Прохоркин Вадим Ивановичвоспомина : другие произведения.

Мой самый первый в жизнидруг. Воспоминания о Валентине Берестове

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  
   И всё ж, не устарев, живет поэт,
   Которого давно на свете нет.

В. Д. Берестов*

   I
  
   В ночь на 15 апреля 1998 года умер поэт, писатель, пушкинист, мемуарист, литературовед, переводчик, бард и мой давний друг Валентин Дмитриевич Берестов. Умер мой дорогой Валечка. Валечка - так я его называл не в те далекие годы, когда зародилась наша многолетняя дружба, а много позже - уже во взрослой жизни, при наших нечастых встречах в Москве или в нашей милой Калуге
   "Мой самый первый в жизни друг" - эти тёплые слова, не раз обращенные ко мне Валей (на правах старой дружбы в этих воспоминаниях я буду его называть только по имени) и вынесенные мною в заголовок, обращаю и я к нему. Нашей с Валей дружбе было шестьдесят лет. Она родилась в далёкие предвоенные годы, когда Валя появился в Калуге на нашей улице. Сколько воды утекло с тех пор! И хотя мы в последние годы не переписывались, ограничиваясь редкими звонками, и столь же редко встречались, и даже, в конце концов, оказались в разных государствах, дружба наша сохранилась, не потускнела, не заржавела. Я знал Валю с детства, и мне не обязательно было его видеть, я и так его любил.
   Было у нас укромное местечко в нашем доме - на русской печи, где мы уединялись, чтобы вести сокровенные разговоры, помечтать:
  
   О, как с тобой мечтали мы когда-то!
   Их было столько, замыслов и грёз...
  
   И была у нас мечта - дожить до следующего столетия. Двадцать первый век представлялся нам загадочным и фантастичным, а жизнь в нём - удивительной и прекрасной. Эта мечта жила с Валей все последующие годы. В двадцать лет, обращаясь к любимой девушке, он напишет:
   И стукнет нам по семьдесят пять лет...
  
   Он собирался прожить с любимой до 75 лет, собирался вступить с ней в двадцать первый век.
   Потом, глядя из 1972 года, Валя оптимистично воскликнет:
  
   Век двадцать первый... Ну, еще подъем -
   И вот он - он! Так доживем, придем!
  
   Увы, мечты не сбылись. Как же так получилось, что мы не уберегли Валю? Та же мысль и у Эдуарда Успенского. В некрологе на смерть Вали он написал: "...и сразу все начинают думать: не уберегли. И начинают себя винить. А ничего уже не вернешь". ("Новая газета" N15, 20-26 апреля 1998 г.). Валя мало думал о себе, он всё отдавал людям: своё сердце, свою душу, свой талант. Он не умел себя беречь. Это должны были сделать те, кто его окружал. Это мы - его родные, близкие, друзья, наконец, его поклонники, должны были беречь Валю, не допустить его преждевременной смерти. Должны были уберечь, но не уберегли, не смогли...
   * Все приведенные в тексте стихи принадлежат перу В.Берестова
  
  
   Известие о смерти Вали я получил в день своего семидесятилетия. Мы с ним одногодки, более того, оба родились в апреле: он 1-го, а я 28-го числа. Из Калуги (я проживаю на Украине в г. Житомире) позвонил мой брат Виталий, чтобы поздравить меня с
   днем рождения. Он и сообщил, что умер Валя. Вот такой печальный и горестный подарок я получил к своему юбилею. Потом Софья Анатольевна Жижина, калужанка, проживавшая в Москве, и знавшая Валю, как и я, с детства, героиня его стихотворения "Девочка с мячом", прислала мне ксерокопии Валиного интервью, которое он дал "Вечёрке" в канун своего семидесятилетия, и напечатанного в этой же газете некролога "Прощай, наш дядя Валя".
   Много позже, в еженедельнике "Новая газета", я прочитал прощальные и полные скорби и любви к Вале слова известных и неизвестных мне его товарищей по перу: Олега Хлебникова, Эдуарда Успенского, Наума Коржавина, Андрея Чернова и других. Под каждым написанным ими словом, не задумываясь, я поставил бы и свою подпись.
   Виталий передал мне и просьбу брата Вали Дмитрия Дмитриевича Берестова, написать о Вале воспоминания для будущей о нём книги. В августе я встретился с Димой
   в Калуге, куда приезжал, чтобы навестить свою маму, и он уже лично повторил свою просьбу, а также рассказал о планах увековечивания памяти о Вале. (Первого ноября 2000 года Дима скоропостижно скончался, ненадолго пережив своего знаменитого брата, а начатое им дело по сохранению памяти о Вале перешло к младшему брату, Анатолию Дмитриевичу).
   Написать воспоминания о Вале я, конечно, согласился. Идея меня захватила, несмотря на все мучившие меня сомнения, и главное из них - справлюсь ли? Ведь, кроме деловых бумаг с их канцеляризмом и штампами, да школьных сочинений, курсовых и контрольных, я ничего никогда не писал. У каждого есть сильное воспоминание из детской жизни, которое определяет многое в тебе. Таким сильным воспоминанием для меня была моя дружба с Валей. Я всё больше и больше склонялся к мысли, что написать о наших с Валей детских годах, о нашей дружбе, нашем городе, улице, домах на ней, их обитателях, о наших играх и приключениях, - просто обязан. Это мой долг, долг перед нашей с Валей многолетней дружбой. И кто, как не я, может лучше, чем кто-либо другой, рассказать о детских годах Вали в нашей милой Калуге, на нашей тихой улице, в нашем дворе? Только сам Валя мог сделать это лучше, но его уже нет. И даже, если им уже что-то было написано из калужского периода его жизни, подобного "Детским годам в маленьком городке", но пока не опубликовано, то это был бы взгляд Вали изнутри, мои же воспоминания должны быть взглядом со стороны. К сожалению, в Валином архиве никаких материалов, которые свидетельствовали бы о том, что он работал над калужской темой, обнаружено не было, о чём мне рассказал в октябре 2002 г. брат Вали Анатолий Дмитриевич.
   Когда я стал делать первые черновые записи, убедился, что человеческая память - штука весьма ненадежная. Вещественных же свидетельств, которые могли бы явиться подспорьем для воспоминаний, у меня оказалось, к сожалению, слишком мало. Имелось десятка полтора Валиных книг с его дарственными надписями. Помимо тёплых слов, там только даты наших встреч. Я долго хранил Валины письма сороковых годов. Как бы они теперь мне пригодились! Но когда-то, в одну из наших встреч в Калуге, я отдал их Вале, отдал для использования в работе над воспоминаниями "Светлые силы" (тогда этого названия еще не было), и эти письма должны были храниться у него. Судьба этих писем меня очень волновала: целы ли они. И как я был обрадован и удивлен, когда при встрече с Анатолием Дмитриевичем в апреле 2001 г. он показал мне 12 писем Вали, обнаруженных в архиве Дмитрия Дмитриевича после его смерти. Полагаю, что эти письма Дмитрий Дмитриевич нашел на квартире у Вали. Но почему не сообщил мне о находке, и где остальные письма, ведь их было много больше? К счастью, они не все пропали. В июле 2010 года дочь Вали Марина, прилетевшая в Москву из Нью-Йорка разбираться с архивом отца, обнаружила еще 21 письмо. Итак, всего найдено 33 письма 1941 - 1949 г.г. При просмотре дат писем оказалось, что нет ни одного письма, датированного 1943 годом, лишь два письма, датированных 1944 и одно 1948 годами. Таких больших перерывов в нашей переписке не было, поэтому напрашивается вывод, что письма этих годов пропали или еще не найдены. А если проанализировать содержание писем, то видно, что количество пропавших писем значительно больше. И, конечно, жаль, что не нашлись мои письма к Вале, которых по количеству должно было быть не меньше.
   Поскольку содержание писем представляет большой интерес и проливает дополнительный свет на детские и юношеские годы Вали, на его становление, как личности, распечатку их текста приобщаю к этим воспоминаниям. Подлинники первых 12 писем я оставил у Анатолия Дмитриевича для работы над книгой о его знаменитом брате, хотя первоначально предполагал передать их в Литературный Центр Валентина Берестова при Российской Государственной детской библиотеке в Москве. А найденные Мариной 21 письмо она вместе с дневниками и записными книжками отца передала на хранение в Российский Государственный архив литературы и искусства.
   Сохранилось с десяток писем моей мамы, в которых она сообщала мне новости о Вале и о семье Берестовых. Вот и всё. Пригодились бы и мои дневники, которые я вел с 1941 по 1948 год, в них были записи и о Вале, но, увы, дневники я, по глупости, сжег в 1952 году в свой первый отпуск из армии. Кстати, эти дневники я давал читать Вале. Запомнил его слова, с которыми, после прочтения, он их мне вернул: "А ты, оказывается, философ". Почему Валя сделал такой вывод, осталось для меня загадкой. Мудрые евреи говорят: повезёт - будешь счастливым, не повезёт - станешь философом. Не думаю, что Валя назвал меня философом, поскольку считал меня невезучим, - уже одно то, что я стал его другом, явилось для меня большим везением.
   В размышлениях о том, как лучше изложить воспоминания о своем умершем друге, я пришёл к спасительной мысли, что в этом мне должны помочь его стихи. Валя писал, что о своем детстве он привык рассказывать стихами. Обращаюсь к книгам его стихов, перечитываю и перечитываю их, и многие забытые события нашего детства начинают всплывать в памяти. Валины стихи - вот путеводитель по нашему с ним детству, вот самое лучшее подспорье для моих воспоминаний!
  
   Валя не был безразличен к тому, что о нём скажут после его смерти. Во вступлении к книге воспоминаний "Светлые силы" он написал, как во время одной из встреч с читателями у него вырвалось:
   - Вот помру, и начнут кого-нибудь спрашивать: "Расскажите про ваши встречи с Валентином Берестовым".
   Представляю, что этим "кем-нибудь" стал бы я. С чего начать свой рассказ? Jede Anfang ist schwer, - говорят немцы, что означает: каждое начало тяжело. И это действительно так. Но начало - уже полдела. Стоит только начать, а там все пойдет своим чередом. Итак, начинаю свой рассказ.
  
   В книге воспоминаний "Детство в маленьком городе" Валя указывает дату своего рождения: "Итак, 1 апреля 1928 года. Мещовск Калужской области (тогда Западной, с центром в Смоленске)". Прав ли Валя, действительно ли Мещовск тогда входил в Западную, а потом в Смоленскую область? Оказывается, Валя допустил ошибку. Когда он родился, уездный городок Мещовск входил в состав Калужской губернии. Так что, если быть скрупулезно точным, местом рождения Вали был город Мещовск Калужской губернии. Калужская губерния была упразднена в июле 1929 года, то есть более чем через год после рождения Вали, а её территория была разделена между Московской и Западной областями. Калуга, опущенная до статуса райцентра, вошла в состав Московской области, Мещовск - Западной, а когда Берестовы переехали в Калугу, из Московской она была передана во вновь созданную Тульскую область.
   Из Мещовска семья Берестовых перебралась сначала в Тихонову Пустынь, славящуюся своим монастырем и скитом святого Тихона (в своих воспоминаниях Валя упоминает "святую непортящуюся воду из Тихоновой Пустыни"). В прежние времена её называли Успения Пресвятой Богородицы Калужская Свято-Тихонова Пустынь. В Тихоновой Пустыне Берестовы прожили год или два; там отец Вали Дмитрий Матвеевич, работал в сельскохозяйственном техникуме для инвалидов. Кстати, техникум размещался в монастыре, который после его закрытия в 1918 году был советской властью объявлен "первым советским культурным хозяйством им. Ленина". А уже из Тихоновой Пустыни Берестовы переехали в Калугу.
   В чём заключалась истинная причина переезда Берестовых из Мещовска в Тихонову Пустынь, а затем в Калугу? Было ли это связано с карьеристскими претензиями Дмитрия Матвеевича? Отнюдь нет. Для тех лет разгула сталинских репрессий причина переезда, а вернее бегства Берестовых была более чем банальна. Газеты и радио чуть ли не ежедневно сообщали о новых и новых разоблачениях "врагов народа", и мы, школьники, не успевали замазывать в учебниках портрет очередного "шпиона", "вредителя", "троцкиста". Из рассказов Вали мне было известно, что его отец, интеллигент и умница, был "под колпаком" у НКВД, и его арест был, можно считать, неизбежен.
  
   "Берестов, - отцу сказали -
   Признавайся, ты - эсер".
  
   Вот что по этому поводу написал Дмитрий Дмитриевич в своих воспоминаниях: "Отца начали вызывать на допросы, которые, видимо, проводились с пристрастием.... Папу всё же, на всякий случай, исключили из партии, сняли с работы, вынудили покинуть Мещовск и уехать в село Тихонова-Пустынь, ныне Лев Толстой, где он преподавал историю в сельхозтехникуме. Это было в 1936 году". ("Я пал в сраженье я убит" - "Детская литература" N1-2/2001).
   В Мещовске Дмитрий Матвеевич заведовал педучилищем и был в городе известным и уважаемым человеком. Он был у всех на виду, был на виду и у местных "пинкертонов". Покинув Мещовск, входивший в те годы в состав Западной, а потом Смоленской области, Дмитрий Матвеевич ускользнул не только от районных, но и от областных "ежовых рукавиц". По указанию Сталина наркомвнутдел Ежов в сентябре 1936 года сменил на этом посту Ягоду, поскольку тот "не справлялся со своей задачей в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока". С переменой на верхушке НКВД начался новый, "ежовский", виток сталинских репрессий, который окрестили "ежовыми рукавицами". Так что смена места жительства была оправданной - в Калуге, с её почти стотысячным населением, было легче затеряться.
   Ну, а мне повезло, что Берестовы переехали в Калугу, что поселились на нашей улице. Не случись этого - не было бы у меня такого друга.
   О переезде в Калугу у Вали есть несколько стихотворений. Вот одно из них:
  
   Мы переезжали в город.
   Он уже мигал сквозь тьму.
   Слева были сосны бора,
   Справа речка, вся в дыму.
  
   Такое можно увидеть с большака, ведущего из Тихоновой Пустыни в Калугу. Теперь это дорога в город со станции Калуга-2.
   А вот Берестовы уже в Калуге на нашей Пролетарской улице. Кто Валя тут - свой или чужой?
  
   Вот город мой теперь. А вот мой дом.
   Ведь насовсем со всем своим добром
   Сюда мы переехали вчера.
   Стою средь незнакомого двора.
   Не знает пес, что я хозяин тут.
   И я не знаю, как его зовут.
   Пойду, пройдусь по улице моей...
   Что за народ, что за дома на ней?
   Сегодня все не ясно. Все не так.
   Никто не друг. Зато никто не враг.
   Мальчишки. Тот пониже, тот большой.
   Я, братцы, здешний. Я вам не чужой.
   Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.
   И с бантиком знакомство предстоит.
   Вот угол. Завернуть? Или опять
   По улице пройтись? Как странно знать,
   Что этот незнакомый город - мой,
   И в незнакомый дом идти домой.
  
