось золото, и заискрилось серебро, и расцвела радуга:
  "Здесь где-то бредут и о чем-то судачат под радугой пастухи... В переулках за чистыми стеклами окон мастера колдуют над золотыми, над серебристыми, над совершенно диковинными часами..."
  Но здесь же, рядом, "только оглянись, сквозь черные узоры замкнутых ворот - безжалостный, спокойный и послушный полукруг площади перед аркой Главного штаба - как гильотина, как неукоснительная казнь..."
   Постоянство и многозначность цвета создают цветовое единство повести. Мы не только видим цвет, мы его ощущаем, или, скорее, ощущаем его эмоциональное напряжение. Кажущаяся простота прозы Куранова оборачивается сложностью и глубиной замысла и способов его раскрытия.
   Главы внешнего и внутреннего плана связаны также системой образов. Младенец - мальчик - юноша - молодой человек - зрелый художник... Это относится к Козлову, но то же мы видим в образах живописи и скульптуры: римские мальчики, юноша ("Обратный", "Мать"), старик (Тинторетто, Рембрандт, Эль Греко...). Такую же связь можно проследить в женских образах. Девушка-царевна, "Девушка под шалью", "невесты" и "снегурочки", "Портрет Зои", "доведенная до таинственного мерцания Феоктиста...вся в радугах, радугах, радугах", женские образы из 13-й главы, образы матери, "Портрет старушки" Рембрандта, удивительная старушка из 38-й главы и другие, и еще, и еще ... Многие из них будто бы связаны друг с другом, словно продолжают какой-то начатый одной из них разговор. Может, той, "чей голос слышится вдали. И будет слышен долго"? Вглядываясь вместе с писателем в их лица и в их судьбы, мы каждый раз вспоминаем: "И золотые, красные, серебряные, лазоревые цветы загорались на этой бесконечной шали ночи, сквозь которые смотрели умные, спокойные и кроткие глаза, наполненные достоинством девической чистоты". И шаль не раз вспомним. Образ девушки и образ шали из начальных глав, голос девичий - все это сливается в нашем представлении в какой-то новый образ красоты вечной и неизменной, красоты внутренней. Он будет не раз возникать в повести и в конце книги вырастет в глубокий и сильный обобщающий образ русской женщины, которым восхищаются и Куранов, и Козлов. "А эти вещие Козловские невесты!.. Что думают они со своими самоцветными взорами, как бы ушедшими в глубь их непорочных и возвышенных душ? Как они стоят там в своих пылающих шалях и платочках, на вековечных стужах, листопадах, метелях, журавлиных поднебесных путях? Это невесты, это невесты наших прадедов, дедов, отцов, и детей. И внуков наших. Они несут бессменную стражу сердечной непорочности, преданности и кристальной целомудренности". Это "Портрет прабабки Евгении", "девяностолетней соседки-родственницы, которая выкармливала своими неутомимыми руками уже четвертое поколение. На фоне сжатого поля, в тяжелом красном платке Евгения смотрит прямо в лицо тебе изъеденными временем, но непотухшими зрачками. Лицо ее сморщинилось и продубело. Взгляд спрашивает: достоин ли ты всего ею пережитого? Выдержишь ли такое? Будешь ли таким живучим и неистребимым, как она?" Если бы мы смотрели на этот портрет не глазами писателя, а где-нибудь в галерее, на выставке, что бы мы увидели в этом ее тяжелом красном платке? Может быть, ту самую шаль? Или русский обычай? Или пятно, уравновешивающее цвет в картине? Писатель видит в нем тяжесть "десятилетий, ею пройденных в этих волоках, лесосеках, делянках, но тяжесть, не сгибающую, а обнажающую весомость судьбы прабабки".
  Сила эмоционального воздействия прозы Куранова в том, что образы, им созданные, при всей простоте слога, краткости и сдержанности, удивительно поэтичны и многогранны. Кажется, даже пространство между словами заполнено мыслью и живым движением чувств. "Невесты" Козлова - Куранова - это не просто портреты. Это картины-размышления - о женщине, о красоте, о времени, о народе. Есть что-то неизменное, что проходит сквозь время, - неизменное и вечное. В человеке это то неповторимое, что определяет его индивидуальность. У народа, как и у отдельного человека, есть своя индивидуальность, свое "неизменное", что закреплено в языке, культуре, традициях и обычаях. Народ до тех пор народ, пока живы в нем те качества, которые его сформировали. В "невестах" Козлова писатель видит то, что присуще русским женщинам изначально, их "неизменное" со времен Древней Руси, то, что пройдет сквозь время, текущее от прадедов к внукам. И рассказ о "невестах", по сути, начался с первых глав. Во второй главе звучит "отдаленный голос прекрасного пения", "светящийся девичий голос", который все слышится вдали и слышен будет долго. В третьей главе неожиданно и словно мельком появляется поющая девушка. Ее образ только намечен, кажется, он дан без всякой эмоциональной окраски, все слова нейтральны, стиль лаконичен и почти сух. Откуда, из чего возникает эта поэтичность? Но не только поэзия в этом образе. Здесь - и то "неизменное", что писатель видит в "невестах", в Зое, в прабабке Евгении. С одной стороны, мы можем увидеть в этом небольшом отрывке просто природу, просто ночь, просто девушку. Почему бы ей и не петь, если ночь так хороша? Ведь песню, если она зазвучала в тебе, невозможно удержать. Но с другой стороны, это именно русская природа и русская душа: в таинственных шорохах ночной жизни леса слышатся шаги лешего и ауканье его с кикиморой из какого-нибудь дальнего болота. И девушка, хотя это происходит во второй половине ХХ века, одета в старинный народный костюм, и песня ее - старая-старая... "...вопит филин, страшный и отчаянный, как леший или какая-нибудь болотная кикимора...Где-то стороной пробегают какие-то птицы в осенних бесхитростных травах...Где-то ветер залег в логу и сопит, как медведь...А здесь жует свою жвачку корова в спокойном стойле, похрапывает мерин, и какая-то девушка из соседней деревни Черновляне сидит на траве, укрыла ноги длинным красным сарафаном, подтянула колени к подбородку, уставилась в огонь и чуть слышно поет какую-то старую-старую песню". И слышала она ее от бабки или прабабки. Нет, "связь времен" не распалась. И в "Портрете Зои" видит Куранов продолжение того русского женского характера, что передался девушке от прабабки Евгении, и вместе с Козловым создает образ сильный и глубокий, прекрасный и поэтичный, еще более прекрасный оттого, что он реален, достоверен. "И "Портрет Зои", молодой, казалось бы, хрупкой, но внутренне твердой женщины, которая тоже вся перед зрителем открыта, свободна, с глубоким ощущением достоинства и осмысленности своего бытия. Вся в золоте, в бликах ранней осени, в сиянии светлых, просто брошенных по плечам волос, в озарении жаром молодости, прекрасной истинности лица и взгляда, синего и открытого. В этом взгляде как бы летят журавли. И на этого человека не грех понадеяться, это и невеста, и жена, и мать, и тоже в будущем несгибаемая прабабка..."
  Образы из глав, посвященных искусству, словно переходят в сюжет, перекликаясь с реальными женскими образами. Читая о старухе, страдающей от бессонницы, мы обязательно вспомним о матери с картины Б. Неменского, и здесь же, в этой же главе, встретимся с "Портретом старушки" Рембрандта.
  Нарочито простой, будто бы безыскусный рассказ о ночной встрече со старухой, без всяких комментариев, чисто описательный, рассказ, который вначале кажется нам слишком обыкновенным, в конце заставляет нас внутренне вздрогнуть и почувствовать, что этот образ старой женщины, с рыжими ресницами, с морщинистым обвислым лицом, с "изношенными" руками с лиловыми вспухшими венами, на самом деле - образ возвышенный и прекрасный. "Пожилая женщина, вернее, старуха стояла на коленях перед двойной колодой...Белье было навалено на толстую лавку вдоль колоды. Рядом на полу стояли две большие корзины и валялось коромысло. В плетеную толстую дужку одной корзины была воткнута лучина. Лучина дымно, однако ярко светила на бревенчатые стены сруба, на белье, на лавки, на колоды и особенно на воду. И когда старуха широким шлепком бросала на воду кальсоны, рубашку или наволочку, встряхивала и выворачивала их наизнанку, по воде летели какие-то кольца, кренделя, ленты, ленточки - все это мглисто и огненно сверкало, превращалось в пузыри и лопалось прямо перед глазами. Вода вокруг белья гремела на весь этот сруб и, может быть, на всю округу.
  По векам и щекам старухи текли лиловые блики, какие освещают лица людей в темноте при дальнем всплеске зарницы. Ресницы рыжие, либо белые при свете дня, теперь топорщились огненно, топорщились густо и в разные стороны. Лицо морщинисто обвисло и вздрагивало... Старуха шумно дышала, иногда отплевывалась, а порой присаживалась на колоду и, не мигая, смотрела на лучину. Руки складывала на колени... Тогда ее руки напоминали другие, почти так же сложенные друг над другом...Я говорю о "Портрете старушки", прекрасной, чистой, но достойной смиренницы в темных одеждах, под черным чепцом и с лицом кроткой, возвышенной и бессмертной красоты. Но руки стиральщицы здесь, над ключом, были тревожней, изношенней и печальней. Лиловые, синие вены узлами покрывали пальцы и кисть, и что-то было в этих венах драгоценное и траурное одновременно.
   - Это здесь рядом живет, - зашептал Козлов и кивнул в сторону школы, - бессонница у нее. А люди здешние без работы не могут. Вот и она - работу какую-нибудь себе во тьме придумывает. Руки-то к безделью не привыкли".
   Встрече со старушкой посвящена целая глава, идет она сразу после "Девушки под шалью", а начинается знакомым образом, с которым вдруг происходит удивительная метаморфоза: "Кто-то пел там, под высоким холмом, где школа темнела среди берез.
  
  Ничто в полюшке не колышется...
  
   Голос был совсем молодой, девичий, высокий. И во мгле, в тишине, в тепле где-то издали подступающей осени голос этот казался просто песней, обретшей звучание, но не имеющей ни тела, ни воли, ни вообще исполнителя". Вот эта какая-то космическая субстанция музыки, а скорее именно народной песни, открывает главу, словно откуда-то сверху звучит над ней, словно связывает два эти женских образа - девушки и старушки. И вместе с голосом девушки из предыдущих глав приходят сюда свет и сияние. "Внутри сруба что-то опять светилось. Кто-то снова зажег там огонь", "Лучина... ярко светила...", "...Все это мглисто и огненно сверкало...", "...текли лиловые блики, какие освещают лица людей в темноте при дальнем всплеске зарницы". Следующая глава, посвященная живописи, начинается со слова "свет", с размышлений о нем. И есть среди них такие, что очень точно раскрывают образ старушки из предыдущей главы: "Свет - это прежде всего любовь, так освещающая и так наполняющая смыслом любую человеческую жизнь. Свет - это красота, без которой жизнь теряет все, и особенно свою значимость". И дальше, в 41-й главе, рассказывая о жуке-часовщике, который ночами разматывал в бревнах звучные пружины, Ю.Н. Куранов скажет: "Может быть, жук для того и ткал там...свои секунды, чтобы мы, по той поре относительно молодые люди, не забывали, что время для нас не вечно и что каждому необходимо наполнить его смыслом и делом". Так наполняла смыслом и делом свое время старушка, измученная бессонницей.
  Образы и темы, переходя из внутреннего плана во внешний, не только меняются или расширяются, они наслаиваются, дополняют, проникают друг в друга, и тогда реальный образ становится объемней и глубже, словно освещается изнутри - ярко и в то же время таинственно, появляется в нем какая-то недосказанность и одновременно необъятность.
   Образ радуги. В начале книги мы оказываемся в прекрасном саду, где на некоторых деревьях видим вместо плодов небольшие ароматные радуги. "Они не только светятся, но вроде бы и пульсируют, свет от них переливается, и музыка, таинственная музыка, плывет оттуда, из этих плодов... Приблизиться нужно к нему, к этому яблоку света, и не сорвать его, а только слушать и вдыхать неповторимый аромат его удивительной жизни".
  И еще раз - во второй главе - нежный свет радуги подарит нам юные и чистые ощущения счастья и радостного, доверчивого принятия этого мира как мира любви и красоты. Что это? Музыка сияет как радуга, флейта поет как девичий голос, а сам голос этот светится, и смех разливается, как бубенчики, и ребенок, подставляя лицо солнцу и пению, плывет в сверкающем воздухе, как счастливая улыбающаяся птица. "И в воздухе загораются самоцветы, похожие на звезды, на листья трав, на соцветия воздуха и тишины одновременно". Что это? Что же это еще, если не любовь?
   И когда мы читаем о деревенской красавице Феоктисте ("... вся в радугах, радугах, радугах..."), мы, конечно, воспринимаем ее образ в сиянии ее внутренней красоты, в сиянии той радуги из прекрасного сада жизни.
  И когда мы читаем "Гимн зимним радугам", мы понимаем, что это другие, реальные радуги, которые можно увидеть в небе, в каплях дождя или росы, но когда они вспыхивают в глазах и в душе, то озаряют всего тебя светом тех самых небольших ароматных радуг. "И не нужно даже трогать ель или березу рукой либо палкой, и без того в морозном воздухе стоят сиреневые, ало-синие и золотисто-огненные дуги света. Они переливаются, они колышут в своих потоках нежные и бесконечно радостные улыбки, от которых веет молодостью и чистотой...
  Но если на ходу ты задел плечом или рукавицей ветку, стена сыпучего и огненного снега становится перед тобой и воздвигает радужные высокие ворота.
  Через эти ворота нужно пройти, не закрывая глаза, чтобы в каждом из них вспыхнуло по радуге. И нужно еще совсем немного, нужно, чтобы сердце твое в этот миг превратилось в прозрачный, наполненный музыкой любви и восторга кубок. Тогда в этом кубке вспыхнет радуга - вот теперь ты поэт".
  И когда мы читаем о радугах Вана Клиберна, мы видим их и, кажется, даже слышим. Но для этого нужно сначала обязательно прочитать о Гере и о руке.
   Гера слушал Шаляпина и "потом бледный, с ввалившимися глазами, вбегал в гостиную", бил себя в грудь и спрашивал: "Что там у меня в груди?.. А у него что было там?" и отвечал: "Сердце. И больше ни-че-го... Одно ве-ли-ко-леп-ное сердце, величиною со всю Россию. А мы? - Он спрашивал грустно и мечтательно: - Мы кто такие? Какое у нас сердце? Мы даже обыкновенную березу нарисовать не умеем. Или он, - Гера вскидывал руку в сторону небольшого пейзажа с луной и серым вечером, с речушкой и со стогами, висящего на стене, - он всю тоску и боль России выразил. А какую неслыханную ее красоту. До Левитана никто ее такую не видел.
  Там, в дальней комнате... висели прекрасные работы самого Геры: тончайшие напевно-пластичные травы стелились вдоль тихих темных речек, прозрачно-песенные березки распускали над берегами невесомые листья, из глубоких чащ тянуло тишиной и робостью.
  Березки были так тонки, что еле распустившаяся листва их просто висела в воздухе". И вновь писатель не формулирует мысль, а только показывает: он пишет сцену из жизни Геры. И уже трудно не понять, не услышать эту не закованную во фразу его мысль: единственный, истинный путь художника - от сердца к сердцу. А эти вечные сомнения, недовольство собой, эти нескончаемые поиски, эти всплески восторга и отчаяния, переходящие в грустную мечтательность - что это? Мы найдем ответ в размышлениях о руках Дюрера и музыке Баха.
   "Что в ней удивительного, в простой человеческой руке?" - спрашивает писатель и смотрит на изображения рук в рисунках Дюрера. Чутким и внимательным взглядом улавливает он в них нервность, и тонкость, и скрытую силу, и ... нет, это не просто "гармоничный и совершенный механизм, но... возвышенное, духовное воплощение. Рука на рисунках Дюрера напоминает некий музыкальный момент и даже не момент, а целое произведение. Есть что-то общее в том, как рисует руку, пальцы, их дыхание Дюрер и как строит, как ваяет свои сочинения Иоганн Себастьян Бах. Порою одна из рук в изображении Дюрера способна привести на память замечательную, такую насквозь собранную и космически перетекающую из одного звука в другой чакону Баха... И музыка и рука, одухотворенные дыханием гения, предстают как целый мир событий, размышлений, состояний, которые возможны в жизни только однажды, в которые уже больше нельзя возвратиться даже в воспоминаниях, но так связанные друг с другом навсегда и нераздельно". Вот и ответ: все эти мучительные поиски, и сомнения, и смятение - это бесконечные попытки запечатлеть миг озарения, воссоздать, повторить этот неповторимый полет мысли и души, этот "мир размышлений и состояний".
  "И в самом деле, что же там такого удивительного в обыкновенной руке человека?" И я задаю себе тот же вопрос. Когда Куранов пишет о том, что есть в руке какое-то стремление, мне представляется поэт или художник, я вижу порывистое стремление их рук, когда они тянутся к перу и кисти, я вижу руки балерины, которые взлетают в каком-то сердечном стремлении, и поют, и страдают, и умирают. И почему-то я вижу выразительную и совершенную в своем изгибе, в пропорциональности и нежном изяществе линию - это стремление простой и легкой травинки к солнцу. И вижу, как сильны и мягки колыбельные руки. И грация, и красота, и нежность и сила, и ум и восторг, и прекрасный порыв и стремление - все будет в движении рук, но только если они - продолжение сердца.
  И вот теперь - радуги Вана Клиберна. "Когда же за роялем возвысился нервный, бесконечно артистичный, полный жизни и волнения кудрявый и высокорослый юноша, вознес свои руки над клавишами, от пальцев поднялись и заколыхались радуги. Он распределял эти радуги по всей длине клавиатуры, ввысь, ввысь и ввысь на всю глубину человеческого сердца. И контрапунктом этих радуг были руки, руки, своим полетом ничем не уступающие лебединому...Быть может, руки и впрямь - это лебеди?.. Они летят. Они расправили крылья, их крылья наполнены свободой, и сердце каждой птицы - стремление".
  Образ пианиста как бы "разложился" на два образа: "одно великолепное сердце" и руки - как "возвышенное, духовное воплощение". Вернее, сложился из них. И только после этих воспоминаний и размышлений писатель с видимым волнением рисует вдохновенного музыканта и его стремление ввысь - "на всю глубину человеческого сердца". (Удивительный оксюморон, усиленный троекратным повтором!)
  Невозможно понять радуги пианиста или водопада, ничего не зная о том, какими они бывают, эти светящиеся и поющие ароматные радуги. И разве с такой силой, с таким новым видением и пониманием мы восприняли бы этот живой, сверкающий водопад, если бы уже не знали, что радуги эти светят не извне, а изнутри, что радуги эти - свет человеческого сердца. "Так что же такое талант?
  Быть может, это водопад. Когда гремящий поток воды низвергается, подобно алмазной туче, летит из невообразимой высоты и весь горит, живет и дышит, весь пенится и сверкает. И радуги от него поднимаются во все стороны света. И ветер от него - по соснам и по скалам. И крошечные в круглых шляпах фигуры путников смотрят на него в изумлении с горной вершины, над которой поднимаются в небо и в радугу скалистые вершины".
  И венчает повесть радужный финал. "Жизнь велика, и ты увидишь сердце, в котором цветет кипрей, сияет одуванчик, ты встретишь сердце, в котором шумит листопад...
  И сердце, в котором под снегопадом, под мягкими крупными хлопьями горят вечерние свечи, повстречается с тобой. Эти свечи звучат, возносятся в человеке своею прекрасной мелодией, от которой даже среди снегопада, по сугробам, на закованных льдами озерах расцветают цветы.
  Над каждым сердцем распускается радуга, которую ты в детстве видел над рекой...
  Горели радуги, когда ты смотрел в такое жароватое чело твоей гудящей печки, и угли там алели и вздымали над углищем радугу.
  И наконец, это та самая радуга, которая озарила на пригорке деревню, уступистые крыши изб, песчаную тропинку на пригорок, и озеро иль речку под горой, и девушку, шагающую к дощатой лестнице к деревне с коромыслом и полными ведрами. Ей радуга сейчас опустится концами в ведра и озарит ее, легко и весело шагающую. И будет сопутствовать, чуть колеблясь над нею, всю жизнь. И всю свою жизнь будет девушка слышать в себе звучание радуги".
  Так вспыхивают в повести эти образы, такие разные, непохожие, но все-таки всегда - радуги: любовь, красота, талант, вдохновение, стремление "ввысь, в самую глубину человеческого сердца".
  13 глава. Следуя хронологии, здесь должна быть глава об окончании войны, о Великой Победе. Какие найти слова, как рассказать о ней - взволнованно и сильно, так, как это чувствует сердце?
  Куранов пишет главу о победе в Куликовской битве, главу - память о том, чего нельзя забывать. Она похожа на оживающую фреску. Сначала кажется, что на ней немного поблекли краски. Но потом понимаешь, что дело не в них. Просто перед глазами колышется легкая туманная дымка. Но чем пристальнее вглядываешься в изображение, тем больше эта дымка рассеивается, особенно когда начинают звонить колокола. На фреске рядом с величественной фигурой Сергия Радонежского, великого печальника земли русской, рядом с князем Димитрием изображены богатыри Пересвет и Ослябя. На них с великой надеждой и гордостью смотрят ратники, и сам Сергий, и князь Димитрий. И хорошо видны "строгие, тихие женские лица", и Москва, "вышедшая встречать своих ратников, живых и положивших животы свои на поле брани", и "собор Спаса Нерукотворного монастыря". И надо всем этим - плывущий до горизонта колокольный звон торжествует победу и разносит над Русью печальную память о погибших. И даже дымка времени, окутавшая фреску, не мешает увидеть, как горестно это победное шествие, как едина Русь в своей любви, в своей суровой печали, в подвиге, в гордости и смирении.
  Конечно, это не только рассказ о победе в Куликовской битве. И не случайный экскурс в историю.
  Все повторяется. Беспощадные, суровые битвы и войны, боль и кровь, готовность к подвигу, единение в самые страшные для народа годы - и победа. Так было в XIV веке, так было и в двадцатом. Куранов нигде не говорит об этом прямо. Может быть, только в одном месте намечен этот мостик, соединяющий времена: "Уверенные, твердые походки с этих дней вошли во стать русских женщин...". Здесь время ограничено только с одной стороны.
  Но есть еще одна нить, протянутая сквозь даль времен. Всю картину - всех героев, и бой Пересвета и Осляби, и всю Русь "...от одного предела до другого, со всеми ее посадами... избушками и хоромами...нескончаемыми лесными далями и родниковыми укромностями...", - все это мы видим глазами великого художника XIV века и других времен - Андрея Рублева. И еще - колокольный звон. Он плывет над фреской - или в ней. Живопись, музыка - никогда не прерывающиеся, не исчезающие из жизни человека - пронизывают время, соединяют века и сердца.
  И его же глазами - глазами художника - мы видим, как встает над Русью в алом сиянии надежда и вера в то, что несгибаема и нескончаема в веках будет Русь. Только здесь, в конце главы, появляется цвет. Это все те же, из главы в главу переходящие цвета: алый и золотой, и здесь они - величественные и победные. Алый вновь становится жизнеутверждающим символом. Теперь уже - надежды и веры. "Андрей смотрел вниз на суровую, на смиренную, на несгибаемую Русь, и чудилось ему, что видит он всю ее от одного предела до другого, со всеми ее посадами, мостами, лавками, избушками и хоромами, со всеми нескончаемыми лесными далями и родниковыми укромностями, а над ней встает в озарении взгляда инока величественный и алый в своем великолепии ангел с золотыми, пока что полусложенными, крыльями, которые он в любое мгновение может расправить и поднять над целым светом". Так заканчивается глава о победе на Куликовом поле и о победе в великой войне за Отечество в середине ХХ века. Глава-фреска. Ненаписанная фреска Андрея Рублева. И, как каждое истинное произведение искусства, она - обо всех временах и для всех времен.
  До Куликовской битвы автор уже как бы заложил в наше сознание и подсознание ключевые моменты темы войны, и рассказ о победе на поле Куликовом накладывается на предыдущее, и все это повествование о войне - это единый рассказ, который лишь условно делится на главы о Козлове, о живописи, об истории.
  Куранов не пишет о том, что против 200-тысячного войска Мамая вышли 150 тысяч русских, из которых 120 тысяч были убиты или ранены, не пишет о том, что Ягайло, задержанный Олегом Рязанским, напал на обозы с ранеными и убил всех, не приводит писатель цифры и о потерях в Великой Отечественной войне, и все-таки он пишет об этом, пишет как человек, потрясенный страшной ценой победы, и мы потрясенно читаем строки: "Андрей стоял у монастырских ворот и смотрел вниз на дорогу, где нескончаемо и несметно двигался ратный люд с Куликова поля. Вдали, в Москве, звонили в колокола. Шли люди устало. Шли мрачно. Шли деловито. Везли и везли тела. Казалось, на Руси еще не проносили столько мертвых тел". Одним чувством охвачены все герои этой картины, и оно же звучит и в голосе автора, и в голосе колокола. Ратники шли устало, мрачно и деловито, и Ослябя "смиренно шел за телом брата Пересвета", и женские лица были строгими и тихими, когда "Москва далеко вышла встречать своих ратников, живых и положивших животы свои на поле брани за Доном...", "Москва звонила. Звонили в окрестных селах по горам и долинам. Звонил собор и самого Спаса Нерукотворного монастыря на Яузе, где в послушании, посте и строгости пребывал изуграфом Андрей..."
  Почему вообще писатель вместо главы о победе в Великой Отечественной войне пишет главу о победе на поле Куликовом? Может быть, он делает их равнозначными для России (каждую для своего времени)? Л Гумилев писал о значении Куликовской битвы: "Этническое значение происшедшего в 1380г. на Куликовом поле оказалось колоссальным. Суздальцы, владимирцы, ростовцы, псковичи пошли сражаться на Куликово поле как представители своих княжеств, но вернулись оттуда русскими, хотя и живущими в разных городах. И потому в этнической истории нашей страны Куликовская битва считается тем событием, после которого новая этническая общность - Московская Русь - стала реальностью, фактом всемирно-исторического значения". В этой маленькой главе писатель говорит об историческом значении победы и Куликовской, и 1945 года, и ангел, встающий над Русью, который в любое мгновение может расправить и поднять свои крылья над целым светом, предвещает в XIV веке победу в ХХ веке, победу над фашизмом "в целом свете".
  Следующая глава - послевоенная. Слов "искусство", "творчество", "вдохновение" здесь нет. Но она как раз о творчестве, о жажде творчества, о неиссякаемости его. Начинается глава грустно. "Рука, пробитая осколком в локте, оказалась неработоспособной... Разум и логика врачебная говорили, что пальцы работать не будут никогда". Со следующей фразы начинается рассказ-воспоминание-размышление о начале новой, трудной, послевоенной жизни, в которой опять появятся вечерки, но танцы сделаются попроще, позаунывней, хотя частушки будут по-прежнему звенеть повсюду. "Они откуда-то все появлялись и появлялись...Кто писал, кто придумывал эти удивительные по бойкости напевки? Никто нигде и никогда не видывал этих безвестных сочинителей, но частушки росли, как трава во поле, расцветали на устах, подобно синеньким цветочкам незабудкам". Вот опять появились любимые цвета. И вместе с ними - красота и желание запечатлеть эту красоту.
  "Ах, как сияют в лунную ночь засыпанные снегом стога. Они сверкают, как серебряные, нет, как золотые шлемы, расставленные какой-то древней рукой по лугам и полянам. От них веет жутью и величием... лоснится под сиянием лунным зеленоватый, нет, голубой, нет, синий с отливом в малиновость, смерзшийся снег...Но как взяться за карандаш, за простой школьный карандаш, который так много лет уже не попадал в руку? Уж нечего и говорить о красках, которых нет... Есть вон месяц, багровым золотом наливающий снега, есть лиловый туман, вытекающий к ночи из насквозь проледенелого леса на огороды... Есть печальные и строгие... глаза отца...".
  Всему отмерило свой срок неумолимое время. Неумолимое и бесстрастное в своем неостановимом движении. И жизни людей, исполненные страстей, и судьбы целых народов - только мгновения для него. Но иногда и оно замирает на один короткий вздох - и снова отправляется в свое таинственное путешествие, взяв с собой еще один прекрасный миг. От иных мгновений остаются лишь руины, от иных - ничего не остается, другие живут во все времена, словно случаются постоянно - вечно новые мгновения вечности.
   "Пиранези еще в юности познакомился с историей древнего Рима. И не было с тех пор минуты в его жизни, когда бы он не думал об этом удивительном городе... в котором было совершено так много великих дел, где пребывало так много памятников - немых свидетелей блистательного прошлого". Пиранези почти случайно попадает в "вечный город", где знакомится с архитекторами и будущими знаменитыми художниками. "Эти художники, чьи трудолюбие и ревностные занятия поразили молодого Пиранези, приняли его радостно в свой круг..." Конечно, увлеченность и трудолюбие - основные свойства таланта. И Козлов с не меньшими, чем Пиранези, восторгом и страстью погружается в работу, которая станет его истинной жизнью. А она так коротка, и так много хочется успеть! Но рука - неподвижная, непослушная, искалеченная войной рука... Получится ли? Сколько потребовалось ему той увлеченности и того трудолюбия, терпения и упорства, чтобы вернуть руке былую подвижность, научить ее быть точной и верной? Пиранези привез из Рима "говорящие руины" - сюиту из 12 таблиц. "На этих величественных листах облагороженные рукой человека и человеческой же рукою низвергнутые, но не утерявшие обаяния, а приобретшие величие каменные громады как бы молчаливо беседуют друг с другом посредством каких-то таинственных мелодий. Вот... некогда прославленное и ныне совершенно забытое лицо. Вон с корнем вывернутый дуб... колоннада...и чья-то одинокая фигура...". Как внимательно и печально всматривается писатель, и мы вслед за ним, в эти гравюры... Прошлое. Ушедшее. Безвозвратное. Скоротечное. Преходящее. Чего-то не хватает в этом ряду... Вечное. О чем это? Об искусстве? Об изменчивости и непрерывности жизни? О преемственности и поисках нового - новых истин и новых открытий? История и "биение жизни, без которого все вокруг нас холодно и бесстрастно"? Найти, открыть, создать, запечатлеть... Но зачем? Кому это нужно и нужно ли кому-то? Для чего?
  Но... ведь именно в такие мгновения замирает на короткий вздох время.
  После Пиранези я "присматриваюсь" к работам Козлова. Ну конечно! На них - время. Это и леса цвета крови, разбавленной медом, и женские портреты, и вечное: природа, ее животворящее дыхание и любовь.
   Главы 20 и 21. Здесь оба плана сливаются. И опять Куранов не преподносит готовых выводов, не ведет читателя по удобной тропинке фабулы, где все понятно и привычно. Читателю предоставляется самому понять в своем сердце, что увидел и почувствовал Козлов и отчего он так плакал - "...словно под сердце ему тяжко ударили... Зарыдал во весь голос, не оглядываясь и не чувствуя ничего вокруг... что-то беззвучно причитая или просто выговаривая какие-то каменистые неповоротливые слова. Он плакал так, что Леня даже не решился утешать. Так плачут только дети, произвольно, навзрыд, когда никто не может понять, отчего и зачем они плачут". (Вспомним 9-ю главу: "Мальчик сидит... положив на колени голову, и мелко весь трясется. Он либо плачет, либо что-то торопливо произносит из себя вслух, но его пока не слышно".) И в следующей главе, прежде чем рассказать о двух "удивительных мальчиках" из Эрмитажа, писатель, словно ему трудно расстаться с этим воспоминанием, еще раз возвращается на высокий берег Волги, где "...больше ни о чем ты не можешь и не смеешь думать, как только о России. И нет в твоих мыслях, может быть, ничего определенного, ничего конкретного и готового сию минуту высказаться - да это и неважно Ты прекрасно понимаешь, что всякое слово тут бессильно. И бессильна музыка. Даже такая, что тяжкими тучами, нет, увалами, нет, несметными лесами плывет и наваливается на все вокруг и, может быть, на все человечество своим величием и невесомостью, как это в знаменитой, в былинной музыке Аренского. И стоя так, только...одно... можешь почувствовать в сердце: нет, пожалуй что, на всем белом свете более русской местности, чем эта. И действительно, здесь плакать хочется, как ребенку". И сразу после этих слов Ю.Н. Куранов рассказывает о двух мальчиках "римской работы III века до нашей эры". Оба словно вглядываются в свою судьбу. Один - "немного мечтательно... стоит перед величием жизни, как на берегу океана. И море затихло перед ним, оно сложило шторм к ногам его, а мальчик решительно смотрит, как издали надвигается гроза". И другой - страдающий. "В глазах у малыша ужас и смятение. Мальчик готов заплакать, но что-то ему мешает. Его лицо лишь исполнено ужаса. Он поет, и подступившие слезы не могут надорвать воспарившего сердца. Он тоже смотрит далеко перед собой и чувствует, что скоро погибнет...Он поэт". И Козлов, еще очень молодой человек, которому, наверное, все еще снится его страшный военный сон, - он тоже вглядывается. Он только начинает свой путь художника. И плакал он потрясенно, как тот мальчик на стерне, - от восторга, от любви, от каких-то смутных предчувствий и ощущений в себе творческих сил...
  В повести время от времени появляются образы мальчиков. Это и младенец из первой главы, и маленький Алеша, внимательно и чутко прислушивающийся к ветру, и к птицам, и к жизни цветка или дерева, и мальчик на стерне, и два "римских" мальчика из Эрмитажа, и образы из детства Вивальди или Тулуз-Лотрека. Все они сопровождают в повести Козлова и связаны с темой детства и юности таланта, поиска своего пути и осознания себя в искусстве, с темой творчества. И появляются эти разные, такие непохожие и одновременно в чем-то похожие (может быть, напряженностью их "внутреннего поля") мальчики не случайно, и не разбросаны они по тексту тут и там - они предваряют или раскрывают какие-то важные моменты в жизни героя. Они меняются, развиваются, наполняются новым содержанием. Каждый новый образ - новый этап, новые ощущения от робкого удивления и первого восторга до осознания в себе сил и желания творить и смутных предчувствий. Портреты "римских" мальчиков можно было бы назвать кульминацией этой темы (не вообще в повести, а только в системе образов) - так ярки и так значительны они, если бы не портреты стариков. Именно здесь открыто и прямо звучат вопросы - важные, мучительные, порой сопровождающие нас всю жизнь. Завершается тот загадочный путь, в который всматривались когда-то, пытаясь его угадать, мальчики и юноши, вдруг осознавшие свое призвание. Завершается земной путь. Куда устремлены теперь их взоры? В прошлое или в будущее?
  Мне хочется вглядеться в эти портреты. Я листаю альбом. Джотто, Рафаэль, Брюллов - прекрасно и знакомо, но все не то. И вдруг словно что-то вспыхнуло. Я перелистываю назад несколько страниц и вижу картину А. Рябушкина "Свадебный поезд в Москве XVII в.". Знакомая, много раз виденная картина. Старая Москва, яркий поезд, нарядные участники праздника и печальная девушка. Что заставило меня вернуться? Далекая, давно прошедшая жизнь, диковинные наряды, одноэтажные деревянные дома - темные и унылые, традиционный праздничный обряд, лошади, кареты, сани... все это уже ушло из нашей жизни. И только небо - такое же. Светлая лазурь все так же льется с высоты. И березы - сквозистый и нежный рисунок на голубом - такие же. И храм, белый с голубыми закомарами* и золотым куполом, возвышается над Москвой - в ХVII веке такой же, как в XXI. Он плывет над темнеющими на снегу избушками как торжественная праздничная песня. И шли в него тоже как на праздник. Не на тот, где веселятся, а на праздник души, где в чистоте и строгости любви - истинной и огромной - наполняются сердца красотой и силой. И вдруг чувствую, какое это все русское, родное и любимое, как чувствую это, когда читаю Куранова. И понимаю, что роднит их - художника и писателя, и что связывает меня с ними. И понимаю, что заставило меня вглядеться в эту картину. И понимаю, что позволяет народу оставаться народом, а не большой группой лиц, живущей на одной территории и говорящей на одном языке.
  Козлов умирает. Казалось бы, здесь и должна была закончиться повесть о его жизни. Оборвалась еще одна нить в руках судьбы. Или не оборвалась? Музыканты один за другим гасят свою свечу и, положив инструмент, покидают сцену. Уже не слышны их голоса. Или слышны? Или не погашена свеча? И все еще доносится из дальнего далека девичий голос, и звучит мелодия - своя, неповторимая и прекрасная. Мелодия художника Алексея Козлова.
  И не окончена еще повесть. И вновь Козлов полной грудью вдыхает запахи травы и дождя. Он слушает Шопена. Они слушают - писатель и художник. Друзья. И капает звучно дождь, и слетает "осторожный лист" в "тишину воды", и "лебеди бесшумно плывут по бревенчатым стенам"... "Какое же у него было сердце?" - спросит кто-то из них эту ночь. Давно уже музыкант задул свечу и положил инструмент. Но через годы расцветет на холсте прекрасный и нежный цветок под снежной метелью - сердце Шопена: "Большое темное вертикальное полотно... У нижнего края картины лежит огромная красная роза, похожая на распустившееся человеческое сердце. И из серебристой какой-то туманности, из метельного нежного облака над розой искрится снегопад. Картина называется "Памяти Шопена". Цветок под снегом? Но ведь чтобы раскрылся бутон, цветку нужны тепло и свет солнца... Любовь и нежность - вот от чего распускается человеческое сердце. Вот откуда приходит эта музыка. И этот образ, эта удивительная в своей пронзительности метафора Куранова (роза, как распустившееся сердце) тоже рождена любовью и нежностью.
  Да, повесть еще не окончена. Еще будет гореть свеча под густыми и крупными хлопьями снега, и будет цвести шиповник под метелью, и лепестки будут кружиться в воздухе, и слышны будут звуки их круженья, их полета, и свет Рембрандта коснется нас, и загадочное свечение полотен Эль Греко - "какая-то таинственная субстанция, которая, быть может, пронизывает звезды" - растревожит воображение, и хлынет с картин Козлова свет, который ослепляет взгляд, "пока не улыбнешься и не прикроешь глаза ладонью, как от солнца". И будет победа, и торжество, и признание, и потрясение - на третий год после смерти художника в галерее Костромы, и позже - в Ярославле, и раньше - в Москве.
  "Сколько света! Как можно так писать!"
  ...Писатель вспоминает, и размышляет, и своей любовью озаряет наше сердце.
  
  *Закомара - полукруглое завершение верхней части стены древнерусских храмов.
  
  
  М И Н И А Т Ю Р Ы
  К О Р О Т К И Е Р А С С К А З Ы
  С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я В П Р О З Е
  
  Юрий КУРАНОВ
  ТИШИНА ЛЕСА
  Сквозь безветрие лесов пришёл еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.
  "Услышал", - подумалось мне о нём.
  Лист осторожно лёг вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. "И я услышал", - подумалось мне о себе под тёмной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого клёном и липой.
  И я услышал.
  
  НЕБО И ДОРОГА
  Прошла по листве мокрая гулкая буря, над лесной дорогой нашей разомкнулись деревья. В осиннике стало светло, и в лужах теперь стоит небо.
  Замрёшь на берегу лужи, словно скала в небесах тебя держит, а внизу - сине, ясно, да глянешь - и гуси плывут в небесах под ногами. Голова даже кружится. И кажется, летишь.
  На что конь, и тот порой забудется и упрётся перед лужей, глядит под ноги в небо бешеными глазами, словно в пропасть.
  
  ПОТЕРЯННАЯ ГРУСТЬ
  Мне вспоминается сентябрь далёкого года. Какие глубины синевы открывались тогда над лесами! Сколько шороха, мимолётного, чуткого, ожидало ветер под каждым кустом! Какие осторожные листья сыпались в жёсткие травы!
  Ветер делал с листвой что хотел, и с каждой минутой из лесов уходил полумрак. На смену зелени, птичьему говору незаметно приходил тихий пронзительный свет. То ли это светили сугробы листвы, то ли солнце свободней сияло сквозь поредевшие ветви. Колыхалось какое-то радостное настроение праздничной грусти.
  Люди с утра уходили из деревни в поля и возвращались уже на ощупь, в темноте. Вскоре стало казаться, будто леса не опадают в пустые равнины, а словно облака поднимаются в небо.
  Каждый чувствовал, что отсветит ещё несколько дней, и леса придут к чему-то не наглядному, но точно ощутимому, как отдалённое пение ветра.
  И тут пришло письмо, я должен уезжать.
  И я уехал.
  С тех пор уже третья осень. И всякий раз я прихожу в эти леса. Но сентябрь как будто не тот. Не вижу я больше той несостоявшейся счастливой грусти. И каждую осень ищу я за деревней это потерянное ощущение, словно оно где-то стоит на пригорке, молчит под рябиной и вот-вот аукнется издали.
  
  АПЛОДИСМЕНТЫ
  На заре лотосы раскрывают свои девичьи лица. Они алы, росисты от сна. Ветер обдувает лотосы, и далеко пахнет над водой их свежим, их тонким и юным дыханием. И чем выше встает солнце - это массагетское, это ногайское солнце степей, - тем бледнее, тем туманнее становятся лотосы и только перекатывают по широким площадчатым листьям капли воды. В неглубоких теплых водах чилим плетет свои когтистые узоры и прячет в илистой тьме линей, налитых бронзовым жиром. К вечеру лотосы побледнеют и выцветут совсем.
  Весь день стоит неподалеку под берегом цапля. Она присматривается к лотосам, словно одряхлевший, переживший свое время носатый дворцовый служака в потертом сером камзоле.
  С моря в небо взлетает реденькая взлохмаченная тучка. Прозрачная, как поздний табунок тумана. Однако тужит из себя гром. Это смешное облако, которому здесь не собрать грозы, тоже хочет быть похожим на тучу. Оно приглушенно пугает. Две-три капли упадут из нее в дельту. Одна - возле Дамчика, вторая - в Сазаник култук, а третья - неизвестно где, может, возле Астрахани.
  Туча рокочет, а тебе кажется - она просто громко хлопает в ладоши дыханию лотосов или внимательности цапли, а может быть, просто всему этому благословенному краю.
  
  ДОЖДЬ И ЭХО
  Горы висели в дымке. Где-то далеко, может быть в Туве, горела тайга. Дымка текла из ущелья в ущелье, подсвеченная зарей, и колыхалась в безветрии. В сумерках слышалось, как падают невдалеке шишки под неслышной прытью бурундука.
  Из глубины ущелья прокричал и осекся олень. Будто кто-то выстрелил в него. И эхо пошло по горам, то удлиняясь, то укорачиваясь в осеннем воздухе вечера. И горы закачались вдоль эха, не все разом, а с промежутками, чуть приметными для глаза. Все вдаль и вдаль.
  Эхо длинное, ходило и не гасло.
  И вдруг увесисто посыпался нечастый дождь. И вспыхнул весь, подхваченный закатом. Дождь накрыл эхо шелестом и погасил тяжестью своей.
  Я даже огорчился. Но потом представилось мне, что эхо все-таки ходит вдали. И даже его, пожалуй, слышно.
  Конечно, слышно.
  Я слышу его до сих пор - под дождем и под снегопадом, среди грохота и гула проспектов. Я слышу его и сию минуту, только стоит немного уйти в себя.
  
  И ПОШЁЛ СВОЕЙ ДОРОГОЙ
  То случилось на берегу Архыза. Мы шли рослым лугом, цветы которого горели где-то высоко над головой. Цветы тяжелые. Каждый не меньше снегиря или сизоворонка. Я шел впереди, мой друг немного приотстал.
  Луг обрывался на высоком берегу. И стоит среди спокойного, но все же быстрого, очень синего, я помню это, потока олень. Рыжий, статный. Пьет, слегка коснувшись речки легкими губами. А сам о чем-то думает.
  Это было на западном склоне Кавказа.
  Там олень рассекал теченьице губами, словно плыл вверх по реке. Я окликнул его, он поднял голову. Олень этот раскинул рога над водой и смотрел на меня. Он рога раскинул так, как это делают порой для широкого приветствия. А один греческий юноша своими бронзовыми руками так приветствовал бога.
  - Пойдем со мной, - сказал я. - Пойдем шагать вместе. Нам будет веселей.
  - Пойдем, - сказал олень.
  И вышел из реки. Но тут подоспел мой приятель, он показал голову и плечи среди цветов. Олень замер. Он длительно посмотрел на меня, молча покачал головой, улыбнулся и пошел своей дорогой.
  
  Владимир БЕЛАЛОВ
  
  ВЕРШИТЕЛЬ ЖИЗНИ...
  Это случилось той нежданной порой, когда жизнь не предвещала ничего светлого и радостного целому народу, в прошлом могущественному, населявшему пространство между Атлантическим океаном с Запада и Тихим океаном с Востока...
  Я шел по окраинной стороне одного из районов города, спеша вовремя попасть в нужное мне место, к которому сложно было добраться на автомобиле. Крутые разрезы местности не позволяли этого сделать.
  Внезапно мое внимание привлек непривычный звук, раздававшийся прямо из небольшого холмика, напоминающего городскую клумбу. Звук был низкий и манящий, словно тот, кто его издавал, пытался привлечь к себе мое внимание.
  Меня охватило любопытство, и я машинально стал обходить загадочный холмик, пока круг не замкнулся.К моему удивлению, в самом холмике ничего интересного не было, хотя звук продолжал раздаваться...
  И как только я подумал: "Что же это такое?" - передо мной внезапно и одновременно плавно появился человек, напоминающий кого-то из святых старцев, живших в древности и прославившихся еще при жизни своей святостью перед Богом. На этом моя мысль оборвалась, поскольку старец стал со мною говорить...
  Чистым и необычайно мелодичным голосом он произнес:
   -Я, Николай Чудотворец, пришел к тебе, чтобы помочь через тебя и других, таких же, как ты, отвратить гибель твоей страны как Богом избранной для её святой миссии - спасения некоторых душ, которые заслужили Царствие Божие и должны к приходу Страшного Суда подготовить себя и народ. Не бойся меня и доверься целиком, как ты доверяешься самому близкому тебе человеку. Запомни все, что я тебе скажу, и начни действовать с седьмого дня по нашей встрече...
  Я с видимым испугом спросил:
  - Но что я должен буду делать и смогу ли я запомнить все, что вы мне сейчас скажете?
  - Не бойся, сын мой, все сказанное мной займет свое место в твоей памяти и лишь после завершения данной тебе миссии исчезнет из памяти навсегда, как будто ничего этого ты и не знал.
  А теперь наберись немного терпения и слушай...
  И старец начал свою речь...
  - Первое, что тебе следует знать. Ты будешь, после прочтения нескольких слов, обладать силой ставить то в тварном мире, что захочешь, исходя из потребности рода людского: в крове, пище и труде в свое великое удовольствие. Тебя назовут Строитель, и ты будешь ходить и строить, а лучше сказать, создавать жилища, парки, сады и всякие прилады на потребу души и тела. Например, ты сможешь создавать пищу и места ее хранения. Сможешь создавать домашние алтари для мест моления, со всей необходимой утварью: от икон до лампадок.
  Но главное, ты станешь Учителем и будешь учить других делать многое из того, чему я тебя научу, но не все. Ибо только избранным Богом доверено право владеть этой силой...
  Ты должен непрестанно молиться, и тогда твоя способность творить не иссякнет. Если же к тебе придет хандра и уныние, ты в миг потеряешь дарованное тебе.
  Ты сможешь лечить и создавать лекарни в домах, где люди, войдя, будут тут же излечены от телесного недуга, а от недуга духовного они излечат себя сами, молясь о Господе во все времена. Ибо их смысл будет заключен в служении Создателю, дабы не потерять в тварном мире себя и свое предназначение...
  А теперь настало время посвятить тебя в тайну перемещения в пространстве и во времени без каких-либо физических усилий, а только лишь с помощью могущественного слова, которое и поможет тебе осуществлять эти перемещения.
  Для верного решения тебе необходимо научиться управлять всем с призванием Слова в качестве помощника в доведении задуманного тобой до свершения. Отныне твои пути не будут предоставлены именно тебе, но у тебя будет выбор, что делать в первую очередь, а что во вторую и т.д. А теперь подумай о чем-нибудь хорошем, светлом и прекрасном, а я, тем временем, буду закладывать в тебя программу Вершителя жизни...
  Незаметно прошло время, и я, очнувшись, обнаружил, что рядом со мной никого нет.
  "А может, мне все это привиделось?" - подумал было я. Но когда, по прошествии нескольких дней, я загрустил о том, что ворона на глазах у меня напала на кошку, отнимая у неё корм, пернатая вдруг чего-то сильно испугалась и с бешеным криком сорвалась с места и улетела. Позднее я увидел, как дождевые воды подмыли часть обрыва, недалеко от которого стоял маленький жилой домик. Я подумал: "Не мешало бы укрепить обрыв у дома стенкой". Вдруг часть обрыва превратилась в монолитную стену, вписанную так, как будто эта стена стояла здесь вечно. Я крайне удивился всему этому, и начал склоняться к тому, что встреча с Николаем Чудотворцем все-таки состоялась, и дар, который он передал мне при нашей встрече, теперь жил во мне...
  С этого дня моя жизнь стала совершенно иной: ведь я должен был выполнять свою Миссию, получая при этом несказанное удовольствие от совершаемого. Мое сознание захлебывалось в потоках радости за мои деяния во благо страждущих людей и всех обиженных Божьих тварей.
  
  ПУСТАЯ ТЕТРАДЬ (быль)
  Эта история насчитывает не одно десятилетие. А все началось так.
  Шли далекие студенческие годы. Время, казалось, застыло, и приближение окончания учебы не то чтобы радовало, скорее, наоборот, обескураживало и печалило.
  За время учебы каждый из нас нашел здесь друзей, товарищей, а кое-кто - жен и мужей. Шумели весельем скромные, но жизнерадостные студенческие свадьбы. Трудно было представить свою дальнейшую жизнь без стройотрядов, без практики где-нибудь в далеком индустриальном городе и без туристических походов с песнями у костра под гитару.
  Но пришла пора расставания. Мой друг получил направление под Ленинград, а я остался в Калининграде. Мы переписывались и часто приезжали друг к другу в гости: я к нему на Ладогу, а он - ко мне сюда.
  Время шло. Мы быстро возмужали, и каждый из нас завел семью.
  Тогда же со мной стало происходить то, о чем я хочу вам рассказать.
  Работал я тогда конструктором. Однажды в поисках мягких и полумягких КОХ-И-НОРов заглянул я в один магазин. Ассортимент был ненавязчив, и я собрался уже уходить, но тут взгляд мой упал на толстую общую тетрадь большого формата. Острой необходимости покупать её у меня не было, но что-то толкало на её приобретение. Как будто что-то внутри меня настойчиво требовало: "Купи её: она тебе скоро понадобится!". Я не стал ни сопротивляться внутреннему голосу, ни требовать объяснений, а просто купил тетрадь. Дома я положил ее в ящик стола и забыл о ней. Но внутренний голос не успокоился. С этих пор где бы ни встречалась мне общая тетрадь, я покупал ее, сам не зная зачем.
  Так шло время, но ни одна из купленных по внутреннему зову тетрадей мне всё не пригождалась и не пригождалась.
  Прошло ни много, ни мало, а тридцать долгих лет, когда в один из вечеров я столкнулся с тяжелой задачей, неразрешимой задачей: написать поздравления в стихах моим сотрудникам к четвертой годовщине нашей организации
  А дело было так. Я попросил моего старого знакомого Пашу написать поздравления коллегам. Он славился умением сочинять шуточные поздравления в стихах.
  Но, когда до праздника оставалась пара дней, я понял, что Паша по разным причинам не сможет мне помочь. Для меня наступал полный крах. Ведь я пообещал администрации, что поздравлю всех в стихах и помещу их в оформляемую к этому дню стенгазету.
  Я находился в тяжелом положении, доводящем меня чуть ли не до депрессии. "Что делать?! Надо что-то делать!" - взывало все мое существо.
  Мне ничего не оставалось, как вспомнить, что в молодости я писал стихи и даже поэмы. А что, если взяться за поздравления самому?
  Что и говорить, задачка оказалась не из легких. Ведь поздравить нужно было ни много ни мало целых двенадцать человек.
  Но время позора моего неумолимо приближалось, и напряжение мое нарастало, переходя не то в панику, не то в истерику.
  До годовщины оставались уже не дни, а часы. И тут я стал думать о каждом нашем сотруднике и пытаться изобразить его в коротких стихотворных зарисовках. Начал попытки с нашего водителя Саши - получилось!
  Потом попробовал изобразить фигуры более импозантные - опять получилось!
  - Ура! - внутренне ликовал мой дух. - Я добился чуда: я снова стал писать стихи по собственной потребности!
  И в это самое время я стал пребывать в том блаженном состоянии, когда не нужно волноваться за судьбу стенгазеты, а сотрудники регулярно стали получать от меня шуточные и добрые поздравления.
  Поток радости оттого, что все получилось, нарастал и нарастал, и я начал понимать, что простое, казалось бы, поручение превратило меня в поэта. И тогда пришла ошеломляющая мысль: "Так вот зачем я тридцать лет покупал тетради и они оставались пустыми: это они ожидали, когда я начну писать в них стихи или просто свои мысли, а может быть, дневники."
   Так проблема "пустой тетради" внезапно разрешилась, а я обрел умиротворение, отторгнув мучавшее меня тридцать лет тяжелое чувство неудовлетворенности собой.
  
  ЧУДО...
  Солдат Ваня был призван на фронт в конце войны... Ему едва исполнилось восемнадцать, и он попал на третий Белорусский фронт. Окончание войны уже ощущалось в распускании почек на деревьях и в пении птиц, а окрестные луга покрылись первым слоем молодой, свежезеленой травы. При появлении из-за туч солнца чувствовалось тепло прогретого им воздуха и усиливающиеся запахи пробуждающейся природы.
  В один из дней батальону было дано задание совершить бросок к новому месту боев: на северо-запад окруженного нашими войсками вражеского города. Утро было зябким и промозглым. Туман застилал все вокруг, и если бы сейчас жгли костер, то его никто не смог бы увидеть.
  Батальон готовился к штурму указанной части города, и туман был скорее не противником, а союзником бойцов: отслеживать перемещения в тумане очень сложно. Даже авиаразведка не помогала.
  Прошли два часа томительного ожидания, когда, наконец, передали приказ командира о наступлении. Артподготовку в этом секторе наши не проводили, пытаясь отвлечь силы противника на другие, более укреплённые участки окружения с тем, чтобы ослабить фланги, на одном из которых и начиналось наше наступление. Началось шуршание сапог по мокрой от тумана траве, и казалось, будто огромное животное, проснувшись от зимней спячки, грозно двинулось на юго-восток, и можно было явственно ощущать всю его исполинскую силу, остановить которую, казалось, не был в состоянии никто.
  Немцы заподозрили неладное, и начали беспорядочную стрельбу, к которой прибавилось гиканье пушек.
  Ваня напрягся. В густом тумане было одновременно страшно и беспечно: все равно ничего не видно. Со стороны противника раздался одиночный выстрел из пушки, и в наступившей на мгновенье передышке Ваньке показалось, что все вокруг замерло, а в немой туманной тишине, вдруг, на расстоянии пяти шагов, появилось тело огромного снаряда. Он подлетал откуда-то сверху вниз под углом, но при взгляде нашего героя "замер", будто этого взгляда испугавшись.
  Но энергия взрыва уже не могла удержать этот замешкавшийся и нерешительный снаряд в его прежнем виде. То же почувствовал и Иван. И показалось - будто этот снаряд просит у него прощения за все то, что понатворили его хозяева: за поруганные русские земли, города, села и деревни, за оскверненные православные святыни, за разграбленный и униженный народ и за многое, многое другое, что не могло поместиться в голову юного солдата, но наполняло его своим отношением к этой войне и её последствиям.
  Постепенно тело снаряда начало растрескиваться, и из глубин трещин появилось белое пламя, несущее смерть.
  Потом начали образовываться куски, которые медленно стали разлетаться в разные стороны. Один из осколков довольно большого размера двигался точно по направлению к груди юноши. Он это видел и сделал попытку уклониться от осколка. Он почувствовал, что может это сделать, то есть может двигаться, думать, решать быстрее скорости этого "ленивого" снаряда и ощущать себя победителем...
  В последний момент наш Ваня почувствовал движение воздуха с нарастанием и понял, что надо укрыться от ударной волны. Он выбрал углубление в грунте, находящееся за небольшим холмиком, и, присев туда, стал наблюдать за последующими событиями.
  А события закончились так же мгновенно, как и начались. Раздался раскат от взрыва снаряда, и наш герой снова вернулся в обычное состояние, не ведая, что мгновение назад с ним произошло. Он посмотрел вверх и увидел проблеск неба, сияющего своей чистой синевой, словно оно приветствовало его от лица Господа, даровавшего Ване его молодую, только начинающуюся жизнь...
  
  Маргарита БЕСЕДИНА
  
  ДАМА В ЧЁРНОМ
  Отказаться от привычки видеть её было трудно. Но теперь её нет в городе. Доктора нашли у неё заболевание лёгких и рекомендовали покинуть дождливый хмурый Петербург и поехать к южному морю, к солнышку. Как бы он хотел быть с ней рядом, но после их объяснения решил больше никогда её не видеть. Зачем мучить себя? Она не может его любить, значит, надо к этому привыкнуть. Надо строить свою жизнь без неё. Надо выбросить её из своего сердца.
  Они находились в дальнем-дальнем родстве. Вместе росли. Он привык о ней заботиться. Он привык её любить. Вся она была как прекрасный цветок. И такой беззащитный. Казалось, подует сильный ветер, и цветок не выдержит. Осыплются его нежные лепестки. Или кто-нибудь сильный и грубый не заметит хрупкости цветка и по неосторожности сломает его.
  Она, казалось, к нему тоже была привязана. Но этой весной что-то изменилось. Она часто уходила гулять одна. Подолгу молчала. Когда он, пытаясь вывести её из задумчивости, что-нибудь спрашивал, отвечала невпопад. Он мучился, терялся в догадках, ревновал. И однажды решил покончить с неопределённостью, объяснился в любви. Она отвечала, что всегда знала это, что он самый лучший, самый верный её друг, но никем более не может быть. Было видно, что это объяснение её не столько взволновало, сколько расстроило.
  Он ушёл и решил больше никогда её не видеть. Значит, у них разные судьбы. Значит, надо научиться жить без неё. Но на следующий день она сама ему позвонила, и он помчался на её зов. А она? То была нежна и мила с ним, то холодна. И не было тому никаких объяснений. "Да она играет со мной! Зачем? Разве это не жестоко?! Нет, он не позволит с собой так обращаться!"
  Целых три дня он не видел её, не слышал её голоса. И страшно мучился. Он уже готов был нарушить данное себе слово, как она сама позвонила. Она уезжает и хочет проститься. И он, конечно, помчался, накупив для неё разных разностей. Он хорошо знал, что она любит: какие цветы, какие духи, какие конфеты. Но что она думает? О чём молчит? Что заставляет её грустить? Почему она бывает так жестока с ним порой?
  В квартире царил тот беспорядок, который предшествует дальней поездке. Коробки, чемоданы...
  Она уезжает! Не надо больше себя заставлять не видеть ее. Он просто не сможет ее видеть! Разве это возможно?! А она? Пряча глаза, она уверяла, что ему не надо за неё волноваться. Она уезжает не одна, с сестрой, - голос её дрогнул - она вернётся... Скоро... Может быть.... И она напишет. Она непременно напишет ему, как только они устроятся!
  Прошла неделя, другая. От неё не было вестей. Он не находил себе места. Что она? Как? То он воображал её весёлую, загорелую, в окружении молодых людей. То его воображение рисовало своего счастливого соперника. "Но разве он, этот счастливчик, может её любить, как люблю её я?" То он вспоминал её покрасневшие в день отъезда глаза. Плакала? Почему? И как нежна она была с ним!
  Он перестал спать и, совершенно измучившись, решил поехать в тот город, найти ее.
  Даже если она его прогонит, всё лучше, чем неизвестность. И так, всё решено. Дня три-четыре ему понадобится, чтобы собраться: уладить свои дела, взять билет.
  Был тёплый вечер с тихой грустью надвигающейся осени. Он шёл по пустынной аллее парка. Он не спешил домой. В последнее время он плохо переносил замкнутое пространство своей пустой квартиры. Впереди на скамье одиноко сидела женщина. Он не мог видеть её лица - оно было в тени широкополой шляпы, низко надвинутой на лоб - но в позе, в манере держать голову, было что-то знакомое. Кто она, эта женщина? В эту пору?! Одна! Почему она показалась ему знакомой? У него не было знакомых женщин, вернее, он их не замечал. А та, единственная, которую он любил, которая только одна и занимала его мысли, далеко сейчас. Тем не менее, сердце его забилось учащённо. До скамьи оставалось несколько метров и он, стараясь не смотреть как заворожённый на даму (кажется, она была в чёрном... да, в чёрном) опустил глаза и поднял их только тогда, когда поравнялся со скамейкой.
  На скамейке, к его удивлению, никого не было. Он остановился, огляделся. Куда она могла так внезапно, так бесследно исчезнуть? Он двинулся дальше и, пройдя несколько метров, оглянулся. На скамейке сидела та же дама. Только поза её несколько изменилась. Она повернула голову и неотрывно и призывно смотрела ему вслед. Остановился. Подойти к ней? Зачем?! Что он ей скажет: куда она исчезала и откуда появилась? Нелепо.
  Торопливым шагом он вышел из парка и вскочил в отправляющийся автобус. Завтра! Завтра же он уедет. Как он мог так непростительно долго сомневаться?!
  Из глубины салона он почувствовал на себе напряжённый взгляд. Она? Та дама, которая оставалась там, в парке на скамейке? Откуда она здесь? Он медленно повернул голову навстречу взгляду. Да, это была она. Он был в этом уверен, он чувствовал это, хотя ему всё ещё не удавалось увидеть её лицо.
  Домой он почти бежал. Тук-тук - стучали за ним каблучки. Да она преследует его! Он резко повернулся. "Послушайте, что вам от меня..." Нет, никого нет. Ни-ко-го! Нервы расшалились. Он плохо спал в последнее время. Завтра, завтра же он уедет - и будь, что будет!
  Он поднял голову, взглянул на своё окно и вздрогнул. В его квартире неясно мерцал огонёк. Ему даже показалось, что какая-то тень метнулась от окна. Он, наверное, ничуть бы не удивился, если бы открыв дверь ключом, увидел всё ту же даму в чёрном.
  Прыгая через несколько ступеней, он взбежал на четвёртый этаж и, волнуясь, долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Руки сделались липкими от волнения, а в горле пересохло. "Вот сейчас... сейчас всё разрешится!" Неожиданно дверь подалась, словно кто-то открыл её изнутри. В прихожей долго не мог найти выключатель. И всё это время (в сущности, несколько секунд) он ощущал чьё-то присутствие у себя за спиной. Наконец, щёлкнул выключателем, сбросил пальто и распахнул дверь в комнату. В квартире никого не было, а на чёрной поверхности стола ярким белым пятном выделялся конверт. Как он сюда попал? Почерк был незнакомым. Дрожащими руками он разорвал конверт.
  "Её больше нет, - писала сестра, - она тихо и спокойно приняла свой уход. Только очень жалела вас, дорогой друг. Последними словами её..." Прочитанное не сразу дошло до его сознания. Произошло что-то страшное и непонятное. Он ещё раз пробежал глазами первые строчки письма, он повторил их вслух. Наконец, до него стала доходить непоправимость происшедшего. Чудовищность! Несправедливость! Голова его упала на стол, грудь сотрясали рыдания. "Последними её словами..." дальше он не смог читать. Строчки плыли перед глазами.
  В прихожей, в том месте, куда было брошено пальто, что-то шевельнулось, отделилось. "А, это ты! Я узнал тебя. Вот какое мерзкое лицо ты прятала! - дико закричал он. - Ты думаешь, я тебя боюсь теперь?!" Он схватил кувшин и с силой запустил им в колышущийся за стеклянной дверью предмет. Раздался звон разбитого стекла.
  Он не сразу заметил всё расплывающееся красное пятно на рукаве рубашки. "Наверное, порезался о стекло" - сообразил он. Голова кружилась, во всём теле была какая-то истома. "Холодно! Очень холодно!" Ему снилось, что дама в чёрном подошла близко, наклонилась над ним и зашептала: "Спи... спи... Всё суета, и всё пройдёт. Скоро не будет холодно, не будет больно. Ничего не будет. Спи... спи".
  
