Был неожиданно холодный день, когда хрустальная прозрачность неба, когда хрустящие от чистоты краски вокруг, когда начинаешь что-то понимать о себе. А вот он совсем не сразу понял, что закончилось его время обнимать, и настало время уклоняться от объятий.
Сегодня Нарт собирался посетить детективное агентство да и самому немного поработать в этом направлении. Был у Лайты один сомнительный знакомый, как бы художник: несчастная Лайта долго и тщательно скрывала его существование, но, конечно, не убереглась. Когда они с художником встретились... Нарт, разумеется, был настроен на безобразную драку, это - как минимум. Ничего, однако, не произошло. Если не считать того, что Нарту в кои-то веки стало за себя стало стыдно и он почти извинился перед своей несчастной подругой. А как бы художник его заинтересовал, как человек. С этим человеком было бы интересно поговорить, раз в полгода, в тяжёлый, давящий осенний дождь, у камина. К сожалению контрагент к таким подвигам был совсем не способен.
Но вот с Лайтой, с её побегом - тут Нарт "чувствовал", что как бы художник что-то знает. Да простая логика...
Но сначала нужно было забежать на работу. Там его и остановили, прямо на вахте Института.
- Нартингейл Раст? Документы! - Парочка уродов, так он их неоригинально классифицировал, были обмундированы неодинаково, но явно из Службы. Уроды неожиданно нарисовались по бокам от Нартингейла и вот уже отточенным движением прихватывают его за локти. А перед ним возникает из воздуха офицер, именно он задал дурацкий вопрос, да ещё и поименовав Нарта его полным, нелюбимым именем.
Нарт ещё не понял, что происходит, не освоился со своим новым положением. Да он и не хочет ничего понимать! Всегда злой с утра, а тут ещё это лапанье, отвратительный запах чужих тел, наглое вторжение в личное пространство; это столичное хамское аканье, наконец! Документы он доставать и не подумал (их у него, собственно, и не было: из Мандая прилетел с одной справкой военного коменданта эрленской военно-морской базы, это какая ж была мука в самолёт сесть - он в Институт за ними, документами, и шёл, отчасти), а вместо этого рявкнул:
- А чё надо, с-собственно?!
При этом он ловко упирается правым плечом в одного из ухвативших его молодцев, и сильно толкает второго высоко поднятой стопой левой ноги в бедро, отшвыривая того к турникету, и уже готовится решить вопрос со братом-близнецом первого, как сзади прилетает сильнейший удар в копчик от четвёртого, они же всегда ходят вчетвером, Спаситель и его Дети.
В вестибюле толпятся десятки людей, некоторые - смутно знакомы, кто-то злорадно усмехается, кто-то в страхе не может отвести глаза, и все торопятся, толкаются, стараясь побыстрее проскочить, пока не зацепило чужой поломанной судьбой.
Это арест - наконец понимает Нарт.
Он не ребёнок, он убивал людей, он знает, в какой стране живёт; он имеет перед жизнью некоторые права и немалые обязательства, но он растерялся. Этот взгляд бегущих мимо - как на покойника, хуже, как на прокажённого, носителя гадкой и опасной заразы. Стыдно! - вот, что он почувствовал прежде и сильнее всего.
Больше он не пытался вырваться, а дети Спасителя, потащившие его в лифте наверх, не были к нему слишком строги. Их скорее позабавила нездоровая активность этого парня и они в целом одобрили его поведение, особенно в сравнении с откровенной трусостью своих обычных клиентов.
Офицер - стройный, подтянутый, табельная - небесного цвета - форма пригнана по спортивной фигуре - подарив Нарту кроткий взгляд красных от недосыпа глаз, тихо приказал подчинённым приступить к обыску. Сам же, взяв для чего-то в руки учебник линейной алгебры, начал его чуть ли не читать, заняв единственный в кабинетике Нарта стул.
Мрачный человек в чёрной форме без знаков различия, ударивший Нарта в вестибюле Института, тоже не стал ни во что вмешиваться - так всё время и простоял у окна, глядя на мелкий серый дождь со снегом.
... Сержант, в ладном мундире совершенно нелепого здесь цвета пустынной ящерицы настойчиво роется на его столе, пытаясь отыскать невесть какой секрет, и ведь находит же, когда в ворохе распечаток, вырванных из журналов статей, монографий и всего остального мелькнула цветная обложка, и тот, видно человек опытный, тут же выхватил толстенный глянцевый журнал, который Нарт одолжил у Статуя. На обложке запечатлели шикарную и очень легко одетую девицу, но это - не порнография, а о путешествиях, что постепенно удаётся доказать оживившимся было сотрудникам спецслужб.
Невнятный обыск уже заканчивался, когда в кабинет впёрлась тётка из соседнего отдела, с которым Нарт заканчивал одну пустяковую работу.
Бывшая уже сотрудница то ли не поняла трагизма ситуации, то ли страхи её терзавшие были куда сильнее секретной полиции, но она уже с порога закудахтала, не обращая ни на что внимания: как это забрать его бумаги и жёсткий диск, у нас завтра презентация чуть ли не в министерстве! Он же сегодня должен был нам передать... А можно я возьму, вот же они, и уже безошибочно тянет наманикюренную куриную лапку к бумагам и оранжевой дискете на столе.
И разбитной сержант как по волшебству вскидывется и мгновенно оказывается рядом с тёткой:
- Сержант Варма! - нагло и нелюбезно ухмыляясь, зачем-то козырнул он ей. - Документы!
- Что? - опешила та, - Какие документы?
- До-ку-мен-ты! - громче и злее повторил сержант, придвигаясь поближе к тётке и заглядывая в довольно смелый, по её возрасту, вырез платья.
- Да я ... да меня вся охрана знает, я не взяла сегодня, а пропуск на столе оставила, я сейчас...! - затараторила тётка, переходя на визг.
- Ну и пошла на х..., дура - внятно, хотя и не очень громко посоветовал ей сержант.
Нарт, который всего этого просто не заметил, потянулся было к бумагам, нехорошо получалось, надо бы отдать, как сержант вскинулся уже на него:
- Наз-зад. Назад, сука! А ну, встал!
И человек в чёрном у двери перестал разглядывать мокрый бульвар в широкое окно, повернул к нему грубое лицо под низким лбом. Нарт начал было объяснять, что коллегам из параллельного отдела эти бумаги действительно нужны, вы же можете их просмотреть, там нет ничего такого - подрывного, и он ...
- Ма-а-алчать! - вдруг неожиданно рявкнул офицер, шваркнув учебником о стол. - Искупитель, чтоб вы все...
Нарт наконец понимает, что у капитана очень сильно болит голова. Просто раскалывается.
Через несколько минут его уже вывели в коридор.
Форма у его новых знакомых была разная, только сапоги у всех - одинаковые: добротные, с серьёзным, злым скрипом. Так он и шёл, в куполе могильной тишины, окружённый цепным поскрипыванием, и никуда ему было не деться.
