Овцы прижались к склону холма белесым подрагивающим пятном, притихли и слушают вечер. Небо приклонилось к земле -- торопится обняться на сон грядущий. Выше на север, за рощей, звонят к вечерней: доли-долонь-далалонь-ди-и-и! Аллилуйя!
Клеверовлажная свежесть шуршит под ветряными шагами. Вечер ложится, мостясь меж холмами, покряхтывая и шепча что-то и воздыхая сладкотравно.
Овцы Матысека понимают, а прочим -- недосужно, неподспудно и непонравно. Аллилуйя!
Милолик Матысек, небесноок, благообразен, а поди ж ты -- скудоумен овцеподобно.
И что. Матысек добрый, не злобрый. И не злободобрый, как Яша, и не доброзлобый, как Жданек.
- Ловки злобры! - говорит Матысек овцам.
Овцы вздыхают согласно -- уж они-то знают! - а самая согласная бормочет "бе-е-е" и встает с лёжки и забивается в гущу сестр своих неединоутробных. Ловки злобры, гладнозевны и зубозлобны. Храни, Господь!
Вечер притих -- прислушивается, сопит.
А колокол:
- Доли-долонь-дала-да-а-а-ам!..
Врёшь, не дашь. Матысек просил, а Ты не дал. Матысек ещё просил, а Ты ещё не дал. Матысек плюнул сгоряча и ушёл в обиде, а батька тогда осерчал усердно и сердобольно и гнал из церковки и чуть не прибил кадилоприкладно.
Аллилуйя!
Аллилуйя-налилуйя-ка-мне-ещё-борща-бо-весь-отоща.
Вечер прислушивается, пыхтит самокруткой травнокосно, дует на камыш у плёса, ворчит предсонноглазно.
Борща бы -- да, без борща беда; есть сыр, да и тот сыр. Сыр сыр. Хлеб сух. Гладен брюх. Се пастух.
Се пастух. Матысек се. Матысеку нравится "се" - своей сезвучностью, осевостью, сением своим. Се.
Батька часто говорит се. Се да се, борода в овсе.
Се Матысек. Сематысек. Се овцы. Сеовцы. Се вечер. Севечер... Неинтересно. Блажь.
- Блажь! - возвещает Матысек овцам.
Овцы и с этим согласны. Блажь, так блажь -- нам, овцам, всё едино. Овцеблаги мы. Лишь бы не смертушка волчезубая, лишь бы сытость травносочная. Овцы мы.
Се Матысек, пастырь овцедуш -- овцепас, овцеспас, овцебог, во имя и присно. Аллилуйя!
В церковку-от не пускает батька. Свечу задуть не дает, икону трогать не велит, песню не спой, не пукни. Что ж это! Матысек, чай, не отлучён. Неотлучен, чай.
Чай Матысек не любит. А батька любит чай -- чаелюбив и любобрюшен. Брюхолюбив и чаедушен. Как ни глянь -- всё сидит с маткой, чаебрюшествует велеречиво, рокочет утробогласно, богославствуя. Богословствуя. Боголовствуя. Боголожствуя. А Матысека в церковку не... Отец, отец... Кой там отец! Матысека в церковку ни-ни. Разве ж это правильно?!
- Не-е-е, - согласно блеет овца.
- Не-е-е, - сонно подхватывает другая.
Овцы Матысека понимают. А остальным -- неумобразно, невдуховлено и невыдуховлено. И то хорошо, бо сиводушны суть еси бяху бысть.
Матысека сиводушию приобщали единоразно, непоскупно смехоты ради для. Ох, Янка гневотворствовала! Янка веледушна и добрословна, а с лица, чай, не воду пить. Было, Матысек единопробно возложил пятиперстие на оседлие теплопругое ея, а что вышло! По образу и подобию и по наущению содеял се, а что вышло! Но Янка не злобра -- единоразно только и оплеушила в сердцах, а потом подол одернула да и усмехотворствовалась. Ничто! Вот будет у Матысека денежка, будут и сваты к Янке.
- Доли-долонь-дала-до-о-о-м!..
А где дом? Где уснул, там и дом. Как вечер. Как ветер.
Матысековетрено матысековечерится. Матысекопасомые овцы матысекодремно овцеблеют. Вечер слушает сквозь сон и видит сон: се, Матысек Овцеспас грядет одесную отца своего, и по воде аки по суху. Бо матысекодушен вельми есть бяху бе.
