Дядина жизнь прошла под лозунгом 'бей своих, чтобы чужие боялись'.

  Свои перебиты, все. Чужие напуганы - засели по окопам и постреливают издали. Кто-то хитро взял нейтралитет и дремлет в один глаз, ожидая, пока дядя Карл споткнётся, и можно будет вдеть ногу в стремя его маразма. Маразм ведь не выбирает по партийной принадлежности, а накопления старого партийца не очень отстали от сокровищ его партии.

  Размахивая белым флагом племянничьего ненавязчивого равнодушия, я приближаюсь к дядюшкиному одру, склоняюсь над ним, заглядываю в блеклые старческие глаза. Глаза невыразительны, как будущее, пусты как надежды на возвращение прошлого и слезливы, как передача 'От всей души'. Кажется, мне его немного жаль, но жалость - это не то, чем можно его разжалобить. Он знает и всегда знал, что я не буду стоять у его одра в очереди, со стаканом воды.

  - Я написал завещание, - гундосит дядюшка.

  Сорок девятое уже.

  - Всё оставляю тебе, Карлуша.

  Матушка очень мудро поступила, когда назвала меня Карл-Фридрих.

  - Спасибо, дядя, - шепчу я. - Спасибо, но я...

  - Я завещаю тебе самое главное и одновременно - всё, - продолжает дядюшка, слабым жестом отметая мои недозревшие благодарности.

  Всё - это очень много. Интересно, сколько у 'всего' нулей...

  - Я завещаю тебе мою жизнь, племянник... Всю мою жизнь.

  - И всё?! - невольно вырывается у меня.

  Лысый человечек с интеллигентной бородкой, сжимая в руке кепку, поворачивается ко мне.

  - Нет, това'ищ! - провозглашает он. - Т'удовая дисциплина, бешеная эне'гия в т'уде, готовность на самопоже'твование, тесный союз к'естьян с 'абочими - вот что спасёт т'удящихся навсегда от гнёта помещиков и капиталистов.

  Толпа рукоплещет. Меня оттирают куда-то на задний план. В цеху железно пахнет окалиной, остро - революцией, и удушливо - немытыми телами.

  Жизнь продолжается.