У лифта он зачем-то обернулся взглянуть на того, что держался слева, на сержанта Варму. И зря - глаза у того были маленькие и твёрдые. Ничего там не могло поместиться, ни жалость, ни ненависть, ни понимание - только банка пива. И ещё пригоршня солёного горошка, может быть. "Па-а-шёл!", - в очередной раз пихнул тот Нарта, и сапоги заскрипели снова.
В лифте кто-то набросил Нарту его собственный плащ на наручники.
Из Института его вывели чёрным ходом и повели переулком, забитым машинами, аж к Императорскому, ближе, видимо, не смогли припарковаться.
А дальше случилась заминка.
Добравшись наконец до места народ - кроме Нарта, разумеется - испустил утробный рык на весь бульвар: наглый и жёлтый, как билет проститутки, джип заблокировал их неприметный отечественный автомобиль. Вокруг машин началась суета, службисты начали постепенно перемещаться в район конфликта, а Нарту последний из оставшихся - разумеется, сержант, - кивнул на ближайшую нишу с водосточной трубой, гаркнув: "Стоять! Охранять!". И заржал, глядя на вытянувшееся лицо арестованного.
И пока офицер качал права, хватаясь за удостоверение и за кобуру, Нарт, выпрямившись чуть ли не по стойке смирно, тихо стоял в сторонке, глядя в пространство. Идеальный заключённый, он охранял себя сам, стараясь не замечать жадного любопытства в глазах прохожих, которым прекрасно были видны наручники, и никакие плащи не могли обмануть манящую тайну несчастья и конечной погибели. Хорошо хоть не толпились перед арестованным, - всё-таки эрленцы...
- Молодой человек, - тоненькая девушка, дешёвенькая курточка, но глаза весёлые, пушистые волосы нежно обнимают милое, улыбчивое лицо. - Извините, что не будучи знакома... Мы поспорили, - она кивнула куда-то вбок, не отрывая смешливого взгляда от его лица.
- Есть такая игра: трое встречных. Вы, наверное, знаете? - молчание Нарта никак не портило её настроение и ласковый напор. А игру эту древнюю знал в Эрлене каждый: задай трём встречным непростой вопрос, но чтобы правильный ответ был короток, и если хоть один ответит, твоё желание сбудется. Правда в Столице давно уже никто никого ни о чём не спрашивал на улице, кроме усиленных нарядов полиции, но...
- А вопрос такой: как называется новая столица Республики Мандай? - слегка притопывая холодными не по сезону пластиковыми сапожками спросила его незнакомка.
Нарт знал. И как называется столица, и что их, собственно - две, новых, и про старую он всё мог поведать, и что далёкий Мандай - не просто какая-нибудь республика, но - Объединённая Восточная, и было ему известно, почему так, с кем она там объединилась; и сколько там живёт народу, если это можно назвать жизнью, и ещё много чего. И дело не в том, что он там побывал, он знал это о каждой стране и зависимой территории своего мира - однажды на спор выучил справочник, а потом автоматически пополнял свой маленький банк данных о планете, слушая новости или просматривая всякую газетную ерунду.
Но сейчас...
Чем виноват раб перед миром - тем что жив, тем, что просыпается каждое утро, тварь, жрёт, смеётся, работает - жительствует? Не будучи человеком.
У него перехватило горло. Не тюремное битьё, ждущий его голод и лагерный холод ужаснули его, а это чувство: он стал предметом, он не может заговорить первым, он должен выполнять приказы, у него появилось настоящее начальство - хозяева! сейчас его пихнут в спину, и он пойдёт куда велят.
Он был очень впечатлительный человек, этот Нарт.
- Я не могу... Меня арестовали. - слегка мотнул он наброшенным на скованные руки бесовым плащом. - Извините... - его жалкое бормотание наконец иссякло, как заканчивается тонкая струйка воды в сливном бачке унитаза. От унижения он чуть не заплакал. Кто-то огромный, непонятно как помещающийся внутри шевельнулся, как сом в омуте, заворчал.
Девушка, перестав улыбаться и переминаться в холодных сапожках, слегка отпрянула, выпрямилась и, мягко вытащив руки из карманов, зачем-то приспустила до середины молнию на синей дутой курточке. В глазах её Нарт не заметил страха, брезгливости или даже растерянности. Только спокойный, доброжелательный интерес. И ещё кое-что, с воронёным отливом. Она быстро оглядела нелепый скандал у машины опергруппы, холодно усмехнулась и сразу потеряла бОльшую часть своей пушистой беззащитности.
И тут вдруг оказалось, что совсем рядом с ними есть ещё один человек.
Удивительно, как Нарт его не заметил: тот всё это время стоял в двух шагах, одетый во что-то неброское, в чёрной вязаной шапочке-рагванке с таким же как у девушки в пластмассовых сапожках прищуром внимательных глаз. Та коротко взглянула на своего спутника и о чём-то, как показалось Нарту, спросила или даже что-то предложила - коротким жестом.
Человек, помедлив мгновение, отрицательно качнул головой, быстро взглянул Нарту в глаза, щёку его дёрнул короткий тик... В отличие от девушки руки он держал в карманах пальто. Через мгновение эта странная пара смешалась с толпой.
Какой-то я всё-таки дурак, успел ещё подумать Нарт и совершенно неожиданно для себя улыбнулся, прежде чем бравая опергруппа не замахала ему сразу в несколько рук с проезжей части - пжалуйте бриться, господин дымок.
2. Ах, Какая Это Страна...
- Лицом к стене! Смирно!
В "Шипах", столичной тюрьме Управления, он, как говорили по эту сторону свободы, "парился" уже третью неделю, а сегодня настало наконец и время первого допроса.
Это большое событие в арестантской жизни.
"Шипы" - не тюрьма в строгом смысле, здесь не отбывают, разве что дёрнут кого-то с зоны на доследование. Здесь правят бал следственные власти. Дурное место, нехорошее, официально оно именовалось как-то иначе, а название своё получило от старого, даже не воровского выражения "сесть на шип" - угодить "в жару", в тяжёлое.
Он плохо, отрывками помнил, как попал сюда, как оформляли. Перед глазами всё время вставали багровые полосы от "восьмёрок" на широких запястьях - ему зачем-то очень туго затянули наручники, кисти опухли, и глухо отдавались болью в такт ударам крови в ушах.
Наручники в конце концов сняли, и в какой-то пустой комнате с отдраенным бетонным полом имел место личный обыск; запомнилось, как мрачная, мужиковатая баба со стёртым лицом в красных перчатках из дешёвой резины копалась в его заднем проходе. От пытки унижением спас страх, когда казалось, что сейчас у него там действительно что-то такое найдут, неположенное.
Пока мрачная тётка щупала его в разных местах, рядом кто-то прогавкал постановление о помещении в изолятор и насчёт правил внутреннего распорядка: колющие-режущие, верёвки и ремни (ботинки у него были на липучках, без шнурков), он заинтересовался только тогда, когда бубнёж коснулся стихов и песен - нельзя вслух. Господи... Разговаривать тоже нельзя, кажется, но тут он не всё понял.
Общий режим.
Потом таскали по "стаканам" одиночных боксов, где было очень холодно и нельзя было даже толком присесть, так было тесно.