  КРАСОТКА
  Она была очень хороша собой и знала это. "Что за прелесть! - говорили про неё - посмотрите на эту красотку!" Она же только щурила зелёные глаза, отчего они начинали блестеть, как звёзды. Если восторги становились слишком назойливыми, она неторопливо поднималась, потягивалась, красиво изогнув спинку, и медленно удалялась. Разрешая собой любоваться, она, однако, не дозволяла фамильярности и, когда кто-нибудь хотел её приласкать, щурила изумрудные глаза свои и делала что-то ещё неуловимое, что заставляло тех умерить свои желания.
  Больше всего она любила сидеть у окна на подоконнике и смотреть на улицу. Это полностью удовлетворяло её любопытство. Потом, это так удобно! А там, за окном, и машины, и холод, и дождь. А эти белые мухи! Один обман. Иллюзия. Да чего стоит только один Барбос?! Лохматый, неопрятный. И правильно, что его не пускают в дом.
  Когда она, сидя у окна, начинала тщательным образом приводить себя в порядок, Варя, её хозяйка, восклицала: "Правильно, Мусенька, правильно! У нас гости сегодня". И по примеру Муси тоже начинала прихорашиваться. Варя пудрила свой нос - зачем? - недоумевала Муся, что-то делала с глазами, отчего они начинали блестеть. Прямо как у Муси!
  Потом приходили "гости". На самом деле это был всего один гость. Варя называла его Толик. Толик приносил коробку конфет, целовал Варе руку, затем шейку и ещё что-то. Наверное, нос, который она пудрила. Затем Толик говорил о том, как он скучал, как его душа рвалась к ней, к Вареньке, и какие важные дела не позволили ему прийти в прошлый раз. "Опять врёт!" - видела Муся по глазам. "Прости меня, дорогая!" - говорил он с чувством. И Варенька прощала.
   А Муся? Привыкшая к всеобщему обожанию, она вдруг чувствовала себя одинокой, незаслуженно забытой. Однажды, чтоб привлечь к себе внимание, она прыгнула к Варе на колени. Но Варя, против обыкновения, отправила её в другую комнату и закрыла дверь. Это было обидно.
  И всё из-за этого Толика. Ну что в нём хорошего! Одни усы. К тому же, он заставляет Варю страдать. Однажды, мстя за Варю, Муся, преодолевая отвращение, положила свою нежную мягкую лапку на голую до локтя руку гостя, выпустила коготки и провела ими со всей страстью, на которую только была способна. "Ах, ты ж..." - завопил Толик. Но Красотка, проявив несвойственную ей шустрость, была уже на шкафу и оттуда с удовольствием наблюдала за происходящим. На руке ненавистного Толика выступали капли крови. В общем, отношения её, Муси, с Толиком не сложились.
  Иногда приходила "тётечка Аня". Хотя никакая это не тётечка, а настоящая тётка, большая и толстая. Она гремела кастрюлями и говорила густым басом.
  - Ну что твой хахаль, всё ещё таскается к тебе? - спрашивала она с нарочитой грубостью. - Чем раньше он тебя бросит, тебе же лучше будет.
  - Чем это он вам не угодил?! - слабо возражала Варенька. Голос у неё дрожал, носик морщился, а на глаза накатывались слёзы.
  - Мне годить не надо. Мне он даром не нужен. А вот что ты в нём нашла?! Прощелыга он! Прощелыга и есть, - повторяла тётка непонятное слово.
  И тут утончённая, привыкшая к деликатному обращению Муся была полностью с ней согласна. А бедная Варя уходила в спальню и закрывала за собой дверь, а когда выходила, то глаза и нос её были красными от слёз.
  Тётка ещё громче гремела кастрюлями и бранилась. Вдруг голос её становился тонким. Это она начинала жалеть и "бедную Вареньку" и себя.
  - Нешто я не понимаю?! Нешто я не баба?! Рази я молодой не была?! Не любила? Жаль мне тебя, дурёху! Сиротка ты моя... Чтоб ему, ироду, пусто было, прости, Господи! - заключала она басом.
  Трудно было поверить, что эта большая рыхлая тётка, всегда сердитая, была когда-нибудь молодой, влюблённой! Бывают же чудеса! Но тётка уходила, и они оставались вдвоём.
  Варя ходила бледная и всё вздыхала. И тогда Муся садилась на подоконник и начинала умываться - "намывать гостей". Пусть уж приходит этот Толик, раз он ей так нужен. Иногда Красотка умела быть великодушной.
  
  
  Ольга ВЕЛЕЙКО
  
  РАСПЯТАЯ ЛАДОНЬ (по картине художника Романа Величко "История листа")
  
   Он бесшумно скользит в хрустально-прозрачной тишине, медленно, словно во сне, вращаясь, замирая на мгновение, как будто встречая упругое невидимое препятствие, которое от его невесомого прикосновения растворяется и исчезает, и он продолжает парение вниз - из жизни в смерть. Он ложится на мою ладонь...
  Желтый кленовый лист
  На моей ладони - палец к пальцу.
  Мы прощаемся.
  Ладонь человека и ладонь растения - распятая между небом и землей доверчивость, последнее рукопожатие. Я читаю по извилистым линиям-прожилкам его судьбу, а он, слепо касаясь моей руки своим кожистым телом, ищет совпадений с моей линией жизни.
  Мы - разные грани единого кристалла жизни...
  Наши пути параллельны...
  Наши души бессмертны...
  Линии жизни наших распятых ладоней совершают одинаковое неуклонное движение из весны - сквозь неопытное и удивленное апрельское детство - сквозь беспечный, влюбленный и щебечущий май - сквозь хлопотливое, полное забот лето - сквозь летящую серебряную паутинку сентября, похожую на первые седые волосы - в зиму.
  Я - стою в середине этого пути. Он - его завершает. Скоро его тело высохнет, почернеет и рассыплется пылинками. Зима скроет это тление от нескромных взглядов, спрячет его под снежным пологом - белым, белым... Но это не продлится вечно, белый полог истает и уйдет в землю вместе с частицами того, что было под ним скрыто, и скоро - о, очень скоро! - я увижу над своей головой дружеские взмахи возрожденных из небытия ладоней.
  Желтые пальцы листа
  Озарил солнечный лучик.
  Обещание весны.
  Я шепчу ему: "До свиданья! Мы встретимся скоро - в следующей жизни..." И опускаю ладонь. Помедлив мгновение, словно не желая расставаться, он все же соскальзывает и, сделав два плавных витка вокруг себя самого, ложится на землю.
  А я иду дальше. Мой путь продолжается...
  
  
  ГРУША НА СТОЛЕ Лирическая притча (Домашнее задание Ю. Куранова студийцам)
  Все началось с двух слов:
  - Тинь-твиль! - сказал где-то рядом звонко-хрустальный голосок.
  Это были первые слова, которые Она услышала, и они возвестили о начале жизни. Жизнь казалась Ей слепой, прохладной и тесно сжимала своими жесткими створками.
  - Смотри, смотри! - воскликнул некто радостно. - Цветочная почка! Это значит, будет цветок и, возможно, осенью мы сможем попробовать новый сорт плодов!
  - Тинь-твиль! - вторил и переливался счастьем звонкий голосок.
  "Это обо мне?" - удивленно подумала Она и сразу осознала себя как Цветочную Почку. А затем внезапно почувствовала сквозь жесткие створки жизни чье-то осторожное касание. Оно стало первым осязательным ощущением Цветочной Почки, откликнулось томительным дрожанием в самой сердцевине ее существа и стремлением преодолеть теснящие оковы.
  Жизнь постепенно становилась теплее, сдавливала Цветочную Почку все слабее, и однажды возник Свет. Свет явился в виде ослепительно-голубой точки где-то впереди. Он стал первым, что увидела Цветочная Почка, и она стала медленно и старательно расти ему навстречу. Светоносная точка на горизонте жизни становилась больше, постепенно превращаясь в диск, который то появлялся, то исчезал, но и тогда Цветочная Почка предчувствовала его возвращение.
  И вот настало Утро Свободы. Свет обрушился со всех сторон, впитываясь в каждую частичку обновленного тела Цветочной Почки. Новая жизнь поразила радужным многоцветием, былые оковы облетели сухими чешуйками, а где-то рядом зазвенел знакомый хрустальный голосок:
  - Тинь-твиль! Тинь-твиль!
  - Смотри, смотри! Распустился цветок! Как он прекрасен! - услышала Цветочная Почка и, мгновенно осознав себя Цветком, увидела перед собой широко раскрытые ясно-голубые девичьи глаза. В них была удивительная нежность - точно такая же, как и в новом, трепетно-бережном прикосновении к Цветку. Это касание откликнулось уже знакомым томительным дрожанием в самой сердцевине и пробудило первое сильное чувство - Любовь.
  Первая Любовь была чиста и целомудренна. Короткими ночами, исполненными луны и соловьиных трелей, Цветок терпеливо мечтал о первых солнечных лучах, которые каждое утро приводили в росистый сад девушку с ясно-голубыми глазами. Она подходила к нему, и он счастливо подставлял под ее нежный взор и трепетные касания свои шелковистые розоватые лепестки, стараясь порадовать Первую Любовь тончайшим ароматом.
  Однажды в жаркий полдень Цветок тосковал о своей любимой, прислушиваясь к шелестящему шепоту окружающих его темно-зеленых листьев. Неожиданно раздался новый звук:
  - Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж...
  "Что это?" - едва успел подумать цветок, как в его нежнейшие лепестки вцепились жесткие лапки, а по его девственно-розовому телу поползла полосатая, желто-черная, порочно (сильно?) перетянутая посередине Пчела. Она деловито и умело пробиралась к той самой сердцевине, в которой раньше звучало томительное дрожание Любви. Пчела совершала у этой сокровенной сердцевины Цветка какой-то упоительный ритуальный танец, чуть касаясь ее чуткими лапками. Соблазнительно шевеля тонкими усиками, Пчела поцеловала Цветок. И в тот же миг чистая Первая Любовь была забыта, и вспыхнула ослепительная Страсть.
  Мимолетная Страсть обременила Цветок, и под ее тяжестью он снова стал меняться. Сначала он терял лепестки - они осыпались один за другим, кружа в бессильном и безрадостном падении. Потом он чувствовал обнаженную неловкость и стыдился ее, стараясь спрятать наготу за широкими спинами своих верных спутников-листьев.
  - Смотри, смотри! Появилась завязь! - услышал он в одно летнее утро знакомый голос, и, тут же осознав себя Завязью, вдруг понял, что нагота и тяжесть - это знаки нового особенного и значимого положения. Выглянув из-за прикрывавшего ее листа, Завязь увидела, как и в прежние дни, распахнутый ясно-голубой взор, ощутила нежные прикосновения и познала новое чувство - Гордость.
  Гордость подставила Завязь под солнечные лучи, и Завязь принялась наливаться силой Света и соками Земли, питающими ее через материнскую ветку-пуповину. Она перестала думать и тосковать о несбыточном, успокоилась и сосредоточилась на самой себе. Отныне она вбирала, вбирала, вбирала все лучшее из окружающего мира, приобретая Опыт. Завязь была довольна своей новой жизнью.
  Жизнь проходила задумчивой чередой солнечных и лунных лучей, но становилась холоднее и темнее, начинала тяготить бессмысленностью и одиночеством. В одно серое, сырое и холодное утро Завязь услышала незнакомый низкий голос:
  - Прекрасная груша! Пора снимать!
  "Это обо мне?" - изумилась Завязь и, немедленно осознала себя Грушей. Внезапно она почувствовала, как чья-то крепкая рука ухватила ее за бока и резко рванула вниз, разрывая пуповину, связывающую Грушу с питающей веткой. Груша еще испытывала боль, когда крепкая рука уносила ее прочь от родного сада, от надежной материнской ветви, от покрасневших от долгой жизни верных собратьев-листьев. Сильные, уверенные руки подставили тело Груши под упругую струю воды, потерли, слегка надавливая, ее бока, а затем вдруг оставили в покое. Оглядевшись, Груша увидела себя одиноко лежащей на белоснежном тонком кружеве посреди обширного, глянцево-блестящего пространства.
  - Она дозрела! Какая красивая! - раздался совсем близко знакомый от истоков жизни голос, и на Грушу устремился нежный ясно-голубой взор. Груша вдруг поняла, глубоко потрясённая, насколько пусты были последние месяцы ее горделивого бытия. Она вспомнила свою Первую Любовь и мучительно захотела еще хотя бы один раз ощутить ее прикосновение. За это прикосновение Груша была готова умереть. В этот миг она узнала новое чувство - чувство Жертвенной Любви.
  - Попробуй, милая! - произнес низкий голос, принадлежащий обладателю крепких рук. - В твоем положении фрукты полезны.
  И Любовь коснулась тонкими пальцами истомившейся Груши, наполненной соком жизни, легко подняла ее со стола и поднесла к шелково-алым лепесткам губ...
  ...Последним чувством, которое познала Груша, покидая Мир, было упоительное Счастье.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Адель КИСЕЛЁВА
  
  Когда цветут незабудки
  
   Взгляд незабудки
   Каждый раз возвращает
   Ушедшую весну.
  
  Маленький голубой цветок - незабудка наделена чудесной силой возвращать память тем, кто начинает забывать близких. Дарить незабудки - значит желать остаться в памяти навсегда у того, кому подарены цветы. Магическая власть этого крошечного цветка проверена веками у разных народов. Потому и живут в памяти людей замечательные легенды, связанные с этим прелестным цветком.
  В Прибалтике считают, что незабудки проросли из слез Элге - невесты пастушка Ликаса при разлуке ее с любимым. Во Франции эти цветы дарят на память и сохраняют как реликвию. Хоть и мала незабудка, да почитаема как символ памяти, дружбы и вечной любви.
  Если вам дарят букет незабудок и говорят, чтобы помнили, то так оно и будет. И эта история тому подтверждение.
  Ее называли "Печориным в юбке". Она не знала об этом. А когда случайно услышала разговор своих однокурсниц, открыто обратилась к ним с вопросом:
  - О ком это вы ведете разговор?
  А они ей напрямую:
  - О тебе.
  - Шутка, что ли? - недоверчиво произнесла она. Но однокурсницы заверили ее, что никакая это не шутка, и все на курсе за глаза ее так и зовут.
  "Ничего себе! С чего бы это вдруг?" - мысленно задала она себе вопрос.
   Наверное, за то, что часто цитировала Лермонтова, стремясь привести печоринские высказывания о тех или иных жизненных ситуациях. Роман "Герой нашего времени" она знала почти наизусть. Печорин был ее идеалом мужчины. В нем ее восхищали ум, находчивость, аристократизм, смелость, независимость. О таком она мечтала в мыслях.
  В студентки педагогического института она попала не со школьной скамьи. Был период исканий: учеба в приборостроительном техникуме на вечернем отделении и работа на заводе. Любовь к живописи и мечта поступить в художественное училище, страсть к путешествиям и интерес к литературе. Но верх взяло увлечение географией - наукой, которая не делается в тиши кабинета.
  Вступительные экзамены в институт сданы успешно. И вот она - студентка естественно-географического факультета. Училась хорошо, ведь занятия сочетались с практикой, где желание увидеть новые места осуществлялось постоянно.
  Все шло прекрасно. Но удивительное дело, все подружки, помимо учебы, жили еще какой-то неведомой ей жизнью. С ярким блеском в глазах они щебетали о свиданиях, любовных страданиях. Она стала задумываться о том, что, наверное, ей это не дано. Никакого восхищения и интереса к противоположному полу она не испытывала. Хотя вниманием с их стороны обделена не была. В привлекательности, умении держаться, эрудиции ей отказать было нельзя. Но все знакомства с молодыми людьми разочаровывали, и все то, о чем шушукались вокруг однокурсницы, оставляли ее равнодушной. Молча выслушав излияние очередной влюбленной, она ловила себя на мысли, что ей это скучно, неинтересно. Так прошел первый год ее учебы в институте.
  И вдруг свершилось... Она влюбилась! Влюбилась самым настоящим образом. И все вокруг преобразилось. Жизнь засияла новыми красками. Стала физически ощутима красота окружающего мира! Волшебство луны завораживало. Раньше она ее не замечала. Глаза любимого сияли ярче звезд. Она вдруг почувствовала: что-то изменилось в дыхании. Оно стало неровным, то замирало, то сливалось с шелестом вечерней листвы, а порой напоминало порывы ветра. О, эта магия любви!.. Какое счастье - переживать ее.
  Это началось просто. Лето медленно перетекало в осень. До начала занятий в институте оставалось чуть больше двух недель. Она поехала навестить бабушку, встретиться с двоюродными сестрами, подышать атмосферой сельской жизни. Ездить туда она любила. Районное село привольно раскинулось на холмистой местности. Леса, радующие разнотравьем луга, быстрая речка со старинной мельницей и изумительная по красоте ивовая аллея с мостиком над полузаросшим болотной лилией прудом. Эта аллея - излюбленное место для прогулок и свидания местной молодежи + хранила множество романтических историй.
  С этими местами связаны детские годы. Здесь она родилась, а когда ей исполнилось 4 года, отец был направлен служить на Дальний Восток. К этому времени в семье появился ее младший братик. И к месту службы отца мама поехала с ним, оставив дочь на попечение своей матери. По сути, бабушка и дед заменили маленькой девочке родителей.
  Как всегда, встреча с бабушкой была радостной. Она всегда любила ее больше всех. Именно бабушка научила ее ценить мир растений, птиц, все живое. А еще бабушка умела самые трагические события ее детской жизни превращать в веселые истории, так как обладала неистощимым юмором и талантом комедийной актрисы. Ее наблюдательности и умению представить любую жизненную ситуацию целым спектаклем могли бы позавидовать профессионалы театрального искусства. Когда она приходила с рынка, собрания или просто от соседей, всегда у нее наготове была какая-нибудь веселая, подсмотренная в жизни история, которую она могла изобразить в лицах, и все просто умирали от хохота. А еще у бабушки были: красивая, уложенная на затылке коса из светло-каштановых волос и голубые, как незабудки, в ореоле пушистых ресниц глаза. И вот опять она смотрит в эти удивительные любимые глаза бабушки и возвращается в детство.
  После чаепития и вручения подарков она побежала навестить ивовую аллею, посмотреть, какие изменения произошли на реке и мельнице. Постояла на мостике через пруд и вдруг вспомнила, как однажды они с бабушкой преодолевали висячий веревочный мост через речку по дороге в церковь, когда бабушка решила окрестить ее, вспомнила страх, который она испытала тогда. Она чуть не упала в воду, так у нее закружилась голова от этих воспоминаний. Поспешно отступив от края моста, она вернулась домой и стала собираться к сестрам.
  Встреча с ними была шумной: объятия, разглядывание нарядов, примерки, переодевания, позже - разговоры по душам, когда расположились на зеленом берегу реки позагорать в лучах уже не жаркого, но ласкового августовского солнца. Вечером отправились в летное училище на танцы. Уговорила старшая сестра, она работала в воинской части, на территории которой базировалось училище.
  Танцевальный зал, ярко освещенный многочисленными бра, напоминавшими веточки расцветших ландышей, был просторным, с высоким потолком. К началу компания опоздала, и пробирались девушки в середину зала среди танцующих пар. Оркестр из молодых курсантов наигрывал популярный фокстрот. Расположившись у стены, недалеко от оркестра, они стали наблюдать за танцующими, разглядывать, так сказать, контингент. Наша студентка, сразу оценив обстановку, сделала вывод: "Ничего интригующего. Нет, наверное, никогда, никогда не влюблюсь", - подумала она про себя и с разочарованным видом продолжала рассматривать публику.
  Ее приглашали танцевать. Вот один долговязый парень во время танца стал рассказывать о футбольном матче, в котором только что участвовал, и, как видно, не остыв от игры и победы, хотел поделиться впечатлениями со всеми присутствующими. Это было понятно, но не интересно. Футбол она считала игрой не интеллектуальной.
  Она то отвечала на приглашения очередных партнеров, то отвергала одно приглашение за другим.
  В зале были курсанты училища и солдаты срочной службы. Последние держались очень неуверенно, так как многие девчонки не отвечали на их приглашения, предпочитая танцевать исключительно с курсантами. Ну и, конечно, будущие летчики чувствовали себя королями бала. Один из таких подлетел к нашей героине и, не дожидаясь согласия, по хозяйски положил руку на ее талию, собираясь вовлечь в круг танцующих. Она молча отстранила его руку и, посмотрев в его распаренное от движения прыщавое и самодовольное лицо, отчеканила: "Нет". Он не сразу понял, что ему отказали, и ей пришлось повторить свое "нет". Хотелось сбить с него самоуверенность. Недовольный, он встал рядом. Через мгновение подошел уже знакомый футболист и, сообщив, что на улице собирается гроза, но дождя еще нет, пригласил на танец. Наша гордячка согласилась. Вслед она услышала почти змеиное шипение прыщавого курсанта: "Ну, только выйди". Курсант, конечно, был оскорблен вдвойне. Ведь ему, будущему асу неба, предпочли солдата. Футболист служил в этой же части и приехал сюда из Петербурга. Во время танца она поделилась с ним опасениями о возникшем конфликте. Но спортсмен только улыбнулся, посмотрев в сторону аса.
  - Не стоит беспокоиться. Он не посмеет что-либо предпринять. За драку можно вылететь из училища, - добавил он.
  Сестра ничего этого не видела, так как уходила по делам в свой кабинет. Когда она вернулась, наша студентка стала рассказывать ей об инциденте. Но оркестр заиграл танго, и сестренка упорхнула танцевать.
  А к ней через весь зал шел молодой человек, поразительно похожий на киноартиста Александра Збруева. Они встретились взглядами и, пока он пересекал зал, смотрели друг на друга, не отрываясь. Но здесь снова откуда-то вывернулся футболист, и она стала танцевать с ним. А молодой человек, который явно направлялся к ней, занял освободившееся место у стены. После танца подошла сестра, и они продолжили разговор. А когда зазвучала музыка следующего танца, к ней одновременно подошли и "футболист" и "Збруев". Конечно же она предпочла последнего.
  Они танцевали, и музыка завладела ими... Это была музыка глаз, слов, музыка рук, дыхания и, кажется, сердец. По крайней мере, ее сердце билось в ладони, которую он держал. Он сразу представился. Его звали Владимиром, и он тоже был питерец. Она танцевала только с ним.
  Во время танца они говорили, не умолкая. Казалось, они разговаривали для того, чтобы заглушить бешеное биение сердец, как-то отвлечься от нахлынувших чувств. Вот уж поистине - "любовь нечаянно нагрянет".
  Вечер близился к завершению. А им все хотелось еще говорить и говорить друг с другом!
  Владимир предложил уйти пораньше, чтобы успеть до отбоя проводить ее домой, если, конечно, нет возражений, добавил он. Ее восхищало в нем все. Изысканная, какая-то аристократическая манера вести беседу, тонкие комплименты, уместная ирония и юмор.
  Выйдя из зала, они словно провалились в темноту. Прошел дождь, и дорога, слегка обозначенная брусчаткой, была вся в лужах. Ее белые босоножки на изящном каблуке скользили по ней, как по катку. До освещенной части шоссе оставалось еще порядочное расстояние. Он взял ее на руки, сказав, что так быстрее доберутся до асфальта, а там будет шагать гораздо легче. Она дипломатично промолчала, хотя слова протеста против такого способа передвижения готовы были сорваться с ее губ.
  Опуская ее на асфальт, он близко прижал ее к себе, и она как бы скользнула по его телу. Это было неведомое для нее ощущение, взволновавшее ее так, что она долго молчала. А потом, после невольно затянувшейся паузы, поблагодарила его за спасение ее элегантных босоножек. Это была запоздалая реакция, не лишенная иронии. Он ответил в тон. Остановив ее в самом освещенном месте, уже недалеко от дома сестер, Владимир нагнулся, изучил ее белые босоножки, заключил: "К моей чести, они действительно совершенно не пострадали". Оба рассмеялись и начали прощаться. О новой встрече не договорились. Это ее задело.
  Следующий день прошел в переживаниях деталей их знакомства. Очень хотелось увидеть Владимира немедленно, сейчас же. Такого еще не было. Она задумалась: почему так? В нем, на ее взгляд, было что-то от Печорина. И она была уверена, что эта роковая для нее встреча будет иметь необычное продолжение.
  Днем с сестрой прошлись по рынку. Купили великолепных местных яблок у симпатичной бабушки и вернулись домой. К этому времени пришла с работы старшая сестра и вручила записку от вчерашнего знакомого. Чтобы не показать сестрам заинтересованность, записку она принялась читать не сразу.
  Володя сообщал, что вечером у него будет свободное время, и он очень хотел бы встретиться. Как ни старалась она показать сестрам свое безразличие, ее сияющий вид выдавал ее с головой. Сестры в один голос заявили:
  - Ну, студентка, похоже, ты влюбилась.
  Она отшучивалась как могла.
  Однако встречались они каждый день. Владимир мчался к ней на свидание, используя каждый свободный час. И часы эти пролетали как мгновения. Каждый раз он оставлял себе все меньше и меньше времени на обратный путь. Можно только представить, с какой скоростью он мчался в училище, чтобы не опоздать к отбою.
  Время пребывания у бабушки пролетело быстро. Надо было возвращаться. Начиналась учеба в институте. Мобильных телефонов тогда и в помине не было. Оставались только письма. И они писали друг другу так часто, как только могли. Ах, какие это были письма! Какие слова они находили, чтобы выразить чувства нежности, которые переполняли обоих.
  Встречи были не часты, в основном в праздничные дни и каникулы. Она ждала их, как чуда. Мама стала ворчать, так как поездки требовали определенных средств. Но влюбленную ничто не могло удержать. Она занимала деньги под всю стипендию, а дома говорила, что получила "неуд", и ее на месяц лишили стипендии. Выкручивалась, как могла, только чтобы увидеться со своим Владом.
  И вдруг письма прекратились. Она не знала, что думать... Ехать к бабушке не находилось повода. До ноябрьских праздников было еще далеко. Каждый день был полон ожиданий. Но, увы, они были напрасны. Писем не было. Она не могла ни на чем сосредоточиться. Все буквально валилось из рук. На занятиях механически записывала лекции, совсем не вникая в смысл. И ждала, ждала...
  Наконец, в самый канун ноября получила записку в конверте. "Я тебя жду на праздник. У меня неприятности. Приедешь, все объясню. За молчание прости. Обнимаю и жду".
  Неизвестность, которая сводила с ума, закончилась. Но тревога не ушла. Когда встретились, чувствовалось, что Влад уже пережил случившееся и был спокоен, даже беззаботен. Сказал только, что на военной карьере поставлен крест. Осталось дослужить срочную, а дальше поедет домой и будет выбирать профессию заново. На подробностях не останавливался. Время было, как всегда, ограничено. Встретились в компании друзей на праздничной вечеринке у одного его местного товарища. Потом он объяснил, что произошло все из-за ссоры с офицером, в которой не обошлось без рукоприкладства.
  И только в конце встречи ей стало понятно, что его беззаботность была напускной. В действительности же он очень переживал отчисление из училища. А выдал его вопрос, который он задал, прощаясь.
  - Если Вас не будет шокировать дружба с простым солдатом, я буду писать, - он буквально выдохнул эту фразу и застыл, ожидая ответа.
  Она не сразу нашлась, что ответить, и решила отшутиться:
  - Может, вы полагаете, что я заключила дружбу с вашим курсантским мундиром?
  К этой проблеме они больше не возвращались. Он подарил ей маникюрный набор в красивом красном футляре, еще раз поздравил с праздником. Они обнялись, и она почувствовала в нем напряжение натянутой тетивы. "Что-то не так", - подумалось ей. Видимо, ответ, которого он ждал и который занимал его целый вечер, разочаровал.
  На следующий день надо было уезжать. Влад провожал ее. Желающих уехать было так много, что если бы не его ловкость и сила, ей бы не удалось забраться в вагон. Ему потом пришлось выпрыгивать из него на ходу.
  Замелькали дни, наполненные ожиданием писем, праздников, каникул. Но вот одна неожиданная встреча переменила все, почти зачеркнув их отношения напрочь. Влад занимался спортом и приехал в областной центр защищать честь части по многоборью. Когда соревнования закончились, у него оставалось несколько часов до поезда, и он решил навестить свою студентку. Когда он пришел к ней, дверь открыла ее мама. С явным удивлением она сказала дочери, что ее спрашивает какой-то солдат в облезлой гимнастерке. Дочь сразу догадалась, что это Влад, и у него мало времени на встречу и быстро засобиралась на выход. Мать, поняв, что дочь собирается уходить вместе с посетителем, закатила ей настоящий скандал. Завершился он тем, что дочери в категорической форме было сказано, что она никуда в таком сопровождении не пойдет. И что если она не думает о своей репутации, то мать ее еще не сошла с ума. В то время считалось верхом легкомыслия и даже дурного тона водить дружбу девушке с солдатом срочной службы. Объяснить это невозможно, но прогулка в таком сопровождении могла закончиться пошлым оскорблением со стороны сверстников. Пообещав матери соблюдать расстояние, она выскочила из дома.
  Они шли в ближайший сквер порознь, сохраняя дистанцию. Она шла и думала о себе и о нем, презирая себя за то унижение, которому подвергала человека, ставшего смыслом ее жизни. И вместо того чтобы прервать этот фарс, погрузилась в размышления... Вспомнила свою фразу о курсантском мундире и реакцию Влада на тот разговор.
  Дойдя до ближайшей скамьи, она опустилась на нее. Влад еще продолжал идти. Едва он поравнялся с ней, она бросилась к нему со словами: "Прости меня, если это только возможно! Прости, прости!.." Некоторое время он молчал. Она вопросительно смотрела ему в глаза. Эта пауза казалась вечностью. Но вот он разразился целой тирадой о том, что такого унижения не испытывал никогда, и все в том же духе. Тот порыв самобичевания, презрения к себе за ту власть условностей, которую ей не удалось преодолеть, и за что она искренне раскаивалась, им был не понят. Она прервала его, бросив: "Я здесь не затем, чтобы выслушивать твою проповедь о морали". Встала и ушла. Он ее не задержал, хотя привстал со скамьи, но усилием воли заставил себя сесть. Она видела это боковым зрением и все же надеялась, что он остановит ее.
  Она шла, не оглядываясь, и с каждым шагом все яснее понимала, что все кончено. В груди ныло, в голове была звенящая пустота...
  Дома было продолжение скандала. Но она не слышала слов, ни на что не реагировала.
  Потянулась жизнь без него, хотя не было ни одной минуты, чтобы она не думала о нем. Подруга, которая была в курсе всей истории ее любви, старалась вывести ее из депрессии. Таскала ее на концерты, танцы, институтские вечера. И где бы она ни была, она искала среди мужских лиц черты схожести со своим Владом. Однажды довела до смущения парня, которого пригласила на танец сама, потому что у него был тот же разлет бровей, что и у Влада. Мало того, что пригласила. Она не сводила с него глаз в течение всего танца, а потом извинилась и ушла с вечера, заливаясь слезами.
  Прошло полгода. За это время она написала Владу целую тетрадь писем, не отправив по адресу ни одного. И вдруг пришло письмо из Ленинграда. Писал Влад. Он уже был дома, наслаждался очарованием белых ночей, пейзажами любимого города, о котором так соскучился. И только в конце письма была фраза, заставившая ее затрепетать: "Очень не хватает тебя".
  Эта маленькая строчка вернула ей все, погрузила ее в волнующий мир их встреч, разговоров, ожиданий писем... Она вдруг физически ощутила тепло его рук, говорящих глаз, когда молчание, замирание дыхания было красноречивее слов. Молчание, которое наполняло каким-то неизъяснимым ощущением радости.
  Вспомнилась их первая встреча. Она в маленьком черном платье с изящной белой пряжкой на поясе, с копной коротко остриженных вьющихся волос, с глазами в пол-лица и их руки, в которых, казалось, каждый держал бьющееся сердце. Это биение сердца заглушало музыку, под которую они танцевали...
  Вспомнились зимние каникулы. Она приехала после сессии, напряжение которой еще не прошло. Но лыжная прогулка в первый же день их встречи, которую устроил Влад, сняла всю усталость. И этот легкий пушистый снег, когда виден узор каждой снежинки... Влад зачерпнул пригоршню и дунул ей в лицо. Она зажмурилась и тут же ощутила вкус снега на губах своих и его: снег таял от поцелуя и, наверное, от этого поцелуй был так сладостен... Все проплывало перед ее мысленным взором, все значительные и совсем ничего не значащие мелочи.
  Звонок в дверь прервал ее мысли. Пришла подруга. Началось обсуждение письма. Что и как ответить? И как все-таки здорово, что он написал! Жизнь вновь обрела смысл. Понеслись письма, вернулись мечты о встрече. Расстояние между ними увеличилось теперь во много раз, но это только обостряло желание увидеться.
  Замелькали дни, недели, месяцы. Он пригласил ее приехать в Ленинград на каникулы. Как часто она мечтала об этом городе! И вот его письмо с приглашением... Что ответить? Конечно, ехать! Какие могут быть сомнения! Но сомнения завладели всем ее существом. Как родители к этому отнесутся? И как это - оказаться в большом городе, где знаком всего один человек? От этих дум ей становилось неуютно, даже страшно. Словом, стал проявляться комплекс провинциальной девочки во всей своей махровости. Она долго не отвечала на письмо. А потом села и выложила все свои страхи на бумагу и отослала. В конце письма не удержалась от вопроса: мол, в качестве кого это она поедет в северную столицу?
  В письме от Влада она не нашла ответа ни на один из своих вопросов. Оно было полно описаний красот города, которыми он просто упивался. Это ей не понравилось. Размышляя над содержанием его ответа, она пришла к выводу, что он старался увлечь ее прелестями Ленинграда, чтобы ей легче было принять решение о поездке. Однако, не получив ответа на свои прямые вопросы, связанные с их будущим, она почувствовала себя оскорбленной. Решила ответить в его стиле и написала о прелестях своей студенческой жизни. В конечном итоге они дописались до того, что рассорились очень серьезно. Письма прекратились. Поездка не состоялась.
  Зимние каникулы еще не начались, новогодний вечер они с подругой встречали в художественном училище. Будущие живописцы так оформили зал, что казалось, будто очутился в волшебной сказке. На этом вечере она познакомилась с интересным парнем. Он пригласил ее танцевать и так был похож на Врубелевского Демона, что она спросила его, не работает ли он натурщиком в училище? Он рассмеялся и ответил, что к училищу отношения не имеет, а на вечер его пригласил друг.
  Они стали встречаться. Как-то она пригласила его в свой институт. Однокурсницы чуть с ума не сошли от восхищения. И все спрашивали, где это она откопала такого красавца. Это ей льстило, но в душе было пусто. Они встречались все чаще. Он стал говорить, что день без нее для него тягуч и скучен.
  Она понемногу привыкала к нему. Стала замечать его внимательность. Если он дарил цветы ей, то не забывал вручить цветок и ее подруге. Часто он приглашал ее на концерты, вечера, в театр. Она видела, с каким восхищением смотрели на него ее сверстницы и даже дамы постарше. Ей нравилась его манера говорить, как он парировал ее колкости.
  В начале апреля, в одну из встреч, она была ошарашена его порывистостью. Его объятия стали властными, поцелуи слишком долгими и страстными. Отстранившись, она спросила, что это с ним. Он не отвечал и продолжал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи. Он держал ее так крепко, что она почти задыхалась. Наконец он спросил изменившимся, глухим голосом, выйдет ли она за него замуж. Она почти испугалась. Его глаза горели, лицо было бледно. Не зная, что ответить, она постаралась высвободиться из его объятий. Они прошли немного по улице в молчании. Она стала говорить: они знакомы так мало. Надо узнать друг друга получше. Он возражал, говоря, что у него ощущение, что они знакомы тысячу лет. Наконец, она объяснила, ей еще много учиться, а впереди продолжительная поездка на практику, и можно будет подумать над его предложением после возвращения.
  - Нет, - сказал он. - Мы должны пожениться до поездки. Завтра я приду к тебе с родителями.
  У нее было чувство, неотвратимости этой свадьбы. Ей хотелось убежать, спрятаться.
  Дома мама заметила растерянность дочери. Когда причина выяснилась, не сочла нужным скрывать свою радость. Поклонник дочери ей понравился еще при первой встрече. Ему было 27 лет, он окончил институт и занимал приличную должность на крупном приборостроительном заводе. А о внешности и говорить не приходилось. "Было бы безумием, отказать такому претенденту", - заключила она.
  Свадьба состоялась в апреле. Для нашей героини все происходило как в тумане. Брачная ночь не понравилась. Ничего кроме боли и страха она не испытала. Все так отличалось от ощущений, которые она испытывала от одного лишь присутствия Влада рядом.
  Через 20 дней после свадьбы он, ее Влад, приехал. Когда он постучался, они с матерью сидели на кухне, муж уже был в постели. Дверь пошла открывать мать. Когда она вернулась, по ее изменившемуся лицу дочь поняла, что произошло что-то неординарное, когда мать стала объяснять, что ошиблись адресом, дочь в полной уверенности, что стучался Влад, выскочила из квартиры. Оказавшись в темноте, она по силуэту узнала, это он, он, ее Владимир и бросилась к нему со словами: "Поздно, как поздно ты приехал".
  Мать вышла следом и стала говорить: "Зачем вы приехали, она замужем, уходите!" Дочь попросила дать им возможность поговорить. Она оставила их на три минуты и пришла снова. Назначив встречу на следующий день, они вынуждены были расстаться, так как мать продолжала что-то говорить, на чем-то настаивать.
  Ночь прошла в слезах. Муж старался ее успокоить, расспрашивал, что случилось? Она только твердила: "Потом, потом". Утром объяснив мужу ситуацию, добавила, что непременно встретится с Владимиром, о котором она ему рассказывала еще до свадьбы, если даже он будет против этой встречи.
  Весь день она думала о том, как она могла выйти замуж так бездумно, поддавшись порыву девчоночьего тщеславия. Ведь она не испытывала к этому человеку и десятой доли тех чувств, которые были у них с Владом. И что теперь будет? И как быть?.. Эти вопросы оставались без ответа. Хорошо, что муж был на работе и она не видела его глаз, в которых были те же вопросы. С ними она и отправилась на встречу со своим Владом.
  Она не сразу увидела его. Он стоял, прислонившись щекой к одной из театральных колонн, в тени здания, и держал букет незабудок. Он протянул ей цветы, грустно улыбнулся и сказал: "Не забывай". Взял ее за руку, и они пошли бродить по городу. Он рассказал ей, что ездил в Одессу к родственникам и, уезжая из дома, предупредил мать, что вернется с невестой. Он расспрашивал ее о брате и, конечно, о муже. Оба были опустошены бессонной ночью. Какая-то отрешенность владела каждым. Они не сразу заметили, что оказались на церковном кладбище. "Как символично: умирает наша любовь, и мы, сами того не желая, оказались у чьей-то могилы", - произнесла она. Он встал напротив и сказал: "Я предлагаю тебе уехать со мной. Берем такси + и в аэропорт".
  "Прямо сейчас? - спросила она, привстав со скамьи. Но через мгновение снова села. Она не могла так поступить с мужем. Он этого не заслуживал. И тут же нахлынуло: "Что скажут в институте? Что подумают родители, соседи?"
  - Я не могу, ты разрываешь мне сердце, - произнесла она с болью.
  И они отправились в обратный путь. Долго шли молча, держась за руки. И как прежде, казалось, слышно было, как у каждого в руках гулко отстукивало ритм сердце.
  На прощанье он сказал: "Постарайся быть счастливой". Она ответила: "Ты тоже". Он до боли сжал ее руку, и они расстались. Было невыносимо больно и горько...
  Дома, встретив вопрошающие взгляды матери и мужа, произнесла: "Успокойтесь, уехал".
  Продолжалась семейная жизнь. Они переехали в отдельную квартиру, даже в другой город, в 19 километрах от областного центра. Вскоре курс отправили на практику в горы. Провожая, муж так неистово целовал ее у вагона, что она готова была провалиться сквозь землю. Он как будто не замечал никого вокруг. Это не нравилось. Она сказала ему об этом. Он посмотрел на нее с изумлением. Она повторила, что такая несдержанность его ей не нравится. "Не надо ничего делать на публику", - добавила она, поднимаясь в вагон. Он шел за движущимся вагоном и смотрел куда-то мимо нее. Он был ей чужим.
  Дорога - прекрасное средство, чтобы отвлечься. А впереди было полтора месяца путешествий. Их группа много передвигалась пешком. И хотя горные тропы таили трудности и даже опасности, требующие сосредоточенности, она все прокручивала и прокручивала мысленно все детали их встречи с Владимиром. И все задавала и задавала себе вопрос: правильно ли она поступила, не уехав с ним? Злилась на свой безвольный характер. Всегда, сколько себя помнила, она поступала согласно власти обстоятельств. И всегда руководствовалась обывательским: "Что будут говорить?". А в любви надо отдаваться чувству и никому не позволять вмешиваться в эту тонкую и такую важную сферу человеческих отношений, от которой зависит вся жизнь.
  К концу путешествия она несколько успокоилась и снова поддалась обстоятельствам, согласилась внутри себя, что изменить ничего нельзя. К тому же поняла, что беременна. Сказала об этом мужу, только когда получила подтверждение медиков, вернувшись из поездки. Решила, что не созрела для материнства. Но вмешательство мужа поставило все точки над "и". У них родился сын. Роды были тяжелые, а еще тяжелее послеродовой период. Долго болела. Результатом болезни была ненависть к мужу. Она совершенно не выносила его присутствия. Поэтому, когда после экзаменов получила назначение на работу в другую область, была рада возможности уехать.
  Сын был на искусственном вскармливании и остро в ней не нуждался. За мальчиком ухаживали бабушки и отец. Ехать надо было в Сибирь. Эта поездка далеко от дома помогла ей окончательно выздороветь. Правда, работать пришлось совсем немного, участились головные боли. Врачи посоветовали ей какое-то время не работать, подлечиться. Надо было возвращаться домой, чего совершенно не хотелось делать. Она заехала к тете на Алтай, затем к дяде, который жил в пределах ее родной области, но в другом городе. Наконец она вернулась. Сначала какая-то отрешенность владела всем ее существом. Но вскоре душевную пустоту заполнили любовь и нежность к маленькому сыну. Они определяли все ее поступки, все поведение.
  Сын подрастал, а она стала работать в школе. Жизнь налаживалась, если не считать чувства отчужденности к мужу. Она не испытывала к нему ничего, просто терпела его присутствие и супружеские притязания. Он это чувствовал, старался как-то переломить ситуацию. Но из этого ничего не получалось, и он стал пить. Она снова его возненавидела. Их семейная жизнь не удалась. При первой возможности она, взяв сына, уехала, оставив ему все. На сей раз они с сыном оказались на западе страны очень далеко от дома. Мальчик был уже школьником, и она старалась всю энергию и любовь отдавать ему.
  На новом месте все складывалось неплохо: получила квартиру со всеми удобствами, были успехи на работе. Школа, дети, коллектив, сын не оставляли время для раздумий и поглощали все ее свободное время. И это нравилось.
  Из дома от мамы начали приходить письма. Мама старалась примирить ее с мужем. Писала, что он бросил пить, часто бывает у них, что нехорошо оставлять ребенка без отца. Сын стал говорить, что хочет встретиться с отцом. И она снова поддалась обстоятельствам. На каникулы они поехали. Наблюдая взаимоотношения сына с отцом, она пришла к убеждению, что действительно, она не права, лишая сына отца. Муж уволился с работы и поехал с ними. Еще одна попытка наладить семейную жизнь состоялась. Но не надолго. Мужа снова захлестнула волна беспробудного пьянства. Наверное, всегдашняя ее холодность действовала на него убийственно.
  Они расстались. Были другие мужчины в ее жизни. Ей не однажды предлагали замуж вполне достойные люди. Но каждую весну, когда цвели незабудки, она сходила с ума и во всех подробностях переживала свою любовь к Владимиру. Ни к одному из мужчин она не испытывала тех чувств, которые питала к этому человеку.
  Однажды, когда сыну было только четыре года, она, приехав в Ленинград и встретившись с Владом, вроде бы излечилась от своей любви к нему. Но это ощущение обретенной свободы быстро развеялось. Во время встречи они как бы поменялись ролями. Когда-то он предложил ей уехать с ним. На этот раз он, женатый человек, пришел к ней в гостиницу. И прежний трепет пробежал по всему ее существу, едва он обнял ее и коснулся губами ее век.
  Впервые она испытала, что такое близость с любимым. Поняла, какое это блаженство! Она предложила ему уехать вместе и начать новую жизнь и замерла в ожидании ответа. Пауза казалась нестерпимо долгой. А потом он стал говорить о своей устоявшейся, размеренной жизни. Они с женой учились в институте. Он делал чертежи себе и ей, воспитывал ее дочь. Все было на своих местах, на своих полках. К тому же, добавил он, надо обладать известным мужеством, чтобы уехать из любимого города. Она все поняла. Он тоже не мог мгновенно решиться на изменения в своей жизни, как и она в свое время. Она не обиделась, даже не разозлилась, только почувствовала горечь и боль. Она ушла, хотя он пытался остановить ее.
  Потом был телефонный звонок. Он готов еще раз обсудить эту проблему. "Мысли орла, а сердце зайца", - добавил он. Она отказалась от встречи, совершенно уверенная в том, что навсегда избавилась от своей большой любви.
  Но незабудки цветут каждую весну. И каждую весну, встретив их синий магический взгляд, она вновь ощущает прежний трепет, переживая всю полноту своих чувств к Владимиру. Она живет и жива этой любовью и, кажется, счастлива.
  
  
  Инна КОРНЕЛЮК
  
  Противостояние
  Мысли громоздились в Её голове постоянно. Они властно подчиняли Её своим прихотям, они были не очень-то вежливы, а порой и жестоки.
  "Надо избавляться от них", - каждый раз думала Она. И каждый раз это не удавалось сделать. "Ну нельзя же быть такими навязчивыми", - злилась Она, но мыслям Её желания были не очень важны. Они жили своей собственной жизнью, несмотря на то, что принадлежали Ей, но право существовать практически автономно они как будто завоевали по умолчанию. Сопротивление хозяйки, в чьей голове они так беспардонно хозяйничали, их только раззадоривало, и уж ни в коем случае не сдерживало.
  "Неужели я не могу владеть своими мыслями?" - печально думала Она несмотря на то, что где то в глубине души Ей казалось это невероятным.
  Вот и в то утро всё было как всегда. Без всякой на то причины начало дня показалось Ей мрачным. Хотя вроде бы и причины серьёзной не было. Но мысли, роившиеся в голове, услужливо начали кормить Её проблемами, о которых вовсе не хотелось думать. Во всяком случае, постоянное напоминание о них никак не способствовало их решению, ведь мысли злорадно подсовывали Ей картины одну ужаснее другой, смаковали неудачи, стократно увеличивая их величину.
  "Да, справиться со всем этим мне будет сложно", - думала Она, не замечая, что Её властные правители забывают ей предложить хотя бы простенький путь выхода из ситуации.
  Зачем они проделывали со своей хозяйкой это, понять было сложно. Ведь и самим мыслям было тоже не очень весело, но привычка брала верх и над ними.
  - Ну, раз вы такие неумные, придётся вас заменить, - не раз говорила Она, но мысли не очень-то пугались подобных угроз. Они знали, что расстаться с ними будет очень сложно, равно как и заменить их на более весёлых и покладистых компаньонов.
  - С нами не соскучишься, - пытались уговорить они свою хозяйку. - Да и что интересного в положительных мечтаниях? Скука, да и только. Другое дело мы. Не даем закиснуть, будоражим воображение, и вообще, держим руку на пульсе жизни.
  - А разве жизнь такая? - пыталась возразить Она. - В жизни много положительных моментов.
  - Да что ты такое говоришь! - возмущались горе-служаки. - С нами интереснее. Мы преподносим захватывающие сенсации, мы будоражим кровь, мы заставляем работать чувства, да вообще без нас не жизнь, а скука!
  - Но вы расстраиваете меня! - восклицала Она. - Я хочу положительных эмоций!
  - Боже, как скучно, - возражали прижившиеся квартиранты, которых невозможно было выгнать. - Не надейся, что красивые картинки сделают тебя счастливой. А потом, человеческая натура... Она же постоянно ищет допинга! Спокойная жизнь сразу кажется пресной, хочется чего-то особенного.
  - Но не печали и уныния! - восклицала хозяйка.
  - А кто говорит про печаль? Мы просто напоминаем об обидах!
  - Зачем?
  - Мы стоим на защите твоей чести и достоинства!
  - А в чём выражается защита?
  - Ну как же, - замялись квартиранты. - Нельзя же позволять другим делать всё, что им заблагорассудится! И потом, они поступают подло, несправедливо и...
  - А в чём заключается ваша помощь?
  - Мы возбуждаем твои эмоции!
  - Но эти эмоции непродуктивны!
  - Не воспринимай всё так близко к сердцу. Действуй, и результат не замедлит сказаться!
  - После вашей трескотни не очень-то хочется действовать! Да и в действиях своих могу ошибиться из-за вашего негативного влияния.
  - Тебе не угодишь! - заверещали мысли.
  Они суетились, толкали одна другую и напоминали толкучку в базарный день. К тому же они предчувствовали грядущую революцию, которая явно назревала в голове их хозяйки. Так и случилось. Просто никто из них не ожидал, что это произойдёт так спонтанно и быстро.
  - Всё, я буду постоянно вас контролировать!
  - А, ну это пожалуйста, - облегчённо вздохнули испугавшиеся было квартиранты. Они-то знали точно, что контроль - дело сложное и они всегда при случае смогут одержать верх, перевернуть всё вверх дном и заставить "уважать себя", или хотя бы прислушаться к их неуёмной трескотне. Силу свою они осознавали всегда. Они не знали только, что их хозяйка настроена решительно и что существует способ наступления, который называется осада. Она-то и даёт иногда результат. Однако всё это только предстояло им пережить.
  
  
  Анастасия КОСТАШ
  
  КАК НАМ НАДО ПИСАТЬ
  Писать нужно так, чтобы, читая о лимоне, невольно захотелось морщиться, чтобы от прочтения зимних пейзажей замерзали ноги, пощипывали щёки и нос, а тело покрывалось мелкой холодящей дрожью. Писать надо так, чтобы, читая диалог, человек слышал голоса говорящих. Чтобы всё, что выведено чернилами и напечатано принтером, складывалось в уме читателя в образы, живые и гибкие, реальные и движимые. Писать нужно, дыша лёгкими героя, задумываясь его извилинами, говоря его губами, шагая его ногами. Писать нужно так, чтобы в момент описания трагедии, ты плакал навзрыд, а, повествуя о болезни, хворать самому. Писать нужно таким образом, чтобы, рассказывая о прикосновении, ты чувствовал чьё-то тёплое присутствие и дыхание. И страшно, но вместе с тем неописуемо радостно для автора, если в секунды наивысшего вдохновения, выливающегося в строки, герои и картины возникали сначала туманными тенями на стене и потолке, а потом обретали чёткие черты и вставали, и двигались, и жили по твоему велению эти пёстрые образы прямо посреди мутно освещённой комнаты, и пол скрипел под их тяжестью, и стучали каблуки их обуви, и прогибался диван под садящимися, и еле слышно звенели хрустальные бокалы, отражая волны их голосов и плывущей из ниоткуда музыки. Чтобы и от этих людей на пол падали тени и превращались в героев второго плана. Пусть стены растворятся в глухом вечере городских улиц, пусть лицо твоё освещается подвешенными на столбы звёздами, а половик ползёт волнами, мелкой рябью и становится, в конце концов, мокрой, скользкой, последождевой брусчаткой. Чтобы по ней из распахнутого настежь окна, протерев шторами боковые окна, прогремела пухлыми шинами легковушка. Чтобы на потемневшем и взлетевшем в бесконечную высь потолке замерцали сверхновые галактики, денеболы, квазары и красные гиганты, припудренные межзвёздной пылью и перечёркнутые профилем Млечного пути. Чтобы ты мог, поёживаясь от вечерней прохлады, долго бродить по переулкам, созерцая космические просторы, пиная попадающиеся на пути камешки и ворохи осеннего опадка и вглядываясь в знакомые лица редких прохожих...
  Чтобы то, что написано тобой, наполнилось духом своего бога-создателя и зажило своей жизнью, само верша свою судьбу, но под надзором творящей гармонии. Это и есть... счастье писателя.
  
  ВСТРЕЧА С ПОЭТОМ
  Прохладный ночной ветер чуть касался кленового багрянца. Старинные часы Кафедрального собора обозначили полночь с какой-то особой укоризненной интонацией, пульсировавшей в пространстве хрипловатыми нотами усталости и скорби. Фонари некогда густо заселённого, но теперь превращённого в парк старого немецкого острова Кнайпхоф были погашены. Подозрительно прислушиваясь к собственным шагам и малейшему шороху, я торопливо ступала по мокрой после недавнего дождя брусчатке, которая переливалась своими гладкими, обтёсанными временем булыжниками, словно чешуя гигантского дракона, при платиновом свете полной луны, окружённой миллионами бликов на бездонном полотнище космоса. Деревья, провожая меня пугливыми взглядами, тяжело вздыхали и бросали вслед рыжие язычки осеннего пламени, которые, плавно порхая в воздухе, оседали на зеркала, отражавшие звёздное небо.
  Я спустилась по лестнице, прошла по тёмному, пахшему сыростью асфальту мимо могучих бордовых стен собора и, подходя к Медовому мосту, увидала на нём силуэт человека в сером плаще и шляпе; он терпеливо ждал меня, вглядываясь в сияющие неизведанностью высоты. При виде его к горлу подступил комок небывалого волнения, вобравшего в себя чуть ли ни всю палитру чувств - от страха до восхищения, от стеснения и трепета до нетерпеливого желания наконец-то увидеть и заговорить с ним. Ведь всего в двадцати - двадцати пяти шагах от меня стоял человек, изменивший мою жизнь, ставший моим самым невидимым покровителем и самым любимым учителем. Сознание до сих пор отказывалось верить в то, что это не сон, не галлюцинация, что разрозненные многими годами и даже эпохами люди могут сойтись в одном промежутке, в одной точке пространства и времени... Мистика... На грани невозможного и невероятного...
  И вот я подхожу неуверенно. Он слышит шаги; прервав благоговейное созерцание вселенной, поворачивается ко мне и, улыбнувшись, делает шаг на встречу. Мы подходим друг к другу совсем близко, словно мы давние друзья. Он жмёт мне руку. Первые несколько минут я боюсь поднять на него взгляд, но всё же набираюсь смелости и сразу попадаю во власть его синих, блестящих при лунном свете глаз, наполненных ласковой грустью, душевным теплом и мудростью. Эти глаза не утратили этих ценнейших качеств, несмотря ни на какие жизненные потрясения, они видели то, что я никогда не увижу и о чём никогда не услышу. Эти глаза помнят тяжелейшие мучения, которые переживала Родина в один из самых жестоких периодов мировой истории. И, несомненно, помнят они и лица тех, кто был с ним в том злосчастном номере 5/1 и что в нём произошло в тот роковой поздний вечер.
  Мой ночной собеседник говорит, а я слушаю и не знаю, куда смотреть. Замечаю проступающий рубец, перерезающий наискось переносицу. Молодое лицо поэта при свете месяца неестественно бледно, но черты его, такие знакомые, такие родные, ласкают глаз, лечат душу. Снова в голове мысль: это невозможно! Но глаза и ощущения не обманешь: вот же он, вот: близко-близко, дышит, говорит и смотрит на меня... И всё вокруг живёт по своему неведомому сценарию, дышит своими запахами, полнится своими красками...
  Он говорит тоном старого друга, бережно, стараясь смягчить моё смущение. Спрашивает, верю ли я ему и предлагает показать что-то в доказательство его слов. Хватает меня за руку, подводит к самому краю моста, у которого почему-то не оказалось перил и бодро указывает на мрак под мостом: "Смотри!". А я, испугавшись близости глубокой воды (ибо не умею плавать), судорожно отшатываюсь и торопливо пячусь назад. Он смеётся: "Да не бойся! Да вон же, глянь хоть одним глазком!". Я знаю: он хочет показать мне что-то очень важное, какую-то большую тайну; все эти годы я пыталась разгадать её, не располагая ни ориентирами, ни компасом. Мне и боязно, и любопытно, и стыдно, но страх сковывает волю, отталкивает от истины, ради познания которой я живу. И всё-таки мой друг не оставляет попытки показать мне это: тянет за руку и упрашивает заглянуть под мост: "Да посмотри ты! В этом нет ничего страшного!"...
  И вдруг - темень повсюду!.. Беспроглядный мрак. Тишина. Вокруг никого и ничего. Я резко открываю глаза... и понимаю, что спала. Отрываю голову от подушки, сажусь... Закрываю лицо руками, и слёзы, переполнив чашу чувств, вырываются наружу... Рука всё ещё помнит тёплый след от мужской ладони. Теперь только тяжёлые всхлипы заглушают стрекот настенных часов. Я мучаю себя вопросом: "Где ты теперь?". В памяти до сих пор образ моего милого собеседника, даже сейчас всем существом своим я ощущаю его присутствие. Я готова прямо сейчас отправиться туда, на Медовый мост, где, может быть, он всё также ждёт меня. Принимаю решение, накидываю тёплую одежду и выбегаю на улицу. Я спешу. Под ногами проносятся лужи, перед глазами - деревья, подъезды домов и светящиеся вывески магазинов. А внутренний голос кричит вдогонку ветру: "Не уходи! Дождись меня!"...
  Запыхавшись, я сбегаю по ступенькам большого Эстакадного моста на остров Канта. Всё тот же прохладный ночной ветер чуть касается кленового багрянца. Старинные часы Кафедрального собора обозначают полночь с какой-то особой укоризненной интонацией, пульсирующей в пространстве хрипловатыми нотами усталости и скорби. Фонари некогда густо заселённого, но теперь превращённого в парк старого немецкого острова Кнайпхоф погашены. Подозрительно прислушиваясь к собственным шагам и малейшему шороху, я торопливо ступаю по мокрой после недавнего дождя брусчатке, которая переливается своими гладкими, обтёсанными временем булыжниками, словно чешуя гигантского дракона, при платиновом свете полной луны, окружённой миллионами бликов на бездонном полотнище космоса. Деревья, провожая меня пугливыми взглядами, тяжело вздыхают и бросают вслед рыжие язычки осеннего пламени, которые, плавно порхая в воздухе, оседают на зеркала, отражающие звёздное небо.
  Я спускаюсь по лестнице, прохожу по тёмному, пахнущему сыростью асфальту мимо могучих бордовых стен собора и, подходя к Медовому мосту, вижу на нём тот самый силуэт человека в сером плаще и шляпе; он терпеливо ждёт меня, вглядываясь в сияющие неизведанностью высоты. При виде его к горлу подступает комок небывалого волнения, вобравшего в себя чуть ли ни всю палитру чувств - от страха до восхищения, от стеснения и трепета до нетерпеливого желания наконец-то увидеть и заговорить с ним. Сознание отказывается верить в то, что это не сон, не галлюцинация, что разрозненные многими годами и даже эпохами люди могут сойтись в одном промежутке, в одной точке пространства и времени... Мистика... На грани невозможного и невероятного...
  И вот я подхожу неуверенно, утирая слёзы дрожащей ладонью. Подхожу ближе, ещё ближе... Он не реагирует. Я подхожу и кладу руку ему на плечо, позвав по имени. Он оборачивается... Бледное, сухое, морщинистое лицо незнакомого человека озаряется светом полной луны. Он возмущённо сверлит меня глазами. "И...звините...", - заикаясь, отвожу я руку и отхожу к перлам. Закрываю лицо... Маленькие звёздочки просачиваются между тонких пальцев и пропадают в чёрном омуте под мостом... "Да посмотри ты! В этом нет ничего страшного!", - раздаётся где-то совсем рядом знакомый голос. Мужчина укоризненно откашливается и тихо уходит прочь...
  Отвожу ладони от заплаканного лица и смотрю в чёрную воду. Внимательно всматриваюсь в непроницаемую тьму, затаив дыхание и прислушиваясь к тишине. Минуту... две... Нет... Ничего там нет... Только наполненный звёздами космос бьётся о бетонные берега, течёт, переливается, журчит и покачивает моим раздробленным рябью отражением... Жизни.
  
  
  Анатолий МАРТЫНОВ
  
  "НУЖНИК"
  Недавно мне присвоили звание "Мастер золотые руки". На свой счет я не обольщался. Умею и умею. Подумаешь. Многие умеют. А жене мое умение - кость поперек горла. Я стал реже бывать дома. Участились телефонные звонки. Меня просили выполнить не только особой сложности ювелирные работы, но и простые и даже далекие от моей основной специальности.
  На прошлой неделе мой давний знакомый упросил меня отремонтировать керамическую плитку в ванной комнате. Я пытался сослаться на неумение, но был ошарашен фразой:
  - Это ты-то не умеешь! Тогда кто умеет?
  Пришлось согласиться и потратить полдня на ремонт где-то около квадратного метра плитки.
  Вчера весь вечер колдовал над деревянной скульптурой лешего, сидящего на пеньке. Заказал один из тех, кого называют "новыми русскими". У себя в саду он решил оформить сказочный уголок - "полянку сказок".
  - На поляну территория не тянет, - так он мне пояснил свою задумку.
  Сегодня мой коллега по творческому цеху упросил помочь ему вставить замок в дверь. Он попробовал сам выполнить эту работу, но ничего путного не вышло. Зато появились две глубокие трещины, портящие лицевую сторону двери.
  Просьбу коллеги я исполнил, а вот просьбу жены - зайти к ее подруге и заменить замок в янтарном ожерелье не успел. Что тут было! И как вообще я жив остался! В меня ядрами летели убийственные слова, что я не из этого мира, что "за так" помогают сейчас только дураки. А в конце своей крайне эмоциональной речи жена выпустила в меня свое самое тяжелое ядро:
  - Ты нужник! Это когда, - в сердцах пояснила она, - нужен всем "за так".
  
  КЛАВДИЯ И ОТТО
  Давно это было. У дома, где я живу, русская девчонка Клавдия и немецкий мальчишка Отто посадили хрупкую березку. Это был знак крепкой детской дружбы.
  Потом они расстались. При расставании плакали, никого не стесняясь. Отто уехал в Гамбург к родителям. Клавдия осталась в своем маленьком курортном городе, где в ста метрах от дома извечно и привычно шумело море, и росла ее и Отто березка.
  Родителей у Клавдии не было. Они погибли в автомобильной катастрофе. Воспитывала ее старшая сестра Анна. Отто писал Клавдии письма. Сначала на немецком, потом на русском языке, который он изучил самостоятельно. Клавдия отвечала ему. В ее школе немецкий преподавал сам директор, мужчина строгий и безумно влюбленный в свой предмет. Не знать предмета любимого и всеми уважаемого Дим Димыча Санина расценивалось, как что-то недостойное и унизительное. В 19 лет Клавдия уехала в Германию, где вышла замуж за Отто. С той поры я о них ничего не слышал.
  Правда, Анна как-то сказала, что Клавдия и Отто живут хорошо. Письма пишут, подарки присылают.
  А березка сильно выросла и окрепла, стала взрослой. Клавдию и Отто она не забыла, грустит часто, особенно осенью. Листья березы очень похожи на слезы, детские слезы Клавдии и Отто.
  -
  Листок всегда похож на что-то.
  То на сердце, то на парус.
  Ну, а эта листьев пара -
  Слезы Клавдии и Отто.
  
  ФАНТАЗИЯ
   Ко мне в окно постучался ветер. Я открыл створки и выглянул наружу. За окном никого не было. Но по моим обнаженным рукам, как по клавишам рояля, легко и щекотно пробежались невидимые пальчики. Не знаю, почему я сказал:
   - Я хочу тебя увидеть. В ответ услышал, а может, мне это только почудилось, тихий смех и голос, похожий на журчание лесного ручейка:
   - Это нереально, мальчик.
   - Но почему? Почему? Почему? - несколько раз повторил я одно и то же слово-вопрос. И снова ласковое журчание ручейка:
   - А ты, оказывается, почемучка...Реальность определяет восприятие. А я нереален. Я твоя фантазия. Ты же не хочешь, чтобы я предстал перед тобой обычной раскачивающейся веткой?
   - Нет, что ты! - поспешно сказал я.- Вовсе даже не хочу. И тут же то ли спросил, то ли утвердился в мысли :
   - Выходит, ты не можешь быть похожим на человека? В ответ - молчание. Или это долгая пауза? Но вскоре я понял, что пауза даже самого хорошего актёра не может быть столь долгой. Откуда-то с противоположной стороны комнаты послышался скрип, а потом глухой стук. - Дверь, - догадался я. Кто-то вошёл.
   - Ну вот, - раздался знакомый голос, - это отец пришёл с работы.- Книга на полу. Опять допоздна читалю. - Лампа горит и окно настежь.
  Отец поправил сползшее с меня одеяло, выключил настольную лампу. У окна он немного постоял, вглядываясь в сумрак ночи. Что-то привлекло его внимание. Может быть, падающая звезда? На дворе август - время звездопада. А может?.. Отец закрыл окно на защёлку. Несколько раз сонно вздохнули половицы - и мою маленькую комнату заполнила тишина.
  
  
  
  Владимир ОЛЕЙНИК
  
   ПУГОВКИ
   Зимой в морозные дни, когда влажные - балтийский воздух промораживает руки от самых пальцев и першит в горле от ветерка, мне всё чаще вспоминается другой холодный город и тёплый дом.
   В маленькой прихожей всегда стоят лыжи в распорках на стене. Летом они напоминают о зимних сугробах и лесном искристом воздухе, где искорки эти словно примешивают себя к смолистому запаху хвои. Словно смех вдруг послышится сухой звук долбящего дятла, радужный перелёт сорок, что послеживают за вами. Их быстрый погляд, словно бы испуг, но в силу своих традиций и сказочных образов они просто должны вас подкарауливать да блестящее подхватить, хотя бы попытаться к вам приблизиться: а вдруг оброните пуговку или леденец, или достанете труженицу "Смену", что сороке блеснёт серебром своих граней или линз.
  Вы, не удержавшись от окружающей красоты, чтоб оставить, на плёнке до следующей зимы, - щёлкнете... Но вот уже, потирая холодеющие до сосулек пальцы, стуча лыжными палками по заледеневшим пригоркам и шурша заиндевевшей от пота одеждой, весёлой семейной ватагой вваливаетесь в тёплую прихожую, хранящую ещё запах утренний лыжной мази... На Балтике снега - в редкость. Вот и вспоминается тот дом с особой грустью, с того самого времени, как уехал, в самые морозные дни...
  
  
  Лариса ПРИБРЕЖНАЯ
  
  ТУМАН
  Он плыл над рекой, над излучиной, он скользил по песчаному берегу, он искал уютное место для ночлега. Уставший, тяжелый, провис он над лугом и замер в дремоте. Но сон был недолгим. Мимолетный ветер толкнул его в бок, туман вздохнул и рассеялся. А наутро сиреневый иней вышил крестиком поле.
  
  РЯБИНА
  Она знала, что он обязательно ударит, и ждала этого удара. А пока нежилась под белым снежным палантином, так легко и нежно обнявшим ее за плечи. И ей было тепло и уютно. И было бы совсем спокойно, если бы палантин мог защитить ее, заслонить от удара. Но она знала: это никому не под силу. И, как всегда, готовилась к этому испытанию, и, как всегда, оно застало ее врасплох, ночью. Удар был сильным и безжалостным. Она вздрогнула, палантин соскользнул с ее плеч, и она промерзла так, что стала сладкой-сладкой. А наутро прилетели снегири, облепили ее, и ей ничего не оставалось, как раздарить свою сладость птицам.
  
  УЗОР НА ОКНЕ
  Окно моей комнаты в морозную ночь покрылось бархатистым снежным узором. Первые робкие лучи осветили его, и я стояла перед ним в изумлении и очаровании, наслаждая взор этим творением зимним. Взгляд мой увлеченно скользил по хрустальным изразцам полупрозрачной наледи, и я любовалась этой искрящейся, слегка подернутой белым инеем слюдой на стекле. Но яркое солнце плавило узор горячим дыханием своим, и он тек, таял, становился тонким, легким, хрупким, а я благословляла кисть таинственного художника, мастера, подарившего мне волшебные минуты утром морозным февральского дня.
  
