**Эпизод 10: 'Тени на пиршестве. Часть 2: Паутина Лжи'**
**Остров Родос. Утёсы на побережье. I век до н.э.**
Германику - четырнадцать лет. Внезапно и без объяснений он захотел навестить меня в моем добровольном изгнании.
И вот мы стоим на вершине утеса и любуемся стихией. Шторм. Волны, как разъяренные титаны, бьются о скалы далеко внизу. Ветер рвет плащи. Германик стоит рядом, не боясь ни ветра, ни высоты. Его лицо озарено не страхом, а восторгом перед мощью стихии. "Смотри, дядя! - кричит он, чтобы перекрыть рев ветра, указывая на бушующее море. - Оно как Рим! Сильное, опасное. Но если знать его душу... его ритм..." Он замолкает, вбирая в себя всю ярость и красоту пены и грохота. Я кладу руку ему на плечо. Не жест наставника, а жест соратника, понявшего, что перед ним - не ребенок, а будущий властитель стихий. В его глазах - не детское любопытство, а пронзительное понимание силы и того, как ее обуздать. В этот миг между нами нет пропасти лет, есть только море, шторм и тихое согласие двух душ, узнавших родственную силу друг в друге. "Душу моря надо чувствовать, племянник, - отвечаю я, и мои слова тонут в грохоте, но он слышит. - Как и душу Рима". Он кивает, и в этом кивке - обещание.*
---
### **1. 'Половина кабана и целый рой змей'**
*(Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года)*
Пир второго дня начался под аккомпанемент шепота, густого, как смола, и столь же горючего. Зал, освещенный масляными лампами в форме голов Горгон, дышал роскошью, приправленной страхом. Мраморные колонны, обвитые гирляндами увядающих роз, бросали узорчатые тени на стены, где фрески с битвами богов казались немыми свидетелями нашей игры. Воздух был густ от аромата жареного мяса и чего-то более острого - то ли чеснока, то ли страха, который витал меж ложами, как дым от жертвенного костра, на котором сгорели Силан и Пульхр.
Я воссел на своем месте, холодно наблюдая, как рабы вносят блюдо с остатками вчерашнего кабана. Мясо, покрытое коркой засохшего медово-тминного соуса, напоминало кожу старика. Гости - эти пестрые попугаи в шелках и пурпуре - замерли, их брови поползли вверх, словно гусеницы на листе. **В углу, забившись в тень статуи Марса, сидел Луций Сейй Страбон Квиет - отец казненного мною префекта Сеяна, чье имя было синонимом былого могущества и моей скрытой ярости. Его пригласил Макрон - "для полноты картины рода Сеянов", как тот пояснил. Что это означало - я не понял, но решил посмотреть на этого мужа. Квиет наблюдал за всем с холодной усмешкой падальщика, ждущего своего часа. С каждой минутой он раздражал меня все больше.**
Рядом с Квиетом, словно пародийное отражение его мрачной значимости, ковырялся в устрице Клавдий. Его тога была перекошена, левая рука судорожно сжимала кубок, проливая фалернское на подушки. Он нарочно ронял оливки, бормоча что-то невнятное под нос. Когда я произнес про "сэкономленные сестерции", он вдруг громко икнул и пробормотал на всю залу: "С-сестерции... они как оливки... если не п-проглотишь вовремя... отрыгнутся бух-бухгалтерской к-книгой!" Смешок пробежал по залу. Квиет смерил его презрительным взглядом. Но я заметил, как острый, как стилус, взгляд Клавдия мельком скользнул между Гемеллом и Макроном, прежде чем снова сполз в маску дурачка. Его пальцы, только что ловко ронявшие оливки, теперь замерли над раковиной устрицы. Кончик ножа бесцельно скреб по перламутру - мяса там давно не было. Его взгляд, обычно бегающий или туповатый, на миг зацепился - нет, *впился* - в фигуру Макрона, застывшую у колонны как базальтовый идол. Я проследил за направлением этого взгляда: Макрон оценивающе окинул спину Гая, потом медленно, как стервятник, перевел глаза на бледное лицо Гемелла. Клавдий резко отвел взгляд, судорожно глотнул фалернского, поперхнулся, закашлялся. Его губы беззвучно шевельнулись, будто он что-то шептал в саму раковину этой съеденной устрицы,которую тут же прикрыл ладонью, словно пряча улику. Его пальцы нервно забарабанили по столу - отрывистый, тревожный стук, похожий на дробь похоронного барабана. *"Дрожит, как заяц, - подумал я. - Но заяц чует волка. Кого же он увидел в Макроне? Или... кого еще?"* Эта внезапная, почти животная настороженность Клавдия, обычно такого беззаботного в своем притворном идиотизме, показалась мне важнее смешка гостей. Маска дурачка на миг сползла, обнажив чистый, неистовый страх. Страх, который видел что-то, чего не видел я.`
Пора было что-то сказать..