Вообще же его поразила в этом мрачном месте образцовая, нечеловеческая какая-то чистота, холод и тишина. Тюремные коридоры обиты чем-то вроде войлока, тишина - мёртвая, только вдруг гулко лязгнет тяжеленная дверь или загремят ключи на поясе у странных существ, что царили тут.
Мёртвый дом.
Поместили в конце концов в чистую, разумеется, холодную и тоже очень тихую одиночку.
Главное в судьбе арестанта, который ещё не стал сидельцем - заочная битва со следователем.
Что сказать, чего не говорить, что сказать, если тот спросит об этом, если окажется, что он знает о том... Как сделать лучше?!
Посидев некоторое время вдали от шума городского, человек что-то понимает о своей жизни и ему хочется поговорить, рассказать и кому-то что-то объяснить. Особенно недавно взятого, когда по его делу ничего ещё не понятно, часто тянет поделиться со случайным товарищем. Ничего хорошего из этого обычно не выходит, только сильно помогает следствию.
Нарта это ударило особенно сильно, он как будто провалился в колодец (время пёрло на него как фарш из мясорубки, и со счёта дней он сбился очень быстро - на прогулки не водили, душ, родная баня - ничего не нарушало одинаковости тюремных буден) и он бы не то, что со следователем, он бы со служебной собакой разговорился, случись она неподалёку.
Немного успокоившись и обвыкнув, он, однако, решил не суетиться. А уж когда ему привесили карцер - за неподчинение, хотя это было скорее недоразумением - дела окончательно вернулись в сравнительный порядок. Он там сильно мёрз, но только с усмешкой поглядывал на коридорных, что носили ему скудную пищу. Устрашить меня негустой пайкой и одиночеством...
Низший эшелон тюремной администрации относился к заключённым ровно, корректно, обращались на "Вы". И как странно искривились, просели здесь иерархические пирамиды, в которые включён любой эрленец - в этих местах старший надзиратель без малого решает твою судьбу, а начальник блока, какой-нибудь занюханный лейтенант, который на тротуаре уступал тебе, вольняшке, дорогу, здесь - ничем не хуже императора.
Куда-то жаловаться, что-то писать, возмущённое, ему и в голову не пришло, не ребёнок. Да и взяли его явно не за кражу бумаги для принтера. Раз дело политическое, то как захотят, столько и дадут. А его линия - прямая: не давать показаний на Барона и прочих членов группы, которую будут ему, конечно, клеить. Во-первых, это глупо: за участие в организации дадут больше, во-вторых, он не доносчик.
Насчёт себя - всё отрицать, всё забывать, прикидываться идиотом. Если будут бить... Ну, когда начнут, тогда и посмотрим.
Господи, как хорошо, что Лайта исчезла!
Так и шли дни, тянулись, а сегодня его наконец выдернули из места, ставшего домом.
Путешествуя по "Шипам" он получил массу новых впечатлений: полуденный луч солнца, заблудившийся в намордниках оконных решёток на длинном внешнем переходе, подмигнул ему с латунной бляхи конвоира, лёгкая музыка, ударила в отвыкшие уши из-за неплотно притворённой двери, а ведь ещё чей-то тихий разговор почти удалось подслушать...
Следователя не было на месте, конвойный недовольно застыл на пороге, а Нарт некоторое время нагло сидел в обширном пустом кабинете в гордом одиночестве и как раз напротив известного всем в Эрлене полотна "Падение Ремоны".
Копии бессмертного произведения имелись в любом музее, гимназии или государственном учреждении. Оказалось, что и местным не чуждо вечное.
На картине - холодный осенний день. Ветер рвёт знамёна и знаки, холодное солнце играет на стальных кирасах личной охраны Зимнего Принца.
На переднем плане - высокий человек в хорошо известных гладких латах с золотым месяцем на ущербе, исцарапанный рокантон прижат к груди. Национальный эрленский герой стоит к зрителю боком в странной, неловкой, как кажется, позе, лица его не видно. Да это и ни к чему. Человека этого в Эрлене знала любая собака, да и не нужно здесь человеческое лицо: ведь это и не человек - символ.
Зато отлично виды физиономии разных баронов, графов и кто они там ещё, что сбежались в свою последнюю крепость, Ремону, со всего Эндайва, землю которого теперь топтали имперские полки. А вот и их Великий герцог Катру с остекленевшими глазами: на щеке вспухает багровый рубец от старой доброй эрленкой плётки - скотина не по церемониалу поименовала императора, коему якобы служит Зимний Принц.
Толпу знатных пленников отделяет от Принца и его людей неглубокая канава, которой был окопан стоящий здесь совсем недавно шатёр эрленского главнокомандующего. Зимний Принц не любил терять время: трёхмесячная осада закончена, шатёр снят, в размешанной копытами кавалерии грязи валяются знамёна побеждённых. На лицах последних - плохо скрытая злоба, растерянность и страх. За их спинами имперская пехота гонит стада пленных: блестят латунью наручи ополчения торговых городов, вот разноцветная толпа захваченных пелетийских наёмников - их сошлют в Регат Дальний, навечно; вот гарлахцам из лёгкого корпуса, который нанял Эндайв, вваливают ума через задние ворота натерпевшиеся от их набегов злые эрленские мужики в цветах гвардии, а вот и свежие щепки летят, люди мастерят длинный помост - вешать эрленцев-перебежчиков, коих немало набралось за четыре года войны в гнутой стране.
На тонкой, невероятной высоты башне Ремоны хлещет под ветром красно-белое полотнище имперского флага.
Веселилось надменное эрленское сердце.
Мало кто знал, что на самом деле это был - диптих. На втором полотне, которое уже давно нигде не выставлялось и никем не копировалось, Зимний Принц стоял в той же немного стеснённой позе, и секрет её становится понятен, ведь стоит он в своём военном и исцарапанном среди золота, парчи, атласа и мрамора, посреди зала где зеркала и тысячи свечей, он - один среди пышной толпы, стоит в десяти церемониальных шагах перед троном императора.
Это называлось - Великая Аудиенция.
Теперь понятно то, что казалось странным у разбитых ворот крепости - ему неловко во всём этом великолепии, латы и шлем здесь не помогут, здесь они - ни к чему. И сам он, серое пятно, совершенно не нужен.
А вот и граф Глизон, вошедший примечанием в учебники истории именно благодаря этому пиру, а может быть и ещё какой-нибудь мерзости. Холёный разодетый холуй, с полупоклоном подносит знак императорского удовлетворения - старинную золотую чашу, где пенится что-то тёмное. Чаша выписана особенно ярко со всеми своими рубинами и яхонтами, со сбившимися в смертельном поединке медведями и вепрями, наверняка отлита ещё до Обращения.
Зимний Принц глядит поверх хорошо гнущихся шей холодно и надменно. Губы кривит крохотная брезгливая усмешка: он знает о близкой смерти, но он - не уступит.
Недаром Оккем Лисс, написавший свой диптих за половину сумасшедшего года, когда страной правил Дымный Парламент, так ничего больше не сделал, спился и умер, кажется, в жёлтом доме.