- Бе-е-е, - соглашается овца.
- Бе-е-е, - просыпновздрогнуто вторит другая.
- Матысек! - окликает третья.
- Ась? - отзывается он.
- Се, пришла к тебе, - молвит овца певногласно.
Матысек размыкает дремотные вежды. Овцы еще ни разу не звали его по имени, даже в мольбах. И овцам запрекословлено изрекать "се". Бо.
Белый плат на главе доплечноспадающий, и одежды белы, и лик звездоок и пурпурноустен и гладкочел и светлоясен. В прорезь платия выпала грудь левая чашедонная коричневоувенчанная сосцом отсердцакормящим, на коем дрожит белосладкая капля.
- А-та-та! - бросает Матысек овцам, кои трусокопытно теснятся вкруг них. - Отжмись, отжмись, курдючехвостое племя!
А овцам любопытно. Глядят черносливооко, подрагивают, и пахнут теплошерстно и густо и вековечно и дико.
- Батька выцерковил Матысека, - жалуется он. - А Матысек боголюбив и иконопоклонен, се.
Он встряхивает головой белокудро; пасторально приседает у Богородицевых белых ножек - девятнадцатилетнее дитя.
Будьте как дети...
- Разе ж правильно се? - пытает Матысек. - А я ж тя просил, просил, а ты что ж, всё недосужна еси бяху бысть.
- Се, пришла, - отвечает Богородица.
- И то, - вздыхает Матысек. - А малой твой как же? Без титьки-то?
- Спит, - улыбается Мадонна нежнопамятно.
- Молока-то хватает? - спрашивает он.
- Полногрудна есмь, - отвечает.
- Ну и ладно, - кивает Матысек и светлеет радостью голубоглазой. - Значит, пришла?
- Пришла.
- И то.
Вечер посапывает, зарывшись лицом в медовотравность подмышки земной, и сновидит, улыбаясь.
А в церковке поют; басит батька и пототочит изподрясно, не остывши еще от чаёв. И звезды и звезды и звезды хороводствуют всенебесно. Аллилуйя!
А на выселках кричат, ругаются похабноречиво.
- Да ты ж, так-тебя-по-матери, кто такой, чтобы мне рот затыкать?!
- Да пошел ты на!
Матысек не любит злобословия и словозлобия. И се, невозмысленно ему всегда, что скверноречие так громогласно, а любословие -- робкоголосо. Скажут тебе, что дурак -- непременно в мироуслышание; а о любви -- шептать будут тихохонько, дабы не слышал никто, будто постыдно се.
- Почему так? - спрашивает он у Богородицы.
- Так да и так, - улыбается Матерь Божия, утирая Матысекову слюнку, источившуюся со взволнованных его уст. - Что тебе в том.
- Жалко их, - объясняет он. - Будто блажные.
- Ты ж и сам блажной, - тихогрудно произносит Она.
- Блаженны нищие духом, - привычно отвечает Матысек. - Неуж для них тоже будет Царствие Небесное? - кивает на выселки. - Осквернят же, забрешут, заплюют, затопчут!
- Да нет, - качает головой Богородица. - Они преисполнятся.
Этого объяснения Матысеку достаточно.
- А помнишь, о чем просил меня? - напоминает Матерь Божия.
- Об исцелении, - кивает Матысек и вздыхает шмыгоносно.
"Ами-и-и-инь!" - взрёвывает батька истошногласно. Сейчас повалят из церковки старушки елейносладкие и притихшие, дедки раскуривающиеся кашлеплюйно, молодёжь пересмешливая. Отстояли. Спаслись!
- Об исцелении, - подтверждает Мария.
Алчно вьётся комар над Матысековым ухом, неиствовствует, кровожадно тычась во щёку, и злобствует от собственной боязни быть откровенным и непонятым. Брысь, адово племя!
- Только не надо мне оно, - задумчивошепчет Матысек, отмахиваясь от кроволюбца и сказанное подтверждая главотрясением. - Не хочу, бяху бысть.
- Бе-е-е? - робкоблейно удивляется овца.
- Бе-е-е! - одобрительно изрекает другая.
Вечер вздыхает, стряхивая с себя сон, и достает кисет и шикает на овец. Ветер быстрым ужом скользит по травам, шурша. Се, цикада стрекогласно воспела где-то за сенокосом: Аллилуйя!