   Что собой представляла Калуга в те годы? Какой взору Вали предстала наша улица? Что за дома стояли на ней? Какой там жил народ? Считаю уместным об этом рассказать.
   Несмотря на то, что Калуга, как я упомянул выше, была опущена до статуса райцентра, она сохранила величие губернского города, и, вместе с тем, была по провинциальному тихой и патриархальной. Калуга была очень уютным и милым городом. О ней так и говорили: "милая Калуга". И не зря наш земляк почётный гражданин города Калуги композитор Серафим Туликов, сочинил вальс с названием "Город юности моей" на стихи поэта-песенника Михаила Пляцковского, в которых есть такие слова:
  
   Здравствуй, милая Калуга
   Город юности моей...
  
   Кстати, Туликов являлся выпускником школы N 5, в которой в 1940-1941 годах довелось учиться и мне.
   В летний сезон в Калугу из обеих столиц, как на дачу, приезжали отдыхающие. Калуга привлекала их песчаными пляжами и хорошей рыбалкой (водились тогда в Оке не только сомы, голавли и шересперы, но и царская рыба - стерлядь); привлекала тишиной улиц и древним бором, наконец, привлекала гостеприимными, доброжелательными жителями и, конечно, дешёвым рынком. Над калужским небом кружили стаи глубей, а в садах частных домов летали редкие по нынешним временам бабочки, водились жуки-носороги и другие букашки-таракашки - и это тоже привлекало.
   Город расположен на высоком берегу "самой русской реки Оки" (так её назвал Паустовский). У города прямые и широкие улицы; одни идут от Оки на север, другие - с запада на восток. Особенно красиво смотрится Калуга из-за Оки от деревни Ромоданово. Справа, над кручей у Березуйского оврага, возвышается красивое здание Дома пионеров, бывшего Дома дворянского собрания. Рядом - бывший губернаторский сад (Парк культуры и отдыха), а над ним видны купол и колокольня Свято-Троицкого кафедрального собора, творения архитектора И. Д. Ясныгина. Строился этот собор более 30 лет. Строительство было начато еще в конце 18 века, а окончено уже после войны с Наполеоном. Собор нёс свою службу сотню лет, и, как многие другие храмы, был опоганен. Стоял он без крестов, а настенные росписи, и внутри и снаружи, были закрашены. За годы советской власти в соборе размещались и дом обороны, и кинотеатр, и зверинец, и спортивная школа, и склады, устраивались различные выставки. Около собора располагались так называемая "комната смеха" и парашютная вышка. Вход в "комнату смеха" стоил пятачок, и мы частенько в неё заглядывали, чтобы повеселиться. Там мы ходили вдоль висящих на стенах зеркал с кривыми стёклами, и, глядя на свои искаженные отображения, хохотали до упаду. А рядом смотрели, как с парашютной вышки прыгают юноши и девушки в широких спортивных шароварах. Девушки прыгали с визгом, а внизу, их ловко, с явным удовольствием, подхватывал инструктор.
   В 1991 году по ходатайству Калужского и Боровского архиепископа Климента собор был передан церкви, и теперь он обретает вторую жизнь: восстановлены наружные и внутренние росписи, восстановлен иконостас, появились кресты на куполе и колокольне, зазвонили колокола, и снова показывают время старинные соборные часы - изделие английского мастера.
   Что касается Парка культуры и отдыха, то раньше это был городской сад. А губернаторским его называли по той причине, что к нему примыкал дом калужского губернатора.
   У Михаила Арлозорова в книге "Циолковский" из серии ЖЗЛ (изд. "Молодая гвардия", 1967 г., стр. 93) о Калуге конца ХIХ века читаем: "Трудовой день в Калуге кончается рано. К четырем часам покидали присутственные места чиновники, одна за другой запирались лавки. Приказчики опускали железные шторы на окнах магазинов, вешали на двери тяжелые замки.
   К вечеру общество тянулось на отдых в городской сад. Старая фотография девяностых годов показывает нам вход в этот сад, напоминающий пограничную заставу. Два керосиновых фонаря на высоких столбах освещают ворота. Подле столбов полосатые будки. Рядом с одной из них мешковатая фигура блюстителя порядка: в сад пускают только чистую публику...".
   А дальше, справа от парка, - сплошь зелень садов, и среди этой зелени - красные крыши домов и купола многочисленных церквей, - и всё это красиво отражается в водах реки.
   В "Веселом барабанщике" Валя пишет: "Калуга вообще была городом с вольнолюбивыми традициями: сохранила все свои церкви, не допустила, чтобы её, переименовали в Циолковск, не позволила строить Калужскую ГЭС...".
   О сохранении церквей. Рассказывали, что в Калуге их было сорок и это соответствует действительности. Так, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона указано, что в Калуге было 2 собора, 36 православных церквей, 2 католических костела, 2 раскольничьих молельни и 1 монастырь. За годы советской власти многие церкви были осквернены, а многие разрушены. В одной из самых древних, находящейся у Березуйского оврага, - церкви Покрова Пресвятой Богородицы "что на рву", построенной в конце XVII века, был помещен инкубатор. Теперь эта церковь тоже восстанавливается.
   Другую церковь - храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы, лишив колокольни и купола, перестроили в кинотеатр (и эта церковь восстанавливается), а Церковь Казанской иконы Божьей Матери, что стоит на окском берегу, построенную в XVIII веке (на её возведение царевна Наталья Алексеевна пожертвовала 1000 рублей, а светлейший князь А.Д.Меншиков - 11 золотых червонцев) - превратили в скульптурную фабрику. Там на потоке лепили гипсовых вождей. Что-то лепят и теперь. Церковь реставрируется, но фабрика всё еще функционирует. Многие другие церкви использовались под склады.
   Не все калужские храмы имели статус памятников архитектуры, но все они нам нравились, все казались красивыми. И церковь Ивана Предтечи с золотыми звездами на её голубой маковке, символизирующей Вселенную (мама рассказывала, что возле этой церкви влюбленные назначали свидания), и церковь Жён-мироносиц с высоченным шпилем, наподобие Адмиралтейской иглы, на кончике которого золотом блестел шар с крестом. Обе эти церкви располагаются на улице Кирова, бывшей Садовой. Нравилась нам и церковь Космы и Дамиана, что на улице Суворова, бывшей Дворянской, единственная в Калуге церковь в стиле барокко.
   Сохранили калужане свои церкви, да не все они сохранились: рушило их время, рушила война, рушила бесхозяйственность, но главным разрушителем была советская власть. И если до революции в Калуге насчитывалось около сорока церквей, то сейчас осталось менее двадцати. Теперь эти божьи храмы, не все, конечно, восстанавливаются, но на это нужны время и деньги.
   Что касается Калужской ГЭС, то начало её строительства было предусмотрено Третьим пятилетним планом развития народного хозяйства СССР на 1938-1942 годы. О планах её строительства газета "Рабочая Москва" писала: "В шести часах езды от Москвы, на Оке, где стоят сейчас деревушки Аненки и Воровья, и где раскинулся замечательный сосновый бор, скоро будет возвышаться плотина Калужской гидростанции...". (О заметке в "Рабочей Москве" сообщала газета "Калужские губернские ведомости" N30 от 12-18 августа 1999 года в рубрике "Летопись века").
  
   Какая синь небес!
   Какая свежесть вод!
   А мы построим ГЭС!
   А рядом химзавод!
  
   Выполнение пятилетнего плана было прервано войной. Отказ же от строительства ГЭС мог быть вызван как началом войны, так и другими объективными причинами, и невозможно поверить, чтобы в "верхах" при решении вопроса о строительстве ГЭС могли посчитаться с мнением калужан.
   ГЭС не построили и, слава Богу, что не построили, не испоганили ни нашу Оку, ни замечательный сосновый бор, ни калужскую землю с деревушками Аненки, Воровья и другими. А вот химзавод - комбинат синтетических душистых веществ, еще его называли ТЭЖЭ, построили. Теперь он дает городу знать о себе, когда дуют северные ветры.
   А о переименовании Калуги в Циолковск ходили упорные слухи. Не знаю, кто был инициатором этой идеи, только энтузиазма и одобрения она у калужан не вызывала.
  
   Бывший купеческий город Калуга не спешил расстаться со своим прошлым. Еще были на слуху фамилии калужских купцов Домогацкого, Капырина, Чешихина, Болховитина и многих других. Если кого-то из нас, ребятишек, посылали в магазин за хлебом, то говорили: "Сходи к Афончикову" или "Сходи к Шевырёву". Кстати, о купцах Шевырёвых. Когда-то фамилия Шевырёв, увековеченная в названии улицы Шеверёвской (теперь ул.Дзержинского), звучала по всей старой Калуге. Род Шевырёвых относился к потомственному старокалужскому роду, многие поколения которого славились торговым ремеслом. Дом Шевырёвых в Татариновском переулке (теперь улица Рылеева), построенный в старорусском стиле, привлекал простотой и прочностью. После революции из дома сделали коммуналку, а из магазина, находившегося в каменной пристройке к дому, - булочную. Вот в эту булочную мы с Валей и ходили за хлебом. Дом был снесен в 1975 году.
   Самый большой в городе магазин раньше принадлежал купцу Ракову. Теперь это магазин "Детский мир", но до сих пор говорят: "Была у Ракова", "Купила у Ракова". Магазин Ракова знал весь город, но мало кто знал, что сын купца Ракова - Николай Петрович Раков - был известным композитором, дирижёром и педагогом. Н. П. Раков являлся сверстником моей мамы, и в юности мама поддерживала с ним знакомство. В 1943 году он станет профессором Московской консерватории, а в 1975 году ему присвоят звание народного артиста РСФСР. Учениками Н. П. Ракова были такие замечательные композиторы как Мурадели, Хачатурян, Эшпай.
   Рассказывали, что когда строилась железная дорога Москва-Киев, то калужские купцы то ли дали взятку, чтобы дорога была проложена вдали от города, то ли, наоборот, отказались дать взятку, чтобы дорога прошла через Калугу. Так или иначе, но дорога из Москвы на Киев была проложена в 7 километрах от города. Калуга оказалась не на железнодорожном "большаке", а на железнодорожном "просёлке". Обстоятельства обхода Калуги большими железными дорогами отрицательно сказались на её промышленном развитии, и, вместе с тем, сохранили её патриархальность.
   Может быть, именно поэтому нам нравилась наша Калуга, и мы с Валей исходили её вдоль и поперек. О Калуге у Вали есть несколько стихотворений: "Калуга, тридцатые годы", "Калужские строфы", и другие. Калужская земля знает много исторических имен, конечно, они были знакомы Вале, и многих из них он упоминает в "Калужских строфах". Это стихотворение было напечатано в сборнике "Три дороги". Кстати, этот сборник Валя подарил мне в 1980г с надписью: "Дорогому моему другу детства Вадиму Прохоркину с любовью. Как видишь, наша детская дружба продолжает жить, например, в этой книжке". Так вот, когда я в сборнике прочитал это стихотворение, меня удивило, что, упомянув в нём не столь уж исторически значимых лиц - таких как Мнишек и Шамиль - Валя не упомянул в нём Гоголя. Я не вижу тут ни какого умысла, но Гоголь дважды посещал Калугу и заслуживал, чтобы и его имя было упомянуто, если не в этом, то в каком-либо другом Валином стихотворении. А приезжал Гоголь в Калугу по приглашению жены калужского губернатора Смирнова, красавицы и умницы А. О. Смирновой-Россет, воспетой Пушкиным и Лермонтовым, И Гоголь проездом в Малороссию посещал Калугу в 1850-1851 годах. Жил он во флигеле губернаторской дачи в Загородном Саду (теперь Парк имени К.Э. Циолковского, который там похоронен). Флигель дачи губернатора сгорел в 1920 году. В 1928 году в парке был поставлен обелиск с барельефом Н.В. Гоголя. Во время оккупации Калуги фашисты обелиски на могиле Циолковского и с барельефом Гоголя разрушили. Теперь они восстановлены. А о пребывании Гоголя в Калуге, кому это интересно, можно прочесть в книге Вересаева "Гоголь в жизни".
   Гостями калужского губернатора и его жены был не только Н.В. Гоголь, но и многие другие корифеи искусства: в частности В.Г. Белинский, И.С. Аксаков, актеры П.С. Мочалов и М.С. Щепкин. Всех их привлекала яркая личность А.О. Смирновой-Россет.
   Калуга славилась не только "домом Шамиля" и "домом Марины Мнишек", не только тем, что в Калуге нашел свою смерть Тушинский вор (кстати, он был убит в Калужском бору, а похоронен в деревянном соборном храме, когда-то стоявшем на месте теперешнего Троицкого собора). С Калугой и её землей связаны и другие исторические, более известные, имена, в числе которых следует, прежде всего, назвать Пушкина.
  
   Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,
   Любовью нежных жен не обделённый,
   Но самая прелестная из дев
   (Поэт дерзнул сравнить её с Мадонной)
   Ждала его у речки Суходрев.
  
   Бывали тут не только Гоголь и Пушкин, но и Державин, Л. Н Толстой, А. К. Толстой, отец и сын Аксаковы. В своих имениях жили Радищев и первая женщина-академик Екатерина Дашкова. На калужской земле родились архитектор Баженов и математик Чебушев. Знала Калуга много и других славных имен. Наконец, здесь жил и творил "калужский мечтатель" К. Э. Циолковский:
  
   Здесь Циолковский жил. Землею этой
   Засыпан он...
  
   Кстати, мне посчастливилось видеть живого Циолковского. Он умер в 1935 году, значит, тогда мне было не более семи лет. Я был в городе с кем-то из взрослых, и мимо нас проехал на велосипеде старик в шляпе и блузе. Циолковского все в городе знали, и сразу же послышались голоса: "Циолковский! Циолковский! Это поехал Циолковский!" Благодаря этим восторженным восклицаниям, наверное, и запомнилась мне эта случайная встреча.
   Помню я и похороны Циолковского. Похороны собрали на улицах Калуги такую массу народа, какой я там больше никогда не видел. Говорили, что на улицы вышли десятки тысяч людей. На похороны известного ученого съехалось много разных знаменитостей и не только нашей страны, но и из-за рубежа. Было много военных. Хоронили Циолковского в Загородном саду, где он любил гулять или посидеть на лавочке. Над парком пролетело звено самолетов, разбрасывая листовки, а один из них низко пролетел над местом погребения и сбросил букет живых цветов и прощальное письмо Циолковскому от имени всех работников Гражданского воздушного флота. Был ружейный салют. Над городом барражировал дирижабль. Еще вечером, в темном небе, можно было видеть его огни.
   Оба эти события произвели на меня неизгладимое впечатление, и когда мы с Валей подружились, я не раз ему о них рассказывал.
   Интересная деталь: в 1966 году, спустя 31 год после смерти учёного, православный священник Александр Мень совершил над могилой Циолковского обряд отпевания.
  