В тот же вечер, прямо на великолепном обеде на триста персон в свою честь, великий полководец умер от какого-то хитрого яда, вызывающего перед смертью симптомы падучей болезни, которой он якобы страдал в молодости.
Родина честно расплатилась с героем.
Ему было тридцать четыре года, когда его убили. Не был он никаким принцем, даже благородство его происхождения, особенно по материнской линии, обоснованно ставилось под сомнение многочисленными недоброжелателями. Так вышло, что родился он во вьюжный, самый глухой, полночный час года, и таких из древнего крестьянского суеверия называют "хозяевами зимы".
Жизнь его кометой пронеслась в том числе и над Пелетией, а там, не совсем разобрав эрленскую кличку, и нарекли его Зимним Принцем. Столетие спустя, когда на родине, в Эрлене, окончательно вымерли летописцы, зато появились историографы, его и у нас стали называть так же и даже с некоторым подобострастием, родившимся главным образом из иностранной славы и полного непонимания тех целей, которые ставил себе этот человек.
Но всё это было - потом, а пока: мать умерла родами, отец - пограничный дворянин из тех, кто "на себе пашут", да с оглядкой на гарлахские налёты - в одном из таких налётов отец и пропал, а мальчик остался сиротой в десять лет. Родственники о нём не радели, и пришлось принцу быстро войти в возраст, прибавив года, записаться барабанщиком в одну из рот наёмников, каковых много шлялось тогда на бескрайних эрленских просторах после нелепой смерти Его Милости, архиепископа Тарнского.
Да, юность его пришлась на смутное, неверное, разорительное и благодатное для страны время. Неурядицы, восстания и церковный раскол сотрясали Эрлен. Да что там, - страна лежала, как упившаяся кабацкая девка в навозе, а уцелевшие в череде гражданских войн могучие герцоги и гордые графы, великие древние рода, драли её роскошные ещё недавно одежды на лоскуты. Вечно непокорные окраины пылали огнями мятежей. Крестьяне и разбойники, недавно бывшие крестьянами, соединялись в армии, одна из которых под водительством Балрута Дудки, взяла осадила и Столицу.
Во время трёхмесячной этой осады таинственным образом умерла императрица-мать, а молодой император был похищен людьми герцога Айлона и некоторое время считался убитым. Династия не то чтобы пресеклась, у императорского дома имелись и младшие ветви, - она перестала казаться нужной.
О регенте (неизвестно при ком), очень красивом и глупом графе, который давно сбежал из Столицы с остатками двора к тому времени уже не думали. Думали о сходе всех добрых людей государства, но прежде всего и главным образом - о вере. Новая ли Книга тебе милее или - Древняя, церковные ли иерархи или свободные общины верных сынов Господа должны править миром... В историю - кроме императоров, герцогов и графов - нагло лезла тогда самая непородная сволочь.
Эти новые, красномордые, в тяжёлых, иногда - овчинных шубах, бесновались прямо в Небесном Ларце, хватали друг друга за бороды, плевались и орали, надсаживаясь, в перекошенные от праведного гнева чужие лица.
Решали судьбы государства.
"Нигде в Книге не сказано, чтобы лэйрды подавали за двадцать, бароны - за пять, а простой человек не получал бы ничего!" - разрывал на груди льняную рубаху какой-нибудь Сорб Яблочник относительно количества выборщиков в Собрание Земли, которое шло тогда на смену пропавшего (да и ну его к херам!) императора.
"Самого подлого рода человек может выбирать, кто им будет править, да! Но должОн иметь собственность в окрУге, где выбирают! Не бывать тому, чтобы голодранцы нам на шею сели!" - надрывался ему в ответ Гарш Тяжёлая Мошна, весь в сафьяне и бархате.
"Князья церкви - суть каналы сухие, завалившиеся! Не сподобимся сквозь них небесной благодати" - с этим были согласны оба, и после Новой Книги странствующие проповедники учили народ и церковь новому: управляться с делами самим.
Но постепенно население, хорошо распробовав оружие критики - все эти публичные диспуты, памфлеты, речи и дискуссии - всё же закономерно решило, что критика именно оружием выйдет надёжнее и проще.
... К тому времени, когда чумные ветры Второй Религиозной войны забросили Зимнего Принца в Столицу, где цеховые, торговые и даже откровенно подлого рода люди решили учинить земское собрание, он успел уже порядочно пошататься по свету. Десять лет назад ушёл из родного Норбаттена мальчишкой-барабанщиком с ротой наёмников в Пелетию, где уже второе десятилетие жарко пылала гражданская война.
В первый раз он отличился при осаде Кершо, старой столице этого государства. Сидевшие в городе сторонники штатгальтера провинции сделали удачную вылазку, прислуга огромной артиллерийской батареи перед воротами в ужасе бежала, и пока редкие смельчаки отмахивались банниками от лезущих со всех сторон усатых рож пелетийской морской пехоты, он как мог стрелял из готовых к бою орудий, не обращая внимания на едкий пороховой дым, мушкетную пулю в бедре, да собственно и на противника - на трёх десятках шагов не промахнёшься в оскаленные морды. Невероятная, безумная личная храбрость и холодный расчёт - это осталось с ним на всю жизнь.
Батарею тогда отбили, и раненного мальчишку, иссечённого дорвавшимися до него усатыми мордами, положили на плащ перед маршалом Аллартом, командовавшим осадной армией. На чудовищном эрленском сорокалетний маршал холодно поинтересовался у капитана наёмников, сколько лет этому ребёнку. "Почти пятнадцать", - хрипло соврал в ответ Зимний Принц на недурном пеле.
Вслушиваясь в скрипучие пелетийские слова сквозь боль и красное перед глазами он объяснил, что стрелять из артиллерийских орудий его никто не учил, научился сам, наблюдая за пушечной прислугой. Но правильный расчёт траекторий, так это называется? наблюдениями за чужой работой издалека осуществить невозможно, поэтому он несколько раз промахнулся. О чём сожалеет.
Гранж Алларт, который сам был дважды ранен в тот проклятый день, ещё некоторое время молча его рассматривал, пока коротко, почти грубо не приказал своему личному доктору сделать так, чтобы мальчишка был жив, здоров и сохранил ногу. Господин Алларт, соучредитель, в недалёком будущем, Пелетийского Банка и владелец 3% акций Компании Южных Островов в настоящем (больше было только у наследников Уквитта Старого), привык платить по счетам. Этот мальчишка, возможно, спас осаду проклятого Кершо и его собственную жизнь на этой не менее проклятой войне.
Через два месяца, когда крепость взяли, торговые воротилы побережья и лорды горных районов, смогли наконец поделить налоги от торговли шерстью, зерном и пряностями. Вполне выздоровевшего к тому времени Зимнего Принца отыскал доверенный человек маршала (который с удовольствием снял военный мундир и вернулся к перераспределению накопленных богатств иными способами): господин Алларт предложил ему учёбу в университете, установил более, чем достаточное содержание, а вскоре почтил и долгой приватной беседой.