  ЛАНДЫШИ
  Они давно уже цвели на краю тропинки. Цвели и благоухали. Их белые, нежные, похожие на колокольчики цветки робко дрожали на ветру и позванивали. Тонкий-тонкий звон, фарфоровый, хрупкий лился над травинками, и они покачивались и хмелели, хмелели и покачивались. И ветер подхватил, расплескал этот ароматный настой - неповторимый и звонкий - по лесу. И лес, увлеченный и захмелевший, млел и покачивался, покачивался и млел.
  
  ЛУННЫЙ МЁД
  Майская ночь была соткана из тонких ароматов и звездного мерцания, из дыхания ветра и шепота листвы. Из луны тек медовый свет и разливался по белой сирени. Ее пушистые, махровые кисти осторожно покачивались на легких волнах ветра и старались не расплескать лучезарный настой. Очарованная маем, погруженная в задумчивость ночь не торопилась уходить в свои покои. Но на смену ей, расправив розовые крылья, подхваченный легким дуновением ветра, уже летел рассвет. В кронах уже щебетали птицы и жужжали пчелы. Пчелы плавали в душистом аромате цветения и собирали с белой сирени лунный мед.
  
  РАСТЕРЯННЫЕ ПЧЁЛЫ
  Ветер носился наперегонки с облаками и не заметил, как сорвал цвет с деревьев. Как проказник, укрылся он в дупле старого дерева и замер. Потом свернулся калачиком и уснул. Цвет осыпался сухим пушистым снегом и крупные хлопья лежали на траве и не таяли. Потревоженный ветром пчелиный рой вылетел из дупла и растерянно кружил над опавшими лепестками.
  
  СИРЕНЕВЫЙ ДЫМ
  В распахнутое окно без спроса вторгался май и дым от сирени. Дым опускался на подоконник, отодвигал занавеску и перетекал в большое прозрачное блюдо. Блюдо наполнялось сиреневым туманом, и он клубился, бурлил и стекал с краев на белую скатерть, окрашивая ее в цвет мечты. В окно влетела бабочка. Белокрылая, окунулась она в туманное озеро, плескавшееся в блюде, выпорхнула в сад и поплыла сиреневым облачком над разомлевшей травой, неся на бархате крыльев густой весенний запах.
  * * *
  Утро. Раннее. Неуверенное. Туман ласкает траву, и трава замерла. И цапля стоит в тумане, как в реке, и тоже замерла. А в небе над туманом замерло облако, и во мне все замерло. Лишь сердце стучит, стучит.
  
  Я В ТУМАНЕ
  Утро было влажным, тихим и нерешительным. Всю ночь туман блуждал по улицам города, устал и прилег на набережную Преголи. Он как будто обдумывал, куда двигаться дальше. Едва различая силуэты зданий "Рыбной деревни", я шла, как обычно, вдоль реки, и лишь стук моих каблучков нарушал утреннюю тишину. Я смотрела на воду, и было непонятно: то ли река растворилась в тумане, то ли туман растворился в реке. На мгновение мне показалось, будто колыхнулось что-то в повисшей над водой густоте, потом выскользнуло из нее и двинулось к берегу. Я остановилась, присмотрелась и увидела белое облачко. Легко скользя по воде, оно раздвигало туман, а я не могла оторвать от него взгляда. И вдруг облачко встряхнулось и превратилось в лебедя. Жемчужно-серебристый, он словно был соткан из этого утреннего тумана и плыл прямо ко мне. Я подошла ближе, мне хотелось рассмотреть его. А он закружился передо мной, и какая-то радость была в его кружении. Лебедь то подплывал совсем близко, то удалялся от берега, словно звал меня куда-то. Он был один. И мне так захотелось уплыть с ним, скользнуть в этот невозможный туман и раствориться в нем.
  Знакомая мелодия моего телефона вернула меня к реальности.
  - Лисонька, ты где? - услышала я родной голос.
  - Я... я в тумане.
  Лебедь на мгновение замер, потом рванулся ко мне, но на полпути развернулся и уплыл, исчезая из туманного утра.
  
  
  Юлия ЧЕКМУРИНА
  
  МЕТАФИЗИКА. ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ
  Там, далеко за лесом, который легко и беспечно шуршал опавшими листьями и только иногда вздрагивал от крика вдруг расшумевшихся, словно вспугнутых кем-то галок, там, за лесом, хотя этого еще никто не видел, уже сгущалась тьма Тяжелые, вздыбленные, с рваными багровыми краями, с лиловыми всплесками в темной глубине, слетались тучи. Угрюмо наползая одна на другую, они затягивали горизонт непроницаемой завесой. И были они мрачны, как самые черные мысли. В них рождались до поры невидимые смерчи, и устремлялись вниз, и там, над землей, пили темные страсти, собирая по каплям яд и горечь, разлитые всюду. И всюду находили они пищу. Жадно втягивали в себя ненависть и жестокость, разрушительную силу зависти и жажды мщения. Насыщаясь, они разбухали, наливались чернотой, становились все быстрей, все сильней. И вот уже черная громада, терзаемая яростью и гневом, неслась по небу, поглощая быстро меркнущий день.
  В лесу словно дрогнуло что-то от страшного предчувствия, и в тот же миг ураган обрушился на него, свирепо и бешено. С воем и свистом он хлестал, и рвал, и выворачивал из земли старые и молодые деревья. И даже самые могучие из них стонали от боли и унижения. Все вокруг содрогалось и хрипело. День стал похож на ночь, безумную в своей ярости, несущую ужас и разрушение.
  Ураган бушевал, пока не разметал, не развеял по ветру сам себя. На уставшей земле вновь стало тихо и спокойно. И не было в этом покое ни скуки, ни однообразия. День наполнился светом, и жизнь наполнилась радостью, и весело было думать, что скоро придет весна, и снова запоют птицы, и цветы поднимут к небу свои кроткие, ясные глаза, и будет сиять земля привычной, но такой беззащитной красотой.
  
  
  
  П О Э З И Я
  
  Юрий КУРАНОВ
  
  
  Мир божественный строг и прекрасен,
  Мир наивен, восторжен и чист,
  Видишь как неподкупно и ясно
  Над землёй зарождается лист.
  Слышишь, как зарождаются реки
  Из хрустальных и юных ключей
  И как сладостно пьют человеки
  Водотоки их кротких речей.
  Мир, возвышенно созданный Богом
  Из Его благодатной мечты,
  Над тобою в звучании строгом
  Для твоей расцветёт чистоты:
  Только чистые верой и знаньем
  Простодушно-святые сердца
  Озарятся блаженством сознанья
  Сотворённости Волей Творца.
  
  У слова есть не только будний смысл,
  Но есть и горний зов Святого Духа,
  Его лишь целомудрствующим слухом
  Вкушает целомудренная мысль.
  Во Боге слово не имеет дна,
  Душа его чиста и необъятна,
  Понять его никак нельзя превратно:
  Ему всеубедительность дана.
  
  О сколько нужно слёз и сил,
  Чтобы в быту не раствориться,
  Искать, надеяться, молиться
  И в сердце Господа носить.
  О сколько нужно сил и слёз,
  Чтоб не отстать в быту от Бога,
  Жить целомудренно и строго
  И всё забыть, что перенёс.
  
  Вот она начинается радость
  Предзакатных над озером зорь.
  В тихом воздухе холод и сладость,
  И какая-то нежная боль,
  И какая-то робость прощанья,
  Увядания шелест и блеск,
  Но и вещая радость свиданья
  С долгожданною явью небес.
  
  Вот моя музыка: синь за угорами,
  Тишь да печаль деревень,
  Низкий от прорубей пар над озёрами,
  Белый, заснеженный день,
  Сень благодати на сердце бездонное,
  Шорох и шелест свечей,
  Вот моя музыка, здесь, под иконою -
  В робкой молитве моей.
  
  Русь не погибнет никогда,
  Она способна возродиться,
  Где были морды, станут лица,
  Вернутся к пастбищам стада,
  Заблещут святостью ключи
  Там, где воняло преисподней.
  Но надобно уже сегодня
  Готовить к Пасхе куличи.
  
  Нестяжательность, птица небесная,
  Распростри надо мною крыла,
  Над соблазнов основами тесными,
  На Господни возвыси дела,
  Вознеси меня в кроткие стаи,
  Наш мирской покидающих ад,
  Улетают они, улетают
  И не смотрят, не смотрят назад.
  
  Бедность-бедность, смиренная странница
  Голубая лампада души,
  Это Божья святая избранница,
  Нас от тягот мирских отреши,
  Не замкни нас в палаты богатые,
  В золотые шатры - терема,
  Где свирепствуют злые, рогатые
  Осквернители душ и ума.
  
  Какая прекрасная осень
  Стоит у меня на дворе,
  И отсветы теней от сосен,
  Как птицы, лежат на горе.
  И ветер осинники сушит.
  И холодом ветер пропах.
  И птиц отлетающих души
  Тревожно кричат в небесах.
  И сердце, как юная птица,
  Стеная, дрожа, но молясь,
  Восторженно в небо стремится
  И рвётся на волю сквозь страсть.
  И страсти постылые цепи
  С восторженных крыльев души
  Молитвенный сладостный трепет
  На землю низвергнуть спешит.
  
  
  
  Анна ЛЕЛЕЦКАЯ
  
  С Анной Ивановной Лелецкой мы подружились сразу, как только познакомились. Милая, интеллигентная, внешне спокойная, сдержанная. Она была очень музыкальна. Женщина с гитарой. Сколько стихов моих она перепела! Нам всем её не хватает, не хватает её тёплого мягкого голоса.
  Родилась Анна в русском селе с красивым именем Берёзовка, которое воспела в своей поэме "Тихая моя родина".
  Шум берёз, тополей,
  В небе клич журавлей,
  И в саду хор звенящий пчелиный -
  Это голос любимой сторонки моей,
  Деревеньки далёкой, родимой.
  Как задушевно, как сердечно звучал её голос, когда пела она о своей малой родине! Как жене военнослужащего, Анне Ивановне пришлось жить и работать в разных городах и республиках нашей Родины - Советском Союзе. Работая старшим преподавателем литературы, ей приходилось проводить встречи с писателями,оэтами и другими интересными людьми. Сценарии для этих вечеров Анна Ивановна писала сама и часто в стихах. С теплотой об этом вспоминают уже бывшие теперь курсанты.
  В 2007 году Анна Лелецкая выпустила небольшой сборник лирических стихов, куда вошёл цикл детских стихов "Для внучки Дашеньки" и другие стихи, переложенные, кстати сказать, ею на музыку и прекрасно исполненные. Публикуем некоторые из них.
  Мы помним тебя, милая Анечка!
  
  
   Маргарита Беседина
  
  В СВЕТЛОГОРСКЕ
  
  
  Меня на зорьке будят голуби:
  Воркуют голуби влюблённые.
  В окно кусочком синей проруби
  Глядится небо удивлённое.
  
  День над землёй стаёт так молодо,
  Что верю: добрый он заранее.
  Я вновь в чудесном, милом городе
  Со светлым, ласковым названием.
  
  Как хорошо проснуться рано,
  Бродить, мечтать одной в тиши.
  Когда-то здесь творил Куранов,
  Нам подарив тепло души.
  
  Своими пляжами песчаными
  И янтарём наш город славится.
  Люблю смотреть, как утром ранним он
  Волной балтийской умывается,
  
  Как чайки с криками весёлыми
  В лазурь морскую устремляются,
  И город парками зелёными
  Гостям радушно улыбается.
  
  Здесь сосны с дымчатыми кронами,
  В нарядах свадебных берёзки.
  Мне повезло: с друзьями новыми
  Я повстречалась в Светлогорске.
  
  Ведём беседы мы до полночи
  И уплываем в юность давнюю.
  Нам вместе и тепло и солнечно.
  Не это ль в жизни нашей главное+
  
  
  
  ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ
  
  Куда исчезло то уныние,
  Ещё томившее вчера?
  И жизнь моя полна отныне
  Покоя, света и добра.
  
  Года мои ушли куда-то,
  Душа помолодела вновь.
  Я знаю: в этом виновата
  Моя последняя любовь.
  
  Она меня заворожила,
  Совсем смутила мой покой.
  Она мне голову вскружила
  Осенней юностью хмельной.
  
  И говорю я "Нет унынью,
  Ещё томившему вчера,
  Ведь жизнь моя полна отныне
  Любви, и счастья, и добра.
  
  ОСЕННИЙ ЦВЕТОК
  
  Осенний цветок распустился внезапно,
  Немного порадовал, скоро увял.
  Тот радостный миг не вернётся обратно:
  Он вместе с рассветом пропал.
  
  Осенние речи нежны и приятны,
  Как нежная трель ручейка.
  Осенние встречи желанны, но кратки
  Как вспышка в ночи маяка.
  
  Осенние встречи, осенние речи,
  Как свежий глоток ветерка.
  И взгляд его нежный, и руки - на плечи,
  А в сердце крадётся тоска.
  
  За окнами - осень, за окнами - вечер.
  И мы расстаёмся. Пока.
  
  
  РАЗЛУКА
  
  Что ж, окончена наша повесть,
  И за окнами утро встаёт.
  Увезёт меня скоро поезд,
  А тебя самолёт унесёт.
  
  Неизбежно всё, как и надо,
  Зажигает рассвет зарю.
  И за малую эту радость
  Я спасибо тебе говорю.
  
  За глаза твои, нежные руки,
  За весёлость и ласку речей.
  Друг мой добрый, стоит разлука
  Словно страж у моих дверей.
  
  Что-то сердце высказать хочет,
  Сердце - нежности всплеск и огня.
  Ты за грусть торопливых строчек
  Не суди слишком строго меня.
  
  Не забыть эти звёздные ночи,
  Неумолчную песнь соловья,
  За каприз тот, нелепый очень,
  Не сердись и прости меня.
  
  Да хранят тебя добрые ветры.
  Вспоминай этот край, не забудь.
  И пусть будет прекрасным и светлым
  Твой нелёгкий, но славный путь!
  
  
  Александр АНДРЕЕНКО
  
  Наедине при всех
  Я сердцем никогда не лгу.
  Сергей Есенин
  
  Я один давно и вроде
  Независим и свободен.
  Да только что греха таить:
  Всё это стало тяготить,
  И я в метаньях творчества
  Устал от одиночества.
  
  Нет, не хочу такой свободы:
  Ведь всё быстрей уходят годы
  И всё заметнее сединки.
  Вот повстречать бы свою половинку,
  Создать бы вместе с ней мне
  Уют простой семейный.
  
  Да столько лет промчалось
  Что я уже отчаялся!
  
  Но мир наполнен чудесами -
  Они случаются и с нами:
  В заветный день, в заветный час
  Судьба мне посылает Вас.
  
  Пылающим осенним буйством
  Приходит счастье и ко мне.
  Вам открываюсь в нежных чувствах
  При всех. И всё ж - наедине.
  
  
  Юрий АНИКИН
  MОЙ ПРИВЕТ ЗВЕЗДОЮ УПАДЁТ
  
  Ты в разлуке, верно, жить устала?
  Между нами много дней пути...
  С берегов далекого Байкала,
  Мой привет не скоро долетит.
  
  Не живется мне на теплом юге,
  Видно, так уж скроен человек.
  И бредут сосенки в песнях вьюги,
  По колено утопая в снег.
  Если хочешь, то спроси у ветра,
  Ты мне как и прежде дорога...
  Разлилась на сотни километров
  Северо-Байкалъская тайга.
  
  Свет неблизкий, от твоей улыбки,
  Светит ночью вроде маяка.
  Подо льдом, бежит на север шибко
  И бормочет что-то Муякан.
  
  Утром в сопки розовым оленем
  Сквозь тайгу проломится восход!
  И тебе, далекой, на колени
  Мой привет звездою упадет.
  
  
  
  
  ПРОВОДНИЦЕ ТАНЕ
  
  Пели рельсы на перегонах,
  Из Сибири я ехал домой,
  А в открытые окна вагона
  Оглушительно пахло весной.
  
  Позади была грусть расставанья,
  И в купе принесла мне чаёк
  Проводница по имени Таня
  В синей форме железных дорог.
  
  Пару слов, в основном по работе,
  Пожеланье на добрый мне путь,
  И она, вся живая, из плоти,
  Ускользнула как быстрая ртуть.
  
  На товарок своих не похожа.
  Что откуда взялось - понять:
  Эта нежная, смуглая кожа
  И нездешняя девичья стать.
  
  Поезд ходко бежал по России.
  Толком я не могу рассказать,
  Отчего так меня поразили
  Итальянские Тани глаза.
  
  Отчего мое сердце усталое
  Занялось вдруг ненужным огнем?
  Словно кто-то "цветы запоздалые"(!)
  Мне в открытое бросил окно.
  
  ОСЕННЕЕ НАВАЖДЕНИЕ
  
  Кто Ты? Откуда Ты?
  Осеннее наважденье.
  Тихо, как в осень цветы,
  Уходят дни желтой тенью.
  
  Уходят дни в никуда -
  Иль вечности, может, в объятья?
  Ты снишься мне иногда
  В летящем стремительно платье.
  
  Кто Ты? Откуда Ты?
  Добрый ли, злой ли мой гений.
  Обнял я нежно кусты,
  Словно твои колени.
  
  А ветер осенний легко
  Ерошил мой волос грустно.
  По небу щедрой рукой
  Кто-то рассыпал бусы.
  
  Хотелось к твоим глазам
  Губы прижать в волненье.
  Кто Ты и как Тебя звать? -
  Осеннее наважденье.
  
  Быть может, Ты из мечты?
  Ответа нигде не найдешь.
  Есть только Осень и Ты.
  Да плачет по стеклам дождь.
  
  ДВОРОВАЯ ПЕСЕНКА ПРО СИГАРЕТУ
  
  В белоснежном тонком покрывале,
  Сигарета гордо щеголяла...
  Без мыслей жила, без идеалов
  Только дым в глаза она пускала.
  
  Кто ж не знал ее в Калининграде?
  В барах зависала до утра.
  Сигарета в беленьком наряде
  Первою тусовщицей была.
  
  Плющилась, колбасилась, балдела...
  Зажигала всюду и всегда!
  Только юность быстро пролетела, -
   И подкрались осени года.
  И окурком сигарета стала.
  На дороге брошена в пыли.
  А на утро только солнце встало,
  Дворники дорогу подмели.
  
  
  КОЕ-ЧТО О ФЕМИНИЗМЕ
  
  На кой черт! В пылающую избу,
  Стервенея, женщине входить?
  И коней горячих и капризных,
  На скаку безумно стопорить?
  
  Что мне все талдычат о харизме?
  А где "Гений чистой красоты"?
  Дикие побеги феминизма
  Исказили женские черты.
  Не люблю созданий беспардонных,..
  С сигаретой в крашеных губах...
  Мне милей Сикстинская мадонна
  С малышом кудрявым на руках.
  
  Может, я не прав в своих сужденьях?
  На меня обрушат брани шквал!
  Только божий дар деторождения,
  На земле никто не отменял!
  
  
  СЕНТЯБРЬСКОЙ ЖЕНЩИНЕ
  
  Когда хандра является по осени,
  Душевный берегите свой уют...
  Еще не всю листву деревья сбросили,
  И по садам цветы еще цветут.
  
  Так не ищите старости приметы,
  Прикидывая лет ушедших груз.
  Ну что с того, что отзвенело лето?
  У ягоды у поздней тоньше вкус.
  
  И пусть шагнула жизнь за середину
  И появился первый внук у Вас,
  В улыбке вашей лучики - морщины
  Не портят красоты чудесных глаз.
  
  Ведь жизнь сама - не повод для кручины.
  Осенний флёр так мило Вам идет.
  Вас провожают взглядами мужчины,
  И бабушкой никто не назовет.
  
  
  Владимир БЕЛАЛОВ
  ГРАФОМАНСТВО
  
  Графоманство ... презренное чувство!
  С даром Божьим его не сравнить.
  Только сердце летит в безрассудство,
  Обрывая реальности нить...
  
  Вот окончились жизни надежды
  В бессюжетности множества строк...
  Вот и снялись у сноба одежды,
  Открывая печальный урок!
  
  Кто тот автор, лишенный святого
  И прямого, как строчки, пути,
  Что воспел в своих строчках такого,
  Что даёт ему право уйти?
  
  Этот путь для меня неподсуден,
  Это путь по тернистым тропам,
  И с душою моею он сходен,
  Только бьёт иногда по стопам...
  
  Я судьбою своею доволен
  И не дам ей испечься в костре,
  Подчиняясь Божественной воле
  Я спою на весенней заре
  
  ДАЛЁКАЯ ЗВЕЗДА
  
  Свет далекой звезды долетел до сетчатки,
  И внезапно погас - темнотою пленён.
  Будто лучик решил поиграть с нами в прятки,
  Прикоснувшись земли из далёких времён...
  
  Но звезды уже нет. Тело сникло и спало,
  И потухла звезда в темноте, навсегда,
  Но материя в космосе всё же осталась,
  Чтоб когда-то родилась другая звезда...
  Смотрит каждый, творению Бога внимая,
  И пример вечной жизни в пространстве живет.
  О бессмертности нашей завет вспоминая,
  Мы зовём свои мысли и чувства в полет...
  
  Над окошком мансардным созвездья мерцают,
  Но их нет уж давно... лишь несущийся свет,
  И когда их тела на орбитах сгорают,
  Прерывается жизнь всех окрестных планет.
  Мириады Галактик рождаются - гибнут,
  Жить без смерти, увы, бесконечно нельзя!
  
  И чем дальше лучом будет след их достигнут,
  Тем прекраснее станет планета Земля...
  
  
   ВСЯ БОЛЬ ПОЭТА
  
  Как жаль, что я не Саша Чёрный,
  Я не писатель, не поэт,
  Но почему-то стих проворный
  Легко слагается в сонет.
  
  И тень сонета не застынет
  На мне страдающим челом.
  Мост от Амура и до Вислы
  Я проложу легко пером.
  
  Сиянье строк довольно блекло?
  В нём даже капля черноты?!
  Что ж! Сотворю стихи из пепла
  Пожарищ, сжёгших те листы!
  
  Как жить и верить в этом раже:
  Забыться, сгинуть, умереть?!
  Не мыслю я об этом даже,
  Хочу творить и не стареть!
  
  Хочу без всякого тумана,
  За пеленою лет - любви,
  И отсвет бурного романа
  Живёт в искрящейся крови.
  
  И это - мой расклад былинный -
  Я песней буду жить в веках.
  И гимн мой в чём-то соловьиный
  Слезой застынет на щеках.
  
  НЕКРАСИВАЯ ЁЛКА...
  
  Когда-то, право, уж давно,
  Здесь деревца в ряды сажали.
  Деревьям было хорошо,
  Они росли, они мужали.
  
  Но среди рощи молодой
  Уж слишком близко оказались
  Лесная ёлочка с ольхой -
  Их ветви с силой прижимались.
  
  Ольха - и выше, и сильней,
  Собой пространство захватила,
  Вольготно, праздно было ей,
  И ель она собой закрыла.
  
  Когда же ели молодой
  Хотелось вырваться из плена,
  Соседка отняла у той
  Ветвей разлапистых колена.
  
  И ёлочка - в глухой тоске,
  Одной лишь веткою стеная,
  Росла, дрожа на ветерке,
  Но ствол от горя не сгибая.
  
  Ольха же, разрастаясь вширь,
  Все соки бедной поглотила -
  Кора у ели, как волдырь,
  На вид ольховой походила.
  
  О, ель! Ты выросла в плену,
  С тобой я искренне страдаю,
  Средь рощи той, тебя одну
  До боли в сердце принимаю.
  
  Ведь сохранила статность ты:
  На изуродованном теле
  Ещё живут мои мечты
  О будущем прекрасной Ели...
  
  О МЕРЦАЮЩЕМ СМЫСЛЕ
  
  Кто дар мерцающего смысла
  Иль не имел, иль потерял,
  Не выровняет коромысла,
  И не возвысит материал.
  И не подарит вехи знаний,
  О том, как надобно писать,
  Но уплывёт в волне изгнаний,
  Теряя смысл, ломая стать...
  ...То вдруг блестит, а то угаснет
  Огонь отвергнутой души -
  Нет ничего сего ужасней,
  Страшнее нет немой тиши...
  Как приговор, как злое действо
  Кидает в сердце ретроград.
  И суть его вещей - злодейство
  И словоблудий - чёрный град...
  Не уж-то я писать не буду
  Ни для людей, ни для себя.
  Не уж-то я творить забуду
  Святое творчество любя?!.
  Поверить в это очень трудно -
  Душа не вынесет удар.
  Когда всё в жизни так подсудно,
  Чем загасить души пожар!?
  Пусть бесполезно что-то делать -
  Устал об этом говорить -
  Ведь мир людей не переделать,
  И остаётся лишь творить...
  
  ЛИСТАЯ ЗАВТРАШНИЙ БЛОКНОТ
  Листая завтрашний блокнот,
  Я нахожу в нём утешенье,
  И вся нелепость прегрешенья
  Прозренью радость придаёт...
  
  ЗЕЛЕНЬ ЗАПОЗДАЛАЯ...
  
  Люблю тебя я, зелень запоздалая -
  Ты покоряешь нас невинностью своей.
  Уходит в прошлое природа обветшалая,
  Без грусти я смотрю вдогонку ей.
  
  О, свежесть этих листьев новорожденных,
  Что робкой зеленью так радует наш глаз!
  От чувств, сим мигом растревоженных,
  Блеснёт слеза в неприхотливый час...
  
  Умна природа - Богово создание,
  Нас окрыляет вешняя пора.
  Я потакаю вспыхнувшим желаниям
  В стремлении сделать множество добра...
  
  
  СУДЬБЕ...
  
  Ну что ты, лошадь дикая - судьба,
  Тебя держу в упряжке что есть мочи.
  Проходят дни, проскакивают ночи,
  Моя беззвучна полуночная мольба.
  
  Стараюсь быть я верен смыслу слов,
  Ищу в познании истину всей жизни,
  Не нахожу её в своей отчизне,
  Но изменять ход мыслей не готов.
  
  Лишь разбурлится новых слов вода,
  Тотчас лукавства тень на сердце грянет,
  Кто в этой темноте играть не станет,
  Тот не узнает подлость никогда ...
  
  
   МЕНТАЛЬНЫЙ МИГ ДЕТСТВА романс
  
  Ментальный миг детства
  Декабрь, суббота,
  Хор ангельских песен звучит в вышине...
  Такое соседство -
  Любовь и заботу
  Я вижу теперь лишь в предутреннем сне.
  
  А помнится было
  Рассветной порою,
  Потоком весны окрыляло мечту.
  И новые силы
  Прекрасной игрою
  Меня на большую несли высоту.
  
  Во снах отраженье
  Писало отраду
  От грёз поднебесных и светлых искусств
  И вмиг озарений
  Был ангел мой рядом
  И строки лились от безгрешности чувств.
  
  Я жил и не ведал
  Тогда огорчений,
  И радовал сердце стихами сполна
  И с каждой строкою
  Рождалось творенье
  И новые чувства дарила весна.
  
  Прощальный миг детства -
  Печальная радость...
  Всё новые тяготы, пошлый уют.
  Но с детством соседство,
  Со счастьем близость
  Надежду и веру, как прежде дают . .
  
  
  АНДРОМЕДА
  
  О, Андромеда, суета и беды...
  Меня манят туманности твои.
  Ты жди и верь, и я приеду,
  Но только очень встречи жди.
  
  Я так люблю твоё свеченье!
  Твои туманы - как дожди...
  С тобой мы в разном облаченье,
  Но вместе в думах о любви...
  Ты обернёшь меня туманом,
  И я растаю в море чувств,
  Пусть это будет лишь обманом,
  Но я к тебе душой стремлюсь...
  
  Дразни меня волшебной далью,
  В тебе - созревшее вино,
  Ты за мерцающей вуалью
  Хранишь мечтание моё...
  
  
  
  СТРАДАНИЕ О РОДИНЕ
  
  О, испитое тело Руси,
  Сколько жертв ты собою приносишь!
  Ты в страданье глаза не гаси,
  Час придёт - у врагов ты испросишь.
  
  За поруганный русский народ,
  За родные отнятые дали,
  За бесчестие, за сосланный род,
  За бездонные наши печали...
  
  Только Вера от скверны спасёт,
  Только с ней мы в России всесильны,
  Лишь она нам любовь принесёт,
  И земля зацветёт здесь обильно.
  
  
   ВОЗЗВАНИЕ К РОССИИ
  
  Проснись от бед, огромная страна,
  И одари народ безмерной силой.
  Ты нам не зря такой большой дана,
  В величье доброй и красивой.
  
  И кто ещё из яростных врагов
  Не осознал могущества России,
  Тот смерть найдёт у наших берегов
  По повеленью высшему Мессии.
  
  Убудет зло неправедных глупцов,
  Прибудет вера - Господа призванье,
  Но лишь молитвы от святых отцов,
  Дадут нам мудрость, зрелость покаянья.
  
  
  СОЛОВЕЙ
  
  Светает... слышно соловья,
  К нему прислушиваюсь я,
  А он как будто это знает -
  С азартом пенье продолжает.
  
  И вот уже душа слилась
  С блаженством, наслаждаясь всласть,
  И тёмной ночью на планете
  Всё в розовом я вижу свете.
  
  Такие дивные мгновенья
  Нам дарят счастье просветленья
  И наша жизнь хоть иногда
  Красна, как жаль, что не всегда!
  
  Я удивляюсь сам себе,
  Плывя по матушке - судьбе.
  И верю: всё, что захочу,
  От Бога честно получу.
  
  Подарок нынче - дар Небес,
  Как райский сад, наш дивный лес,
  И в нём певучий соловей
  Поёт сегодня всех сильней.
  
  О, годы вы так долго шли,
  Меня от счастья берегли,
  И вот пропели, наконец,
  Надеюсь, это не венец.
  
  Спасибо вам, мои года,
  Вам благодарен я всегда
  За оживлённые мечты,
  О, соловей - помог и ты...
  
  
   СВЯТОМУ ВЛАДИМИРУ!
  
  Святый угодниче Божий Владимир,
  Лик твой сияя глядит на меня.
  Я не черню твоё доброе имя
  В тихом свеченье святого огня!..
  
  Я лишь прошу о народном прощеньи,
  Как получить нам надежду - спастись?
  И в уповании с тенью сомненья,
  Как уцелеть нам и выпросить Высь.
  
  К Царским Врáтам я приблизиться смею,
  Но отворить их нельзя никому!
  В нашего Господа искренне верю,
  В вечным молитвах я внемлю ему...
  
  
  Разум воспрянет в Божественной силе,
  То, что случится, подвластно Суду,
  Будут ещё справедливости в мире,
  Я без ответа с земли не уйду!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Маргарита БЕСЕДИНА
  
  РИЖСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ (Год 1916)
  
  Словно на нитке жемчуга,
  Курорты побережья.
  В своём покое безмятежном
  Прекрасны эти берега.
  И раковины павильонов,
  Где сок и лёгкое вино,
  И яркие цветы газонов -
  Всё дышит морем, солнцем, но...
  Всё кончилось. Спасайтесь, люди!
  Войны железные клыки -
  Снаряды гибельных орудий
  Взорвут горячие пески.
  И станет неуклюжим, лишним
  Киоск, раскисший под дождём,
  И этот "музыкант" на крыше,
  И уцелевший и повисший
  Зонт над израненным столом.
  Нет музыки привычной, флирта.
  Здесь взрыт снарядами песок.
  Лишь море сонное забытый
  Колышет детский башмачок.
  
  
  НАКАНУНЕ
  
  От воды, жары и загара
  Пропадало чувство стыда.
  Расходились, сходились пары -
  Лета южного грешные чары:
  Небо в звёздах! Морская вода!
  
  Здесь шатались семьи устои.
  Всё казалось возможно, легко.
  На песке, коли ладно ты скроен, -
  Полотенце на бёдра простое,
  Ни запретов нет, ни оков.
  
  И, казалось бы, прочные связи
  Разрывались, как ветхая ткань.
  Знойный ветер, шалун и проказник,
  Залетал сюда будто на праздник,
  Отдавая земле этой дань.
  
  И не думалось о расплате:
  С серым дождиком за окном,
  В скучной комнате, в строгом платье...
  Здесь любовью дышал на закате
  Воздух Крыма, а что там потом...
  
  И не верилось в хмурую осень,
  В беспощадный и страшный кошмар.
  Но уже шалый ветер носит
  Революций огненный шар!
  
  И уже прозвучало где-то:
  Мира старого дни сочтены!
  Где закаты в полнеба... рассветы...
  Эти дни догоравшего лета,
  Мира старого грешные дни.
  
  
  ПАМЯТИ З.А. КУПРИЯНОВОЙ
  
  "Послушайте, ещё меня любите
  За то, что я умру".
   М. Цветаева
  
  Давайте полюбим друг друга
  За то, что однажды умрём,
  Сорвавшись с привычного круга,
  Где встречи, любовь и разлука -
  Всё то, что мы жизнью зовём.
  
  И станет ничтожным, неважным,
  Кто прав из нас был, кто не прав -
  Нас просто не станет однажды,
  Для жизни рождённых. Но каждый
  Уходит, своё отсчитав.
  
  И вдруг понимаешь - как просто!
  Вот, если бы так, невзначай,
  Зашли бы друг к другу в гости,
  Без повода, просто, на чай.
  
  И так, за открытой беседой -
  О если б умели мы!
  Услышать сосед соседа,
  Звонком разбудить: "Я еду!"
  Средь осени, средь зимы.
  
  Я еду, услышав: "Надо!"
  Я еду на первый снег.
  Когда тебе друг нужен рядом,
  Я еду на твой успех.
  
  Я еду на листопады,
  На яблони в первом цвету,
  А ты мне в ответ: "Я рада.
  Я рада тебе. Я жду".
  Давайте полюбим друг друга
  За то, что однажды умрём,
  Сорвавшись с привычного круга,
  Который мы жизнью зовём.
  
  
  ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
  
  Заморочила стихами, песнями,
  А потом взяла и прогнала.
  Если б это знал я раньше, если бы!..
  Я б тебя седьмой верстою обегал.
  Словно вынутый теперь из поднебесья,
  В твердь на землю бренную упал.
  
  Ты меня, убогого, проведала -
  Словно нищему копейку подала!
  Ты со мною даже отобедала,
  Только за собой не позвала.
  
  Сыт нравоученьями, советами -
  Что прекраснодушие твоё! -
  Песнь моя последняя, неспетая...
  Надо мной кружится вороньё,
  
  Каркает. Ни лжи нет и ни жалости,
  Птица умная - ты что ни говори!
  От тебя такой хотел я малости:
  На прощанье что-нибудь соври!
  
  Что, мол, помнить будешь, что любила,
  Что грустишь. Ещё чего-нибудь...
  Что меня, заблудшего, простила,
  И свою перчатку позабудь.
  
  И с недельку жил бы я обманами,
  Будто ты мне шанс ещё дала!
  ...Вот иду я улочками пьяными,
  По которым ты однажды шла.
  
  Так легко на век со мной простилась,
  Словно грош на милость подала!
  А своей перчатки не забыла,
  Просто при прощании не сняла.
  
  
  ЗАКЛЯТЬЕ
  
  "Он из тебя верёвки вьёт, -
  Мне говорит подруга, -
  Бежишь, куда ни позовёт!
  Всё это, знаю наперёд,
  Подобие недуга.
  
  Вся растворяешься ты в нём.
  И где былая гордость?!
  А что потом?!
   А что потом,
  Когда придётся порознь?
  
  Всему приходит свой конец.
  А станешь "спетой песней"?!
  Коль не зовёт он под венец,
  Верёвочкой не вейся".
  
  Ты из меня верёвки вьёшь -
  Права моя подруга.
  Бегу, куда ни позовёшь.
  Не вырваться из круга!
  
  Но что мне делать, коль любить
  Я не могу вполсилы?
  Я не смогу тебя забыть -
  За то прости, мой милый.
  
  Когда меня не позовёшь
  Движеньем, словом, взглядом -
  Что жизнь?! Как тот ничтожный грош...
  Я не прошу пощады!
  
  Привыкнув жить в раю, в аду,
  Не зная середины,
  Я и потом к тебе приду
  Русалкою... Ундиной...
  
  А, может, змейкой обовьюсь
  Вокруг - такою жгучей!
  Потом тоской в тебя вселюсь:
  Вот ты, мрачнее тучи,
  
  Встречаешь даже ясный день,
  С зелёною тоскою,
  Средь одиночества... как тень...
  Забудешься с другою,
  
  Себе кумира сотворишь,
  И ту, её, лаская,
  Моё ты имя повторишь.
  Так будет!
   Заклинаю!
  
  
  ИЗДАТЕЛЮ
  
  Будто под тяжестью грехов,
  Бреду под бременем стихов.
  Зачем?! За что такая доля?!
   - Да не пиши! Кто же неволит? -
  Мне говорит издательство
  И смотрит издевательски,
  Всё зная, зная наперёд:
  "Продаст рубашку", а придёт.
  
  Но сколько стоит вдохновенье:
  Одно прекрасное мгновенье?
  Может, когда в руке рука,
  Тогда рождается строка?
  Или высоких мыслей взлёт!
  Но знаю, знаю наперёд,
  Как обухом по голове,
  Издатель снова скажет мне:
  "А где, простите, "мани-мани"?
  Коль не шуршат в они в кармане,
  Сюда дорогу позабудь!"
  И снова - нищенкою в путь.
  
  Вот так походишь - и глядишь,
  Такая в мыслях, чувствах тишь!
  Умолкло слово, гордый стих
  Споткнулся и совсем затих.
  Спасибо, мудрое издательство!
  ...Такие, братцы, обстоятельства!
  
  
  В ТЕАТРЕ
  
  Я из дома исчезну - на вечер.
  Никого с собой не зову.
  Отменю все дела и встречи.
  Я уйду, улечу, уплыву!
  
  И в театре в бархате кресел
  Растворюсь. Не во сне - наяву
  В мире музыки: арий, песен
  Я другую жизнь проживу.
  
  Тихо гаснет хрустальная люстра...
  Затихает в зале шумок...
  Ни покашливания, ни хруста,
  Только чей-то нервный хлопок.
  
  Дрогнул занавес. Всхлипнули скрипки
  И запели о чём-то своём.
  Может, жизнь моя - просто ошибка?
  Нет, не то.... Не о том, не о том!
  Может, было обещано счастье,
  Но не ту только выбрала роль.
  Захотелось простого участья,
  Всё смешалось: и радость, и боль.
  
  Захотелось молиться Богу,
  Всех, кто предал меня - простить
  И, отбросив пустые тревоги,
  Просто чище, красивее жить.
  
  
  АКТРИСА
  
  Конечно, не красавица.
  Не тем берёт - вы правы.
  Партер гремит овацией!
  Кричит галёрка "Браво!"
  
  В шекспировской трагедии
  Иль в буйстве карнавала -
  Сеньёра, донна, леди ли -
  Она царит над залом.
  
  С букетом роз, робея,
  Проникну за кулисы.
  - Примите дар мой, фея, -
  Скажу я той актрисе.
  
  Возьмёт букет и пристальным
  Меня окинет взглядом.
  Как будто с дальней пристани
  Кивнёт: "Я очень рада".
  
  Я хлопал ей неистово,
  И вот моя награда?!
  Казённо и неискренне:
  "Спасибо, очень рада".
  
  Но боже! Сколько силы!
  Заметив мой укор,
  "Как вас зовут?" - спросила,
  Чуть затуманив взор.
  
  Так кто ж она? Какая?
  Готов я к перемене.
  Кого она играет,
  Коль не живёт на сцене?
  
  
  КОЛДОВСКОЕ ОЗЕРО
  
  Там, за озером где-то
  Колдунья жила,
  От темна до рассвета
  Свои чары плела
  .
  Оставляла одежды в зелёном бору,
  И с зарёю купалась она по утру.
  Под навесом пахучих сосновых ветвей
  Молодую колдунью увидал соловей.
  
  Зачарован, под властью таинственных сил,
  Ей одной с той поры свои песни дарил.
  И от песен его расцветала душа.
  А колдунья на диво была хороша!
  
  И, кто видел её -
  всех сводила с ума!
  Но однажды она полюбила сама.
  Полюбила не к счастью...
  полюбила к беде...
  Утопила любовь ту в озёрной воде.
  
  И теперь в заозёрной печальной глуши
  Уж никто не живёт -
  ни единой души!
  Лишь в зелёном бору всё о ней и о ней
  Неустанно поёт свою песнь соловей,
  
  Да в колдуньином озере стонет вода -
  Не велит здесь бывать никому!
  Никогда!
  ...Там, за озером где-то,
  колдунья жила,
  И однажды поэта сюда привела.
  
  
  ПОШЛИ МНЕ, БОГ, ПОСЛЕДНЮЮ ЛЮБОВЬ
  
  Пошли мне, Бог, последнюю любовь,
  С сомнением, бессонницами злыми,
  С отчаяньем, со взглядами косыми,
  С жестокой правдой горьких слов.
  Пошли мне, Бог, последнюю любовь
  С мучительною тяжестью утраты
  Счастливых дней, ушедших без возврата.
  Всё обнажив, разрушив шаткий кров,
  Пошли мне, Бог, последнюю любовь!
  
  Как нищенка на паперти молю.
  О, не волнуйся, я её узнаю!
  Над пропастью я к ней пройду по краю,
  Как дар бесценный твой благословлю.
  Не надо ни покоя мне, ни рая -
  Позволь в последний раз сказать "люблю".
  
  
  СУМЕРКИ (На картину И. Глазунова "Город. Сумерки")
  
  Огни не зажглись ещё. В городе сумерки.
  Самый таинственный час.
  Может быть, где-то на улочке узенькой,
  Милая, встречу я вас.
  
  Может, спешите домой вы из булочной,
  Там, где бывал я не раз,
  И проходил той же самою улочкой,
  Только не поднял глаз?
  
  Может быть, я опоздал на минуточку?
  Вы ль поспешили пройти?
  Мы разминулись на самую чуточку,
  И разбежались пути.
  
  Кто вы? Какая? Вопрос без ответа.
  Мы не знакомы ещё.
  Я вас найду по особым приметам
  В сумерках, в дождь, под плащом.
  
  Приостановится сердце -
  Забьётся радостно и горячо!
  И никуда от судьбы нам не деться.
  Знаю, что буду прощён
  
  За эти долгие дни одиночества -
  Я вас так долго искал! -
  ...Адреса нет ещё, имени, отчества.
  Как же она мне близка,
  
  В сумерках та одинокая женщина, -
  Снится она мне во сне, -
  Та, что пока ещё мною не встречена.
  Та, что назначена мне.
  
  
  ПРОЩАНИЕ (На картину И. Глазунова "Любовь")
  
  Глаза её - такая бездна!
  Рука ложилась на плечо.
  Они прощались у подъезда
  "Не уходи! Ещё, ещё".
  
  Как трудно разомкнуть объятья,
  И оборвать живую нить.
  А это счастье иль проклятье
  Вот так желать?!
  Вот так любить?!
  
  За ними наблюдали окна.
  Одни дивились: "Посмотри!
  А те-то двое снова мокнут...
  Так и стояли б до зари!"
  
  Другие хмурились, ворчали:
  "Чего скитаться по ночам?!
  И не стояли бы в печали...
  Вас, верно, дома ждут, мадам?"
  
  А те - сквозь слёзы улыбались
  И вспоминали о своём.
  О, сколько бы они отдали
  За эти светлые печали,
  За то, чтоб так стоять вдвоём.
  
  
  КУПАЛЬЩИЦА БРАХЕРТА
  
  Лето, море, пляж - курорт,
  И отдыхающий народ,
  Уже ко многому привычный,
  Вдыхая гарь и дух шашлычный,
  По набережной взад-вперёд
  Нарядной лентою плывёт;
  И что-то ест, и что-то пьёт,
  И всё, что свойственно природе.
  Контейнер с мусором в проходе...
  Кто равнодушен, кто всерьёз
  Бранится и воротит нос.
  
  И среди этой суеты,
  Среди духовной пустоты
  Создание Брахерта. Она!
  Его души и рук творенье!
  Его прекрасное мгновенье!
  Поставленная здесь навечно,
  Она с душою человечьей
  Перед толпой - обнажена.
  
  Уже не мало поведала.
  Случалось, от руки вандала
  Страдало бронзовое тело,
  Но всё прошло, всё отлетело.
  Её залеченные раны
  Ещё саднят. Но как же странно,
  Но как же больно, как же странно
  Ей равнодушие людское -
  Терзает, не даёт покоя!
  
  Её смущает нагота:
  Здесь, рядом с пивом и шашлычной
  Подобна барышне публичной!
  Или она уже не та?!
  И, может быть, не так прекрасна?
  Нет! Времена над ней не властны!
  Иль изменился человек,
  И новый век - наживы век.
  Мир не спасает Красота
  От пошлости, душевной лени...
  Она - прекрасное забвенье?!
  
  И только лишь когда стихала
  Болтливость, суматошность дня,
  А море тяжело вздыхало,
  И, тайну бережно храня,
  Волна ласкала сонный берег,
  И засыпали люди, звери,
  Когда здесь властвовала ночь,
  И неподвижность превозмочь
  Царица ночи помогала -
  Она вставала с пьедестала!
  
  Спешила в пенную волну,
  Тревожа ночи тишину,
  Вспугнув невольно стайки чаек -
  Дивились те "Она живая?!" -
  Смывала день, докучный, тяжкий,
  Дышала морем и сосной,
  Шиповником, что цвёл в овражках,
  И вспоминая летний зной,
  Людской поток и дым шашлычный,
  Прилипчивый, уже привычный,
  Она плескалась в пенных водах.
  В свои лихие хороводы
  Русалки звали, но она
  Ему, создателю, верна,
  Невидима людскому глазу -
  Ведь вы не видели ни разу?! -
  С морскими девами прощалась
  И возвращалась!
  Возвращалась!
  И снова - на своём посту,
  Даруя миру Красоту.
  
  
  
  Анастасия КОСТАШ
  РУКОПИСИ ЭКСТРЕМИСТА
  
  Заповедано вскинувшим знамя
  Бескорыстное благо вершить...
  На победу тебя заклинаю,
  Вездесущая вечность души!
  1
  С Запада новое солнце поднялось,
  Чтоб на Востоке ракетой упасть.
  Сколько бы партий, царей не сменялось,
  Землю вращает одна только власть.
  
  Лик её был за божественный выдан.
  Над разорением благостных мест
  Выросшая из костей пирамида
  Тонет вершиною в бездне небес.
  
  Издавна строят её так проворно
  Циркуль, угольник, передник и меч,
  Чтобы над храмом царя Соломона
  Жертвенник дьяволу снова зажечь.
  
  2
  Кто там у нас за штурвалом погоды?
  Бьются эскадры циклонов и бурь.
  В паводках долга увязли народы,
  Оползнем моды лишившись культур.
  
  Скрежетом, треском разбитого мира
  Им заглушают симфонию сфер.
  Скоро в прямом обещают эфире
  Гибель Земли на библейский манер.
  
  Древние книги сжигают и топят,
  Чтоб не сумели они рассказать,
  Как вышивать на лазоревом своде
  Нитью судьбы золотой коловрат;
  3
  Знают об этом немногие в мире, -
  В том моя гордость, но в том и печаль.
  Чтоб превратить нашу Родину в ирий*,
  Я разрублю этой тайны печать.
  
  Будут гонения, будут погони,
  Свора газет мне повесит ярлык:
  "Он - боевик, экстремизма сторонник!", -
  Но промолчит об идеях моих.
  
  С детства ведёт меня призрачным зовом
  Буча гудящих в душе голосов
  Сдвинуть с полуночи, мастеру словно,
  Стрелку эпох у вселенских часов.
  
  Да, я встречал в вольнодумстве народном
  Искры чудных и безбашеных душ,
  Тех, что решительно, бесповоротно
  Шли, спотыкаясь в капканы спецслужб.
  
  Ложные цели зашиты в их мысли,
  Чтобы петлять, заводить в тупики,
  Чтобы, таких к диверсантам причислив,
  Волю и честь запретить, как грехи,
  
  Чтоб узаконить покорность и рабство,
  Чтоб из помоев идеи сплести,
  Чтоб в Тавистоке* придумывать счастья
  И миллионы за ними вести.
  
  Тем, кто торгует и жизнью, и смертью,
  Наши агония, слёзы и кровь
  Также естественны в обществе этом,
  Как забивание кур и коров.
  
  В мире опаснейшие террористы, -
  Это не те, что таятся в ночи, -
  Это финансовые аферисты
  И международные богачи.
  4
  Снова гонения, снова погони,
  Снова проклятьем на имя ярлык:
  "Он - боевик, экстремизма сторонник!",
  Но ничего, я почти что привык.
  
  Если копнуть недозволенно глубже,
  Видя событий сложнейший узор,
  Как не схватиться за стяги и ружья?
  Не прекратить разрушенья и мор?
  
  Как неразумной толпе не расскажешь,
  Кто нашей жизни теперь сценарист?
  Сколько погибло повстанцев бесстрашных
  Выстрелом в голову из-за "кулис"?!
  
  Чаще вскипают свирепые ульи
  В сотах своих электронных сетей:
  Дети хромых, замусоленных улиц
  Ищут спасенья из плена теней.
  
  Новому времени - новые ведьмы!
  Вспыхнули бомбы священным костром;
  Пытки по самым изысканным схемам
  Спрятала власть под своим алтарём.
  
  Всем угрожает, кто смел и отважен,
  Список замученных жертв продолжать,
  Чтобы другие дорогу той страже
  Даже не вздумали перебежать.
  5
  Рыщут "шакалы"*, торгуются ЭК`и*,
  Страны прибравши к банкирским рукам.
  ЗАО "Россия" в конце того века
  Куплено Ротшильдами с молотка.
  
  Больно кольцуют вериги кредитов,
  Жалят укусы смертельных вакцин,
  Чтоб приучить миллионы привитых
  К очередям у аптечных витрин.
  
  Речи политиков всё интересней:
  Видно, во благо бездомных детей
  Мы закупаем цистерны болезней,
  Мы закупаем снаряды смертей.
  
  В "рай" за билетами люди толкутся;
  Чтобы пробиться, на грубость идут.
  Переругаются, перегрызутся
  И в порошок каблуками сотрут.
  
  Рай ваш, - мучений и гнёта порука, -
  "Бог" на суде огласил приговор.
  Нас окружив, его верные слуги
  Ждут-не дождутся исполнить его.
  6
  В травле гонений и спешке погони
  Скажут "шакалы" по ряду улик:
  "Тот боевик, экстремизма сторонник -
  Ярый любитель театра и книг".
  
  Был я воспитан предательством близких
  И отвращением праздной толпы...
  Только сейчас понимаю, как низко,
  Как же ничтожно живут все они!
  
  Я в депутаты совсем не стремился,
  Быть политологом не захотел,
  Я журналистом-то не доучился, -
  Видно, не мой это в жизни удел.
  
  Мог бы я быть блинопёком отменным
  Или писать натюрморты мог бы,
  Но... обязует военное время
  Бросить призванье во имя борьбы.
  
  Истина стала дороже,чем внешность,
  Ломку страстей я, как хворь, превозмог:
  Бывший кривляка и бабник успешный -
  В салках любовных теперь не игрок.
  7
  Света конец - это мрака начало!
  Я не один, кто сумел предсказать:
  Армией зла к горизонту причалит
  Суден воздушных бескрылая рать.
  
  Новая эра войдёт, не стучавшись.
  Ей не посмеет никто возразить.
  Люди, по горло крови наглотавшись,
  Новых пророков решат водрузить:
  
  Пусть прекратят все раздоры и войны,
  Рубят границы народов и стран,
  Чтобы полиции было просторней
  Плюшевых вечно гонять партизан.
  
  Люди падут на колени с мольбами:
  Рай христианству, исламу - джихад
  Вдруг возвестить огневыми грибами
  Ядерных бомб истребляющий град.
  
  Треснувший мир разорвётся на части,
  И из осколков всех красок и форм
  Будет под ноги невидимой власти
  В сени эпохи бурлящий ковёр...
  
  Этот кошмар - то ли явь, то ли снится?
  Слёзы мерцают на лицах планет.
  Боги, не дайте ж подобному сбыться
  Да напоите нас сурьей* побед!
  8
  Хмара дотлела углём на закате.
  Сумерки дымом текли по дворам.
  Ночью заснув, умерев безвозвратно,
  Кем-то другим я проснулся с утра.
  
  Множество душ над моею постелью
  Мрачно толпились. Я тихо шепнул
  Слово "ОНИ", и могучие тени
  Мысленно сжали всю сущность мою.
  
  Голову будто вдавило в подушку,
  Я почему-то сказал себе: "СТРАХ"
  И ощутил, что они меня душат,
  Аж зазвенело, завыло в ушах!
  
  Вот уж раздавлен... на грани... на грани...
  Я... я не мог это больше терпеть!
  В миг невозврата, нарушив их планы,
  Мне улыбнулась бесстрашная смерть.
  
  "Это лишь сон, я проснусь, я сильнее!".
  Мощь из неведомых тайных глубин
  Свежей водой потекла в мои вены,
  Тела наполнив иссохший кувшин.
  
  Резко я поднял лицо со слезами,
  Выплыв из омута небытия.
  Кто вы? Следите, как боги, за нами,
  Землю, что мяч, на мизинцах вертя.
  
  Ночь изменила меня безвозвратно...
  Сами явились, но только зачем?
  Я умирал, воскресал многократно,
  Чтобы давить их безликую чернь.
  
  Долго я шёл по ступеням несчастий,
  Крови пролил и своей, и чужой;
  Только сейчас понимаю - напрасно, -
  Враг постоянно и всюду со мной.
  
  Нет, не сразит его залп автоматов,
  Жарище взрывов, лавины воды.
  Все мы, духовного фронта солдаты,
  Слепо воюем, не видя войны:
  
  Все набредаем на мины пороков
  В цепких наручниках страхов своих;
  Гневом давясь до последнего вздоха,
  Мы добела раскаляем бои.
  
  Всё - на кону: всё, что было и будет!
  Мужество - вот наш последний оплот!
  Долог наш путь, беспощаден и труден!
  Рядом победа и близок исход!
  9
  Любо смотреть,как вскипает терпенье
  Бурей протестов на улицах стран;
  Лавой мощнейшее сопротивленье
  Бьёт, как разбуженный в море вулкан.
  
  Бой предначертан на вечности звёздной
  Тонкою кистью Всемiрной Души.
  Доблестью разума, мужеством грозным
  Люди достигнут заветных вершин!
  
  Пусть только внемлющий рации сердца,
  Правдой стреляя и верой леча,
  Вызволит нас из-под бремени бесов
  И отобьёт наш небесный причал!
  
  Битва затянется,время сжигая,
  Жизни сжирая и силы крадя,
  Лязгая сталью и жаром рыгая
  В пекле расплавленного бытия...
  ...Я выхожу на трибуну под всплески,
  Радостный шум возбуждённых людей:
  Сколько из вас проиграют бой с треском,
  Клюнув на сотни наживок-идей?
  
  Сколько из вас продадутся и встанут
  В полчища кукол - безвольных глупцов?..
  ...Мне апплодируют грады и страны.
  Плача,я мокрое прячу лицо...
  10
  В буче гонений и схватке погони
  Слышу вселенских часов благовест.
  Я, - "боевик,экстремизма сторонник", -
  Вздыбил народов свирепую месть.
  
  Рыщут "шакалы", но козни их тщетны.
  Лишь за спиною души всё ясней
  Слышу шаги. Видно, рукопись эта
  Станет предсмертной запиской моей.
  
  Сущему нет ни конца, ни истока:
  Из ниоткуда уйду в никуда
  По бесконечно ветвистой дороге
  Только шагами борьбы и труда.
  
  В том моя суть: мои жизнь и погибель.
  Страха лишившись, я силу обрёл:
  В озере жизни вчерашняя рыба -
  Нынче в бездонных высотах орёл.
  
  Время шагает всё громче,быстрее.
  Неотвратим и могуч его бег.
  Кто распахнул в моей комнате двери?
  Чьими ногами притоптанный снег?
  
  Кто здесь? Молчанье. И ветер гогочет...
  Дрожью охвачен, я строки пишу.
  Дайте в зловещем стенании ночи
  Слово последнее карандашу.
  
  Нет, мне не страшно: кто вечен, тот смел.
  Бога растить в необузданной плоти -
  Вот он, для каждого общий удел!
  (Надо для будущей жизни запомнить)...
  
  Вечер пропах вороньём и погостом.
  Время замедлило ход и стоит.
  С окон распахнутых яркие звёзды
  Мне на бумажные сыплют листы.
  
  Кончена жизнь... И немного печально...
  Сколько убили таких неугодных?!.
  Все мы прибудем к небесным причалам, -
  Время придёт, и мы будем ...
  
  
  * Сурья - старинный славянский ритуальный напиток.
  * Ирий* - (старорус.) славянский рай.
  * "Шакалы" (на жаргоне спец.служб) - некоторые отделы спецслужб,выполняющие грязную работу по убийству и дескредитации неугодных власти людей (или любую грязную работу вообще).
  * ЭК (от англ. "EK" - "economic killer") - "экономический убийца" - специалист, манипулирующий деньгами и экономиками стран с помощью кредитов от крупнейших кредитных учреждений.
  * Тависток (сокращ.) - Тавистокский институт (США), занимающийся изобретениями методов воздействия на человеческую психику,методов воздействия на общественное мнение и мировоззрение в целом.
  
  
  
  
  
  ЛЮЦИФЕРОВА КАРУСЕЛЬ
  
  "Жизнь - это как катание на аттракционе. Пока вы там, вы думаете, что это реально. Таковасила нашего воображения. <...> Кто-то опомнился, вернулся на землю и говорит: "Не волнуйтесь! Не бойтесь! Это всего лишь аттракцион!". И мы убиваем их, замечали? и позволяем демонам творить мерзости. <...> Мы можем всё изменить, как только захотим. Это наш выбор <...>".
   Билл Хикс
  
  
  Неси меня, ветер разгулья!
  Я богу молюсь одному,
  На верность ему присегнул я,
  Его лишь законы приму.
  
  Мне там для души отрада,
  Где дымкой ползёт с алтарей
  Густой сигаретный ладан
  По залам гламурных церквей.
  Динамики - перезвоном.
  Монашки в платках волос
  Зовут меня взором томным,
  Духами искусственных роз.
  Кричит моё сердце. Я счастлив
  Молиться на лики икон,
  Где Лопес Пречистая страстно
  Целует пророка времён.
  Псалом огалтелым хором
  Вздымается так высоко.
  Воспойте, блудницы и воры,
  Эпоху развратных богов!
  Причищенные до блевоты,
  Под утро ползём домой.
  Я глажу по крупу "Тойоту"
  И падаю как неживой...
  Неси меня, ветер разгулья!
  Я богу молюсь одному,
  На верность ему присегнул я,
  Его лишь законы приму.
  
  Неси меня, вьюга веселья!
  Несётся траллейбус вдали.
  Асфальтовой кожей застелен
  Изъезженный череп земли.
  И ярко,
  И жарко,
  И душно -
  Мы заперты - окна с дверьми
  Закупорены. Мчимся послушно.
  Везде мишура и огни.
  Узнать бы, кто всем управляет,
  Кто взял небывалый разгон:
  Летучих мышей стаи
  Водительский заняли трон.
  "Глядите!", - кричал я попьяни,
  За поручень слабо держась, -
  "Водилу забыли, парни!", -
  И лбом обо что-то: "Хрясь!".
  В окно ветряная птица
  Стучала дождливым крылом;
  Мелькали знакомые лица,
  Напомнив о добром былом.
  Мне флаги махали руками.
  А следом неслась детвора:
  "Очнись ото сна", - и камнем
  В окно запустили, - "Пора
  Наволю из дома иллюзий!
  Не дай им себя обмануть!".
  "Я стану свободным от грусти!
  Я радости выберу путь,
  Забыв о мучительном прошлом!", -
  Кричал я, но голос потух,
  И камень, ребятами брошенный,
  В седой обратился пух.
  
  Неси меня, вьюга веселья!
  По-волчьи рыдает мотор.
  Космические карусели
  Вращают созвездий простор.
  Мы скоро приедем на место -
  Нам много твердили лет,
  Что есть такой сад неизвестный,
  Где правил и горести нет,
  Что нужно туда торопиться,
  Подальше от боли и зла,
  И в этом саду поселиться,
  Проезд оплатив сполна.
  
  Прими меня, штиль усмиренья!
  Я больше богам не молюсь -
  Теперь восхваляю сиренью
  И мёдом пропахшую Русь.
  Не нужно мне больше веселья,
  Ведь я не в раю, не в аду:
  Троллейбус огнём осенним
  Валяется в диком саду.
  Как долго летел он с обрыва
  Железною тучей без крыл!
  Надела лохматые ивы
  Взрывная горячая пыль.
  
  Мы - дети большого острога,
  Где жизнь как сплошной маскарад,
  Где всякий, придумавший бога,
  Себя превращает в раба.
  
  
  ЗАВЕЩАНИЕ ПОЭТУ
  
  Колодой карт в ладонях подлеца
  Тасуются людей живые маски.
  Моя наивность юного лица -
  Всего лишь камуфляжная раскраска,
  Таящая свирепое нутро;
  Его тоску, мучительные думы
  Читало быстроногое перо
  И слушали взволнованные струны.
  Но взгляд горяч, весельем стянут рот,
  И руки пляшут в неуёмном танце.
  И пусть никто на свете не поймёт,
  Как тяжело мне петь и улыбаться.
  
  Как я, ты кутаешься ночью в плед,
  Обрызган весь настольною зарёю,
  И акварелью сказочных бесед
  Ты красишь холст тетрадного покроя.
  В твоих картинах чёрный лес бурлит,
  Волной взбегая на песок небесный;
  Там, по нему, тропинкой наследив,
  Босым прошёлся путник неизвестный...
  Зачем ты здесь - чужой среди своих?
  Всего лишь странник из другого мiра;
  Страданьями твой дух неупоим,
  Мечтаньями твоя не сыта лира.
  
  Но если б знал ты, кто вращает мiр
  Стальных идей и мёртвых наших жизней,
  И если б видел, что господский пир
  Готовится всегда за наши тризны,
  Ах, если б понимал ты, что Земля
  Избита, изнасилована теми,
  Чей одноокий в пирамиде взгляд*
  Блюдёт глобальную кровавую систему...
  О чём писал бы ты и чем бы жил?
  Что отражалось бы в слезах хрустальных?
  Я знаю точно: свет не стал бы мил,
  И ты бы пел не струнами, а сталью!
  
  Но если знаешь... сей секрет в стихах,
  Как пахарь рожью поле засевает.
  В сердцах людей взойдёт, как на лугах,
  Взволнуется и забунтует воля.
  Наш век отмерен шелестом страниц,
  Погибнем замурованными в смолы,
  Чтоб времени прозрачно-синий бриз
  Одел колье янтарное на волны
  И шеи дев...
  Но мне, как и тебе
  Так горько вспоминать о белокуром
  Пророке - том, распятом на трубе,
  Влюблённом в Русь крикливом балагуре*...
  
  Но много ли таких, скажи, поэт?
  Не густо... И полка не наберётся,
  И что-то, знаешь.., мне сдаётся:
  У мiра больше шансов нет.
  
  
  ПРИЗРАК ОТЦА
  
  Струится током по небу гроза
  И бьёт по воздуху раскатом барабанным.
  А ветер, пылью сёла забросав,
  Пасёт по тропам и лугам опадок рваный.
  
  Закат зарницей в хмаре утонул.
  Лучи дождя проткнут вечернюю прохладу,
  И грянет в сумерках шершавый гул,
  Начнёт лупить деревья точно градом.
  
  Пойду дышать древесною корой,
  Мочить в сырой траве истоптанные ноги
  И обнимать дрожащею рукой
  Сутулый клён, что ждёт кого-то у дороги.
  
  Я, прислонясь к нему, в потёмках жду
  Знакомый с детства силуэт, слепящий разум.
  Сквозь ночи мертвенную ворожбу
  Его мне различить и не удастся сразу.
  
  Но вижу: выделяются черты
  Родимой плоти из безжизненного мрака.
  Пронзает полусонные сады
  Загробным воем деревенская собака.
  
  А вот и он... О, как скучала я:
  Не спала ночи и стихов писала сколько!
  Течёт из синих глаз печаль моя
  С тех детских пор моих, отжитых и далёких.
  
  Мой взгляд теперь впивается в меня,
  И на его лице мои же молвят губы,
  Что суждено нам, душами звеня,
  Лечить делами мир, неистовый и грубый,
  
  Что мы живём, чтоб вымыть из людей
  Навязанные рабские мечты и веры,
  Что человек, по сути, - чародей,
  А строит из себя лжеца и изувера.
  
  И вот отец, стоящий предо мной,
  Прощается последний раз. И слёзы душат.
  Он тает в сумраке.
  Дождь стих.
  Темно.
  И этот плач так грустно клёну слушать.
  
  
  ЩЕКОЧЕТ ВЕТЕР ДУШУ...
  
  Щекочет ветер душу, смеётся сердце в дали.
  Пусть пухом тополиным рассеятся печали.
  Бежит волнами поле, обрызгав шумом воздух.
  Таких лихих просторов я не видала с роду!
  
  "Пора домой", - вздыхаю, а с места ног не сдвинуть!
  Гляжу - а стопы корнем вросли в сырую глину.
  
  И руки, точно крылья какой зелёной птицы,
  Расправились, а платье древесным стало ситцем.
  
  Что, ветер неуёмный, мятежник шаловливый,
  Зачем щекочешь в поле молоденькую иву?
  
  Как ты, хочу быть вольной и мчаться с громким воем...
  Душа из тела выйдет и улетит с тобою...
  
  ЗАВЕЩАНИЕ СТАРЦА
  
  Словами мыслить так же вредно,
  Как камнем реку возмущать,
  Когда изморщенная гладь
  Волной дробит мерцанье света,
  
  Когда мозаикой разбитой
  В ней виден отражённый мир,
  И всплесками воды убито
  Молчание воздушных лир.
  
  Сознанье не тревожьте звуком:
  Оно способно уловить
  Своим чувствительнейшим слухом
  Пространства мысленную нить,
  
  Проникнуть в образы и думы,
  Пронзая дали, времена.
  И лишь малейшим вздохом шума
  Порвётся вещая струна.
  
  Один ведун сказал об этом,
  Промолвив раз за десять лет, -
  За десять лет того обета
  Молчания... И буркнул дед:
  
  - Словами мыслить так же вредно,
  Как камнем реку возмущать,
  Когда изморщенная гладь
  Волной дробит мерцанье света.
  