   Валя и я, но Валя в большей мере, интересовались историей Калуги и собирали о городе всякие заметки, статьи, рассказы старожилов, приставали с расспросами к моей бабушке Клаше, коренной калужанке.
  
   О, скромные заметки краеведов
   Из жизни наших прадедов и дедов!
   Вы врезались мне в память с детских лет.
   Не зря я вырезал вас из газет.
  
   Бабушка Клаша много рассказывала нам о Калуге. Из всех ее рассказов запомнилось, что высокие и стройные тополя, которые росли по бывшей улице Пятницкой (ул. Труда), были посажены с участием её отца Гречишникова. Часть уцелевших тополей еще до войны тянулась от самого Пятницкого кладбища почти до пивоваренного завода Фишера.
   Свою любознательность мы удовлетворяли, конечно, не только путем расспросов моей бабушки. Много интересного можно было узнать в краеведческом музее. Он располагался, да и теперь там располагается, в красивом старинном особняке - доме Золотаревых. Побродив по залам музея, мы подолгу стояли у старинных часов с мартышками-оркестрантами. Те, кто посещал этот музей, не могли не запомнить эти часы. А во дворе, во флигеле, располагался художественный музей. Среди его экспонатов довоенного времени запомнились два чудесных женских портрета, исполненных пастелью. На табличке возле картин было указано, что их автором является художник И. Роббилер, первая половина XIX века, бумага, пастель. Ни в БСЭ, ни в других справочниках никаких сведений об этом художнике я не нашел.
   Еще во дворе был каретный сарай, а в нем - старинная, екатерининских времен, карета:
  
   Сарай, а в нем карета.
   И кто пришел в музей,
   По корешку билета,
   Того пускали к ней.
  
   Много было в Калуге интересного, но хватит о ней. Теперь о нашей улице Пролетарской.
  
   Пойду, пройдусь по улице моей...
   Что за народ, что за дома на ней?
  
   Раньше улица называлась Солдатской. Моя бабушка рассказывала, что после долгой царской службы селились тут солдаты, потому и стала она Солдатской. Позже я узнал, что до начала XIX века на месте, где стоит церковь Василия Блаженного, располагалась Солдатская слобода, а после её поглощения городом название слободы перешло к нашей улице. А зачем улицу из Солдатской переименовали в Пролетарскую, нам было не понятно: ведь солдаты - те же пролетарии. Но такая у новой власти была мода - ломать всё старое. К этому призывал и пролетарский гимн "Интернационал", к этому призывали и стихи пролетарских поэтов. Так, например, поэт Павел Арский писал:
  
   Пожаром светлого восстанья
   Мы опояшем шар земной.
   Мы вырвем из цепей страданья
   Дух человечества больной.
   Мы всё взорвем, мы всё разрушим,
   Мы всё с лица земли сотрем,
   Мы солнце старое потушим,
   Мы солнце новое зажжем!
  
   Что уж тут сокрушаться по поводу переименования какой-то Солдатской улицы, когда пролетарский поэт Павел Арский, адепт и выразитель идей новой власти, призывал всё взорвать, разрушить и стереть и даже замахнулся на наше светило.
   Улица тянулась через весь город с запада на восток. Где-то там находилась городская скотобойня. Моя бабушка рассказывала, что для поправки своего здоровья калужские барыни ездили туда пить тёплую кровь только что забитого скота. Если смотреть вдоль улицы на запад, то там можно было видеть синюю полоску калужского бора. По вечерам за эту полоску скатывался багрово-красный диск солнца, а висящие над бором облака еще долго освещались его лучами.
   С запада наш квартал ограничивался улицей Герцена, а с востока - улицей Ленина, бывшей Тележной. Это было не последнее переименование, после войны она сменила еще несколько названий, и теперь это улица Воронина. Если с улицы Пролетарской повернуть направо на улицу Ленина - через три квартала новый базар, еще его называли Новый торг. Базара давно уже нет, в 50-х годах на его месте были построены драмтеатр и комплекс жилых зданий. Старый базар еще в начале тридцатых годов располагался в историческом центре города на Трубянке против Гостиного двора, и теперь его можно увидеть только на старинных открытках. Помню, как мы ходили туда с бабушкой Клашей. В то время я был совсем еще мал. Был голод, хлеб и основные продукты выдавали по карточкам, а их отменили в январе 1935 года, следовательно, мне было тогда не более шести лет. Когда Берестовы переехали в Калугу, старого базара уже не существовало.
   Новый базар занимал довольно большую площадь, а улица Ленина делила его на две части. Левую часть базара отличало от правой части то, что там стояла высокая, красного кирпича, центральная водонапорная башня Калужского водопровода, проведенного в 1887 г.
   Базар всегда вызывал наше любопытство. В базарный день с ближних и дальних деревень съезжался туда крестьянский люд. Летом - на телегах, зимой - на санях. Пахло сеном и навозом. Распряженные лошади разной масти стояли у возов, на их мордах висели торбы с овсом:
  
   ... Коней число немалое.
   И сунув морды в торбы, ждут они,
   Буланые, саврасовые и чалые.
  
   Мужики - в армяках из домотканого сукна. Многие в онучах и лаптях. Зимой - в овчинных полушубках, а сверху еще рыжие до пят тулупы. Бабы тоже в лаптях и полушубках, на головах толстые платки.
   Зерно тогда продавали мерами, картошку и яблоки - пудами, мясо и масло - фунтами, а взвешивали их на ручных безменах.
   Мы с Валей подолгу бродили меж возами, смотрели на это торжище и чувствовали себя его частью.
   Не доходя один квартал до базара, в полуподвальном помещении небольшого дома, находилась пекарня. Ее окна располагались на уровне тротуара, и возле них можно было видеть ребятню, с любопытством наблюдавшую за работой пекарей. Веселые, смешливые пекари ловко лепили баранки, укладывали их на большие противни и совали в печь. Мы подолгу стояли у этих окон, наблюдая, как споро, будто шутя, работают пекари, и ждали, когда противни будут извлечены из печи. Нам так хотелось попробовать этих румяных, пахучих баранок, но попросить их у пекарей мы не смели. Иногда пекари сами угощали нас и других ребятишек баранками, но чаще гнали всех прочь.
   Если с улицы Пролетарской повернуть налево на улицу Ленина - через два квартала сенной базар. За базаром - Поле Свободы с убогими рабочими бараками. Их снесли, а поле застроили новыми домами, но случилось это уже после войны. На сенном базаре торговали не только сеном, но и всякой живностью. Теперь на месте базара водонапорная башня и телевизионная вышка.
   С запада наш квартал ограничивала улица Герцена. В доме на углу улиц Пролетарской и Герцена и поселились Берестовы. Если у этого дома повернуть налево на улицу Герцена - через квартал церковь Василия Блаженного, поэтому раньше эта улица называлась Васильевской. Напротив церкви - трехэтажное здание из красного кирпича. Это коммунально-строительный техникум, в котором отец Вали работал преподавателем истории.
   Направо от дома - улица Герцена вела к Пятницкому кладбищу. Похоронные процессии - чуть ли не каждый день. Услышав похоронный марш, ребятня бежала посмотреть, кого хоронят на этот раз. Берестовых же эти траурные марши очень донимали. Недаром похоронная музыка неоднократно упоминается в Валиных стихах:
  
   О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал -
   Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил.
  
   Это Валя напишет в 1943 г. А в 1972 г. снова:
  
   И кого-то опять хороня,
   Чтобы все горевало окрест,
   Словно гром среди ясного дня
   Грянул в медные трубы оркестр...
  
   И, наконец, уже в 1978 году:
  
   Жизнь в городе - мучение сплошное,
   Когда ты возле кладбища живешь.
   У нас в селе почти не умирали.
   Здесь, что ни день, покойника несут.
   Зимой двойные стекла выручают,
   А летом хоть беги...
  
   Да, в этом отношении Берестовым явно не повезло. Зато по утрам по улице Герцена пастух гнал городское стадо коров на заливные луга, раскинувшиеся у речки Яченки.
   В той же книге М. Арлозорова читаем: "Каждое утро на заре Калугу будил рожок пастуха. Зевая и крестясь, просыпались обыватели. Заспанные, неумытые хозяйки выгоняли своих бурёнушек на улицы. Пистолетными выстрелами щелкал пастуший кнут, и стадо, промаршевав через город, уходило на выгоны. Затем на улицы высыпали куры и свиньи...".
   Такая картина почти не менялась до самой Великой отечественной войны. Калужское городское стадо пережило Первую империалистическую и Гражданскую войны, революцию и голод тридцатых годов. Так что рожок пастуха звучал до самой войны, и мы с Валей слышали звуки этого рожка. И не об этом ли рожке читаем у Вали:
  
   От пастушеского рожка
   И раската пастушьей плети
   На окраине городка
   Приподнимают ресницы дети.
  
   Но нет, скорее это навеяно воспоминаниями о Мещовском детстве, где, конечно, тоже имелось городское стадо.
   И пастух с длинным кнутом, покрикивающий на отстающих коров, и это стадо, окруженное облаком пыли, делали улицу похожей на сельскую. Вечером стадо возвращалось. Коровы поворачивали на свои улицы и, пережевывая жвачку, медленно шли к своим домам, мычанием звали хозяев. Пастуха хозяева коров кормили по очереди. У многих горожан были свои молочницы. В наш дом молоко носила баба Марфа. Её вкусное молоко моя мама вспоминала до старости.
   Сельский вид не только улице Герцена, но и другим не мощёным калужским улицам на окраине города, придавали и пасущиеся на них козы, гуси, куры:
  
   Вдоль по Герцена ведет
   Желтый выводок хохлатка.
  
   Там, где проходила наша Пролетарская улица, наверное, не так уж и давно была окраина города, о чём свидетельствовали и близость кладбища, которые, как правило, располагались на окраинах, и близость Московских ворот или, как их раньше называли, Екатерининских. Здесь когда-то был главный въезд в город по Московскому тракту. В 1775 году через эти ворота в Калугу въехала Екатерина II. Ворота разобрали в 1935 году, поскольку они стали мешать возросшему автомобильному движению. Разобрали, а жаль - исторические были ворота. Теперь об их существовании напоминает лишь обелиск на пересечении улиц Ленина и Труда (возле филармонии). Мне было семь лет, когда ворота были разобраны, но я их хорошо помню.
   В этой части города не все улицы были мощёными, например, улица Герцена была не мощёной. А вот Пролетарская на участке между улицами Ленина и Герцена была мощёной булыжником. Летом улица зарастала травой, и чтобы трава не росла, дворники посыпали мостовую солью. А за улицей Герцена Пролетарская тоже была не мощёной, и дома там были сплошь деревянные в три окошка. Но, то была уже не наша территория.
  
   Легла на перекрестке
   Таинственная грань.
   Подросткам шлют подростки
   Воинственную брань.
  
   Один пройди попробуй
   Через чужой квартал,
   Чтобы тебе со злобой
   Никто не наподдал.
  
   Да, там, за улицей Герцена, была "вражеская территория", и появись за перекрёстком в одиночку, могли и поколотить.
   Нумерация домов по улице Пролетарской шла с запада на восток. Первый угловой дом нашего квартала по чётной, южной стороне - дом, в котором нашли приют Берестовы, имел номер 74. Дом был деревянный, с мезонином, окрашенный в зеленый цвет. Берестовы жили внизу, в задней, южной части дома. В этом же доме жил директор коммунально-строительного техникума Шишкин, кажется, его звали Иосиф Лазаревич, а также некие Кучепатовы, у которых был сын Юра, рыжий и веснушчатый. С ним мы почему-то дружбу не водили, во всяком случае, он в наших играх не участвовал. В мезонине, на "верхотуре", жил художник - герой Валиного стихотворения:
  
   Над нами снимал верхотуру
   Художник...
  
   Что еще я знаю об этом доме? По рассказу моей мамы, раньше дом принадлежал неким Венковским. Кто они были такие - мама вспомнить уже не могла. У Венковских было две дочери, с которыми мама в девичестве была дружна. Вот и всё.
   Следующий по порядку дом - бывший дом купцов Капыриных, знаменитый "дом с мезонином":
  
   Хозяин-купец был в душе дворянином.
   На взгорке построил он дом с мезонином.
   Асфальт постелил он дорожкой
   С кирпичной и каменной крошкой.
   Гордился он выдумкой смелою,
   Затеей своей беспримерною -
   Пять метров асфальта на целую
   Калужскую нашу губернию.
  