Это в Эрлене, какой-нибудь герцог - пусть и холуй императора, но пребывает как бы в небесном великолепии, навроде лунного, и хрен до него, до герцога, допрыгнешь, - а в этих местах люди чинились гораздо меньше, возможно потому, что их жизнь и, как тут говорили, благосостояние, зависели от других свободных людей заметно сильнее, чем в империи.
А маршал, он ведь и сам был когда-то таким же: нищим, голодным, но - толковым, и тоже - без соплей и собачьих искательных глаз, всегда готовым вежливо, но твёрдо взять за глотку свой шанс. Первый шанс судьба выложила ему на грязный стол в неполные двадцать лет, когда он больше нахрапом, чем деньгами, стал "полковником": то есть предпринимателем, дело которого - набрать отряд, экипировать его и найти достаточно выгодный объект для, как бы это сказать вежливее, приложения сил.
В те времена, следуя примерам тардийских "биньефов", в Пелетии каждый сезон собирались действующие на паях "военные компании" со своим уставом, иногда - хартией, если государство обещало им протекцию. Такие "полки" не воевали за свою страну, но обирали чужие - основывали плантации на Островах, взимали "налоги" с некоторых видов морской торговли, иногда - просто грабили, без ненужной бумажной волокиты. В самой Пелетии развернуться им теперь было трудно, а вот по окраинным странам, которые послабее...
У Гранжа Алларта всё в жизни получилось, теперь он сам может кому-нибудь помочь. А из этого парня будет толк: не нажил бы маршал своих миллионов, не умей он разбираться в людях.
... Одиннадцать раз приходил Зимний Принц в высокий мрачный дом-дворец за месячным содержанием, а потом не выдержал, сбежал, хотя больше всего на свете любил глядеть с высокой набережной Джюниберга, как возвращаются из Океана огромные торговые корабли. Не удержался, не прижился среди спокойных, твёрдых людей, другая ждала его дорога.
Впрочем, желание учиться осталось с ним на всю жизнь - он мало спал (и спал он обычно один), не слишком много ел, редко давал волю чувствам в тот век бессмысленной, подчас просто чудовищной жестокости, а вот книги глотал с жадностью и необыкновенной лёгкостью. Любимым его отдыхом было поговорить со знающим человеком о деле последнего - о плетении канатов, о печатании книг, о правильной запашке на лесных землях или о снаряжении корабля в далёкие географические экспедиции.
Внешняя канва его жизни была проста - он много и долго воевал - в Эндайве, всё в той же Пелетии, в пугавшем когда-то цивилизованные земли Гарлахе и, конечно, в родной империи, где религиозные распри понемногу превратились в войну всех против всех остальных.
Личная смелость, трезвый расчёт, странный в молодом ещё человеке, и "милость богов", как называли тогда удачу, сделали его к двадцати четырём годам командиром полутора тысяч наёмников, немалая по тем смутным временам сила, при том, что он сам выбирал себе людей, и далеко не каждый мог попасть к "Пелетийцу", как называли его иногда за глаза.
Его последний наниматель, герцог Айлон, после похищения императора явно желал основать собственную династию - женив наследника империи на своей дочери - или так, как получится. При этом всякие земские соборы, какие-то дикие выборы и разговоры с холопами о власти были герцогу совершенно не нужны. Впрочем, жителям материнских провинций и сам герцог, лысый сатаноид, глянулся не многим больше и ничего кроме конечного разорения от этой новой напасти никто в Столице не ждал.
Но у Зимнего Принца тогда уже вполне прорезались зубы. Этому времени и этим людям он пришёлся, как латная рукавица к пудовому кулаку, а герцог Айлон? - да зачем же менять шило на гвоздь, да ещё и ржавый? Очень скоро герцога не стало, наёмная армия Принца серьёзно увеличилась, а император... Императора пока определили в сельцо под Столицей. Не до императоров было сейчас людям.
Укрепившись в центральных провинциях страны, Зимний Принц учредил, не имея на это никаких прав, кроме прекрасно обученных, дисциплинированных и лично преданных ему военных отрядов, какой-то Государственный совет. В совете заседали шестеро военных (двое из них - иностранцы), двенадцать купцов и тридцать шесть людей добрых и богобоязненных, собранных по Столичным управам. В Эрлене население тогда истово ударилось отмаливать грехи и выделиться среди них своей набожностью - это нужно было суметь.
... С раннего утра и до вечера люди эти обычно занимались тем, что "взыскивали о Господе". То есть - молились, разбивая лбы в бесчисленных поклонах. Пошла ещё мода менять имена, раз уж всё так переменилось, и немалое число горожан, толковых и крепких, кажется, хозяев, на потеху потомкам, называли себя "Хваление Богу" или "Стой-Твёрдо-На-Высоте". И Сорб Яблочник - тот тоже выбрал себе имечко: "Не Плачь о Господе".
Впрочем, кроме намаливания мест и поклонов члены Государственного совета и сотни примкнувших к ним тем или иным образом граждан Столицы (тогда и появилось это невиданное слово - гражданин) умели ещё кое-что. В дела они вникали жёстко, до донышка, воровство жгли калёным железом, неумелых и неспособных чиновников-волокитчиков добром просили - удалиться, а если те не понимали доброго слова, то и палкой учили смирению и послушанию, и не только палкой... Тут бог им не мешал, скорее наоборот.
За те несколько лет, что Зимний Принц, велевший называть себя пока уклончиво: лорд-протектор, воевал, возвращал стране спокойствие и благодать, его соратники успели немало. Да и правильное налогообложение (никогда, ни раньше, ни позже, не платили в Материнских провинциях так мало налогов, а крали из них ещё меньше) давало золота и серебра достаточно для, как со страху показалось, всего на свете. Даже в океанскую торговлю пелетийцев с Островами умудрились вложиться предприимчивые господни дети, мгновенно найдя в Джюниберге и Грейлаге единоверцев, да в таких местах, что выше уже и забираться некуда.
Немного успокоив страну, подгребя под себя военную силу, Зимний Принц быстро и методично, не давая опомниться, уничтожал один гнойник за другим на окраинах и не только. Он - правил.
В стране было установлено равенство вероисповедания, была проведена реформа налоговой системы - собирать стали больше, а мобильность населения, которой раньше жертвовалось ради удобства мытаря, открыла людям новые дороги. Он готовил к обнародованию законы Светлой Осени, за которые пораженное и очарованное население объявило бы его императором многократно, как написали бы при каком-нибудь президенте Глуе.
Он ввёл новую тактику пехоты ("новый строй"): вместо многочисленных линий. Войска делились на равные по численности подразделения, полки, в тысячу человек, Полки состояли из батальонов, в которых имелась лёгкая артиллерия и военные инженеры ("сапёры), и теперь батальон мог маневрировать на местности, не боясь небольших речек или лесных завалов, да и огневая мощь его сильно увеличилась.
Пушки стали легче. На правильно организованном Огневом дворе свои и чужие мастера-литейщики смогли - за деньги и из государственного радения - резко увеличить качество своей работы: оказалось возможным ввести стандартные калибры. В кавалерии у него появились рейтары ("всадники"), как их называли в Пелетии - стальной шлем с нагрудником, длинные пистолеты и лёгкий, длинный меч, будущая шпага.
