Море сегодня неестественно спокойное. Без единой волны - словно расплавленное стекло, по которому скользят солнечные блики. Гай развалился на мраморной скамье, жуёт финики и бросает косточки чайкам. Каждая вспышка солнца на воде резала глаза.
- **Расскажи, как умер Август.**
Имя прозвучало как выстрел. Я сжал кубок, чувствуя, как фалернское смешивается с горечью на языке.
- **Ты хочешь знать, как умирают боги, мальчик?** - спросил я, глядя на его пальцы, испачканные соком.
Он пожимает плечами, но в его глазах - та же жадность, с какой он в шесть лет слушал сказки о циклопах.
- Хочу знать, как умирали *люди*, которые стали богами.
Я на секунду задумался.
- **Август к концу боялся собственной тени,** - начал я. - **Спал с кинжалом под подушкой. Сам варил себе яйца - боялся, что повара подкупят. Пищу пробовали три раба. Воду пил только из ручья за виллой - набирал её серебряным ковшом на цепи, который носил на поясе.** Я показал на свой пояс, где когда-то висел такой же. - **Но больше всего он любил инжир.**
- С этого дерева? - Гай указывает на старый ствол у террасы.
- С этого.
Каждое утро Август сам срывал плоды. Пока однажды не увидел, как Ливия...
*Нолы, вилла Августа. 18 августа 14 года н.э. Рассвет.*
Август проснулся от крика совы. **Первый - пронзительный, как нож в тишине. Второй - ближе, за окном. Третий - прямо над ложем, будто предупреждая: *Пора*.** Необычно - совы здесь не водились...* Старый принцепс распахнул окно. Воздух пахнул дымом и... травами. *Сушёными травами*. Он натянул тёплый плащ и вышел в сад. Розовый рассвет заливал мозаичные дорожки, но в тени фиговых деревьев царила синеватая тьма.
И тут он увидел *её*.
Ливия стояла у старого инжира, её белая стола сливалась с туманом. В руках - серебряная кисть и склянка с маслянистой жидкостью. Она работала методично. Как художник, пишущий миниатюру: приподнимала плод, смазывала плодоножку, переходила к следующему. Движения были отточены, как у хирурга, вскрывающего вену.
*Яд.* Сердце Августа сжалось. Он узнал этот ритуал - так (по слухам) отравили его сестру Октавию.
Из-за статуи Меркурия выскочил Тиберий. Его тога была перекошена, волосы всклокочены. Он схватил Ливию за руку:
- **Мать! Остановись! Он же...**
Ливия не дрогнула. Её голос прозвучал тихо, но чётко, как удар ножом:
- **Вчера он съел три фиги. Он прожил свою комедию. Теперь даст нам отыграть трагедию.**
Тиберий выбил склянку. Стекло разбилось о корни, жидкость впиталась в землю с шипением.
- **Убей меня тогда!** - прошипел он, подставляя горло. - **Но не его!**
Ливия рассмеялась, гладя его по щеке:
- **Зачем? Ты будешь императором... я же уже сказала!**
Её взгляд скользнул в сторону кипарисов. *Прямо на него.* Август замер, но Ливия уже отвела глаза.
Август отступил в тень. Камни дорожки впивались в босые ноги, но боль была ничто перед жжением в груди. *Она знала, что я смотрю. Играла для меня.*
Он видел, как Тиберий бьёт кулаком по дереву. Видел, как Ливия поднимает разбитую склянку, аккуратно, двумя ногтями. Видел, как она мажет последнюю фигу - самую крупную, такую, как он любил срывать на завтрак.