  СНЕЖНАЯ ПОЛНОЧЬ
  
  Вздремнули берёзы и ели
  В жемчужных одеждах снегов.
  Под вихрями гулкой метели
  Мой старенький сгорбился кров.
  
  То - сани бубенчиком мчаться
  Иль звонница звёзд голосит?
  Приятно в окно замечтаться
  На неба дремучую синь.
  
  Погасишь, бывает, лампаду
  И в мёрзлое видишь стекло,
  Как блики танцуют над лесом,
  Как брезжит луны огонёк,
  
  Как светит посёлок зарницей,
  Как волчий вздымается вой,
  А в хате, во тьме матерится,
  Шурша тут и там, домовой.
  
  Мелькнёт волосатою ляжкой
  У дома блуждающий зверь,
  То - леший, как путник, костяшкой
  Стучится в дощатую дверь.
  
  И парою месяцев полных
  Маячит кошачая тень.
  Упырь с завываньем и стоном
  Пугает, шатая плетень.
  
  То - сани бубенчиком мчаться
  Иль звонница звёзд голосит?
  Приятно в окно замечтаться
  На неба дремучую синь.
  
  ЗАБЫТАЯ РУСЬ
  
  В этот век, что пургой закружил
  Сизый пепел событий былинных,
  Я хватаюсь за Русь, как за жизнь
  В ожидании скорой кончины.
  
  Я ловлю Её слабенький луч
  И впрядаю в узорные строки.
  Но прославлен, свиреп и могуч
  Был когда-то мой край синеокий.
  
  Время жаром окинуло стан,
  И соломою вспыхнули сёла.
  И, покинув родные места,
  Мы скитались по степям и долам.
  
  Мы делились на сотни племён,
  Разбредаясь на дальние дали.
  И поныне мне слышится звон
  По-славянски откованной стали.
  
  Разнеслась наша слава и речь
  От Европы до скитов восточных,
  Где смеялся и пел русский меч,
  Рассекающий в щепки и клочья.
  
  Только пробил безжалостный час,
  И замолкли сопилки и струны.
  Непонятными стали для нас
  Наших прадедов знаки и руны.
  
  Обманула, сдавила огнём
  Потаённая тёмная сила.
  Самозванцы воссели на трон
  И в рабу превратили Россию.
  
  Принудили забыть о былом,
  То, как в страхе Европу держали,
  Как делились на сотни племён,
  Разбредаясь на дальние дали.
  
  Пусть историки в спорах кричат,
  Пусть коверкают летопись мира,
  Правду новую рубят с плеча
  По заказам царей и эмиров.
  
  Утро солнце поднимет, как стяг,
  Над лесною таинственной жутью.
  Сколько пройдено мной передряг
  В этом поиске жизненной сути!
  
  Я теперь воротилась домой.
  Вместо пепла - цветущие травы;
  Здесь живёт и курлычет покой
  Над задумчивой старой дубравой.
  
  Отчего трепыхалась душа?
  И куда меня сердцем манило?
  Полной грудью хотелось дышать
  Щебетанием Родины милой.
  
  Ведь ничто мне не дорого так,
  Как земли материнская нежность.
  Здесь целебней и слаще вода
  Родников и озёр безмятежных.
  
  Здесь живёт всё единой Душой, -
  Вот Её и прозвали мы Русью
  И, как ветер, свистели в рожок,
  И, как травы, бренчали на гуслях.
  
  Упаду пред Отчизною ниц,
  Расцелую листву росяную
  И вечерней звездой утону я
  В шелестенье небесных страниц.
  
  
  БЕРЁЗОВЫЕ КУПОЛА
  
  Молись, сынок, душою, а не телом!
  Учись молиться вовсе без молитв.
  Путь к вечности тому всегда открыт,
  Кто ей предастся искренне и смело.
  
  Пусть храмом златоглавым станет роща,
  Ты в нём молись без свечек и икон,
  А так молиться тяжелей и проще, -
  Сознанием всему творя поклон.
  
  И лишь под хоровое пенье мыслей,
  Под звон природы чувствами шепчи.
  Недаром на ветвях густых повисли,
  Твою молитву слушая, грачи.
  
  Не верь тем узурпаторам ревнивым
  Священных таинств веры и чудес,
  Что "Бог один"... Они не то, чтоб лживы, -
  Они не знают истину небес:
  
  Безмерное затеяли измерить,
  Несчётное решили сосчитать, -
  Слепцами бродят у заветной двери
  И всё её не могут отыскать!
  
  Так не ищи того, что здесь, повсюду.
  Ты полон им, и ты оно и есть.
  Кому же был псалом в тот вечер будний,
  Была твоя надорванная песнь?
  
  Молись, сынок, душою, а не телом!
  Учись молиться вовсе без молитв!
  Путь к вечности тому всегда открыт,
  Кто ей предастся искренне и смело.
  
  
  ПИСЬМО В РАВАЛПИНДИ Пакистанскому другу Т.Ш. посвящается
  
  Пишу тебе: в том нет ревнивой драмы,
  Желаний пылких сладостных утех,
  В пучине смут, духовного бедлама
  Ты мне душою близкий человек.
  
  Над Равалпинди* высыпают звёзды
  Повешенных на виселицах душ.
  Здесь даже мне в смерканье позднем
  Их тусклый свет совсем не чужд.
  
  Полны тревог восходы Пакистана.
  В чреде забот, пропитанных жарой
  И пряным духом древнего Корана,
  Всё чаще взрывы, паника и кровь.
  
  Твердят газеты, радио, экраны,
  Сердца сжимая жёнам и дедам,
  Что это суть проделки Талибана*,
  Но им не верит опытный имам.
  
  Рукой кровавой вытерт лоб заката,
  Обвязанный бинтами облаков.
  Восславим тех, кто не даёт солдатам
  Бесчинствовать в долинах кишлаков*.
  
  Там зреет мак под натовским надзором.
  Сырец в лаборатории везут
  И сушею, и воздухом, и морем,
  Расчистив "лучезарной дельтой" путь.
  
  Ты слышал непокорный возглас ветра,
  Сошедший лавою с Афганских гор,
  И даже здесь, за сотни километров,
  Он раздувает мне подолы штор.
  
  Когда душистый мрак предгорья стелет,
  Лишь видно в отраженьи чёрных глаз:
  С полями мака огненной метелью
  Беснуется разорванный фугас.
  Так месть горит в душе у партизана.
  В России же без стали и огня
  Прилюдно обворованы славяне,
  Утопленные в омуте вина.
  
  Ты знаешь мир не по экранам лживым,
  Какой политик - вор и лицедей
  И кто во имя славы и наживы
  Погубит завтра тысячи людей.
  
  Нас всех приносят в жертву Бафомету*
  В великой многовековой войне,
  Не зримой тем, кто не увидев света,
  Родился, прожил и умрёт во сне.
  
  ...Пишу тебе: мне весело и грустно...
  Не видишь ты, как за тебя молюсь,
  Не знаешь ты, каким заветным чувствам
  Я в танце под жалейку придаюсь!
  
  Пишу тебе: в том нет ревнивой драмы,
  Желаний пылких сладостных утех,
  В пучине смут, духовного бедлама
  Ты мне душою близкий человек.
  
  Так счастлив будь и знай, что это просто
  В Ираке, Пакистане и России,
  Когда в сердцах мы зажигаем звёзды...
  
  Я напишу ещё...
  Твоя Анастасия Косташ.
  
  
  Равилпинди* - город в Пакистане рядом со столицей.
  Талибан* - афганская оппозиционная армия, состоящая из радикально настроенных мусульман, борющихся против иностранной оккупации их государства.
  Кишлак* - село в Афганистане.
  Фугас* - взрывной снаряд.
  Бафомет* - бог масонства и сатанизма.
  "Лучезарная дельта"* - имеется ввиду схожий с "лучезарной дельтой" значок Европейского экономического союза - TIR ("Triangle Internationale Routier" - "Треугольный международный маршрут"; изображается в виде треугольника). Фургоны, имеющие этот знак и регистрационные номера ЕЭС, не должны останавливаться на пограничных таможенных постах. Считается, что такие фургоны перевозят только скоропортящиеся товары. Значок "TIR" используется при дальних перевозках наркотического сырья из Азии в Европу.
  
  
  
  МНОГИЕ ЗНАНИЯ МНОЖАТ ПЕЧАЛЬ...
  
  Многие знания множат печаль,
  Тропы втекают в просторные гати,
  В битве идей на духовных мечах
  Мы потеряли несметные рати.
  
  Тесные шоры гордыни и лжи,
  Мутные линзы религий и страха
  Не для того, кто рождён был служить
  Вере и правде, восставшим из праха.
  
  Здесь, на руинах таинственных эр,
  Зиждутся шаткие вехи империй.
  Мифов вращается пёстрая дверь,
  Глобусом став на столе Люцифера.
  
  
  Видно ли
  Издали
  В телеэкран:
  Леской привязан к руке кукловода
  Каждый напыщенный хулиган,
  Лгущий в усталые лица народа.
  
  Будут вам зрелища! Будет вам хлеб!
  В празднествах тяготы рабские тонут,
  Чтоб было легче влачить эту цепь
  По лабиринтам гражданских законов.
  
  В битве идей на духовных мечах
  Мы потеряли несметные рати...
  Многие знания множат печаль:
  Совести - стыдно, а памяти - жаль...
  
  
  НА ВОЙНЕ ЖИЗНИ
  Что ни день - то стрельба,
  Что ни год - то война,
  Что ни век - то кровавая веха.
  Что ни весть - то напалм,
  Что ни вор - то магнат,
  Что ни зверь - то дублёнка из меха.
  
  Я - ребёнок борьбы:
  Что ни стих - то слеза,
  Что ни проза - то зов на восстанье.
  Весь мой полк перебит,
  Боль не сходит с лица,
  Мой соратник контужен и ранен.
  
  Далеко в деревнях
  Что ни день - то гульба,
  Что ни праздник - то шум хороводов.
  Мы наступим на днях,
  Чтоб огонь и стрельба
  Не добрались до их огородов.
  Я ушла с детских лет
  Добровольно на фронт
  И училась сражаться свирепо.
  Я давала обет
  Защищать свой народ,
  Обделённый свободой и хлебом.
  
  Я не жажду наград, -
  Мне бы радость побед,
  Мне бы видеть счастливые лица,
  Мне бы новых солдат,
  Медсестёр в лазарет
  И противнику в горло вцепиться,
  Чтобы рожь на полях
  Золотила туман,
  Чтобы жизнь была доброй и честной,
  Выступаем на днях,
  Вяжем раны впотьмах,
  Что ни ночь - то последняя песня.
  
  
  Я БОЛЬШЕ НЕ ГОНЮСЬ...
  
  Я больше не гонюсь за красотою лиц,
  За нежностью объятий, ласкою словес.
  И предо мной отныне меркнет блеск
  Атласных тканей, глянцевых страниц.
  
  И удивительно мне наблюдать теперь
  За бестолковой суматохой улиц,
  Как люди с головою окунулись
  В иллюзии фальшивых вер.
  
  В иных цветах я мир их созерцаю
  И нелюдским я предаюсь речам.
  Иной простор открыт моим очам,
  Другие звёзды надо мной мерцают.
  
  И, позабыв огонь земных страстей,
  Я обрету святое вдохновенье.
  Покинув плоть, я поднимусь с колен
  Благословить зажжённый Богом день.
  
  А на земле мне, видно, и осталось
  Шептаться шелестом страниц,
  Сбегая каплями с ресниц...
  Но так огромна эта малость.
  
  
  
  СЕЛЬСКАЯ ПЕЧАЛЬ
  
  Растворились перелески в утреннем тумане.
  Зарумянился над полем горизонт.
  Отчего-то душу то ли лечит, то ли ранит
  Одинокая печаль лесных красот.
  
  Отчего-то стонет в сердце жуткая тревога.
  Оттого ли, что пришел конец селу?
  Что на праздники не ходят песни по дорогам?
  Что бесхозно поле и невесел луг?
  
  Что отвыкли, одичав, родные рощи и дубравы
  С нами эхом разговаривать, как встарь?
  Что, обнищав, колхозов и заводов славу .....
  Продал за бесценок рядовой технарь,
  
  Вечерами слышится по хатам пьяный ропот
  Про аферы по скупанию земли;
  В банках на счетах в зелёные банкноты
  Вырождаются российские рубли.
  
  Проступили на деревьях капельки багрянца.
  Пропитались дали потом и слезой.
  Загоняют в рабство ссуды иностранцев.
  Косит смерть Россию, как траву косой.
  
  Я хочу совсем немного: на просторах наших
  Слушать хороводов и колядок смех,
  Я хочу, чтоб в сонных долах, возле рек и в чащах
  Умывался звонким ветром человек.
  
  Я хочу совсем немного: чтобы копным правом*
  Управлялся вольный, вежливый народ,
  Только губит миллионы жгучая отрава,
  Тяготит хомут обыденных забот...
  
  Потому-то душу то ли лечит, то ли ранит
  Одинокая печаль лесных красот...
  
  Анатолий МАРТЫНОВ
  
  
  ОТ ВОЙНЫ И ОТ СУМЫ...
  
  Мы были там, товарищ лейтенант старший.
  Ты, Пётр Царёв и я - Никита Гаршин.
  И с нами тот, всех нас пославший
  В штрафную роту подполковник.
  Перед атакой он кричал: -По коням!
  Да, жаль его, не слабый был мужик!
  Знобит всё тело, голос мой дрожит.
  Он спас тебя в последнем том бою.
  А сам у жизни стоя на краю,
  В прикуску с яростью глотал из фляги спирт.
  Такой вот у него с войной был флирт.
  А ты, товарищ лейтенант старший,
  Войну в Афгане честно отпахавший,
  В полнейшем здравии и кандидат наук,
  Кому товарищ, а кому и друг,
  Забыл его. Я о себе молчу.
  Лишь горлом как-то тяжко клокочу.
  За подполковника с Царёвым пьём мы молча,
  Ведь мы же люди, а не стая волчья.
  
  
  
  ***
  Вы хотите писать подобно.
  Я же хочу - бесподобно.
  Вы хотите пить беспробудно,
  А я непьющий как будто.
  Вот спать я хочу без просыпу.
  А потом уж, потом золотые россыпи
  Слов собирать в стихи.
  И пусть окопные условия плохи,
  Я сплю, стоя в воде по колено.
  Я уже ничего не боюсь, даже плена.
  
  
  ***
  Да, мне неведома дорога,
  Она нова. Я поутру
  По ней уйду и у порога
  С лица я слёзы не сотру.
  А там за изгородью старой
  Моё лицо осушит бриз.
  Прощайте, матушка, гитара
  И ты, ленивый кот Маркиз.
  А с морем я простился ночью.
  Бессонницей покой мой был нарушен.
  Висело небо надо мною в клочьях
  И вновь висит. Я мёртв или контужен?
  
  
  
  * * *
  Грустен, стар, но мил ваш дом.
  Астры в росах под окном.
  Лист на дубе шумен очень,
  Ясный день клонится к ночи.
  Двор просторный опустел.
  Ветер к морю улетел.
  И такой покой под крышей.
  Люди спят, уснули мыши.
  Даже месяц задремал,
  К дымоходу нос прижал.
  Дворник лишь Архип Егоров
  Лист метёт вблизи забора.
  * * *
  Знаешь, Саня,
  Давай-ка в сани.
  И по полюшку напрямки.
  Чёрта с два мы с тобой старики!
  Снег в лицо
  И кружит лисой,
  И дорога легка,
  И в глазах облака,
  И зима молода,
  Как тогда.
  
  
  
  
  * * *
  Снега укроют нелюбовь любовью.
  Всё станет светлым, чистым и простым.
  Пока же в прежнем ритме трудятся мосты,
  Да забулдыга не во вред здоровью,
  Прижавшись к фонарю, пьёт водку из горла.
  Ещё поэт почти безумный бродит.
  Неужто муза от него ушла?
  Очнись, поэт, зима уж на пороге.
  
  
  ДЕКАБРЬ, 23-е
  
  Сегодня двадцать третье.
  Декабрь, а словно март.
  Капель совсем бестрепетна.
  Какой уж тут азарт!
  Его помин за давностью
  Легко ушедших дней.
  О, как томит усталостью
  Зима сердца людей!
  Моё ж тревогой полнится,
  Тебя всё нет и нет.
  Я жду, хожу по горнице.
  Ну где же ты, мой свет?
  Смотрю в окно, а улица
  Безлюдна и темна.
  Капель стучит, мне чудится
  Стук каблучков. Она?..
  
  
  ***
  Осень.
  Я у дождя во власти.
  Косы,
  Говорят,
  Золотые у счастья.
  Песня
  Глупая звучит вроде.
  Честно?
  Но и такая она во мне бродит.
  Ветер
  Тучи прогнал без жалости.
  Светел
  Мой день за малостью.
  Малость? Ой ли!
  Да что о ней в общем-то?
  Зовут? Оля.
  Но, знаешь, ей не нравится
  моё общество.
  Я - насмешник.
  И это моё отрицательное качество.
  Грешник?
  А вот это отрицаю начисто.
  
  
  КРЫША ЕСТЬ. ЧЕГО Ж ЕЩЁ?
  
  В лёд вмерз столб.
  В плоть врос горб.
  Веселит горбун народ,
  Ест из глины бутерброд.
  Смех вокруг стоит и стон,
  Бьёт горбун челом поклон.
  Отработан номер чётко,
  Будет стопка и селёдка.
  Тут другого не дано.
  Кому цирк, кому кино.
  А кому(бродяге, может)
  Съездят просто так по роже,
  Чтобы знал, что мир не прост,
  Кто хозяин, а кто гость.
  Горбуну привычна доля,
  В ней и воля, и неволя.
  Реквизит нехитрый в руки...
  Кто заплачет от разлуки?
  Ни жены нет, ни невесты.
  Был отец, пропал без вести,
  Мать давно уж на погосте.
  Жизнь - не мёд, а нету злости.
  Крыша есть, чего ж ещё?
  Реквизит свой на плечо -
  И под крышу к печке жаркой.
  На дворе зима - январка.
  
  
  ***
  
  Невосполнимы дни,
  Необратимы ночи.
  Над сумрачной Невой
  Седое небо в клочьях.
  Стою у парапета.
  Шаги стучат в ушах.
  Читающий Макбета
  Проходит мимо франт.
  Тот франт - артист театра.
  Я с ним знаком давно.
  Играл он Ихтиандра,
  Взаймы давал легко.
  Легко ушла с ним женщина,
  Опустошив мой дом.
  Со мной была повенчана,
  А с ним ушла
  В невосполнимость дня,
  В необратимость ночи.
  Над сумрачной Невой
  Седое небо в клочьях.
  
  ***
  
  Какая песнь у соловья,
  Коль в клетке заперт он!
  Тут квинтэссенция своя,
  Тут жизнь поставлена на кон.
  ...И я был в клетке золотой,
  Обласкан был и сыт,
  Укрыл обман твоей фатой,
  А сам смотрел на мир, как сыч.
  Лишь сердце знает, кто открыл
  Мне клетки непростой запор
  Роса на травах, как акрил,
  Блестела, Боже, мне в укор.
  Как раньше я не замечал,
  Что есть цветущий Иван-чай
  И этот блеск росы под солнцем?
  Вот жук ползёт - ленивец сонный.
  Лишь я к нему - он улизнул.
  И тут я клетку распахнул.
  
  
  ***
  Театр был.
  И вдруг уплыл.
  Унылой стала сцена.
  Вешалка пуста.
  Старик какой-то опустил колена.
  О чём-то шепчут горькие уста.
  Он или плачет, или же устал.
  А может, молит тихо Мельпомену,
  Чтобы вернулись голоса на сцену.
  
  ***
  
  День августовский ясный.
  В небе хозяин - ястреб.
  Голуби вжались в крышу.
  У деда Никоши одышка.
  Сидит, бедолага, на лавке,
  У жизни пока не в отставке,
  И бережно тискает трубку,
  Как что-то живое и хрупкое.
  -Да было: курил родимую,
  Куда уж теперь, Никодимушка.
  Дед целит из трубки в ястреба:
  - Давай-ко лети восвояси.
  
  ***
  
  Я проснулся на заре.
  Дождь за окнами никчемный-
  Дар рождённым в ноябре.
  И сподобился зачем-то
  Неудачнику, чьи песни
  На один мотив известный.
  А заря зовёт в дорогу.
  Нрав дождя мне не помеха:
  Он всего лишь в жизни веха.
  Спят тоскующие боги
  У часовенки промокшей.
  Сон их сладок в час рассвета.
  -Сэр, вам подана карета -
  Место в электричке общей.
  
  
  НЕ ГРУСТИТЕ, НАДЯ
  
  
  Не грустите, Надя.
  Наденька, не надо.
  Ради бога, ради
  Солнышка во взгляде.
  Жизнь такая, Надя...
  Нет порой с ней сладу.
  Всё равно, Надюша,
  Жить с улыбкой лучше.
  Даже если грустно,
  Даже если очень.
  Обломаю куст я,
  Куст сирени сочной
  И наполню очи
  Ваши белым цветом,
  А к нему добавлю
  ветку фиолета.
  ***
  Зима в этот год доконала:
  В доме лютые холод и сырь.
  Угля уж с неделю не стало,
  Пропал в холодильнике сыр.
  И вроде не бомж, не нытик,
  Работаю в поте лица.
  Но смысла от всей моей прыти,
  Как помощи от мертвеца,
  Скатилась с возка удача.
  А впрочем, была ли она?
  Я слышу, как бабы судачат,
  Они так жалеют меня.
  
  
  
  
  ***
  На диване ткань и пяльцы.
  Август - филин за окном -
  На кота глазищи пялит.
  Рекламируется "Кнорр".
  Мысль моя объята сном.
  А у Фильки свой бином.
  Филька-кот взгорбатил спину
  Да по стёклам лапой двинул.
  Засмеялся август-филин:
  - Насмешил усатый Филя".
  ***
  Я в небожители не рвусь.
  Тропы земной довольно мне.
  И в край, где тавр пел гимн весне,
  Уж точно больше не вернусь.
  Во мне, как гвоздь,- менталитет
  Рыбацкой лодки и волны.
  Я - сын эксклавной стороны,
  Я - Корень дюн и их эстет.
  Я - курш, впитавший чаек крик
  И моря неизбывный хрип.
  
  ***
  В облаках запутался шмель.
  Растревожен май-муравейник.
  Серой цаплей небо на мель
  Опускается благоговейно.
  Женской грудью вздохнул залив.
  Поднят дюнный покой на дыбу.
  Дуб застонал, на себя взвалив
  Тучи глыбу.
  И дождь - старожил, как шальной печенег,
  На Куршский залив совершает набег.
  
  Ветки, свитые в ужас.
  Сморщилась кожица лужиц.
  Небо в черной коросте
  Сразу уменьшилось в росте.
  Крохи затишья в клочья
  Порваны залпами дружно.
  Небо из тысячи ружей
  Дробью бьёт в позвоночник.
  Рано куражится стужа.
  Клён ещё листья не сбросил.
  В городе всё ещё осень,
  А голос уже простужен.
  
  
  
   ***
   "Мысль изреченная есть ложь."
  Но всё равно я сказал бы так:
  -У нас сегодня на завтрак дождь.
  А ты бы сказала, что я чудак.
  Но как же вкусен утренний дождь,
  Тёплый, летний из тучи в полнеба!
  Мой товарищ, а проще - коллега -
  Зазывает под крышу в "Додж".
  Но я - мимо. Работа - не волк,
  И характер мой вовсе не воск.
  Я губами вкушаю дождь...
  Мысль изреченная есть ложь?
  
  
  БЕЛАЯ НОЧЬ (Ф.Абрамову)
  
  
  Последний луч мгновеньем цепким,
  Ломаясь, облако задел.
  И вот оно скользит по веткам
  Лисою рыжей в белый хмель.
  Иду, а мгла таится где-то
  За тем угором, может быть,
  Что в двадцати шагах ходьбы.
  А может, чёрная карета
  Ещё позавчерашним днем
  Умчалась прочь за окоём?
  
  
  
  Владимир ОЛЕЙНИК
  
  Из цикла "Письма домой"
  
  
  ***
  
  Я вырезал бы бабочку
  Из писем из твоих,
  Скрутил свирелькой-дудочкой
  И с нею бы затих...
  Судьба неповоротливо
  Становится спиной,
  И все её пророчества -
  Что в стену головой.
  ...Далёко этой бабочке
  До миленькой лететь
  И тихим звукам дудочки
  Издалека звенеть...
  
  
  ***
  
  Люди живут долго.
  Люди живут вечно!
  Раньше верили в Бога,
  Теперь коверкают. Нечто!
  
  Раньше - жили по сто:
  Лишь со свечёй разлука!
  "Слово" клали на стол,
  а на него - руку!
  
  А по уму - воля.
  А по любви - сердце.
  Радостей было - море...
  Горести - слушали "Скерцо".
  
  Слушали с колоколами,
  Жизни свои мерили
  Вёрстами; ранней ланью
  из лесу - в реку. Звери.
  
  Из изб - в дома панельные
   Мы переместились;
  Из сказки, которой верили,
  И Веку - не перекрестились.
  
  Заповеди хрестоматийные
  Запоминали затемно,
  Забывались в непартийном,
  Завидовали Западу.
  
  Слова русские и сердешные
  повторяли пред зеркалом.
  Поминали - добром прежним...
  Мечтали, скажут, ветрено.
  
  А писали - такие песни!
  Нам певали - такие барды!
  Разгребали завалы лЕсин -
  Искали камушек Главный.
  
  Бирюса - железной дорогой.
  Семья - за железной дверью.
  Теперь - товаров много.
  Мало - "Слово".
  Ему верьте!
  
  Слово русское распечаталось!
  Гуляет миром огромным!
  Разрумянилось, раскричалось,
  Разаукалось - паломники.
  
   "Полонили" немного с русскими
  И другие слова, переведены.
  И живём землями прусскими:
  Русские люди приехали!
  
  Раструдились на всех пахотах,
  Расторгуясь по всем улицам.
  Слово русское - сладкая патока,
  Полилось - и здесь Будет!!
  
  ***
  
  Пусть будет всё:
  И кофе утром ранним,
  Прикосновения,
  Немного слов,
  Не выдуманных ранее.
  Весны день-ночь,
  Асфальт, шаги.
  Сердцебиенье,
  Нетронутые на столе,
  под розами,
  шаньги...
  
  Воспоминаний сонм,
  И моря шёпот рядом,
  Аллеи лип...
  Каштан... Трамвай.
  Будильничек какой-то уж
  Упрямый,
  И - утро
  По пути с мечтами
  Об уюте,
  Смех-колокольчик
  Серебряный,
  И парус, и каюта...
  Прозренья тоненькая боль,
  Потеря,
  Как смерти злая
  Внешность.
  Приди. Звоню.
  Тебя я жду.
  Стихи
  Слагаются как "Отче"...
  И пальцы сцепленные
  Вяжутся
  В сомненье...
  
  Не пустят нас туда:
  Река не Лета -
  Тёплый омут!
  Падение Икара,
  Опалённого
  Дурманом страшным,
  О земь...
  
  
  У РЕКИ
  
  Колосится камыш и колышется,
  Успокаивая людей.
  Отчего ж столько грусти слышится
  В просторечии журавлей,
  Пролетающих утром, рано ли,
  Над опушками, над жильём?
  ...И её - назовут журавушкой.
  Одинокого - журавлём...
  
  И о них много песен сложится,
  И услышатся им - твои...
  Над Россией дорога проложется?
  Иль - в другой стороне журавли.
  В "вечора", провожая взмахами
  И покачивая платком,
  Почему-то женщины плакали,
  И мужчины чуть-чуть, тайком.
  Потому ли, что семьи - стаями,
  Мал-мала у них, у птенцов...
  Потому ль, что сердца б оттаяли,
  Если б каждый - с своим отцом...
  
  А пока: то - война, то - нелюди,
  строгой Библии вопреки.
  И - ни люди, ни души - не жили!
  Лишь ... мечтали у той реки.
  
  
  
  Лариса ПРИБРЕЖНАЯ
  
   Умейте домолчаться до стихов.
   Мария Петровых
  
  
  Вот я и домолчалась до стихов,
  Доплакалась и даже досмеялась,
  А думала, что только и осталось
  Мне мучиться в плену своих грехов.
  Целебной нитью строчек я теперь
  Все штопаю в душе былые раны.
  Открылась в поэтические страны
  В пространстве предназначенная дверь.
  Быть может, не излечит доза слов,
  Ведь я не Парацельс, не Авиценна...
  Но мне одно мгновение так ценно:
  Когда я домолчалась до стихов,
  Когда я дострадалась до стихов,
  Когда сухую прозу пресной жизни
  Случайно преломила, словно в призме -
  И ритм возник, и музыка из слов.
  О счастье: домолчаться до стихов!
  
  ***
  
  Из пылкого и скомканного спора
  Нелепая возникла тишина.
  Теперь заговорим с тобой нескоро,
  Теперь и ты один и я одна.
  Бывает, и с собою мы в раздоре,
  Бывает, что ответа не найти:
  Виновен кто в слепой и глупой ссоре?
  И как друг друга нам с тобой простить?
  Мы словно две летящие планеты,
  С привычных вдруг сошедшие орбит,
  Столкнулись, оттолкнулись...
  Милый, где ты?
  Но мне лишь тишина в ответ кричит.
  Теперь нас утро вместе не застанет
  И ночь едва ли нас соединит,
  Над нами лишь обид кружится стая,
  Необъяснимых, горестных обид.
  К чему нам эти тягостные муки?
  Как нам с тобой избавиться от них?
  И как прогнать обиды, чтоб разлуки
  Не принесли на крыльях на своих?
  Чем в гордом одиночестве томиться
  И мучиться ночами, и грустить,
  Не лучше ли, любимый, помириться
  И глупые обиды отпустить?
  Как чайки разлетятся пусть над морем,
  Как тучи пусть рассыплются дождем...
  Ах только бы они не стали горем!
  Мы расставанья не переживем.
  
  
  ЛЕСНОЙ ХРАМ
  
  Вы в храм вошли - молитесь же, молитесь
  Седому кедру, что стремится ввысь,
  И вместе с ним в молитве вознеситесь,
  И пусть парит душа, не смотрит вниз.
  
  Вы в храм вошли - вдохните же, вдохните
  Душистый запах ягодно-грибной,
  Смелей сосновый терпкий пригубите
  Густой лесной спасительный настой.
  
  Вы в храм вошли - и жаждет причащенья
  Взлохмаченная мыслями душа.
  Дай, Господи, ей вымолить прощенье
  Спокойно, вразумленно, не спеша.
  
  Вы в храм вошли - туда, где осторожно
  Заря на кроны кедров прилегла.
  Благодарите этот храм за то, что
  Еще звонят его колокола!
  
  ***
  
  Как не люблю я срезанных цветов!
  Предпочитаю принимать в подарок
  Букеты из цветаевских стихов,
  Написанных всерьез и без помарок.
  
  Раскрошится ромашка на окне,
  Без спроса нам разлуку нагадает,
  Предскажет то, чего не надо мне,
  Смущаясь, навсегда заснет, нагая.
  И одиночеством поделится сполна
  Со мною, так ее не полюбившей.
  Я как-то розу приняла, но и она
  Мне не согрела душу видом пышным.
  
  Принять я дар Ахматовой готова,
  Букеты "четных и нечетных" ее слов.
  Печаль стиха то тяжела, то невесома.
  Нет, не люблю я срезанных цветов.
  Ведь что цветы - завянут, опадут,
  И я над ними буду плакать снова.
  Пусть на полях, в садах они цветут,
  А мне важнее и дороже слово.
  
  Нет, не люблю я срезанных цветов.
  Хотя вазонов грусть я понимаю,
  Но не могу смотреть, как умирают
  И не хватает их оплакать слов.
  Пусть не такая я, как все, но умоляю:
  Дарите лучше томики стихов.
  Нет, нет, цветы дарить я позволяю,
  Мне просто жаль всех срезанных цветов.
  
  
  ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ
  
  Пожалей меня скорей, как мотылька,
  Опалившего в огне сухие крылья,
  Как росинку, соскользнувшую с листка
  И засыпанную придорожной пылью.
  
  Пожалей меня, скорей, как алычу,
  Ту, которую срубили в самом цвете.
  Пожалей, как ту сгоревшую свечу,
  Что в огарок превратилась на рассвете.
  
  Пожалей меня, как высохший родник
  Или как надломанную ветку,
  Пожалей, как неухоженный цветник
  Или птицу, что томится в клетке.
  
  Пожалей меня, как ускользнувший сон,
  Как снежинку, что исчезла на ладони,
  Как морозом тронутый бутон,
  Одинокую звезду на небосклоне...
  
  Пожалей меня той жалостью простой,
  Той, которою родных людей жалеют,
  Пожалей меня, верни душе покой,
  Без тебя ведь я и жить-то не умею.
  
  
  ***
  
  Слова текли, текли и слух ласкали,
  Вплетаясь мерно в сигаретный дым,
  И вдруг стелились пледом кружевным,
  И мы в него укутаться старались.
  
  Узорный дым слегка туманил души,
  Мечты почти касались облаков...
  Под переливный шепот дивных слов
  Любой бы воспарил, кто это слушал!
  
  Как мотылек, амур летал над нами,
  Он правил бал - крылатый господин,
  В углу вздыхал, задумавшись, камин,
  И дом кружил, намоленный стихами.
  
  ***
  
  Ты так скучаешь по горам!
  Там для тебя бессонной ночью
  Сияют звезды ярче, звонче
  И Млечный Путь в Небесный Храм
  Течет таинственно и зыбко,
  Джоконды кроткую улыбку
  Луна, примерив, смотрит вниз,
  И ты влюблен в ее каприз.
  Пусть неприступность этих гор -
  Душе твоей немой укор,
  Но восхождение на пик -
  Души твоей победный крик,
  Такой, что даже у подножья
  Он эхом слышится тревожным.
  Летит он в белой тишине
  С вершины, падая ко мне.
  За это можно все отдать,
  О, как ты любишь побеждать.
  И ты опять спешишь к горам
  Рубить ступени в снежный храм.
  
  ***
  
  Пробивался в окно лунный свет по ночам,
  Суетились лохматые тени,
  Волновалась в углу под иконой свеча,
  Я молилась пред ней на коленях.
  От молитвы моей
  нервно вздрагивал тюль,
  И по комнате запах герани
  Разливался, и мятный, душистый июль
  Умывался росою в тумане.
  Белой лилией вновь открывалась душа
  Перед Ликом Святым и прекрасным.
  Луннольющийся свет
  сон ночной нарушал,
  Бился в окна свечением ясным.
  На часах тихим шорохом время текло,
  Ткались в годы немые секунды...
  Что-то было в улыбке луны за окном
  От улыбки Священного Будды.
  
  ***
  
  Секунды каплями стекают с циферблата
  В единый времени связующий поток,
  Они несут кому-то горечь и утрату,
  Кому-то воздуха спасительный глоток.
  За каплей капля время катится
  в пространство
  И растворяется в кромешной тишине,
  Я на его не претендую постоянство,
  Но как и все воюю с ним наедине.
  Я, как и все, ему однажды проиграю,
  Переступлю его невидимую грань.
  За миг, который на земле я проживаю,
  Отдам я времени положенную дань.
  Я примирюсь с ним где-то там,
  в немом пространстве,
  Когда как легкая песчинка растворюсь,
  Но, может быть,
  на кинопленке вечных странствий,
  Как позитив цветной
  однажды проявлюсь.
  
  
  ВЕСЕННЯЯ СИМФОНИЯ
  
  Я вышла в май из сонного апреля,
  Я вышла в май, и он меня увлек
  Своим теплом и звонкой песней Леля,
  Лучистым светом, что меж листьев тек.
  Он тек и падал, падал мне в ладони,
  Он по плечам так ласково скользил,
  Горел, струился, не жалея сил,
  И замирал в весеннем перезвоне.
  Поговорив с сиреневой аллеей,
  Вдруг затихал, терялся, пропадал.
  Окрепнув вновь, мелодией свирелей
  Всех птиц в округе к песне призывал.
  Я вышла в май, в весеннюю симфонию,
  В мир пенья птиц, сияния лучей...
  И в этот миг я чувствую гармонию
  Природы, света и души моей.
  
  
  ***
  
  Осень рокотом дождей стучится в двери.
  Ах, не верю больше я, уже не верю
  Этим призрачным слезам плакучей ивы,
  Я не верю в золотые переливы.
  
  И пьянея от осеннего крюшона,
  Прячусь в сумраке ночного капюшона
  И от осени куда-то убегаю,
  Но куда бегу - сама еще не знаю.
  
  Ловит ветер в свои сети листьев стаи,
  Парус солнечный плывет в седые дали,
  Шепот звезд за серой тучею чуть слышен,
  Пахнет снегом. И зима все ближе, ближе.
  
  
  У "ЧЁРНОГО КВАДРАТА"
  
  Боюсь приблизиться я к черному квадрату,
  На расстоянии стою и трепещу.
  Я не любительница этого формата
  И безопасно-точный радиус ищу.
  
  Боюсь достигнуть я критической орбиты
  И оказаться в черном поле вихревом,
  Боюсь захваченною быть его магнитом
  И раствориться в этом мраке ледяном.
  
  Мне пресловутой философии квадрата
  Не осознать, не разобраться, в чем тут соль,
  Вот только должное отдать, наверно, надо,
  Нарисовавшему квадратно-черный ноль,
  
  Ведь что за краем этой пропасти бездонной, -
  Решает каждый сам, вступая с ним в игру.
  Сопротивляюсь, мне свалиться по наклонной
  Так в эту черную не хочется дыру.
  
  Да, утверждают, что грозит ей испаренье
  И фантастический в пространстве
  взрыв большой,
  Но вслед за этим взрывом будет ли рожденье
  Частицы света в беспредельной бездне той?
  
  
  ЯНТАРНЫЙ БЛЮЗ
  
  Янтарная мелодия веков прошедших льется,
  Густой смолой плененная,
  на волю жадно рвется.
  Я слышу звуки времени,
  и звонким эхом в нем
  Застыла вечность маленьким
  проворным муравьем,
  Крылом прозрачным бабочки,
  листком осенним,
  солнцем...
  Мелодия загадочно и плачет и смеется.
  Хранитель тайны - давний,
  задумчивый инклюз,
  В нем вечность исполняет
  на бис
  янтарный блюз.
  
  
  
  
  Евгений ПУДОВИКОВ
  
  ДЕВЯТОЕ МАЯ
  Девятое мая. Слеза. Не навзрыд. Медали, и
  марши звенят.
  Задумчиво у обелиска грустит седой, настоящий солдат.
  Дороги, поля, окружения страк, и лёд, и
  - "Огонь!", и вода,
  бомбёжки, ранения, кровь переправ, невиданные города...
  Припев:
  Неведомой силы эпобовь матерей, Святыня - отеческий кпеб,
  как вечный огонь, продолжают гореть в душе, по прошествии лет.
  Да разве забудешь тот тесный окоп, и тек, кто тебя прикрывал,
  кто шёл погибая, Отчизну берёг, отважно под пули вставал!
  Приnев:
  Народам планеты готовил рейхстаг
  фашистский концлагерный ад.
  Но точкой Победы стал красный наш флаг! В том подвиг твой, русский солдат.
  Война позади.
  Так, крепись и держись, живи! ветеран, не плошай!
  И пусть не легка, пусть не сладкая жизнь, Но, жизнь, всё-же ты короша!
  Припев: Безмерно горды мы солдатом своим -
  Защитник Отечества непобедим!
  
  МОЯ РУССКАЯ ДЖОКОНДА
  Летний день. На переходе у шлагбаума стою. Стук колёс. Вагоны. Вроде рельсы вяжут колею.
  Эшелоны, пролетая, шпалам арии поют. Васильки, не унывая, им невинность отдают.
  Тут усадьбы светлооки. Шпиль "вокзала" метрах в ста. Речка рядом; не широка, весела, светла, чиста..
  Сердце! Ты с чего запело?
  - Вижу белых лебедей. И мадонну, ножки белы студит девица в воде.
  Припев:
  Не flamenco - kантилена - все движения её.
  Мрамор розовый колена - восхищение моё.
  Как чарующе стирает! Обаяние, игра! Ветер, юбкою играя, ластит линию бедра
  так изящно... и поркает белоснежное бельё.
  О, Джоконда, ты - загадка! Вечно таинство твоё.
  Юность, ты манишь как сказка-песня родины моей,
  ты цветёшь! Ликуют краски в кистяк солнечных лучей...
  И улыбка - вот отрада! Сердце тает как в раю. Мона Лиза Леонардо - дар богов в родном краю.
  Приnев: Нет, святошу мне не корчить, ни на грош. Но за честь и непорочность - хоть под нож!
  Этот случай - как причастье малой искоркой в крови
  к той стране, где верят в счастье, жить не могут без любви.
  
  КЛЁН
  
  Лес весёлый, величавый;
  лета бабьвго забавы...
  Вот красавец кучерявый -
  Клён-барон влюблён, дивя народ.
  Обняв веткой ...сят восьмою
  тело ивы молодое
  да с частушкой озорною лаской завлекает в хоровод.
  Звоном трав кипит веселье.
  - Не хотим дурного зелья.
  Мы споём под мёд кисельный.
  Плюнь, смеясь, на гнусь людской молвы!
  Ждёт полянка расписная,
  Пляшет дивная, босая,
  Красна девица лесная.
  Не сносить мне буйной головы...
  Дорожим лесною сказкой
  про любовь, тепло и ласку.
  Да, не суетясь напрасно,
  Не скулим, что жизнь - не карамель.
  Лес живёт не по заказу.
  Береrись дурного сглазу,
  Прочь пожар, беду, заразу!
  Для друзей открыта наша дверь.
  Кто-то душу в лес приносит.
   Там где клён - улыбки просек,
  Разнолесье, небо просинь,
  Жар объятий сцёны. Жизнь - игра.
  Бор, дубрава, роща, пуща,
  Аромаr полян зовущий,
  Мир духмяный, клён заблудший,.
  Счастья вам, удачи и добра!
  
  
  СФИНКС
  
  Тысячи лет на плечах пирамид
  Пляшет заря юным пламенем.
  Волю, язык и улыбку таит
  Сфинкс повелительно каменный.
   Льву-Человеку веками не встать.
   К тайнам Египта прикован он.
   Заговорить бы! Да лапу подать бы!
   - "Лейте бальзам!!" Коронованной,
  Лапой, по воле седого жреца
  был фараон влюблённый
  в гроб запечатан. Накрыли юнца
  Глыбами тысячетонными.
   Мрамор. Бальзам. Золотой саркофаг!
   Слепнешь от великолепия...
   Стонет престижная роскошь
  впотьмах,
   Под пылью тысячелетия.
  Сотню веков на хребтах пирамид
  Плачет заря юным пламенем.
  Высохших уст недоступен гранит.
  Сфинкс повелительно - каменный.
  
  
  
  
  ОВЕН
  
  Увы, не нимбом череп мой украшен.
  Баран рогами и смешон и страшен.
   Звериный, скотский, якобы овечий
   Ярлык приклеен мне, отнюдь не человечий.
  Числом извилин не богат, почти безбашен,
  Неприхотлив, упрям, упёрт - всё щи да каша.
   Да мать твоя - овца - сплошная
   глупость.
   В барак тебя, баран, - за лень, за
  тупость!
  И, говорят, гипербореем ты в овечьей шкуре
  Не толерантен явно западной культуре,
   Ведь предки твои - скифы, то ли гунны,
   (хоть и в душе хранят
   золоторунность).
  Не потому ль бегут под крик: - Осанна!
  Наивным стадом овцы и бараны?
   Вот оттого и за спиной я слышу "russian"
   Такой вот, ничего себе барашек!
  
  
  ОСЛИЦА
  
  Носишь, добрая, терпишь, меня, согревая.
  Как тепла твоя пепельно-серая шерсть!
  Молоком своим кормишь, меня исцеляя.
  Мне верна. Слава Богу, - на свете ты есть!
   Привяжу я тебя, молодую ослицу,
   К вековой виноградной искристой лозе,
   В храм войду. Лики святы, и добрые лица
  Рады мне. Слёзы свеч. Помолюсь, как и все.
  
  
  КОНЬ
   Люди на друзей скупы.
   М. Цветаева
  
  
  На своих четырёх, на подковах - хрусталь.
  На своих, на двоих на крылах, как и встарь
  Улетаешь.
  Нам родные копыта не в тягость, не жмут.
  Тех, кто в "дар" преподносит чугунный хомут -
  Посылаешь...
  
  А в полёте... Паришь, со звездой говоришь,
  Не беда, коли чистой слезой окропишь
  Чьё-то платье.
  Мы - не звёзды, не вечны, наш жребий таков:
  Видишь лес, реку, озеро, зелень лугов, -
  Чуть не плачешь.
  
  Доверительно глядя друг другу в глаза.
  Наши строчки хотели так много сказать...
  Мы ранимы...
  Тень живая души продолжает полёт,
  Верой в нашу любовь моя память живёт.
  Так любимы, -
  
  Пляшут гривы огнём серебра в облаках.
  Конь не бросит в пути своего седока -
  Значит - друг он.
  Не вопрос - кто на помощь всегда поспешит,
  Одиночество тоже тебе не грозит,
  Если друг твой - конь.
  
  
  "ДЕВУШКА С ВЕСЛОМ"
  
  О чём с прибоем говорит
  На берегу седой старик?
   Он сын свободы?
  На фляжке твёрдая рука,
  Не пьян он, во хмелю слегка,
   Глотает годы...
  Из тех он, кто своим горбом
  Тащил свой крест, шёл напролом,
   Привык бороться.
  Любил. И сам любимым был(!)
  Но вдруг беда, - от горя взвыл
   В клещах сиротства...
  А в сердце день и год, когда
  И как случилось всё тогда -
   Весенней вахтой:
  Счастливым бризом занесло
  Матроса - "девушку с веслом"
   К нему на яхту.
  Кто был без памяти влюблён -
  Она в него? В неё ли он?
   Все настежь двери!
  Поэт, художник, гитарист,
  Конструктор, каменщик, артист
   Глазам не верил -
  Как артиллерии гроза,
  Слепила молния глаза,
   Шторм грозен властью!..
  А яхта бурю на таран,
  Даёшь нам Тихий океан!
   Наш парус красен!
  Пусть не законопатишь течь!
  Пусть горизонт не пересечь -
   Закон Природы!
  Летит кометою с хвостом
  Богиня - "девушка с веслом"
   Жар-Птицей к звёздам...
  Ушла с годами навсегда
  Той невесомости вода
   Быль растворила.
  Но шкипер с белой бородой
  Любовь богини молодой
   Забыть не в силах...
  
  
  ФАТА - МОРГАНА
  Яхту Эрнеста мираж Эридана в Преголю заносит Фата Моргана.
  Конюхов с Бродским в заботах к походу по берегу бродят. Два капитана.
  Амберный стебель Луиза на бреге в слезах Гелиад грела дыханьем.
  Быть ли кровообращенью на веки? Где эти реки? Парки желанье.
  Сосны под звёздами пьяные пляшут по дюнам. Песть Лукоморья.
  Пушкина сказы - любимые наши - будят струны лона синего моря.
   Сердце Сергея буржуям не радо, себе на беду, Айседорой страдает.
   Рихард Летучим Голландцем каскад мануалов седого органа ласкает.
  Бесселем Снегов увлечься не хочет, книги "Диктатор" и "Люди как боги" не бросив.
  Иммануил Амадея щекочет "Императивом" в дороге. Щелкунчик не против.
  С нимфами Брахерта Юрий Куранов как fater, отрадно, не спорит.
  Сердце Европы для нас alma mater - незаменимо родное Балтийское море.
  
  У ДОНЕЛАЙТИСА
  
  
  Чистый голос валторны
  С башни бронзовой стекал,
  Сизый голубь проворно
  Хлеб с ладони клевал.
  
  Мех органа со стоном
  Дышит на этаже,
  Донелайтиса слово
  Открываю в душе.
  
  Склеп гранитом ступеней -
  Верой в будущность лет.
  Здесь напутствует гений:
  - В путь-дорогу, поэт!
  
  
  
  Валентина ДОЛИНА
  
  КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА
  
  Опять в эфире сбои связи.
  Опять стреляют на Кавказе,
  Опять зачем-то кровь, война...
  Пусть будет проклята она!
  
  В дома вторгается лихая
  Беда без счёта и без края:
  Разруха, боль, раненья, смерть...
  Как будто сумасшедший смерч
  
  Шагает страшными ногами
  Над благодушными домами,
  И беспределу нет конца,
  А победителям - венца!
  
  В чём может быть вина старухи?
  Её натруженные руки
  Простёрты в горе к небесам
  И к чудотворным образам.
  
  Зачем погибли миротворцы?
  Для них уже погасло солнце...
  Или мальчишечка-джигит,
  Что метким снайпером убит?
  
  И провинился в чём ребёнок,
  Едва шагнувший из пелёнок,
  Едва узнавший белый свет?
  Его улыбки больше нет...
  
  ...Наступит мирный день однажды,
  Глаза от счастья станут влажны...
  Но кто вернёт нам сыновей
  И их несбывшихся детей?!
  
  Пусть будут прокляты война
  И те, на ком её вина!
  
  
  ПОЛУДЕРЕВЬЯ
  
  Стоят вдоль улицы обиженно
  Полукаштаны, полулипы... словно пни:
  Обрублены, опилены, острижены -
  Почти неузнаваемы они!
  
  Рукой бездушной чьей-то укорочены,
  Они уродливо обозначают ряд,
  И видом неказистым опороченным
  Притягивают сострадальца взгляд.
  
  Во сне глубоком - бедные - не ведают
  Полудеревья - полутени... полупни:
  Они друг с другом уж не побеседуют
  Весёлой зеленью проснувшейся листвы.
  
  Не смогут почерневшие корявые
  Таить прохладу шёлка на ветвях,
  Не пошумят, не пропоют - кудрявые -
  Нам песни лета на семи ветрах.
  
  Живая боль деревьев обескровленных
  Видна в побегах, облепивших сруб:
  Болят обрубки, но душа не сломлена,
  Кричат стволы без языка и губ.
  
  
  
   ЧУДО - ПЕРО
  
  Я Синюю птицу хотела поймать -
  В тот миг надо мной ей пришлось пролетать.
  Схватила за хвост я в полете мечту,
  В руке подивилась... лишь чудо - перу.
  
  В столе я нашла небольшую тетрадь,
  И стала над нею ночами мечтать,
  И чудо случилось: при ясной луне
  Мелодией рифмы запели во мне!
  
  Несмелые строфы дрожащей строкой
  Легли на листочек, затем - на другой,
  И вот уж столбцы заполняют тетрадь,
  И можно сегодня стихи прочитать.
  
  Ритмичные строчки ласкают страницы...
  Ну как же мне чудо - пером не гордиться?
  Стихи, словно музыка, льются со звёзд,
  И я принимаю мелодию грёз.
  
  
  
  ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛЕТА
  
  Томится день последний лета
  Незатихающим теплом:
  Как будто нотки песни светлой -
  Как будто нотки песни... спетой!
  Звучат тончайшим бубенцом...
  
  Ещё играют счастьем лики,
  И жар луча не удержать,
  Но в солнца ласковые нити,
  В его сверкающие блики
  Уже вплелась седая прядь,
  
  И в лоне праздничного леса
  Слышна незримая печаль:
  Уходит счастье... Бабье лето
  Вернёт его горячим эхом -
  И через миг умчится вдаль...
  
  Подсохший лист уже мечтает
  Покинуть свой родимый дом,
  Чтоб в желтопёрой дружной стае
  В преддверье жизненного края
  Лететь куда-то кувырком...
  
  ...Сорвутся капли ниоткуда,
  Блеснут невидимым дождём...
  Последний день движеньем круга,
  Последний день... поступком друга
  Уйдёт - и станет прошлым днём.
  
  
  СВЕТЛО-ПЕЧАЛЬНАЯ ОСЕНЬ
  
  Стынет ненастьем природа -
  Осень сжимает виски,
  Ветром гневится погода:
  Рвёт облака на куски,
  
  Гонит от нас перелётных
  Птиц в голубые края,
  Головы жжёт искромётным
  Залпом косого дождя...
  
  Вместе с осенними днями
  В жизнь забрела желтизна,
  И незаметно вкрапляет
  Радужность в зелень листа,
  
  И замирает под взглядом,
  И говорит тишиной.
  ...Хочется с осенью рядом
  Петь золотистой струной,
  
  С поздней зарёй просыпаясь,
  Свежесть хрустальную пить,
  Слёз поднебесную радость
  Над красотою пролить...
  Светло-печальная осень -
  Россыпь неспетых надежд...
  Дождь ударяется оземь,
  В золото снятых одежд...
  
  
  ДОЖДЬ В СВЕТЛОГОРСКЕ
  
  Я город гофмановской сказки
  Люблю и летом, и зимой,
  Но сердцу всё ж милее краски
  Поры осенне-расписной.
  
  Вблизи прибрежного обрыва
  Прозрачность сетки дождевой,
  Меняя частоту порыва,
  Дрожит оранжевой листвой,
  
  И море пеною гневится
  Под тёмно-серой пеленой:
  Ему по осени не спится
  От стонов ветра над волной.
  Потоки грозового ливня
  Пролили реки вдоль дорог,
  И город - в этом не повинный! -
  В осенней свежести продрог:
  
  Намокли светлые домишки,
  Скамейки в скверах и цветы,
  И, словно дерзкие мальчишки,
  Слетают листья с высоты.
  
  Но как приятно на прощанье
  Пройтись под радужным зонтом
  И насладиться увяданьем
  Природы в царстве золотом!
  
  Октябрь тоскует... и о лете
  Свои печально слёзы льёт -
  На опустевшем парапете
  Друг друга уж никто не ждёт...
  
  Как вдруг... устав висеть над кручей,
  Дождь приутих в тумане грёз,
  И шаловливый яркий лучик
  Окрасил город Светлогорск!
  
  Подвинув тучи... коромыслом
  На небе радуга повисла!
  
  МЫС ТАРАН*
  
  Так вот какой ты, мыс Таран -
  Несущий службу старикан...
  Продвинувшись уступом в море
  Непререкаемым подспорьем,
  Ты утверждаешь грань земную -
  Необычайную кривую! -
  
  С открытой ветру стороны
  На самом краешке страны!
  И в равной схватке отбиваешь
  Прибоя гнев и привечаешь
  Усталым взглядом исполина
  Корабль, всегда спешащий мимо.
  
  Твоя согбенная спина
  За много вёрст и миль видна...
  Какие тайны ты хранишь?
  И, если вдруг заговоришь,
  О чём поведаешь ты миру,
  Лаская пенную Киприду?
  
  Ещё ты крепок, мыс Таран -
  Замшелый дикий великан!
  Волненье моря бесконечно -
  Ты ж служишь праведно и вечно
  Перстом незыблемым мессии
  На крайнем западе России.
  
  * Мыс Таран (Калининградская область) - самая западная точка России
  
  ЧАЙКИ БЕЛОКРЫЛЫЕ
  
  Чайки белокрылые... прощайте!
  Уезжаю... Встретимся ль опять?
  Вы мне, чайки, только обещайте,
  Что сумеете у моря зимовать.
  
  Вас настигнут стужи и морозы,
  Берег стянется надолго коркой льда...
  Чем согреют вас остывшие откосы
  И заснеженность родимого гнезда?
  
  В птичьей горделивости без края
  Непокорность вольная живёт:
  Даль морская, широта земная
  В тонких душах бурею поёт.
  
  Я б хотела следующим летом
  С вами - белокрылые - играть:
  Обнявшись с волной и шалым ветром,
  Вас в мечте крылатой догонять...
  
  Вы, промчавшись быстрою ракетой,
  В поднебесье станете парить
  И, увидев цель в пучине светлой,
  Метким камнем соскользнёте вниз,
  
  Я же - руки распластав, как крылья,
  Буду вашим другом на волне...
  Не прощайте, чайки, до свиданья!
  Вам удачи в наступающей зиме!
  
  КУРШСКАЯ КОСА
  
  Сияет день январской краской:
  Неяркой, северной, прекрасной...
  Немножко, может быть, скупой
  Пастелью... нежно-голубой.
  
  Раскинувшись пушистым пледом,
  Искрится снег под синим небом,
  И дремлет Куршская коса,
  В одеждах белых чуть дыша.
  
  А на прогалинке песчаной
  Трава топорщится отчаянно,
  И лето грезится в лощинке
  От сна очнувшейся травинке...
  
  И потянулся вверх росток
  Через нагревшийся песок -
  Его проснувшаяся нега
  Трепещет от любви и снега!
  
  В гармонии зелёных сосен,
  И волн, сбивающихся в проседь,
  И неба, и застывших дюн
  Сияет мир - и стар и юн!
  
  
  ЭХ, ЗИМУШКА - ЗИМА...
  
  Нынче нет раздолья зимушке-зиме:
  Не задуть метелью в мягком декабре,
  Не объять морозом задремавший лес
  И не разыграться вьюгой до небес!
  
  Месяц серебристый тает в облаках -
  Заблудился - бедный - в призрачных мечтах,
  И причуды зимние видятся ему -
  Те, что обещались злому январю.
  
  Тонкий месяц робко Рождество зажёг -
  Слабеньким морозцам не достать до звёзд!
  В необъятных лужах утопает след...
  Где же заблудился долгожданный снег?
  
  Где снуют пушинки чудной красоты,
  Замерли поляны снежной чистоты?
  Здешняя природа плачет без одежд:
  На февраль со снегом больше нет надежд!
  
  Воцарилась дивно-странная зима,
  Если в днях февральских грезится весна,
  Пробуждая почки на хмельных ветвях...
  Мартовский подснежник светится в лесах!
  
  ...Позабыты краем старые морозы -
  Вместо снега нынче обещают грозы!
  
  
  РАЗЛУКА
  
  Прощальный взмах - и чей-то всхлип
  Печалью в воздухе разлит,
  А покачнувшийся вагон
  Как будто делает поклон...
  
  Разлука меряет версту,
  Потупив взоры в пустоту,
  А неуёмная душа
  Настроить камертон должна
  
  На перерыв в текучке дел,
  На неизбежность перемен,
  На радость от дорожных встреч -
  Ведь новизной не пренебречь!
  
  ... Грустинка дремлет на привале,
  На опустевшем вдруг вокзале,
  Где одинокие шаги
  Звенят в асфальтовой тиши.
  
  Ах, эти дальние пути ...
  Разлука, время торопи!
  И поскорей - на свой перрон,
  В тридцать девятый регион,
  
  Где дождик очень редко спит -
  Всегда на страже озорник!
  А ветер с моря за спиной
  Играет с буйною листвой,
  
  И город ждет тебя домой,
  Такой и близкий, и чужой -
  До бесконечности родной!
  
  
  
  П О Э З И Я В О К Р У Г Н А С
  
  Виктория ИВАНОВА
  
  
  Два одиночества!!!
  
  Ты уходил, я помню этот вечер.
  Ты уходил наперекор судьбе,
  И не ищи теперь со мною встречи.
  Я тоже больше не приду к тебе,
  Пускай совсем я буду одинока.
  Теперь меня напрасно не зови.
  Мне хочется безоблачной, высокой,
  И настоящей, преданной любви.
  Пусть кто-то скажет: гордая!
  Возможно. Ну что ж - не буду отрицать.
  Но гордость девичью кому-то
  Дано когда-нибудь понять.
  
  Холодный отказ
  
  Белые снежинки падают везде.
   Смотрят прямо в окна, радуются мне!
  Я возьму в их в руки, принес их в дом.
  Пусть растают сразу, но не за окном.
  Подержу немного - вспомню твой отказ.
  Снегопад и холод разделяют нас.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Екатерина СКОПИЧЕВА
  
  
  ГРОЗА
  
  Дождь бьёт по крышам,
  и капли на стекле,
  Я плачу вместе с небом:
   мне хочется к тебе.
  Вновь слышу грохот грома -
   мне хочется к тебе.
  Нет, ты меня не бросил,
   ведь я ушла сама.
  Зачем?
  Пока не знаю.
  Ты был не нужен мне.
  Я плачу вместе с небом:
   мне хочется к тебе.
  
  ЗАБЫЛА
  
  Ты знаешь, я забыла -
  Забыла обо всём.
  Ты знаешь, я любила,
  Любила, но забыла,
  Забыла обо всём.
  Ты знаешь, мне хотелось,
  Хотелось быть с тобой,
  Ты знаешь, я забыла,
  Забыла обо всём.
  
  
  
  
  
  ЗАЧЕМ ЛЮБИТЬ?
  
  Зачем любить, если знаешь что всё напрасно?
  Если знаешь, что жизнь опасна,
  Если знаешь, что раз упавши,
  Можно всё разломать пополам.
  Зачем любить, если знаешь что письма растают,
  Если знаешь, что встречи оставят
   твоё время уже навсегда.
  Но любовь- это лучшее время,
  Не помогут ни память, ни разум.
  Но вопрос задаёт себе каждый:
  
  "Зачем любить, если всё напрасно?"
  
  SMS
  
  Я увижу тебя с небес и забуду о том, что было.
  Напишу я тебе sms, напишу о том, что любила.
  Я забуду пустые слова, разговоры, порву я их в клочья.
  И я буду помнить тебя
  Ясным днём и холодной ночью.
  
  
  СЕРДЦЕ И РАЗУМ
  
  Я чувствую: ты где-то рядом,
  Но знаю, что ты далеко,
  Я чувствую, что я тебе нравлюсь,
  Но знаю: тебе всё равно.
  Я чувствую: надо быть вместе,
  Но знаю, что это мечты.
  Тебя буду помнить я вечно,
  Хоть раз меня вспомнил бы ты.
  СВЕЧА ГОРИТ...
  
  Свеча горит, а ты не спишь,
  Свеча горит, не угасая.
  Свеча горит лишь потому,
   что ты в ночи сидишь,
   скучая.
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  Не боюсь темноты,
   Только лучше со светом.
  Не боюсь твоих слов,
   Но помедли с ответом
  Не боюсь расставаний,
  Но всё же молю:
  - Останься, мой милый:
   ведь я же ЛЮБЛЮ!
  
  
  ЧУТЬ-ЧУТЬ
  
  Мы дружили чуть- чуть,
  Мы любили чуть-чуть,
  А теперь нам пора
   расставаться.
  Ты прости и забудь:
  Это было чуть-чуть.
  А "чуть-чуть"
   может
   с каждым случаться.
  
  Д В О Й Н О Й П О Р Т Р Е Т
  (переводы)
  
  Борис ПОПОВ
  ЛАО-ЦЗЫ
  
   В воздухе вспыхнула звезда. Дерево стало камнем. Камень стал облаком. Облако сделалось
   розовым буйволом. Розовый буйвол ушёл по горам, унося на спине звезду.
  Юрий Куранов. "Лао-цзы"
  
  "Лао-цзы - имя китайского философа, жившего в VI в. до Р.Х. Рождение его приурочивается к 604 году. Фамилия его была Ли, детское имя Эр, в зрелом возрасте он назывался Бо-янь, а посмертный титул его - Дань; посему он в сочинениях встречается иногда с именем Ли-эр или Лао-дань. О его семье, детстве и воспитании ничего не известно. На страницах истории он является уже в зрелом возрасте, в звании историографа или библиотекаря при императорском дворе Чжоусской династии".
  (Россия. Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь)
  
  "Боян бо вещий...
  Боян же, братие, не десять соколов
  на стадо лебедей пущаше,
  но своя прсты
  на живая струны вскладаше...
  О Бояне, соловию стараго времени!
  Абы ты сиа плкы ущекотал,
  скача, славию, по мыслену древу,
  летая умом под облакы,
  свивая славы оба полы сего времени,
  рища в тропу Трояню
  чрес поля на горы.
  ...вещей Бояне
  Велесов внуче..."
   (Русь. Слово о полку Игореве)
  
  "Будучи свидетелем постепенного упадка империи, Лао-цзы решил удалиться от двора в уединение. Когда он прибыл в Гуань, то начальник горного прохода Инь-си сказал ему: "прежде чем ты скроешься, прошу тебя написать для меня книгу". Лао-цзы сочинил тогда Дао-дэ-цзин, то есть трактат о пути и добродетели. После того Лао-цзы удалился, и никто не знает, что с ним сталось..."
  (Россия. Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь)
  
  Ли Эр Боян, летописец Боян,
  сочинил Дао трактат, о пути и добродетели трактат.
  Иероглиф Дао состоит из частей, двух частей:
  шоу - голова и цзоу - идти.
  