- *'Половина кабана, - возгласил я, поднимая кубок с фалернским, украшенный золотой головой Медузы, - по вкусу не хуже целого. А сэкономленные сестерции...'*
Мой голос, привыкший рубить фразы как мечом, прервал нетрезвый шепоток Ливиллы, уже тянувшейся к винным кувшинам:
- *'...спасут Рим от голода, когда вы все перемрете от обжорства.. Угу-угу.. помним-помним.. слышали-слышали..'* - передразнил меня ее писклявый голосок.
Смешок Гая, похожий на лязг меча о камень, разрезал тишину. Он развалился на ложе, словно молодой леопард, лениво швырнув кость под стол. Его пес - уродливый молосс с глазами демона по кличке **Цербер** (где он его взял и зачем притащил на остров - было для меня загадкой) - с хрустом раздробил её, не отрывая взгляда от **Тиберия Гемелла**. А тот... О, этот мальчишка с лицом ангела и повадками гадюки! Лежал, сгорбившись над тарелкой, будто в жилах мяса искал ответы на вопросы, которые ещё не заданы. Его пальцы нервно теребили серебряный медальон на груди - подарок матери, Юлии Ливиллы, изображавший **Фортуну** с повязкой на глазах.
*Он боится,* - пронеслось у меня в голове, когда наши взгляды скрестились. *Боится, что я уже знаю, какую игру ведет его кровь.* И знаю я больше, чем он думает.
**Палатинский дворец. Кубикул Тиберия, Рим. 25 г. н.э.**
Сеян стоит перед столом, заваленным картами Германии. Свет масляной лампы выхватывает резкие черты его лица, тень от орлиного носа ложится на свиток с именами неугодных сенаторов. "Все нити в наших руках, Цезарь," - говорит он, голос низкий, убедительный, как струя меда, смешанного с полынью. Его рука - сильная, в жилах которой течет кровь всадника, жаждущая патрицианской мощи, - поправляет перстень с печаткой преторианской когорты: волчица, вскармливающая Ромула и Рема.
"Гемелл - ключ. Через него, через кровь Юлиев в его жилах, мы укрепим трон. Его мать... Ливилла... она понимает необходимость жертв." Он делает паузу, его глаза - холодные, как галльский лед, - смотрят не на меня, а *сквозь* меня, в будущее, где он видит себя регентом при мальчике-императоре. Пальцы его лежат на столе, спокойные, но я чувствую напряжение в них - напряжение хищника, готового к прыжку. Он теребит мочку уха - тот самый нервный жест, который я вижу сейчас у его сына. *"Паук уже ткет паутину в моем же доме",* - подумал я тогда, но промолчал. Ошибка, стоившая крови.*
**Вилла Юпитера, Капри, июль 34 года**
Гемелл поднял кубок дрожащей рукой - точь-в-точь как Сеян. Тот же наклон головы, будто пьёт не вино, а секреты. Та же привычка теребить мочку уха, словно пытается вырвать невидимую сережку-талисман.
Даже тень его на стене извивалась змеёй, готовой ужалить.
'Змеиное семя',- сжал я кубок так, что золотая голова Медузы впилась в ладонь. Кровь, старческая, почти остывшая, закапала на императорский пурпур.
Гемелл поднял кубок дрожащей рукой - точь-в-точь как Сеян. Тень его удлинялась, сливаясь с фреской убийства Цезаря, где Брут замер в вечном предательстве. Его взгляд скользнул в сторону **Квинта Макрона**, моего префекта претория, который стоял у дверей, неподвижный, как стражник из базальта. Макрон кивнул ему, почти незаметно. *Паутина плетется.*
- *'Сновидения мучают, дед?* - спросил Гемелл, и голос его звенел, как лезвие по камню, слишком громко для простой вежливости.