   Старший Капырин Владимир Сергеевич, гласный калужской городской думы, был владельцем знаменитого в Калуге гастрономического магазина. О претензиях хозяина дома свидетельствовал весь его облик. Конечно, дом не мог равняться с дворянскими особняками, что спрятались на тихой улице Софьи Перовской, бывшей Воскресенской, однако, дом выглядел богато и заметно выделялся среди других домов нашей улицы. Все в нём впечатляло: и его размеры, и серо-белая штукатурка, и большие окна с цветными стеклами (их называли венецианскими), и парадное крыльцо со ступеньками, выложенными желтыми рубчатыми плитками (мы не раз на них сиживали), и, наконец, высокие каменные вычурные ворота, и даже асфальт перед домом. Несомненно, что улица от "дома с мезонином" и до улицы Тележной была мощена булыжником заботами купца Капырина.
   Своему сыну Капырин дал хорошее образование. Он безупречно одевался и слыл интеллигентом и меценатом. Это он привозил в Калугу знаменитую балерину Елизавету Гельцер. А еще моя мама рассказывала, что младший Капырин всегда одаривал детей конфетами.
   "Дом с мезонином" и его флигель были густо заселены, и, конечно, там было полно детей. Из всех жильцов помню только Лобзиных, занимавших переднюю часть дома, и их дочь Галю.
   Следующий дом по этой стороне - дом Цветковых. Детей в нем не было. В двадцатых годах в этом доме квартировал мой будущий отец. Цветковы и сосватали его с моей будущей мамой.
   Участки, на которых стояли дома Капыриных и Цветковых, разделял забор из обгорелых досок, свидетефльствовавших о давнем пожаре. Когда-то тут впритык стояли два флигеля, в капыринском жили приказчики, в соседнем флигеле - квартировали мой дед Николай Николаевич Дьяконов и моя бабушка Клавдия Сергеевна с двумя детьми. В 1918 году оба флигеля были уничтожены пожаром. Была суровая зима и послереволюционная разруха, приказчики воровали у хозяина дрова и ночью тайком топили печь. Однажды, будучи под хмельком, они крепко уснули и не заметили, как начался пожар. От пожара больше всех пострадали мои бабушка и дедушка, разом лишившиеся и крова, и почти всего своего имущества. Этот давний пожар наполнял меня какой-то необъяснимой гордостью. Причина, наверное, была в том, что не каждый мальчишка нашего квартала мог похвастаться, что в истории его семьи произошло такое из ряда вон выходящее событие, как пожар. И, конечно, когда мы с Валей подружились, я повел его во двор "дома с мезонином" показывать забор из обгорелых досок, сопровождая показ рассказом об истории пожара.
   За домом Цветковых следовал дом Чешихиных. Чешихины тоже были купцами. Их бывшая лавка скобяных товаров находилась на новом базаре. В доме проживали родственники купцов. При доме был большой сад. Из сада во двор нашего дома свешивались ветви огромной груши. Весной она буйно цвела, а к концу лета была вся увешана желтыми вкусными плодами, которые мы, ребятня, сбивали палками. Груши падали в наш двор, и мы их тут же съедали.
   В саду у Чешихиных частенько собиралась молодежь, играл патефон, слышались прерываемые девичьим смехом песни в исполнении мастеров эстрады Изабеллы Юрьевой, Клавдии Шульженко, Вадима Козина, Георгия Виноградова, Леонида Утесова и других популярных певцов.
   Следующий дом N 82 - дом, в котором проживала моя семья. Для Вали он стал вторым домом. Это был дом нашего общения, наших игр, наших мечтаний, и можно с уверенностью сказать, что часть своего детства Валя провел в этом доме, и поэтому я опишу его подробнее.
   Раньше дом принадлежал купцу Ченцову. Ченцов, как и его брат, проживавший в соседнем доме, был прасолом, торговал скотом. Дом он построил тоже с мезонином, но не такой богатый, как капыринский, он даже не осилил построить его полностью кирпичным. Только передняя часть дома была из добротного красного кирпича, задняя же часть дома была деревянной. Ворота, калитка - тоже деревянные. Петли и засовы на них - из кованого железа. У калитки - врытые в землю валуны, на которых мы любили сидеть.
   Справа, вдоль всего дома, анфилада - три большие комнаты, в которых когда-то жили хозяева. Слева, тоже вдоль всего дома - три маленьких комнаты для прислуги, в одной из них домашний туалет (правда, с выгребной ямой), который мы называли уборной, и в конце - кухня с огромной русской печью. На ней - место наших с Валей уединений, место детских тайн и мечтаний. Большие комнаты разделяли высокие двустворчатые двери с фигурными латунными ручками. Двери, разделявшие кирпичную и деревянную части дома, были наглухо закрыты и заставлены гардеробом. В передней кирпичной части проживала сестра моего отца, тетя Лиза с мужем Петром Константиновичем Козловым и двумя дочерьми - Таней и Ниной. Они были уже барышнями и вскоре обе вышли замуж. С Таней у меня были особые, дружеские отношения, она называла меня кузеном, я же её - кузиной. Вход к Козловым был с улицы, с парадного крыльца.
   В южной, деревянной части дома, проживала наша семья, и кухня с русской печью считалась нашей. Вход к нам был со двора, с черного крыльца.
   На "верхотуре" нашего дома, ее называли светёлкой, жили Матвеевы. У них был сын Коля или, как мы его называли, Колька-Верховой. Он был на 2-3 года младше нас и в наших играх выступал, как правило, статистом.
   Во дворе слева находился флигель, в котором еще с дореволюционных времен проживали Гусаровы - Алексей Федорович (дядя Лёня) и Софья Сергеевна (тетя Соня). Дядя Лёня работал в мобилизационном отделе Управления Московско-Киевской железной дороги, и у них на квартире был установлен телефон, наверное, единственный на весь квартал.
   С Гусаровыми жил дядя Софьи Сергеевны Михаил Сергеевич. Дядя Миша был горбат и богомолен. Меня называл нехристем, и при встрече со мной истово крестился. Мой отец - член партии Ленинского призыва 1924 года - не посмел меня окрестить, а если меня тайком и окрестили бабушки, то эту тайну они унесли с собой в могилу. В годы сталинских репрессий дядя Миша был арестован и больше мы его не видели. За что его репрессировали, нам было невдомёк. Болтали, что он ждал возврата старой власти, а при обыске у него нашли припрятанными царские деньги. Мы понимали, что это не криминал, просто дядя Миша стал очередной жертвой "ежовщины".
   У Гусаровых воспитывалась племянница Софьи Сергеевны - Соня. Это она прислала мне после смерти Вали копию некролога из "Вечёрки". Мало кто знал в нашем дворе настоящую фамилию Сони. Для всех она так и осталась Соней Гусаровой. Её настоящая фамилия была Жижина.
   С Соней нас связывало не только общее детство, но и военное лихолетье. Мы вместе - наша семья и тетя Соня с Соней - бежали от немцев из Калуги и вместе жили в саманном домике в глухой Казахстанской степи. Став взрослыми, ни я, ни Валя не потеряли с Соней связь. Вспоминая детские годы, Валя написал о Соне:
  
   Мяч летит из-под коленки,
   Пролетает над плечом.
   Целый день играть у стенки
   Может девочка с мячом.
  
   На лето к Гусаровым приезжала то ли родственница, то ли знакомая с двумя девочками, и целыми днями Соня играла с этими девочками то в мяч, то в скакалки, то в классики. Игры девочек Валя видел, сохранил в памяти и через много лет сочинить это стихотворение.
   Перед флигелем, в котором жили Гусаровы, стоял еще один флигель. В северной его части, вход в которую был из соседнего двора, жили Чудовы, а в южной части, вход в которую был из нашего двора, жила многодетная семья Шеленговских. Когда-то тут была кухня, в ней столовались ченцовские приказчики. В этой кухне после пожара жили мои дедушка и бабушка. Поселила их там сердобольная вдовствующая купчиха Ченцова. Там, в этой кухне-столовой, моя мама вышла замуж, там родился и я. Потом, когда дом Ченцовых был реквизирован советской властью, наша семья перебралась в их дом и прожила в нём с небольшим перерывом более сорока лет.
   Семья Шеленговских была многодетной (6 или 7 детей), но работал только глава семьи дядя Миша. Помню, как он возвращался с работы в замасленной спецовке и всегда приветливо здоровался. Прокормить семью было нелегко, но дядя Миша всегда был весел и шутлив - он был из породы оптимистов. Их семью подкармливал весь наш двор, а моя бабушка отдавала им всё, что оставалось от обеда.
   Из детей Шеленговских в наших играх принимали участие Галя, Миша и Валерьян. Галя и Миша были немногим старше нас, а Валерьян - младше.
   Мишку Шеленговского, шустрого, подвижного, быстрого на всякие выдумки и чем-то напоминавшего Алексашку Меньшикова, как его описывает Алексей Толстой в "Петре Первом", умевшего пройтись по двору "колесом" или долго стоять на голове, с легкой руки его отца, все звали Кукарачей. Это прозвище прилипло к нему после показа в кинотеатре "Центральный" американского фильма "Кукарача". Потом появилась пластинка с песенкой такого же названия, которую исполняла Эдит Утесова:
  
   Он сказал, что Кукарача -
   Это значит таракан...
  
   Босые ноги Мишки-Кукарачи не боялись никаких острых предметов. Толстую, ороговевшую кожу ступней его ног не брали ни гвозди, ни стекла, от которых иногда страдали наши босые ноги.
   "Показать вам фокус?" - обращается Мишка ко мне и Вале. Мы не возражаем. Из бездонных карманов своих штанов Мишка достает коробок спичек, зажигает спичку и прикладывает её к своей пятке. Сера вспыхивает и оставляет на коже пятки бурое пятно. Боли Мишка не чувствует. Он торжествующе смотрит на нас и предлагает нам сделать то же самое. Мы поспешно отказываемся. Не смотря на то, что все лето я бегал босиком, от чего кожа ступней моих ног тоже становилась грубой, решиться на такой "подвиг" я все же не мог, ну, а у Вали ноги нежнее моих, он не бос, он в сандалиях. "Слабо" - заключает Мишка.
   Наш двор, заросший мягкой травой, казался нам огромным. В нем хватало места для игры и в лапту, и в прятки, и в казаков и разбойников. В глубине двора - сараи, когда-то там была еще и конюшня, но ее разобрали за ненадобностью. За сараями довольно большой сад. В нём, кроме фруктовых деревьев, росли и ель, и береза, и рябина, и липа, и даже оставалось еще место для грядок. Вдоль ограды - заросли сирени, из поросли которой мы делали стрелы для лука. У сарая - большой куст бузины, ее ягодами бабушка чистила самовар. А в ветвях липы мы с Валей любили прятаться:
  
   На вышку, на крышу, на столб, на ограду,
   На древнюю липу ползу...
  
   Урожай сада делился между всеми жильцами нашего двора. До его уборки мы не смели сорвать ни одного плода, ни одной ягоды. Когда же урожай был убран, территория сада, как и двор, становилась полем наших игр.
   Да, чуть было не забыл об еще одном обитателе нашего двора - о собаке неизвестной породы по кличке Сигнал. Собака принадлежала Гусаровым, и такое "железнодорожное" имя своей собаке, конечно, мог дать только дядя Лёня. Сигнал был умной и доброй собакой, другом всех мальчишек и девчонок, как нашего двора, так и соседних. С громким лаем, он бегал вокруг нас, как бы участвуя в наших играх. Судьба Сигнала чем-то схожа с судьбой дяди Миши: Сигнал тоже стал безвинной жертвой. Он мирно сидел у ворот нашего дома, когда ловцы бездомных собак набросили на него удавку, и он, как и дядя Миша, попал на живодерню.
   Следующий дом раньше принадлежал брату Ченцова. Очевидно, у них было общее дело. Во дворе располагались конюшни, сараи, амбар, а сам двор был вымощен булыжником. Мама вспоминала, как во двор загоняли очередную партию скота, и всю ночь был слышен рёв не кормленых и не доеных коров. В этом дворе мы, детвора, играли и в лапту, и в салки, и в штандер.
   В предвоенные годы этот дом был также густо заселён. Из детей там жили, в основном, девчонки: Горелова Надя, Попова Наташа, Волкова Алевтина. Все они были старше нас с Валей. К Волковым из Москвы на лето приезжала их племянница Ляля Пчёлкина. У нее были русые до пояса косы и лукавая улыбка. Она была коммуникабельной, подвижной и энергичной девочкой, ни в чём не уступавшей нам, мальчишкам. Потом, когда Ляля станет студенткой, однокурсники сочинят о ней такой стишок, метко её характеризующий:
   Золотая чёлка,
   И летает пулей.
   Разве это Пчёлка?
   Это целый улей!
   .
   Не удивительно, что все наши мальчишки по очереди в неё влюблялись. Не избежал этой участи и Валя. Ляля Пчёлкина, давно ставшая Ларисой Васильевной Соколовой, тоже поклонница Валиного таланта. Она и поныне проживает в Москве, и с ней, так же как с Софьей Анатольевной Жижиной, не утеряна связь. Как-то, в 80-х годах, мы собирались у неё на квартире в Уланском переулке, и Валя читал нам свои стихи. Конечно, вспоминали и наше калужское детство.
   Действительно ли Валя был неравнодушен к приезжей москвичке? На этот счет у меня нет никаких сомнений.
   Обратимся к стихотворению "В двенадцать лет я стал вести дневник", написанному Валей в 1978 году. Стихотворение заканчивается такими строками:
  
   Но как-то раз я в уголке странички
   Нарисовал кружок и две косички.
   О впечатленье этом сотни строк
   Я б написал. Да не посмел. Не смог.
  
   Кого на странице своего дневника изобразил Валя в виде кружка с двумя косичками? О ком мог бы написать сотни строк? Конечно о Ляле Пчёлкиной, которая летом 1940 года, когда Вале исполнилось 12 лет, снова, как и в предыдущие годы, гостила в Калуге у своей тетки.
   Когда в таком возрасте (в 12 лет) появляется влечение к противоположному полу, его стараются скрыть, и это вполне естественно. Но возникшее чувство волнует, просится наружу, однако раскрыть тайну - написать сотни строк - Валя не посмел, и тогда в уголке странички дневника появляется рисунок - кружочек и две косички. Так Валя зашифровал предмет своего обожания. Для него это была "она", для других же - невинный детский рисунок. И не дай Бог приблизиться кому-то к этой тайне - будет катастрофа. А Ляля приблизилась. А как это случилось, Лариса Васильевна сообщила мне в одном из своих писем. Оказалось, что она в то далекое лето 1940 года держала в руках Валин дневник и видела тот рисунок, о котором идет речь в Валином стихотворении. При этом, как пишет Лариса Васильевна, присутствовал и я, но, как я не напрягал свою память, припомнить ничего не смог.
   При каких обстоятельствах всё это произошло, излагаю своими словами. Итак, лето 1940 года. Был пасмурный день и накрапывал дождь, когда мы с Валей пришли во двор дома, в котором жили Волковы. Увидев нас, Ляля присоединилась к нам, и втроем мы укрылись от дождя на веранде. Под мышкой у Вали была зажата толстая тетрадь. Указав на тетрадь, я сказал Ляле, что тетрадь - это дневник, который Валя начал вести. И Ляля стала упрашивать Валю показать дневник. Сначала Валя отнекивался, говоря, что "это личное", но, в конце концов, уступил просьбе и передал тетрадь Ляле. Листая тетрадь, и увидев на одной из страниц нарисованный кружок с двумя косичками, Ляля спросила, что это за каракули. Вопрос смутил Валю, он выхватил тетрадь из рук Ляли, после чего наступила неловкая пауза. Вот, собственно и всё, но почему на невинный, казалось бы, вопрос Ляли Валя так нервно отреагировал? Почему его реакция была такой неадекватной? Ответ может быть только один: он решил, что Ляля разгадала его тайну и догадалась, кого он изобразил в виде кружка с двумя косичками, потому и испугался.
   А была ли схожесть между обликом Ляли и рисунком? Как она выглядела в то далекое лето? Имеется ее фотография 1940 года. На карточке мы видим круглое, сияющее безмятежной улыбкой, лицо и две косы, спускающиеся на грудь. Ну, чем не "кружок и две косички"!
   Полагаю, что этих свидетельств более чем достаточно, чтобы с уверенностью заключить: последние четыре строки стихотворения "В двенадцать лет я стал вести дневник" посвящены Ляле Пчёлкиной, в которую все наши мальчишки влюблялись по очереди, и в которую был влюблен и Валя.
   В этом доме, в квартире с окнами, выходящими в наш двор, жили, как я уже упоминал выше, Чудовы. В 1937 или 1938 году к Чудовым приехал сын с женой и двумя мальчиками, Леонидом и Михаилом. Миша, его в семье звали Миля, был очень мал, а Леонид, его в семье звали Лёсик (так и мы стали его называть), был старше нас с Валей года на три-четыре. Хорошо запомнил свою первую с ним встречу. Была зима, и вдоль тротуаров выросли высокие сугробы. Я лазил по ним, измеряя их глубину. И вдруг в меня попадает снежок. Ищу глазами обидчика и вижу за низким забором соседнего двора незнакомого мальчишку. Он лепит снежки и, озорно улыбаясь, бросает их в прохожих.
   Лёсик был прирожденным лидером. Это был рослый и красивый мальчик. Умница и эрудит. Он обладал отличной памятью и развитой речью. Наверное, из него получился бы замечательный оратор. Очевидно, у Чудовых была хорошая библиотека. Лёсик был начитан и мог день за днём пересказывать нам прочитанные им книги, причем с мельчайшими подробностями. Знал он и озорные, фривольные стихи, и про Луку, и про Профа Фомича, приписываемые поэту XVIII века Ивану Баркову, и многие другие, читал их нам наизусть. Насколько мне известно, фривольные произведения Ивана Баркова не издавались, а ходили в списках. Где Лёсик нашел к ним доступ, предположить трудно, возможно, что и такая "литература" имелась в библиотеке Чудовых.
   Напевал Лёсик и озорные песенки, например, про Мальбрука:
  
   Мальбрук в поход собрался,
   Объевшись кислых щей,
   В походе...
  