  УЧЕНЬЯ ТРОПА
  
  
  1
  Мудрость, обычная мудрость, не абсолютная мудрость.
  Имя, обычное имя, не абсолютное имя.
  Без имени - начало неба, земли, с именем - каждой вещи мать.
  Спокойный зрит мудрость абсолютную, беспокойный - относительную.
  Первое и второе отличаются своим именем, но рождены из одного начала.
  Они непостижимы, но переход от одного к другому есть путь к познанию.
  2
  Под небом приходит к нам относительность совершенства
  и абсолютность несовершенства,
  относительность добра и абсолютность зла.
  Бытие и небытие порождают друг друга, возможное и невозможное - путь от несовершенного к совершенному.
  Длинное и короткое - их размеры, высокое и низкое - их положение.
  Высокое соединяясь с низким ведёт к более совершенному.
  Последующее следует за предыдущим.
  Мудрец совершает дела, ничего не делая, обучает, ничего не говоря,
  изменяет окружающее, не прикасаясь к нему руками, созидает, ничем не обладая,
  приводит в движение не подталкивая, завершает дела без удовлетворения.
  Его заслуги - это его неудачи.
  3
  Чтобы не ссорить людей, не превозноси мудрецов.
  Чтобы не плодить воров, не придавай значения ценностям: не прельщаясь - не соблазнишься.
  Когда совершенный управляет, сердца людей пусты, а тела - полны,
  побуждения - слабы, а кости - крепки,
  незнающие - послушны, а знающие - удерживаемы. Минимум деяний - максимум покоя.
  4
  Мудрость всегда пуста, а её применение - неисчерпаемо.
  Она - начало всех вещей, не поддается самому острому, развязывает самое запутанное,
  умеряет самое яркое, соединяет самое мельчайшее.
  Я не знаю кто её породил, но она появилась раньше Тянь-Хуана.
  5
  Небо и земля не любят человека, но позволяют жить ему своей жизнью.
  Тоже и праведный. Он не говорит о любви к народу, а даёт возможность жить своей жизнью.
  Всё, что между небом и землей, похоже на кузнечный мех. Он пуст, но неистощим.
  Чем чаще он надувается, тем больше из него выходит ветер.
  Тот, кто много говорит, часто терпит неудачу. Во всём нужна мера.
  6
  Чистейший дух бессмертен. Он является непостижимой матерью.
  Её лоно - корень неба и земли. Он существует как нескончаемая нить.
  Его действие неисчерпаемо.
  7
  Небо и земля вечны. Ведь они существуют не для себя. Праведный заботится о себе после других.
  Поэтому он всегда в безопасности. Он пренебрегает своей жизнью, а живёт долго.
  Кто не заботится о себе, того ждёт удача.
  8
  Высшая добродетель похожа на воду. Она приносит пользу всем и не сопротивляется никому.
  Она находится там, где её никто не видит, поэтому похожа на мудрость.
  Праведный живёт ближе к земле. Его сердце следует внутренним побуждениям.
  В отношениях с людьми он дружелюбен, в словах - искренен, в управлении - последователен,
  в делах - исходит из возможностей, в поступках - учитывает время.
  Он не совершает ошибок, так как не спорит ни с кем.
  9
  Лучше ничего не делать, чем стремиться к приобретению.
  Если долго пользоваться острым, оно не сохранит свою остроту.
  Если дом наполнен золотом и драгоценностями, никто не сможет его уберечь.
  Кто достигает чести и богатства, делается гордым.
  Он легко забывает о превратностях судьбы, когда дела увенчиваются успехом.
  После успеха лучше уединиться. Это мудрость небес.
  10
  Душа едина и на части не делится.
  Кто духовен, тот, как младенец, бесстрастен.
  Кто созерцает отвлечённо, тот не заблуждается.
  Кто любит народ и управляет им, тот не вмешивается в его жизнь.
  Кто хочет понять небеса, тот покорен.
  Кто делает вид, что много знает и ко всему способен,
  тот ничего не знает и ни на что не способен.
  Кто производит изделие и хранит его, тот ничего не имеет.
  Праведный не хвалится тем, что сделано, руководя, не считает себя властелином.
  11
  Тридцать спиц объединяются, образуя колесо, но его применение зависит от пустоты между спицами.
  Из глины делают сосуд, но его применение зависит от пустоты в нём.
  Здание строят с окнами и дверями, но его применение зависит от пустоты в нём.
  Вот почему полезность вещи иногда определяется пустотой.
  12
  Пять цветов ослепляют. Пять звуков оглушают. Пять вкусов пресыщают.
  Езда и охота одуряют. Драгоценности очерствляют.
  Поэтому праведный меняет не поверхностное, а внутреннее,
  избегает внешнего, стремится к внутреннему.
  13
  Слава и позор одинаково странны. Слава подобна несчастью.
  Её приобретают и теряют со страхом. Не будет славы, не будет страха, не будет и несчастья.
  Кто не дорожит собой, тот не будет несчастен.
  Самоотверженный, служа людям, может жить среди них.
  Гуманный, служа людям, может управлять ими.
  14
  Предмет, который мы не видим, бесцветен. Звук, который мы не слышим, беззвучен.
  Предмет, который мы не можем ухватить, мельчайший. Эти три предмета неуловимы.
  Когда они соединяются, то превращаются в единое. Верх не светел, низ - не тёмен.
  Бесконечное нельзя назвать именем. Оно существует, но возвращается к небытию.
  Его форма бесформенна. Его образ не определён. Встречаясь с ним, не видать его лица.
  Следуя за ним, не видать его спины.
  Но зная путь к познанию, можно овладеть его сутью, можно увидеть его прошлое.
  15
  Древние знали мельчайшее и тончайшее.
  Ведь они были робкими, словно переходили студеный поток,
  нерешительными, словно боялись соседей,
  важными, словно шли в гости,
  осторожными, словно шли по тонкому льду,
  простыми, словно неотёсанное дерево,
  изобильными, словно долина,
  непроницаемы, словно мутная вода.
  Они грязное могли сделать чистым, движущееся - спокойным.
  Они соблюдали закон и не желали многого.
  Они совершенствовались, довольствуясь старым, а не овладевая новым.
  16
  Предел пустоты - это покой. Если вещи растут - это круговорот.
  Они разнообразны, но возвращаются к своему началу.
  Это возвращение и есть покой. Но покой - это возвращение к жизни.
  Возвращение к жизни - это и есть вечность. Знающий вечность - мудрец.
  Незнающий - приносит беду.
  Знающий вечность - имеет всеобъемлющую душу. Имеющий такую душу - правосуден.
  Правосудный - будет правителем.
  Кто правит, тот соединяется с Небом. Кто соединен с Небом, тот подобен мудрости, которая существует вечно.
  Тело его умрёт, но дух останется бессмертным.
  17
  Лучший правитель тот, о котором знают лишь то, что он существует.
  Хуже тот, который требует любви и возвышения. Ещё хуже тот, кого боятся.
  Совсем худ тот, кого презирают.
  Кто не заслужил доверия, тот не пользуется им. Кто вдумчив и сдержан, тот добивается успеха.
  О нём говорят, что он естественен.
  18
  Когда нарушили законы, появились "человеколюбие" и "справедливость".
  Когда появилось мудрствование, тогда возникло и лицемерие.
  Когда шесть родственников в раздоре, тогда появляются "сыновняя почтительность" и "отцовская любовь".
  Когда в государстве царит беспорядок, тогда появляются и "верные слуги".
  19
  Если устранить святость и мудрствование царей, то можно осчастливить народ в сто раз.
  Если устранить человеколюбие и справедливость царей, то дети начнут почитать своих родителей, а родители - любить своих детей.
  Если устранить хитрость и наживу царей, то исчезнут воры и разбойники.
  Невозможно достичь этого только внешними изменениями, нужно стремиться к простоте и скромности, к уменьшению личных желаний и освобождению от страстей.
  20
  Не будет учёности, не будет и печали. Разница между обещанием и лестью ничтожна,
  разница между добром и злом - велика. Избегай того, чего люди боятся.
  Как зыбок мир, где ещё не установлен порядок.
  Люди радостны, словно присутствуют на угощении или празднуют начало весны.
  А я спокоен и не лезу вперед, как ребёнок, который не появился на свет.
  Я спешу, но не знаю куда и где остановлюсь.
  Многие люди богаты, а я не имею ничего, как будто всё потерял.
  Люди стремятся к знатности, а я прост, как душа глупого человека.
  Люди говорят, что знают много, а я знаю, что ничего не знаю.
  Потому страдаю душой, волнуюсь, как море, блуждаю и не знаю, где остановиться.
  Многие люди делают то, к чему способны, а я глуп и мужиковат.
  Отличаюсь лишь тем, что люблю питаться у матери всех вещей - мудрости.
  21
  Только мудрости подчиняется праведный. Суть её похожа на блеск.
  Она неуловима, но в ней есть образы. Она неопределенна, но в ней есть скрытые вещи.
  Она темна, но в ней скрыты тончайшие частицы.
  Они обладают высшей действительностью и достоверностью.
  Имя мудрости никогда не исчезало. Следуя ей, можно познать начала всех вещей.
  Я обозрел многие из них, но не познал.
  22
  Древние говорили: Ущербное превращается в совершенное, кривое - в прямое, ветхое - в новое.
  Стремясь к малому, получишь много, стремясь к многому, получишь мало.
  Праведный владеет единственным, но является примером, не излагает своих мыслей, но всегда прав, не выставляет себя, но всегда известен, никогда не воюет, но знаменит, никогда не гордится, но прославляется, боится ссор, но никто не преследует его.
  23
  Редкие слова заключают в себе верные мысли, редкие изречения - правоту.
  Сильный ветер не может дуть до полудня, сильный дождь не может идти весь день.
  Небо и земля не могут создать вечное, человек - тем более, поэтому он следует за мудростью.
  Следующий ей, равен ей, праведный равен добру, потерявший равен потере,
  сомневающийся равен неверию.
  24
  Кто поднялся на цыпочки, не может долго стоять. Кто делает большие шаги, не может долго идти.
  Кто считает себя всезнающим, тот ничего не знает, кто сам себя восхваляет, тот не добывает славы, кто хвастается, тот не имеет заслуг, кто горд, тот не может стать старшим над другими.
  Избыток желания напрасен. Праведный избегает его.
  25
  Вещество произошло из хаоса, существует раньше неба и земли, недвижимо, бестелесно, самобытно, не знает изменения, движется по бесконечному кругу и не знает предела.
  Только оно может родить небо и землю. Имя его я не знаю, но его называю великим.
  Оно в бесконечном движении. Такое движение не достигает предела.
  Не достигая его, оно возвращается к истоку.
  Поэтому мудрость велика, велики небо и земля, велик и повелитель.
  Человек следует законам земли, земля следует законам неба, небо следует законам мудрости.
  Только мудрость следует самой себе.
  26
  Тяжёлое лежит в основе лёгкого, покой - в основе движения.
  Праведный, шагая весь день, не отходит от телеги с грузом.
  Он пользуется славой и благами жизни, но стоит выше их.
  Властитель десяти тысяч колесниц, презирающий заботу о стране, теряет слуг,
  а легкомысленный - власть.
  27
  Праведный не оставляет следов, красноречивый не допускает ошибок, сильный не хитрит.
  Крепко запертое даже без замков не открывается, крепко связанное даже без узлов не развязывается.
  Праведный спасает погибающих и не оставляет нуждающихся, сохраняет созданное и пользуется им.
  Добродетель учит недобрых, а недобрые являются учениками добродетели.
  Заблуждается тот умнец, кто неуважает своего учителя или своих учеников.
  28
  Кто, зная свою храбрость, сохраняет скромность, тот становится великим.
  Кто стал великим, тот не прекращает познание и продолжает оставаться младенцем.
  Кто, зная праздничное, сохраняет будничное, тот становится примером.
  Кто стал примером, тот не прекращает познание и возвращается к началу.
  Кто, зная свою славу, сохраняет безвестность, тот становится великим.
  Кто стал великим, тот достигает совершенства в познании и возвращается к естественности.
  Этот великий порядок не уничтожится.
  29
  Кто хочет силой овладеть миром, тот не достигнет желаемого.
  Мир подобен таинственному сосуду, к которому нельзя прикоснуться.
  Кто покушается на это, тот нарушает порядок мира.
  Кто хочет завладеть им, тот сразу его потеряет.
  Одни идут впереди, другие следуют за ними. Одни расцветают, другие засыхают.
  Одни укрепляются, другие слабеют. Одни развиваются, другие разрушаются.
  Праведный избегает лишнего, ему не нужны роскошь и расточительство.
  30
  Кто служит Повелителю мудростью, тот не покоряет народ войском, ибо это может обратиться против него.
  Где находятся войска, там вместо хлеба растут колючки.
  После больших войн наступают голодные годы. Искусный полководец побеждает и останавливается.
  Он избегает насилия. Он побеждает без прославления. Он побеждает без нападения.
  Он побеждает без гордости. Он побеждает вынужденно. Он побеждает без воинственности.
  31
  Оснащённое войско - средство для несчастья и зла.
  Праведный выбирает левую сторону, а вояка - правую.
  Войско - орудие нечестивое. Оно не может быть орудием мудрых, его применяют вынужденно.
  Цель войны в обеспечении покоя, но она несомненное зло.
  Если б она была добром, то нужно было бы радоваться ей, но это может лишь тот, кто любит убивать людей. Такой не может осуществить добро в мире.
  При добром деле выбирается левая сторона, при беде - правая.
  На левой стороне строй подчинённых, на правой - командиры.
  Весть о победе следует встречать трауром, ибо на войне многие погибают.
  Если убивают многих людей, то нужно плакать.
  После победы в войне следует не радоваться, а горевать.
  32
  Мудрость вечна и безымянна. Она также и ничтожна, но никто в мире не может подчинить её себе.
  Когда правители и знать её соблюдают, то всё достигает покоя.
  Когда небо и земля сливаются в гармонии, то наступает счастье и благополучие.
  Когда мудрость разделяется на части, то они получают имя.
  Если имя известно, то нужно знать границы его применения.
  Знание границ избавляет от опасности.
  Когда мудрость правит миром, всё сущее вливается в него, как горные ручьи в моря.
  33
  Знающий людей - благоразумен, а знающий себя - прозорлив.
  Побеждающий людей - силён, а побеждающий себя - могуч,
  довольствующийся самим собой - богат.
  Имеющий волю - упорен,
  а неотступающий от цели - долговечен.
  Кто умер, но не забыт - тот бессмертен.
  34
  Великая мудрость повсюду: и справа и слева. Всё сущее благодаря ей рождается и развивается.
  Заслуги мудрости велики, но она не хвастается.
  С любовью пестуя все существа, не считает себя их властелином.
  Она не имеет собственных желаний, потому ничтожно.
  Её можно назвать маленькой, ибо мельчайшая вещь возвращается в неё.
  Её можно назвать великой, ибо всё сущее подчиняется ей.
  Праведного нельзя назвать великим, хотя он совершает великие дела.
  Праведный достигает величия, так как не возвеличивает себя.
  35
  К тому, кто представляет собой образ праведности, приходит весь народ.
  Люди приходят и он не причиняет им вреда, а приносит мир, спокойствие, музыку и пищу.
  Даже путешественник остаётся у него.
  Когда мудрость исходит из его уст, она пресна и безвкусна. На неё смотрят и не видят,
  её слушают и не слышат, но если ею пользуются, она неисчерпаема.
  36
  Сжать можно расширенное, ослабить - крепкое, уничтожить - расцветшее, отнять - у имеющего.
  Поэтому мягкое побеждает твёрдое, а слабое - сильное.
  Рыба не может покинуть глубину, а государь не может править напоказ.
  37
  Мудрость постоянно находится в бездействии, но нет ничего, чего бы она не делала.
  Если государь и знать будут её соблюдать, то всё будет меняться по их желанию.
  Если всё придёт в сильное движение, то удержать его можно безымянной простотой.
  Она не имеет желаний, но это приносит покой и справедливость.
  38
  Праведный не считает себя безгрешным, поэтому он безгрешен.
  Греховный человек не считает себя грешным, поэтому он грешен.
  Праведный бездеятелен, поэтому свои дела считает чужими.
  Греховный человек деловит, поэтому чужие дела считает своими.
  Справедливые уважают других, их действия нарочиты.
  Почтительные не уважают других, их действия корыстны.
  Если они не встречают взаимность, то прибегают к наказаниям.
  При потере мудрости остаётся праведность, при потере праведности остаётся гуманность,
  при потере гуманности остаётся справедливость, при потере справедливости остаётся почтительность.
  Она следует за ослаблением верности и преданности, начинается с беспорядков.
  Великий держится существенного, избегает ничтожного.
  Он справедлив, хотя не соблюдает законы.
  39
  С древнейших времен всё достигало единства: небо - чистоты, земля - покоя, дух - чуткости,
  долина - плодородия, вещь - существования, государи и знать - уважения.
  Без единства нечистое небо - разрушается, зыбкая земля - раскалывается, дух без чуткости - исчезает, бесплодная долина - превращается в пустыню.
  Прекращение роста ведёт к разрушению, потеря уважения подданных - к свержению государя и знати.
  Благородные смотрят на варваров, как на своё начало, высшие смотрят на низших, как на свою опору, иначе они будут одинокими, сирыми и несчастными.
  Если разобрать колесницу на части, то от неё ничего не останется.
  Нельзя быть гордым, как яшма, нельзя быть презираемым, как простой камень.
  40
  Сопротивляясь всему вещественному, мудрость развивается,
  поддаваясь всему вещественному, мудрость действует.
  В мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в небытии.
  41
  Умный, услышав мудрое, следует ему, обыкновенный - то следует, то отступает,
  а неуч - глумится над ним. В противном случае это не мудрое.
  Тот, кто понимает очевидную мудрость, другим кажется тёмным.
  Тот, кто идёт вперёд, следуя мудрому, другим кажется идущим назад.
  Тот, кто овладевает вершинами мудрости, другим кажется обыкновенным смертным.
  Великий праведник похож на презираемого, безграничная мудрость - на её недостаток,
  распространение мудрости - на её расхищение, истина - на её отсутствие.
  У большого квадрата не видно углов, большой сосуд изготавливается нескоро,
  самый громкий голос неслышен, большое изображение не имеет формы.
  Мудрость скрыта от нас, потому не имеет имени, но она наполняет силой и ведёт к совершенству.
  42
  Мудрость рождает одного, один - двоих, двое - троих, а трое - всех остальных.
  Всё носит на себе Инь - переменное, заключает в себе Янь - постоянное, наполнено Ци -
  жизненной силой, и образует гармонию.
  Люди не хотят быть одинокими, сирыми, несчастными, но государи и знать называют себя этими именами.
  Потеря есть начало размножения, а множество - начало потери.
  Чему учат люди, тому учу и я. Очень сильный не умирает своей смертью.
  43
  Самые слабые побеждают самых сильных.
  Небытие проникает везде и всюду.
  В мире нет ничего, что не прибегало бы к словам и не получало пользу от недеяния.
  44
  Что ближе - слава или жизнь? Что дороже - жизнь или богатство?
  Что тяжелее пережить - потерю или приобретение?
  Кто бережёт, тот терпит убыток. Кто много накапливает, тот теряет больше.
  Кто знает меру, тот не потерпит неудачу.
  Кто знает предел, тот не приблизится к опасности и будет жить долго.
  45
  Особое совершенство похоже на убогое, но оно не может быть нарушено.
  Особая полнота похожа на пустоту, но польза её неизмерима.
  Особая прямота похожа на кривизну, особое остроумие похоже на глупость, искусный оратор похож на заику.
  Движение побеждает холод, а покой - жару. Полный покой создает порядок в мире.
  46
  Когда в стране правит мудрость, боевые кони исчезают вдали, а лошади обрабатывают нивы,
  когда в стране правит глупость, боевые кони пасутся в окрестности.
  Нет больше греха, чем чрезмерная страсть. Нет тяжелее беды, чем незнание меры.
  Нет тяжелее преступления, чем стремление к чрезмерному богатству.
  Кто умерен, тот всегда доволен.
  47
  Невыходя из дома, можно познать мир. Не глядя в окно, можно видеть небеса.
  Чем дальше от дома, тем меньше знаешь. Мудрец познаёт, не выходя никуда.
  Не видя предмета, проникает в его сущность. Не делая ничего, совершает многое.
  48
  Кто учится, тот каждый день увеличивает свои знания.
  Кто служит мудрости, тот каждый день уменьшает свои желания.
  В непрерывном уменьшении человек доходит до бездействия.
  Когда он достигнет этого, то всё уже будет сделано.
  Если в мире порядок, то следует завладеть им, если он хаотичен, то этого делать не стоит.
  49
  Праведный не имеет особого сердца, оно состоит из сердец народа.
  Он делает добро добрым и недобрым. Так воспитывается добродетель.
  Он верен искренним и неискренним. Так воспитывается искренность.
  Праведные просты и тихи, ко всем питают одинаковое чувство.
  Для блага мира их сердце темно. Простолюдины смотрят на них и слушают их призывы,
  а праведные смотрят на них, как на детей.
  50
  Все существа рождаются и умирают. Из десяти человек трое идут к жизни, а трое - к смерти.
  От сильного стремления к жизни трое умирают из-за своих деяний.
  Кто владеет собой, тот не боится носорога или тигра, вступая в битву, не боится вооруженного врага. Носорогу некуда вонзить свой рог, а тигру - когти. Врагу некуда поразить его мечом.
  Для воздержанного смерти не существует.
   (Продолжение следует)
  
  
  
  Владимир КЛИМОВИЧ, родился в 1967 году в деревне Игнатовка на Лидчине. Окончил театрально-художественный институт. С 1991 работает редактором отдела художественной литературы в журнале "Взгляд". Печатался в республиканских газетах и журналах. Один из авторов коллективного сборника "Под знаком Стрельца". Руководитель литобъединения "Крыницы".
  ЛОЛИТА И КАКТУС
  Лолита проснулась и взглянула на будильник: через пять минут он должен заиграть. Лолита утопила предохранительную клавишу на медном корпусе, откинула одеяло и сладко потянулась в постели. Она привыкла просыпаться за несколько минут до того, как пунктуальные электронные часы выдадут мелодию "Лунной сонаты", если в этот день должно произойти что-то значительное для неё. Лолита поднялась с постели, подошла к окну и раздвинула шторы. Утреннее солнце ещё холодноватыми лучами вспыхнуло в крепко схваченных бигудями кольцах каштановых волос, заискрилось в глазах. Лолита опустила веки с густыми пушистыми ресницами и выждала, пока глаза привыкнут к колючему свету.
   Город уже давно проснулся, и по улицам лился бесконечный поток машин, спешили по своим делам люди. Лолите вдруг стало весело и приятно. Она с вызовом вскинула голову и бросила гордый взгляд на дачи и тротуары: ей сегодня не надо идти на работу, не надо одной метаться меж равнодушными высотками, ощущая себя крохотной букашкой. Лолита сегодня взяла выходной за свой счёт. Она склонилась перед фарфоровым горшочком, в котором сидел ребристый кактус, привезённый из далёкой южной страны. Кактус Лолита купила за большие деньги. Он был зелёный, весь в серых колючках, и у него было чудесное имя: Элисьон. Она сама придумала это имя, ибо оно очень пахло Францией. О, страна шарма и женской непосредственности! Сказочная Франция, элегантная Франция! Она манила к себе Лолиту, как в непогоду мигающий маяк манит одинокие корабли. Сколько чарующей музыки, хрустального звона было в одних только словах: Париж. Лион, Верлен...
  - Доброе утро, Элик! - сказала Лолита хрипловатым после сна голосом и коротко кашлянула.
  - Привет, Лолита, - ответил кактус и потянулся серыми колючками.
  - Ты не замёрз сегодня? - Лолита приблизила к нему своё лицо и дохнула теплом.
  - Немного. Сейчас поднимется солнце и я отогреюсь. А ты не опоздаешь на работу? - кактус непроизвольно подался навстречу тёплому дыханию девушки.
  - Знаешь, Элик, - она осторожно тронула его острым ногтем,- сегодня к нам придёт гость, и я буду дома. Кактус насупился и замолчал. Лолита виновато улыбнулась:
  - Ты его ещё не видел, Элик... Это очень хороший человек. Он заберёт тебя и меня с собой в путешествие. Мы даже съездим на твою родину, Элик...
  - Я бы хотел побывать на своей родине, - тихо и задумчиво прошептал кактус.
  - Ну вот. Мы там поживём с тобой какое-то время под горячим солнцем. И, может, симпатичные твои колючки наконец-то украсит цветок. *
  Кактус покраснел от обиды. Однако сказанное было горькой правдой. Под холодным солнцем, которое лениво всходило над этой страной, он, сколько ни старался, никак не мог зацвести. Лолита не заметила, что сделала больно Элисьону. Девушка обрадовалась его сдержанному разрешению на то, чтобы в квартире появился третий, и, забыв обо всём, занялась собой. Сначала она прибрала постель, а потом подошла к зеркалу, и приложив длинный палец к высокому лбу, посмотрела себе в глаза. Показалось, будто между Лолитой, которая стояла перед зеркалом, и тою, что отразилась в нём, на какое-то время возникла граница. Но это длилось только мгновение. И Лолита, которая стояла перед зеркалом, через мгновение была уже чуть иной. Она взяла из шкафа новую простыню и постелила на кровать. Затем натянула наволочку на другую подушку и, взбив обе, положила их в изголовье. Сверху накрыла всё одеялом. Она отошла, придирчиво осмотрела постель и, поколебавшись, завернула наверх угол голубого одеяла. Всё это время кактус молча наблюдал за девушкой. Лолита переставила часы с красного пуфика, что стоял возле кровати, на письменный стол. До прихода гостя оставалось два часа. Она села в мягкий стул, положила на колени белую марлю и начала снимать бигуди. Её голова, будто цветок, распустилась тёмными прядями волос. Лолита завернула бигуди в марлю и спрятала в комод. Она надела своё лучшее платье, которое выразительно подчёркивало тонкую фигуру, надела блестящие туфли на высоких каблуках, причесалась и накрасила лаком ногти. Потом, когда до визита осталось полчаса, она пошла на кухню, достала из морозильника два глиняных горшочка с приготовленными заранее жульенами и положила в камеру бутылку красного вина. Лолита раскрыла газовую плиту, поставила жульены, зажгла в духовке небольшой огонёк и начала ждать. Самое сладкое чувство - это предчувствие чего-то приятного. Но на одном месте она долго не усидела, поднялась и поставила пластинку. Квартиру наполнила мелодия "Лунной сонаты". Лолита очень любила пластинку. И именно по этой причине она несколько месяцев назад приобрела в магазине электронные часы. Одного только не могла понять Лолита: как случилось, что Бетховен не родился французом.
  Ровно в назначенное время в дверь позвонили. Лолита встрепенулась, бросилась в коридор открывать. Но остановилась, вернулась назад, взяла в руки Элика, снова виновато улыбнулась, переставила его на подоконник, а потом плотно задёрнула шторы. В прихожую кто-то вошёл, послышалось выразительное чмоканье. Кто-то раздевался. Лолита пригласила Того на кухню, попробовать её лучших жульенов, но Тот, спотыкаясь на каждом слове, с акцентом начал что-то объяснять, и кактус с пятого на десятое понял, что что-то вышло (получилось) не так, и в путешествие Он поедет (отправится) один, и не знает точно адреса, где будет жить, и неизвестно, когда вернётся, а теперь очень спешит. Потом Он и Лолита вошли в комнату, и на смену путаным словам одного пришёл порывистый шёпот обоих. Больше кактус не слушал. Элисьон думал о другом...
  ...Шторы медленно разъехались в стороны. Перед окном (у окна) в распахнутом халате, с открытой грудью стояла Лолита. Она была одна. Лолита равнодушно посмотрела на город, отошла и упала на смятую, скомканную постель.
  - Лолита... Лолита... - Она подняла голову, осмотрелась и вновь опустила. - Лолита, это я... - слышался откуда-то таинственный голос. Лолита приподнялась и прислушалась.
  - Лолита...
   Она подошла к окну, глянула на кактус и ахнула. Он украсился крупным пунцовым цветком. По краям листков пунцовый цвет переходил в жёлтый и белый. Лолита никогда не видела таких цветков.
  - Это... Лолита... Я для тебя, - кактус волновался, и голос его дрожал.
   - Элик... - Лолита тихо опустилась перед ним на колени. - Элик, а я не заметила... Я сейчас. Она быстро скрутила в один комок постель и спрятала в шкаф, сбросила халат, взяла с пуфика платье и натянула на себя.. Причесалась, надела блестящие туфли, бережно взяла в руки фарфоровый горшочек и принесла его на кухню. Лолита достала из духовки ещё тёплые жульены, налила в фужеры вино.
  - За тебя, Элик, - Лолита подняла руку с вином и нежно посмотрела на кактус. Красная капля сорвалась с фужера и упала на Элисьона. Они сидели друг перед другом, им было приятно.
  Вдруг в двери точно так же позвонили. Лолита взглянула на Элисьона, Элисьон взглянул на Лолиту. Позвонили ещё раз. Лолита вышла в коридор и отключила звонок. Элисьон расцвёл ещё больше. Лолита вернулась на кухню. Для неё Элисьон был самым лучшим кавалером на свете. Для Элисьона Лолита была единственной хозяйкой - другой он не хотел.
  
  Перевод с белорусского Александра Андреенко
  
  
  Луи УНТЕРМАЙЕР
  
  ВДОВА ЭСКИМОСА
  В арктической зоне, в самой холодной ее части, у эскимосов есть легенда, которую они рассказывают долгими зимними вечерами. Это история о маленькой старушке, вдове эскимоса, которая жила в северной части Аляски. Была она одинока. Она не могла сама охотиться или ловить рыбу, поэтому жила тем, что давали ей добрые её соседи. Но деревня, в которой она жила, была бедной, поэтому соседи не могли дать ей много. Большую часть времени она была голодна. Так же голодна, как и одинока.
  Однажды утром она услышала звуки, похожие на детский плач. Когда она вышла из дому, чтобы посмотреть, кто же там плачет, она увидела на льду маленький меховой комочек. Это был маленький белый медвежонок, маму которого убили охотники. Беспомощность малыша тронула одинокую старушку. Не задумываясь над тем, что будет, она внесла его в дом и накормила своим скудным обедом. Он съел его нетерпеливо, потом зевнул, свернулся калачиком и сладко засопел. Теперь старушка больше не была одинокой. Она заботилась о медвежонке как о собственном ребенке. Она делила с ним свою еду, поэтому теперь она хотела есть еще сильнее, чем обычно. Но она была счастлива. Однажды эскимосы вернулись в деревню с удачной охоты. Жители деревни разделили добычу между собой. Старушка и ее медвежонок ели досыта несколько дней. Однако, через некоторое время пища кончилась, и все снова проголодались.
  Прошло время. Медвежонок подрос. Старушка привыкла к нему, он занимал важное место в ее сердце. Но однажды он исчез. В ту ночь старая женщина не могла уснуть. Она повторяла: "Мое дитя! Мое дитя!". Но на следующее утро медведь вернулся и принес с собой добычу - крупного лосося. Он уже понемногу научился ловить рыбу.
  Он вырос, стал хорошим охотником. Теперь этот молодой медведь мог не только ловить рыбу, но и охотиться на небольших тюленей. Еды теперь было много даже для них двоих, и старушка стала делиться ею с соседями. Они были удивлены, и сказали, что медведь очень умен. "Мой ребенок", - говорила старушка с гордостью.
  Но прекрасные дни закончились. Внезапно погода изменилась. Заметая все вокруг, на деревню налетел буран, который продолжался несколько недель. Рыба ушла на дно, тюлени тоже отплыли подальше от берега.
  Один из жителей предложил убить медведя. " У него под мехом много мяса и жира. Это хорошая пища для нас", - сказал он. Жители не стали возражать. Они пошли к дому вдовы, пробираясь через высокие сугробы, но когда пришли, медведя там не оказалось. Только старушка тихонько плакала - ее дитя снова исчезло.
  Эскимосы медленно возвращались домой. Они уже не могли ничего сделать. Буран становился сильнее, и казалось, что у голодающей деревни уже нет шансов. Но, как только ветер изменился, медведь вернулся. Все уставились на него. Никто не говорил ни слова. Вдова, еще больше исхудавшая за последнее время, была слишком слаба, чтобы подойти, но она улыбнулась ему. Медведь не двигался с места, а только кивал своей косматой головой.
  "Он пытается нам что-то этим сказать," - сказал кто-то. "Я думаю, что он хочет, чтобы мы пошли с ним. Он, кажется, хочет нам что-то показать."
  Медведь развернулся и пошел. Эскимосы последовали за ним. Он вывел их на пустынное место, со всех сторон окруженное ледяными скалами. Чуть поодаль шевелилось что-то темное. Люди подошли поближе и увидели, что это был раненный, но все еще свирепый огромный тюлень. Это была очень хорошая добыча - много мяса и отличного тюленьего жира. Теперь они могут забыть про голод.
  Это были счастливые люди, которые возвращались с пищей и медведем.
  "Он знал в чем мы нуждались,"- говорили они друг другу, - "И он нашел это для нас." "Он не просто нашел это," - сказал один из сельских жителей. "Он боролся с этим тюленем ради нас. Мы все обязаны ему."
  "Мы все обязаны ему," - повторяли люди. "И мы никогда не забудем его."
  Медведь подошел к старушке и положил голову ей на руку. Она потрепала его по мягкой шерсти и ласково сказала: "Мое дитя".
  
  Перевод с английского Ольги Борзун
  
  Макс ХАГЕР
  
  ДОБРОЕ УТРО!
  Когда я был маленьким мальчиком, то для того, чтобы добраться до школы, мне приходилось проходить целых две мили через густой хвойный лес. Обычно я брал с собой старую винтовку отца. По пути в школу я прятал ее в дупло, а на обратной дороге - доставал ее.
  Однажды, возвращаясь домой поздним вечером, я заметил какую-то суету в общине мистера Эперли. Корова принадлежавшая семье Эперли вела себя очень странно: она выла и рогами выкорчевывала молодые яблони. А тем временем вся община требовала, чтобы собака мистера Эперли, Старый Ренджер, была застрелена. Выяснилось, что Старый Ренджер загрыз бешеную собаку, укусившую корову, и теперь все боялись, что он заразит остальных
  Сам мистер Эперли хотел отвести Старого Ренджера на конюшню или куда-либо еще, чтобы переждать опасный период. Но все вокруг были против, люди думали, что дети мистера Эперли будут навещать собаку, кормить ее - что было очень опасно.
  Хозяин не смог бы застрелить своего пса сам, и поэтому искал добровольцев, но желающих не было.
  И тогда мистер Эперли увидел меня. Он подошел и сказал: "Джо, почему бы тебе не взять собаку с собой в лес и не сделать это?"
  Я ответил, что не хочу убивать пса, и тем более, это же был Старый Ренджер. Краем глаза, было видно, как дети еще ближе прижались к своему питомцу, пытаясь его защитить.
  А в это время мистер Эперли вытащил из своего кармана доллар. "Я дам тебе этот доллар, если ты сделаешь это, "- сказал он.
  Я задумался. У меня никогда не было доллара, целого доллара! Но одна только мысль застрелить бедного пса приводила меня в ужас. Целая община требовала этого, пытаясь сделать из меня героя. Они говорили об опасности, грозящей детям мистера Эперли. Делать было нечего!
  Хозяин обвязал какую-то веревку вокруг шеи Старого Ренджера и передал пса мне . Издали доносились рыдания маленьких детей...
  Мы шли через лес, по маленькой извилистой тропинке, и я начал присматривать подходящее место для того, чтобы пристрелить собаку и оставить ее там. Внезапно я наткнулся на густые заросли дикой лозы. Я отвел туда пса, а сам вернулся на тропинку. Старый Ренджер смотрел на меня, виляя коротким хвостиком. Было видно, что он хочет подбежать ко мне! Но не может. Ни с того ни с сего на меня нахлынули воспоминания: всегда, проходя мимо дома мистера Эперли, я видел эту самую собаку , играющую в саду, а потом я шел с детьми Эперли в школу...
  Не выдержав, я отвязал Старого Рэнджера, и мы пошли дальше. Вскоре, мы вышли к роще. В моей памяти воскресли воспоминания, о том, как этот пес любил бегать по рощам, гонять белок. И все же я спустился с Ренджером и привязал его к стволу огромного дерева.
  Я стал прицеливаться, но Старый Ренджер смотрел вверх, выискивая белок на дереве. Я вспомнил наставления мистера Эперли о том , что если собака будет себя так вести, нужно как можно скорее достать ружье и выстрелить. Но разве мог я так жестоко одурачить бедного пса?
  Кроме того было слишком светло и Старый Ренджер мог увидеть, как я прицеливаюсь. Поэтому я решил подождать, пока стемнеет. Я знал, что когда Солнце опустится к Горе Вилсона, наступит полумрак, и надеялся, что тогда собака не увидит, как я прицеливаюсь.
  Отложив ружье, я ждал темноты. Непонятное чувство беспокоило меня. Тут я достал доллар из своего кармана, было ощущение что я держу в руках что-то отвратительное.
  Вдруг я заметил, что Старый Ренджер ведет себя очень странно. Пес вставал на задние лапы, лаял, рвался куда-то. И когда я наконец обернулся, то увидел детей мистера Эперли, убегающих в сторону деревни. Я догадался, что они улизнули из дома и все это время следили за мной, а лай Старого Ренджера спугнул их.
  Мысль, что они, вернувшись домой и расскажут, что я не застрелил пса, испугала меня. Я боялся вновь взволновать общину и поэтому начал прицеливаться. Нужно было спешить, чтобы дети услышали выстрел и подумали, что я все-таки сделал это. С каждой секундой дети убегали все дальше, и дальше, но я просто не мог нажать на курок. Я смотрел в эти преданные собачьи глаза, и казалось, понимал все о чем они меня молили, все что хотел сказать мне Старый Ренджер... Я выстрелил! Выстрелил в воздух, чтобы дети могли это услышать.
  Сунув злополучный доллар обратно в карман, я спустился вниз и крепко обнял моего бедного пса. А ведь я с самого начала знал, что никогда не смогу сделать это! О чем же я думал?
  Я отвязал Старого Ренджера, и мы пошли дальше по длинной извилистой тропинке. Добравшись до конца поля, я взобрался на старый деревянный забор и долгое, долгое время думал о том, что произошло. Я пытался вообразить, как объяснить маме все, что сегодня произошло, как привести домой Ренджера, чтобы не напугать ее. И было не понятно, как вообще можно объяснить этот гнустный доллар, данный мне за убийство.
  Собираясь домой, я вспомнил, что где-то тут была бутылка из под какого-то масла. Это было на краю тропинки. Дойдя до туда, я достал бутылку и сунул внутрь свой доллар. Бутылку я схоронил в земле, рядом с забором.
  Мама решила, что раз все думают, будто бы собака мертва, то я могу оставить ее, но лишь на месяц, пока не выяснится заражена она или нет. Для меня это оказался самый тяжелый месяц в моей жизни.
  Дети Эперли больше не ходили со мной в школу. Завидев меня, они вдруг начинали выкрикивать какие-то обидные и неприличные слова. А остальные подходили ко мне и спрашивали с усмешкой: "Ну, и что ты купил на свой доллар?"
  Я ничего не мог ответить. Не мог же я рассказать про бутылку, зарытую под забором, про Старого Ренджера в моей конюшне. Тем временем дети Эперли обыскали весь лес вплоть до моего дома, пытаясь найти тело убитого животного. А их соседи часами разговаривали о том, как им не хватает того веселого, доброго лая Старого Ренджера.
  Миссис Эперли, не смотря ни на что, была добра ко мне как и прежде. Однажды я встретил ее по пути домой, и она рассказала, как ругает своих детей за такое грубое отношение ко мне. Минуту спустя она добавила, уже с каким-то холодом в голосе, что если бы можно было вернуть все назад, она бы не позволила совершить этой ужасной ошибки. А потом она рассказала о том, как ее муж и дети скучают по собаке: "Боюсь,- говорила она, понизив голову,- что если так пойдет и дальше они совсем сойдут с ума от горя".
  И вот настало то самое счастливое утро. Ко мне заглянула мама и с улыбкой сказала: "Джо, теперь ты можешь отвести Старого Ренджера домой; уже прошло больше месяца: опасность миновала".
  Когда я счастливый вбежал в конюшню, Старый Ренджер повалил меня на землю и облизал всего с ног до головы. Я снял с него веревку и мы отправились домой. По пути мы задержались у того места, где я спрятал доллар. Шли долго, но усталости не чувствовалось. Наконец, мы увидели деревню, а там и родной дом Ренджера. Мне очень хотелось подойти незаметно и увидеть изумление на лицах людей.
  Но, когда пес увидел свои до боли знакомые места, он сорвался с места и понесся вперед на встречу семье. Его лай раздавался на десятки миль и я видел счастливые улыбки на лице каждого из членов семьи Эперли. Они разрывались между мной и собакой. И, если честно, я до сих пор не могу понять, кому в это утро они были рады больше.
  Когда буря эмоций утихла, я спокойно протянул мистеру Эперли тот самый доллар. Он не удивился, а просто спросил:
  -Почему ты это делаешь?
  -Я не могу взять его.
  И после он все-таки хотел, чтобы я взял деньги, но я отказался. Тогда мистер Эперли просто разделил доллар между мной и своими детьми.
  Светило Солнце, дул свежий ветер, мы все вместе отправились в школу, размышляя, на что же потратить целый доллар!
  
  Перевод с английского Густовой Алёны
  
  РЫБНЫЙ АНГЕЛ
  Норин Калаган была убеждена, что рыбная лавка ее отца, находящаяся на Секонд Авеню, без сомнения,- самое мерзкое место в Ист Сайде. Люди обходили эту лавку стороной: опилки на полу магазина постоянно были скользкими от жира и крови, рыбу сваливали в первое попавшееся место, краска на стене осыпалась целыми слоями, и даже кот, спящий у окна, был чем-то измазан. Отец Норин выглядел не лучше, на нем был вечно грязный фартук, да и рабочая одежда была старая и потертая. Кроме того, он постоянно носил ужасную шляпу, которая давно потеряла форму и выглядела еще хуже, чем тот облезлый кот (если такое было вообще возможно). Часто, когда мистер Калаган приводил рыбу в порядок, отрубленные хвосты и головы падали прямо под ноги покупателям, но хозяин не утруждал себя уборкой. Так, в скором времени, большинство покупателей ушли в другие рыбные магазины.
  Мистер Калаган никогда и не думал, что будет продавать рыбу в какой-то лавке. Нет! Он хотел быть актером; мечтал творить, играть на сцене, создавать великие, героические образы. Мальчик пытался чего-то достичь, но безуспешно. В конце- концов ему пришлось вернуться и работать в лавке отца; в лавке, которая сейчас принадлежала ему. Но Калаган не получал от этого ровным счетом никакого удовольствия. Ведь разве могла сравниться завораживающая театральная сцена с рыбной лавкой, утопающей в собственной грязи?
  Мама Норин помогала своему мужу, но не могла это делать каждый день, ведь у нее были и другие хлопоты, поэтому каждую субботу наставала очередь Норин работать вместе с отцом. Для девочки это был худший день недели. Ей было так стыдно, когда кто-то из друзей или одноклассников видел ее в этом месте. Было стыдно из-за запаха, разбросанных рыбьих голов, облезлого кота и даже из-за грязного фартука своего отца. Для Норин лавка была чем-то вроде шрама на лице, шрама с которым она родилась.
  И подобно шраму, это место повсюду следовало за ней, даже в школе. "Рыбная Королева, Рыбная Королева, Грязная Рыбная Королева" - так обзывали ее многие одноклассники. Когда это происходило, бедной Норин хотелось бросить все, убежать в темный чулан позади классной комнаты, и рыдать, пока никто не видит ее. Раз или два она так и поступала...
  Но в жизни Норин было место и для приятных вещей. За несколько недель до Рождества девочку выбрали на роль ангела в церковной постановке. По сценарию ангел парил над головами зрителей, что очень нравилось самой Норин. Но самым замечательным было то, что девочка могла надеть лучшее платье из всех, что когда-либо видела в своей жизни.
  Платье было настолько красивым, насколько могла его сделать таковым мама Норин. Миссис Калаган ночи напролет трудилась над костюмом ангела. Не жалея ни сил, ни времени она кроила, шила, приклеивала серебристые блестки, которые при свете лампы оживлялись и начинали переливаться всеми цветами радуги. Завершала наряд миниатюрная тиара, сделанная из ткани, картона, и мелких стеклянных камушков.
  В день спектакля Норин действительно превратилась в маленького ангела. Глаза ее светились от счастья , а сама девочка, казалось, была готова расправить крылья и полететь, как настоящий ангел. После родители устроили небольшую вечеринку. Отец даже одолжил фотокамеру и со словами: " В память об ушедшем времени"- запечатлил счастливую Норин.
  Мистер Калаган ненавидел свою работу, но готов был терпеть и это ради дочери, которую любил всем сердцем. Часто он говорил Норин, что дети - это яблоки в глазах отца, но она для него не только яблоко, но и персик, груша, слива и абрикос одновременно.
  Тогда Норин спрашивала: " А клубника?"
   " Конечно, милая,- отвечал отец - ты для меня фруктовый салат со взбитыми сливками"
  В этот вечер мистер Калаган то и дело брал в руки старый фотоаппарат, чтобы сделать очередной снимок. В то время, как виновница торжества проводила время со своей школьной подругой - Кэти, которая тоже была ангелом в церковной постановке. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться, и эта сказка тоже подходила к концу. Пришло время снять облик ангела, снять тиару, которая так шла маленькой девочке, и снова превратиться в Норин Калаган. Когда этот легкий, светлый день начал понемногу ускользать, Норин стало как-то тяжело на душе. Миссис Калаган тщательно сложила костюм ангела и отправила в один из ящиков старого комода, со словами: "Возможно, когда-нибудь он нам еще пригодится".
  В ту ночь Норин снилось, что она, в своем прелестном платье и с золотой тиарой на голове, находится посреди огромного, красивого зала. Она кружилась в танце под необычную, сказочную музыку, а сверху на нее подобно снегу падали серебристые блестки, преображающие все вокруг. Не замечая никого и ничего, Норин поднялась в воздух. Каждый взгляд в этом огромном зале был устремлен на нее, каждый аплодировал маленькому ангелу. Норин парила над головами зрителей, а ее платье, словно белоснежной цветок развевалось вокруг. Она кружилась, кружилась, кружилась... Вдруг что-то произошло, Норин почувствовала, что она соскальзывает, посмотрела вниз, но вместо сказочного, таинственного зала увидела рыбную чешую, хвосты и головы, и ,как обычно грязные липкие опилки. Все в зале тыкали в бедную Норин пальцем и кричали:"Грязная рыбная королева."
  Девочка проснулась, но еще долго не могла понять, где находится. Казалось, вся ее жизнь напрямую зависила от этой ненавистной лавки, и мысль эта была невыносима. Норин обняла подушку и проплакала всю ночь, успокоившись лишь под утро.
  Всю следующую неделю шел дождь и снег, тут же превращавшийся в слякоть. Каждый день, возвратившись домой, Норин часами любовалась своим платьем. Платье словно так и просило:" Надень меня, надень меня!" Но девочка лишь со вздохом закрывала старый комод, чтобы спустя час открыть его вновь.
  Как всегда, суббота наставала слишком быстро, наверное, потому, что этот день недели пугал Норин больше всего на свете. Когда наступала суббота, Норин мечтала превратиться в настоящего ангела и просто-напросто улететь куда-нибудь.
  Неожиданно девочка вскочила с постели. Казалось, все было решено еще до того, как Норин проснулась и могла что-либо обдумать . Костюм ангела! Возможно ли ждать целый год, чтобы надеть его снова на следующее Рождество? А ведь она может это сделать прямо сейчас! Сейчас, сегодня прямо в рыбной лавке отца! И тогда, возможно все поймут, что Норин ничего не могла поделать с тем грязным фартуком и с тем липким полом. И одноклассники наконец-то перестанут называть ее Грязной Рыбной Королевой, теперь она будет Морским Ангелом.
  Когда Норин уже собиралась уходить, миссис Калаган заметила платье под плащом дочери, Мама редко ругала Норин, но это было уже слишком. "Это- настоящее безумие! Платье испортится, отец будет в ярости, все будут смеяться над Норин, будут думать, что девочка сошла с ума"- именно такие мысли посетили миссис Калаган в тот момент. Но она видела, что ничто, абсолютно ничто не могло остановить Норин. И наконец уступила, но перед этим успела предупредить, что в следующем году Норин сама будет шить себе платье. Костюм ангела в рыбной лавке... Почему-то это было равносильно греху...
  Когда Норин пришла в лавку и сняла свое пальто, мистер Калаган был занят, он, как всегда возился со своей рыбой. Но, когда отец увидел Норин, он вздрогнул и случайно порезал палец.
  "Ах!"- вырвалось у него. И так много было заключено в этом возгласе: и удивление от костюма дочери, и гнев на неё, и даже боль от порезанного пальца... Он смотрел на кровоточащий палец не в силах что-либо сказать, да и не зная, что говорить при всех этих покупателях, которые толпились в лавке.
   "Что за прелестное платье!"- воскликнула какая-то женщина в толпе.
  "Что происходит?- спросила другая- это представление?"
  "Это его дочь- прошептал кто-то - ну, разве она не прекрасна!?"
  После всего этого мистер Калаган просто не мог дальше злиться на Норин. Когда покупатели начали говорить, как красива была его дочь, он вдруг почувствовал что-то, что не чувствовал уже много, много лет. Бесконечная гордость за Норин овладела мистером Калаганом, и он подумал: "Возможно, удивительные, даже героические вещи могут происходить и здесь, в рыбной лавке."
  Мистер Калаган наблюдал за тем ,как Норин взвешивала и заворачивала рыбу: осторожно, так, чтобы не испачкать белоснежное платье. Чтобы Норин ни делала, отец следил за ней, как человек следит за мерцанием свечи в темной комнате.
  В конце рабочего дня мистер Калаган снял свой фартук и свою старую шляпу, он зашел в маленькую комнату в конце лавки, а вернулся оттуда, неся в руках чистый белый фартук.
  Рождество прошло, прошли и все остальные новогодние праздники, но Норин Калаган одевала свой костюм с тиарой каждую субботу. Все больше и больше покупателей приходило посмотреть на девочку- ангела. Мистер Калаган докладывал свежую рыбу дважды в день, теперь она не была свалена в одну огромную кучу, а лежала красиво в несколько рядов. Отец Норин вымыл полы и окна, и даже искупал того страшного кота. А одной январской ночью он побелил все стены в лавке. Бизнес начал процветать.
  Дети, которые называли Норин Грязной Рыбной Королевой, ненадолго успокоились, а потом они придумали имя, которое, как им казалось было еще хуже прежнего. Теперь они стали называть Норин Рыбным Ангелом, но девочка лишь улыбалась в ответ, ведь это имя было так похоже на то, что сама Норин себе когда-то придумала - Морской Ангел.
  Опять пришла суббота- любимый день Норин Калаган. Любимый, потому, что этот день она могла провести бок о бок со своим отцом в самой лучшей, самой чистой рыбной лавке во всем Ист- Сайде!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  О Т З В У К И
  
  Александр АНДРЕЕНКО
  ВЕНОК ДОРОГ
  
  
  1
  Извечною романтикою строгой
  Овеян дерзких путешествий след,
  А подвиги давно минувших лет
  Хранят "преданья старины глубокой".
  
  И всё ж неумолимой волей рока
  Немало в Лету кануло побед,
  И бунтарей уже на свете нет,
  Чей гордый век окончился до срока.
  
  Но помнить должно в повседневном быте
  Тех и других вершителей событий,
  Которых удержать не смела Веста.
  
  Кто ветром странствий опалён хоть раз,
  Тот яростно бросался в неизвестность
  С утра, и днём, и в полуночный час.
   2
  С утра, и днём, и в полуночный час
  С неутолимой жаждой благородной
  Я рвался в мир загадочно-свободный,
  И этот пыл с годами не угас.
  
  Теперь могу отметить без прикрас,
  Что мой порыв не миновал бесплодно:
  Я странствовал и много, и охотно -
  Мальчишечья мечта моя сбылась.
  
  Пусть мой багаж дорожных впечатлений
  Далёк от настоящих приключений -
  Я фактом сим не удручён нимало.
  
  В простейших ситуациях подчас
  Дорога на характер проверяла
  Со сдержанной, но властной силой нас.
  3
  Со сдержанной, но властной силой нас
  Уводят неизведанные тропы.
  И не страшат сибирские сугробы,
  И горы чешские штурмует мой Пегас.
  
  Хоть эти склоны вовсе не Парнас,
  Но здесь найдётся яркий, звонкий образ.
  Его повсюду без трудов особых
  Поэта зоркий распознает глаз.
  
  Возможно, в будущем находку эту
  Вплету строкою в мой венок сонетов -
  С весёлой чертовщинкою в глазах.
  
  Под вальс, что написал Евгений Дога,
   Хватаю свой потрёпанный рюкзак:
  Влечёт к себе далёкая дорога.
  4
  Влечёт к себе далёкая дорога!
  Вот мрачный Ледовитый океан,
  Вот Холмс идёт сквозь лондонский туман,
  Вот Монте-Карло в роскоши порока.
  
  Тоской обуреваемы высокой,
  Привету чуждому заморских стран
  Мы не дадим себя ввести в обман:
  Спешим домой - хоть с Юга, хоть с Востока.
  
  Пускай там лучше и порой теплей -
  Любому путнику свой край милей.
  Путей скрещения - не карнавал.
  
  В стремнине авантюрного потока
  Не каждый одиссею завершал
  У милого отцовского порога.
  5
  У милого отцовского порога
  Оставив душный "грошевой уют",
  В моря, где бури бешено поют,
  Пускались предки на ладье убогой.
  
  Противясь удушающему смогу,
  По их стопам праправнуки пойдут
  И, кругосветный совершив маршрут,
  Тропинки звёздные освоить смогут.
  
  Их вклад любой, насколько б ни был мал -
  Пусть безымянный - даром не пропал.
  
  У самых несгибаемых героев.
  Не бесконечен стойкости запас -
  Все грезили целительным покоем,
  Устав на виражах гудящих трасс.
   6
  Устав на виражах гудящих трасс
  (А их и впереди ещё немало),
  Прервёмся для короткого привала:
  Я предлагаю шуточный рассказ.
  
  Девчушка, плача у билетных касс,
  На все расспросы горько отвечала:
   - Я к поезду минуткой опоздала.
  - Не плачь, малышка: это ж не на час!
  
  В судьбе людской такое постоянно:
  Досадный миг - и рушатся все планы,
  А жизнь и так сурово быстротечна.
  
  И я использую малейший шанс,
  Чтоб насладиться отдыхом беспечно,
  То нежась, то рифмуя на заказ.
  7
  То нежась, то рифмуя на заказ, В объятиях блаженно-глупой лени, Облокотясь бездумно о колени, Я в бытовом болоте не увяз.
  
  Натура к беспредельности рвалась. И вот, презрев постыдные сомненья, С таким томительным сердцебиеньем Я строчек путевых набрасываю вязь.
  
   Я блеском сувенирным не прельщаюсь - Сюжетной россыпью обогащаюсь
  И не страшусь того, что впереди.
   Но досаждает смутная тревога: Мне кажется порою, что в пути Я времени провёл не так уж много.
  8
  Я времени провёл не так уж много В пути иль дома? Трудно дать отчёт: У каждого особенный отсчёт, Своя оценка личного итога.
  
  Я бережно шлифую грани слога. Пока мне в этом, кажется, везёт. Очередной замыслив эпизод,
  Всё чётче вижу контур эпилога.
  
  И мне возможность посмотреть на мир Ценней стократ, чем броский сувенир -
  Желаю с некой гордостью сказать.
  
  В любое время, при любой погоде
  Не устаю о странствиях мечтать,
  Пусть я давно уже не молод вроде.
   9
  Пусть я давно уже не молод вроде,
  Не думаю, что на покой пора.
  Михайловское в Пушкинских горах
  Онегина с печальной Таней сводит.
  
  Над Соротью Поэта призрак бродит.
  Тончайшей сканью, звоном серебра
  Струятся рифмы из его пера.
  И дух Словесности царит в природе,
  
  И колокольный святогорский звон
  Пророка чуткий не тревожит сон. Я бесконечно мог бы здесь стоять.
  
  "Великий гений не подвластен моде!" -
  Я бесконечно мог бы повторять,
  Но страсть открытий личных не проходит.
  10
  Но страсть открытий личных не проходит:
  Порыв могучий к перемене мест
  Меня уносит в легендарный Брест -
  Первопроходцем в некотором роде.
  
  Здесь горстка смельчаков стояла против
  Армады, что сметает всё окрест.
  Солдаты с честью пронесли свой крест.
  Об этом память не умрёт в народе.
  
  Весь гарнизон через кровавый гул
  Из крепости в бессмертие шагнул.
  Мы голову пред павшими склоняем.
  
  Мы постигаем героизма суть,
   Но век не ждёт, но время подгоняет,
  И я опять пускаюсь в долгий путь.
  11
  И я опять пускаюсь в долгий путь:
  Бродяжий дух тревожит непрестанно.
  Вот я в ином святилище - в Тарханах -
  Стою, свободный от житейских пут.
  
  В усадьбе барский обмелевший пруд.
  За ним видна "желтеющая нива",
  И ветерок беспечный шаловливо
  Проносится волнами там и тут.
  
  Восторг, что здесь испытываешь, разве
  Сравнить возможно с тем, что на Кавказе?
  Там суета и южный пёстрый шум.
  
  Там трепет сердца ощутим не очень.
  ... Простите, Лермонтов, я ухожу -
  Затем, чтоб новый мир познать воочью.
  12
  Затем, чтоб новый мир познать воочью, Я навестил сожжённую Хатынь - Одну из самых горестных святынь, Где бьют колокола и днём, и ночью.
  И сердце гневом праведным клокочет, И гарью заволакивает синь, Из пламени взывают мать и сын, И стал свинцовым ритм сонетных строчек.
  Чуть слышно звоны медные скорбят, Но звук их оглушает, как набат, И округ тяжкой болью растревожен.
  Преодолеем чёрную волну И честно прожитое подытожим, Чтоб лишний раз в глаза себе взглянуть.
  
  12 а
  Чтоб лишний раз в глаза себе взглянуть,
  Достаточно бывает и мгновенья.
  Я в Трептов-парке. Здесь иным волненьем,
  Иными чувствами сжимает грудь.
  
  Высокая, торжественная грусть
  Окутала гранитные аллеи,
  Как символ непокорных поколений,
  Осиливших жестокий ратный груз.
  
  Застыл в скульптуре, сдержанно-спокоен,
  Простой до святости советский воин,
  Далёкий от тактических затей.
  
  Над хламом гороскопов и пророчеств
  Он в бой вступал, конечно, не затем,
  Чтоб лишний раз провериться на прочность.
  
  14
  Чтоб лишний раз провериться на прочность,
  Ужель на скалы непременно лезть?
  Внизу таких возможностей не счесть -
  Ущелья отдыхают! - это точно.
  
  Куда важнее нравственная точка!
  Когда внутри опора эта есть,
  Ты совесть сохранишь свою и честь
  И не заблудишься в кругу порочном.
  
  Отметив, что не всякий альпинист
  Красив душой и помыслами чист,
  Давайте нашу встречу завершим.
  
  Прощальный штрих - с симпатией глубокой:
  Успехов каждому, кто одержим
  Извечною романтикою строгой.
  
  15
  МАГИСТРАЛ
  
   Извечною романтикою строгой -
   С утра, и днём, и в полуночный час -
   Со сдержанной, но властной силой нас
   Влечёт к себе далёкая дорога.
   У милого отцовского порога,
   Устав на виражах гудящих трасс,
   То нежась, то рифмуя на заказ,
   Я времени провёл не так уж много.
  Пусть я давно уже не молод вроде,
  Но страсть открытий личных не проходит,
  И я опять пускаюсь в долгий путь.
  Затем, чтоб новый мир познать воочью,
  Чтоб лишний раз в глаза себе взглянуть,
  Чтоб лишний раз провериться на прочность.
  
  
  
  Анатолий МАРТЫНОВ
  
  К ВЕНКУ СОНЕТОВ
   Сначала я написал один из несонетов, назвав его "Всё остальное - мираж". Но как-то так получилось, что этот несонет я положил в папку и забыл про него. Спустя полгода, я написал "Венок несонетов", разумеется, не включив то самое забытое четырнадцатистишие. Его я осмеливаюсь предложить читателю, как отдельное стихотворение.
  
  ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ - МИРАЖ
  
  Поэт и учёный Омар Хайям
  рождён в Нишапуре в год тысяча сорок восьмой.
  Отец - Ибрахим, достойнейший из мусульман.
  Палаточник, к слову, торговец простой.
  Омар и умом и упорством в отца.
  В копилке познаний Ибн Сина, Евклид
  с его постулатами; не до конца
  осмысленный пятый - полугибрид.
  В той же копилке седой Птолемей
  с мёртвой геосистемой своей
  и Фирдоуси, поймавший кураж
  в умении дивном слагать стихи.
  Жизнь - золотое, как небо, Аи.
  Всё остальное - мираж.
  
  
  
  ВЕНОК НЕСОНЕТОВ
  
   1.
  - Лишь время всесильно,-
  так думая я, глядя в черничное небо.
  А поезд транзитом мчал меня в Вильнюс.
  Я засыпал в странной позе нелепой,
  меня пеленал невидимка-туман.
  Рельсы метались в глухой эпилепсии.
  Храп? Или в тамбуре сорван стоп-кран?
  Это в пустыню упёрлись рельсы.
  Над миром повис раскалённый июнь.
  Иду, спотыкаясь, усталый менджнун, -
  к обсерватории мой долгий вояж.
  Луна серой рысью лезет на облако.
  Жутко. Но близкое что-то есть в её облике.
  Всё остальное - мираж.
   2.
  Всё остальное - мираж.
  Бегу к водоёму, а там песок,
  легко поглощающий всякую блажь.
  И всё ж отыскал я живой уголок -
  оазис в пустыне, где воды струит
  Заендерунд, покоряя простор,
  где Исфахан свои крыши стремит
  к небу, ткущему звёздный ковёр
  и где не мечеть ближе к звёздам, а
  обсерватория на холмах.
  Сам шах Малик, повелитель всесильный,
  создал её - это чудо страстей;
  и что там любое сравнение с ней:
  буря в пустыне, прибой обильный?..
   3.
  Буря в пустыне, прибой обильный...
  Всё это в жизни я видел не раз,
  как и компьютер, и теле... мобильный.
  Я даже однажды попал в Шираз.
  Да, "он не лучше рязанских раздолий",
  хотя и красив. Но облик спящего Исфахана
  меня притянул не цветами магнолий,
  а местом под небом, скамьёй и Хайямом,
  в мыслях застывшим над астролябией.
  Над домом моим разверзлись небесные хляби,
  а здесь, совершивший нелёгкий вояж,
  стучусь в заветную дверь с наложенным вето
  и слышу, как раскачивает земную твердь ветер,
  вошедший в неистовый раж.
   4.
  Вошедший в неистовый раж,
  ветер вдруг стих. Его поглотила закрытая дверь.
  И вскоре, сняв с головы фуражку,
  я по ступеням шагал наверх.
  Там я увидел властителя дум,
  среднего роста, лет сорока.
  И, как любой скороспелый менджнун,
  сказал, теребя фуражку в руках:
  - Неужто, хаким, ты тот самый Хайям?
  Коль так, то тебе я хвалу воздам.
  Ты мудрое слово, чарующий мастер.
  Ты голос надежды во мраке, в огне.
  Ты солнце над миром, но вовсе не
  огонь, пожирающий жизни и астры.
   5.
  Огонь, пожирающий жизни и астры -
  он где-то там за пределами глаз.
  А рядом мудрец из божественной касты
  сквозь шестерён неуступчивый лязг
  с доброй улыбкой промолвил в ответ:
  - Я прежде учёный, - таков мой удел...
  А знаешь ли ты, что такое поэт?
  От напряженья я даже вспотел.
  "Да, знаю,- сказал,- тот, кто пишет стихи.
  - Неверно!- вскричал удивлённый хаким. -
  Стихи пишут все, а поэты не часты.
  Поэт - это прежде всего мудрец,
  таков Фирдоуси - повелитель сердец.
  Его почитал и любил Зороастр.
   6.
  Его почитал и любил Зороастр.
  И мной чудотворец этот любим,
  чьи рубаи и чисты, и контрастны...
  Так говорил Омар эбне Ибрахим.
  В ту же минуту он встал у окна,
  задумчив и тих, помолчал и спросил:
  - Ты видишь вот эту планету? Луна.
  А что о ней знаешь? К примеру, прилив,
  как связан с луной он? Молчишь?
  Поэт - это знания, друг мой. Учись!
  И помни: лишь время, что тайну хранит,
  ответит поэт ты или твой корень зачах.
  Я слушал всё это в полночный час,
  когда весь мир отдыхает и спит.
   7.
  Когда весь мир отдыхает и спит,
  Хайям в напряжении морщит лоб.
  Слышится ветра свинцовый свист.
  Мудрой мыслью рождаемый плод
  каким-то он будет и будет ли?
  Евклид вывел спорный свой постулат
  О пересечении параллельных линий.
  Коль сомнения строятся в ряд,
  Значит, проблема жива и доныне.
  Вряд ли она его сердце покинет.
  Мысль мудреца устремилась в зенит...
  Я на скамье в отдалённом углу
  в позе бродяги бездомного сплю...
  Время не спит и в памяти память хранит.
   8.
  Время не спит и в памяти память хранит.
  Стираются даты, страницы и судьбы.
  У времени нет ни дорог, ни границ.
  Ныне живущий и пылью и сутью
  к реке животворной иду не один,
  а вместе с Васети и Исфизари -
  друзьями Хайяма, а сам хаким
  в алостях утренней свежей зари
  читал рубаи простым рыбарям.
  Я видел, как очи людей тех горят.
  Их блики вплетались цветной инталией
  в голос его: "Я суеверно идолов любил,
  но лгут они..." Понять не хватит сил
  всё то далёкое-близкое, тайное.
   9.
  Всё то далёкое-близкое, тайное
  смогут понять не любые умы.
  Слову поэта сакраментальному,
  за занавескою ветхой тьмы,
  полному власти, таланта и свежести,
  внемлю, вбирая все его ритмы.
  И, как побег от невежества,
  без всякой боязни попасть на рифы
  Хайям не однажды просил вино,
  смотря в небеса, как в окно,
  с улыбкой, блуждающей на устах:
  "Дай радости душе! И горечи душистой"
  Всё это величал он жизнью -
  то, что когда-то Творцом расставлено.
   10.
  То, что когда-то Творцом расставлено,
  идущее в мир от Адама и Евы.
  Любовь - тому имя. Не обезглавлена
  сущность любви, и земные плевелы
  не облепили её, как ракушки.
  Женат так и не был ни разу Хайям,
  но многие женские ушки
  внимали поэта хмельным речам.
  Срывал он с губ поцелуев цветы,
  играя на лютне и сея мечты.
  На рынок невольничий как-то Хайям
  Забрёл, и сразу же зрелище выхватил взгляд:
  стояли рабыни-красавицы в ряд,
  как звёзды, все по своим местам.
   11.
  Как звёзды, все по своим местам,
  стояли рабыни-красавицы в ряд.
  И тут изумлённый застыл Хайям,
  Поймав ближайшей невольницы взгляд.
  И словно южная летняя ночь
  обволокла жарким хмелем поэта.
  Лежали на бархате: неба брошь
  И две золотые монеты.
  Я был невольным участником там:
  все деньги за Эльпи отдал Хайям.
  И это не фантасмагория.
  Свидетели - небо и книга книг.
  Всё в мудрой книге: и вечность, и миг...
  Вписаны судьбы и вещи в историю.
   12.
  Вписаны судьбы и вещи в историю.
  У каждого есть и друзья, и враги:
  у визиря, у шаха, с которыми
  я так и не встретился, встав на круги
  жизни своей в технотронные дни.
  И у Хайяма был недруг, влюблённый в Эльпи.
  Некий менджнун, злому вепрю сродни.
  Желал он сопернику только смерти.
  Поэт же об этом и думать не смел.
  Ещё не зачата та самая смерть.
  Хайям незнакомой звезды траекторию
  До рези в глазах в эту ночь изучал.
  Она обозначилась там, где сейчас
  оазис в пустыне с обсерваторией.
   13.
  Оазис в пустыне с обсерваторией,
  Дворец визиря Низама ал-Мулка
  И дом Хайяма (удел их горек) -
  всё ест огонь с аппетитом и гулко.
  Но горше удел милых сердцу людей:
  красавицы Эльпи, чьи очи влажны,
  как камни, брошенные в ручей,
  и друга - главы всей визирей страны.
  Привратник Ахмад со слезами в глазах
  мне рассказал, как Хасан ибн Сабах,
  став вождём асассинов, врагам
  мстил, убивая невинных людей.
  К наукам с тех пор совсем охладел
  поэт и учёный Омар Хайям.
   14.
  Поэт и учёный Омар Хайям
  спрятал себя за занавескою тьмы.
  Прибавил хоть строчку к своим он стихам,
  живя в Нишапуре? В том-то и смысл,
  что размышлял он над бытием,
  над тем, что известно мыслителям и
  поэтам, хотя и не всем.
  Мир спал, а Хайям сочинял рубаи...
  Меня много раз - ещё и ещё
  кто-то тихонько тряс за плечо.
  Очнулся и - не поверил глазам:
  Я в Вильнюсе. А где же тогда Исфахан,
  обсерватория и южного неба экран,
  поэт и учёный Омар Хайям?
   15. Магистрал
  Лишь время всесильно.
  Всё остальное - мираж:
  буря в пустыне, прибой обильный,
  вошедший в неистовый раж,
  огонь, пожирающий жизни и астры,-
  его почитал и любил Зороастр.
  Когда весь мир отдыхает и спит,
  Время не спит и в памяти память хранит:
  всё то далёкое-близкое, тайное -
  то, что когда-то Творцом расставлено,
  как звёзды - все по своим местам.
  Вписаны судьбы и вещи в историю,
  оазис в пустыне с обсерваторией,
  поэт и учёный Омар Хайям.
  