- *'Сны - удел глупцов и прорицателей, - отрезал я. - Умные люди боятся реальности'.*
Агриппина, сидевшая рядом с Домицием (после вчерашнего унижения он был тише воды), резко подняла голову. Ее глаза, все еще оттененные синяком, метнули искру. Друзилла, игравшая с кулоном-вороном, замерла.
- **'Дедушка, - вдруг капнул мёд в уксус голос Друзиллы, - а правда ли, что вчерашнее мясо полезнее? Оно же... выдержанное'.** Ее смех, звонкий и пустой, как бронзовый колокольчик, заставил Гая резко повернуться. Их взгляды встретились - брата и сестры, двух хищников у одной добычи, разделенных подозрением после вчерашних событий с вороном.
- **'Всё, что пережило вчерашний день, - полезно, - процедил я, ощущая холодок от слов Макрона о Друзилле и кубке Пульхра, - кроме людей и их тайн'.**
---
### **2. "Тени прошлого и кинжал настоящего"**
Пир продолжался, но вино уже не лилось рекой - оно струилось, как яд, пропитывая каждое слово, каждый взгляд. Я заметил, как Гемелл, словно тень Сеяна, скользнул за колонну, будто пытаясь раствориться в мраморе. Его исчезновение не ускользнуло от Гая. Тот, притворяясь пьяным, опрокинул кубок и пошел за ним, оставив Друзиллу с гладиаторским кинжалом в руках - подарком, который она крутила, как ребёнок игрушку, но с опасной сосредоточенностью.
Я поднялся с ложа, делая вид, что поправляю гиматий, и двинулся к восточному крылу, где воздух пах не розами, а тайной и пылью архивов. Там, в нише за статуей Аполлона Ликийского (привезенной Германиком из Малой Азии), Гемелл шептался с кем-то. Его собеседник, окутанный плащом цвета ночи, был лишь силуэтом, но я узнал походку - легкую, как у танцовщика, и опасную, как у ассасина. Походку **Луция Вара**, бывшего центуриона Сеяна, чье имя было стерто из анналов после падения его господина. Его считали погибшим в Александрии. Ошибка.
- **'Калигула, сын Германика, слишком любопытен... Его нужно убрать',** - прошипел Вар, голос скрипучий, как несмазанная дверь.
- **'Нет! - Гемелл вцепился в рукав плаща. - Он... он мой брат!'** В его голосе была искренняя паника, смешанная с чем-то еще - расчетом?
- **'Брат? - Тень рассмеялась, сухо, как осенние листья под ногами. - Ты сын Сеяна, а он - Юлий. Ваша кровь враждует, как Ромул с Ремом. Или ты забыл, чей кинжал открыл путь твоему отцу к власти? Твой отец мечтал видеть *тебя* на Палатине!'**
**Флешбэк: Триклиний в доме Сеяна.** *Молодой Гемелл, лет семи, сидит на коленях у отца. Сеян показывает ему миниатюрный золотой кинжал. "Это оружие Юлиев, сынок. Когда-нибудь оно будет твоим. И ты вернешь нашей крови то, что по праву принадлежит ей". Ребенок смотрит на клинок с восхищением и страхом. В дверях стоит Юлия Ливилла, мать Гемелла, ее лицо - маска ужаса.*
Я шагнул вперёд, и факел в моей руке высветил лицо Вара - шрам на щеке, похожий на застывшую змею, извивался при улыбке.
- **'Цезарь... - он поклонился, с преувеличенной театральностью, - вы прервали нашу беседу о... семейных узах и долгах крови'.**
- **'Узах? - Я бросил факел повыше, и пламя взметнулось к потолку, осветив фреску с гибелью Икара. - Вы говорили об убийстве моего внука. А я не люблю, когда гости моей виллы становятся палачами без моего позволения'.**
Гемелл задрожал, но Вар лишь усмехнулся, доставая из складок плаща тонкий кинжал-'пугио':
- **'Смерть - лучший учитель, Цезарь. Она научила даже Божественного Юлия не доверять... тени собственной тоги'.**
Он метнул кинжал. Лезвие просвистело в сантиметре от моего уха, вонзившись в деревянную панель с такой силой, что рукоятка затряслась. Я инстинктивно отшатнулся и уронил факел. Тот потух, окутав нишу едким дымом гари и масла. Послышались быстрые шаги - Гая. Когда дым рассеялся, ни Вара, ни Гемелла уже не было. Только дрожащий кинжал в стене да тяжелое дыхание Гая за моей спиной.