   Дальше - текст не для печати. А студенческую песню про Уверлея и Доротею, которую мы слышали от Лёсика, я помню до сих пор. Эту песенку мы частенько распевали при застольях уже во взрослой жизни:
  
   Пошел купаться Уверлей,
   Оставив дома Доротею,
   С собою пару пузырей
   Берет он, плавать не умея.
  
   В репертуаре Лёсика была еще одна студенческая песенка, из которой мне запомнился лишь один куплет:
   Колумб Америку открыл,
   Страну далёкую такую.
   Дурак! Зачем он не открыл
   На нашей улице пивную!
  
   Лёсик в какой-то мере осуществлял и наше сексуальное воспитание, во всяком случае, он сумел доходчиво и просто объяснить нам, откуда берутся дети.
   Неудивительно, что совсем скоро Лёсик стал кумиром и предводителем мальчишек нашего квартала. Наше отношение к нему было подобно отношению учеников к любимому и уважаемому учителю. Мы его обожали и ему поклонялись. Не был он обойден вниманием и со стороны девчонок, многие из них тайно по нём вздыхали.
   С ним мы, мальчишки, ходили в бор, купаться на речку. С ним стали ходить и на рыбалку. Все эти походы были для нас познавательными, потому что Лёсик каждый раз рассказывал что-то новое. А на рыбалку он водил нас на Оку, за впадавшую в неё речку Калужку. Там была песчаная коса, возле которой водились пескари. К рыбалке готовились заранее, с вечера. А рано утром, еще до восхода солнца, Лёсик обходил всех участников и будил их стуком в окно.
   Конечно, Валя не мог не попасть под обаяние Лёсика. Валя и Лёсик учились в железнодорожной школе N 10 (теперь N 14), и Валя, занятия у которого заканчивались раньше, терпеливо ждал окончания занятий у Лёсика, чтобы вместе с ним идти домой. Как сейчас вижу эту парочку: рослого Лёсика и рядом тщедушную фигурку Вали, заглядывающего снизу вверх в лицо Лёсика и что-то возбужденно ему рассказывающего.
   В стихотворении "Три школьных возраста" Валя напишет о Лёсике:
  
   Он добр, хотя суров на вид.
   Он ученик шестого класса.
   На третьеклассника глядит
   Он как Маклай на папуаса.
  
   Позже появится другое стихотворение - "Великан":
  
   Я в детстве дружил с великаном.
   Нам весело было одним.
   Он брел по лесам и полянам.
   Я мчался вприпрыжку за ним.
  
   Ходили мы вместе все лето.
   Никто меня тронуть не смел,
   А я великану за это
   Все песни отцовские спел.
  
   О, мой благородный и гордый
   Заступник, гигант и герой!
   В то время ты кончил четвертый,
   А я перешел во второй.
  
   Сравняются ростом ребята
   И станут дружить наравне.
   Я вырос. Я кончил девятый,
   Когда ты погиб на войне.
  
   Лёсик показывал нам и пример дисциплинированности. В семье у Чудовых был установлен строгий распорядок дня, которому Лёсик неукоснительно следовал. Где бы мы ни были, чем бы ни занимались, когда наступало время обеда или ужина, Лёсик прекращал все занятия и шел домой - у Чудовых было принято собираться за столом всей семьей. Между прочим, это не вызывало у нас насмешек, а, наоборот, вызывало уважение, хотя кого-то другого за такую дисциплинированность могли и засмеять. Все мы не очень-то отличались послушанием, и, заигравшись, могли забыть и об обеде, и об ужине.
   А что касается стихотворения "Великан", то оно было положено на музыку и уже как песня исполнялось на вечерах, посвященных памяти Вали. И не прав был А. Турков, назвавший "великана" безымянным в предисловии к Валиной книге "Улыбка". "Великан" имел имя - Леонид Чудов.
   В первые дни войны Лёсик ушел добровольцем на фронт и, как большинство его сверстников, сложил голову в мясорубке 1941 года. В школе, в которой учился Лёсик, имеется стенд с фамилиями учеников, погибших на фронте. Значится там и Чудов Леонид.
   Следующим по четной стороне был дом, в котором проживали Клевцовы и Зиновьевы, находившиеся друг с другом в родстве. Несмотря на наш юный возраст, мы были наслышаны о так называемом троцкистско-зиновьевском антипартийном блоке, и фамилия Зиновьев вызывала у нас ложные ассоциации. Так были "запудрены" наши мозги. Клевцовы и Зиновьевы, бывшие деревенские жители, переехали в город уже после революции. У Зиновьевых были дочь Тамара и сын Владимир, он был сверстником Лёсика, они и общались друг с другом. А у Клевцовых было трое детей: старшая - Серафима, она дружила с Соней Гусаровой, Лялей Пчёлкиной и другими девчонками из соседнего двора; средний - Валентин - член нашей мальчишеской ватаги; у младшей Таи - свои подруги. Глава семьи Клевцовых, Иван Тихонович, токарь высокого разряда, знал себе цену и был высокомерен, спесив и гонорист. Таким же по характеру был и Валентин, особенно это стало заметно, когда он повзрослел, но это не мешало нам поддерживать дружеские отношения.
   Во дворе их дома был сооружен турник. Не этот ли турник, на котором мы с Валей пытались подтянуться, вдохновил его на стихи:
  
   Всюду были турники:
   Во дворах и на опушках,
   В поле, в школе, у реки,
   В городах и деревушках.
  
   А на веранде у Клевцовых стояла двухпудовая гиря, поднять которую у нас с Валей еще не было сил.
   Дальше по улице Пролетарской стоял дом Шапошниковых, но там была уже не наша территория, да и детей нашего возраста там не было.
   На нечетной стороне нашего квартала сплошь частные дома в три окошка с глухими заборами и закрытыми на засовы калитками. Детей нашего возраста в них жило мало. В доме напротив нашего дома жили Блиновы Юра и Костя, в соседнем с ними доме - Московкина Вера. Конечно, были и другие дети, но их я уже не помню.
   На углу улиц Пролетарской и Герцена, напротив дома, в котором поселились Берестовы, жили Олег и Надя Кудрявцевы. Их мама, яркая брюнетка, ее звали тётя Фая, нарядно одевала свою дочку. С бантиком в темно-русых кудряшках Надя казалась мне сказочно красивой, и я загадал, что когда вырасту, обязательно на ней женюсь. Вероятно, Надя и на Валю произвела яркое впечатление, и, уверен, строки из Валиного стихотворения:
  
   Девчонка. Глупый бантик. Умный вид.
   И с бантиком знакомство предстоит.
  
   - это о Наде.
   На нашей улице не было ни магазинов, ни каких-либо учреждений, если не считать бывшего магазина Домогацкого в трех кварталах от нас, да начальной школы N 14, находившейся на углу Пролетарской и бывшей Ленина. В этой школе я проучился с первого по четвертый класс и хорошо запомнил свою первую учительницу Смыслову Татьяну Андреевну. По окончании начальной школы я был переведен в школу N 5, которая являлась старейшим учебным заведением Калуги (основано в 1860 г.).
   Наша улица была не по-городскому тихой. Лишь изредка профырчит по ней грузовичок или прогромыхает по булыжной мостовой телега. Иногда извозчик на коляске с кожаным верхом и с колесами на резиновом ходу привезет с вокзала состоятельного пассажира. Или проедет на телеге старьевщик, у которого за тряпки и кости можно было выменять глиняную свистульку или мячик на резинке. В те годы, выпуская детишек на улицу, мамы не пугали их машинами, а наставляли: "Будь осторожен, не попади под лошадь". Лошадь была еще основным транспортным средством.
   Еще тишину улицы прерывали протяжные крики различных мастеровых, да торговых людей. "Тазы, кастрюли, ведра починяю", - кричал жестянщик, заходя во дворы. За ним шел точильщик: "Точу ножи, ножницы". Иногда появлялся стекольщик. "Вставляю стекла", - призывно кричал он. Но самым желанным был продавец древесного угля. Чай тогда пили из самовара, а ставили его на углях. Вскипев на углях, самовар еще долго "шумел" на столе, придавая какой-то особый уют чаепитию.
   Обходил дворы не только мастеровой и торговый люд. Заглядывали в них и нищие, просившие что-нибудь подать "Христа ради". Чаще других за подаянием приходил высокий старик с длинной окладистой седой бородой и с посохом в руке. Подаваемые ему куски хлеба он аккуратно складывал в объемистую холщовую суму, висевшую у него через плечо. Заглядывали и погорельцы, одетые в крестьянскую одежду и обутые в лапти. Они ходили семьями, с детьми.
   Вот такой была наша улица, дома и народ на ней, улица, на которой Валя прожил несколько предвоенных лет. Никакого сомнения не может быть в том, что и сам город, и наша улица, и её обитатели оказали определенное влияние и на становление Вали как личности, и на его творчество, - иначе он не написал бы столько прекрасных стихов о калужском периоде своей жизни. Тут, на нашей Пролетарской, среди этих домов, в кругу этих мальчишек и девчонок, он учился жизни, варился в этом котле.
  
   Мы учимся и в средних, и в начальных,
   Мы учимся у близких и друзей.
   Но как бы жили мы без этих дальних,
   Не знающих про нас учителей?
  
   Валя и я не могли не встретиться на нашей Пролетарской, и вполне возможно, что при знакомстве с нашей улицей ("Пойду, пройдусь по улице моей... Что за народ, что за дома на ней?") Валя и увидел меня впервые. Я же эту первую встречу не помню, хотя появление нового мальчишки, да еще в очках, не могло остаться мною незамеченным. Валя же, обладавший цепкой памятью, не только запомнил нашу первую встречу, но и написал о ней такие стихи:
  
   Мальчишка в тельняшке
   Стоит у ворот.
   Друга, наверное, ждет.
   И очень возможно,
   Что друг - это я,
   Хоть он не знает меня.
   Я здесь поселился,
   Живу в трех шагах.
   Кто ж я? Друг или враг?
   Глаза поднимает.
   Усмешка? Испуг?
   Друг!
  
   Да, нас ожидала дружба. Но прежде о нашем знакомстве. Когда же оно произошло? Почему-то моя память подсказала мне, что познакомились мы с Валей в день солнечного затмения. Я долго размышлял об этом, и, в конце концов, уверовал, что так оно и было.
   Это редкое, неординарное явление природы случилось 8 июня 1937 года. О предстоящем полном затмении солнца сообщали и газеты, и радио, и все с нетерпением ожидали, когда же оно, наконец, наступит, готовили закопченные стеклышки, переживали, не испортится ли погода. К счастью, день был ясный, и еще задолго до начала затмения и взрослые, и дети высыпали на улицу. В ожидании затмения взрослые вели какие-то разговоры, а дети, гомоня, и задирая друг друга, бегали между взрослых. Но когда началось затмение, все притихли и через закопченные стеклышки стали смотреть, как лунный диск стал не спеша наползать на солнечный. По мере того, как луна все больше и больше закрывала солнце, вокруг все блекло и тускнело, а когда луна полностью закрыла солнце, наступили сумерки и какая-то тревожная тишина, и вдруг повеяло прохладой. От этой жуткой тишины, сумерек, холодного ветерка наблюдавшие за затмением люди как-то оцепенели, застыли. Но вот показался узенький серпик солнца, он все увеличивался и увеличивался, и все вокруг стало оживать, все разом заговорили, засуетились. Вот во время этого оживления, суматохи и беготни, вызванной появлением нашего небесного светила, как мне казалось, и произошло наше знакомство, вот тогда я впервые и привел Валю к себе домой. Но, увы, Вали не было в этот день на нашей улице, и затмение солнца он наблюдал не в Калуге, а в Тихоновой Пустыне. Младший брат Вали Анатолий написал мне, что его родители с двумя старшими сыновьями переехали в Калугу не в 1937 году, а в 1938, чему имеются неоспоримые свидетельства. Таким свидетельством является также и письмо Вали от 23.03.42 г., заканчивающееся словами: "Остаюсь вот уже 14 лет В. Берестовым и 4-й год твоим другом".
   Но наше знакомство не могло не состояться, и был день, когда я впервые привел Валю к себе домой. А как же тогда увязать наше знакомство с солнечным затмением? Да все просто и объяснимо. Солнечное затмение и на Валю и на меня произвело столь яркое и неизгладимое впечатление, что оно было темой наших разговоров и обсуждений.
   Валя очень скоро "прижился" в нашем доме, он как-то сразу понравился и моим родителям, и моей бабушке, стал "своим" в нашей семье, стал "пропадать" у нас часами, забыв об еде и о наказе родителей не уходить далеко от дома.
   Длительные отлучки Вали у какого-то Вадима (из благополучной ли семьи? не хулиган ли?) были скоро замечены, и обеспокоенная этим его мама, Зинаида Фёдоровна, в один прекрасный день пришла к моей маме знакомиться. Ушла она в полной уверенности, что у нас Вале ничто не грозит, и санкция на общение со мной была Валей получена.
   Объяснить теперь, чем привлекли Валю наш дом и двор, вряд ли удастся. В соседнем с Валей "доме с мезонином" было не меньше детворы, чем в нашем дворе, но к тому дому Валя не прирос и дружбы в том дворе ни с кем не завёл, хотя и он, и я ходили в этот двор, чтобы поиграть в бильярд. Бильярд принадлежал Лобзиным, он стоял на сохранившемся фундаменте сгоревшего флигеля, доступный для всех желающих поиграть.
   Как мне представляется, перерастание знакомства в дружбу у детей проистекает иначе, чем у взрослых. Наверное, мы с Валей, и я в этом уверен, не смогли бы объяснить, что нас влекло друг к другу. Просто однажды мы обнаружили, что ближе, чем мы друг другу, у нас никого нет. "Трудно уловить момент, когда знакомство становится дружбой. Часто нас сближают такие мелочи, что потом их не вспомнишь", - написал Валя о своей дружбе с археологом-казахом ("Фата-Моргана"). Это наблюдение Вали подходит и для нас с ним. Теперь не вспомнить всех тех мелочей, которые нас подружили, но, наверное, их, мелочей, было много, окончательно же, по моему мнению, нас сблизило одно приключение, героями которого мы были. Вот после этого приключения мы и стали с Валей, как говорят, водой не разольешь.
   Случилось это в конце лета 1938 года, тогда нам было по десять лет, а запомнилось на всю жизнь.
   По прошествии сорока трех лет после этого приключения Валя напишет стихотворение "Малина":
  
   А начнем мы сказ да про двух друзей,
   Как пошли они в бор за малиною.
   А и было им да по десять лет,
   Что по десять лет с половиною.
   От малинничка да к малинничку
   Пробирались они помаленечку.
  