  
  
  
  Маргарита БЕСЕДИНА
  
  КАНУН. 1917 ГОД (На картину И. Глазунова)
  
  Разгоралась тревожная осень,
  Красно-жёлтый мятежный пожар.
  Грозной тучею ветер носит
  Революций сумбурный угар.
  
  И в тревожном угаре природа:
  И тревожный рассвет, и закат.
  И красивое слово "Свобода"
  Повторялось в народе стократ.
  
  На штыках колыхалось знамя:
  "Мы добудем свободу в бою!"
  И металось горячее пламя,
  И терзало Россию мою.
  
  Друг на друга и брат на брата!
  Нету горше гражданской войны!
  А свобода - в кровавых пятнах
  Разобщённой, распятой страны.
  
  ПУШКИНСКОЙ СТРОКОЙ
  
  Осенняя пора! Тебе в любви признанье
  Твержу, как некогда урок:
  "Унылая пора, очей очарованье",
  И нет верней знакомых строк.
  
  "Унылая пора, очей очарованье!"
  И в чём загадка слов?
  В созвучье их и лёгкое дыханье,
  И встреча трёх веков.
  
  И как бы ни сказал об осени красиво
  Пришедший в мир поэт,
  Но этих слов магическая сила
  Не гаснет столько лет!
  
  Осенняя пора! Моё в любви признанье...
  Смотрите: день какой!
  "Унылая пора, очей очарованье!" -
  Я повторяю пушкинской строкой.
  
  "Мороз и солнце. День чудесный!"
  Опять земля преобразилась -
  Оделась в белые меха.
  Всё стихло вдруг. А вьюга злилась!
  Бросала снега вороха!
  
  И вот на солнце заблестели
  Ковром алмазным возле ног
  Зимы пушистые постели,
  Неубранные вдоль дорог.
  
  А ветры - ветры улетели
  В леса и парки отдыхать.
  Покуролесили, попели
  И улеглись в овражки спать.
  
  Стоят торжественные ели
  И держат в лапах на весу,
  Будто в уютной колыбели,
  Зимы холодную красу.
  
  Берёзы в белом - как невесты!
  И хочется опять, опять
  "Мороз и солнце! День чудесный!"
  Вслед за поэтом повторять.
  
  "Ах, лето красное, любил бы я тебя..."
  Четыре времени у года -
  Их подарила нам природа.
  И по достоинству воспето,
  Как праздник, ласковое лето:
  
  И летние шальные зори,
  И аромат цветов, и море...
  А звёздной ночи колдовство!
  Не оставляют никого
  Красоты эти равнодушным.
  И даже если день был душным,
  
  Вас ночь за всё вознаградит.
  Прохлада ночи охладит
  Жарой измученное тело.
  И вот тогда берись за дело!
  Перо, бумага... вдохновенье
  Рождает новое творенье.
  
  Но, верите ли? ходят слухи:
  Поэт наш лета не любил.
  Осенний мрак милее был
  И холодность зимы-старухи.
  Возможно он, согласно моде,
  Бывал одет не по погоде?
  
  Ни тенниски, ни сандалет...
  (Не позволяет этикет).
  А в зной к красотам все мы глухи.
  А если одолели мухи!..
  И я, платочек теребя,
  Досадуя, шепчу порою
  Всё той же пушкинской строкою:
  "Ах, лето красное, любил бы я тебя..."
  
  
  
  
  ПО ГРИБЫ
  
  Чуть свет проснулся неспроста
  Под шорох листопада.
  Грибные знаю я места!
  Осенняя прохлада
  Не испугает грибника,
  Коль ждёт его удача.
  Чего отлёживать бока?!
  Пусть дождь осенний плачет!
  Проходишь частый соснячок,
  Вот вышел на поляну -
  А там!.. Как крепкий мужичок
  Стоит, стоит боровичок!
  Я сразу брать не стану.
  Я полюбуюсь, подожду,
  Пускай он подрастёт.
  Я рад, я рад уже дождю -
  Хороший дождь идёт!
   Хочу подрезать боровик,
  Но лишь коснулся пальцем,
  Тот вдруг сорвался с места - прыг!
  В кусты помчался зайцем.
  Я не тушуюсь, не грущу -
  Ушёл мой гриб на волю!
  Я прыть боровику прощу,
  Грибы ещё я отыщу
  И шуток не позволю!
  Поляна, устланная мхом...
  На ней, как для парада,
  Стоят так дружненько, рядком
  Весёлые маслята.
  Не буду долго я мечтать,
  Работаю прилежно:
  Перед женой ответ держать!
  Я к ним - они в валежник.
  Заглянет в кузовок жена:
  "Не густо, ох не густо!"
  Я знаю, в том моя вина.
  И самому мне грустно.
   - Конечно, ты во всём права,
  Но, милая синица,
  Ты принеси-ка мне сперва
  Колодезной водицы.
  Пойдём мы по грибы вдвоём,
  Увидишь ты сама,
  Как гриб танцует под дождём,
  Как ластится трава.
  А то, что кузовок мой пуст, -
  Грибы играли в прятки!
  Я только чуть шагнул за куст,
  Они умчались. Только хруст!
  Лишь засверкали пятки!
  Очаг с тобой мы разведём:
  Из рук твоих напиться!..
  Эх, я бы не был журавлём,
  Когда бы не синица!
  
  
  С КОВШОМ ПОУТРУ (По мотивам произведений Ю. Куранова)
  
  На крыше проснётся ветер,
  Подлетит и прильнёт к окну.
  Поднимусь к нему на рассвете
  И листвы ковшом зачерпну.
  
  Той листвой, неостывшей от бега,
  Я напьюсь и омою лицо
  Влагой листьев, как талостью снега.
  Эй, прохожий, взойди на крыльцо!
  
  Не стесняйся, напейся, умойся,
  И тогда, может быть, через год
  И в тебе золотая осень
  Зашумит! Зацветёт! Запоёт.
  
  Ты услышишь песнь листопада,
  Хоть в квартирную спрячешься глушь.
  Песня вышла - из парка, из сада,
  Только ты её не нарушь.
  
  Не спугни равнодушным взглядом
  Или словом каким невпопад.
  И она закружится рядом -
  Листопад! Листопад! Листопад!
  
  Протяни спелым листьям ладони.
  Пусть присядут они отдохнуть.
  Скоро ветер их снова погонит,
  И не лёгок их будет путь.
  
  Пусть в тебе пламенеют осины,
  И берёзы шумят листвой.
  Небо будет высоким! Синим!
  Из ковша свою душу омой.
  
  
  
  Аида ДОБРЯКОВА
  
  С ПУШКИНЫМ ПО ЖИЗНИ
  Суровым зимним вечером, укладывая меня спать, мама пела:
  Буря мглою небо кроет
  Вихри снежные крутя,
  То как зверь она завоет,
  То заплачет как дитя.
  Часто таким вечером за окном был слышен вой волков, они в те зимы подходили близко к домам - лес находился совсем рядом.
  Время было трудное, послевоенное и всё в нашем детстве было серьезно. серьезными были и стихи. И первым стихотворением, которое я учила вместе с мамой, было пушкинское:
  У лукоморья дуб зеленый,
  Златая цепь на дубе том,
  И днем и ночью кот ученый
  Все ходит по цепи кругом...
  Его я декламировала со сцены сельского клуба со всей детской серьезностью в 5-6 лет и меня награждали громкими аплодисментами зрители всегда заполненного зала. Но многое в нем мне было непонятно и я приставала к маме с расспросами что такое "златая цепь" и как это "кот ученый ходит по ней кругом..."
  Мама любила поэзию и привила мне любовь к ней. Воскресным утром она тихонько тормошила меня:
  Мороз и солнце: день чудесный!
  Еще ты дремлешь, друг прелестный?
  Пора, красавица, проснись!
  И вот я, укутанная в тулуп так, что торчал из него только нос, в санях-розвальнях, запряженных резвой лошадкой, ехала с мамой и братом к бабушке в гости за двенадцать километров.
  Скользя по утреннему снегу,
  Друг милый, предадимся бегу
  Нетерпеливого коня.
  И навестим поля пустые,
  Леса, недавно столь густые,
  И берег, милый для меня...
  В начальных классах мы учили много стихов Пушкина по школьной программе. Они были близки и понятны. Росла я на Урале, среди такой же природы и погоды.
  Под голубыми небесами,
  Великолепными коврами,
  Блестя на солнце, снег лежит.
  Этот пейзаж помнится с детства, когда катались с гор на санках и мороз обжигал нам лицо, а сердце замирало от страха и восторга, или на коньках, привязанных к валенкам, неслись по прозрачному льду, сковавшему речку.
  Прозрачный лед один чернеет,
  И ель сквозь иней зеленеет,
  И речка подо льдом блестит.
  В старшем возрасте произошло знакомство с романом "Евгений Онегин":
  Зима! Крестьянин, торжествуя,
  На дровнях обновляет путь.
  Его лошадка, снег почуя,
  Плетется рысью как-нибудь.
  Бразды пушистые взрывая,
  Летит кибитка почтовая.
  Ушло детство, пришла юность, первая любовь и замечательные пушкинские строки:
  Ах, няня, няня, я тоскую,
  Мне тошно, милая моя,
  Я плакать, я рыдать готова,
  Я... знаешь, няня, влюблена...
  В этом возрасте, под воздействием поэзии Пушкина, многие млодые люди начинали писать стихи. Ко мне это пришло гораздо позже. Уже была семья, маленькие дети и, казалось бы, совсем было не до стихов. Но, посетив с экскурсией пушкинские места в Псковской области, одним из ярких солнечных весенних дней, сидя на любимой Пушкиным скамье, глядя на разлив Сороти, я начала сочинять...
  Весна! Как мной она любима
  За звон журчащих ручейков,
  За белизну березы милой
  И запах клейких лепестков.
  Читая стихи Пушкина, я полюбила природу, научилась видеть прекрасное.
  Очи очарованы красотой осенней,
  А все же настроение унылое нашло.
  Уж не слышно птичьего гомона и пения...
  Пришла пора задуматься о смысле жизни. И вот, случайно, попались на глаза уже забытые строки:
  Два чувства дивно близки нам -
  В них обретает сердце пищу:
  Любовь к родному пепелищу,
  Любовь к отеческим гробам.
  Эти строки заставили меня задуматься. А где оно, мое родное пепелище? Это побудило меня заняться изучением своего родословия.
  Но вот пришло время, когда стало возможным свободно высказываться. Начались копания в биографии Пушкина, вытаскивание на свет каких-то негативных моментов в его жизни. Но разве это имеет отношение к его гению и творчеству?
  Ах, Пушкин мой, поэт-гуляка,
  Ты дорог сердцу моему.
  Хоть пишут: был ты забияка...
  Что надо людям? Не пойму.
  Стихи твои всегда любимы,
  Портрет у многих на стене...
  Но и при жизни его было достаточно злых языков, которым не давал покоя его талант и неординарность. Об этом очень точно писал Дмитрий Николаевич Садовников, поэт второй половины XIX века:
  Но мы любили спорною любовью -
  Давно ль у нас топтали твой венок?
  Но ты простишь минутному злословью,
  Сознанием прекрасного высок.
  Простишь ты нам, что речь, тебе родная,
  Вплела шипы в лавровый твой венец.
  Теперь мы все сошлись на праздник мая
  Твой первый день приветствовать, певец.
  И в честь тебя, поэта-чародея,
  Певца святой любви и красоты,
  Весна, как встарь, кидает не жалея,
  К твоим ногам душистые цветы.
  Талант Пушкина, его замечательные произведения возвышают нашу душу. Гений его торжествует. И как современны его строки сегодня:
  Дай бог, чтоб милостию неба
  Рассудок на земле воскрес,
  Он что-то, кажется, исчез...
  
  
  Анастасия КОСТАШ
  
  ПИСЬМО ЧЁРНОГО ЧЕЛОВЕКА
  
  Наверно, сплю я... Предо мной лежит письмо:
  Уселись буквы галками на проводах линеек
  И, превратившись в почерк острый и прямой,
  То шепчут злобно, а не то шипят, подобно змеям:
  
  "Читай, не отворачивая сизых глаз,
  Читай, моё письмо, моё сердечное признанье
  О том, что жизнь твоя, как стих, не удалась,
  А дух, как старый воин, изнемог и ранен.
  Ну кто тебе раскроет правду, как не я?
  Кому нужна, скажи, твоя пустая писанина
  В стране заядлых негодяев и жулья
  И в этом мире, походящем на гигантский рынок?
  
  Забьёшься в угол кухни, лампочку зажжёшь
  И будешь колдовать до полудрёмы над словами.
  Но скоро ты, клянусь, на мой нарвёшься нож
  За всю твою врождённую никчёмность и провалы,
  За порчу слова и за твой бездарный слог!
  "Поэт"... ты и ногтя не стоишь мерзкого поэта!
  Меня тошнит от этих ваших рифм и строк,
  От ваших поэтических проклятий и заветов!
  
  Кто право дал тебе учить других людей?
  Судить кого-то, сравнивать и рассуждать о правде?"
  Вместо того, чтоб прибыльней прожить свой день,
  Ты лишний раз бредятиной запачкаешь тетради!
  Это ж додуматься! - пельменщицам читать
  Стихи о вечном космосе и тайнах мирозданья!
  Это ж додуматься! - отправить на печать
  В стихах свои несбыточные детские мечтанья!
  
  Бессмысленная твоя мышиная возня.
  Давно за двадцать, а душа - наивного ребёнка!
  И беды всё никак тебя не приструнят!
  Ты всем осточертела и у всех сидишь в печёнках!
  Народ... его ты любишь больше, чем себя, -
  Когда умрёшь, плеваться будет на твои портреты!
  За то, что жили, человечество любя,
  И дохнут ваши лучшие артисты и поэты!
  
  Я вправе думать: ты не дружишь с головой,
  Чудная собеседница зверей и прочей дряни:
  Когда весь мир влюблён в монетный звон,
  Ты с клёном обнимаешься, что более чем странно...
  Забавно наблюдать, как мечешься во сне:
  Всё споришь с пеною у рта и убеждаешь криком,
  Что Русь очнётся, как медведи по весне,
  А "лисы" разбегутся от пугающего рыка.
  
  Везде тебе мерещится еврейский нос,
  Повсюду заговоры, провокации и тайны...
  Ты эти разговоры про масонов брось!
  А почему - поймёшь сама, я объяснять не стану.
  Не можешь без стихов? - тогда смени манер:
  Пиши о розах! Помнишь, ведь тебя не раз просили.
  Пойми ты, что не в моде сочинять теперь
  Стихи о неизбежном возрождении России!
  
  От истин человеческих не убежишь...
  Раз мастер спорить - ну же, убеди меня в обратном!..
  Чего же ты ревёшь? Чего же ты молчишь?
  В чём не права я, в чем? Ответь, но только внятно!
  Молчишь?.. Глупышка. Что же, поделом тебе!
  Мне жаль бумагу тратить на такие переписки.
  Прощаюсь, но не навсегда ;)))
  Твой бес.
  
  P.S.: Пойду глотну текилы или виски".
  
  Наверно, сплю я... Злость стоит в глазах
  Солёным гноем. И дрожит от всхлипываний воздух.
  Смотрю скорее, кто же мне письмо прислал:
  А там написано
  "АНАСТАСИЯ КОСТАШ".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Лариса ПРИБРЕЖНАЯ
  
   "Я собираю свой букет
  всю жизнь, в любое время года.
  В нём ночи тьма и утра свет,
  земле и небесам в угоду!"
   Альбина Самусевич
  
  
  Я возвращаюсь знакомой дорожкой
  Под вечер с цветами домой,
  Мятное лето в плетеном лукошке
  Несу, словно клад дорогой.
  Радуга в каплях росы на ромашке
  Дрожит робким светом во сне,
  Радуясь ей, вьются стайкой букашки
  Над ярким лукошком, и мне
  Хочется видеть ее переливы
  В букете душистых цветов,
  Хочется слышать простые мотивы
  И тихий напев васильков.
  Радуга красок в лукошке напьется,
  Жар-птицей взлетит в небеса.
  Струн потаенных души вдруг коснется
  Ее неземная краса -
  С кончика перышка слово сорвется,
  Мысли крылатой под стать,
  Рифмой в свободный полет унесется,
  И на меня, словно ливень, прольется
  Радужных строк благодать!
  
  
  * * *
  На стихотворение Анны Ахматовой
  "Молюсь оконному лучу"...
  
  
  Молясь оконному лучу,
  Тому, что тонок, прям,
  Я, как и ты, с утра молчу,
  И сердце - пополам.
  Твой луч притягивала медь,
  Мой - белая герань,
  И я не устаю смотреть,
  Обозначая грань -
  Ту грань, что мысленно лежит
  Между тобой и мной,
  Ту грань, что призрачно дрожит,
  Тревожит мой покой.
  Лишь луч невинный и простой
  В вечерней тишине
  Взор будет радовать собой,
  Герань окрасит в золотой
  На утешенье мне.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  УЛИЦА В НЕБО
  
  Владимир ГРЕШНЫХ
  
  БЕГСТВО ИЗ КЁЛЬНА (отрывок из романа)
  
  Глава одиннадцатая
  Б
  ерндт и Амалия попрощались с Николаем, который оставил их около магазина. Так попросила Амалия. Она знала, что задать вопросы про местных жителей и получить на них ответы можно в магазине, где народ постоянно толчется, откуда слухи распространяются стремительно, опережая иногда официальные сообщения. Но, прежде они, конечно же, осмотрелись.
  -Ты узнаешь этот поселок? - обратилась Амалия к Берндту, который смотрел куда-то в даль улицы. Смотрел внимательно, покачивая головой от удивления. Конечно, он узнает этот поселок, он узнает эту улицу. И хоть прошло пятьдесят лет, приметные строения сохранились. Да, хотя бы этот магазин! Его Берндт хорошо помнит, они столько раз проходили мимо него. Когда пленные смотрели на этот магазин, то им страстно хотелось, чтоб время убыстрило свой бег, чтоб скорей попасть домой, чтоб встретить родных и близких. Магазин был для них особым знаком закончившейся войны: жители лесхоза стояли в очередях за керосином и хлебом, толпились тут с утра до вечера. Здесь, особенно у магазина, было видно, как люди постепенно оживали, становились добрее. Конечно, пленные понимали, что любовь у этих людей не заслужишь, но день ото дня было все меньше и меньше таких прямых угроз и выпадов со стороны женщин, подростков. Ведь для них каждый пленный - это возможный убийца мужа, отца. Их можно было понять. Но с течением времени люди привыкли к военнопленным, стали даже подбрасывать кое-что из еды. Картошку, в основном, иногда кусок хлеба, но это очень редко. Видно было, что и сами жители лесхоза не доедали. Время такое.
  Между тем из магазина вышла пожилая женщина в синем в белый горошек платье и в такой же косынке, из-под которой выглядывала седая прядь волос. По невысоким ступенькам, не торопясь, она спустилась с крыльца магазина, положила кошелек в сумку, из-за краев которой просматривались бутылка подсолнечного масла и большая бутылка минеральной воды. Взглянула на Берндта и Амалию. Ее загорелое лицо, несмотря на возраст, светилось здоровьем, а голубоватые глаза просто излучали доброту и приветливость
  .-Вы, знать, приезжие? - обратилась она к Берндту.
  - Как вы узнали? - задала встречный вопрос Амалия.
  - Да просто. Мы своих-то всех знаем. А когда человек приезжий, да еще издалека, он всегда растерянный. Это сразу видно. Амалия перевела Берндту, что дама уточняет, приезжие ли они. Услышав немецкую речь, женщина сказала, что им, видно, надо к Тимошке Болотову. Уж точно, к нему.
  - Почему вы думаете, что нам надо к Тимошке? Кто он такой? - спросила Амалия.
  - К нему, к нему! Мужик-то твой немец? Вижу, что немец. Я когда-то немецкий изучала, так что кое - какие слова-то помню. Ну, это неважно. А к Тимошке-то вам надо потому, что он в лагере для военнопленных охранником был. Он многое знает. Прошлый раз приезжал сюда один немец, так он у Тимошки даже ночевал. Приехал в лесхоз в полдень, а уехал отсюда утром следующего дня. Угадала я, куда вам идти?
  - Да, вы угадали. Мой спутник, действительно, немец. Он приехал из Германии, чтоб посмотреть на место, где после войны в лагере отбывал наказание.
  - Понятно. Вальтер тоже приезжал повидать лесхоз, где после войны лагерь и располагался. Только что интересного в нашем поселке? Стоял и стоит себе без всяких изменений.
  - А вы откуда знаете имя того немца?- задала вопрос Амалия, а сама быстро стала переводить Берндту только что услышанное от женщины. Берндт кивал головой: мол, так оно и должно быть, уже в той Березовке было ясно, Вальтер жив и побывал здесь.
  - Я-то? - продолжила диалог женщина. - Я много чего знаю. Вот и теперь думаю, что вам лучше всего обратиться к Тимошке Болотову. Он расскажет вам кое-что, если, конечно, захочет. И если, конечно, вы ему покажетесь.
  - Как это, "покажетесь"? - удивилась Амалия.
  - Да, вот так! Покажетесь ему, ну, понравитесь ему - расскажет, а нет, так и пойдете не солоно хлебавши. Блаженный он у нас, Тимошка-то. Только вот что: к нему без бутылки нельзя, не примет. Так что возьмите, пока магазин рядом, а то все равно придется сюда бежать. А живет-то он вон в том доме. Женщина показала на дом, который словно выглядывал из леса, наступающего на дорогу.
  - И еще: выслушайте Тимошку, иначе от него ничего не добьетесь. Не поможет он вам. Если придется ночевать, а так оно и будет, то вы-то приходите ко мне. Чего вам там с мужиками? Меня зовут Мария Кузьминична, а дом мой - вот прямо напротив магазина.
  - Меня зовут Амалией, а это Берндт.
  - Вот и славно. Вы, что тоже из немцев? Имя -то у вас какое-то нерусское?
  - Да, нет! Родилась я на Севере, в Коми республике, предки далекие были французами, вот и имя такое. Да русская я, русская! Не сомневайтесь!
  - Да мне-то что? Хоть и француженка. Лишь бы человек был хороший. Идите к Тимошке, он вас ждет.
  - Как ждет? Он же не знал, что мы приедем в лесхоз, пойдем к нему?
  - Да уж кто-то сказал, что в поселке гости. Иначе чего бы ему топтаться около калитки?
  Действительно, возле дома, на который указала Мария Кузьминична, вернее, возле калитки, вертелся мужчина, невысокого роста, в кепке восьмиклинке, в клетчатой рубахе навыпуск, в серых штанах и кроссовках. Лицо его разглядеть было трудно, он все глядел в сторону, противоположную магазину.
  - Спасибо вам, Мария Кузьминична! А какую бутылку взять, что пьет-то Тимошка?
  - Да он совсем не пьет, но без бутылки не примет. Порядок у него такой. Лучше, конечно, водку возьмите.
  Амалия пояснила Берндту всю ситуацию, попросила его постоять около магазина, а сама быстро поднялась по ступенькам в магазин. Вышла она оттуда с большим пакетом, в котором была и бутылка водки, и вино, и хлеб, и еще кое-какие продукты (колбаса, свежие огурцы, помидоры, консервы). Она сказала Берндту, что все должно пригодиться.
   Написал я вот эпизод (про выход Амалии из магазина) и рассмеялся: ведь не поверит читатель, что в середине девяностых годов, в обыкновенном сельском магазине, можно было так солидно отовариться. И тут мне вспомнился один немецкий роман, автора которого я даже и не старался запомнить. Я прочитал его случайно: в начале девяностых, в библиотеку хлынул поток дареной литературы. Это были тексты на языке оригинала, нужные студентам и преподавателям. Однако среди всей этой нужной литературы попадались и тексты из так называемого бульварного наследия. Так вот в этом романе рассказывалось об одной талантливой женщине из глубинки России, которая во время войны покинула свою страну, обосновалась в Париже и т. д. Дело в том, что автор описывает русскую деревню накануне войны: снег, до ближайшего города около сотни километров, словом, Тмутаракань где-то в Калининской области. И вот автор этого романа пишет, как один из персонажей, по воле обстоятельств, должен срочно связаться с городом. И что вы думаете? Автор, не задумываясь, заставляет своего персонажа подойти к аппарату, который висел на стене избы. В обыкновенной деревне , в те далекие годы, - телефон в избе?!? Тут уж автор явно переборщил.
  Но я точно знаю, что уже в середине девяностых годов в поселковом магазине продукты были. Всякие.
  Берндт и Амалия направились к дому Тимошки Болотова, который и располагался почти радом с магазином. В поселке, который и состоял - то из одной улицы, все было рядом: контора, магазин и дома. Нельзя сказать, что люди жили в каком-то пространственном закутке, нет! дома стояли просторно, но ведь их и было-то всего домов пятнадцать.
   И тут зазвонил телефон. Это Амалия, она спрашивает, над каким эпизодом я сейчас работаю.
  - Слушай, дорогая, ты позвонила не во время. Я только что сделал небольшое отступление, в котором вспомнил конфуз одного немецкого романиста. Очень, между прочим, плодовитого.
  - Это не важно. Ты уже рассказал, как мы с Берндтом встретились с Тимошкой около его дома?
  - Да, нет! Я еще только отправил вас к нему на свидание. Я намекнул читателю, что в лесхозе всего-навсего одна улица да и то не длинная, поэтому вы должны к нему вот-вот подойти. Извини, дорогая, мне надо продолжать...
  - Ты, как всегда, что-нибудь забудешь. Я прошу тебя об одном, по крайней мере, сейчас: вставь в свой текст тот самый кусочек из заметок Тимошки, который он подарил мне на прощанье. Знаешь, как он обрадуется? Тем более, что нет никакой надежды на то, что он когда-нибудь завершит свои размышления о Ницше. Он после заочного обучения на филологическом факультете совсем потерял голову от Достоевского и Ницше. Как говорят, крыша поехала. Думаешь, зря его в лесхозе называют "блаженным"? Он верит в реинкарнацию и считает, что душа Ницше когда-то обрела место в его младенческом теле. Так что он теперь - русский Ницше.
  - Ну, хорошо! Я посмотрю сейчас этот кусок, потому что я его уже забыл. Да и сейчас я ни за что бы о нем не вспомнил.
  - Я так и знала, мать...Ладно, ладно, не буду продолжать. Однако я тебя очень прошу, посмотри внимательно этот отрывочек о Ницше. Тимошка странный человек, но он очень добрый, я уж не говорю о том, что он сохранил эту доброту, несмотря на все жизненные передряги.
  - Договорились. Ищу эти желтые листы. Ага, вот нашел! Сейчас буду читать. Пока. Не беспокой меня больше, хотя бы сегодня.
  - Ладно. Целую, мой Петруша!
  Я расправил эти слегка пожелтевшие листы и углубился в чтение.
  "Весной, кажется, 1882 года (впрочем, какое это имеет значение для моих героев, для которых нет ни пространства, ни времени!) Ницше поселяется в Мессине. Он помнил, как говорил Гомер о Сицилии: " Это край света, где обитает счастье". Ницше думал провести в Сицилии все лето, однако уже в конце апреля, когда подул сирокко, он почувствовал себя так плохо, что тут же решился на немедленный отъезд.
  На этот раз он даже не размышлял, куда поехать. Рим, только Рим! Накануне он получил письмо от м-ль Мейзенбух, в котором та сообщала о добрых для него вестях. "Вечный город" нравился Ницше своей "вечностью". Многие этого не понимают.
  Приехав в Рим, он пожалел, что не попал сюда 21 апреля, в день рождения города. Впрочем, думал он, вечность рождается ежедневно, сиюминутно. Так что "вечный город" для него был знаком бесконечного рождения и становления. Он ощущал это. Только, может быть, в Риме он мог повторять то, что однажды записал в своем дневнике: " Я еще жив и все еще мыслю; я еще должен жить, потому что я должен мыслить". Высшей точкой мышления является вечный возврат, забегание вперед, знание того, что есть, сей час. Только мышление способно объять мир, почувствовать прошлое и будущее и соединить все это в одно целое. Или раздробить на части, но, самое главное, почувствовать вечное возвращение. Так, наверное, говорил Ницше.
  Совершенно, однако, достоверно то, что в Риме он встретился не только с м-ль Мейзенбух. Его ожидал настоящий сюрприз. М-ль Мейзенбух - очаровательная женщина, верный друг Ницше, сотворила чудо. Всем сердцем, переживая за него, боясь за его здоровье, она искренне желала ему помочь. Когда-то, лет десять тому назад, она получила от Ницше письмо, в котором он признавался: " А еще скажу Вам по секрету: мне нужно хорошую жену".
  --Что ж, милый друг,-- сказала себе тогда м-ль Мейзенбух, - поищем Вам хорошую жену. Искала долго, а может, и не искала, но постоянно помнила об этом письме Фридриха. И, кажется, нашла. Это была Лу Саломэ, русская, нордического происхождения.
   М-ль Мейзенбух - это та самая европейская меценатка, которая приютила осиротевших дочек Герцена, которая знала многих европейских светил, бывала во многих салонах, конечно же, дружила с Ницше. Она обожала его, заботилась о нем. Он доверял ей свои тайны, считал ее настоящим другом.
  Так вот. М-ль Мейзенбух однажды встретила хорошенькую девушку из России, которая путешествовала по Европе вместе со своей матушкой. Это была Лу Саломэ. Нельзя сказать, что Лу была очень красивой. Нет! Она была привлекательной. И даже не внешняя привлекательность завораживала встречающихся с ней молодых людей. В ней была какая-то внутренняя сила, которая притягивала, заставляла ей подчиняться и делать глупости. Встретив Лу, м-ль Мейзенбух сразу же подумала о своем друге.
  -- Это та девушка, которая может понять Фридриха, подарить ему счастье и любовь. М-ль Мейзенбух полагала так потому, что Лу с интересом прочитала некоторые сочинения Ницше и выразила желание познакомиться с ним.
  В двенадцать часов м-ль Мейзенбух и Лу были в соборе святого Марка Это величественное сооружение в стиле барокко поразило Лу. Она подумала о том, что во славу Господа Бога человек способен сотворить такое чудо, которое показывает величие Бога и мизерность человека. Она подумала также о том, что в самое ближайшее время увидит человека, мысли которого будоражили ее сознание, приводили в трепет. Она понимала, что грешно думать о величии Ницше, но в ее представлении он действительно был великим человеком. Здесь, в соборе святого Марка, она сказала "да" своей судьбе, правда, судьба осталась молчаливой, и карты жизни Лу еще не открыла. Собор молчал, в соборе было необыкновенно тихо. Однако тишина разлилась не только по собору св. Марка. Весь город словно растворился в тишине.
  Ницше отпустил экипаж на одной из улиц, примыкающих к площади Венеции. Он волновался и хотел побыть наедине с собой хотя бы несколько минут. Фридрих знал, что м-ль Мейзенбух привезет в собор святого Марка русскую девушку с каким-то странным именем Лу. Он медленно шел вверх по улице.
  -- Любопытно, -- подумал он, - двенадцать часов, полдень, а на улице никого нет. И тишина. Молчаливые каменные дома, и ни кусочка тени. Как на Патриарших прудах. Потом. Будет. У русского писателя Михаила Булгакова. Amor fati*. Да, пусть все будет так, как есть. Я говорю "да" этому миру, этой пустынной улице. Этот полдень, наверное, судьба, неизбежность. Я в ней вижу прекрасное начало, а раз так, то я могу стать человеком, который делает вещи прекрасными. Но где же площадь Венеции? Я иду вверх, иду, словно в Бесконечность...
   Впереди - безмолвные дома, наступающие на дорогу, которая сопротивляется ему своим брусчатым хребтом. Он идет медленно, он ступает по камням одной из улиц Вечного города навстречу бесконечности, сладостной и томительной. Безмерной.
  -- "Cosi tra questa// Immensità s´annega il pensier mio:// E il naufragar m´è dolce in questo mare"** Леопарди прав: мне сладостна грядущая встреча, но он не прав, что исчезают мысли. Они всегда есть, даже по дороге в Бесконечность.
  -- Товарищ! Сеньор! Господин, скажите, пожалуйста...Ницше обернулся на голос. Шагах в трех от него, посреди этой полуденной белизны улицы, стоял человек, который всем своим видом явно нуждался в помощи.
  -- Сеньор! Скажите, эта улица ведет к собору святого Марка?
  -- Кажется, так. Я сам иду к собору. Нет, я уверен, что эта улица ведет к собору святого Марка. Вы не итальянец? -- Ницше внимательно посмотрел на своего собеседника: голубые глаза, светлые вьющиеся волосы, густые усы. Лицо приятное, располагающее к общению.
  -- Вы угадали: я не итальянец. Я из далекой России. Простите меня великодушно, я тороплюсь. Человек быстро пошел вверх по улице и совершенно неожиданно исчез, словно растворился в рельефе каменных стен. И в этот момент улица чудесным образом заполнилась людьми, их шумом; безликие дома вдруг оживились, их стены явили зрелище времени: потемневшие и ухоженные, с богатой мозаикой над дверными портиками. Они стали разными. И это были живописные дома на той самой улице, которая вела к собору святого Марка.
  Медленно поднимаясь по запруженной горожанами улице, Ницше почувствовал себя таким одиноким, таким чужим в этом людском водовороте, что ему захотелось поскорее увидеть м-ль Мейзенбух с ее загадочной барышней из России".
  Что ж, написано неплохо, мысль понятна: автор реконструирует встречу Ницше с Саломеей Лу, которая, действительно, была, но разбавляет все это совершенно фантастическим вкраплением, появлением некоего русского, отдаленно похожего на Ницше. Далее комментировать не берусь, у Тимошки, наверное, были какие-то намерения с изображением этого русского.
  Вернусь к своему рассказу, который был прерван звонком Амалии. Они почти подошли к дому Тимошки, как услышали:
  - Стой, туды-то твою растуды! От этой команды, от этого голоса, Берндт буквально замер, застыл на месте. Голос возник, словно ниоткуда и в этой поселково-лесной тишине прозвучал не только очень громко, но и тревожно. Амалия вздрогнула, однако тут же пришла в себя, поскольку в зарослях молодых сосенок, отделяющих дом от дороги, увидела Тимошку. Кого же еще, если они шли к нему? Амалия мгновенно воспользовалась своими блестящими знаниями ресурсов русского языка:
  - Ты что, охренел? А ну, вылезай из своих зарослей! За стеной сосенок послышался хруст, видно, Тимошка в нерешительности топтался на пересушенном валежнике. Такого отпора, да еще от такой представительной дамы, он, конечно же, не ожидал. И, наверное, поэтому инициатива переговоров перешла к Амалии:
  - Ну, что? В дом приглашаешь, бирюк гребаный?
  - Ты чего такое говоришь-то, шалава пёстрая? Какой я тебе бирюк?
  - А вот такой и бирюк! К тебе пришли порядочные люди, а ты, как нквэдэшная сволочь, орёшь. Вон, смотри, мой спутник совсем остолбенел, наверное, голос твой вспомнил из тех самых времен. Берндт, действительно, стоял, как вкопанный и не мог понять, что же происходит.
  - Амалия, он нас примет? - Берндт смотрел то на Амалию, то на Тимошку, который уже вылез из своего соснового закутка и стоял теперь перед самой калиткой.
  
  Глава двенадцатая
  Б
  ерндт и Амалия вплотную подошли к Тимошке, который все еще держался за калитку. Теперь его можно было хорошенько рассмотреть. Оказывается, козырек восьмиклинки скрывал голубые глаза, а вот так, вблизи, и лицо было приятным, не говоря уже о роскошных, густых усах, которые, прямо скажем, и украшали лицо Тимошки.
  - Боже, что тут намешено! - подумала Амалия, разглядывая этого человека. - Изысканное лицо, ухоженные усы, выцветшая рубашка в большую коричневатую клетку, брюки, которые только и можно назвать застиранными штанами, видавшие виды кроссовки. Он и впрямь блаженный, какой-то не от мира сего.
  - Давайте знакомиться! - обратилась она к Тимошке. Она назвала свое имя и протянула руку. Тимошка робко или, скорее всего, бережно пожал руку Амалии и представился:
  - Меня зовут Тимофей. Болотов, я!
  - А это Берндт, немец. Он тут в лагере был. Не помните?
  Тимофей достаточно долго и внимательно смотрел на Берндта и отрицательно покачал головой.
  - Да вы что? Сколько времени-то прошло? Люди меняются. Через такие годы близкого человека вряд узнаешь, а тут один из сотни пленных.
  - Амалия, скажите ему, что я его узнал. Вернее его голос, который нас остановил. Он совсем не изменился. Только слова были немного другими, тогда он часто вспоминал "мать". Ругался по-русски.
  - Ясно,- сказала Амалия. - Тогда все матерились. Может, и победили поэтому? Как вы считаете, Тимофей?
  После такого вопроса Тимофей, нельзя сказать, что сразу как-то переменился, но почувствовал к Амалии определенную симпатию.
   - Вы извините меня за "шалаву", - обратился он к ней. - Тут ко мне в последнее время зачастила одна девица из областной желтой газеты и все просит у меня материалы по лагерю для военнопленных, другие какие-то материалы, какие-то записки. Она мне не просто надоела, а совсем довела. Такая нахальная. Сначала я с ней по-хорошему объяснялся, она не понимает, потом стал ругаться, она все равно не отстает, потом я стал от нее закрываться дома, а она то - ли подкарауливает, или, просто не знаю, как объяснить, только я из дома выхожу - она тут как тут. Ну, что ты будешь делать? Я ругаться стал, называл ее по-всякому. Шалавой обзывать, но она словно не слышит. Так вот она сегодня пообещала опять у меня появиться. Когда мне сказали, что у магазина кто-то из чужих, мужчина с женщиной, я подумал, что это она приехала с подмогой. И из-за сосенок-то я вас не разглядел, как следует, поэтому и ругнулся сразу же.
  - Квиты. Я вас тоже "бирюком" обозвала... и еще кое-кем.
  - Да, ладно. Проходите в дом, посидим, чайку попьем. Отдохнете. Вы, я вижу, издалека ко мне приехали. Он-то, понятно, из Германии. А вы?
  - Я из города К. Вот примите пакет с едой. Тут и водочка есть. Амалия протянула пакет Тимошке.
  - Водку купили по совету Маши? Я знаю, это она вам сказала, что без водки я не принимаю. Напрасно все это. Она же видела, что вас я приму и так. Это я для прессы. Я же говорил вам, что надоели они мне, журналюги треклятые! Один раз как-то вступился с ними в беседу, так они потом такое написали, что Кафка отдыхает. Вот я и прикидываюсь алкашом. Знаете, часто помогает. Как только скажешь про бутылку, так некоторые сразу уходят, думают, что разговаривать со мной не о чем. А на Машу не обижайтесь, перестраховалась она. И пакет с едой приберегите себе в дорогу. У меня все есть. Так что, пойдемте, что около дома-то стоять?
  Чувствовалось, что дом, в котором жил Тимофей, был, конечно, не древним, но достаточно старым. Дом деревянный. Стены, крыша, крылечко все от времени стало серебристо-серым. Тимофей пропустил гостей в сенцы, и они погрузились в запахи этого дома. О, это чудесные запахи! Самый знаменитый парфюмер вряд бы создал такое чудо. Тут, кстати, и невозможно говорить о парфюме. Слово-то не подходит к сути. В сенях Тимофея смешались естественные запахи природы: аромат летних яблок, горьковатый привкус полыни, тонкий, чуть сладковатый след перезревшего донника; пахло летом и немного приближающейся осенью.
  Гости прошли прихожую и очутились в комнате, похожей, скорее всего на кухню. Справа, у небольшого окна, располагалась русская печь, ее передняя часть; лежанка же находилась за перегородкой, которая и отделяла кухню от комнаты. На загнетке, на низком каганке, пыхтел неплотно закрытый чугунок, в котором, явно, поспевала картошка. Дрова под каганком уже прогорели, но угольки еще были живыми и давали невысокое синее пламя, поддерживая нужный жар. По левую сторону, под двумя небольшими окнами, выходящими в палисадник, на большом столе, гостей ожидал пузатый чайник.
  - Располагайтесь! - Тимофей показал на деревянный диванчик, притулившийся к разделительной стенке, и на стулья, окружавшие стол.
  Спустя некоторое время Амалия, Берндт и хозяин дома сидели за столом и перекусывали, чем, как сказал Тимофей, "Бог послал". Тут была и только что отваренная картошечка, и янтарные ломтики сала, и тонко нарезанная колбаска, и огурчики, и помидорчики. Но самое притягательное и привлекательное для Амалии содержалось в синей мисочке, которая стояла почти по центру стола. Это соленые грибы. Она их обожала с детства, ведь родилась она в лесном краю, где грибов было много, и самых разных.
  - Это маслята? - спросила она Тимофея.
  - Да, их в нашем лесу пропасть. Эти свеженькие, только вчера приготовил. Мне за ними далеко и идти-то не надо. За моим огородишком сразу начинается сосняк молодой. После войны тут активно заготавливали лес, а потом на делянках воспитывали молодые сосенки. Теперь это уже самый настоящий лес, только по привычке мы называем его сосняком. Вот там этих грибочков-то - косой коси! Конечно, не в каждый год они такие урожайные, но в нынешнем году, этим летом погода благоприятствовала, маслята растут привольно.
  - Тимофей Андреевич, вы нам расскажете то, что нас интересует? У вас, как мы знаем, недавно был Вальтер, и разговор, наверное, был долгим, если он у вас ночевал и уехал только утром следующего дня.
  - Это все вам Маша рассказала. Мария Кузьминична, да?
  - О том, что здесь был кто-то из бывших военнопленных, мы узнали еще в Березовке. А тут Мария Кузьминична подтвердила, что был Вальтер.
  - Да. Вальтер здесь был, мы вспомнили многое. Кое-что и забылось, но главное, конечно, сохранилось в нашей памяти. Вот ведь, Амалия, как получается в жизни. Сейчас передо мной сидит Берндт, недавно почти на этом же месте сидел Вальтер. Они кто? Были моими врагами, потом военнопленными, а ныне старики, которые стараются забыть все черное в жизни, я подчеркиваю, Амалия, они стараются забыть, но ведь то, что в жизни случилось, оно не забывается. И все ж я должен сказать, что мы, наше поколение, прошедшее войну, стали терпимее друг к другу. Судьба прочертила след в жизни наших народов, страшный, трагический, но на нее не обидишься. А вот сами люди, у которых, вроде и разум есть, гадкие и часто бывают нетерпимыми к своему роду человеческому. Тут я имею в виду, в первую очередь, конечно, политиков. Остальное - так называемые массы. Однако эта масса очень быстро заряжается: стоит только настроить ее на определенную энергетическую волну, стоит только подогреть лозунгами. И пошло - поехало. Вальтер, Берндт - немцы, а я русский. И мы стреляли, мы убивали, пленили, издевались. Не буду говорить "друг в друга", я ведь филолог, и мне кажется, что такое сочетание в данном случае совершенно неуместно. Были они и мы. И сейчас есть они и мы. Только теперь мы уже далеко не такие, какими были пятьдесят лет назад. И продолжу: они не только стараются забыть всю черноту прошлого, но еще и вспомнить самое светлое, что, может быть, и составило сам смысл жизни, жажду жизни. Вспомнить любовь. Нет, любовь помнится всегда, просто у людей появилась возможность приблизиться к тому, что когда-то было. Вальтер приехал сюда, конечно, ни на что не надеясь. Он мне сказал, что наш поселок ему снится всю жизнь, а его любовь осталась навсегда. Семейная жизнь у него так и не удалась. Его любовь - это его крест. А, может, и твой, Берндт? Зачем ты сюда приехал?
  - Я обдумывал этот вопрос, Тимофей! Наверное, мне очень хочется вспомнить Прошлое именно здесь, вспомнить тот кусочек жизни, который никогда не забывал. Может, тебе и Амалии это покажется ненормальным, но это так. После освобождения я жил, как все наши, как все люди, но я все время ждал этого момента. Я знал, что он наступит, я знал, что я когда-нибудь вернусь в Прошлое.
  - Ты ведь ее тоже любил, Берндт? Да, я теперь начинаю тебя припоминать, ты часто работал в паре с Вальтером. Он мне фотографию показывал, которую и сделала Танюша. На этом фото вы и застыли на года.
  - Я бы не сказал, что любил Таню. Правильнее, наверное, надо определить мое тогдашнее состояние как чистую и светлую влюбленность, обожание. Я видел, как страдает Вальтер, как он готов был на все, чтоб отстоять свою любовь. Я не вправе был мешать и Вальтеру, и Тане. Помню только, что все случилось вечером.
  - Что же случилось вечером?- обратилась к Берндту Амалия.
  - Я мало что знаю, Амалия. Мы тогда только строили догадки. Помните, в Березовке, я говорил тебе и Николаю, что Вальтер был очень расстроен и не надеялся увидеть Таню?
  - Да, это я помню. Что же произошло, что защемило вас всех? Тимофей Андреевич, насколько я понимаю, вы тут тоже не лишний? Вот и с Вальтером вы вели долгий разговор.
  - Да, вопреки поговорке, я не оказался лишним. Вот Берндт признался, что он обожал Танюшу. Он ей нравился, но в то время она выбрала Вальтера. Я тоже засматривался на нее, но нелишним я уже стал позже. Об этом я еще расскажу. А вот, что случилось в тот вечер, давний, злополучный, об этом, почти слово в слово, рассказали Танюша и Вальтер. Да... Только рассказывали они в разные времена: Танюша - когда вернулась из лагеря, а Вальтер - в прошлом месяце, когда он здесь был.
  - Тимофей Андреевич, вы называете ее Танюшей. Это что-нибудь значит? - спросила Амалия.
  - А как же! Мы ведь с ней тогда поженились. Не сразу, правда. Из лагеря она приехала в сентябре, нет! в октябре пятьдесят пятого года, спустя почти месяц после объявления амнистии. Она была осуждена "за сотрудничество с оккупантами", но формулировка могла быть и другой. Я не могу сейчас точно сказать, как определяли ее грех перед Родиной.
  - А был ли грех-то? Разве можно любовь называть грехом? Молодые люди полюбили друг друга, неужели они в этом виноваты? Ну, как всё это объяснить, Тимофей Андреевич?
  - Я не знаю, Амалия! Время было другое: тяжкое, помнящее все, что произошло совсем недавно. Теперь, конечно, я думаю по-другому. Тогда, сразу же после войны, я и допустить не мог, чтобы русская девушка полюбила немецкого военнопленного. Разве так можно? Каждый немец для нас был врагом, а тут - любовь! И теперь я думаю, если она случилась, значит, человек чище, чем о нем думаешь. И какой идеей человека не пичкай, его внутренняя сущность возвращается к изначальным состояниям его эволюции - чувству и вере. Если человек способен чувствовать симфонию мира, всю страсть его гармонии и весь накал дисгармонии, следовательно, он верит в открывающуюся перед ним перспективу погружения в этот мир, который для него и создан, и которым он должен восхищаться, удивляться. А может, даже и любить. Да, совершенно точно: человек должен любить этот мир. И беречь. С этой точки зрения, я думаю, Вальтер и Таня, на какое-то время вырвались из оков идей, они забыли, что являются винтиками разных громадных машин, определяемых как "государство". Они забыли, что в государстве эти винтики на строгом учете и догляде. Они почувствовали друг в друге такую энергию притяжения, что все преграды казались им никчемными испытаниями, которые они должны преодолеть в этой жизни. Они точно знали, что преступают законы окружающего их мира, но в короткие минуты счастья готовы были поверить, что кругом все изменилось. А что же изменилось, я вас спрашиваю?!? Кругом было одно и то же: землянки для военнопленных, забор для них же; лесной поселок с полуголодными людьми и вековые сосны. Да, нет! Конечно же, все постепенно менялось, но Таня и Вальтер почти ничего не замечали. И вот так и пришел он, тот роковой вечер.
  
  
  
  
  
  
  
  Б Е Р Е Ж Н О О П Р О Ш Л О М
  Юрий КУРАНОВ
  ДЕЛО ГЕНЕРАЛА РАЕВСКОГО (отрывки)
  ...в дневнике одного из французских офицеров была найдена запись, очень выразительно характеризующая состояние французов после страшного столкновения с русскими солдатами. Именно они опрокинули стремительные, и, может, гениальные замыслы Наполеона перед сражением. А странное расположение русских войск да и руководство ими не всегда до сих пор поддаётся пониманию. Автор дневника писал: "Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравнятся по ужасам с Бородинским полем. Все потрясены и подавлены". По полю носились обезумевшие от ужаса кони, бродили искалеченные табуны лошадей - французских, русских, итальянских, немецких, польских... они ходили с распущенными гривами, со смертельно усталыми, порою плачущими глазами... там не было, в табунах этих, вражды, там все были просто несчастными... Табуны, табуны, табуны...
  Звёзды высоко рассыпались над всем Бородинским полем. В ночном небе осени стояла глубокая и звонкая синева, свойственная именно этой поре и ей придающая особое звучание. Осень в природе и осень в человеческой жизни как бы созвучные состояния, отмечающие ту замкнутую цикличность, что присуща природе, а может быть, и мирозданию. Есть особое понятие, с древних времён вошедшее в употребление у разных народов - "осень человеческой души". В детстве душа человека существеннее и чище человеческого тела. Человеческое тело хотя уже и приспособлено к жизни, но ничего ещё не освоило, ничего не умеет и как бы обучается владеть собою. Душа же как бы что-то уже затаила в себе, что-то ей известно, многое она уже ощущает тонко и прозорливо. Ощущение младенческою душою жизни ещё лишено влияний и наслоений от низменных впечатлений и сторон действительности. Она почти неподвластна её низменным влияниям. Душа младенца, как некий кристалл, из которого образуется бутон, завязь таинственного цветка, стремящегося в высоту.
  В юности цветок этот, уже превратившийся в бутон, всё более и более наполняется жизнью, её проснувшейся силой. И сама юность - это тот бутон, чуть приоткрывшийся к свету. Он как бы приоткрыл губы навстречу солнцу и готовится к поцелую, которого свет солнца вот-вот коснётся. Молодость - это время, когда юноша превратился в мужчину, все силы его тела и души объединены и равнозначны, они как братья идут, обнявшись, по жизни, им кажется всё доступным и возможным, когда они вместе. Это как бы один стебель с двумя прекрасными цветками.
  И вот она зрелость. В эту пору человеческое тело уже расцвело во всю свою мощь, уже проявило всё, на что оно способно. Цветок же души человеческой только ещё начинает цвести. В нём ещё всё впереди, и красота его только наливается. Именно здесь, в зрелости, человек начинает не просто ощущать, как в молодости, что есть в нём не только то хорошее, но чувствует уже и что-то ещё, что даёт о себе знать не всегда, не каждую минуту, но всё более и более властно начинает повелевать. Теперь, в зрелости, это порою становится властью совершенно чужой. Иногда человек приходит в смятение и даже порою в ужас от этой чуждой власти, которая всё время хочет сделать жизнь лишь своей принадлежностью. В смятении человек ищет опоры, просит помощи, чувствуя, что эта третья сила порою неодолима, если никто не поможет. И вот тут он, человек, начинает осознавать, что за пределами - так ему пока чудится - есть эта спасительная сила, которую он ощущал младенцем в глазах матери, а позднее во взгляде отца. Но сила эта вроде бы далеко, она только иногда касается души. Это Бог. И есть ещё один свет, который он с детства воспринимал от прикосновения матери. Это Родина. Это земля, и воздух, и река, блещущая солнцем на перекатах, это бабочка, летящая по воздуху, это облако, это ель, это крыша избы, потолок и своды твоего дома, это купол церкви, в которую тебя ведут за руку или сам ты ходишь по воскресеньям. Это конь, на котором ты едешь по полю и похлопываешь его тёплый круп ласковой рукой, и это поляна, либо дорога, либо степь, по которой несёт тебя конь, ставший как бы добрым твоим родственником...
  Я молча шагал под звёздами по холмам того страшного поля, по которому некие странные существа разбрелись туда и сюда - памятники былой славы. Вот на скале пригнулся в темноте под звёздным тусклым светом тревожно поднявший крылья орёл, двуглавый, с короной на каждой из голов. Головы орлов напряжённо вытянуты вперёд, их клювы приоткрыты, когтистые лапы вцепились в гранит и держат скрещенные древки знамён, свисают вниз из-под орла большие колокольца на шнурах. И впаяна в скалу гранитная плита. Перед плитою внизу кто-то поставил и зажёг церковную свечу. В воздухе движения нет, и свеча горит спокойно... Кто зажёг эту свечу? Значит, есть ещё люди, способные возжигать предкам свечи... может быть, за них не только пьют, но и кто-то молится, за эти давно поднявшиеся небеса души. Я окинул взглядом поле. Вдали справа горели ещё два огонька. Быть может это тоже свечи?
  Я двинулся дальше. Туда. В сторону огоньков, пока они не погасли. Вот треугольный грубый камень. По восточной стороне гладко отшлифованный. Он стоит на двух бетонных ступенях. При тусклом, но ровном горении свечи на отшлифованной стороне камня можно прочесть золотые буквы. С трудом... Не все... Но понять можно...
  Над надписью выбит Георгиевский крест.
  А вон далее ещё одна вспыхнула свеча. Сама собой? Кто ходит здесь и зажигает свечи? Быть может, сами собой они возжигаются здесь в эту ночь?..
  И снова вдалеке у какой-то отмеченной надгробием могилы вспыхивает свеча.
  А вот на плоском толстом камне стоит другой высокий, чуть сужающийся к небу обелиск. Венок чугунный, а в основании, над дубовыми листьями, - простая солдатская каска. И здесь написано: это воинам, погибшим на Утицком кургане при обороне Москвы в 1941 году... Я медленно побрёл на огонёк. На дальний огонь, в конце поля. Свеча там стояла на земле. Кто-то насыпал маленькую горку песка и воткнул её. И возжёг. У меня перехватило дыхание. Кому же поставлена здесь эта небольшая церковная свечка под синим дочерна небом с осенними спелыми звёздами, с тёплым не по-осеннему, чуть слышным ветерком, с каким-то странным стуком в земле, словно кто-то на большом и тяжком костыле время от времени прыгает куда-то в темноту?..
  Я медленно побрёл в сторону, изредка поглядывая в ночь, и видел, как слева, в стороне Батареи Раевского, и ближе к Горкам время от времени зажигались маленькие живые огоньки. Может быть, это были человеческие судьбы, которые в эту ночь кто-то где-то вспоминал. Вдруг впереди я различил какое-то шумное дыхание. Оно было ровное и сильное, но временами болезненно покашливающее. Кто-то прыгал глухо и тяжко, так что отдавалось в земле. И кто-то наконец шумно фыркнул. Я понял, что это конь.
  Конь бродил под звёздами. Я стал различать его, сначала смутно, пятном, потом определённей. Это фыркал конь со спутанными передними ногами. И я подошёл к нему. То был красавец с длинной гривой, немолодой, но ещё не старый. Белая спина его чуть лоснилась от звёздного света. Глаза блестели в темноте умно и доверчиво. И весь он был спокойный, свыкшийся со своей спутанностью.
  Я подошёл близко и остановился. Конь обернул ко мне голову и посмотрел на меня. Сколько тишины светилось в его тёмных глазах, спокойных и мудрых! Он смотрел на меня не мигая и вроде что-то читал в моём взгляде. А на мои глаза навёртывались слёзы. Конь почувствовал это, он спутанными ногами шагнул мне навстречу. "Кто же нас с тобой так спутал?" - подумалось мне. А конь положил мне голову на плечо и закрыл глаза. Мы долго так стояли в темноте под звёздами, и вскоре я почувствовал, что он тоже бесшумно и доверчиво плачет.
  
  Аида ДОБРЯКОВА
  
  ОГЛЯНУВШИСЬ НАЗАД
  
  
  Я знаю жизнь не понаслышке,
  Я длинный путь её прошла.
  И то парила у вершины,
  То у подножия жила.
  
  То труд, то леность, то фортуна
  Тому причиною была,
  Но как-то глупо и бесцельно
  Младые годы провела.
  
  Ума, развития хватало -
  Природа это мне дала.
  Упорства, воли не достало -
  По воле волн легко плыла.
  
  Но дети жизнь мне изменили,
  А труд, заботы и невзгоды
  Меня как будто закалили,
  Ах, жаль ушедшие те годы.
  
  А жизнь моя уж на закате,
  Но вдруг теперь я поняла,
  Что снова по тропе накатанной
  Светло, легко, умно бы шла
  
  
  ПАМЯТИ ПРЕДКОВ
  
  
  Давно нас вырвали с корнями
  С родной прадедовской земли.
  Мы ничего не знаем с вами
  Откуда вышли, с кем пришли.
  
  Не помним мест, где мы родились,
  Кто наши прадеды, деды,
  Чем занимались и кем были,
  Чем знамениты их роды.
  
  Живём, потерянные в мире
  Вдали от родовых могил,
  И нет поддержки нашей силе,
  Нет рядом тех, кто сердцу мил.
  
  Ни роду-племени не зная
  Перекати-травой живём
  И без общения с родными
  К хорошей жизни не придём.
  
  Но, может быть, по зову крови
  О предках вспомним, наконец,
  И на забытые могилы
  Возложим памяти венец.
  