- *'Кто это был?'* - выдохнул он, глаза горели охотничьим азартом.
- *'Призрак. Призрак прошлого, который скоро станет трупом',* - ответил я, выдергивая кинжал. На рукояти был выгравирован трезубец.
---
### **3. 'Змея на груди и перстень в пепле'**
Лунный свет, словно серебряная паутина, опутал мраморные плиты моих покоев. Воздух был свеж - в окно задувал морской бриз, но по вилле полз запах страха - того страха, что витает в преддверии бури. **Филогей**, лицо которого желтело в свете масляной лампы, словно пергамент, протянул мне свиток, обёрнутый в кожу гиппопотама. Печать - голова Медузы - плавилась под моим ногтем, как воск на погребальном костре. В комнате пахло ладаном и... полынью? Запах Макрона.
*'Цезарь, ты кормишь змею у своей груди. Тот, кого ты зовёшь внуком, носит в жилах яд Сеяна и помнит наказ отца. Спроси Гемелла о ночи перед Идами Мартовскими... О том, как он целовал кинжал, занесённый над твоей кроватью, пока ты спал. Он не решился тогда. Решится ли теперь? Ψ наблюдает'.*
Буквы, выведенные левой рукой, плясали, как вакханки. *Ψ снова.* Я швырнул свиток в жаровню. Пламя, слизнувшее слова, высветило в дверях силуэт Гемелла. Он стоял, поправляя складки тоги тем же жестом, что и Сеян. Тень его удлинялась, сливаясь с фреской убийства Цезаря.
- *'Сновидения мучают, дед?* - спросил он, и голос его звенел, как лезвие по камню, но в глазах читался страх.
Я не ответил. Вместо этого схватил его за рукав и потащил в подвалы, где воздух пах плесенью, соленой рыбой и давними предательствами. За нами, как тень, последовал Гай.
---
### **4. 'Подвалы Памяти'**
Сводчатые потолки, покрытые паутиной, напоминали чрево каменного чудовища. Бочки стояли в ряд, как саркофаги. Я втолкнул Гемелла в центр, швырнул на стол пергамент с отчетом Филогея о его встречах с Варом у гробницы Друза. Чернила блестели влажно.
- *'Волосы ребенка? Заклинания? Или просто знак для своих? Ты знал, Вар жив? Знаешь, зачем он здесь?'* - я повернулся к Гаю, который прислонился к бочке с вином, выдержанным еще со времен Августа. Его поза была расслабленной, но глаза сканировали Гемелла, как хищник.
Гай ухмыльнулся, подбрасывая в руке серебряный динарий с профилем Сеяна (редкая монета, изъятая из оборота):
- *'Ты сам назвал его внуком, дед. Кто виноват, что Юлия Ливилла подсунула тебе щенка из помёта волчицы? Он - змея. И змей приманивает змей'.*
**Предместья Рима. Спальня на вилле Антонии Младшей. Рим. Март 32-го года**
*Запах тлена и пыли. Сквозь узкое, высоко расположенное зарешеченное окно пробивается слабый луч света, выхватывая из полумрака фигуру на полу. **Юлия Ливилла**, сестра Германика и Клавдия, мать Гемелла. Некогда ослепительная красавица, любовница Сеяна, убийца моего единственного сына, теперь лежит в углу, скрюченная, как старая тряпичная кукла. Ее платье - дорогой, но истончившийся шелк - висит на костлявых плечах. Глаза запали, щеки ввалились. Голод сделал свое дело медленно и жестоко. Ее пальцы, когда-то умевшие так нежно касаться, сведены судорогой и впились в собственные ладони, будто она пыталась выскрести из них крохи хлеба. Рядом - пустой кувшин для воды, опрокинутая миска без единой крошки. На двери - тяжелый засов снаружи. Замок. Антония, ее мать, моя невестка, приказала запереть дочь здесь и не выпускать, пока та не "очистится постом от скверны Сеяна". Очистилась. До смерти...