   Добрым молодцам приключения
   Слаще всякого угощения.
   Ах, малина, ягода-малина!
   Ты куда мальчишек заманила?
   Заманила на большак булыжный.
   От него до дома путь не ближний.
   Если бы они проголодались,
   То назад вернуться б догадались.
   Но они малиной сыты были
   И вперед пойти они решили.
   А покуда молодцы гуляли,
   Матери друг друга разыскали.
   Познакомились. Разговорились.
   До скончанья века подружились.
  
   "Двое друзей" - это, конечно, Валя и я. Так на какой "большак булыжный" заманила нас малина, и куда по нему мы "вперед пойти решили"? Наконец, почему "Малину" Валя написал в таком необычном, в народно-эпическом, былинном стиле?
   Итак, шло лето 1938 года. Валин отец, Дмитрий Матвеевич, был заядлым рыболовом:
  
   Гибкая палка.
   Московская снасть.
   Это рыбалка,
   Отцовская страсть.
  
   Собираясь на очередную рыбалку на речку Яченку, Дмитрий Матвеевич пообещал взять с собой Валю и меня. Мы с нетерпением ожидали, когда же пойдем на рыбалку, но какие-то дела задержали Дмитрия Матвеевича. Не дождавшись, когда он освободится от своих дел, на место рыбалки (Валя это место знал) мы ушли одни. Но и там, у речки, терпения ждать прихода Дмитрия Матвеевича хватило у нас ненадолго. К речке примыкал калужский бор, и мы решили поискать там ягод. Так, "от малинничка да к малинничку", незаметно для себя, мы дошли до того "большака булыжного", по которому Берестовы приехали в Калугу из Тихоновой Пустыни. Там, на большаке, у Вали и возникла идея пойти в Тихонову Пустынь, чтобы показать мне дом, в котором они жили до переезда в Калугу (подобная идея могла возникнуть только у такого выдумщика, каким был Валя). Я легко согласился, полагаю, потому, что и мне довелось раньше побывать в Тихоновой Пустыни в гостях у сестры моего отца, тети Вари (она работала там санитаркой в местной больнице).
   Сказано - сделано: "и вперед пойти они решили", а путь был не ближний - 18 километров.
   По беспечности, по присущему нашему возрасту легкомыслию, о последствиях своего поступка мы, конечно, не подумали. Мы упорно шли вперед. Валя был обут в сандалии, я же босиком, и шли мы по обочине, шлепая по мягкой теплой пыли. Прошли деревню Аненки, затем Мстихино. Встречных почти не было, но из тех, кто встречался, никто не поинтересовался у нас: а куда вы, добры молодцы, путь держите? а не лучше ли повернуть вам назад, в город, где вас уже давно ищут родители? Случись такое, и мы, возможно, отказались бы от своего намерения и повернули назад. Но такого не случилось.
   Долго ли, коротко - вот и Тихонова Пустынь. На входе в поселок мы остановились у мостика через речку Вепрейку, чтобы напиться и передохнуть. За рекой были видны строения монастыря и его величественный храм Успения Пресвятой Богородицы, построенный в византийском стиле. Главный колокол на пятиярусной колокольне храма был знаменит своим весом - он весил 1560 пудов (25,5 тонн), и в тихую погоду его звон был слышен даже в Калуге. Моя бабушка, услышав звон, говорила, что это в Тихоновой пустыне звонят к обедне.
   Напившись воды из речки, присели отдохнуть, и только тогда стали осознавать всю нелепость, весь ужас нашей выходки. День уже давно перевалил за половину. Сколько же часов прошло с тех пор, как мы ушли из дома? Нас давно хватились и ищут! Быстрее назад, домой! Не отдохнув толком, мы повернули в обратный путь. Стыд и раскаяние гнали нас вперед, но в натруженных долгой ходьбой ногах уже не было сил; не знаю, как бы мы добрались до города, если бы по дороге нас не нагнал мужик на телеге, запряженной каурой лошадкой, который и довез нас до города.
   Этот добрый человек расспросил нас, кто мы такие и куда идем, выслушав наш сбивчивый рассказ, удивленно похмыкал и надолго замолчал, изредка понукая медленно идущую лошадку. Молчали и мы, поудобнее устроившись на охапке сена. От усталости нас клонило в сон. Но вдруг мы услышали, что наш возница что-то напевает. Валя очнулся от дремоты и придвинулся ближе к вознице, прислушиваясь. "Он поёт былины", - шепнул он мне. Так, под пение былин мы и доехали до города. Был уже поздний вечер. Помнится, что возница довез нас до перекрестка улиц Кирова и Герцена, оттуда до Пролетарской идти всего три квартала. Мы шли с чувством раскаяния и ожидания крупного скандала, по крайней мере, мало приятного разговора с родителями, и были в готовы понести любое наказание.
   Возле Валиного дома стояли, разговаривая, наши отцы. Нас искали везде: сначала на улице и в соседних дворах, затем на речке, в бору, в больницах, в милиции; очевидно, отцы решали, где продолжать поиски. Но блудные дети нашлись. Отцы молча повели нас по домам. От радости, что мы нашлись, что мы живы и здоровы, нас даже не ругали, но без наказания не обошлось: отец объявил мне домашний арест. Но уже через несколько дней сердобольная бабушка, в отсутствие отца, стала выпускать меня посидеть на крылечке - не мог же любимый внук оставаться без свежего воздуха. А как был наказан Валя, и был ли он вообще наказан, я уже не помню. Только помню один разговор, состоявшийся между нашими мамами. Они обсуждали наш поступок, и Зинаида Фёдоровна сказала моей маме, что когда Валю спросили, где мы пропадали весь день, Валя проговорил: "Он пел былины". Валя не слышал вопроса, он всё еще находился под впечатлением былин, которые напевал возница. Вот почему Валя написал стихотворение "Малина" в таком необычном стиле.
   Вскоре о приключении двух друзей знала вся наша улица. Внимание ребят с нашего двора и соседних дворов было приковано к нам, на нас показывали пальцем, приставали с расспросами, нам явно завидовали: еще бы! совершить такое путешествие! И какое - то время мы чувствовали себя героями. Но постепенно всё это забылось, а двое друзей стали искать новых приключений.
   В августе 1999 года, будучи в Калуге, тот самый 18-километровый путь от города до Тихоновой Пустыни, который мы с Валей проделали пешком, я проехал на автомашине с братом Виталием, его женой Галей и их внуком Ильей, и событие более чем шестидесятилетней давности снова всплыло в памяти. Вот мост через речку (тогда он был другим - маленьким и деревянным), из которой мы напились холодной, освежающей воды, ведь в неё текла вода из святого источника, возле которого находится скит святого Тихона. Здесь тогда, не заходя в поселок, мы повернули назад, домой. На этот раз вместе со своими спутниками я посетил и Свято-Тихонов монастырь, и прекрасный Успенский собор, уцелевший в войну и теперь восстанавливаемый (в соборе мы послушали чудесное пение монахов), и напились в скиту непортящейся воды из святого источника.
   Я знаю, что и Валя не единожды приезжал в Тихонову пустынь, чтобы снова вернуться в свое детство. Теперь он уже никогда сюда не приедет. Вот с такими грустными мыслями я возвращался в город. Еще я подумал, что в свои десять лет мы с Валей были сильны и телом, и духом, коли смогли пешком одолеть такой неблизкий путь.
   После поездки в Тихонову Пустынь мне захотелось узнать о ней больше. С этой целью я обратился к энциклопедическому словарю Брокгауза и Эфрона. И вот что я узнал: "Тихонова-Успенская (мужская заштатная с 1764 г.) Пустынь - Калужской губернии и уезда, в 18 верстах от Калуги, при речке Вепрейке была основана в XV столетии преподобным Тихоном, скончавшимся в 1492 г.".
   Там же о Тихоне: "Тихон Калужский, чудотворец. Житие его до нас не сохранилось: оно сгорело вместе с церковью Тихоновой обители во время литовского опустошения Калужского края в 1601 г., одобренная к употреблению в обители Фиофилактом Русановым, первым епископом Калужским. По преданию монастырскому Тихон поселился в глубоком лесу, близ гор. Малого Ярославца на берегу речки Верейки; Жил в дупле огромного дуба, питался дикорастущими растениями. К нему стали приходить ищущие уединенного жития, и он устроил обитель в честь успения Богоматери. Управлял обителью до глубокой старости и скончался в 1492 г. схимником. В царствование Иоанна Грозного Тихон именуется Преподобным. Мощи Тихона почивают под спудом в храме Преображения Господня. Память Тихона 16 июня (29 июня по н/ст)".
   Помнится, что и Валя рассказывал мне что-то о преподобном Тихоне. Возможно, и он, как и я, заглядывал в словари, но более вероятно, что сведения о Тихоне Валя получил от своего отца-историка.
   Внутри одного из монастырских храмов, очевидно, это был Успенский собор, поскольку остальные храмы монастыря в первые годы советской власти были опустошены, разграблены, а Преображенский собор и храм в честь иконы Божией Матери "Живоносный источник" полностью разрушены, мне довелось побывать, когда мы с бабушкой Клашей гостили в Тихоновой Пустыни у моей тети Вари. При посещении храма меня поразило то, что молящиеся там старушки подходили к одной из икон и целовали её. Возможно, это был образ преподобного Тихона. Можно было бы предположить, что в Тихоновой Пустыни наши с Валей пути-дорожки пересекались, если бы я не был уверен, что там я был до 1936 года, т.е. до приезда туда семьи Берестовых.
   Пережитое приключение окончательно сдружило нас с Валей.
  
   Друзей не покупают,
   Друзей не продают.
   Друзей находят люди,
   А так же создают.
  
   А волнения, связанные с поиском пропавших сыновей, очень сблизили наших мам, но задушевными подругами они станут позже, уже после войны.
   Через 33 года о том времени Валя напишет:
  
   С тобой мы дружили, как дружат мальчишки:
   Сражались и спорили без передышки.
   Бывало, лишь только сойдемся с тобой,
   И сразу у нас начинается бой.
   Опять в рукопашной иль шахматной схватке
   Друг друга спешим положить на лопатки.
   Где меч отсверкал, там покатится мяч.
   Ликуй, победитель! Поверженный, плач!
   Нам эти сражения не надоели,
   Хоть каждый сто раз погибал на дуэли.
   Зато сохранили мы дружбу свою.
   Еще бы! Она закалилась в бою.
  
  
   Наш двор был шумен и весел, а ребячья компания, Вадимова ватага, как назовет её Валя в стихотворении "Кесарь", - озорной, легкой на подъем, способной на всяческие выдумки и проказы. И, конечно, Вале, который и сам был большим фантазером и выдумщиком, всё в нашем дворе импонировало, всё было интересно.
   С чьей-то легкой руки (не Шеленговских ли) Валя за свои очки сразу же получил прозвище "Косой", что Валю совершенно не смущало.
  
   А здесь мне дали прозвище Косой.
   За то ль, что близорук и вечно щурюсь...
  
   Валя очень легко вписался в нашу ребячью компанию и очень скоро стал "своим" не только в нашей семье, но и в нашем дворе. Его приняли без каких-либо розыгрышей и прочих "штучек", которым подвергали новичков. Розыгрыши были разными, например, такой: один из аборигенов чем-либо отвлекал новичка, другой абориген в это время становился на карачки сзади новичка. Новичок получал толчок в грудь и под всеобщий смех падал кувырком через стоящего сзади него на карачках мальчишку. Обиды при этом всерьез не принимались, а только подзадоривали на новые розыгрыши. Разыграть могли и своего. Доставалось обычно тем, кто не понимал шуток, слыл маменькиным сыночком или проявлял жадность.
   Существовало такое не писаное правило: если кто-то из ребят выходил на улицу с куском хлеба или пирога, а кто-то другой, обращаясь к нему, восклицал: " Чур, пополам!", то первый должен был своим куском поделиться со вторым, иначе можно было прослыть жадиной-говядиной. Жадине-говядине, впрочем, как и маменькину сыночку или непонимающему шуток, во время купания на речке трусы или майку могли завязать узлом, намочить в воде и посыпать узел песком, а потом со смехом смотреть, как тот мучается, развязывая узел. Могли сделать и более обидную пакость, - мастаки на всякие выдумки имелись. Еще такому могли дать оскорбительное прозвище, от которого трудно было избавиться. Всего этого Валя избежал. Было в нём что-то такое, что не позволяло его обидеть, зло над ним подшутить. Кстати, он не был ни маменькиным сыночком, ни жадиной и любил шутку.
   Уместно будет упомянуть, что Валя по своему умственному развитию и воспитанию был на голову выше мальчишек нашего квартала. Это превосходство могло стать раздражителем, причиной неприязни: ведь не каждый любил, чтобы кто-то рядом был умнее. Но Валя не был выскочкой, не выпячивал своих достоинств, не кичился своим умом, не демонстрировал своего превосходства, наконец, не пытался взять под сомнение сложившиеся уличные авторитеты. Всем, с кем он общался, он был интересен своими знаниями, начитанностью, остроумием, а также тем, что умел выдумывать интересные игры и рассказывать интересные истории.
   В те игры, в которые мы играли, теперь не играют. Кто из теперешних детей знает игру в чижика или в штандер. Незаслуженно забыта старинная русская игра лапта.
  