Вместо наёмников начал набирать рекрутов - учили строго, держали ещё строже, зато хорошо платили, и многие из городских и деревенских - роду простого, но - с достатком, охотно посылали туда младших сыновей, полагая, что армия Зимнего Принца - это до некоторой степени и их армия, что он сможет и захочет защитить их самих и их дело.
А дела тогда, несмотря на отсутствие императора и всё остальное нестроение, шли не так уж плохо. Средние же сыновья, да дворянские отпрыски, ломились в "Школу Наук Военных", едва ли не первую в то время военную академию для младших офицеров, которую Зимний Принц основал у себя в поместье, отобранном у одного из мятежников.
Он выиграл двадцать одно сражение - все, какие судьба предложила ему. Он был лучшим полководцем мира своего времени. При нём артиллерия стала хозяйкой поля боя. Он втоптал в кровавую грязь остатки страшных когда-то кочевых племён на восточных окраинах Эрлена и гордых герцогов северо-запада, он навсегда отшвырнул Гарлах к границам времён императоров Золотой династии. В руках его железных полков как орехи трещали могучие крепости и великолепные наёмные армии Эндайва. Его солдаты жгли костры на перекрёстках пелетийских городов и распухший от океанского богатства Джюниберг откупался в то время от Эрлена караванами повозок, тащивших на восток груз серебряных монет.
Но Зимний Принц был больше, чем удачливый полководец. Он умел сделать так чтобы война кормила себя, он твёрдо и умело, как великий государь, сбивал политические союзы для своей страны, некоторые из которых продержались столетиями.
Когда в прошлом веке в Эндайве опубликовали "Синие Тетради", дневник его секретаря, вместе с перепиской самого Принца, стало ясно, что у него были отчётливые представления о невероятных порядках, царящих в Эрлене, и имелись планы реформ, которые могли бы сделать из империи совсем другую страну.
Да что там законы... При нём словно дышалось по-другому, как будто стены раздвинулись на миг и стало видно небо, это легко было почувствовать любому даже через каменные плиты над его могилой. Как у него получалось то, что получалось, откуда взялся этот человек, который воевал с детства и ничего кроме войны не видел и не знал?
Неужели сама эта земля захотела его? Кланялась, тянула заскорузлые ладони, в крови и грязи: помоги, сынок, вытащи. Спаси нас. Хватала за полы кавалерийского кафтана, толкала куда-то, мучила бессонными ночами. Пока не сломала игрушку.
Зачем он вернулся тогда в Столицу? После взятия Ремоны, когда впервые за сотни лет Эндайв склонил перед империей голову, он мог - всё.
В Хок-Карре, в зимнем лагере, устроенном в его огромном поместье, стояла на зимних квартирах армия и это была его армия. Там постоянно толклись какие-то купцы, магистраты и уже и аристократы ожидали его утреннего выхода - со своими прожектами, в поисках милости, в видах будущего. Это был, по существу дела, двор. Он никак не поощрял свою партию, но она была и готовилась к схватке с императором.
И всё же он вернулся - во дворец, на верную смерть. И император, щенок, гадёныш, знал - так и будет. Он придёт, выпьет чашу, он лучше всех, но он - свой, он такой же и поэтому он - вернётся. Нет у него другой дороги. При всей его неизвестно где подобранной образованности, рациональном уме и планах реформ, душа у него была безумная, тёмная...
Зимний Принц знал: император должен быть один. Он был эрленец.
А молодой император пока осторожно выпутывался из удушающих объятий регентского совета, выползал из-под величественных обломков прежнего царствования - громогласных воевод и столпов, которые во времена Зимнего Принца прятались по пыльным углам, а теперь возжелали царствовать. Молодой император делал всё тихо, без большого шума, окольными путями и только тогда, когда "вопрос" уже казался перезревшим всем. Этот подход благодарные подданные оценили довольно высоко: страна только пришла в себя после столетия церковных войн, новой гражданской войны никому не хотелось.
Воевать, однако, пришлось и немало.
Приведя в сносный порядок финансы, император, первый советник которого был он сам, начал активное строительство. Мануфактуры, где лили пушки, выделывали мушкеты, паруса и канаты, покрыли карту страны чёрной сыпью. Рекрутов теперь брали в армию на тридцать лет, до первого сражения учили год и половину, давали отличное оружие, кормили от пуза - воюй, родимый. Воюй, пока не подохнешь...
Что там походы Зимнего Принца! Вот теперь соседи содрогнулись от тяжёлой поступи эрленских полков. Некоторые из этих соседей исчезли навсегда. Эндайв уцелел чудом, став союзником и вассалом, и Анклав расползался по его землям раковой опухолью.
Пелетийцы, ослабленные гражданской войной, склонились перед страшным соседом. Ломейн стал эрленской провинцией, как в баснословные времена королевства Артов. В Джюниберге стоял эрленский гарнизон, и пьяные солдаты хватали дебелых купчих прямо на улицах, а фельдмаршал Айсгульф Ртайл, о котором позднейшие историки-пелетийцы писали, что эрленцы - это грандиозный народ даже в отвратительнейших своих пороках, сидя разговаривал с Парламентом, постукивая рукояткой плети по голенищу запылённых сапог.
Но ничто не даётся даром, тем более жизнь, как война.
Теория меркантилизма перекочевала из трактатов в параграфы законов. На ввоз ввели запредельные пошлины - покупай своё. Вывоз продовольствия, шерсти, льна, шкур, леса, пеньки запретили - вывозить надо готовый продукт. Торговля между провинциями была обложена налогами ненамного меньшими. Деньги, деньги, деньги... Как в прорву утекало всё - на новые дороги, по которым можно на две недели быстрее дойти до Песчаных Гор, на военные верфи и полотняные мануфактуры, на пушечные заводы.
Вместо церкви теперь уже государство взимало "мирскую десятину": сначала на время войны, а потом - навсегда.
Каждый дворцовый праздник придворные с ужасом ждали - вот сейчас император снимет корону, древнюю, с соколом Золотого Князя, уложит её на шёлковую подушку и пойдёт в нарядную толпу с протянутой рукой - подайте на флот, на новые крепости, на новое оружие, на новые войны.
И подавали, снимая с деревенеющих пальцев родовые перстни, вытаскивая из розовых ушек серьги, что нередко были получены от самого императора на почти такой же подушечке. Да каждый год - "патриотические займы", которые никогда не будут возвращены, да бумажные деньги, это отвратительное изобретение финансистов, да отмена налоговых привилегий от века принадлежащих великим родам, да просто сами эти новые налоги каждый год. Они ненавидели его, они роптали, но они понимали: это не кража, так надо!
Они всё понимали, но всё равно составляли заговоры и поднимали мятежи. Искалеченными людьми наполнялись военные тюрьмы и подвалы конфискованных государством монастырей, серые государевы люди набивали трупами рвы, пытанных, ломанных аристократов и купцов-скоробогатеев, что болтали и умышляли, выбрасывали по утру на кровавый навоз рядом с плахой. По рекам сплавляли плоты с виселицами - по три, по семь и по трижды семь.
