Все изменилось - пусть едва заметно, но Долина теперь оказалась иным, неведомым краем. Иначе выглядели в предрассветных туманах вычурные родовые гнезда; иначе играли сизые дымы над кирпичными дымоходами; иначе ложились в затейливые узоры сорванные ветром листья. Тропы вели теперь в самые неожиданные Места. Парки, сады и рощи стали домом для многочисленных незнакомых прежде Меньших Народцев.

Другим стало само время: дерганным, суетливым, отчего-то взбудораженным и резвым, точно подлетыш.

Вновь пошли дожди.

И только Синие Горы все так же запирали окоем манящей, дразнящей и беспокоящей душу препоной.

И однажды на закате - в тот день, как потом говорили, у людей Народа зажглись черные свечи, хранимые с незапамятной поры... однажды на закате Кьясаля позвал отец. Он стоял на полукруглой веранде, тяжело опираясь на перила, и рядом темнела тяжелая трость - пораненная бредшими через Поселок волками нога все еще ныла и немела.

Некоторое время они молчали вместе, наблюдая, как через дальние поля в холмы и дальше - в Предгорья - уходят стада пятнистых длинноногих оленей.

- Пора бы наведаться к кузнецу, - негромко сказал отец, плотнее запахивая меховой плащ.

Кьясаль кивнул:

- Сейчас я соберу все, что нужно починить, и пойдем...

- Постой, - отец коснулся его плеча, и Кьясаль замер, каким-то краешком мысли отметив с отрешенным удивлением, насколько сильно уже ороговела кожа на этой ладони. - Чинить... в другой раз. Не сегодня.

Кьясаль промолчал - не то ожидая продолжения, не то из бережно выпестованной учтивости... но где-то внутри вдруг понял про себя: молчать из незаметной привычки тоже стало делом трудным, неудобным и неловким. Как будто пытаешься удержать в руках форель, стоя босиком на жесткой мокрой гальке переката.

И они вдвоем: отец чуть впереди, сын, готовый поддержать, подхватить, - на шаг позади, за плечом, - прошли через просторный и знакомый двор, еще не покорившийся наступавшей новой Поре и не признавший ни ее, ни неминуемости перемен. Вышли на просторную, обрамленную раскидистыми кронами улочку, и неторопливо пошли вниз, переходя из одного светового круга в другой. Светильники фонарей горели все так же ровно, брусчатка сухо поскрипывала под подкованными каблуками, и каждый следующий миг норовил закружить, обмануть, внушив, что дорога так и будет тянуться - без конца, без достижения цели...

Кузница, однако, была все там же; но в первое мгновение почудилось, что - в каком-то другом Поселке, пожалуй, даже в другом Краю. И что они пришли вовсе не в конец Тисовой улицы, а задумавшись, пропустили целые лиги и лиги пути...

Во дворе кузницы суетились несколько подручных, подтаскивавших уголь и тяжелые ножи тусклых от старости и блестящих новых плугов, а из распахнутых настежь дверей стеной шел навстречу плотный жар, грохот молотов, шипение и пар. Никогда их раньше не бывало столько в кузнице: мастер работал сам с одним всего подмастерьем... что-то изменилось.

Отец громко крикнул что-то, подручный поднял голову - это почему-то оказался вертлявый господин Миахи, преподававший в школе основы астрономии, - рысью бросился внутрь, в жар, свет и грохот, а вскоре сам Кузнец, Тешаади, появился во дворе, грузно подошел, подал ("Здорово, Каадаль!") широкую лапищу отцу - они были старыми товарищами, очень давно знакомыми, - поглядел на Кьясаля и что-то негромко, слышно было только: "Поздний все же птенец, поздний", - принялся втолковывать, топорща остистую, опаленную дыханием горна бороду.