*В груди клокотала ярость. *Приказать преторианцам схватить её! Сейчас же!* Но пальцы, сжимавшие медальон Октавии под плащом, вдруг ослабли. Он вспомнил её предсмертный шёпот: *"Октавиан, ты выиграешь битву и проиграешь войну. Потому что Рим - не шахматная доска. Это пороховая бочка, где одна искра..."* Вспомнил Марка Антония, объятый пламенем Александрийский порт. Вспомнил поле под Филиппами, утопающее в грязи и крови легионеров. *Гражданская война.* Словно гидра: отрубишь одну голову - вырастут две. Если он обвинит Ливию сегодня, завтра Сенат расколется. За Тиберием встанут Клавдии, за Агриппой - ветераны. Улицы Рима захлебнутся кровью, а за Рейном германцы уже точат мечи. *Нет. Лучше одна смерть, чем тысячи. Лучше яд в желудке, чем яд распада для Империи.* Он отпустил медальон, ощутив холод серебра в последний раз.**
*"Поздравляю, пасынок... Теперь твоя очередь всё это расхлёбывать..."* - шепнул он себе под нос, поворачиваясь к дому.
В спальне он лёг на кровать, закрыв глаза. Рука нащупала под подушкой медальон с изображением Октавии. *"Прости, сестра. Ты была совершенно права..."*
Через час Ливия вошла с завтраком. На блюде - три фиги, блестящие росой.
- **Ты хорошо спал?** - её голос звучал нежно.
Август приподнялся, делая вид, что потягивается:
- **Как младенец. Ай, какие фиги!** - голос его прозвучал фальшиво. - **Сегодня особенно хороши.**
- Ты будешь есть эти или сорвёшь себе сам?
Он взял плод, который она отравила на его глазах. Надкусил. Сладкая мякоть смешалась с ароматом сушёных трав.
- **Вкусно?** - спросила Ливия, наблюдая, как он жуёт.
- **Божественно,** - улыбнулся он, глядя ей в глаза. - **Как всё, к чему прикасаются твои руки.**
Она и бровью не повела. Но когда он протянул ей вторую фигу, пальцы её чуть дрогнули.
*Страх? Нет. Волнение хищника, видящего, как жертва сама идёт в пасть.*
Днём Август диктовал писцам письмо Сенату:
- *"Рим процветает под сенью наших богов. Пусть каждый гражданин вкусит плоды мира..."*
При слове "плоды" он поперхнулся. Ливия хмыкнула.
Рука на одеяле дрожала. На ткани выступили малюсенькие кровавые пятна. Ливия поправила подушку за его спиной:
- **Отдохни, Октавиан.**
Он посмотрел в окно. Тиберий бил мечом по стволу инжира - **рубил не дерево, а собственное детство.** Здесь, под этими ветвями, Ливия учила его читать по "Энеиде". Здесь Август вручил ему первую буллу. Белый сок сочился из ран древесины, как молоко из перерезанного горла воспоминаний. **Каждый удар - пощады! - отсекал кусок его прошлого.**
- **Он пытается спасти меня,** - прошептал Август.
- **Глупость,** - ответила Ливия, подавая ему очередной плод. - **Деревья бессмертны. Они всегда прорастают вновь.**
### **2. "Признание"**
- Она отравила его?
- Нет. - Я беру кубок. Вино сегодня кажется горьким. - Она *продлила* его агонию. Растянула её на недели. Чтобы Рим видел, как бог превращается в разлагающуюся плоть.
Я до сих пор помню, как он чах:
*Сначала - дрожь в пальцах. Потом - язвы на губах. Кожа, желтеющая, как старый пергамент. Глаза, в которых медленно гаснет разум...*
Гай побледнел, как мрамор статуи Цезаря:
- **А ты? Ты же знал!**
Я сжал кубок так, что мурринское стекло взвыло под пальцами(Этот кубок - последний из сервиза, подаренного мне Августом после победы над далматами. Мурринское стекло... Говорят, для его создания смешивают песок с золотом и кровью рабов. Каждый пузырёк в толще - чья-то застывшая агония. Когда он трещит под пальцами, кажется, слышишь их предсмертный хрип.):
- **Пришёл к нему с уликами в ту же ночь...**
*Спальня Августа, ночь на 19 августа 14 г. н.э.*
Воздух был не воздухом, а густым бульоном из ладана, гниющей плоти и страха. Смола трещала в жаровнях, но не могла перебить сладковатую вонь разложения. Он лежал, обтянутый жёлтой, пергаментной кожей, прозрачной над выступающими костями. Казалось, сама Смерть уже натянула его на свой остов. Гной, густой и зеленоватый, сочился из язв на шее, впитываясь в льняные повязки. Его пальцы - не пальцы, а холодные, костлявые когти с синеватыми ногтями - впились в моё запястье с силой утопленника, цепляющегося за жизнь. Их ледяной ожог прошёл сквозь ткань тоги прямо в кость.
