Humbert Wolfe
DENMARK
I left Warnemuende and Germany with a sense of little ease,
because of the trees in Germany, because of the wounded trees
that muttered together sullenly in a dark conspiring crowd,
and when the wind went among them, sullenly cried aloud -
but the small first tree of Denmark was a verse (I knew) that had strayed
a little apart from the others, out of a serenade,
where the slim pink stems were only a note, and the easy stir
of the wind in the needles only the dark musicianer,
and out of the carriage window, I suddenly saw (I swear!)
how over the lower branches of my fir-tree there leaped a hare.
I had crossed over to Denmark with the most exalted plans
of writing a Danish epic - why did you slip in, Hans,
with your hare and your little fir-tree, and your dead-red sand, and then
with all the loves of my childhood, and my dreams, Hans Andersen!
It was an Epic poet, that carelessly offered ten mark
to a discontented porter, as he stepped on the shores of Denmark
- why did you take him, and change him (confess the whole business and own up!)
into the ghost of his boyhood, who had meant to be far more than grown-up!
Ah, well! I surrendered at random, and made no attempt to be too coy
to be caught, and be held, and be dazzled by the old enchanter - Luke-oie.
O little fir-tree of Denmark, I passed you by, but I guessed
what star of an unborn Christmas waited against your breast -
somewhere the glass-balls are waiting, and the unlit candles glisten
somewhere, and somewhere the children unborn are singing! oh, listen!
And though, when your Christmas is over, you must lie despoiled in the garden,
yet there is nothing to rail at, fir-tree, nothing to pardon.
For while you lie there, (it is written) playing his little drum
down through the pipe of the wash-house the lead soldier will come -
Yes, and the darning-needle will boast to the old street-lamp
that she alone is a lady, but the soldier an idle scamp.
All this as the train swept onwards, I dreamed, I saw, I heard,
till out of the deep of the forest, as the night came down, a bird,
an unseen bird in the forest sang, like the light of a star
clean through the stems of the fir-trees where no twigs or branches are,
of the great lord in the castle, who only answered "P"
(which, as you know, means nothing) to folk like you and me,
of the little kitchen-maiden, who, though she had scrubbed the floor,
was a better judge of music than a Chinese Emperor.
He sang, as he has been singing this thousand years, again
the tale of the fir, and the water, and the quiet heart of the Dane,
the fir, and the glass-cool water, and the night-sun-haunted sky,
and how we come with the morning, and how with the night we die.
I have seen great Kronborg standing in the red king's robes he wore
when Hamlet, Prince of Denmark, was a prince at Helsingor -
I have seen Fredensborg whiter than the pale white hand of a queen,
and - a water-lily floating - Frederichsborg I have seen.
And yet these castles are shadows, lovely they were and are,
but all their man-made beauty fades by the light of the star,
that struck through the stems of the fir-trees - the evening-star, the pale
cool-throated star, that rises with the Danish nightingale.
|
|
Гумберт Вольфе
ДАНИЯ
Я бросил Варнемюнде и Германию без больших сожалений
Из-за деревьев Германии, из-за подранков-деревьев,
Что шептались во мраке заговорщиков темной толпой,
Ну, а ветр, что гулял между ними, вызывал их озлобленный вой,
Так что первое датское деревце было строфой (я-то знал), стоявшей где надо,
В стороне от других, из ночной серенады,
Каждый розовый веточки тоненький ствол был лишь нотой одной, а дыханье
Легкое ветра в хвойных иглах было всего лишь ночным музыкантом,
Я внезапно в вагонном окне увидал (не могу не признаться!),
Как под ёлкой моей у земли средь ветвей скачет заяц.
Я добрался до Дании с возвышенным планом как в трансе,
Написать датский эпос - почему проскользнул в мои мысли, о Ганс,
Ты с зайцем своим, маленькой елкой и мёртвым песком. Снова взял меня в плен
Со всем тем, что я в детстве любил и о чем я мечтал, Ганс Христиан Андерсен!
Уж как эпик в поэзии, я рассеянно, словно речь шла о дани,
Предложил марок десять всего недовольному мною портье на брегах родной Дании.
"Почему ты, - спросил я себя, - взял его, обратив (откровенно, по делу, признайся!)
В призрак мальчика, что, - и ты знаешь о том, - в его сказках не только взрослеть
обучался!
Что ж! Этой блажью моей я обязан случайности, и признаюсь без скромности ложной,
Я еще был пленен, одолён, ослеплен колдуном - старым Оле-Лукойе.
О, ёлка Дании малая, - тебя я также не забыл, - втихушку
Я осознал, что нерожденного Христа звезда готова осенить твою верхушку,
Что где-то там стеклянные игрушки ждут и елочные свечечки блистают,
И хор младенцев, что в наш мир придут, - вы слышите? - там песню зачинает.
Хотя, как Рождество пройдет, обязаны вы будете валяться ободранной и за оградой,
Вам, ёлка, бесполезно будет и негодовать, и просто требовать пощады.
Пока вы будете валяться там, то, как написано, стуча в свой барабанчик бойко,
Из сточной прачечной трубы наружу выплывет солдатик оловянный стойкий.
Да штопальной иглы хвастливые признанья старцу-фонарю порой ночной,
Что лишь она есть госпожа и нет другой, и если честно, то солдат - отстой.
В вагоне, что летел вперед, я это видел, слышал, представлял все в лицах,
Когда в лесу густом, застигнутом ночной порой, запела птица.
Невидимая пташка, певшая в лесу, далекая как свет звезды, напоминала
Своими трелями средь елочных стволов, где веток либо нет, а если есть, то мало,
О величавом лорде из дворца, что, глядя свысока, сказать мог только: "Пфи!",
Что, как известно, ничего не означало, точнее означало, что мы с тобой - нули,
О маленькой кухарке из дворца, той самой, что лишь полы скоблила там,
Но в пониманьи музыки не мог сравниться с ней китайский богдыхан.
Лесной певец, он снова пел о том, что десять сотен лет усваивал он сам:
О ёлке, что из сказки, родниках прозрачных и сердце тихом, как у всех датчан,
О ёлке, родниках прозрачных и страхе предночном, что небу днем не одолеть,
Об утре, когда мы в мир приходим, и о ночи, когда нам придется умереть.
Взором внутренним я увидал в пурпурной мантии царственный Кронборг тех пор,
Как принц Гамлет прославил себя как принц датский, это был Гельсингфор.
Пред взором предстал белокаменный Фреденсборг, был он белей королевы руки,
и еще Фредериксборг, где когда-то в заводях сонных кувшинки росли.
Но тени прошлого, замки, что были и быть продолжают красою Земли,
Как и все рукотворное в мире, меркнут в свете вечерней звезды,
Что видна на закате, бледна и сребриста, сквозь ёлок стволы вдоль путей,
Что восходит на небо, как только услышит, что датский поет соловей.
|