Ничто не могло сломить власть, император казался бессмертным, вечным, как земля, породившая его. В перекошенное злобой и страхом лицо Эрлена, как в зеркало гляделся каменный лик абсолютного монарха. Он хорошо знал главный закон самодержавия - чем царь добрей, тем больше льётся крови - и не наказывал своих подданных снисхождением понапрасну.
Крестьян в те времена окончательно привязали к земле, работные люди не могли без разрешения оставить военную (коих было большинство) мануфактуру.
В самом захудалом городишке был Чёрный Дом, как его называли озлобленные жители - интендант, лейтенант, бритые солдаты, серые экзекуторы. Длинная тень чиновника лежала на дороге у каждого - хочешь печать, разрешение, бумагу, хочешь жить - плати.
Они научились ловчить, обманывать, незаметно опускать мешочек с монетами в потные ладони фискалов. Они и раньше это умели, конечно, они всегда боялись, но уважать - государство и себя - перестали окончательно именно в это время.
Каменный Император вступил в Небесный Ларец двадцати одного года, проведя на Медвежьем троне более полувека. Он пережил большую часть своих детей и часть внуков. Много, если три года из этого срока его страна с кем-нибудь не воевала.
Он царствовал долго и счастливо, и много успел причинить добра - в том смысле, в каком счастье измеряется тысячами квадратных миль присоединённых земель, страхом и бессильной ненавистью соседей, страхом и исступлённой любовью подданных.
При нём исчез Гарлах Внешний с его вечными набегами, и семибашенная крепость Аргеллы навсегда замкнула это беспокойное племя в горах и каменных пустынях огромного полуострова Шеввех. Был заключён, наконец, Вечный мир с Пелетией, и понятие естественных границ Империи приобрело новое содержание. Даже бескрайний Океан склонился перед страной, властно наложившей руку на часть дальних земель, когда созданные каторжным трудом эскадры, теряя паруса и мачты, добрались до Островов уже без посредничества мерзких пелетийцев.
Толковый и безжалостный политик, ловкий дипломат, неутомимый слуга империи он всегда работал, "сорок девять лет я встаю вместе с солнцем", даже за обедом просматривая бумаги, находил ошибки в налоговых росписях, выслушивал шпионов и советников, и советники у него были - большая сволочь, но дураки среди них не держались. Он развлекался с фаворитками до самого конца, ездил на охоту, а когда охота стала тяжела - придумал парады кружев и праздники цветов. Умер за семьдесят и держал руку на горле до последней минуты.
Не ради власти, не ради того, чтобы топтать чужие души. Не только ради этого.
В долгой старости он вместе с тусклым столичным рассветом, обманывая охрану, пробирался иногда закоулками дворца в маленькую часовню - на скромную могилу Зимнего Принца, что легла близ Ворот Расставания.
Ни в чём не раскаивался, ни о чём не жалел, не просил никогда прощения, даже мысленно.
Ему хотелось поговорить.
Он и говорил что-то, тихо, человеку, лежащему под треснувшей плитой, выслушивал ответы, дребезжащим голосом хихикал, обнажая розовые беззубые дёсны; хвастался. Тёплый весенний ветер ерошил старческий пух на остроконечном темени.
Время промыло глаза, всё стало проще, ушла ненависть и злая детская зависть; но уже тогда, полстолетия назад, в блистающем зале, где была чаша и был яд, он всё понимал.
Каменный Император никогда бы не разрешил говорить о себе пошлости, но он, он тоже любил свою страшную страну. Он знал - эта земля выбрала не того, другого. Она выбрала его, а не блестящего соперника, которому посчастливилось умереть молодым.
Меньше, чем любой из живущих рядом, был он готов обольщаться этим поганым "величием" и "силой" своей страны. Уж ему-то не стоило объяснять, что "в мире нет истории страшней, безумней, чем история Эрлена".
Он тоже был - эрленец, и Зимний Принц был его брат, близнец. Они - одно и тоже.
Какая разница, кому жить.
Говорят, что умирая, он смеялся, выхаркивая красные сгустки, а последние слова его были: "Не-на-вижу... Проклятая страна...".
Первый допрос в жизни Нарта сложился как-то по-дурацки.
Он долго сидел под взглядом конвоира, застывшего у открытой двери, любовался Зимним Принцем, но в конце концов в коридоре послышались шаги, смех, прорезался и громкий, напористый голос:
- ... на этом сраном проспекте такая яма - чуть подвеску не убил! Я понимаю, если национальное самосознание, то в стране ни х... не может быть хороших дорог, но на Императорском-то под носом-то у Регента можно ж было настелить или, б..., уже совсем всё нужно украсть?!
Нарт оторопело покосился на конвойного - это кто там разорался, неужели местный житель, следователь?
Конвойный с независимым видом поскрёб под мышкой.
Потом задержавшиеся в коридоре поговорили о бабах, вдумчиво и с толком. Правильно - сначала жизнь, потом работа, но дошли в конце концов и до него, Нарта, натруженные руки.
Следователь, толстый, одышливый дядька в поношенном сером костюме, что так вкусно излагал за стенкой заурядную, в сущности, историю из своей жизни, перестал вести протокол уже на второй минуте общения ("Давай-ка мы с тобой так поговорим, по-простому, без этих бумажек. Они, знаешь ли, ко многому обязывают, а ты, я вижу, ни в чём не замешан, это какая-то дурацкая ошибка."). При этом он толком не представился ("Яворг меня зовут. А про тебя я и так всё знаю! Ха-ха-ха..."), а потом, демонстрируя позитив, предложил Нарту сигарету. Тот взял, повертел, не зная, что с ней делать.
- Да ты кури, - доброжелательно посоветовал толстый, доставая зажигалку.
"Баран...", - думает Нарт, затягиваясь в первый раз в жизни. "Даже не удосужился проверить, курит ли арестованный. В сложные игры со мной играть не станут. И на том спасибо. Будут, видимо, действовать руками. И ногами...".
Следователь между тем журчал насчёт облегчения режима содержания и насчёт улучшения питания. Пообещал встречи с родными. Смотрел он Нарта с плохо скрытой насмешкой, да и обращался - как с мудаком.
Усмешка эта Нарта и добила. Он ещё не понимал, что соревноваться со своим следователем, как с человеком, глупо, что здесь верна совсем другая линия поведения, что...
- Я сирота по санации, - тяжело глядя в переносицу толстяка сказал он. - Какие, б..., у меня родные.
Улыбка господина Ярвога пропала, а голос он повысил, помянув тупых идиотов, а потом: ты давай, не верти задом, мне сегодня ещё трёх или троих таких вумных разговорить, а иначе дело пойдёт к капитану Альсту, "А он, знаешь, смотреть не будет. Там такой стресс... Я-то тебе ещё могу помочь, но если...".
- Ничего, - ответил ему Нарт, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Я честный человек и люблю свою родину. И пишу это слово с большой буквы. Капитана Альста мне бояться незачем.
Из допросной его перевели, наконец в общую камеру, а этого Яворга он больше не видел.