Я стоял на пороге, пытаясь понять: рад ли я? Шокирован?
Мертвая тишина комнаты давила сильнее крика. Ее последние слова, как мне потом шепнул раб-стражник, были обращены не к матери, не к богам, а к сыну: "Гемелл... Плати... им... кровью..." Потом лишь тихий стон..
Я смотрел на этот жалкий, изможденный труп - дочь Клавдиев, внучку Августа, сестру героя Германика - и чувствовал не триумф, а ледяную пустоту и горечь. Я мог остановить Антонию. Не захотел. *Ее кровь - на моих руках. Кровь сестры Германика. И теперь ее сын здесь, в подвале, сжимая в руке кинжал отца. Платит кровью.
Дверь скрипнула. На пороге стояла сама Антония, закутанная в черную паллу. Ее лицо, обычно непроницаемое, как маска авгуров, было серым от бессонницы, но глаза - сухие, колючие, как стилеты, - уперлись в труп дочери. Ни слезинки. Ни слова упрека или скорби. Только ледяное: "Очистилась". Она повернулась, ее тень на мгновение накрыла Ливиллу, как саван. В ее походке не было тяжести потери, лишь мрачное удовлетворение исполненного долга. Этот холод был страшнее любой истерики.`
**Вилла Юпитера. Капри. Июль 34 года**
Я схватил Гая за запястье. Его дыхание, горячее и прерывистое, опалило мне лицо. В его глазах читался не страх, а вызов и... странная надежда:
- *'Если он сын Сеяна, то ты - последняя кровь Юлиев. А значит, будешь молчать, пока он "случайно" не сорвется со скалы'.*
В темноте блеснули его зубы:
- *'И что я получу за это молчание? Игрушку? Виллу?'*
- *'Рим, - прошипел я, отпуская его. - Но сначала - дождёмся этого полета! А пока - следи за ним. Каждую ночь'.*
Гемелл, до этого молчавший, вдруг засмеялся - смех звонкий, безумный, как у Сатурна, пожирающего детей. Он указал дрожащим пальцем на Гая:
- *'Он тебя предаст, дед! Он предаст всех! Смерть уже здесь. Она смотрит на вас из каждой тени! Она зовется Ψ!'*
Я ударил его тыльной стороной ладони. Кровь брызнула на стену, повторив узор паутины в углу. Гемелл рухнул на колени.
- *'Ты - ошибка истории. И я исправлю её',* - сказал я тихо, глядя поверх его головы на Гая. В глазах внука не было ни злорадства, ни жалости. Только холодная оценка. *
Когда они ушли, я остался один с гулом подземелья. Взял кубок с остатками вина - того самого, что пил Гай, пока ждал меня. На дне, в кровавых отсветах от лампы, мне привиделась надпись, проступающая сквозь виноградные гроздья на золоте:
*'Паук, ты плетёшь паутину из собственных жил. На сколько ещё тебя хватит? Ψ'.*
Я швырнул кубок об стену. Осколки, сверкнув, упали в темноту, как звёзды, покидающие небо на рассвете.
---
### **5. 'Паутина из шёпота и стали'**
Тишина подземелья сгустилась, поглотив звон разбитого кубка. Но прежде чем последний осколок коснулся земли, шаги - тяжёлые, мерные - заставили меня обернуться. В проёме двери, окутанный дымом жаровни, стоял **Макрон**. Его тень, удлинённая пламенем, легла на стены, сплетаясь с изображением Горгон.
- **'Цезарь, - произнёс он, и в голосе его зазвучала сталь, прикрытая шёлком, - ночь коротка, а пауки не спят. И их паутина становится прочнее'.**
Я провёл рукой по столу, смахивая невидимую пыль. Под пальцами скользнул холодный след от вина.
- **'Паукам не нужен сон, префект. Им нужны мухи. Ты принёс мне новую? Или сам решил в паутине запутаться?'**
Он шагнул вперёд, и свет выхватил из тьмы амулет на его груди - лавровый венок, обвитый змеёй. Пахло от него гранатом и полынью.
- **'Мухи рождаются из трупов, - улыбнулся он, обнажая зубы. - Ваш "внук"... Гемелл... Он ведь не первый, кого вы так... опекали до самой могилы? Как Ливия опекала Августа?'** Намек был ядовит и точен.