  
  
  Ольга ГУЛЕВИЧ
  
  ПРУССКАЯ ЛЕГЕНДА (часть третья)
  Когда к Регину вернулось сознание, первая мысль его была о Гелии. Он рванулся изо всех сил, но едва смог приподняться над лежанкой. Резкая боль пронзила тело.
  - Лежи, парень, не дергайся. Рано тебе еще за девкой бегать, да и не догнать ее теперь, - услышал он строгий, но такой родной голос Тароны. Старуха приложила к его лбу мокрые листья и поплотнее укутала одеялом. - Добегался ты пока. Если бы не всевидящий Крайс, гнили бы твои косточки под холмом. Принес он тебя под утро всего окровавленного. В чем жизнь еще держалась, не пойму, - продолжала знахарка, читая немой вопрос в глазах юноши. - И начала я тебя штопать, да дымами окуривать, да травами обкладывать, хотя и понимала, что не жилец ты уже. А мудрый Крайс над тобой день и ночь молился. Но не о тебе он думал, парень. Чувствую, не с тобой были его молитвы. Как запрокинет голову, поднимет глаза к небу, так блеснут в них слезы. А я за свою долгую жизнь никогда в его глазах слез не видела. И не по тебе он плакал. Что ты для него? Только все равно не отходил ни на шаг, пока не увидал, что жизнь к тебе возвращается. Потом уж только встал и говорит таким глухим ослабевшим голосом: "Присмотри за ним, старуха, выходи его, хотя чувствую, жизнь его никому ни добра ни пользы не принесет. Одну только кровь". И пошел на холм в дубовую рощу. Развел там огонь и с тех пор не спускался.
  - Где Гелия? - еле слышно прошептал Регин.
  - Кто ее знает? В тот вечер, когда блеснули там, на конце долины вражеские мечи, так думала, наш черед пришел. Не жить нам больше на этой земле. Ан нет. Помахали они мечами да мимо пронеслись, как будто за ними кто гнался. Стемнело уже, я больше ничего не видела. Только когда костер жрицы на холме потух, подумала, что случилось что-то неладное. Да что я могу - старуха против воина? Только плакать. Так и проплакала всю ночь. А наутро Крайс тебя вот принес. А про Гелию все молчит, да вздыхает, да слезы глотает. Значит, не видать нам больше красавицы нашей.
  Регин снова рванулся на помощь любимой, но опять упал, потеряв сознание.
  - Она жива? Жива, я чувствую это. Вы знаете точно, скажите мне, - Регин приподнялся на локте и заглянул в лицо Крайсу. Мольба и ярость были в его вопросе, ненависть и жажда мщения. Крайс испугался. Он уже знал, что Гелия жива, и знал, какой ценой досталась ей эта жизнь.
  - Да, она жива, но тебе лучше не знать, где она. Достаточно того, что она жива в моем сердце.
  - Я должен спасти ее.
  - Она в безопасности. Пока ей ничего не угрожает.
  - Пока? Сколько продлится это пока? Она в руках своих врагов?!
  - Враги любят ее. А пока - это лишь до тех пор, пока ты здесь со мной.
  - Я не понимаю вас.
  - Или не хочешь понять.
  - Если Гелия жива и находится в плену, я должен освободить ее. Мы уйдем с ней далеко от этих мест, уйдем к литвинам, к русичам, куда не дотянется меч крестоносцев. Мы будем вместе. Если боги не смогли защитить ее, значит, это должен сделать я. И тогда она будет только моей.
  - Ты не сможешь победить целое войско и освободить нашу землю.
  - Зато я смогу похитить Гелию с помощью подкупа или обмана. И это не будет воровство. Это всего лишь возвращение того, что должно принадлежать мне по праву первенства.
  "Не смей приближаться к ней, ты погубишь мою девочку!" - хотелось крикнуть Крайсу, но он лишь сказал:
  - Пока ты не можешь даже ходить, куда тебе похищать пленниц! Лежи и молись богам, может быть, они вразумят тебя. И жизнь нашей Гелии, и смерть ее во власти богов, - и тихо вышел из хижины.
  Крайс больше не наведывался к Тароне, не справлялся о здоровье Регина. Он почти беспрерывно молился у священного костра, и иногда боги внимали его молитвам, и тогда в каком-то магическом полусне-полубреду он видел свою воспитанницу.
  ***
  Следуя рекомендациям прусского ландмейстера, изложенным в подорожной грамоте, Пауль с небольшим отрядом должен был проехать по югу Самбии до Кенигсберга, затем по Натангии в Барту и уже оттуда по границе между орденскими землями и Польшей через Торн в Германию. В Ринау, куда путники прибыли к концу первого дня пути, их ожидал радушный прием. Дозорные на башне еще издали увидели приближение отряда, и хозяин замка выехал навстречу в сопровождении нескольких солдат. Замок этот располагался на высоком холме и был виден отовсюду. Выбравшись из леса, путники сразу заметили флаг, развевающийся над главной башней, и двигались, уже ориентируясь на него. Это было самое высокое место в округе - гора Гальтгарбен. В детстве Гелия много слышала про нее. Крайс называл ее священной. Именно здесь когда-то поселился Само - сын первого правителя прусских земель Видевута. Он получил от отца в наследство эту часть земель и назвал ее своим именем - Самбия. Для своего жилища он выбрал самую высокую вершину Чистых гор, которые тянутся по всей территории Самбии от моря до моря с севера на юг. И назвал это место Гайльтегерво. Позднее, уже после его смерти, здесь был построен храм Лиго - бога лета и радости, чьи праздники так любила в детстве Гелия. В храме этом горел негасимый огонь жизни и счастья, и охраняли его юные жрицы. Про одну из них Крайс рассказывал поучительную историю, которая тогда казалась сказкой, придуманной специально для устрашения воспитанницы. Когда-то, говорил учитель, одна молодая, очень красивая, но недостаточно строгая жрица, охраняя костер, вышла из храма взглянуть на солнце. И тут ее увидел прусский воин, молодой и отважный. Увидел и возжелал себе в жены. Под покровом ночи он проник в храм и протянул руки к полюбившейся жрице. И когда она в ответ притянула ему свои, боги наказали виновных. Они сомкнули стены храма, навсегда похоронив и жрицу, и ее похитителя. При этом потух и священный огонь, и счастье навсегда ушло из этих мест.
  "Вот откуда во мне живет уверенность, что боги и меня покарают за нарушение клятвы, - подумала Гелия, - странно, почему они молчат до сих пор?" И Гелия прислушалась, стараясь услышать звон оружия, который, согласно легенде, временами раздается на вершине горы. Но было тихо, лишь изредка каркали вороны, с шумом перелетая на дальние деревья.
  У подножия горы гостей ожидали всадники в белых плащах.
  - Как дорога, все спокойно? Никого не встретили? - после обычных приветствий и представлений спросил комтур замка.
  - Все тихо. Вы - первые люди за весь день пути, - ответил Пауль. - А что, можно было встретить кого-нибудь?
  - Кто знает? В лесах стало неспокойно, можно нарваться на вооруженные отряды пруссов.
  - Мы как будто тоже вооружены, - Пауль воинственно звякнул мечом. - Да и солдаты мои засиделись без дела.
  - Вас слишком мало, это небезопасно. Я дам вам в сопровождение своих людей до следующего замка. Это недалеко отсюда, всего в нескольких часах езды. Но это уже, наверное, завтра? Переночуете у нас?
  - Пожалуй. Для первого дня достаточно. Хотелось бы продвигаться быстрее, но с нами женщина...
  - Да, женщины слабы в седле, - согласился комтур и с любопытством посмотрел на закутанную в теплый плащ фигуру. Но капюшон был надвинут глубоко и надежно скрывал лицо.
   - К тому же впереди - болото. В сумерках, а они теперь наступают быстро, можно сбиться с пути.
  Дорога теперь серпантином вилась по склону холма, и кони шли медленно, петляя в лабиринте оборонительных валов и рвов. За разговором, к которому Гелия невольно прислушивалась, незаметно добрались до ворот замка. Он стоял на самой вершине горы. "На том месте, где когда-то находился храм", - подумала Гелия и вздрогнула от суеверного страха. Ей показалось, что поток священного пламени, который, по словам Крайса, изредка вырывается из недр горы, должен поглотить и замок этот, и всех его обитателей.
  Вечером пошел снег и подул резкий холодный ветер. Всю ночь он гудел в каминных трубах и старательно выдувал тепло из жилых помещений замка. К утру ветер поменял направление. Стало значительно теплее, и снег, который за ночь толстым пушистым ковром застелил землю, постепенно стал набухать и проседать. Над замком нависали тяжелые серые тучи. Ветер все гнал их куда-то, а на их место пригонял новые, еще более мрачные.
  - Худо дело, - сказал за утренней трапезой хозяин замка, - если ветер не прогонит тучи, пойдет дождь, а если пойдет дождь - размоет дорогу, и вы не сможете двигаться дальше. Напрямую до Варгены не больше десяти верст, но это - через болото, по твердому насту. Дорога же делает большую петлю, обходя болота. Вам придется проехать через Меденов. Это гиблое место. Не так давно там была страшная резня. - Он неприязненно посмотрел на Гелию, которая в походных условиях по настоянию Пауля принимала пищу вместе со всем отрядом. - Язычники напали на селение. Сожгли и замок, и посад и поубивали всех жителей и епископа Самбии, он совсем недавно обосновался здесь. Когда к нам пришло известие об этом предательском нападении, мы тотчас отправились на помощь. Но враги, должно быть, как-то узнали о нашем приближении, потому что когда мы прибыли, там уже никого не было. Один пепел и тела убитых. Мы похоронили всех по христианскому обычаю и вернулись к себе. А место то до сих пор безлюдно, все стараются обойти его, никто не желает там селиться.
  - Я слышала, что когда-то на этом месте было очень большое поселение и много людей жило в нем. Но однажды несметная армия ваших братьев остановилась там на ночлег. И чтобы местные жители не потревожили их сон, они убили всех до единого, даже самых маленьких, - произнесла Гелия бесстрастным голосом, как будто рассказывала детскую сказку.
  - Кто вам такое рассказал? - испуганно, как будто лично его уличили в содеянном, воскликнул хозяин.
  - Один знакомый кузнец. Он был сыном кузнеца из Меденавы. Наверное, он единственный, кто остался в живых после той страшной ночи.
  В зале повисла напряженная тишина.
  - Этот кузнец, наверное, уже научился ковать мечи?- Пауль не мог понять откуда вдруг возникла и так остро уколола его ревность.
  - Не знаю, но однажды я видела его с мечом в руках.
  Их взгляды встретились, замерли на мгновение, и Пауль снова почувствовал, как погружается все глубже и глубже в какую-то неведомую бездну, в которой легко и безболезненно растворяются все страсти, кипевшие в нем. Его ярость, его ревность как маленькие островки пены в огромном море всепонимания и всепрощения растаяли и исчезли. А вместо них появилось какое-то новое понимание. Он увидел, что взгляд Гелии не уличал в содеянном, не взывал к мщению, он как будто просто просил посмотреть на происшедшее ее глазами. И Пауль почувствовал угрызения совести, раскаяние и жалость к врагам, то есть те чувства, которых не знают, а если и знают, то не любят настоящие воины. Он резко поднялся из-за стола и, ни на кого не глядя, произнес:
  - Пора собираться. Выезжаем немедленно, иначе мы никогда не выберемся из этого болота.
  Как и обещал, хозяин замка выделил трех своих солдат для сопровождения отряда. Один ехал впереди как проводник, остальные замыкали шествие, зорко всматриваясь в окружающий их густой лес и прислушиваясь. Сначала дорога шла вдоль заболоченного берега неглубокой речушки. Стоило неосторожному путнику направить коня в сторону, тот проваливался в густую черную грязь чуть ли не по колено. Отряд растянулся в длинную вереницу, все двигались осторожно, след в след. Наконец речка резко повернула, пересекая дорогу. Здесь были выложены деревянные мостки, и копыта застучали по подмерзшему дереву. Дальше стало суше, и проселок весело запетлял между холмов и оврагов. Лес становился все прозрачнее, и вскоре всадники выехали на опушку.
  ***
  Больше месяца Регин пролежал в избушке Тароны. Еще месяц ушел на то, чтобы заново научиться ходить. Лишь к концу лета он почувствовал в себе силы передвигаться самостоятельно. И сразу пошел по хуторам в надежде услышать вести о пропавшей девушке.
  - В нашем селении никто про нее ничего не знает. Слухи сюда не доходят, а если и доходят какие, то люди прячутся от них. Боится народ слухов. Живы остались - спасибо богам. Боги нас защитили, - как-то разговорилась с ним пожилая женщина, в которой он узнал мать Гелии. - А я так думаю, что это Гелия не дала нас в обиду. Заступилась за нас перед богами и перед врагами нашими.
  Женщина поправила косынку, взяла Регина за руку и повела его подальше от своего дома к старому дубу, росшему посреди давно уже безлюдной площади, неподалеку от пустовавшего жреческого шатра. Укрывшись в тени дерева, женщина продолжала:
  - Слышала я, тут один путник рассказывал, где-то за болотами и лесами, далеко от нас, в новом рыцарском замке в самой высокой башне в неволе живет одна красавица прусская. Может, это про нашу Гелию? А может, просто люди болтают. Мало ли красавиц в нашей земле. Пыталась я дознаться у путника того, как найти этот замок, но он говорит, что не знает. И замка самого не видел, и девицы той. Только слышал, что люди говорили, да на какое-то место указывали. А в какой стороне это место находится, уже не вспомнит. Долго шел, говорит, по ночам, от хутора к хутору, все в голове перемешалось. - И она печально вздохнула и смахнула слезу, разбуженную воспоминаниями.
  - Вы, матушка, не печальтесь, не плачьте. Я сам найду дочку вашу. Найду и спасу ее, раз боги не смогли ее защитить.
  - Да что ты, парень! Богам сверху виднее, кого защищать. Да и Гелия наша ближе к ним. Она лучше нас с тобой знает, что ей делать. А все-таки сердце ноет от тоски по дочке. Никогда я ее не ласкала, никогда к груди не прижимала, только смотрела издали, как растет она, как хорошеет. И все спокойнее на душе. А сейчас как подумаю о ней, так болью все внутри скручивает. За наши грехи страдает девочка моя, - и слезы, давно душившие мать, выплеснулись наружу, и она, наконец, смогла выплакаться на плече у чужого ей человека.
  - Плачьте, матушка, вам можно, вам и слезы помогут. А я не могу. Я должен найти Гелию. Кроме меня, ей некому помочь.
  - Ступай, сынок, - мать вытерла слезы уголком косынки, - ступай. Может, и правда то, что ты говоришь. Нет у нас воинов в деревне, некому мою девочку защитить. А ты сильный, ты сможешь. - И она обняла его как родного сына, почувствовав, что их общая забота о Гелии роднит больше, чем семейные узы.
  Много дней и ночей бродил Регин от деревни к деревне, пока однажды не встретил в лесу, что окружает волость Бетен, отряд прусских воинов. Он наткнулся на них неожиданно, в темноте вечерних сумерек и чуть было не лишился жизни. Пришлось рассказать о себе все: откуда он и зачем бродит по лесам один.
  - Оставайся с нами, - предложил ему командир отряда. - Мы сейчас скапливаем силы, нам каждый боец дорог. Освободим сначала свои земли от псов инородных, а затем на юг подадимся. Там наших еще много осталось, несколько отрядов. Объединяться нам надо. В одиночку нам тевтонцев не одолеть. Ну что, пойдешь?
  - Пока не могу. Я же говорил, мне нужно женщину спасти.
  - Вот вместе и спасем.
  - Сначала ее нужно найти, нельзя терять времени.
  - Ну, как знаешь. Поговори хотя бы с моими воинами. Они все больше народ пришлый из разных мест, много чего знают.
  У вечернего костра, когда пруссы хлебали мясное варево из большого котла, Регин снова рассказал свою историю. Все слушали внимательно, сочувственно кивая лохматыми головами. Один воин встал, стряхнул с длинной черной бороды крошки и сказал:
  - Когда я шел сюда из Кведенавы, долго шел, с опаской, обогнали меня псы- крестоносцы - отряд богато одетых рыцарей во главе с самым важным их начальником. Я тогда подумал: "Вот бы ночью напасть на них! Где только они ночевать будут? Да порешить этого начальника". Они в одном хуторе остановились, лошадей поменяли да сами поели. Я потом там справлялся. Ехали они на свадьбу к своему другу, куда-то в Гирмовы. Да только невеста, говорят, им не по нутру. Хозяин хутора рассказывал, язычница она, может, даже жрица. Они все гоготали по-своему. Он толком не понял, что и как. Но вот как слышал, так и передаю.
  - Гирмовы? Где это? Далеко?
  - Да отсюда-то далече. Оттуда, где я был, рыцари на закат поехали. А я сюда все на север шел, вот и решай, где это.
  - Ладно, дойду. Дорога сама подскажет, да и люди добрые найдутся.
  - Только ты, парень, не думай чего, коли не она это. Мало ли девиц эти псы у нас перетаскали?
  - Но не все из них - жрицы, - ответил Регин.
  - Может, и не все, только не слышал я, чтобы женились они на наших девушках, да еще свадьбу справляли, - недоверчиво добавил командир. - Чтобы жениться, девушке нужно их веру принять.
  - Все равно пойду. Нужно проверить.
  - Ну, смотри, но если передумаешь - возвращайся, вместе воевать будем.
  ***
  Старая проселочная дорога, едва различимая под свежим снегом, спускалась от опушки леса в широкую долину, центром которой был высокий холм. В черных обгорелых столбах и грудах камней с трудом угадывались остатки былого селения. Мрачную картину довершали стаи черных ворон, отчетливо выделяющиеся на белом незатоптанном снегу.
  - Можно поехать по дороге через развалины поселка. От него идет неплохая дорога в Варгены, где вам нужно остановиться на ночлег, - сказал провожатый, указывая рукой в долину, когда отряд выехал из леса и остановился для принятия решения. - Я понимаю, это грустное зрелище разрухи вряд ли улучшит настроение вашей даме. Но так безопаснее. Дороги хорошо просматриваются, там можно не опасаться засады. В местных лесах еще встречаются малочисленные отряды пруссов. Вооруженным смелым рыцарям они, конечно, не страшны, но с нами женщина...
  - Как я понял, есть другой вариант пути, - перебил провожатого Пауль.
  - Да, можно проехать лесом, не спускаясь в долину. Дорога обходит лес. Мы можем поехать напрямую, так короче. Еще часа два - и мы в замке.
  Пауль посмотрел на своих спутников. Все они - бывалые, опытные воины. Проверил свой меч и сказал:
  - Ну что ж, убранный пушистым снегом лес действительно более приятное зрелище, чем обгорелые столбы. Вооружены мы отменно, а у туземцев, насколько я помню, кроме дубинок и копий ничего нет. Нам ли бояться случайной стычки?
  Он приказал повернуть коней, и отряд двинулся вдоль леса, а затем проник под его темные своды. Лес этот оказался густым и труднопроходимым из-за низкорослого кустарника, тут и там встававшего на пути.
  - Это ненадолго, - успокаивал путников провожатый, - скоро станет повыше, и лес будет суше и прозрачнее.
  И действительно, скоро явно почувствовался подъем, лошади пошли еще медленнее.
  Пауль снова углубился в свои размышления. Всю дорогу его не покидало чувство, что его кто-то преследует. Но была ли это обычная осторожность опытного солдата или предчувствие близкой опасности, он не мог понять.
  Вдруг из глубины леса, откуда-то сверху вылетело копье и с силой ударило в железную броню провожатого. Тот покачнулся в седле, но Пауль, ехавший рядом, поддержал его.
  - В кольцо, быстро, - скомандовал Пауль, и все сомкнулись в большой круг, выставив впереди себя надежные щиты. Гелия оказалась в центе круга.
  - Что это? Засада?.. - и не дожидаясь ответа добавил, - Попробуем дальше пробираться так.
  Но густой лес не пускал ощетинившееся кольцо.
  - Двое - за мной, остальные - охраняют женщину.
  Пауль рванулся наверх, откуда вылетело злополучное копье. Круг мгновенно сомкнулся и уже более проворно стал продвигаться вслед за командиром. Несколько камней просвистело мимо Пауля, один даже угодил в незащищенное плечо ехавшего рядом с ним солдата.
  - Судя по количеству камней, отряд не такой уж малочисленный, - бросил на скаку Пауль. - Держитесь рядом и защищайте друг друга щитами.
  Он выхватил меч и пришпорил коня, увидев за деревьями прямо перед собой фигуру. Откуда-то сбоку на него наскочил здоровенный бородатый мужик с тяжелой дубиной и со всего маху ударил по лошади. Конь под Паулем подогнул задние ноги и рухнул, увлекая за собой седока. В этот же момент один из крестоносцев опустил свой меч на длинноволосую голову нападавшего. Пауль поспешил высвободиться из седла и встать на ноги, пока его солдаты отбивались от яростно махавших дубинками мужиков, которые то выскакивали из-за деревьев, то снова прятались, так что невозможно было понять, сколько их. И все-таки Пауль со своими воинами потихоньку продвигался вперед, выводя из строя то одного, то другого противника. Вдруг он услышал страшный шум и крики у себя за спиной. Он оглянулся и увидел, что в ощетинившемся кругу образовалась брешь. Конь под Гелией поднялся на дыбы и вот-вот выскочит за ограждение из щитов и унесет свою наездницу. Все произошло так молниеносно, что никто не заметил, как в седле рядом с Гелией оказался еще один всадник. Он с такой силой рванул под уздцы, что конь готов был перелететь через окружавших его воинов.
  - Держите ее, - закричал Пауль и бросился спасать жену, отмахиваясь мечом от дубинок и камней.
  В тот же миг один из солдат всей своей массой навалился на вздыбившуюся лошадь и завалил ее, подмяв под себя девушку и кого-то еще, кто яростно сопротивлялся, но вскоре затих. Остальные солдаты, поняв, что охранять пока больше некого, рассыпались по лесу в погоне за неприятелем.
  Пауль подбежал и поднял верхнее тело. Это был солдат из Гальбгартена. Он был мертв. В щели между доспехами торчала рукоятка ножа. Под этим телом прямо на грязном утоптанном снегу лежала Гелия. Глаза ее были закрыты. Третьего не было.
  - Не призрак же сидел сзади нее на коне, - поделился Пауль сомнениями с подъехавшим рыцарем братом фон Крюге. - Я видел его за спиной у жены.
  - Может, это был Сам...
  - Ты хочешь сказать, это он воткнул нож в солдата? - Пауль указал на бездыханное тело, - или, может, это сделала она?
  Рыцари перекрестились. Пауль пошел тщательнее осмотреть место драки, и обнаружил следы, уходящие глубоко в лес.
  - Нужно догнать его, пешком он не уйдет далеко.
  - Или приведет нас в новую западню, - вмешался другой солдат из местных. - Лучше поскорее выбраться из леса. Потом, когда вы будете в безопасности, мы соберем отряд и прочистим эти места.
  Это обещание несколько успокоило Пауля, и он вернулся к Гелии. Она все еще была без сознания. Он поднял ее на руки и оглянулся в поисках коня. Тот, как будто чувствуя за собой вину в том, что не удержал доверенную ему ношу, подошел к Паулю, с опущенной головой. Рыцарь вскочил в седло, уложил поперек неподвижное тело и тронулся в путь. Убитого солдата перекинули через седло его коня, и вся процессия снова двинулась вперед, но уже более печально и настороженно.
  Наконец деревья расступились, и перед путниками открылась живописная картинка. Посредине заснеженного луга - большой слегка подернувшийся ледяной коркой пруд. На дальнем его берегу высится крепкий деревянный замок, окруженный со всех сторон рвами, наполненными водой из этого пруда.
  - Это - Варген. Самая мощная крепость на подступах к Кенигсбергу. Она хорошо укреплена и надежно охраняется. Здесь вы будете в безопасности и сможете хорошо отдохнуть и привести в чувство вашу жену, - сказал провожатый из Гальбгартена. - Мы переночуем с вами, а наутро отправимся к себе, но уже по дороге. В лес без хорошо вооруженного отряда я больше не сунусь.
  - И все-таки суньтесь туда как можно скорее, чтобы добить тех, кого не достали наши мечи, - не то приказал, не то попросил Пауль.
  Рыцари спустились с пологого холма и подъехали к берегу пруда. Вдоль него к воротам замка вела хорошо утоптанная ровная дорога. Сторожевые, предупрежденные о приближении отряда, опустили тяжелый мост и подняли ворота.
  За стенами замка Пауль действительно почувствовал себя значительно спокойнее. Ушло постоянно преследовавшее его чувство, что за ним кто-то наблюдает. Оно изматывало, лишало обычной уверенности в себе, и горше всего то, что о нем невозможно было никому рассказать, не боясь уронить тень сомнения на себя и на Гелию, вокруг которой и так не умолкают разговоры.
  Хозяева отнеслись к гостям со всей возможной заботливостью. Они помогли Паулю перенести девушку в отдельную комнату, чистую и теплую. Правда, долго спорили, кому доверить ее лечение: замковому врачевателю брату Хенкелю или все же послать за какой-нибудь местной знахаркой. Потому что Пауль категорически не желал подпускать к своей жене мужчину. Решили поискать женщину. А пока Пауль сам осторожно расшнуровал платье и освободил шею и грудь девушки. Она лежала все так же без сознания, но дыхание угадывалось. Брат Хенкель принес воды и предложил положить мокрую повязку на лоб и грудь девушки.
  - Это должно облегчить ей дыхание. Судя по тому, что рассказывали солдаты, у нее возможны сильные ушибы. Хорошо бы проверить, не сломаны ли ребра.
  Пауль ревниво посмотрел на протянутые руки лекаря, взял тряпицы и сам приложил их ко лбу и к груди, едва прикасаясь к покрасневшему от ушибов телу.
   - Вы можете это сделать сами, - нерешительно предложил врачеватель, - вы только прощупайте, не торчит ли чего ниже груди или на спине. Без этого мы не сможем помочь ей, и она будет только зря страдать.
  Пауль нежно провел рукой по телу, ощущая пальцами гладкую кожу и ровные ребра.
  - Как будто все на месте, - неуверенно сказал он.
  - А на спине, нет ли какого сильного ушиба на спине. Может, когда она падала...
  Пауль приподнял девушку. Она издала слабый стон, и веки ее слегка задрожали. Он испуганно отдернул руку.
  - Смотри, смотри, наверное, очаг боли именно там.
  Пауль и лекарь одновременно протянули руки, но тут Гелия открыла глаза.
  - Тебе больно? Где болит? - спросил Пауль.
  - Нет, - ответила Гелия, и взгляд ее был равнодушно неподвижным, как будто жизнь замерла в ней. - Мне страшно. Где он?
  - Кто? - одновременно спросили Пауль и лекарь.
  Гелия переводила взгляд с одного на другого, затем более пристально посмотрела на мужа. Он вдруг понял, о ком идет речь, и поспешил выпроводить брата.
  - Идите, брат Хенкель. Должно быть, женщину уже нашли. Приведите ее поскорее. Теперь, когда жена пришла в себя, ей нужна другая помощь.
  Лекарь недовольно попятился к двери, ворча под нос, что нельзя оставлять больного, не осмотрев его как следует, что, как знающий врачеватель, он не может доверить осмотр какой-то несведущей знахарке. Но Пауль никак не реагировал на его ворчание, и тому пришлось удалиться.
   - Ты узнала его? - строго спросил Пауль, когда дверь закрылась.
   - Кого?
   - Того, кто напал на тебя.
   - Нет, - ответила она, - я просто очень испугалась.
   - Это неправда. Ты узнала его, иначе ты бы не испугалась. Ты ничего не боишься, - страх за жизнь Гелии уступил место ревности.
   - Нет, - уже более твердо ответила девушка, - я его даже не видела. Кто это был?
   - Кто-то из ваших, из пруссов. Он исчез так же незаметно, как и появился, не назвав своего имени.
   - Он убежал?
   - Да, убив одного из братьев.
   - Из-за меня он пролил кровь христианина?
   - И очень искусно, мастерски выкованным ножом. Что скажут на это твои боги?
   - Они накажут его и накажут меня, - устало ответила Гелия и закрыла глаза.
   Тут дверь снова открылась, и на пороге появилась пожилая женщина. Ее подталкивал в спину брат Хенкель, приговаривая:
   - Иди, иди, не упирайся. Мы тебе ничего плохого не сделаем.
   Женщина не понимала его и испуганно оглядывалась через плечо.
   - Похоже, она совсем не понимает нашего языка, - пояснил брат Хенкель, - но местные утверждают, что она хорошая знахарка.
   - Оставим их одних, я думаю, они сумеют договориться, - сказал Пауль и, подведя старуху к девушке, жестами показал, что от нее требуется.
   Старуха закивала головой и замахала руками, что-то говоря на своем языке.
   - Ей нужны вода и лекарства, - перевела Гелия. - У меня в сундуке большой узел, что вязала мне в дорогу добрая Марта. Принеси его. Там найдутся все нужные травы.
   Брат Хенкель неодобрительно покачал головой. Пауль не смог скрыть досады.
   - Здесь в замке, наверное, тоже есть все, что нужно. Так ведь, брат? - как будто извиняясь за свою жену, обратился он к лекарю.
   - Да, конечно, у нас есть...
   - Зачем же расходовать ваше. Оно вам еще пригодится, зимы здесь долгие. К тому же Марта - немка, и она всегда хорошо ухаживала за твоими, Пауль, солдатами. Ты был доволен. Позволь же ей руками этой женщины поухаживать и за мной, - настаивала на своем Гелия, и Паулю пришлось согласиться.
  Ушибы оказались неопасными, кости все целы. Знахарка растерла тело девушки специально приготовленной мазью, напоила душистым настоем. Через два дня Гелия уже была готова продолжить путешествие.
   За эти дни Пауль организовал небольшую вылазку в лес. Они прочесали большой участок леса, проводили братьев до Гальбгартена, но никого не встретили. Даже следы, оставленные неизвестным, которые надеялся найти Пауль, ночью занесло снегом.
   - Может быть, мы их всех там разбили, - предположил один из его солдат. - Помнится, мы там многих положили.
   - Возможно, но один из них точно ушел. Я сам видел его следы.
   Утром следующего дня, едва взошло солнце, путники собрались в дорогу. День обещал быть ясным и солнечным. За ночь подморозило, и дорога снова стала твердой.
   - Ну, не стоит медлить, брат Пауль. Путь вам предстоит неблизкий и не совсем безопасный. Сами видите, встречаются еще кое-где разрозненные бандитские отряды. Если что случится, шлите гонца, мы мигом придем на помощь, - провожал их комтур замка, которому пришелся по душе смелый и благородный гость. - В Кенигсберге поезжайте сразу к брату Дитриху фон Мейсену - комтуру замка. Он уже извещен о вашем приезде и готовится к встрече. Мои люди будут сопровождать вас и проводят к нему. - И отведя его в сторону, чуть тише добавил: - Ваша жена действительно очень красива. Я много слышал о ней. Знаете, слухи у нас ползут быстро, иногда быстрее, чем хотелось бы. Но у нее какая-то нечеловеческая красота. Я бы сказал неземная, если бы не боялся осквернить уста ересью. Опасайтесь ее, или за нее, если хотите. Люди обычно стараются уничтожить то, что их пугает. А ее красота пугает многих.
   - Благодарю вас, брат, за предостережения. Мне кажется, чем быстрее и чем дальше увезу я ее из этих мест, тем скорее она потеряет свою необыкновенность и станет просто женщиной, похожей на любую из наших матерей. Ведь наши женщины тоже бывают красивы?
   - Ну, тут я вам не советчик, - усмехнулся комтур. - Вы сами знаете строгую дисциплину ордена. Но в любом случае - торопитесь.
  ***
  Регин остановился и прислушался. Погони не было. "Эх, почему я не вышел на своих раньше, чем это сделали крестоносцы, - подумал он. - Все можно было организовать по-другому. А сейчас... Моя бедная Гелия. Этот железный мешок навалился на нее всей своей тяжестью. Как она теперь? Жива ли?".
  Эти места были знакомы ему с детства. И этот лес, в котором он знал каждую тропинку, и все дороги, ведущие от одного селения к другому. Регин шел через лес и, скрываясь за кустами, наблюдал, как отряд, увозящий Гелию, въехал в ворота хорошо укрепленного недавно построенного замка. На противоположной от этого замка стороне пруда, там, где несколько лет назад располагалось городище Прейль, стоял другой замок. Вокруг него, как и прежде вокруг старого городища, приютились низкие деревянные постройки.
  - Надо же, а эти уцелели! Все сожгли, а их не тронули.
  Он дождался темноты и пробрался в ветхую лачугу на краю села. На пороге стояла молодая женщина и пытливо вглядывалась в черноту ночи.
  - Гостей ждешь, хозяйка? - тихо спросил Регин.
  Женщина испуганно шмыгнула за рогожку. Война научила бояться и своих, и чужих.
  - Ты одна, что ли? Где твой муж?
  - Нет мужа. В селении вообще не осталось мужчин. Одни жены да дети малые.
  - А кого ждешь тогда?
  - Мать. Она у меня в травах разбирается, помогает при хвори разной. Ее железные солдаты в замок увели, в тот, дальний, что на другой стороне озера. Вот жду, когда вернется. Как бы не случилось чего.
  - Небось не случится. Там помощь нужна женщине, она с лошади упала. Вот твою мать в помощницы и взяли. Пустишь меня на ночлег? Мне нужно знать, что с той женщиной.
  - Заходи, - хозяйка посторонилась, пропуская случайного гостя. - Ты издалека?
  - Сейчас издалека, а когда-то здесь, по соседству с вами жил, в Мединавах.
  - Да что ты? Там же всех... Горе-то какое. Как же ты теперь? Так с тех пор и скитаешься по свету без пристанища? И что, везде теперь эти с крестами хозяйничают?
  - Теперь везде.
  - Вот беда-то. Знать, не будет от них спасения. Да и что, скажи, сделаешь с дубиной против меча?
  - Если всем вместе собраться, то и с дубиной можно. Да и меч выковать - не такая уж трудность.
  - Да кого сейчас соберешь? Последних прошлой зимой перебили. Они, как ты говоришь, все вместе собрались да на замок пошли. Сильно они этих железных напугали да одолеть не смогли. Вот у нас мужчин и не осталось.
  Так рассуждая, женщина накрыла на стол и выставила, как велит обычай, все лучшее, что было в доме.
  ***
  Дорога до Кенигсберга оказалась простой и приятной. Хорошо укатанная, ровная, отмеченная верстовыми столбами. Все чаще стали попадаться навстречу одиночные всадники или небольшие отряды, телеги переселенцев, набитые пожитками.
  К вечеру потянуло сыростью, ветер донес запах подмороженной воды.
  - Это с реки, - пояснил проводник, указывая рукой куда-то вправо. - Тут недалеко, в полуверсте от дороги. Так вдоль нее и доедем до замка. Сейчас поднимемся, сами увидите.
  Дорога не круто поднялась вверх на невысокий холм, с которого открывалась прекрасная панорама. Справа, куда только видел глаз, темнела черная полоса реки, величественно и неспешно несшей свои воды к морю. Прямо напротив того места, где стояли всадники, вдалеке возвышалась большая гора, кое-где поросшая деревьями и кустами. На вершине ее был построен деревянный замок. От его стен и дальше, вниз к реке, на склоне горы разместились многочисленные сооружения, между которыми сновали люди, похожие отсюда на крупных муравьев.
  - Раньше, года два назад, первый город стоял там, на вершине горы, - продолжал проводник. - Братья разрешили поставить его вблизи замка, вокруг приходской церкви Святого Николая. Но он не был защищен ни стенами, ни оврагами. И когда неожиданно нагрянули самбы, они разрушили его, взяли в плен и убили многих людей. А замок выстоял. После этого город был перенесен в долину между замком и рекой.
  Комтур замка, которому доложили о прибытии знаменитых гостей, поспешил сам встретить их. Он вышел на площадь в сопровождении двух братьев, одетых, как и он, в простые серо-коричневые рясы, подпоясанные веревицей, без доспехов и без оружия.
  - Рад видеть вас в добром здравии, - приветствовал он спешившихся путников. - Я - Дитрих фон Мейсен, волею Божьей и Великого магистра комтур замка, а теперь уже и округа Кенигсберг. Это - мои самые верные помощники: Ганс Пабель из бранденбургской земли и Рулин фон Цорн из Эльзаса.
  Гости тоже представились и обменялись приветствиями. Хозяева с любопытством смотрели на единственного не представившегося гостя, под теплым плащом которого угадывалась женская фигура.
  - Это моя жена. В крещении Мария, баронесса фон Русдорф. Она очень устала с дороги, к тому же еще не совсем оправилась от ран, нанесенных ей ее бывшими единоверцами. Позвольте ей пройти в ее комнату.
  Пауль посчитал, что если он представит свою жену как жертву жестокого обращения пруссов, к ней будут относиться с большим сочувствием и симпатией.
  - Да, конечно, - согласился комтур. - Мы даже пригласили одну из горожанок ей в услужение. Ведь у вас пока нет своей служанки? - Он заботливо посмотрел в сторону молодой женщины. - Брат Рулин, проводите ее, - он указал рукой на Гелию, - в отведенную ей комнату и приведите к ней женщину, что ждет под воротами замка. Ваши комнаты будут рядом, брат Пауль, и вас проводят туда. Но сначала мне хотелось бы поговорить с вами.
  Гелия ушла вслед за братом Рулином, остальных увел Ганс Пабель. Пауль внимательно посмотрел на комтура. Это был немолодой уже, высокий, пухловатый человек, взгляд которого выдавал интерес к жизни вообще и к мирской жизни в частности. Об этом говорил озорной блеск в его глазах, появлявшийся, когда он упоминал о городе и горожанках. В остальных же случаях, когда разговор касался тем ордена и орденской жизни, он был строг и глаза его были благочестиво опущены.
  - Как доехали, брат Пауль? Я слышал, с вами в дороге приключилось несчастье?!
  - Благодарение Богу, все обошлось.
  - Ваша жена не сильно пострадала?
  - Нет, только легкие ушибы.
  - Бедняжка! Вы нам ее покажете? Разумеется, это не будут смотрины, - поторопился оправдаться комтур, увидев ревнивое выражения лица Пауля. - Так, небольшое дружеское застолье. Знаете, жизнь в замке довольно однообразна и скучна, особенно теперь, когда враг полностью разбит.
  - Я слышал, пруссы собирают новые силы.
  - Да, слухи такие ходят. Ну что ж, мы всегда готовы к нападению. Но нам так не хватает опытных командиров, особенно с опытом наступательных действий. Последние походы лишили нас сразу нескольких военачальников. Вы могли бы задержаться у нас подольше...
  Пауль удивленно посмотрел на комтура, но тот не смутился.
  - Я слышал вашу историю, но я, знаете ли, не разделяю общего мнения о язычницах, тем более хорошеньких. И если вы посчитали ее достойной вашего внимания настолько, чтобы сделать своей женой, ну что ж, тут я только могу позавидовать вашей смелости. Если, конечно, она действительно так хороша, как о ней говорят, - комтур хитровато сощурил глаза, и предательский блеск их выдал его истинные желания.
  Пауля передернуло. "Похоже, этот монах действительно питает слабость к женщинам, - подумал он. - Но не моя жена будет ублажать его ".
  - Благодарю вас за приглашение, брат Дитрих, но примите во внимание нетерпение моих родителей. Моя матушка ждет не дождется, когда же я познакомлю ее с невесткой.
  - Очень жаль, что не могу вас удержать. Вы уже наметили дальнейший маршрут? Я могу предложить вам помощь в этом. Мы поддерживаем довольно регулярную связь с Германией, со всей Империей и с Папой Римским. Могу предложить вам два пути. Первый - самый простой. Дождаться попутного корабля и по морю добраться до Рейна и родных мест. У этого пути только две трудности: попутный корабль можно прождать всю зиму. Другая: море в это время года очень неспокойно, нет уверенности, что оно пощадит вас.
  - Какой же второй путь? - поинтересовался Пауль.
  - Второй - по суше. Через Натангию, Бартию и оттуда по границе с Польшей до самой Германии. В Натангии хорошо, тихо, много наших замков. А вот в Бартии сейчас неспокойно. Постоянно приходят донесения о том, что готовится новое восстание. Какой-то там новый предводитель нашелся из образованных пруссов. Собирает новое войско. Вот вам и человеческое отношение к дикарям. Мы их учим, а они нас нашей же наукой... Простите... Я слышал, ваша жена тоже из местных, и очень умна.
  - Лишь настолько, насколько может быть умной жрица. Она никогда не получала образования в Германии.
  - Вы правы, женщина - это всего лишь женщина. Хотя про местных рассказывают невероятные истории. Взять хотя бы этот случай ...
  - Простите, брат Дитрих, но я прошу вас рассказать его в другой раз. Мне хотелось бы отдохнуть с дороги.
  - Конечно, конечно. Я провожу вас. Вы уже решили, какой из путей выберете?
  - Сушей, брат Дитрих. Знаете, я довольно сильный и выносливый человек, но море - это, пожалуй, единственное, чего я не переношу.
  Неделя, проведенная в замке, вопреки ожиданиям, оказалась приятной во всех отношениях. Уютные, довольно теплые комнаты для гостей, вкусная обильная пища, приготовленная умелыми руками приходящих горожанок. А главное - интересные беседы с комтуром и его приближенными, которые, как и их командир, хоть были рыцарями монашеского ордена, но в душе оставались людьми светскими. Их увлекательные рассказы (без налета политики и религии) о путешествиях, о дальних странах захватывали слушателей. Даже Гелия слушала их внимательно и, включившись в беседу, расспрашивала о непонятных предметах и словах.
  А непонятного и удивительного было много. С самого первого знакомства с Кенигсбергом, еще только зарождающимся, но уже производившим впечатление на человека, никогда не видевшего город, Гелия не переставала удивляться разнообразию человеческих способностей. Она интуитивно понимала, что человек может приспосабливаться к любым условиям жизни, но не предполагала, что он умеет так активно использовать эти условия для своего удобства и даже для своей прихоти. Гуляя с Паулем по городу между мастерскими ремесленников и лавками торговцев, она поражалась немыслимому количеству незнакомых вещей, назначение которых было ей непонятно. Началось все с поисков украшений, которые Пауль посчитал бы достойными красавицы жены. Городские умельцы наперебой предлагали свои поделки, а торговцы, прослышав о богатом покупателе, доставали из потайных сундуков разные заморские штуковины: перстни, золотые цепи и броши, пояса, вышитые золотой ниткой и расшитые драгоценными камнями. У Гелии пестрело в глазах и слегка кружилась голова от мелькавших мимо нее людей и таких бессмысленных, как ей с самого начала показалось, вещей. Когда она пыталась расспросить продавцов, для чего нужны все эти вещи, как и от кого оберегают они своего хозяина, те недоумевающе пожимали плечами и отвечали примерно одинаково: "Это очень богатое украшение, в нем госпожа будет выглядеть как сама королева...".
  Но постепенно из бесед и рассказов она поняла, что значит быть богатым и как по одежде можно догадаться о состоянии кошелька. Вскоре во время прогулок она уже сама могла отличить богатого торговца от бедного, простолюдина от человека благородного.
  - Как у вас все странно и сложно, - говорила она Паулю как-то во время прогулки по городу. - Одел человек кафтан - и он уже богатый купец, золотую цепь с перевязью - дворянин. Каждый знает свое место.
  - А у вас разве не так? У вас тоже есть знатные и богатые. Все ваши жрецы и старосты.
  - Но их выбирают боги, и их одежда - дань ритуалу, способ служения богам.
  - Ты хочешь сказать, что ваши люди живут одинаково? Одинаково одеваются, одинаково едят.
  - И одинаково работают. В нашей деревне было так. Это одна из заповедей Видевута: "Никто не должен принуждать другого к работе. Он должен привлекать его к этому добром. Оба они должны быть одинаковы"*. Крайс учил нас чтить и уважать заповеди.
  - Ну что ж, наш Христос тоже учил нас, что перед богом все равны. Но это, наверное, только на смертном одре. Пока люди живут, они хотят отличаться друг от друга.
  - Для этого они и придумали драгоценные украшения? - лукаво улыбаясь, спросила Гелия.
  - Да, пожалуй, - добродушно усмехнулся Пауль. - Но именно женщины начали украшать себя.
  - Но может быть, это мужчины стали украшать своих женщин, чтобы было чем похвастать перед другими? - не сдавалась Гелия.
   - Не знаю, кто из них начал первым. Но если тебе так неприятны драгоценности, у тебя не должно быть претензий к ордену. Его рыцари целомудренно отвергают и женщин, и украшения.
  - На словах, Пауль, большинство из них - только на словах. На деле же каждый мечтает и о том, и о другом.
  - С чего ты взяла? Ты не смеешь подозревать в этом людей ордена, преданных вере.
  - Подозревать? Я не подозреваю, я просто знаю. А разве ты не знаешь, не понимаешь, о чем думает твой собеседник, когда разговаривает с тобой? Какие невысказанные мысли теснятся и прячутся в его голове? Мне казалось, что это так очевидно, что не стоит и пытаться прятать свои мысли.
  - А ты знаешь? Ты видишь чужие мысли? - Пауль не без испуга посмотрел на нее.
  - Не вижу, конечно, но всегда чувствую, когда человек обманывает или говорит не то, что думает, а то, что хотели бы от него услышать. Кстати, ваш капеллан брат Христиан, который венчал нас в Гирмове, тоже обладает таким даром, но это не пугало тебя, не настораживало. Напротив, ты относился к нему с большим уважением, даже поклонением. Хотя он просто внимателен к людям. Всего лишь постоянно за всеми наблюдает.
  Это последнее замечание напомнило Паулю, что и ему следует быть внимательным. Он осмотрелся по сторонам и обнаружил, что они затеяли спор на самом оживленном месте, в центре площади, посреди торговых рядов и, естественно, стали объектом наблюдения многих горожан. Он поспешил увести Гелию в одну из узких улочек, лучами расходившихся от просторной прямоугольной площади.
  - Просто удивительно: все эти новые орденские города похожи друг на друга, как пчелиные улья. Если знаешь один, то не заблудишься в другом, - с легкой насмешкой сказал он.
  - Почему?
  - Таков закон. Есть свод правил, согласно которому должны строиться все немецкие города. В центре всегда площадь с ратушей и церковью, а из каждого угла площади под прямыми углами расходятся улицы и идут до самых городских ворот. Остальные выстраиваются через определенное расстояние четко вдоль или поперек главных. Все очень просто и аккуратно. Таков порядок. Немцы очень ценят порядок.
  - А ты? Ты ведь тоже немец, но, похоже, эти клетки тебя забавляют.
  - Знаешь, с тех пор, как я покинул родной дом и отправился путешествовать по разным странам, я стал забывать слово "порядок". Вечному скитальцу трудно сохранять его, даже если он чистокровный немец.
  - И все-таки он дорог тебе.
  - Да, как память о родном доме. Когда вернемся домой, матушка быстро приучит тебя к самому строгому домашнему порядку.
  Гелия ничего не ответила, лишь улыбнулась кончиками губ и глазами. Улыбнулась хорошо, по-доброму, так что у Пауля сладко защемило внутри и стало радостно, как будто блеснула тонкая нить взаимного понимания.
  Гелия не переставала удивляться этой новой жизни и своему отношению к ней. Она не чувствовала отчуждения или неприязни к пришлым людям, они стали ей интересны. Там, где не было войны и строгой, но ханжеской религии, именем своего бога несущей смерть и разорение, была жизнь. Другая, странная, непонятная ей, но жизнь, дарующая новую жизнь и, может быть, новую любовь. Она с любопытством наблюдала зарождение этого поселения, такого шумного, беспокойного и в то же время упорядоченного. Этих людей, которые, в сущности, если не обращать внимания на их одежду, так похожи на ее соплеменников - говорливые, озабоченные, грустные и веселые. "Пожалуй, я могла бы жить с ними в мире и согласии, - думала она, - если бы только они сумели увидеть во мне друга, умеющего помочь. Но они всегда будут видеть во мне лишь то, что подскажут им их правители". У Гелии как-то тяжело сдавило сердце, как от предчувствия неминуемой беды. Она осмотрелась. Все тот же шумный, неумолкающий город, оживленные, неутомимые горожане. Никто уже не смотрит на нее, все заняты своими делами. Откуда вдруг эта боль и страх, холодком пробежавший по спине? Гелия еще раз более внимательно посмотрела по сторонам. Какой-то человек на другом конце улицы в ответ на ее взгляд резко отшатнулся и спрятался за угол дома. Или ей это только показалось? Кто это: друг или враг? Если друг... то сейчас он еще худший враг для нее теперешней. Гелия задумалась, а Пауль, вдохновленный мечтами о скорейшем возвращении в родные земли, бережно взял ее за руку и увлек за собой.
  - Завтра же на рассвете уезжаем. Пока стоит сухая морозная погода. Не будем терять времени. Ты ведь уже достаточно отдохнула? - он заглянул ей в лицо, стараясь разглядеть глаза под глубоко надвинутым капюшоном.
  - Да, конечно, - кивнула она, пряча взгляд, а в нем свой страх и мрачные предчувствия.
  Вечером в замке Гелия выглядела задумчивой и как будто чем-то обеспокоенной. Но Пауль не замечал перемен, все еще находясь во власти той пленительной улыбки, которой одарила его девушка при упоминании о матери. Поэтому, услышав ее вопрос, он отшатнулся , не сразу уловив его смысл.
  - Скажи, Пауль, - повторила Гелия более отчетливо, - ты смог бы полюбить врага своего? Так велит ваш Христос.
  - ?..
  - Это очень трудно - полюбить своего врага, - продолжала она, не дождавшись ответа. - Но еще труднее девушке, воспитанной в любви к богам, полюбить мужчину земной любовью. Мне кажется, я смогла это. Я люблю тебя. Но я чувствую, что любовью этой привязываюсь к тебе душой и все более отдаляюсь от богов. Крайс говорил, что всякая привязанность к земному удаляет от божественного. Боги оставили меня, я больше не чувствую их присутствия, не слышу их голосов. И теперь некому защитить меня, кроме тебя. И я не знаю, правильно ли поступила, приняв твою любовь.
  Она смотрела на него доверчиво и казалась такой беззащитной, что Пауль почувствовал в себе силы защитить весь род человеческий от неведомого врага, и уж тем более их хватит, чтобы уберечь эту единственную, принадлежащую только ему, женщину.
  Дорога в южном от Кенигсберга направлении оказалась более многолюдной, а местность - более обжитой. Первая остановка предполагалась в Бранденбургском замке, который прославился своим боевым духом и стойкостью. Он уже много раз переходил из рук ордена в руки пруссов, но каждый раз рыцари возвращали его себе и восстанавливали, по-новому отстраивая и укрепляя.
  Далее дорога пошла вдоль довольно широкой реки, на берегах которой строились замки на расстоянии в полдня пути. Двигались, как и прежде, от замка к замку, давая хороший отдых и себе, и лошадям. Всю Натангию проехали без приключений. Мир и спокойствие царили в здешних местах. Небольшие, но добротные и уютные вновь отстроенные деревеньки колонистов, приютившиеся под надежной защитой рыцарских замков, всем своим видом показывали, что орден основательно закрепился в этих землях.
  Но чем ближе подъезжали они к Бартии, тем тревожнее становилось вокруг. И в замках, и в деревнях говорили, что в Бартии неспокойно и лучше было бы обойти эту местность стороной. Но другой дороги не было, а возвращаться в Бранденбург, от которого отходило несколько дорог в разных направлениях, Пауль не хотел. К тому же в его дорожной грамоте значился замок Резель, где по настоянию брата Христиана он должен был провести некоторое время, а эта дорога вела именно туда.
  Слухи действительно были неутешительные. Говорили, будто бы судовы (ближайшие соседи бартов), прослышав, что барты, вармийцы и прочие пруссы снова подчинились христовой вере и братьям, страшно вознегодовали и, собрав огромное войско, направляются в Бартию. Местные немногочисленные отряды рыцарей были обеспокоены такими вестями и слали гонцов в Кенигсберг за помощью. Поэтому, когда отряд Пауля появился у ворот Бартенштейна, его приняли за долгожданную помощь. В замке было не более десяти солдат, и все они готовились к осаде, которая, по словам их разведчиков, должна была начаться со дня на день. Это никак не входило в планы Пауля. Он мечтал о тихом, уютном домашнем очаге и мирной жизни с любимой и, кажется, любящей его женой. Он сослался на важное и срочное поручение, с которым его ждут в Резеле. Вытребовал проводника и короткой тропой, лежащей в стороне от рыцарских замков, направился в назначенное ему место.
  Путь из Бартенштейна к Резелю был необыкновенным. Вдоль неширокой плохо утоптанной тропы тянулись причудливой формы деревья. Сейчас, зимой, когда ветви их не были прикрыты листьями, это особенно бросалось в глаза. Стволы их, хоть и устремленные вверх, были странным образом закручены, все в каких-то наростах и язвах, а ветви, словно сотни рук, переплетенные между собой, печально опущены вниз. Создавалось впечатление, будто они чем-то встревожены, огорчены, хотят о чем-то предупредить. Но не в силах что-либо изменить, прощально машут ветвями. При взгляде на них у Гелии невольно сжалось сердце и захотелось заплакать просто так - безотчетно и беспричинно. И даже Пауль, глядя по сторонам, ощутил какой-то жуткий суеверный страх и приказал отряду держаться поближе друг к другу, не растягиваться.
  "Что это за мир, где даже деревья пугают, а не охраняют своих сожителей? - подумала Гелия. - Где мои прежние заступники, такие сильные духом своим, что рядом с ними даже безвольный человек становился бодрее?". И тут она увидела огромный дуб- великан. Тропа упиралась в небольшую поляну, посредине которой рос необъятный в стволе и очень высокий дуб. Его ветви, казалось, упирались в небо, которое сегодня своими низкими тучами старалось придавить все живое. Ровный могучий ствол с резной шершавой корой и протянутыми навстречу ветками-руками напомнил Гелии ее друга, отца и учителя мудрого Крайса. Еще в детстве она заметила, что крепкие и стойкие дубы чем-то напоминают ей вождей-вайделотов, мудрых жрецов, все знающих, но обо всем до времени молчащих. Сколько глубоких тайн хранили они, сколько силы и мужества дарили лишь своим присутствием! Но только тот, кто с искренним почитанием относился к ним, мог получить и силу эту, и знание. Гелия свернула с тропы и приблизилась к дубу. Она спешилась и осторожно подошла к нему, обняла и долго стояла, прислонив к нему лицо, будто прислушиваясь к чему-то или прощаясь.
  Солдаты замерли в изумлении, не смея нарушить этого единения, при этом самые боязливые на всякий случай крестились и посматривали на небо. Даже Пауль не посмел потревожить жену, так просто и естественно было ее поведение, в котором любой посторонний человек видел, как глубоки чувства, объединяющие эти два земных создания. Все были во власти какого-то непонятного, необъяснимого действия, которое каждый потом объяснял на свой лад.
  Замок, куда прибыл Пауль со своим отрядом, был довольно крепкий, основательный. Мощные каменные стены оборонительных валов и глубокие рвы, заполненные водой, вселяли надежду, что укрепление выстоит и при длительной осаде. Да и само строение вид имело внушительный. Толщина каменных стен позволяла выдерживать даже осаду камнеметами.
  - Ну как же не укрепляться? - отвечал на похвалы Пауля святой отец замковой церкви, а также и распорядитель жизни замка и небольшого городка, прилегающего к нему, брат Герман. - Не укрепляться нельзя. Не так давно это было, тому меньше десяти лет. Напали на замок судеты со скаловами. Замок тогда был деревянный, а в нем отряд - человек семь. Испугались тогда братья. Да и как не испугаться, когда слухи дошли, будто и другие крепости: и Крейсбург, и Бартенштейн, да и сам Кенигсберг осаждены пруссами. Долго они думали-гадали, долго советы держали, как себе помочь, но не придумали ничего лучше, чем замок дотла спалить. А сами тайными путями в пущу ушли. А мы на этом вот месте новый построили и крепче, и надежнее, чтоб не бежать от пруссов, а самим их давить. При этих словах брат Герман так выразительно, с явным неодобрением взглянул на Гелию, что у Пауля холодок пробежал по спине. Но взгляд тот был недолгий, почти мимолетный, в целом же знакомство и взаимные приветствия были вполне дружелюбными и доверительными.
  Брат Герман знакомил гостей со всеми обитателями замка, показывал оборонительные укрепления и жилые покои, производя впечатление очень гостеприимного хозяина и интересного собеседника. Только временами взгляд его останавливался на Гелии, и в глазах появлялось странное выражение, значение которого Пауль не мог определить. Там были и любопытство, и подозрительность и даже откровенная неприязнь, и еще что-то за всем этим, что Гелия, более наблюдательная, определила как предупреждение: "Уж я-то знаю, меня не проведешь, я выведу тебя на чистую воду".
  Жизнь в замке, как и жизнь в небольшом городке, прилепившемся к нему, мало чем отличалась от жизни в Кенигсберге. В городе - такая же, как во всех немецких городках, прямоугольная торговая площадь и расходящиеся от нее четкими лучами улицы. Разве только народу поменьше, и размерами все - как в уменьшенной копии. В замке, как и во всех орденских укреплениях - строгая дисциплина и бдительный контроль друг за другом.
  Тем временем все более тревожные вести приходили из разных мест Бартии. Говорили, будто нашелся новый предводитель не из местных. Он собирает большой отряд, целую армию, и хочет осадить сразу все замки, чтобы не ждали они подмоги друг от друга. Братья, сведущие в военном деле, говорили, что не стоит по замкам сидеть, прятаться и дожидаться осады. Нужно объединить все орденские отряды и самим напасть на бунтовщиков. Пауль отмалчивался на всех этих военных советах, мечтая поскорее оставить это место. Но и он, как опытный командир, в душе поддерживал план нападения.
  В один из дней к воротам замка по одному и небольшими группами стали подходить и подъезжать рыцари, по одежде и усталому виду которых каждый понимал, что они недавно выбрались из хорошей драки. Каждый из них рассказывал свою историю, но суть была в том, что несколько дней назад взбунтовавшиеся пруссы осадили замок Вайстотепила. Весь день до сумерек они мощно штурмовали его, а братья со своей стороны мужественно оборонялись. А когда пруссы ни с чем отступили, братья, рассудив, что замок не крепок и никак не сможет устоять целым и невредимым против других сильных штурмов, сожгли замок и незаметно ушли.
  Это событие всколыхнуло все население Резеля. Все хватались за оружие, призывая друг друга бить пруссов. Пауль все еще оставался в стороне, стараясь оградить свою жену от беспочвенных подозрений на ее счет и колких намеков. Но когда однажды до него дошел слух, что предводитель восставших пруссов - из Самбии и хочет осадить все замки, потому что ищет какого-то пленника, спрятанного в одном из них, что-то в душе Пауля перевернулось. Как будто он получил вызов на поединок и не может не принять его.
  Кто-то из разносивших вести добавил, что это не пленник, а пленница, якобы похищенная невеста вожака. Пауль принял вызов. Он предложил себя командиром отряда, и братья рыцари, слышавшие о его боевых заслугах, с радостью пошли под его знамя. Брат Герман благословил многочисленный отряд в трудный боевой поход и обещал Паулю присмотреть, как он сам выразился, позаботиться о его жене и ее преданности святой вере.
  Гелия тихо молилась в церкви, когда сзади неожиданно подошел брат Герман и грубо оттолкнул ее от алтаря.
  - Не смей осквернять устами своими святое имя. Я все знаю про тебя. Ты была и осталась язычницей, ведьмой, которая изнутри пытается ослабить наше воинство, тогда как твои сообщники действуют снаружи.
  Гелия недоуменно смотрела на святого отца, который в присутствии Пауля никогда не позволял себе грубого слова или даже намека в ее адрес. Только взгляды, но взгляды были убийственными.
  - Я не понимаю, чем вызван ваш гнев, - отвечала ему Гелия, стараясь держаться спокойно.
  - Вы ведь всегда знали, что я была язычницей, но приняла христианство. Я никогда и не скрывала этого.
  - Зато теперь я знаю, что это тебе мы обязаны новым бунтом пруссов. Это из-за тебя их предводитель собрал большое войско и жаждет сжечь все наши замки. Это тебя он ищет по всему свету. Ты - его похищенная невеста или, может быть, любовница?!
  Что-то гнусное загорелось в глазах монаха, когда он произносил последнее слово, из чего Гелия определила, что оно означает что-то очень скверное и звучит как оскорбление.
  - Я не могла быть невестой этого человека, как не могла быть ничьей невестой, - она все же решила оправдаться. - Я была жрицей, а жрицы не живут жизнью земных людей.
  - Тем более нет тебе доверия. Если ты предала одного бога, почему бы тебе не предать и другого?
  На это Гелия не могла найти ответа. Она и сама постоянно терзалась этим вопросом.
  - Возможно, я предала своих богов. И они накажут меня, если посчитают нужным. Но я не предавала вашего. Я всем сердцем полюбила его. Это был удивительный человек.
  - Человек?! Да как смеешь ты называть бога человеком?! Все вы, язычники заслуживаете, смерти, и мы покараем вас!
  - За что? За то, что жили и хотим жить на своей земле? Не мы, язычники, а вы, христиане, пришли в чужие земли. Убиваете наших людей, отбираете имущество, сжигаете жилища. Я думаю, что ваш Христос не одобрил бы ваши действия. Ему вряд ли понравились бы крестовые походы и казни, костры, на которых вы сжигаете всех несогласных с вами. Христос учил добру, милосердию и любви. Где они у вас? Вы убиваете чувства, что теплятся в человеке, страхом перед богом. Но бог-то тут ни при чем. Он един в разных своих проявлениях и одинаковой любовью одаривает всех детей своих: и язычников, и христиан, всех, кто верит в него и воспевает его в своих молитвах. Только люди, одержимые бесом власти, наживы и жестокости, несут другим людям смерть и разорение, прикрывая свои грязные дела и мысли именем бога.
  - Замолчи, еретичка, не касайся святого имени скверными устами. Я всегда знал, что нельзя верить язычникам. Крещеный язычник - это как уснувшее на время осиное гнездо. Стоит только потревожить его, и не миновать беды. Их надо уничтожать, мужчин убивать, а жен и детей уводить в рабство. Только так можно приучить их к покорности и почитанию веры нашей, - святой отец перекрестился, стараясь успокоить разбушевавшиеся в нем страсти. - А ты - ведьма, ты не жена, ты не будешь покорной рабыней мужу своему, какой и подобает быть раскаявшейся язычнице. Я распознал твою скрытую суть, ты - еретичка, и все помыслы твои греховны. Мой долг - раскрыть мужу твоему и всем людям, знавшим тебя, твою грешную душу и тайную злобу и избавить мир от еще одной опасной ереси.
  Гелия не до конца понимала смысл обвинения священника, но по выражению его лица, в котором ненависть и страх затмевали все человеческие чувства, и по всему его облику, в котором чувствовалось желание уничтожать всех противоречащих ему, она поняла, что участь ее решена. Этот человек не желал разговора, не хотел откровенности и искренности, он жаждал только послушания. "Наверное, послушания слабых, - мелькнуло в голове у девушки. - С сильными он не смеет и тягаться. Может быть, именно это делает его таким жестоким, - сочувственно подумала Гелия и с любовью и прощением посмотрела в глаза своему врагу.
  Он испуганно отвел взгляд и истерично прокричал:
  - Завтра, завтра же ты будешь гореть на костре, ведьма! - и выскочил из часовни.
  "Странно, его мучают угрызения совести, - подумала Гелия, глядя вслед убежавшему священнику. - Мне казалось, что он не знает, что это такое. Как человек, который никогда и никого не любил, не знает, что такое любовь. И никакими словами ему не объяснить это".
   Наутро небольшая площадь городка, расположенного прямо под стенами замка, была заполнена любопытными. Торговцы и ремесленники, их жены и дети, побросав свои мастерские и лавки, собрались перед наскоро сколоченным эшафотом. На нем монахи установили деревянный крест и обкладывали его со всех сторон вязанками хвороста. Было солнечно, но очень холодно, зрители ежились от жгучего мороза и укутывались поплотнее в накидки и зипуны.
  - Кому-то сегодня будет жарко, - пошутил один из зрителей.
  - Да уж, на всю жизнь согреется, - ответили ему из толпы.
  И по площади поползло насмешливое шушуканье, передавая эту реплику и добавляя новые, еще более жестокие от веявшего от них равнодушия. Наконец из ворот замка вышла процессия, и люди, начавшие уже замерзать и уставшие от ожидания, заметно оживились. В середине процессии окруженная со всех сторон монахами в длинных коричневых рясах с глубоко надвинутыми на лица капюшонами шла девушка. Она была в легкой белой рубашке, не скрывающей худые босые ноги, которыми она ступала по заснеженной, колкой от тонких острых льдинок дороге. Ее длинные ярко золотистые волосы развевались от легкого дуновения ветерка и снова покорно ложились на плечи, прикрывая хозяйку необыкновенным горящим на солнце нарядом. Лицо ее тоже было необыкновенным. Оно не выражало страха или страдания, оно не было обреченно безучастным к собственной судьбе. Наоборот, казалось, что она с интересом и глубоким внутренним переживанием наблюдает за происходящим, всматривается в каждое лицо, мимо которого проходит, заглядывает в глаза. Как будто ищет в них что-то, и не сочувствие и сострадание, а что-то иное: понимание, осознание. Людям, пришедшим посмотреть на представление, на мгновение показалось, что это они - комедианты, фокусники, жонглеры, показывающие странный спектакль, а она - их единственный зритель, все понимающий и все прощающий. Разговоры смолкли, все напряженно смотрели, как девушка поднялась на помост и повернулась лицом к брату Герману, возглавлявшему процессию.
  - Вы не дадите мне возможности проститься с мужем? - тихо спросила она.
  - Я уберегу его от этой заразы. Мои молитвы и его покаяния помогут ему очиститься от скверны.
  Он махнул рукой, и монахи быстро привязали девушку к столбу, закидали хворостом и подожгли.
  Гелия смотрела на огонь, подползающий к ее ногам без страха и с какой-то внутренней радостью, освещавшей ее лицо нежной кроткой улыбкой. Ее смелость и самообладание вызывали у толпы уважение и сочувствие, несмотря на грозные устрашающие взгляды святого отца. Люди больше не шутили и не шушукались, не забрасывали жертву, как это принято, камнями и палками, не посылали ей проклятия и оскорбления. Люди смотрели на нее молча, в глубине души удивляясь и восхищаясь ее мужеством и совершенно необыкновенной, неземной красотой.
  Гелия же смотрела на них с прежней любовью и жалостью. Она давно простила их жестокость, их невежество и нежелание понимать другого человека.
  "Мужество - принять смерть? - думала она. - Нет. Мужество - остаться жить с вами, в мире жестокости и насилия. У меня нет такого мужества. Я слишком слаба, чтобы противостоять вам, а жить, как вы, я просто не умею. О мои боги! Простите меня за трусость, за нежелание жить и бороться. Примите мою жизнь и освободите от земных страданий".
  Костер разгорелся в полную силу, пламя окутало девушку, и последний легкий вздох слетел с ее губ и слился с глухим испуганным вздохом толпы, которая только в такие минуты и понимает, что произошло нечто ужасное и, возможно, по ее вине. Толпа выдохнула и попятилась назад, осеняя себя крестным знамением. Каждый невольно пытался убедить себя в собственной правоте, дабы освободиться от угрызений совести. И действительно, как только глаза девушки, скрытые пламенем, перестали волновать их сознание, люди снова почувствовали себя уверенно и спокойно.
  Паулю было тревожно. Он метался со своим отрядом от замка к замку, выслеживая неуловимого предводителя пруссов. Внутреннее беспокойство терзало его, и он не мог найти причины тому. Неужели это ревность, снова ревность к неизвестному преследователю после стольких дней бегства от него же? Нужно встретиться с ним и решить этот спор по-мужски, с мечом в руках.
  Несколько дней прошли в тщетных поисках врага, когда однажды в чистом поле, запорошенном глубоким снегом, на вечерней заре его догнал гонец из Резеля с важным сообщением.
  - Сегодня утром на площади замка была сожжена еретичка - причина всех раздоров. Теперь пруссу некого больше искать. Он должен сложить оружие и оставить замки в покое, - сказал гонец, не поднимая глаз на командира.
  Пауль, казалось, ничего не слышал. Он устремил взгляд в одну точку. Там, на конце поля, в глубине чернеющего леса что-то блеснуло. Пауль взмахнул мечом, отгоняя от себя и гонца и окружавших его солдат, и устремился к этой точке, которая как будто притягивала его своим блеском. Из леса выехал всадник и стремительно понесся навстречу. Замелькали, зазвенели мечи. В неясных уже сумерках два воина сражались крепко, яростно, со всей ненавистью за что-то значительно большее, чем религия, даже большее, чем сама жизнь. Сражались за любовь. Любовь утраченную, отнятую друг у друга и не доставшуюся никому. Сражение было недолгим. Слишком много ненависти и очень мало желания жить. Они оба дали убить себя...
   Он упал, повторяя любимое имя. И погружаясь в сладостный вечный сон, увидел добрую ласковую улыбку той, встречи с которой боялся, ожидая упреков и проклятий.
  - Это ты?!
  Он протянул к ней руку, и девушка не отдернула свою. Она крепко сжала протянутую руку и повела его куда-то за собой, не отрывая любящего всепрощающего взгляда
  - Это ты? Мы будем вместе?
  - Мы теперь всегда будем вместе.
  - Всегда?
  - Да. Нас будет разлучать только жизнь, но и там мы постоянно будем искать друг друга.
  - Мы сможем узнать друг друга?
  - Я всегда узнаю тебя по тому восторгу, с которым ты смотрел на меня...
  
  * Примечание
  "Мы должны испытывать..." - третья из семнадцати заповедей Видевута. Перевод В.И. Кулакова
  "Если каждый..." - седьмая заповедь Видевута. Перевод В.И. Кулакова
  "Никто не должен принуждать..." - четырнадцатая заповедь Видевута Перевод В.И. Кулакова
  Потримпо - бог молодости, цветения, источников и рек
  Перкуно - бог грома и молний
  Патолло - бог смерти, старости, подземного царства
  Аутримпо - бог моря
  Пергрубиус - бог - воплощение весны
  Окопирис - царь богов, повелевающий всеми
  Витланд - древнее название прусской земли
  Комтур - орденский чиновник высокого ранга, высшее должностное лицо комтурства, наделенное всей полнотой военной, гражданской и судебной власти.
  Ландмейстер - управляющий орденской провинцией.
  
  
  С У Л Ы Б К О Й...
  
  Александр АНДРЕЕНКО
  
  ПРО ПРИПАРКИ В АКВАПАРКЕ (из цикла "Гравюры с натуры")
  
   Словно выкупался где-то...
   А. Твардовский
  
  
  ИТОГ И ПРОЛОГ
  Поглядел бы, что с часами...
  А. Твардовский
  
  
  Чтобы стал разнообразней
  Профессиональный праздник,
  Педагоги сбились в стайки
  И рванули в Миколайки.
  
  Отведённые нам сутки
  Пронеслись как полминутки.
  
  В настроении отличном,
  Отдохнувшие прилично,
  Очень Польшею довольны,
  Мы к делам вернулись школьным.
  
  За числом идёт число.
  И недели не прошло,
  Слышим добрую молву:
  - Мол, неплохо бы в Литву!
  
  Жизнь в момент прекрасней стала,
  И желающих немало
  Оказалось прогуляться
  До меньших литовских братцев.
  
  Навострили лыжи мы
  К зарубежью ближнему.
  
  Две границы не беда:
  Сумки в руки и - айда!
  
  Ведь учитель от забот
  Хоть в Америку махнёт,
  Выберет без робости
  Пункт любой на глобусе.
  
  
  НЕ НИЦЦА, НО ЗАГРАНИЦА
  ... что советскую берёзу
  Аж за Кёнигсберг завёз
  А Твардовский
  
  
  Совершенно незаметно
  День приблизился заветный
  С гулом сдержанно-весёлым
  Собираемся у школы,
  В предрассветных переливах
  Транспорт ждём нетерпеливо.
  
  
  
  Вот автобус подошёл,
  Вот уже и хорошо,
  Вот мы в бодром тонусе
  Вроде бы и тронулись.
  
  Но, конечно, ясно всем,
  Что совсем не насовсем.
  Погуляем - и обратно.
  Не печалься, город Канта!
  
  Забыв про всё на свете,
  Душа поёт моя:
  - Мы едем, едем, едем
  В литовские края!
  "Не страшны дурные вести!"
  Вот мы вроде бы на месте :
  Из окошка видится
  ВЕШТИБУС. - Гостиница.
  
  Нас, как опытных туристов,
  Разместили очень быстро.
  Сразу были выданы
  Карточки магнитные.
  
  Те собой являли, кстати,
  Ключ дверной и выключатель.
  Было, знаете ли, лестно
  В полулюкс войти двухместный.
  
  
  О ВЛАГЕ И ОТВАГЕ
  Лишь вода была б вода...
  А. Твардовский
  
  
  Не дождавшись ужина,
  Мы командой дружною
  Отправляемся в бассейн,
  Что предстал во всей красе.
  
  Каждый там успел немножко
  Поплескаться на дорожках.
  Кто- то в воду опустился -
  Чинно взад-вперёд проплылся.
  
  Кто экстрима захотел,
  Вниз по трубам пролетел.
  
  Стал вчерашним днём для нас
  Пресловутый "унитаз".
  
  Низко оборудован:
  Второй иль третий уровень -
  Не успеешь толком лечь-то,
  В воду падаешь, как нечто! -
  
  Мокрое, холодное,
  Ни на что не годное.
  
  И ни визга нет, ни крика,
  Лишь глаза таращишь дико,
  Отвращенья не тая:
  - Неужели это я?!
  
  Так никто им не прельстился:
  Ни один не прокатился -
  Даже дамы, хоть они же
  Жмутся всё-таки пониже.
  