3. Борьба за Огонь
В камеру он попал поздним вечером; ночь как-то перекантовался, а утром довольно наглым образом отбил у возомнившего о себе фраера нормальную лёжку и даже довольно далеко от пресловутой параши.
И вот он с мрачным видом сидит и "думает" о том, что же теперь делать: на допрос не тянут, завтрак - ненамного хуже того, что он второпях хватал на воле - только что закончился. Чем же он будет заниматься тут целыми днями? Может книжку написать или хотя бы придумать, раз нет бумаги. Ведь пишут их, книжки эти каким-то образом люди. Пока не попробуешь, не узнаешь.
Но тут жизнь решила помочь ему скоротать время.
... В камере стало необычно тихо и Нарт, подняв наконец голову, понял, что его уже некоторое время рассматривает какой-то тип в рваной меховой жилетке поверх розовой майки и чуть ли не в шортах.
- Э, дымок, заснул? У нас на входе башляют. А ну, это, раш-раш! - похлопал себя по бедру молодой человек в жилетке, исполнив вдруг сложное движение ногами, слегка как бы даже подпрыгнув. Это был их язык, или, скорее, способ коммуникации - так они определяли, кто есть кто в окружающем их мире.
Нарт с удивительной ясностью увидел вдруг его лицо. Нечистая кожа, жёлтые наглые глаза, воспалившиеся царапины на правой щеке, зубы в вечном коричневом нагаре.
Человекообразное.
Он хорошо понимал, с кем имеет дело. В Эрлене все очень хорошо представляли себе тюремные порядки. Драться с уродом нельзя ни в коем случае. Нужно было что-то срочно сделать, что-то отдать этой гадине, улыбнуться, отшутиться поглупее...
Он ответил, медленно и чётко выговаривая слова:
- Друг мой, ты очень и очень болен. И я знаю...
- Чё?!
- Ничё! Ты чё тут яйцами звенишь?! Балерина херова. - не выдержал и Нарт.
Договорить он не успел. Уголовный резким движением оказался рядом и выстрелил кулаком в лицо не успевшему отреагировать Нарту. Тот слетел с уголка нар и сразу пропустил ногой. Правый глаз взорвался искрами, с брови потекло липкое и красное. Он смог встать на колено.
- Ты-ы-ы-ы, шюпка с дыркой! Очко когда мыл, дымяра? - шипел позеленевший от злости гадёныш в жилетке, но тут настал его черёд удивляться.
Забывший об эрбо и всяких приёмах Нарт рванулся с низкого старта, ударив собеседника головой в живот. Гадёныш встретил его точным ударом в ухо, но это уже не помогло помочь - Нарт был тяжелее своего противника раза в полтора. Жилеточник сильно приложился спиной о нары, потерял равновесие, и Нарт получил две секунды на прямой, деревенский удар во всю силу. Гадёныша смело.
- Ты, пидор гнойный, - прижав тому ботинком горло, поинтересовался мгновенно успокоившийся Нарт. - Своё-то очко как, на флейте играет?
Он хотел ещё что-то сказать, весёлое, но слишком поздно заметил движение справа - из толпы, молча наблюдавшей за контактом третьего рода, к ним рванулся плотный низкорослый парнишка в рваном офицерском френче. Нарт удачно встретил нового противника локтем в лицо, но меховой гадёныш мгновенно выскользнул у него из под ноги. Да и кто-то ещё, как оказалось, оставался у него за спиной, и Нарт получил страшный удар в затылок чем-то твёрдым, явно металлическим.
Он ещё успел отпрыгнуть, ухватить ударившего за руку и рвануть на болевой, но было поздно. В уши напихали вату, правый глаз залит кровью, затылок раскалывается - крепыш и меховой гадёныш свалили его, начали топтать.
- Па-а-арву, каз-злина!! - бесновался жилеточник, размазывая по морде кровь. Ему тоже неплохо прилетело
Нарт скорчился на вонючем полу, прикрывал голову и промежность. После удара кастетом в башке глухо шумело, каждый толчок крови в ушах отдавался дикой болью - по сравнению с ней тычки по рёбрам воспринимались слабо.
Да и закончилось всё это, едва успев начаться.
В коридоре глухо застучали сапоги, откинулся волчок, и сразу загремели ключи. Люди или похожие на них существа, жадно глядевшие на избиение, отхлынули к нарам, затихли, трое рядом с Нартом на миг смешались ...
- Вста-а-ать!! - рявкнул ворвавшийся в камеру первым пожилой одноглазый дядька с огромными усами и подусниками к ним, багроволицый, в плотно обтягивающей грудь суконной гимнастёрке. - Встали все, б...!! - хотя все, кроме Нарта, как раз и стояли, стараясь лишний раз не шевелиться.
- Ярец, с-сука! - продолжал давить голосом вислоусый, обращаясь к гадёнышу в жилетке, - А ну сел!
- На нары сел! Быстро!! - Врезал он дубинкой по стойке нар. В камере замелькали мрачные лица коридорных, один из них молча заехал гадёнышу в ухо, и Ярец выплёвывая разные слова отлетел в толпу сокамерников.
Четверо лбов-надзирателей мгновенно заняли ключевые точки помещения, а в дверях уже мелькали матовые шлемы тюремного спецназа, да в коридоре яростно лаяла собака. Вислоусый что-то крикнул им, успокоительное, и обернувшись, безошибочно выцепил из толпы парня, который ударил Нарта кастетом. Поманив его скрюченным пальцем, он совершенно спокойным, дружелюбным даже тоном, как и не орал только что, спросил:
- Погоняло у тебя какое будет?
- Выхрущ, - недовольно ответил тот, слегка помедлив.
Услышав имя легендарного разбойника старший качнул головой и крякнул, а кто-то из его товарищей откровенно заржал.
- Каштан?
Выхрущ молчал.
- Я говорю, каштан куда де...? - не повышая тона, почти так же добродушно, как вначале, повторил усатый и, не закончив фразы, с потягом врезал Выхрущу по правому плечу своей замечательной резиновой дубинкой. Тот дёрнулся было ответить, но рука повисла плетью.
Каштан (кастет) всё же пришлось отдать - после третьего удара по наглому Выхрущу тот сам собой выкатился из плотно спрессованной толпы под ноги усатому. Тяжёлый даже на вид, с отливом в бронзу, хорошо хоть без шипов. Отлезший к стенке Нарт потрогал затылок. Пальцы в красном, но крови немного.
Выхрущу повезло меньше. Усатый дядька хлестнул его кончиком дубинки по лицу, пнул тяжёлым ботинком в голень, добавил упавшему на колено в бок. Тот уже скорчившись на полу получил сапогом в печень от удобно стоявшего надзирателя, потом от другого - и пошло дело, заключённый как огромный червь молча сворачиваясь из одного кольца в другое.
Нарт ошеломлённо наблюдал расправу. Да, тут не церемонились...
- Я те, Выхрущ сраный, покажу режим нарушать. - Всё так же ласково только немного задыхаясь пообещал одноглазый, активно работая ногами. - Как пронёс, с-сучонок?! Сидеть, Ярец! Зубы жмут?!