Воздух сгустился. Где-то за спиной скрипнула бочка.
- **'Ты знаешь, что случилось с теми, кто копался в моих могилах? Их кости теперь скрепляют фундамент моего дворца на Палатине',** - сказал я тихо, поднимая стилус, все еще зажатый в кулаке.
Макрон рассмеялся - звук, похожий на скрежет цепи по камню.
- **'О, я не копаю, цезарь. Я сажаю. Семена правды в почву лжи. И знаете, что прорастает?'**
Он бросил на стол свёрток. Кожаная обёртка расползлась, обнажив локон - белёсый, как лунный свет. Волосы Друзиллы. И маленький серебряный колокольчик - как у ее ворона.
Его голос понизился до интимного, почти ласкового шепота, но в нем зазвучала сталь: **'Прорастает будущее, Цезарь. Будущее, где старые яды выжжены каленым железом, а паутина лжи не душит больше Рим. Гниющая древесина должна уступить место новому ростку. Разве не так?'*
- **'Ваша внучка поливает их слезами. Слезами страха... или раскаяния? Спросите ее о ночи, когда Пульхр пил из *ее* кубка. Или... позвольте мне задать вопрос ей - языком преторианского допроса'.**
Сердце ударило в рёбра. *Он знает о подброшенном кубке. Знает про ее страх.*
- **'Уходи, Макрон, - прошипел я, указывая на дверь. - Прежде чем твоя тень станет короче на голову. И помни - даже твой трезубец Нептуна может сломаться о скалы Капри'.** Я намеренно упомянул трезубец, связывая его с символом Ψ.
Макрон отступил, кланяясь с преувеличенной почтительностью, но в глазах его мелькнуло что-то - удивление? Злость?
- **'Как прикажете, цезарь. Но помните - даже Минерва не смогла сдержать паутину Арахны. Ψ плетет для всех'.**
---
### **6. 'Сердце, завернутое в шёлк и ложь'**
Сад, окутанный предрассветной дымкой, дышал ароматом цветущих цитронов. Я нашёл Друзиллу у фонтана Нереид, где вода лилась прозрачными струями. Она сидела, обняв колени, ее гиматий промок, обнажая родинку на шее - точь-в-точь как у Ливии в молодости. На коленях лежал вороненый кинжал - тот самый, что был у нее за пиром.
- **'Почему ты дала Пульхру *тот* кубок?' - спросил я, ломая ветку мирта. Хруст эхом отозвался в тишине.**
Она не обернулась. Голос ее прозвучал глухо:
- **'Макрон принёс мне твой перстень. Тот, с сапфиром... Твой вензель. Я думала... это твой приказ. Знак... что Пульхр знает слишком много о Германике'.**
Я бросил ветку в воду. Прозрачные струи окрасились в розовый оттенок зари. Перстень с сапфиром - фамильная реликвия Юлиев. Макрон *действительно* знал, где копать.
- **'И ты поверила? С дочерью Германика говорю, а не с глупой служанкой! Твой отец пал от руки Пизона, а не от моей!'**
Она вскочила, глаза пылали, как факелы. Кинжал упал на плиты.
- **'Он сказал, что ты знал о заговоре Пизона! Что твое молчание было смертным приговором! Что последний вздох отца был твоим именем - не как цезаря, а как палача!'**
Удар ладони по щеке оглушил сад. Друзилла упала на колени, её губа рассеклась о мрамор.
- **'Пизон действовал в тени Сеяна! - прошипел я, хватая её за плечи. - А твоя доверчивость - острый нож в руках врагов! Продолжай слушать сказки предателей - и следующей будешь ты!'**
Её смех, прерывистый и горький, смешался с плеском воды.
- **'Как я могу верить тебе?! После смерти матери, после того, как братья...'**
Где-то в кустах за кипарисами хрустнула ветка. Я отпустил её, оглядываясь. Тени плясали. Возможно, Макрон. Или Вар. Или сам Ψ.
- **'Иди к себе, - бросил я, чувствуя усталость костей. - И молись Фортуне, чтобы она даровала тебе хоть каплю мудрости, которую не дала твоей матери, но даровала твоему брату'.В ее глазах мелькнуло понимание - и ненависть.
'Вилла Юпитера. Капри . Сад'
Дед уковылял.