   О радость жизни, детская игра!
   Век не уйти с соседнего двора.
   За мной являлась мать. Но даже маме
   В лапту случалось заиграться с нами.
  
   Наши игры развивали силу, ловкость, смекалку, и мы не испытывали недостатка в движении, чем страдают теперешние дети. Играли мы, конечно, не только в лапту или в прятки, но и во многие другие игры, и, безусловно, в войну, как и все мальчишки. Деревянные копья и мечи, фанерные щиты, шлемы-шишаки, склеенные из бумаги. И вот дружина идет на дружину: "Иду на вы!" - кричали мы воображаемому противнику, подобно Великому князю киевскому Святославу.
  
   На лбу бывали шишки,
   Под глазом фонари.
   Уж если мы - мальчишки,
   То мы - богатыри.
  
   А кто из теперешних детей играет в чехарду (это слово, в лучшем случае, знают в его втором значении) или делает кучу малу?
  
   Вдруг на кого-то причуда нашла:
   - Куча мала!
   Бой! Нападение из-за угла!
   Куча мала!
  
   Такая причуда чаще всего находила на нашего дворового живчика Мишку-Кукарачу. Он вообще любил игры, в которых можно было проявить ловкость и силу: с кем-нибудь побороться или побежать взапуски. Положить Мишку-Кукарачу на лопатки или догнать его при игре в догонялки никто из нас не мог, а в куче малой он всегда оказывался сверху.
   Бороться или делать кучу малу в нашем дворе - милое дело. Летом двор обильно зарастал мягкой травой, упадешь - не ушибешься. А когда пройдет дождь - луж в траве не видно. Так славно бегать по траве босиком, разбрызгивая воду, и во все горло кричать:
  
   Илья Пророк!
   На печи промок!..
  
   Или:
  
   Дождик, дождик, перестань!
   Я поеду в Аристань...
  
   Эту песню-заклинание, наверное, знала вся детвора нашего поколения, даже Валя упомянул её в своих воспоминаниях. Да, то было время, когда мы не знали слова экология и беззаботно шлёпали по лужам, играли под дождём, а во время рыбалки или купанья утоляли жажду из реки.
   Были у нас игры и "на интерес", то есть на деньги: в орлянку, в расшибаловку, в стенку, а мальчишки постарше играли и в очко. Мы с Валей этих игр избегали. Еще играли в свайку и даже в крокет. Большой продолговатый ящик с деревянными шарами и молотками хранился у нас в сенцах.
   Играли мы не только у нас во дворе или во дворе соседнего дома, но и на улице. Там, на улице, на которой почти не было никакого движения, мы запускали монахов и змеев. И то, и другое изготавливалось своими руками. Сделать монаха просто: лист бумаги складывался особым образом, к нему привязывался хвост из мочала и несколько метров ниток - и монах готов к полету. Но монаха выше крыше не запустишь. Другое дело змей. Сделать змея, чтобы хорошо летал, - уже искусство. Бумага для него нужна плотная, еще нужны дранки от фанеры, мочало для хвоста и катушка крепких ниток. Запустить змея на улице, которую сплошь пересекают электропровода, дело тоже непростое, о чем свидетельствовали висевшие на этих проводах останки потерпевших крушение змеев и монахов. В ветреную погоду над городом летал не один змей, в Калуге любили этим заниматься.
  
   И здесь мой змей над крышами летал,
   Клочок газеты, машущий рогожею.
  
   Это в родном Вале Мещовске. Но и в калужском небе летал Валин змей.
  
   Летом наши игры неожиданно прерывались чьим-нибудь призывом: "Пошли купаться!" Шумной, горланистой оравой мы шли к Яченке.
  
   Купаться... Нет, не на Оку. Туда
   Нас через центр родители водили.
   В сандаликах мы шли, в носочках белых,
   Как будто не к реке, а к строгой тете.
   На Яченку! К ней можно босиком.
   Она - свой брат. Она, как собачонка,
   Знай, лижет травянистый бережок.
  
   Путь к Яченке был довольно долгим, но нас это не пугало. От Валиного дома по улице Герцена надо было идти до Пятницкого кладбища. Там повернуть на улицу Труда и мимо тополей моего прадеда идти до пивзавода Фишера. От него - к Симеонову городищу (по имени князя Симеона Гордого, внука Ивана Калиты; тут, по преданию, стоял его дворец), а дальше - к давно заброшенному татарскому кладбищу. За кладбищем, с горки, открывался чудесный вид на яченскую пойму и находящуюся за ней сине-зеленую стену калужского бора. Из-за этой стены бора и вытекала Яченка. Справа от реки, на взгорке, был виден пригородный поселок Подзавалье, бывшая слобода. Какое звонкое название, и историческое: Под-за-валье! Туда мы, мальчишки, не ходили - там хулиганистые ребята могли чужого и поколотить. А на речке все равны и никакого антагонизма между купальщиками не замечалось.
   Купались мы в том месте, где угол бора примыкал к речке. Там высокий обрывистый берег и с него было хорошо нырять в воду. Быстро скидываем с себя майки и трусы, и один за другим прыгаем в воду. Плавать мы уже умели. И я, и Валя освоили это дело после окончания второго класса школы. Плавали, конечно, по-собачьи:
  
   Хватило мальчишеских сил.
   Я речку мою переплыл.
   И вот я на том берегу!
   Зубами стучу на бегу.
  
   Плаваем и барахтаемся в воде до посинения. На берегу долго прыгаем на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, греемся у кем-то разожженного костерка. Наблюдаем, как несколько мальчишек ловят рыбу бельевой корзиной.
   Бельевая корзина - не местное ли это изобретение. Её плели из ивовых прутьев прямоугольной формы. Делали корзину вместительной, носили её на лямке через плечо. Бельевая - потому что женщины носили в них белье полоскать на речку. Использовали и для других целей, например, для сбора грибов, и при удачной "тихой охоте" хвастались: собрал грибов целую бельевую корзину - бельевая корзина служила мерой успеха.
   Обсохнув и согревшись, опять всей оравой идем вдоль берега в лес. Там нас ждут заросли черники и родник. Вокруг родника - земля в рыжих пятнах, потому как в воде много железа. На другом берегу Яченки подзавальские женщины полощут белье, колотят его вальком на плоском камне:
  
   Старуха белье полоскала.
   Вальком колотила она.
  
   Еще дальше совсем тихое и укромное место. Там женщины купаются нагишом, моют детей. Те из них, что моложе, завидев нас, прикрываются руками, или поворачиваются к нам задом, что постарше - не обращают на нас внимания. Мы - тоже, многие из нашей детской компании почти до самой школы ходили в баню с матерями, и наготой женского тела их не удивишь.
   Доходим до черничника, горстями едим ягоды и с черными от ягод ртами возвращаемся домой. Время обеда давно уже прошло, но не припомню, чтобы нас уж очень ругали за опоздание.
   Став постарше, купаться мы ходили уже на Оку. Путь к Оке - не ближе, чем к Яченке, но зато прямой, без поворотов: от дома Берестовых по улице Герцена до церкви Жён-мироносиц, от неё - по улице Марата мимо мясных рядов, "Собачьего скверика", Давингофских бань до Каменного моста, а от него по левому склону Березуйского оврага до Оки. Внизу, в овраге, видны многовековой дуб - ровесник Калуги и полуразрушенная часовня "Здоровец", от неё брал начало ручей Березуйка, вода которого в прежние времена считалась целебной.
   Ока глубже, там городской пляж. На пляже - публика разношёрстная, и не только калужская, но и приезжая. Купаться тут без трусов уже нельзя. Купались в тех же трусах, в которых бегали по улице, длинные штаны в нашем возрасте носили еще не все.
   Плавки, трусики для плавания, были тогда редкостью, однако, мальчишки постарше - голь на выдумки хитра - находили выход из положения. Покупались два пионерских галстука, концы обеих галстуков, что с прямыми углами, сшивались вместе, а концы галстуков с острыми углами завязывались на бедрах. Получалось здорово.
  
   С появлением Вали наши игры стали интереснее и разнообразнее. Игры Валя придумывал сам, для этого ему достаточно было прочесть какую-нибудь книгу или прослушать радиопередачу для детей. Детские передач по радио были ежедневными, но радио имелось еще не у всех. В нашу квартиру радио провели в середине тридцатых годов. Репродуктор в виде большой черной тарелки (их показывают в кинофильмах о довоенном времени) еще не был приобретен. Поэтому в розетку были включены обычные радионаушники, оставшиеся от маминого брата дяди Коли, который в молодости мастерил детекторные радиоприемники. Наушники были прикреплены воском к граммофонной трубе, сохранившейся после пожара. Труба из-за её громоздкости размещалась за зеркалом, висевшем в простенке между окнами. Вот эту трубу мы и слушали. Слышимость была слабой и, чтобы лучше слышать, нам, при нашем росте, приходилось вставать на стул. У Берестовых радио еще не имелось, и Валя прибегал к нам, чтобы послушать очередную интересную передачу, а интересными они казались нам все за малым исключением, так что, можно утверждать, что в то время мы страдали радиоманией. А слушали мы всё подряд: русские народные песни в исполнении очень известных и всеми любимых певиц Ольги Ковалёвой и Лидии Руслановой, оперные арии в исполнении таких корифеев оперной сцены, как Пирогов, Козловский, Лемешев, Барсова, Нежданова. Не оставался без нашего внимания и "Марш энтузиастов" Исаака Дунаевского на слова Анатолия Д`Актиля из кинофильма "Светлый путь" с его припевом, который нам очень нравился:
  
   Нам нет преград ни в море, ни на суше,
   Нам не страшны ни льды, ни облака.
   Пламя души своей, знамя страны своей
   Мы пронесём через миры и века!
  
   Слушали мы и трансляцию выступлений русского народного хора имени Пятницкого. Хор был очень популярен, его репертуар составляли как русские народные песни ("Ох ты степь широкая...", "Как родная мать меня провожала", "Коробейники" и многие другие), так и идейно выдержанные песни, прежде всего, о социалистическом преобразовании деревни:
  
   Вдоль деревни от избы и до избы
   Зашагали торопливые столбы.
   Загудели, заиграли провода, -
   Мы такого не видали никогда,
   Чтобы радость подружилась с мужиком,
   И у каждого звезда под потолком.
  
   Это про электрификацию деревни. Или о колхозной жизни:
  
   Косилка, молотилка, сортировка, веялка.
   А за трактором идет рядовая сеялка.
  
   Исполнял хор и патриотические частушки из колхозной жизни. Само собой разумеется, что в репертуаре хора главенствующее место занимали песни, прославлявшие советских вождей (за этим, надо полагать, весьма строго следила партийная цензура): "Величальная И.В.Сталину" (Величаем мы сокола, что всех выше летает...), "Два сокола" (о Ленине и Сталине), славили и других вождей - Молотова, Калинина.
   Слушали мы и трансляции оперных спектаклей: "Риголетто", "Запорожец за Дунаем", "Руcлан и Людмила". Содержание пушкинской сказки "Руслан и Людмила" мы хорошо знали, и было интересно слушать, как Руслан пел: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?" А голова вопрошала многоголосым басом: "Кто здесь блуждает? Пришлец безрассудный, прочь! Не тревожь позабытых костей!"
   Конечно, слушали мы и передачи для детей, что не проходило для Вали даром: детские передачи он частенько использовал для придумывания новой игры. Помню, как изо дня в день шла передача о похождениях возмутителя спокойствия Хадже Насреддине, затем о Старике Хоттабыче и его друге Вольке и, наконец, о трех мушкетёрах. У мушкетёров была такая песенка:
  
   Трусов родила наша планета.
   Все же ей выпала честь:
   Есть мушкетёры! Есть мушкетёры!
   Есть мушкетёры! Есть!
  
   Валя тут же придумывает игру в мушкетёров. Из палок, найденных в огороде, изготавливаются шпаги - главный атрибут мушкетеров, в головные уборы вставляются перья - это мушкетёрские шляпы, пальтишки, накинутые на плечи, застегнуты на одну верхнюю пуговицу - это мушкетёрские плащи:
  
   Плащ - героический наряд.
   Какое счастье - в плащ одетым
   С копьем, с мушкетом, с арбалетом
   Скакать куда-то наугад,
   Чтоб развивался плащ при этом,
   Как знамя, шумен и крылат.
  
   Желающих быть мушкетёрами - хоть отбавляй. Кто-то становится Атосом, кто-то Портосом, а кто-то Арамисом, Валя, конечно,- Д'Артаньяном. Мы вскидываем шпаги вверх и громко поем: "Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть!"
   А вот рождение еще одной игры. Добираемся до библиотечки моего отца. В ней среди дешёвых выпусков о похождениях сыщика Ната Пинкертона, других книг, обнаруживаем томики Фенимора Купера в цветных, тиснённых золотом, обложках. Это книги о приключениях Кожаного Чулка. У Вали загораются глаза, разрешение на прочтение книг получено, и запоем, одну за другой, мы читаем, нет, проглатываем книги о славном охотнике Натаниэле Бампо. На этот раз Валя придумывает игру в индейцев. Вместо мушкетерских шпаг теперь в руках у нас луки, в головах - снова перья. Кто-то из ребят - Чингачкук, кто-то - Соколиный Глаз, а кто-то - Следопыт.
  
   Индейцем он проснулся. Всем привет!
   Он - Чингачкуку брат и Гайавате.
  
   Слушаем радио о событиях на Дальнем Востоке: конфликт с японцами на озере Хасан в 1938 году, а затем, в 1939, - военные действия на реке Халкин-Гол. Из Монголии возвращается дядя Серёжа, мамин двоюродный брат. Он участник боев с японцами и рассказывает много интересного. Впервые слышим фамилии комкора Штерна (в 1941 году был безвинно арестован и расстрелян) и нашего земляка комкора Г.К. Жукова. Оба за разгром японских агрессоров получили звание Героя Советского Союза.
   И опять новая игра - в войну с японцами. Но самураями никто не хочет быть. Самураем мы делаем Кольку-верхового и берем его в плен.
   Война в Испании. Слушаем по радио сводки о боях между интернациональными бригадами и мятежниками. Мы знаем, кто такая Пассионария, и что означает "No passaran!" Реакция побеждает, и в Калуге появляются испанские дети:
  
   А была эта встреча из встреч!
   Перед детским сеансом, в буфете,
   Слышу вдруг иностранную речь,
   Обернулся: испанские дети!
  