Кьясаль подошел поближе и посмотрел на выкованные вещи, сложенные у забора. Да, это были именно они, и парень почувствовал, как рука смутно предчувствует прикосновение рукояти и туманно вспоминает что-то небывалое. А когда грезы отхлынули, и он снова видел только двор кузницы, отец уже стоял прямо перед ним, держа в руках массивный длинный сверток, обернутый рогожей, - и три сложенные кольчуги. Большая, поменьше и очень узкая, но длинная - аккурат по Кьясалю.

Свернув их в тюк и попрощавшись с Кузнецом, они отправились домой.

- Это ведь настоящие мечи там, отец? - спросил Кьясаль. - Но зачем их ковать? Зачем ковать мечи из плугов?

- Затем, что каждому нужно оружие за Синими Горами, а время плугов прошло, - коротко пояснил отец. И - все. И дальше они пошли втроем: отец, сын и их молчание. Молчание о Синих Горах, которые были тайной и страхом, запретным местом и просто смертельной западней. Краем света. Пределом мира. Из-за которого никто из редких безумцев, отваживающихся пуститься через Перевалы, никогда не возвращался. Да и вообще "побывать за Синими Горами" означало у Народа "придумать", "ощущать удовольствие", "крепко задуматься", но в то же время и "уцелеть перед лицом смерти".

Полной тревоги и немирья была ночь вокруг них. Вне фонарного света сходились в поединках подростки, а из темных аллей парка возле школы звонко, раскатисто звенела скрещиваемая сталь. Презрев поздний уже час, люди во множестве собирались в кучки, о чем-то спорили, с чем-то не соглашались, чтобы тут же уйти в темноту и решать недоразумения силой. Дорога домой показалась оттого очень, очень длинной, хотя оба торопились, как могли.

Народ тоже изменился, подумал Кьясаль, тщательно закрывая ворота и на всякий случай запирая их на засов, и что же в конце-то концов происходит? О чем говорил отец? Но скрытые смыслы слов то делались невидимыми для него, то множились подобно саранче, и вскоре в голове оказалась звенящая пустота.

Мать поставила перед ними миски, и мужчины ели сдержанно, но основательно, отец был молчалив и невозмутим, и все, что осталось на улицах, показалось только диковинной грезой, из тех, что кочевали вслед волкам и прочим животным. Потом она посоветовала сыну лечь пораньше и выспаться, потому что будут Дни Странствия, а впереди еще много всего надо сделать, прежде, чем они будут готовы выступать.

Какой уж тут сон, подумал он, устраиваясь на циновках, и провалился в густую спокойную тьму.

***

Приснились черные воды чужой реки, изумрудные рощи на холмах, какие-то здания - селения? - вдалеке... и все время ощущался кто-то еще, или, возможно, что-то еще, что стояло за плечом и внимательно рассматривало ту же долину и в то же время разглядывало самого Кьясаля. Каким-то образом он знал, что находится за Синими Горами, но не боялся почему-то совершенно, пока нечто за спиной не сместилось в сторонку, и от этого - вдруг полоснуло по сердцу ощущением беды.

От этого обжигающего холода внутри Кьясаль и проснулся. Подумал с облегчением: сон... всего лишь сон.

Ему назначили переходить Горы с семьей: все дети и младшие подростки шли именно так, в большой семейной стае, юноши же и девушки сбивались в компании, идущие отдельно, порознь... но Кьясаль до братства покамест не дорос. И не особенно терзался по этому поводу.

Вообще он старался не мучиться и не страдать, хотя временами было очень сложно, практически невозможно сдержаться. Постоянно вновь и вновь вспоминалось, что двор и дом, и сад с их уголками, с их причудливыми обитателями и множеством мелких историй, - что вся его жизнь останется вскоре далеко за спиной, а впереди будут только великолепные в своей совершенной красоте Горы - и то, что лежит по ту сторону.

То, что лежит по ту сторону.

Где-то на Перевалах, доподлинно было известно в Народе, лежат туманы, белесые и как бы почти совсем прозрачные: так - легкая, словно паутинка, дымка. Именно в них сразу же скрываются переходящие, и дальнейшая их судьба неведома.