Друзилла осталась сидеть на холодном мраморе, сжимая рассеченную губу. Кровь, соленая и теплая, смешивалась со слезами. "Доверчивость..." - пронеслось в голове. *Макрон... Он играл ее страхом, как флейтой. А дед... Он знал о Пизоне? Знал ли он?* Внезапный холодный ужас сковал ее сильнее удара. Не за себя - за Гая. Этот Ψ, этот трезубец... Макрон был лишь щупальцем чего-то большего. А Гай шел напролом, прямо в пасть к пауку. Она подняла кинжал, тускло блеснувший в первых лучах зари. *Неужели он следующий?*`
---
### **7. 'Рассвет, окрашенный пурпуром и морозником'**
Когда солнце, словно окровавленный щит, поднялось над морем, я собрал их всех в перистиле. Гемелл, бледный как полотно, но державшийся с натянутой бравадой, сидел под пурпурным балдахином. Внутри, за занавесом, раб-карлик **Стилбон** (хитрый шут с острым языком и наблюдательностью) держал нож, время от времени тыкая тупой стороной Гемеллу в спину, заставляя его вздрагивать и озираться.
Тень колыхнулась на террасе - это Клавдий, пошатываясь, будто от избытка утреннего вина, брел к выходу. Его путь лежал мимо балдахина. Он остановился, якобы поправляя сбившуюся тогу, и его взгляд, обычно невидящий или насмешливый, скользнул в щель между пурпурными складками. Я увидел, как его пальцы вдруг вцепились в мрамор колонны, костяшки побелели. Он замер. Занавес чуть дрогнул - внутри Стилбон снова ткнул Гемелла тупым концом ножа. Гемелл сдержал стон, лишь мелко задрожал, как загнанный зверек. Клавдий увидел это. Я видел, как по его лицу - этому вечному маскараду притворной глупости и страха - пробежала волна чего-то настоящего: не притворного испуга, а леденящего, безмолвного ужаса. Он увидел не шутку, не розыгрыш - он увидел пытку. Пытку мальчишки, его племянника, под присмотром карлика-палача. Его губы, всегда готовые к заикающейся шутке, сжались в тонкую, мертвенно-бледную линию. На миг в его глазах, широко раскрытых, мелькнуло нечто древнее и мудрое - понимание цены власти, цены выживания в этом доме, цены того, что может ждать однажды его самого . Он встретился со мной взглядом. Не умоляющим, не осуждающим - просто констатирующим. *"Я вижу. Я понял"*. Потом маска с грохотом упала на место: он громко икнул, пошатнулся, забормотал что-то невнятное про "утренний сквозняк и ревматизм старого дуба", и, спотыкаясь, поплелся прочь, но его спина, обычно сутулая и безвольная, на мгновение выпрямилась с неестественной, почти гордой жесткостью - жесткостью человека, внезапно ощутившего холод лезвия у собственного горла.`
Гай подошёл, жуя инжир. Сок стекал по его пальцам.
- *'Дедушка, - ухмыльнулся он, крутя в пальцах финиковую косточку, - ты устроил представление, перед которым меркнут даже самые кровавые претексты в театре Помпея. Когда же данное представление кончится?'* В его тоне была дерзость, но не злоба. Почти как в детстве на Родосе.
Я взглянул на Макрона, стоявшего за Друзиллой. Его пальцы перебирали чётки с костяшками змей. Пизон сидел рядом, наблюдая со своей вечной усмешкой.
- **'Когда последний клоун сорвется с каната, - ответил я. - И зрители поймут, что смеялись над собственной гибелью'.**
Крик служанки разрезал воздух. Девушка, допивавшая остатки вина из кубка **Ливиллы** (которая уже была пьяна), рухнула посреди триклиния, задев столик с фруктами. Груши покатились по мозаике. Пена на её губах переливалась всеми цветами радуги на фоне синевы.