  Что же я? Конечно, сдуру
  Покоряю верхотуру,
  Чтобы женщинам оттуда
  Показать мужскую удаль.
  
  Колкий страх в кулак зажал
  И с шестого этажа
  Разогнался, ум утратив,
  Как снаряд в торпедной шахте.
  Отчего-то вылез всё же
  На торпеду не похожий:
  Кое-как держусь за стенку,
  Подгибаются коленки.
  
  Впрочем, я и не в обиде:
  Ведь меня никто не видел.
  Но готов любой часами
  Пребывать в уютной сауне:
  И во влажной, и в сухой,
  Ведь у каждой норов свой.
  
  Нагуляли аппетит -
  Время ужинать идти,
  А чтоб правильно смотреться,
  Надобно переодеться.
  
  Было б как-то диковато
  В ресторан прийти в халатах:
  Ноги раскрыты, распахнута грудь!
  Едва ли решится какая-нибудь.
  
  
  
  
  НЕ В ПАРИЖЕ - ЧУТЬ ПОБЛИЖЕ
  ...Ну и повару привет
  От меня двукратный
   А.Твардовский
  
  
  Ресторанный зал блистает,
  Серебром ножи сверкают.
  
  Две иль три девчушки юных
  В тренировочных костюмах
  Между столиков порхают
  И тарелки расставляют.
  
  На тарелках, врать не буду,
  Не искусство даже - чудо!
  И гарнир уложен здесь
  Так, что прямо жалко есть.
  
  Сервировка же такая -
  Парижане отдыхают.
  
  Я доволен, да и только.
  Даже вырядился в тройку
  И кудрей остатки взбил,
  И про галстук не забыл.
  
  И нисколько не теряюсь,
  Как вокруг я погляжу:
  На кого ни натыкаюсь,
  "ЛАБАС ВАКАРАС"* твержу.
  И так целый вечер - чётко и внятно,
  И мне хорошо,
  и девчушкам приятно.
  
  
   В ГРОТАХ И В ПЕРЕХОДАХ
  Чистота - озноб по коже!
   А. Твардовский
  
  
  Вот теперь, когда наелись,
  Мы детальней огляделись.
  Первым делом, например,
  Оценили интерьер.
  Интерьер в пределах меры
  Стилизован под пещеры.
  
  В ресторане меж камней
  Взоры радует ручей,
  Глаз учительский лаская,
  Рыба плещется живая.
  
  А мостками - ну дела! -
  Служат плиты из стекла.
  Странно очень: эти плиты
  Почему-то не разбиты,
  Хоть по ним давно проложен
  След босых ребячьих ножек.
  
  Драпировки в коридорах
  Заглушают всякий шорох;
  В переходах узеньких
  Мягко льётся музыка
  И весеннею капелью
  Раздаются птичьи трели.
  
  После них гремят раскатом
  Звуки горных водопадов,
  А потом издалека -
  Робкий шёпот родника.
  
  И выводит мелодию чистую
  "Речка быстрая, каменистая".
  В общем, целый хор природный.
  ...Но вернёмся в комплекс водный.
  
  
  ОПЯТЬ НЫРЯТЬ
  Дайте, хлопцы, русский веник,
  Даже если он с Литвы.
   А.Твардовский
  
  
  В банях литовские братья
  С нами проводят занятья.
  Чуть касаются лица
  Ароматы чабреца -
  Их инструктор нагоняет,
  Общий тонус поднимает.
  
  Затем уже мы сами
  В самой влажной сауне
  Натирались мёдом с мятой,
  Витаминами богатой,
  Чтоб гордиться было можно
  Молодым покровом кожным.
  
  Погордились - и вперёд:
  Нас другой инструктор ждёт,
  Что проводит в этот день
  Упражнения в воде.
  Мы в неё по грудь легли
  И старались, как могли.
  
  Пиком славных начинаний
  Стал урок московской бани.
  Жаркий веник вроде сам
  Приобщает к чудесам,
  Вызвав у Зацепиной
  Радость высшей степени:
  С веником гимнастика -
  Чистая фантастика.
  Словно ток бежит в крови!.."
  ...Вот такая "се ля ви".
  
  
  О СТАРАНИИ ПРИ ПИТАНИИ
  Ел он много, но не жадно.
   А.Твардовский
  
  
  Поздно. Лаба накт.** Назавтра
  Для туристов мощный завтрак
  Был к семи уже готов.
  Я взглянул - и нету слов.
  
  Изобилие - как в сказке:
  И охотничьи колбаски,
  И глазунья, и омлет.
  И чего здесь только нет!
  
  С этим выбором богатым
  Вспоминается Филатов:
  "Кто охочий до еды,
  Пусть пожалует сюды."
  
  И такую благодать
  Есть нельзя, но лишь вкушать.
  
  Пусть проворные девчушки
  Носят чашки, ложки, кружки -
  Я к столу пристроился,
  Стал вкушать с достоинством.
  
  После выпил величаво
  Пару-тройку йодо кава***,
  Потакая слабости,
  Приналёг на сладости.
  Сокам тоже отдал честь:
  Опростал стаканов шесть.
  И куда же всё полезло?!
  Ладно - было бы полезно.
  
  С благодарностью горячей
  Бормочу чуть слышно: Ачу****.
  Тихо вроде, но понятно.
  И мне хорошо, и девчушкам приятно.
  
  После завтрака опять
  Надо малость погулять,
  
  А потом для аппетита
  Заскочить в бассейн открытый
  Для бодрящей процедуры
  Под осенним небом хмурым
  И в джакузи влезть потом,
  Чтоб наполниться теплом.
  
  
  ИТОЖИМ, КАК МОЖЕМ
  Честь по чести распрощался.
   А.Твардовский
  
  
  А теперь я, как умею,
  Завершаю эпопею.
  
  Симпатичные сюрпризы
  Преподнёс ноябрьский выезд:
  Массу водных развлечений
  И притихший лес осенний;
  Пешеходные прогулки
  По уютным переулкам;
  Льдинки на морозе,
  Лебедей на озере
  
  И, чтоб добрый след оставить,
  Ветку хвойную на память.
  
  Сервис тоже был что надо:
  Всё по высшему разряду;
  И нисколько не подвёл
  Знаменитый шведский стол;
  
  Ненавязчиво и просто -
  В ИНТЕРНЕТ свободный доступ.
  
  В общем, так пленил отель,
  Что не хочется оттель.
  Я б остался там хоть на год,
  Только мне в Россию надо.
  
  Висо гяро,***** господа!
  Может, свидимся когда,-
  Громко произнёс и внятно.
   И мне хорошо, и литовцам приятно.
  
  
  
  ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ЗА ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ
   ...Я не то ещё сказал бы -
  Про себя поберегу.
   А.Твардовский
  
  
  Как же не произнести
  Слово благодарности
  В адрес той, что с нами прямо
  Как заботливая мама,
  
  Что устроить может вдруг
  Удивительный досуг
  И в потоке школьных будней
  Педагога не забудет,
  
  Чтобы мог он хоть чуть-чуть
  От уроков отдохнуть
  
  Ведь начальник - захоти он -
  Сам со школьным коллективом
  Выехать имеет право
  В Сопот, Гданьск или Варшаву.
  
  Всякий так, пожалуй, скажет,
  Только сделает не каждый.
  
  А у нас весьма нередки
  Заграничные поездки,
  Что здоровьем заряжают
  И, конечно же, сближают.
  
  Вот за такой прекрасный отдых,
  За неустанную заботу
  Мы дружное спасибо скажем
  Наталье Викторовне нашей.
  
  
  
  ПРОГУЛЬНУЛИСЬ - И ВЕРНУЛИСЬ
  И родная сторона,
  И семья, и хата.
   А.Твардовский.
  
  
  Снова нас - в который раз -
  Подхватил дорожный вальс,
  Покружил, как листик в поле,
  И доставил прямо к школе.
  
  Мы приехали! Встречай,
  Дорогой янтарный край.
  Вряд ли кто тебя решится
  Променять на заграницу!
  Разве что разок единый
  Прокатиться до Берлина?!
  Что ж, на этом и закончим.
  Но не точкой - многоточием...
  
  ... Вот экскурсия какая
  В аквапарк Друскининкая.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  С Ю Р , Г Р О Т Е С К
  
  Лариса ПРИБРЕЖНАЯ
  
  ВЕЧНОСТЬ ПЛЕЩЕТСЯ У НОГ....
  Для выпуска его первой книги все было готово. Вернее, почти все. Он не мог закончить лишь одно стихотворение, строками которого хотел назвать сборник. Оно было о море и родилось в начале сентября, когда солнце еще было щедрым на тепло и ласку, ветер легким и нежным, а вот море... Море почему-то казалось грустным. Он смотрел на шипящие волны, и ему представлялось, что оно не в силах выплеснуть какую-то свою грусть или даже глубокую тоску. Хотя какая тоска может быть у моря? Плещет себе, плещет из века в век. Ну, бывает, срывается, буянит, не без того. Просто так колыхаться, наверное, тоже скукотища. В общем, все как у человека: то все ровно, то вдруг всплеск какой-то. Получается, живое оно - море. И писать о нем надо как о живом: дышащем, чувствующем. Но не получалось, и он мучился уже долгое время. Коллеги, друзья и все его домашние с нетерпением ждали этого события. А выпуск первой в жизни книги - это событие, и событие важное и значимое для каждого автора. Хотя после выхода сборника предстояло выслушать мнение и простого читателя, и собратьев по перу, и литературных критиков. Но шаг в литературу был сделан: стихи написаны, они прошли редакцию, издатель ждал команды, и отступать было поздно, да и незачем. Он уже предвкушал радость от выхода книги в свет. "А критика? Ну что ж, будем держать удар", - думал он, собираясь поехать к нему, к морю.
  Оно встретило его с особым волнением, как старого друга, приезду которого радуются искренне, с открытой душой. Он так чувствовал или, скорее, ему хотелось так чувствовать. Волны то накатывались на песок и старались промыть каждую его крупинку, то, отступая назад, шуршали, перебирая обласканные, отшлифованные водой мелкие камешки. В округе не было ни души. Только он и море. Да еще беспорядочная стайка чаек, носившаяся над водой у самого берега. Он шел по мокрому песку, всматривался в линию горизонта, и ему так хотелось быть с морем на одной волне. И он начал с ним разговор:
   Вечность плещется у ног
   Временного гостя,
   Набегая на песок,
   В дар ему приносит
   То кусочек янтаря,
   То камешек-голышик,
   Под лучами сентября
   Греется и дышит.
   Вечность плещется у ног,
   И на крыльях чаек
   Нежный легкий ветерок
   Грусть ее качает.
   И не тонет эта грусть
   Долгими веками,
   Не забыться, не уснуть
   Ей под облаками.
   Вечность плещется у ног
   Временного гостя...
  - Здравствуйте, - услышал он у себя за спиной необычного тембра девичий голос.
  - Здрав-ствуй-те,- вздрогнув от неожиданности, растерянно ответил он и стал рассматривать незнакомку, так неслышно оказавшуюся за его спиной и прервавшую его стихотворный монолог.
  Внешность девушки, как и ее голос, была, прямо сказать, странная. Если бы он встретил ее в толпе, то и тогда бы отметил, выделил среди остальных, даже самых необычных прохожих. Взгляд острый, дерзкий, вопросительный. Худышка, руки тоненькие и держит она их чуть в стороны, кажется, в любой момент взмахнет ими, - и нет ее рядом. Волосы светлые, с оттенком пепельного, тоже необычного цвета. Чудо какое-то: и она сама, и ее неожиданное появление здесь, рядом с ним.
  - С морем беседуете?- спросила девушка.
  - Пытаюсь. Да вот не знаю, слышит ли оно меня.
  - Слышит. И вы его слышите. Вот грусть его разгадать хотите. А грусти у моря много. Целые гроздья грусти созрели у моря за века,- она говорила это с такой уверенностью, словно была причастна к этому, словно и ей пришлось разделить эту грусть с морем и облегчить его вековую ношу. - Вот нас уже не будет, а оно все будет лелеять свою грусть, выплескивать ее на берег, изливать тоску, пропускать сквозь песок. И так бесконечно.
  - Как вы это хорошо чувствуете, как знаете это! Много грустите сами?
  - Бывает,- улыбнувшись, призналась незнакомка, и была искренней в своем признании.
  - Как зовут вас, почитательница морской грусти?
  - Лариса,- как-то растерянно и неуверенно представилась она, словно не готова была открыть свое имя и словно не это имя сначала хотела назвать.
  - Чайка, значит. Вот почему так море чувствуете, так понимаете и так говорить о нем красиво умеете. Стихи случайно не пишете или прозу?
  - Нет, нет, это дано не каждому, у меня другое предназначение.
  - Какое, если не секрет?
  - Вот бы с грустью морской разобраться,- улыбнулась она.
  - Я бы с ней, с голубушкой, тоже разобрался, да не дается. Из-за нее у меня дело застряло. Вот стихотворение дописать не могу.
  - Я думаю, разберетесь, допишете.
  - А знаете, приходите на презентацию моей книги. Она будет проходить в кафе "Верфь" в "Рыбной деревне". Правда, я и числа еще не назначал. Давайте я вам позвоню. Оставьте свой номер телефона.
  Девушка вздрогнула, захлопала ресницами, руки как-то по-птичьи встрепенулись.
  -Ой, смотрите, корабль!- крикнула она.
  Он повернулся к морю и стал всматриваться в еле заметную точку почти у самой линии горизонта.
  - Ну и зрение у вас!- сказал он, обернувшись.
  Но там, где только что стояла Лариса, было пусто. Лишь одинокий кустик покачивался из стороны в сторону, а над ним кружила чайка и кричала пронзительно и растерянно. Он еще раз посмотрел на то место, где минуту назад стояла девушка, и не увидел ее следов на песке. На нем лишь едва угадывались следы от птичьих лапок. Он закинул голову, чтобы взглянуть на чайку, но она уже присоединилась к стайке своих подруг, и они метались над волнами, совсем не замечая его, растерянного, ошарашенного, не понимающего, что произошло с ним мгновение назад. Долго еще стоял он на берегу моря, прокручивая в голове эту таинственную встречу, и не мог понять: было ли, не было ль?
  Он попал в издательство к концу рабочего дня, нашел так измучившее его стихотворение, дописал строки, пришедшие к нему каким-то мистическим образом утром у моря, и подтвердил название сборника. Остальное было делом времени.
  В день презентации погода менялась по нескольку раз. Солнце скрывали тучи, ветер их разгонял, они снова накипали, но дождь никак не мог собраться с силами, и было душно. Несмотря на неприветливую погоду, пришли все, кого он хотел видеть. Он до мелочей продумал сценарий, но не мог определиться: открыть ли вечер стихотворением о море, завершить ли им свое выступление, и от этой своей нерешительности сильно волновался. Зал кафе был полон слушателей, и это подбадривало его. Он начал презентацию с рассказа о себе, о том, когда и как стал писать, а потом читал свои произведения. Читал увлеченно, с чувством, щедро делился эмоциями, и слушатели принимали его тепло и радушно. Завершил выступление он стихотворением о море.
   Вечность плещется у ног
   Временного гостя,
   Набегая на песок,
   В дар ему приносит
   То кусочек янтаря,
   То камешек-голышик,
   Под лучами сентября
   Греется и дышит.
   Вечность плещется у ног,
   И на крыльях чаек
   Легкий, нежный ветерок
   Грусть ее качает.
   И не тонет эта грусть
   Долгими веками,
   Не забыться, не уснуть
   Ей под облаками.
   Вечность плещется у ног
   Временного гостя...
  В это мгновение за распахнутым окном что-то мелькнуло и привлекло его внимание. Это была чайка. Она зависла в оконном проеме и дерзким взглядом смотрела на него, словно хотела услышать эти строки, и он прочитал их:
   И бросает на песок
   Грусти светлой гроздья.
   Вечность плещется у ног,
   С кратким мигом споря.
   Мне одну из лучших строк
   Выплеснуло море.
  Кто-то из зала крикнул: "Чайка"! Она метнулась и исчезла. В эту минуту на землю обрушился дождь, и шум его слился с шумом аплодисментов. Он стоял и, как зачарованный, смотрел в окно на чаек, носившихся над Преголью, пока кто-то первым не подошел пожать ему руку. Потом он подписывал всем желающим свой сборник, а перед подписью рисовал маленькую чайку и про себя повторял: "Вечность плещется у ног... Вечность...". Вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд, поднял голову и замер на полуслове. Перед ним стояла Лариса.
  
  
  Лада ОВЧИННИКОВА
  
  СКАЗКА О ПРЕКРАСНОЙ КОРОЛЕВЕ, НЕСЧАСТНОЙ ПРИНЦЕССЕ И СПЯЩЕМ ИМПЕРАТОРЕ
  
  В свою маленькую страну, к любимой дочке, из дальних-предальних странствий вернулся король. Один, без свиты, в ветхой одежде, усталый, исхудавший, на какой-то странной большой и грубой повозке. Подданные и дочь поражались и ничего не могли понять. А король сразу же спрятал куда-то то, что было в повозке, и вздохнул с облегчением. Видно, бесценной была его добыча и стоила ему огромного труда и больших испытаний. Много дней отдыхал король, не вставая с постели, но однажды ночью позвал к себе дочь и спросил:
  - Скажи мне, дитя мое, кем станешь ты, когда я умру?
  - Королевой, отец.
  - А я хочу, чтобы ты стала императрицей всех островов. Молчи теперь, слушай внимательно. Ты знаешь, что когда-то очень давно всеми островами на свете правил один император. И был он богаче всех в мире, ведь стоит ему окунуть руку в воду - хоть в речку, хоть в озеро, хоть в лужу - и достанет он огромную жемчужину. Ты знаешь, что подданные любили его, как ни один народ не любит своего повелителя. И ты знаешь, наконец, что однажды император вдруг исчез, а его народ теперь живет сам по себе, и живет в мире, порядке и покое, но сотни и сотни лет продолжает ждать возвращения своего любимого императора. Я был на нескольких островах. О, как радушны их жители! Там о моем лакее заботились так, как я забочусь о тебе. А как они искусны! Они выбросили бы все драгоценности нашего королевства, посчитав их негодным мусором, а наш замок приняли бы за убогую лачугу. А еще все островитяне необыкновенно сильны и отважны, и никогда они не примут никакого другого правителя, вечно будут хранить верность одному. И я хочу, чтобы ты стала женой императора.
  - Но разве возможно найти его?
  - Дочь. Я сделал все, что в моих силах. Теперь твоя очередь. Идем со мной.
  И они вдвоем, в тайне, без слуг, спустились в подземелья замка. О, как волновалась принцесса от этой таинственности. Как хорошо спрятал король свою добычу. Не в тех подземельях, о которых знали только приближенные короля, и не в тех, о которых знала лишь принцесса, а в тех, самых глубоких, о которых знал лишь один король. В конце длинного коридора, за потайной дверью было спрятано это нечто, большое, покрытое шелком. Король сорвал покровы, и принцесса вскрикнула в изумлении, увидев великолепнейший саркофаг из перламутра. Саркофаг был без крышки, и, подойдя, принцесса сразу увидела лежавшего в нем и снова вскрикнула, теперь от страха.
  - Тише, дитя мое, - успокоил ее отец. - Не нужно его бояться.
  Но того, кто лежал в саркофаге, невозможно было не испугаться. Он был огромен, его тело было прекрасное и сильное, но голова ужасная и отвратительная. Ярко-желтая, с тремя выпученными красными глазами, с длинными сверкающими клыками, на которые можно нанизать по три-четыре человека.
  - Как оно поможет нам найти императора? - спросила, отвернувшись, принцесса.
  Король тяжело вздохнул:
  - Увы, дочь моя, это и есть император, и ты должна его разбудить.
  Принцесса едва не лишилась чувств. Король немного подождал, с жалостью глядя на нее, а потом добавил:
  - Его разбудят твои поцелуи. Не один, а много. Ты будешь целовать его каждый вечер, пока не проснется... Может пройти очень много времени, но зато с первого поцелуя время для тебя остановится и ты будешь вечно молодой.
  Бедная принцесса не выдержала и лишилась чувств.
  ***
  Теперь принцесса каждый вечер, кусая алые губки и белые пальчики, спускалась в подземелье, шла по длинному коридору, открывала потайную дверь и заходила в самую секретную и самую важную сокровищницу королевства. Подходила к прекрасному перламутровому саркофагу, зажмуривалась, скрипела зубами и целовала спящее чудовище. И быстро убегала.
  Только два человека во всем королевстве знали, куда каждый вечер ходит принцесса. Король и его младшая дочка, которую он не любил, о которой он не заботился и о которой он вообще не вспоминал. А потому ее никто не называл принцессой, ее всегда дразнили и пугали. И вот однажды маленькая принцесса, еще крошка, нашла подземелья и стала там прятаться от всех. Потом она попала в главную сокровищницу, увидела саркофаг и спящего императора, вот только не испугалась его. Ведь он спал, а не пугал ее. И тогда малышка стала очень часто приходить в это место и долго сидеть там, ей очень нравился красивый саркофаг и большой, сильный, но всегда спокойный дядя со странной головой. Малышка пела ему колыбельные.
  Так проходили годы и годы. Король старел, малышка росла, а старшая принцесса каждый вечер приходила к саркофагу и с отвращением целовала страшного императора. И с каждым разом ей становилось все противнее и тяжелее. Потом король умер, и она стала королевой. И теперь она после каждого поцелуя проклинала императора, желая ему страданий и смерти. Королева вспомнила, что у нее есть младшая сестра и наняла для нее много учителей. Строгих, сухих, скучных. Они заставляли бедную принцессу, уже не девочку, а юную девушку, заниматься, заниматься и заниматься, почти без отдыха, и бедняжка теперь лишь на минутку перед сном забегала к императору. У нее не было времени петь ему колыбельные, но она желала ему сладких снов и нежно целовала в лоб. А сразу после нее приходила королева, целовала его в губы и проклинала, желая ему кошмаров.
  Так проходили годы и годы. Император, кажется, был близок к пробуждению - он начинал моргать, ворочаться и что-то невнятно бормотать. Иногда королеве казалось, что красные глаза уже видят ее, и тогда она еще сильнее ненавидела его и еще страшнее проклинала, и целовала еще сильнее, чтобы скорее, скорее проснулся.
  Но однажды терпение королевы лопнуло. Она решила ускорить пробуждение императора, потому что не могла больше терпеть эти поцелуи. Сначала она закрылась в королевской библиотеке, погрузившись в чтение колдовских книг. И так нашла способ. Потом призвала к себе самого знаменитого колдуна и попросила его о чем-то, и что-то пообещала ему взамен, и об этом договоре не знала ни одна живая душа. Колдун долго ворожил, колдун приготовил много зелий. И по-прежнему каждый вечер королева приходила к саркофагу, целовала ненавистного императора, плевалась и проклинала его, мечтая все же стать ему женой. А бедная принцесса по-прежнему убегала от учителей к своему единственному другу, жаловалась ему на свою невеселую жизнь, гладила его по голове и успокаивалась немного.
  Но однажды ей велели пойти к королеве. Она с тяжелым сердцем вошла в покои старшей сестры, не ожидая ничего хорошего. И замерла на пороге, и схватилась за сердце, и вскрикнула, и зажмурилась, потому что ее ослепила и поразила необыкновенная красота.
  Королева всегда была хороша собой, но теперь она была ослепительна и великолепна. Красота ее стала совершенной, неземной, сияющей. Королева рассмеялась и сказала самой себе:
  - Сегодня он наконец проснется!
  А потом сухо сказала сестре:
  - Собирай свои вещи! Завтра ты покидаешь замок.
  - Почему?!
  - Потому что я тебя отдала. Колдуну. Думаю, он будет с тобой хорошо обращаться. Ну, а если нет... Ты ведь все равно привыкла терпеть, ничего страшного.
  Конечно, принцесса плакала и умоляла, но ее сестра, прекрасная королева, не сжалилась. Несчастная девушка ушла. Она ходила по замку, прощаясь с неприветливыми залами, неприветливыми придворными и неприветливыми слугами. А потом ее нашел учитель теоретического фехтования и даже сегодня заставил заниматься. Принцесса плакала и даже возмущалась, но ведь ее никто не мог защитить, поэтому учитель был неумолим и хладнокровен. Когда он все-таки позволил ей только на минутку выйти из комнаты для занятий, она увидела королеву в белоснежном платье, спешащую в последний раз поцеловать спящего императора. "Как же она поразит его своей красотой!" - подумала девушка и вздохнула.
  Учитель мучил принцессу до поздней ночи. Наконец вызубрив все, она уснула прямо в кресле. А утром ее грубо разбудил колдун, без стука и спроса войдя в ее спальню, схватил девушку за руку и потащил за собой. О, она сразу поняла, как он будет к ней относиться. И бедняжка стала даже вырываться и умолять об одном: чтобы ей дали хоть на секундочку попрощаться с одним человеком! Только на одну секундочку! Только взглянуть одним глазком! Но колдун не позволил и тащил ее за собой, приговаривая: "Вот я выбью из тебя всю дурь, вот я из тебя всю дурь выбью!".
  Но их не выпустили из замка. И стражники велели колдуну отпустить девушку и убираться восвояси.
  - Как это! - возмутился колдун. - Это моя награда!
  Стражники отвечали, что приказ есть приказ. Приказ самого императора! Услышав это, колдун вздрогнул и молча ушел, а у принцессы от надежды сжалось сердечко. К ней подбежал какой-то новый придворный с милым лицом, почтительно поклонился ей и попросил идти за ним. Он проводил ее в тронный зал, куда принцессу никогда не пускали. Но сейчас ее попросили сесть на трон! Принцесса не смела, и придворный долго и ласково уговаривал ее. Наконец она согласилась.
  И тут вошел сам император. Большой, сильный, как в саркофаге, но только с красивой головой, русоволосой и зеленоглазой. Он сел на второй трон рядом с ней.
  - А где трон для императрицы? - вдруг спросила принцесса.
  Император поднял брови. Он еще не сказал ей ни слова.
  - Ну, для моей сестры...
  Он вздохнул:
  - Она погибла... от своих проклятий... И красота ее вся ко мне передалась... Сама виновата.
  Помолчал. А потом вдруг добавил:
  - Понимаешь, я тебя очень сильно полюбил... Надеюсь, ты не будешь против, если мы не будем затягивать с трауром и сыграем свадьбу поскорее?
  
  
  Евгений ПУДОВИКОВ
  
  СОКРАТ (Афинский Овод) Поэма-трагедия в пяти действиях
  
  Действующие лица:
  
  Сократ - философ, 71 год
  Платон - философ, 27 лет
  Ксенофонт - военный историк, 30 лет
  Алкивиад - афинский военно-морской деятель, олигарх, 48 лет
  Аристофан - поэт-комедиограф, 44 года
  Симон - сапожник, друг философа, ок. 60 лет
  Мелет - член правящего Совета, писавший донос, ок. 40 лет
  Анит - богач, главный подстрекатель, ок. 50 лет
  Фидий - скульптор, ок. 80 лет
  Ксантиппа - жена Сократа, ок. 55 лет
  Танцоры, молодые танцовщицы-вакханки
  Певица - менада
  Музыканты - национальное синкретическое музыкально-танцевальное действо
  Стража - древнегреческая
  Граждане Афин - в хитонах, плащах-гиматиях и др.
  
  Действие 1-е
   По дороге с кувшином вина бредут к сапожнику Сократ и Платон. Дом сапожника у подножья горы всегда открыт для друзей. Их догоняет Аристофан, затем к ним подходит Ксенофонт.
  
  Платон задумчиво: Одарили Элладу боги сетью дорог
   Разве эллины могут обойтись без сапог? Нет!
  
  Аристофан, догоняя,
  Как всегда насмешлив,
  перебивает: Нет?! Один лишь философ... гениальный Сократ...
   Босиком по Афинам ходит; весел и рад!
  
  Вдалеке слышен стук сапожного молотка.
  
  Ксенофонт, догоняя Сократа: Вместе с Аристофаном ты к Симону идёшь?!
  Сократ, слегка покашливая: У сапожника в доме ждёт меня молодёжь.
  Аристофан: "Ныне молодость в космос тянет, за облака"...
  Сократ: Пляшут медные гвозди под пятой молотка.
  Все вместе, повтор: Нынче молодость в космос тянет под облака.
   Пляшут медные гвозди под пятой молотка.
  Аристофан: "Олимпиец" гармонии бега
   На орбите судьбы Карнавала,
   Запряжён жеребцом ты в телегу
   Философии. Ты, запевала -
   Иронических поисков смысла
   Истин жизни разумного моря.
   К справедливости - все твои мысли.
   Лезешь в драку, с софистами споря...
   Не таясь, Каллиопа прижалась,
   Доверяясь, к тебе, как к поэту?
   Красоту смыслом жизни назвала,
   Ждёт тебя в Карнавальной карете...
   О, мудрец, зря не тратишь ты время!
   Жизнь твоя не отринута богом -
   Молодое, растущее племя
   Ты влечёшь прогрессивной дорогой.
   Но не жди похвалы, запевала.
   Хорошо бы небитым остаться!
   Пой, Сократ, ты ведь нерв Карнавала!
   Риск велик... Дай-то бог не сорваться!..
  Вместе: ...Звёзды, горы, озёра и реки по артериям струн серебрятся.
   Ведь не можешь не быть человеком.
  Как не петь нам, не пить, не влюбляться!?
  
  Комедиант Аристофан вызывающе насмешлив, Сократ спокоен, как будто не слышит.
  
  Вместе: Да неужели известно Сократу
   Что значит Счастье и Справедливость!?
  
  Входят в дом сапожника. Сапожник чинит башмак, стуча молотком, весело что-то мурлыча.
  
  Ксенофонт: Позабыв про болячки, про усталость и сон,
  Сократ со спины обнял Симона.
  Вместе: сапоги и сандалии шьёт сапожник Симон.
  Симон радостно: Это кто меня обнял? О, дружище, Сократ!?
  Аристофан: Прочь работа, забота!
  Симон Сократу,
  бросив молоток: Ты мне ближе, чем брат.
  Все освобождают стол, инструменты развешивают по стенам, среди висящих башмаков, кож, сапог...
  
  Симон весело продолжает: И пришёл, как всегда, ты не с пустою рукой.
  Сократ: Да, я с учениками. И... кувшинчик со мной.
  Аристофан: Философские камни что ль в твоём кувшине?
  Платон, Ксенофонт: Разве редко мы истину ищем в вине?
  Разыскивают чаши, бокалы, кубки, хлеб, протирают стол, моют руки, весело рассаживаются.
  
  Симон: Старый шкипер умирал... То дед был мой,
   Он оставил карту мне с пиратской тайной.
   Был с тех пор я заряжен мечтою одной -
   Островок найти в просторах океана.
   Начал с юнги, не теряя время зря.
   Пролетали год за годом очень быстро.
   Строил шхуну я - мечтающий моряк;
   Строил жизнь, казалось, так - небескорыстно.
   Если ищешь - обязательно найдёшь.
   Ох, не может клад у моря ждать погоды!
   С картой в море в одиночку не пойдёшь.
   Да, нужна была команда для похода...
   Но ударил ветер вдруг во весь опор,
   Был обласкан я Медузою, наверно.
   Посейдон мне подарил жестокий шторм.
   И волной на скалы бросил "под фанфары".
   Посмеёмся, братцы, выпьем! Жребий мой
   Не жесток и не смертелен - это клёво!
   Повезло - коль возвращаешься домой,
   К вам, любимым, дорогим, живым, здоровым.
  Хором: Мы не против рисковать и не любим отступать.
   Так бывает: шанс козырный не охота упускать...
   Нам святых - не предавать, стены лбом не пробивать,
   От дурного глаза карты укрывать!
  
  Собравшиеся шумно встают, пьют вино во здравие хозяина.
  
  Аристофан: Философские камни у нас в кувшине...
  Симон: Разве редко мы истину ищем в вине?
  Сократ: Эти поиски, знаешь, (делает глоток) - очень даже во мне.
  Платон, отходя в сторонку: Камень тот философский был и будет в цене...
  Ксенофонт, подходя к Платону: Ты, Платон, аккуратен. Занят вечным пером.
  Негромко продолжает: Нам Гефест был бы кстати со своим топором...
  Платон что-то пишет (выскабливает) на своей восковой табличке, которая всегда при нём.
  
  Ксенофонт продолжает тише: Ходит слух: на Сократа был донос. С клеветой!
   Будто юное племя вёл дорогой не той...
   Будет суд!
  Платон: Как бы смертным вдруг не стал приговор!
   Популярна жестокость. В моде яд и топор...
  Сократ, как всегда с иронией: Кто со мной? Выпиваем! Кровь, без голубизны!
  Ксенофонт: И опять речи, споры вековой глубины.
  Сократ: Философские звёзды нам, ей богу, нужны...
  Аристофан и другие: Чтоб Эзоповы гвозди вбить в подмётки Луны!?..
  Все повторяют, по-своему: Ныне молодость в космос тянет, за облака.
   Пляшут новые, юные гвозди под пятой молотка.
  Сократ: Рассказывают, будто в далёком Чудоморье,
   Вблизи смоковной кущи на Геликон-горе,
   Жила Фортуна - Счастье, не ведавшая горя.
   Стоял там у подножья горы её дворец.
   Бывало, Счастье дремлет в саду своём у моря,
   То сказку сочиняет, то песенку поёт;
   Хрустальные подковки потом куёт в подворье,
   Коню расчешет гриву, а то медку попьёт...
   Счастливая Жар-птица тут рядышком гуляет,
   Путь ночью освещая крылатому коню,
   Который ждёт подковки да Счастью подпевает.
   Из Иппокрены - речки они там влагу пьют...
   Но что за шум безвестный вдруг огласил окрестность?
   Такого не бывало у нас в святых местах!
   О! В гости к нам явились великих три богини
   Прекрасных: Справедливость, Любовь и Красота!
   "Скорее к ним, Фортуна, на праздник!" "Мы гуляем!"
   "Да сделай так, чтоб в небе нам радуга цвела!"
   "Мы скатерть-самобранку для пира накрываем.
   Сегодня Справедливость трёх дочек родила".
   О, до чего ж удачно близняшки народились!
   "Жаль, на троих две груди у матери всего..."
   "Мы целый день в восторге, с девчушками возились.
   Авось не подерутся". "Потерпим, ничего!"
   "Спасибо Апполону!" "Во - гений!" "Не бездарный".
   Он Зевса сын! И знает - кем вырастут они!
   Мать - Справедливость слёзно, безумно благодарна
   За то что дочки точно им так наречены...
   "Так выпьем!"
   "За бессмертье!"
   "За жизненную силу!"
   "Чтоб с колыбели Ревность на радость всем цвела!"
   "Чтоб вырастала зависть девицей очень милой!"
   "Средь них очаровашкой чтоб Ненависть была!"
  
  Все осушают бокалы и чаши с криками: "За Апполона! За Гения! За Сократа! За справедливость! За бессмертие!
  
  Действие 2-е
  
   Дом Сократа, сумрак, предутренний час. У камина беседуют Сократ, Платон и Ксенофонт. За стенкой возмущается жена Сократа:
   Опять ты раскашлялся... Чёрт побери!
  Платон, занят камином: Ксантиппа!
  Ксенофонт, прислушиваясь,
  боязно: Кричала с постели!
  Голос Ксантиппы: Теперь не уснуть уж до самой зари...
   Ух, как вы мне тут надоели!
  
  Все трое занервничали, тревожно встают, оглядываясь, ищут пеплосы-плащи, гимантии-плащи. Сократ в поиске, остановился перед мраморной гермой с головой бога Гермеса, украшенной в кашпо на подвеске. Видит - кашпо пусто:
   Постой! А куда же пропал амарант -
  Говорит сам с собой, покашливая:
   Мой символ бессмертья?! О, боже!..
   Примета беды... Поздравляю, Сократ!..
   Теперь уж ничто не поможет...
  Продолжая покашливать: ...Мне душно!.. Старею... Шумит в голове...
  Ксенофонт Платону вполголоса:
   Сократ плащ-гиматий свой ищет?
  Сократ, прихватив кувшин вина:
   Пойдёмте-ка в сад... Посидим на траве...
  Пришёл в себя: ...Возьми-ка кифару, дружище
   Платон... Да, налей же! Налей мне вина!
   Его мне как раз не хватает...
  Но только потише! - не знает жена
  Что завтра меня ожидает.
  Послышались грустные звуки музыки, перебирая струны на арфе, поёт Ксантиппа:
   Ты не весел, раним, одинок, холодок?
   Норовишь оцарапать вдруг за локоток...
   И зовёшь к листопаду знакомых аллей.
   Помнишь, за душу брал нас весной соловей?
   Май сиял, рвал нарядов шелка на груди,
   А сирень в ноги падала: "Не уходи!",
   Опьяняли ночным ароматом цветы.
   Были звёзд кружева как ресницы чисты.
   Помнишь пламя свечи? Ласку нежной щеки,
   И прелестное лоно, и трепет руки!
   Где они? Кипарисовы струны грустны,
   Золотые каштаны закатно красны.
   Словно на письмецо сел платановый лист.
   Рифмы красной строфы - слёзы с ивовых лиц,
   А строку за строкой, - знай себе, - паучок
   Серебрит. Их никто кроме нас не прочтёт.
  Все трое идут во внутренний дворик дома Сократа. Платон снимает с оливы кифару.
  Платон, подавая кифару Сократу:
   Учитель, а может быть плюнуть на всё?
   Покинем Афину - столицу,
   Пока не проснулся святой Парфенон?
  Ксенофонт, разливая вино в чаши:
   Под песню лихой колесницы!?
  Платон: Ответь нам. Не время смотреть на Луну!
  Сократ, глядя в небо: Нет! Мне исчезать уже поздно.
   Не в силах предать я родную страну
   И эти прекрасные звёзды.
  
  Зазвучали первые робкие звуки музыки.
  
  Сократ взволнованно продолжает:
   О, переживёт ли разлуку жена?
   Хоть стала Ксантиппа строптивой, -
   Ведь критик и друг мне, советник она,
   Пусть даже излишне сварлива.
  
  Музыка. Хороводно-групповой свадебный национальный танец.
  
  Сократ: А помню: когда возвращался с войны
   Коринфской, в родные Афины,
   Танцуя "Журавушку", мы влюблены
   С ней были, чисты и невинны.
   Особый тогда я цветок подарил,
   К приданому, - милой невесте.
   Бессмертник... с небес мне журавль обронил...
   Почти уж пол-века мы вместе.
  
  Светает. Тихие, слабые, печально-медленные звуки сиртаки.
  
  Ксенофонт с пониманием: Сократ! Мы из бухты Пирей кораблём
   Уйти можем. В дальние страны!
   Мой друг - капитан даст команду: "Подъём!"
  Платон и Ксенофонт: И с носом оставим тиранов!
  
  Сократ отложил в сторону кифару, отпивая вино:
   Не беглый, не раб я, не царь Капаней!
  Продолжает с досады: И пошлым прослыть мне обидно.
  Отбрасывая пустой кувшин: А сгинуть бесславно в глубь чёрных степей
   Трусливо, мне было бы стыдно.
  
  Все в раздумье встают, неспешно собираясь, неторопливо расходятся.
  
  Ксенофонт: Изумрудную летнюю цветь
   Осень грустью листов покрывает,
   Дней студёную зимнюю цепь
   Легкокрыло весна разрывает...
   Не подвластны нам крылья коней
   Той летящей квадриги - тачанки.
   Она катит по судьбам людей,
   Под форшлаг моей пьяной шарманки...
   Это круговорот, крутоверть, бумеранг?
   Изумляет он нас. Не напрасно!
   Очевидно - права эта божья игра -
   Так мудра, величава, прекрасна.
   Друг, "на Бога надейся, а сам"...
   На свои лишь рассчитывай силы,
  Восхищаясь природы красотой,
  Где всё связано свято и мило:
  Дней студёную зимнюю цепь
  Жаркой грудью весна согревает,
  А зелёную летнюю цветь
  Ветер осени с грустью срывает...
  
  Действие 3-е
  
  Рассвет. Улица Афин. Медленно идут Сократ, Платон и Ксенофонт. Издалека слышна печальная, грустная греческая мелодия.
  
  Ксенофонт: Поёт над Афинами гордо струна,
   К заре, призывая светило.
   Холодную горечь печально Луна
   На Ареса холм уронила.
  
  Остановились, любуясь панорамой города.
  
  Ксенофонт: Фронтоны и портики залил рассвет.
  Платон: Пора отправляться в дорогу,
   Где скажут старейшины "да" или "нет"...
  Ксенофонт: Известен финал только Богу.
  Сократ: Вот шагаю в прохладу портала.
   Птица чёрная каркает вслед.
   Огнедышащей ласкою жала
   Мне Олимп посылает привет...
   В стенах древности слышу молитву,
   Песню тайную, вязь кирпичей,
   В беломраморном шёпоте плитки
   Слышу гимны и пафос речей...
   Чьей-то плетью гонимые кони
   В кровь стирали железо копыт...
   Катапульты смертельной погони
   Кровожадно вцепились в гранит...
   Под ногой - этажи подземелий
   В пыль закутаны долгих веков,
   Полустёртые лестниц ступени
   Ждут твоих любопытных шагов.
   Здесь осколки изломанных копий,
   Тут - обломки янтарных камей,
   Там - скульптурного мрамора когти...
   Плачут тени великих идей...
  Платон, перебивая: Кто там в переулке?
  Ксенофонт: Знакомый хитон великого скульптора это.
  Платон: И Фидия травят в Совете... за то,
   Что в мраморе был он поэтом.
  
  Из проулка показалась фигура пожилого мужчины. Он взволнован, озирается, спешит.
  
  Фидий Сократу: Привет, старина! Поспешай! Караван
   Верблюдов нас ждёт снаряжённый.
   Немедля бежим! Хоть за тридевять стран!
  Ксенофонт: Вас там не достанут шпионы.
  Фидий: Сократ! Убегаем!
  Платон: Да закутайся в плащ, философ!
  Ксенофонт, разочарованно: Опять отмахнулся!
  Сократ, отказываясь: Спасибо, мой друг! Но, хоть смейся, хоть плачь, -
   Останусь я.
  Ксенофонт, с досадой: Он улыбнулся!
  Сократ, обнимая Фидия: Тебя изгоняют лишь только за то,
   Что ты непокорный ваятель.
   А я ненавистен правителям в том,
   Что не угождаю, приятель.
   Ведь членом Совета Афин был и я...
  Платон: На свой только ум полагаясь!
  Сократ: И как никого(!) уважает меня
   Народ! Ведь я не пресмыкаюсь...
  Ксенофонт: И дожил!
  Сократ: Коллегия их - "Тридцати"
   Меня призывают к ответу.
  Платон: За критику, юмор...
  Сократ: Я должен идти.
  Платон: Предстать перед Высшим Советом!
  Ксенофонт: Сократ! Умоляю, мы к готам сбежим!
  Сократ отворачивается. Средь греков-завистников стал ты чужим.
  
  Керры- стража (хор): Братцы, эх! Тешит нас неприятельский страх.
   Огрубели солдаты бессонницей вахт.
   Ищет встречи отвага сквозь ночи тревог.
   Опалён наш сапог паутиной дорог.
   Если ты в когорте служишь,
  - честно - порох твой сухой.
   Ты такой на службе нужен!
  Значит, верен выбор твой.
   Береги, не губи, не бросай, Арес, нас!
   Защищаем тебя каждый день, каждый час.
   Посвящаем Афине Палладе сердца, -
   Служим мы, как в бою постоим до конца!
  
  Фидий, хватаясь за голову, уходя:
   Кто мог бы подумать!
  
  Всё громче и громче звуки оруженосцев. Это приближаются Керры, распевающие свой гимн-марш.
  
  Сократ, гордо, с улыбкой: За мною дозор
   Уж послан. Звенят алебарды, -
   То Керры. Меня поведут на позор...
  Ксенофонт: Туда, где терзать будут рады
  Сократ: Прощайте, друзья. Я не сгину! Вернусь!
  Ксенофонт: Живой?!
  Сократ: Знаю то, что не знаю!
   На диалектический разума путь,
   Вас, други мои, наставляю!
   На противоречиях свой интеллект
   Философ наращивать может!
  
  Продолжая излагать свою мысль, Сократ с достоинством идёт навстречу страже.
  
   Науке служить, людям! - вот мой совет.
   Ирония, мудрость и песня поможет...
  Платон: Вечерком люблю у моря
   Любоваться на закат.
   ...Звёздопадом и прибоем
   Меня волны так пьянят...
   Хор планет волшебной флейтой
   Вдруг со мной заговорит.
   "Покажись! Приди к поэту!"
   - Сердце ждёт, душа горит! -
   Море - гордость властелина
   Грозно выплеснет в волне.
   Зов красавицы ундины
   Тонет в глубине...
   Покричу порой русалке,
   Но меня и голос мой
   Сжечь готов объятьем жарким
   Тут же яростный прибой.
   "За философа ундину
   Замуж выдать? Никогда!
   Пока цел, гуляй детина,
   По дорогам, городам!"
   Вечных истин мы не можем
   Обнаружить в море след...
   Посейдона в гневе вожжи
   "Позабудь! Надежды нет!"
   ...Почему надежды нет?
  
  
  Действие 4-е
  
  Гульбище у олигарха. Ночь на исходе. Вакханалия, громкая, одуряющее ритмическая музыка, пляски нимфеток, эротические танцы. Пируют, вальяжно развлекаются Анит, Мелет, Алкивиад и другие с полуобнажёнными вакханками, менадами, фиадами. Платон тоже здесь. Столы ломятся от яств.
  
  Менада - певица: О, Ваша светлость, я Вас так люблю!
   Признаюсь, только Вам я от души пою,
   А не талдычу как кукушка.
   Я коронована, не окольцована.
   Я околдована...
   Да, я не простая, -
   Изумрудная лягушка!
   Что? Громковато слишком по ночам?
   Не придирайтесь, милый, только к мелочам.
   Среди кувшинок, лилий, на ковре
   Подключайтесь-ка к игре.
   Нет, не ревную Вас вовсе к паюсной икре...
   Хочется неутолимо
   Быть счастливой и любимой!
  
   Припев:
   Я царевна, я лягушка.
   Познакомьтесь со звездой!
   Золотая есть кадушка
   У меня с живой водой.
   Я волшебная квакушка.
   Осторожней со звездой!
   Чёрный сок не пей из кружки
   Чтоб не встретиться с бедой!
  
   Подумай сам, - верней меня не сыщешь,
   Со мной не съест комар, не вскочит прыщик.
   Над позой лотоса не смейся,
   В меня стрелой не целься!
   Жемчуга со дна пруда
   Я достану без труда.
   Но не сменишь кровь, ни рожу,
   Ни пупырчатую кожу...
  
   Припев:
   Королевна я, царевна
   Чародейского пруда.
   Изумруд моей короны
   Не померкнет никогда.
   Я волшебная квакушка.
   Осторожней со звездой!
   Чёрный сок не пей из кружки
   Чтоб не встретиться с бедой!
  
  Композиция перетекает в коллективный энергичный танец.
  
  Алкивиад, отдышавшись: Не спится тиранам в уютных дворцах...
  Анит, хватаясь за голову: О, эта дурной была ночка!
   Ржа душу жжёт.
  Мелет, нервничает, психует: Да... жлобство в прожжённых мозгах...
  Алкивиад: И хлещется винная бочка...
  Сократ, выходит из-за стола: Свирепый серебряный ветер,
   Озлоблённый, на самом дне.
   Опять ты по дьявольски весел...
   Расслабься, прильни к доброй, старой струне...
   Стяжатель и славы и кладов,
   Со смерчем всегда заодно
   Ты в тьму океанского ада
   Всё жадно тянул, увлекая на дно.
  
   Припев:
   И гибли, объятые горем,
   Дитя, мать, старик с бородой...
   А ты властью квазигероя,
   Глумясь, кипятясь, завывал над бедой.
  
   В шторма, ты, в безумство впадая,
   Лютуя, как монстр хохоча,
   Топя, убивая, ломая,
   С восторгом испытывал страсть палача.
   Но верю - пройдёт лихолетье,
   Наступит серебряный век.
   Разумное тысячелетье
   Прославит иной человек.
   А я через кратер покоя
   Быть может, стакан обронив,
  Увижу сквозь проседь и молох прибоя
  Тех, кто утонул так и недолюбив...
  Анит, вызывающе раздражён: Я что-то сегодня гулянке не рад:
   Вино, девки, пир - всё напрасно...
  
  Рабы вкатывают огромную круглую маску-мишень Сократа. Пьяные улюлюкают, кривляются.
  
  Мелет: Твой кубок заждался: "Где ж мстительный яд?"
  Алкивиад: Чтоб стал бы закат чёрно-красным?!
  
  По знаку хозяина началась очередная вакхическая пляска, олигархи мечут дротики в маску Сократа.
  
  Анит, после танца, обратясь к маске:
   От зависти просто спасения нет!
  Мелет: Ух, как надоели герои!
  Анит: Пора собирать уже Высший Совет.
  Мелет: Объявим Сократа изгоем!
  Анит: Расскажет нам Алкивиад - ученик
   Сократа про то, как однажды...
  Алкивиад: Крылья орла в поднебесье знают - почём высота.
   Сердце моё снова переполняет высших начал красота.
   С юности были мне недоступны талии тонких берёз.
   Глаз соколиный не может быть мутным. Ястреб не ведает слёз.
  
   Припев:
   Мне по душе непреступная где-то гордость скалистая гор,
   И вызывает усмешку поэта цветущая плесень суглинистых нор.
   Стадо, в дорожной пыли задыхаясь, знает, что я неречист.
   Воздух орлиной свободы полёта мой замечательно чист!
  Мелет вновь сардонически
  хохоча, закатываясь: Ну! Было?
   К нему жестяным поцелуем приник?!
  Анит: Ответь!
  Мелет: Или так было дважды?
  
  Кидаются, пьяные, на Алкивиада. Менады разнимают их, привлекая к танцу. Загремели барабаны, взвыли дудки, оргия продолжается, очередная вакхическая пляска...
  
  Менада, выйдя из хоровода: Прости, дружок, моих извилин узость.
   Задумалась я: что такое мудрость?
   Оцепенев, дрожу, на мудрых глядя.
   Не прикасайся к гадам, бога ради!
   Выкручиваться - мудрость змей
   Крутая их ползучесть?
   Рептилии в террариуме?
   Погляди, не мучась.
   Быть не может лучше!
  
   Припев:
   Уймись, очковая змея, свой мстительный убавь гламурный зуд!
   Да помни: кто-то на тебя свой ядовитый точит зуб.
  К зрителю: И вас трясёт? Похоже, не от водки.
   В коленах зыбь, надломленность походки?!
   На "мудрость" змей, к цинизму аллергия?
   О, кобра, дьявол ты, - нет , не малярия!
  
  Действие 5-е
  
  Зал Одеон. Полутысячная толпа. Судилище. Стража - Керры. Председательствует Анит. Казнь Сократа. Сократ стоит на лобном месте, словно загнанный зверь, руки связаны (в оковах). Рабы несут кувшин с ядом, чашу. Сократу развязывают затёкшие руки.
  
  Сократ, гордо, у него жар: С цикутою чаша... Как ты... нелегка!
  Ксенофонт из толпы: Чугунно-черна и свинцова!
  Платон: Тих зал Одеон. Дрожь скрывает рука...
  Анит, замогильным тоном палача:
   Сократ! Ну! Последнее слово...
  Сократ: С цикутою чаша, весьма нелегка.
   Смертельно черна и свинцова.
   Но воля крепка. И без дрожи рука
   Сократа - последнее слово!
   Я вас поздравляю! Каков приговор!
   "Совет" ваш - сама добродетель.
   Карается "бездарь", "мошенник" и "вор"?
   Не так ли? Эй, ты, лжесвидетель?!
  
  Мелет вскрикнул, закрыв лицо рукою, пошатнулся...
  
  Сократ: Стой! Права ответа тебе не даю!
   Я воин - умеем мы драться...
   Но дело не в том. Перед вами стою;
   И слёз моих вам не дождаться!
   В боях на войне не скончался от ран,
   Чума обошла стороною...
   Ты слышишь меня, Фукидид - ветеран?
   Надеюсь в толпе ты? Со мною?
   Не вздумайте плакать сегодня, друзья!
   Не я ли учил вас смеяться,
   Когда в тупике, от бессилья скуля,
   Вам хочется лишь разрыдаться?!
  Откашлялся: О, непостижимость, бездонность ума,
   Майевтики(!) сила искусства, -
   Всё, чем одарила природа сама
   Меня! Плюс глубокое чувство!
   Но только она обделила иных...
  Саркастически смеётся: Ну, что ж? Понимаю. Согласен,
   Что нет ни ума, ни достоинств у них...
  Аристофан (хор из толпы): Сократа язык им опасен!
  
  Стража, Керры, загремели латами, секирами. Шум, суматоха у дверей, плач ребёнка.
  Слышны крики, голоса: Прочь от ворот, стерва! Будешь побита!
   Бабам не место.
   Здесь Высший Совет?
   Я госпожа, афинянка Ксантиппа!
   Прочь!
   Гнать!
   Не топчите бессмертный букет!
  Сократ, в страшном волнении: Не могу простить!
  Аристофан: Ведь как овод язвил!!!
  Платон, тоже с сарказмом: Измучил всех(?) лысый оратор.
  Сократ, карикатурно: "Мудрец"?!
  Ксенофонт, в тон Сократу, вычурно:
   "Непристойные" гермы любил!
  Сократ всё в том же тоне: Видали? Философам он император?!
  Аристофан: Курнос, небогат...
  Сократ: Босяки(?) - ни к чему!
  Анит, дважды: Финита! Отравим каналью! Финита! Отравим каналью!
  Сократ: Без личной свободы Сократу сему
   Жить смысла нет... Да и желанья...
  
   Если солнышко спросит средь бела дня:
   - Сладко ль за морем? - Вряд ли, чтоб для меня...
   Режь, не смейся - суди меня грешного.
   Расскажу с болью в сердце неспешно я.
   Сердце рвётся туда, где неведомо,
   Кладезь прошлого, "веки дедова"...
   Чудо есть, - животворная
   Там хрустальная речка горная.
   - Беглым? - Боже, избавь! Всяко видели...
   Одиночество нам горше гибели.
   Песня нам по судьбе, сказы вечные.
   В них наше море любви беспечное...
   Мне бы за вёсла сесть, ветром парус несть!
   Лебедь белую в свой чертог привесть!
   Озаботилась думой головушка.
   Хватит песни тянуть! Не соловушко!
   Не тетеря, не сокол... Не навреди!
   Когти чёрные прочь с удалой груди!
   Не оставь ты меня, красно солнышко!
   Хоть полно серебра у бородушки,
   Обласкай дивным пёрышком.
   Целовать бы тебя всю до донышка!
  
   Пора?!
  
  Стража окружает Сократа, Керры принуждают его принять чашу с цикутой, развязывая руки.
  Сократ, тяжким голосом, обращаясь с содрогнувшимся, потрясённым людям, но с выдержкой и достоинством: Пора идти мне - чтоб умереть.
   Вам - чтобы жить! Чтобы петь! Жить - чтобы жить...
  
  Сократ медленно осушает жуткую чашу, оседает, ложится на помост, умирает...
  
   ...Не забудьте, Критон... петуха одолжить...
  Финал
  
  Хор: Плачут звёзды, Солнце, Луна.
   Наши души рвёт тишина,
   Сердце гложет мрак заката...
   Потеряли мы Сократа.
   О, мыслитель - человек,
   Развивая интеллект,
   Сквозь года, века и даты
   Сбереги идеи Сократа!
  
  Печально-торжественная музыка нарастает, скорбный хорал звучит всё ярче.
  
  Платон: Имя Сократа -
  Хор: Homo Sapiens!
  Вместе: Идеи Сократа -
  Хор: Homo Sapiens!
   Слава Сократу! Homo Sapiens!
   Вечно, будет вечно жив Сократ!
  
  Комментарии и примечания:
  
  Олимп - самая высокая гора Греции.
  Симон - сапожник, друг Сократа. В его доме философские лекции, споры друзей, учеников, вино.
  Акрополь - крепость в Афинах, "верхний город".
  Парфенон - храм Девы - девственницы Афины Паллады на Акрополе.
  Фидий - великий скульптор V века до н.э. Статуи Зевса, Афины, Элджинские мраморы и др., 20 лет в изгнании по политическим мотивам.
  Аристофан - поэт, драматург, - "Отец комедии", любил критиковать Сократа.
  Эзоп - баснописец, автор анекдотов VI века до н.э., основоположник жанра басни.
  Анит - член афинского Совета, издавна завидовал Сократу, главный преследователь, подстрекатель.
  Мелет - член правящего Совета, требовал казни Сократа, писал донос.
  Зал одеон - круглый зал, в том числе и для античного хора.
  Холм Ареса - орган власти, Совет старейшин, судебные органы (Арес - бог войны).
  Коринфская война - V век до н.э.
  Алебарды, секиры - холодное оружие.
  Фукидид - полководец, историк, потерпел поражение в битве за Амфиполь (424 г. до н.э.), за что был изгнан из Афин сроком на 20 лет.
  Платон - великий философ, ученик Сократа.
  Ксенофонт - историк, видный ученик Сократа.
  Алкивиад - ученик (из предавших) Сократа, олигарх, политический деятель, военачальник.
  Капаней - царь аргивян,ванливый хвастун, символ бахвальства.
  Ксантиппа - жена Сократа, имела скандальный нрав.
  Танец "Журавлей" - свадебный танец Древней Греции.
  Кифара - лютня.
  Софистика - учение (наука) любой ценой достичь успеха в споре, вопреки истине и морали.
  Диалектика - отрицание отрицания, диалог путём противоборства мнений.
  Майевтика - метод гения Сократа отыскания истины (в т.ч. глубоко затаённых) в споре, искусно задавая любому собеседнику наводящие вопросы, раскрывая даже его поднаготную и т.п. Метод включает в себя знаменитое сократическое иронически разыгранное неведение.
  Герма - мраморный указующий столб, на перекрёстках, границах, воротах; скульптурный фетиш с головой Гермеса - покровителя путников. Сократ счёл святотатством указ Совета о сносе герм, утративших красоту ("до неприличия") за много веков стояния под открытым небом.
  Пеплос - плотная верхняя одежда, кусок ткани с отверстиями для рук, скреплённый пряжкой.
  Гиматий - плащ, подобие плаща поверх хитона.
  Керры - "дети богини Ночи", некий символ смерти (уносят раненых и мёртвых с поля боя).
  Босиком - разутым Сократ ходил наверняка с особым смыслом (эпатаж!) личного протеста. Наверняка с возрастом не могло обойтись без простуды и сопутствующего ей кашля. Скорее всего в честь мудреца Эзопа, который был обречён на рабство, так поступил Сократ. Ведь в Древней Греции босыми ходили только рабы! При всём при этом, личным другом Сократа-"босяка" был сапожник.
  
  
  Э С С Е
  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Я
  
  Борис ПОПОВ
  
   Юрий Николаевич Куранов очень хотел, чтобы союзы писателей были не партийными организациями, как это сегодня часто бывает, а, в первую очередь, творческими лабораториями. В своих высказываниях он иногда сравнивал нашу литературную студию "Дуновение дюн" с "Озёрной школой" в Англии. Знакомство с этой школой можно начать со знакомства с самым типичным её представителем, коим всегда называли Роберта Саути.
  
  РОБЕРТ САУТИ
  
  Тот совершает грех, кто говорит,
  что любовь может умереть.
  Первые двадцать лет -
  самая длинная половина жизни.
  Роберт Саути
  
  Роберт Саути родился 12 августа 1774 года в Бристоле. Воспитанием своим он обязан мисс Тайлер, тётке со стороны матери. В её доме он пристрастился к чтению и познакомился с искусством, благодаря частым встречам с местными актёрами. Воспитанием Роберта занимался и его дядя по материнской линии, который отдал его в 14-летнем возрасте в Вестминстерскую школу. Там юный Саути развил литературную и общественную деятельность, начав издавать с несколькими товарищами журнал. Однажды он выступил со статьёй против телесных наказаний в школе. Это так сильно не понравилось дирекции школы, что Саути пришлось покинуть её стены, не доучившись до выпуска.
  В 1792 году Саути поступил в Оксфордский университет, который тоже не смог закончить. К этому времени он уже начал строить обширные литературные планы, которых хватило бы на несколько жизней. Случай свёл его с Кольриджем, другим молодым поэтом, который распространял свои поэмы по подписке. Это и послужило причиной их знакомства и крепкой дружбы в дальнейшем.
  Поселившись в Оксфорде, оба юноши, увлекавшиеся Французской Революцией, задумали устроить в Америке социалистическую республику - "Пантизократию", то есть определённого рода сообщество или коммуну, в которой каждый должен был иметь свою долю труда. Часы досуга нужно было посвящать литературным занятиям, где первое место отводилось поэтам. Молодые люди даже предусмотрели, чем будут заниматься их жёны. Предполагалось, что неженатым литераторам там нечего было делать. Жёнам отводилась роль стряпух и надзирательниц за домашним хозяйством. Для осуществления этого предприятия не хватало только денег, которые никак не получалось найти. Но друзья не унывали. С целью заработка они читали лекции на популярные темы и даже написали трагедию "Падение Робеспьера".
  Тогда же Саути написал революционную поэму "Уот Тайлер". Она появилась в печати лишь много лет спустя. Под влиянием деятельности Наполеона, которого Саути считал врагом свободы, он изменил своё отношение к английским порядкам и скоро сделался ярым приверженцем церкви и государства, что и вызвало резкую вражду к нему со стороны Байрона.
  Между тем, жизнь текла своим чередом. К друзьям пришла любовь. Они женились на сестрах Фрикер и, благодаря этому, породнились. Саути женился на Эдит, с которой ему пришлось расстаться сразу после свадьбы, поскольку дядя поэта увёз его в Португалию по торговым делам.
  Шесть месяцев, проведённых в Лиссабоне, пошли ему на пользу. Он изучал там португальский и испанский языки, а в 1797 году издал свои "Письма из Испании и Португалии". В это время Саути находился уже в Лондоне и жил на пенсию своего школьного товарища, но в 1807 году он от неё отказался, так как начал получать деньги от правительства. Саути начал изучать право, но сил в изучении юриспруденции ему хватило всего на три года, а затем последовало ухудшение здоровья, и поэт вынужден был покинуть Лондон и снова отправиться в Португалию, где прожил около года.
  Возвратившись в Англию, Саути сначала недолго прожил в Бристоле, а затем поехал к Кольриджу в Кезвик. Очень скоро он получил место частного секретаря при канцлере казначейства Ирландии, но через полгода отказался от неё и полностью посвятил себя литературному труду.
  В 1801 году он издал эпическую поэму "Талаба", которая была написана белым стихом. Поэма представляла собой арабский рассказ и была необыкновенна по красоте и силе. В 1805 году появилась новая поэма "Мадок", основанной на предании о том, что валлийцы достигали берегов Америки еще в XII веке. В 1810 году - новая поэма "Проклятие Кегама", лучшая в творчестве Саути. В ней он проявил свою необыкновенно богатую фантазию и основательные знания природы и нравов Индии. В 1814 году появилась поэма "Родерик, последний из готов".
  Последним большим произведением поэта был сборник стихотворных рассказов под названием "Всё для любви". К этому времени он был уже известен и окружён большим почётом. Ему предлагали титул баронета и место в Парламенте, но он отказался, справедливо полагая, что это отвлечёт его от литературных занятий.
  В 1834 году его жена сошла с ума и прожила в таком состоянии три года до своей кончины. Через некоторое время Саути женился вторично на писательнице Боульз, которая скрасила своей любовью и нежностью последние годы поэта. Его непомерная работоспособность повлияла на здоровье. Начал отказывать мозг. Саути уже не мог заниматься и писать, он только читал, не запоминая ни строчки. А когда в 1840 году его навестил Вордсворт, то Саути уже никого не узнавал. Умер он в 1843 году в Кезвике.
  В Англии есть древний обычай выбирать из числа поэтов - поэта-лауреата (увенчанного лаврами). В 1813 таким поэтом, по настояниям Вальтер Скотта, был выбран Саути. С тех пор он жил, погружённый в свои книги и рукописи, и умер в 1843 г., оставив после себя 109 томов своих сочинений и одну из самых больших частных библиотек Англии.
  Один английский историк литературы трогательно сказал про Саути: "Не было ни одного поэта, который бы писал так хорошо и много и в то же время был так неизвестен, публике". Это верно по отношению к Западу. У нас же, благодаря переводам Жуковского и Пушкина, имя Саути гораздо известнее, чем у него на родине.
  Саути называют самым типичным представителем "Озерной Школы", как Кольриджа - самым ярким, и Вордсворта - самым глубоким. Из ряда лозунгов, брошенных этой школой, Саути больше всего обратил внимание на историческую и бытовую правду. Имея высокое образование, он часто выбирал темами своих поэм и стихотворений отдалённые эпохи и чужие ему страны. Причём стремился передавать характерные для них чувства, мысли и все мелочи быта, сам становясь на точку зрения своих героев. Для этого он пользовался всем богатством народной поэзии и первый ввёл в литературу её мудрую простоту, разнообразие размеров и могучий поэтический приём повторений. Однако, именно это и послужило причиной его непризнания, потому что девятнадцатый век интересовался прежде всего личностью поэта и не умел увидеть за великолепием образов их творца.
  Для нас стихотворения Саути - это целый мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о которых лирический поэт. говорит с тревогой и в которых находит своеобразную логику, только некоторыми частями соприкасающуюся с нашей. Никаких моральных истин, кроме, может быть, самых наивных, взятых как материал, невозможно вывести из этого творчества, но оно бесконечно обогащает мир наших ощущений и, преображая таким образом нашу душу, выполняет назначение истинной поэзии.
  В этом отношении Саути продолжает традиции древнего Фалета, поэта с острова Крит. По словам Плутарха, именно благодаря поэзии Фалета смягчался нрав спартанцев, и у Ликурга появилась возможность осуществлять глубокие реформы, хранимые затем спартанцами на протяжении нескольких последующих веков. Сегодня, в условиях России подобное тоже очень актуально. Нам не нужны истерические вопли некоторых представителей нынешней интеллигенции. Нам всем необходимо смягчение нравов. Иначе Россия опять ввергнется в разрушающий всё и вся хаос. Мне радостно оттого, что мои друзья по литературной студии "Дуновение дюн" и Союзу российских писателей "Эклога", понимают это и своими произведениями пытаются, насколько это возможно, смягчать нрав россиян, невольно следуя за Фалетом и Саути.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"