Тоскливо? Страшно? Но затем откуда-то из глубины души появилось уверенное, ровное знание: все будет хорошо. Он узнает свой путь даже с закрытыми глазами. Кьясаль встал и начал одеваться, стараясь не смотреть на незажженую белую свечу у изголовья. Еще не время.

Отец заглянул в комнату, когда солнце уже окрасило легким румянцем плетеные занавеси.

Кьясаль посмотрел ему в глаза, встал и они пошли отпирать семейную часовенку - крошечную башенку на заднем дворе. Там уже ожидала мать, она ерошила новую прическу и перекладывала корзинку с керампетрами из руки в руку.

Самому Кьясалю обряд казался странным и малоосмысленным - в конце концов, все везли с собой изрядный запас керампетров: никогда ведь не известно заранее, где, как и чем придется питаться, ведь понятно, что домашнего припаса надолго не хватит. Но старики настаивали на соблюдении традиций, и в этот час каждый из Народа просил помощи у своих предков, поддержки в странствии и сил сохранить память о родном Гнезде. Затем пришел черед для груза. Керампетры были отменно угловаты и ребристы - гончары постарались, чтобы хватило на долгую дорогу, как можно дольше, ведь именно ими сохранялась живая память о Долине и всем, что происходило в ней.

Один за другим Кьясаль проглотил свою порцию и замер, прислушиваясь, как они опускаются по пищеводу. Старые камни он выбросил еще вчера, получив попутно взбучку за уподобление несмышленым варварам, которые пользуются гастролитами из любой грязной щебенки на пути.

Теперь со всеми делами было закончено. Запоры защелкивались на дверях сараев, дома, часовенки... плечи оттягивала тяжесть кольчуги и перевязи с мечом, и паренек был вовсе не такой быстрый и ловкий, как обычно, но ворота в конце концов отворились, и они выехали верхом на своих сильных и неутомимых верховыъ птицах, чтобы влиться в длинную колонну всадников Народа, направляющихся к Горам мимо пригорка, с которого взирал на процессию Главный жрец. Прислужники же стояли у обочины с длинными факелами в руках, от которых всадники зажигали свои Свечи.

- Туман погасит их, - повторяли жрецы снова и снова. - и после этого следует хранить свечу пуще всего, что есть у Вас, ибо в урочное время свет она обретет вновь и светом своим приведет Вас обратно в Долину.

И опять. И еще раз.

Народ покидал свое Гнездовье, Народ переселялся, ведомый избранным Вожаком, полагаясь на то, что они найдут на той стороне нечто прекрасное, но позабытое из-за коварства отбирающего память тумана, да еще на то, что свечи все же приведут их сюда - когда-нибудь.

Кьясаль ехал в числе последних.

Он с каждым шагом все больше боялся Перевала. Уверенное знание своего пути, что вело его родителей, еще так и не пришло к нему. И потому он натянул поводья перед прозрачной дымкой, чувствуя, как щелкает от страха клюв. Но сколько ни звал он отца, сколько ни умолял мать, - чета Каадалей поехала вперед, и их свечи погасли в семи шагах от края тумана. И прочие люди из Народа шли следом, и тогда он вдруг понял, что они уже всей душой там, нет, что их гонит нечто глубже и сильнее, чем разум или душа... что поэтому никому нет дела до него - и не будет, если он не пойдет вместе с ними, следом.

А он не смог.

Повернув птицу, Кьясаль спустился вниз, в Поселок, растерянный и не понимающий, что же делать теперь.

Но дверь дома все так же открылась под его рукой, и он переждал день, затем второй...

А через месяц в долину пришли странные низкорослые звери с каменными топорами в руках, чем-то отдаленно похожие на тех диковинных длиннохвостых воришек, что всегда обитали в отдаленных виноградниках.

Кьясаль долго раздумывал, что ему делать.

Потом вдел уздечку в ноздри верховой птицы, встопорщил чешуистыми пальцами новое, яркое после линьки, оперение и отправился навстречу.

Так Кьясаль Каадаль появился перед людьми, чтобы никогда более не встретиться со своим Народом.