- **'Это чемерица (Морозник)! - воскликнул подбежавший архиятр, тыча пальцем в разлитое вино. - Белый морозник! Тот же яд, что свел в могилу Друза Младшего! Симптомы те же - пена всех цветов, потом паралич!'**
Он опустился на колени рядом с конвульсирующей девушкой, осторожно приподнял ее руку. На внутренней стороне запястья, почти незаметно, выделялось крошечное красное пятнышко - как укол булавкой. Архиятр нахмурился, провел пальцем по коже, потом резко втянул воздух. Под ногтем блеснул мельчайший осколок - не стекла, не кости, а чего-то темного и хрупкого, похожего на обожженную глину. Он быстро сжал кулак, пряча находку.`
Макрон встретился со мной взглядом. В его руке блеснул амулет. *Ψ - не буква. Это трезубец. Или... вилы Плутона.* Его взгляд был спокоен, слишком спокоен. Агриппина побледнела, вспомнив, видимо, свой пузырек с аконитом. Друзилла вскрикнула, закрывая рот рукой. Гай замер, инжир забыт. Его глаза вопрошающе смотрели на меня: *Кто?* **Квиет** сидел рядом, наблюдая со своей вечной усмешкой *отца, видящего в хаосе последний шанс своего проклятого рода*.
---
### **Эпилог: Взаимопонимание у моря**
Позже, разбирая бумаги в библиотеке при свете лампы, я нашёл пергамент с рисунком: паук, опутанный собственной паутиной, в центре которой светился знак Ψ. На обороте - строчка, выведенная рукой, подделывающей почерк Сеяна, но не его суть:
*'Даже Арахна признала поражение - её нить порвалась о лезвие божественной правды. Но пауков много. Ψ'.*
Я вышел на террасу. Ночь была тихой, море шумело ровно. У края обрыва, под тем самым кипарисом, где нашли Силана, стоял Гай. Он смотрел на звезды. Я подошел.
- *'Морозник, - сказал я без предисловия. - Яд медленный. Ее могли отравить еще утром. Симптомы проявились бы как раз к пиру'.*
Гай обернулся. В его глазах не было ни страха, ни подозрения. Только усталая ясность и... доверие.
- *'Значит, убийца все еще здесь. Среди нас. И это не Вар - он действует грубо. Это... изящно. Как Ψ'.*
- *'Как паук в своей паутине',* - кивнул я. Мы стояли молча, плечом к плечу, слушая шум моря. Как стояли когда-то с его отцом на Родосе. Не дед и внук, а два изгнанника, понимающие цену власти и одиночества.
- *'Ты прав насчет Гемелла, - сказал Гай тихо. - Он - змея. Но отрезать голову сейчас - значит выпустить яд на волю. Пусть думает, что мы в ссоре. Я буду его "другом". Выведу Вара и Ψ на свет'.*
Я посмотрел на него. В его словах была не юношеская бравада, а холодный расчет взрослого мужчины. Наследника.
- *'Опасно. Очень'.*
- *'А быть Цезарем - не опасно?'* - он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то от меня молодого. *'Доверься мне, дед.'*
Я схватил Гая за запястье. Его дыхание, горячее и прерывистое, опалило мне лицо. В его глазах читался не страх, а вызов и... та же самая, узнаваемая сила, что была в его отце тогда на утесе.
Наследник.
Я положил руку ему на плечо. Жест простой, но значимый. Доверие. Признание. Союз.
- *'Следи за спиной, внук. И помни - скалы Капри коварны не только для Гемелла'.*
Мы смотрели, как первая полоса зари окрашивает горизонт в пурпур - цвет императоров и крови. Паутина еще не разорвана. Но теперь в ней плелись две нити - старая и новая, крепко сплетенные. Гай достал из складок тоги серебряный стилус Гемелла - один из тех, что был найден у тел.
- *'Он еще пригодится, - сказал он, глядя на гравировку "T.G.". - Как приманка. Или... как орудие возмездия'.*
P.S.
А внизу, под кипарисом, где Друзилла по весне рвала нарциссы, земля шевелилась. Корни цветов, пропитанные ядом, обвили чей-то бледный, холодный палец с печаткой в виде трезубца...
Выше, на уступе скалы, заросшем колючим кустарником, едва различимая в предрассветных сумерках, замерла тень. Не человек, не зверь - лишь сгусток темноты, неподвижный и внимательный. На мгновение в этой тени блеснуло что-то - крошечное отражение первых лучей солнца на металле, или холодный блеск глаза? - уловив последние слова о стилусе и возмездии. Потом тень растворилась, будто ее и не было. Только легкий шелест сухих веток, принятый Цезарем и его внуком за морской ветерок.`