"Думаешь, я слеп, Тиберий?** - Шёпот был как шелест сухих листьев по камню, но сила хватки не оставляла сомнений. - **Вижу её тень даже здесь, в этом смраде!.. Она стоит за занавесом... ждёт..."
Хрип перешёл в кровавый булькот. Из уголка его рта стекала струйка розоватой слюны.
**"Но если она падёт сейчас - рухнет всё. Не сдержишь. Сенат... эти мерзкие стервятники... разорвут Рим на куски, как псы терзают падаль! Германцы... о, пасынок...** - Глаза его метнулись в сторону, будто видели что-то за стенами дворца. - **...они почуют слабость. Хлынут через Рейн... как тогда... Под Араузионом... Понимаешь?.."**
Взгляд Августа внезапно ушёл вглубь, сквозь стены, сквозь время. Зрачки расширились, поглощая тусклый свет масляных ламп. Он смотрел не на меня, а *сквозь* меня - на кровавые снега Араузиона. Я *почувствовал* леденящий ветер, услышал *его* ушами дикий, нечеловеческий вой германцев, смешанный с предсмертными хрипами римлян, ржание обезумевших коней, лязг железа о кость.
> **"Араузион, Тиберий...** - Его голос вдруг стал громче, пронзительнее, голосом молодого трибуна, видевшего ад. - Это не поле боя. Это дыра, пробитая в душе Рима! Рана, что никогда не затянется! Восемьдесят тысяч душ вытекли в неё, как вино из разбитой амфоры... а потом пошла грязь. Грязь предательств, страха, разложения. Её падение...засосёт Рим в эту воронку снова!"* *Он задрожал, и я почувствовал, как его когти впиваются глубже, выжимая мою кровь.* **"Ты ДОЛЖЕН... удержать... хаос..."**
Пена, густая и розовая от сукровицы, выступила на его синеватых губах. Словно в последнем акте владычества, он конвульсивно дёрнул мою руку к себе и вытер губы краем *моей* белоснежной тоги. Оставив рваное, ржаво-бурое пятно - моё помазание, мой империй, клеймо, которое я ношу на душе и теле до сих пор. В этом пятне была не просто кровь - в нём была грязь Араузиона, страх Принцепса и грядущая кровь Рима, которой я был теперь обречён управлять.
### **3. "Наследство"**
Молчание после моих слов повисло гуще дыма от погребальных костров. Казалось, сам воздух на террасе пропитался запахом гниющей плоти и кровавого снега Араузиона, который я только что вызвал из небытия.
Вскочивший Гай стоял неподвижно. Его лицо, ещё мгновение назад искажённое гневным обвинением, теперь было пустой маской. Бледность стала абсолютной, восковой, как у только что омытого покойника. Даже губы потеряли цвет. Глаза, широко раскрытые, не видели ни меня, ни роскошных мозаик под ногами - они были прикованы к тому ржавому пятну на моей тоге, пятну, которое теперь пульсировало в полумраке зала как открытая рана, как ворота в ад, описанный умирающим Августом.
