Мякоша, Мякоша...
Зной нависает над окрестностями удушливой, голубоватой, как после синьки, простынёй, посредине которой плавится жёлтый слиток. Зачахший, измелевший на такой жаре пруд застыл под одеялом ряски и кувшинок, среди которых там и сям плавают кверху брюхами сварившиеся рыбы. Очумелые от пекла утки-лебеди, разинув клювы, смотрят на дохлую рыбу с ненавистью и презрением.
Кукушка в сельсоветских ходиках, прибитых к ближайшей сосне, днём хандрит и халтурит, сбивая сельчан с толку, зато ночью орёт как заведённая, отрабатывая неположенную ей по статусу сиесту. Ей давно пора быть похороненной замуж, но что-то не заладилось с календарём, все карты перепутались, а кукун потерял дорогу.
Старый барометр, привязанный к суку рядом, целый месяц падал и оттого, видимо, свихнулся: теперь он норовит подняться в небо и улететь к чёртовой бабушке или дедушке в Лапландию, подальше от этих мест. В термометре кончился то ли спирт (а зря что ли возле него весь май ошивался Егорий), то ли деления, так что определить по нему температуру окружающей среды невозможно, но она и мало кому интересна - во многом знании много печали.
За околицей, спускающейся к самому пруду, селяне прячутся под кустами смородины и неистово поглощают квасы, лимонады и дыни - всё со льда. Оливье, рябчики, коровы и куры могли бы вздохнуть свободно, если бы могли и хотели.
Тридцать три Цельсия толпятся под матёрым тополем, как тридцать три богатыря, забывшие родную стихию. На солнце жарятся голые по пояс сорок два их брата-близнеца.
На берегу пруда, где трава ещё в прошлый четверг была скошена в полушку, маются на солнцепёке двое - он и она.
Размякшее в жаре дебелое тело её распласталось на траве голым, полноутробным гимном застарелому чревоугодию.
Сморщенный, преждевременно иссохший, наголо облысевший и наголо же раздетый старик, сидящий рядом, то и дело зачерпывает из пруда зеленоватую тёплую воду и любовно выливает на живот своей подруги. Вода тут же стекает с пуза жидким ручейком, устремляясь в ложбину меж дряблыми ляжками, заросшую дремучей порослью. Вряд ли эта процедура приносит женщине облегчение, но по лицу её сказать ничего нельзя, потому что оно сокрыто древней панамой, которой поминутно отирается со лба пот.
- Беснуется Ярила, - пыхтит старик, зачерпывая новую порцию воды и опрастывая ладони на бабку. - Как тут ра́ждишь.
- Ра́жду как-нито, - еле слышно сипит она из-под панамы.
- Да уж давно бы самый раз, - кивает старик. - Ты хоть потужься, Мерюшка, упреем же в онучи.
- Тужусь уже, тужусь - лениво отмахивается бабка.
С ивы, что клонится к пруду неподалёку, шмякается в воду воробей, не перенесший солнечного удара, и камнем идёт ко дну. Старик, не заметивший падения, зачерпывает бедолагу в очередную жменю и выплёскивает с водой на живот подруги. Мокрая взъерошенная птица, шлёпнувшись на гулко отозвавшуюся утробу, приоткрывает осоловелый глаз и вслед за ручейком тёплой воды безвольно соскальзывает в чёрные кущи.
- Мяко-о-ша, - зовёт с луга пастушонок, стригунок с измазанными земляничным соком губами.
Дед неохотно поворачивается.
- Родила? - вопрошает мальчонка.
- Ай не видишь, что нет, олух ты царя небесного, - ворчит старик. - Дело бабье не простое, эт те не репьи с коров чесать.
Оклемавшийся в тени бабкиных зарослей воробей вдруг вспархивает из-между Меревых ляжек и, натужно набирая высоту, устремляется к роще за селом.
- Ну вот, - довольно кивает дед, - первый пошёл.
- Кудой пошёл? - бабка стягивает с лица панаму, вопросительно смотрит на старика. - Ещё ничё не было, дурень ты старой.
Дед Мякоша смиренно зачерпывает новую жменю, отдирает от запястья шальную пиявку и смачно всасывает её малозубым, готовым к улыбке ртом. Проглотив и довольно отрыгнув, тянется за новой порцией прудовой влаги.
А из-между бабкиных ляжек вдруг со свистом вырывается холодная тьма и, вырастая и клубясь как атомный гриб, поднимается к небу, застя разгулявшегося, забывшего всякие приличия Ярилу. Прозрачная синь заляпывается серой хмарью и больше не напоминает яичницу глазунью, но перебродившую зацветшую квашню.
Брюхо бабкино стремительно опадает, как невовремя достатый из печи омлет - такое же синюшное, рыхлое и неаппетитное.
На нос старого Мякоши падает первая капля благодатной влаги. Он малозубо улыбается и дует на небо, разметая хмари на все четыре стороны света. А проказливый стригунок-пастушонок хлёстко и звучно бьёт оземь бичом, и вслед за хмарями поднимается в небо стадо бурёнок: белые, чёрные, пегие и пятнистые они обращаются в кучистые облака.
Будем-таки с урожаем.
Где-то в Сибири, под кустом смородины, 33®С в тени платана, в ожидании дождя
«Мерь ра́ждет от Мяко́ши харамы́зь да сля́чу. А кады́ ра́ждет, допре́ж с-от си́келя у яй звя́гуль вылета́т и пе́ет соловьём. От кады́ запе́ет, тады́ де́вки и́дут куку́лю хоро́нют. А кады́ до́лго дошш не и́дет, насть-от при́говорку чить: Мяко́ша, Мяко́ша, надёвай гало́ша, идь Ме́рю ясти́, нам хлебы́ расти́».
|