- И то правда, - соглашается Богородица.
- И то правда, и это правда, - смеётся Матысек. - Правда-голавда голова седа. Загадка: чего в голове есть, а в ногах нету?
- Правды, чай? - предполагает Дева.
- Не-а, - смехотствует Матысек ликующе и благодушно. - Мозгов!
- А и то, - улыбается Матерь, качая головушкой.
Вечер ухмыляется, пряча цыгарку в кулак: от же дурень, право слово! У тебя ж ни в голове, ни в ногах. У тебя же что в ногах, что в голове -- одинаково костно и косно, олух ты Царя Небесного.
Это батька так говаривал, пусторечествовал, слововеял. Не от ума изобилия се, бо тленословие и злобомудрие се бяху бысть. Душеспасительствовать, вестимо, утомительно, а чрезсильно -- утомительно вдвое. И не богоугодно. И не уподобожно.
А Он спит, напиясь от груди матери своей, ручки в стороны разметав, ножки сокрестив, крестно, чадо человеколюбивое. Аллилуйя! Чадобожие искуплено. А чаша достана уже... или не убрана ещё...
- Не надо оно мне, - повторяет Матысек. - Чем воздаял Господь, то и понесу.
- И то правда, - соглашается Богородица, не удивляясь совсем мудрословию Матысекову. - Чего ж ты хочешь окроме? Проси, и дастся тебе.
О полгода тому икона твоя мироточила -- батька чудовествовал елейногласо и очеслёзно. О Рождество как раз се бяху бысть. Разрешилася, стало быть. Аллилуйя! Богородице, дево, радуйся! Аллилуйя!
Чего ж хочу я, от груди матери моей?.. Уподобожия. До того, как плоть и кровь. Но дальше -- ни-ни. Выцерковлен бо.
Рука Богородицева, медвянопряная и теплозарная пробегает по челу Матысекову, умиротворяя и упрощая.
Храни, Господь!
Не слышит же, спит же чадо.
И то.
- Поспал бы я о час, - говорит он. - А ты опесни меня, матушка.
И ложится тяжелоглаво на колени Матери Божией, вдыхая миро и ладан белобелых одежд её, впитывая щекою теплое благоточение плоти её, закрывая глаза и миропокоясь сердцем, а всё же -- прислушиваясь овцепасно.
Ветер, взобравшись на звонницу, осторожно трогает колокол, и тот вздыхает нутряно и буддоподобно: о-о-о-м-м-м.
А батька опять возропщет и звонаря душу и тушу разупокоит, возгоняя на колоколенку во укрепление медногласых. И возлезет согбенный звонарь наверх, остеохондрозно чертыхаясь.
У-о-о-о-м-м-м...
Тише ты! Разбудишь Чадо, разбудишь Его, разбудишь упование моё.
Спи, Матысек, спи.
Пальчики Богородицевы блуждают в белокудрости влас его, задумчиво перебирают колечки. Млечнобелая капля дрожит на коричневом венце трепетно. Напевает Она небесногласно и влажно:
Не шурши под полом, мышь, -
Пусть подремлет мой малыш.
Иисусик сладко спит,
Ангел с небушка летит.
Агнец прилёг у ножки её, прижался, затих. Вечер дышит в лад песне, что-то шепчет ветроголосо.
Батька молитвословит, чеканнолобно поклоняясь: "О Пресвятая Госпоже Владычице! Воздвигни нас..."
А Она Матысека баюкает, не внемлет.
Блаженны нищие духом, бо их есть Царствие Небесное. Как же можно нас из церковки, за пук?!
Пук-пук-перепук по пол-грошика за пук.
Всё от Бога же -- и блаженство и пук. Как же можно блаженных из церковки! Боголожен еси бяху бысть, батька! А еще и возругал нелепословно чадо Божие, возгрубил злоборечиво. Не еси ты, не еси...
- Не-е-е, - подтверждает овца хвостотрясно.
- Не-е-е, - головоклонно вторит другая.
Ты, собаченька, не лай,
Мово детку не пугай.
Иисусик сладко спит,
Ангел в головах стоит.
Матысек дремотно упокоен, слюнотекуче всхрапывает ртом приотверстым. Сновидится ему ангелокрылый овцеродный агнец снебасходящий в сиянии благости; и глас, с облак глаголящий: се Матысек, чадо моё возлюбленное присноблаженное...