Я видел, как по его лицу пробежала судорога. Не гнева. **Отвращения.** Глубинного, физиологического отвращения, поднимающегося из самых глубин желудка. Его рука непроизвольно дёрнулась к горлу, пальцы сжались, будто пытаясь сдержать рвотный спазм. Запах тления, описанный мной, казалось, витал здесь, осязаемый и реальный.
- **Араузион...** - его голос сорвался, превратившись в хриплый выдох, эхо того предсмертного шёпота Принцепса. - **Реки из... кишок...** Он зажмурился, резко дёрнув головой, словно отгоняя навязчивый кошмарный образ. Но образы, звуки - крики коней, лязг железа, бульканье крови - уже проникли в него, как яд.
Когда он снова открыл глаза, в них не было ни прежней юношеской самоуверенности, ни даже праведного гнева. Там был **чистый, детский ужас.** Ужас существа, внезапно осознавшего, что мир не таков, каким он его представлял. Что великий Август, божественный основатель Империи, умер не в ореоле славы, а в луже собственного гноя и кошмаров. Что власть, к которой он, Гай, так жаждал прикоснуться, была не скипетром и лавровым венком, а окровавленным, гниющим бременем, передаваемым как проклятие.
- **Он... он вытер...** - Гай прошептал, его взгляд словно прилип к воображаемому пятну на моей тоге. Его собственная, безупречно белая туника вдруг показалась ему невыносимо уязвимой. Он инстинктивно отступил на шаг, словно боясь, что скверна с моей одежды переползёт на него. - **Твоей тогой...** В его голосе звучало не просто отвращение, а **глубокое осквернение.** Святыня его детства - фигура прадеда-бога - была окончательно разрушена, оплёвана и обмазана гноем и сумасшедшими видениями.
Его дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Он смотрел на меня уже не как на виновника или соперника. Он смотрел на меня как на **носителя заразы.** Как на человека, навсегда отмеченного прикосновением смерти и безумия, впитавшего в себя весь ужас Араузиона (случившегося гораздо раньше моего рождения) и предсмертных пророчеств. В его взгляде читался немой вопрос: *И это ждёт меня? Этот ужас, это проклятие - это и есть Империя?*
Его пальцы судорожно рванули вверх, сорвав с шеи золотую цепь. Медальон с профилем Августа - тот самый, что он носил с детства - звонко ударился о мозаику Венеры, отскочил и закатился под ложе. Гай даже не взглянул на него. Драгоценное серебро, хранившее лик "божественного прадеда", теперь было для него куском металла, испачканным тем же гноем, что сочился из язв умирающего в его кошмарах.
- **Ты мог...** - он начал было свою излюбленную фразу, но голос снова предательски дрогнул. Слова "спасти его" застряли в горле. Теперь они звучали не как обвинение, а как **детский лепет**, как жалкая попытка вернуться в простой мир, где были чёткие понятия добра и зла, вины и невиновности. В мире, который только что рухнул у него на глазах, расколовшись пропастью Араузиона и предсмертной агонии Августа. В мире, где спасение одного обрекало на смерть тысячи, а удержание власти требовало соучастия в самом мрачном зле.
Он не закончил. Вместо слов из его груди вырвался сдавленный, почти животный стон - звук лопнувшей иллюзии, разбитого кумира, зарождающейся фобии. Он резко развернулся, не в силах больше смотреть ни на меня, ни на пятно, ни на этот зал, наполненный призраками. Его плечи судорожно вздрагивали под тонкой тканью туники. Внезапно его нога наступила на гранат, брошенный им же час назад. Плод лопнул под сандалией, кроваво-красный сок брызнул на мрамор, точно повторяя пятно на моей тоге. Гай вздрогнул, словно его ошпарили, и рванулся вон из зала.Он почти побежал к выходу, спотыкаясь, как слепой, унося с собой не гнев, а **неизгладимый ужас** от прикосновения к истинному, гниющему сердцу власти - ужас, который, я знал, теперь будет вечно преследовать Гая Юлия Цезаря Германика.