   Испанские дети живут в пионерском лагере где-то за Окой. Мой отец на горкомовской машине везет нас туда на встречу с ними. В лагере нам что-то рассказывают и показывают, а затем ведут на футбольный матч. Испанцы - хорошие футболисты, и мы видим, что это действительно так. После матча испанские дети смешались с приехавшими гостями. На испанцах республиканские кумачовые шапочки - пилотки с кисточкой впереди. Скоро мода на них появилась и в Калуге, и многие дети щеголяли в таких шапочках-пилотках.
   А у нас - опять новая игра, теперь - в республиканцев:
  
   Только не в испанских детей,
   А во взрослых испанцев играли.
  
   В 1939 году Советский Союз развязал войну с Финляндией, но в эту войну мы не играли.
  
   Зимой жизнь в нашем дворе уже не такая бурная, но она продолжается. Зимой - коньки, лыжи, игра в снежки, штурм снежной крепости.
   После уборки снега с тротуара вдоль него вырастают высокие сугробы. По их верхушке можно гуськом идти на лыжах и своими лыжами наступать на лыжи идущего впереди, отчего тот падает. Это вызывает смех.
   На коньках катались на проезжей части улицы по утоптанному санями и автомашинами снегу. Коньков на ботинках у наших ребят не было. Не помню, какие коньки были у Вали, у меня - так называемые "снегурочки". Посредством веревки с палочкой их прикручивали к валенкам. В валенках чувствуешь себя устойчивее, увереннее. Наиболее шустрые ребята крючком из проволоки цеплялись за проезжавшие сани и так катились, пока не заметит возница, да не огреет кнутом. А если на улице показывался грузовичок, то цеплялись за него:
  
   В синем сладостном чаду
   Мимо нас машина мчится.
   Шесть мальчишек на ходу
   Успевают прицепиться.
  
   В оттепель, когда снег лепится, во дворе строили снежную крепость. Помню, как большой ребячьей оравой мы шли на штурм такой крепости. В крепости находился единственный защитник - Лёсик Чудов. От нападавших он яростно отбивался снежками.
  
   В 1937 году родилась моя сестра Эла. И скоро мне было вменено в обязанность ходить в детскую молочную кухню за молоком, кефиром и кашкой для Элы. Называлось это коротко: идти за питанием. Потом, в 1939 году, родился мой брат Виталий, и походы за питанием продолжились уже для него.
   Конечно, Валя, как друг, разделял со мной эту обязанность. Не раз бывало так, что в самый разгар наших занятий вдруг слышалось бабушкино: "Пора идти за питанием". Игра прерывалась, хочешь - не хочешь, а идти надо. Нам вручалась корзиночка с пустой посудой, и до кухни её нёс Валя, а с кухни, с наполненной посудой, - уже я.
   Через много лет, приехав в Калугу и застав у нас дома Элу, к тому времени уже замужнюю даму с двумя детьми, Валя шутливо упрекнул её словами, заслуживающими улыбки: " Ты нам с Вадимом своим питанием испортила всё детство".
   В 1939 году из Ленинграда к нам на всё лето приехал мамин крестник Игорь, сын её подруги Анны Афанасьевны Максимовой. В Калуге проживали две родные тетки Игоря, но он предпочитал жить у нас. С появлением Игоря обязанность, ходить со мной за питанием, перешла от Вали к нему, но проблемы это не решало, так как наши общие занятия все равно прерывались.
   Однажды в нашем доме появилась моя двоюродная сестра Настя, дочь отцова брата, дяди Гриши. Она приехала из Москвы, где жила с мужем, и направлялась к родителям в деревню Песочню Дугненского района. Настя предложила мне и Игорю поехать с ней в деревню на вольные деревенские просторы, на молоко и фрукты. Нас с Игорем не надо было долго уговаривать. Я только спросил, а можно с нами поедет мой друг Валя. Настя не возражала: изба большая, с двумя горницами, места хватит всем, можно спать на сеновале или в саду под яблонями. Но родители Валю не отпустили, по-видимому, у них еще были свежи воспоминания о нашем путешествии в Тихонову Пустынь: каких еще фортелей можно ожидать от таких непредсказуемых любителей приключений в деревне, далеко от родительских глаз. А жаль, что не отпустили. Поездка в деревню была очень интересной и познавательной, да и для здоровья полезной, к тому же она могла вдохновить Валю на новые стихотворения.
   По возвращении домой мы сразу же увиделись с Валей, и я рассказал ему о пребывании в деревне: о поездках верхом на лошадях в ночное и на водопой, о ловле ельцов в протекавшей у деревни речушке c названием Должанка, о сне на сеновале и в саду, о деревенских ребятах. Я рассказывал и видел, как Валя переживал, что ему не разрешили поехать с нами.
  
   Летом при плохой погоде, но чаще в зимние дни, мы с Валей находили занятия у нас дома. Прежде всего - игра в шахматы. Мой отец был большой любитель шахмат, играл он обычно с дядей Лёней Гусаровым, но играл и с Валей, и находил в нём достойного противника. До появления Вали в нашем доме я не проявлял большого интереса к шахматам, но с его появлением и мне захотелось овладеть этой древней игрой, содействующей, как говорили, развитию умственных способностей, памяти, творческого мышления. Я не хотел отставать от Вали, правила игры освоил быстро, и вскоре в моем лице у Вали появился еще один напарник.
   Садились мы за шахматы, бывало.
   Одной доски стратегам было мало.
   И гордая отточенная рать
   Судьбою человечества играть
   Спускалась на пол, в мир простых игрушек,
   Корабликов, коробок и катушек.
  
   Так случалось довольно часто. Когда нам надоедало ставить друг другу "мат" (чаще Валя - мне, чем я ему), шахматные фигуры снимались с доски, и игра продолжалась уже по всей квартире.
   В нашем дворе никто из ребят в шахматы не играл, и, если дело было летом, мы с Валей отправлялись в парк Культуры и отдыха, там находился шахматный павильон, в котором собирались шахматисты-любители со всего города:
  
   В зелени детского парка,
   В шахматном павильоне
   По столикам в крупную клетку
   Зигзагами ходят кони.
  
   Там, в павильоне, я не решался сесть с кем-либо за столик. Ребят моего возраста, с кем я мог бы сразиться на равных, не было, и по этой причине я лишь наблюдал за игрой какой-нибудь пары шахматистов. А Валя подолгу терпеливо ждал, когда кто-нибудь из взрослых обратит на него внимание и, не имея напарника, снисходительно спросит: "Хочешь сыграть?" Валя тут же соглашался. Быстро расставлялись фигуры, разыгрывалось, кто играет белыми, и сражение начиналось, а я из наблюдателя превращаюсь в болельщика. После первых же ходов становилось ясно, что Валин противник пытается поставить ему "детский мат", но не тут-то было, Валя разгадывает его замысел и выстраивает оборону. Подолгу обдумывая каждый очередной ход, Валя из обороны переходит в атаку, ставя в тупик своего противника. Насколько могу вспомнить, Вале не раз удавалось обыгрывать взрослых шахматистов, что ему очень льстило, а меня приводило в восторг - знай наших!
  
   Летом, в левом крыле парка, раскидывал свой шатер цирк шапито. Рассказывали, что раньше на этом месте стоял летний театр, но он сгорел. В цирк мы ходили на дневные представления. А на вечерних представлениях уже стареющий Иван Поддубный клал на лопатки своих противников. Ивана Поддубного знали все, и нам с Валей очень хотелось увидеть знаменитого борца. Мы подолгу бродили возле цирка, надеясь на случайную встречу. Чемпион чемпионов Иван Поддубный имел огромную популярность. Начав карьеру выступлениями в цирке, как атлет-гиревик, он стал впоследствии профессионалом классической (французской) борьбы, и за 40 лет выступлений не проиграл ни одного чемпионата. В 1945 году, на 75 году жизни, был удостоен звания заслуженного мастера спорта СССР и ордена Трудового Красного Знамени. Когда Поддубный приезжал в Калугу с цирком, он уже не выступал на чемпионатах, а являлся просто цирковым артистом. Поддубного, к сожалению, нам так и не повезло увидеть
  
   Шахматный павильон или цирк - не такие уж частые развлечения. Основным и постоянным развлечением являлось, конечно, кино. В те довоенные годы каждая новая "картина" - целое событие. Появления на экранах нового фильма нетерпеливо ожидали, а его показ продолжался целую неделю, а иногда и дольше. Теперь можно только удивляться, как мы могли один и тот же фильм смотреть по многу раз. Спроси тогда любого из мальчишек, сколько раз он видел "Чапаева", "Мы из Кронштадта", "Истребители", "Трактористы", в ответ услышишь, что три, четыре, пять, а то и больше раз. Для того времени это и не удивительно, Сталин, например, посмотрел "Чапаева" 38 раз.
   Мы, дети тридцатых годов, застали еще немое кино. Всемирно признанного эйзенштейновского "Броненосца Потемкина", протозановские комедии "Закройщик из Торжка" и "Праздник святого Йоргена" с Игорем Ильинским, фильм-фантастику "Аэлиту" по мотивам романа А.Н.Толстого тоже Протозанова (роль Ихошки, служанки Аэлиты, в нём исполнила калужанка Александра Перегонец, во время войны погибшая в Крыму от рук фашистов), "Рваные башмаки" Маргариты Барской и многие другие фильмы мы смотрели под музыку тапера:
  
   Помнишь звуки немого кино?
   Аппарат так уютно стрекочет.
   Зритель ахает. Зритель хохочет.
   Зритель, титры, читая, бормочет.
   Он с актером сейчас заодно.
   И грохочет во тьме фортепьяно...
  
   Содержание любимых фильмов "Чапаев" с Борисом Бабочкиным, "Трактористы" с Петром Олейниковым, "Истребители" с Марком Бернесом, "Волга-Волга" с Любовью Орловой и Игорем Ильинским, "Подкидыш" с Фаиной Раневской и Риной Зеленой и других мы знали почти наизусть. Песни из фильмов пела вся страна, а крылатые фразы, произносимые киногероями, повторяли все мальчишки. А игра в Чапаева станет любимой игрой ребятни всей страны. Потом, когда эта ребятня вырастет и станет взрослой, про Чапаева, его ординарца Петьку и Анку-пулеметчицу она будет сочинять анекдоты.
  
   После игр, беготни, похода в бор или на речку, усталые и проголодавшиеся, мы шли к нам домой для передышки. Бабушка Клаша звала нас к столу выпить толокна (теперешние дети, наверное, не знают, что это за напиток) или откушать дерунов. В меню нашей семьи деруны появились случайно. Впервые их я попробовал у Шеленговских. В многодетной семье Шеленговских не было разносолов, но зато были деруны. Деруны мне очень понравились, и однажды я попросил бабушку, чтобы она их нажарила. Бабушка была отменной кулинаркой, но о существовании такого блюда - деруны, понятия не имела, и за их рецептом пошла к Шеленговским. С тех пор деруны заняли достойнейшее место в нашем меню.
   От толокна и от дерунов мы с Валей не отказываемся. Бабушка быстро трёт на тёрке несколько картофелин, разжигает примус и жарит нам деруны. Мы с аппетитом их поглощаем, запивая толокном.
   На праздники бабушка Клаша пекла пироги. У Берестовых их не пекли, у них не было для этого условий. Печь пироги - это тоже праздник. Вот когда оживала наша русская печь. Следить за процессом приготовления пирогов было очень интересно. Бабушка замешивала тесто, а нас посылала в сарай за дровами, наказывая, чтобы принесли берёзовых - от них больше жара. Пока топилась печь, бабушка лепила пироги: с пшенной кашей, с капустой, с мясом, с повидлом, с творогом, и укладывала их на большие противни. Бабушка священнодействовала с пирогами, а мы, глядя на ее проворные руки, вспоминали тех пекарей, которые лепили баранки. Здесь нас никто не гнал, и мы чувствовали себя участниками процесса.
   После того, как дрова в печи прогорали, длинной кочергой бабушка раздвигала алые угли в стороны, освобождая место для противней. Печь большая, вместительная, и в неё помещалось сразу несколько противней. Но вот устье печи закрывается заслонкой, а мы с Валей, чтобы скрасить ожидание, идем играть в шахматы. Наконец, пироги извлечены из печи, они румяны, аппетитны, пышут жаром. Мы получаем по пирогу, и, перебрасывая их с руки на руку, довольные бежим на улицу.
   На Пасху бабушка пекла куличи в высоких жестяных формах, а еще делала творожную пасху с изюмом и ванилью. Творожная пасха укладывалась в деревянную раскладную формочку в виде египетской пирамиды. На стенках формочки были вырезаны восьмиконечные кресты, а по бокам у крестов буквы I и X - инициалы Иисуса Христа. Когда пасху извлекали из формочки, кресты и буквы IX выпукло отпечатывались на её боках. И куличи, и пасху можно было откушать по возвращении бабушки из церкви. Мой отец, несмотря на свой атеизм, с аппетитом уплетал и то, и другое, а нам с Валей - лишь бы было вкусно.
  
   На этой печи, из которой по праздникам появлялись такие вкусные бабушкины пироги, было наше заветное местечко. Задняя часть печи выходила в маленькую комнатёнку, расположенную за кухней. Там стоял знаменитый бабушкин сундук. Когда в 1941 году мы бежали из Калуги от немцев, бабушка сложила в сундук всё самое ценное, что нашлось в доме. Всё сложенное, вместе с сундуком, и было похищено. На этом сундуке, а чаще на печи, мы с Валей и уединялись для наших мальчишеских разговоров. На печи хранились мешочки с сухарями. Это бабушка, наученная голодом 20-х и 30-х годов, делала запасы. Мы сидели на печи, хрустели сухарями и что-то друг другу рассказывали, о чём-то мечтали.
   Наши разговоры по своему содержанию были очень разными. Я уже упоминал о том, что мы мечтали дожить до следующего столетия. Еще мы пытались заглянуть в будущее, определиться, кем мы станем, когда вырастем. Валя сочиняет стихи, значит быть ему поэтом. А может быть историком, как его отец. Нет, лучше поэтом, как Пушкин или Лермонтов - на меньшее мы не согласны. Однако твердости в Валиных мечтах еще нет. А кем стану я? Наверное, военным. Валя в этом намерении меня поддерживает. Буду танкистом, нет - лучше летчиком. Но определенности тоже нет.
   А доживем ли мы до следующего века? И сколько тогда нам будет лет? Мы будем старше, чем наши бабушки (впрочем, моей бабушке Тане было тогда уже за 80 лет).
   Нас волновало не только наше будущее, но и то, что нас окружало. Откуда всё это взялось: звери, птицы, рыбы? Как человек стал человеком? Кто сотворил землю, луну, солнце? Нас растили атеистами, и в божественное сотворение мира мы не верили, но и в научных объяснениях нам не всё было ясно, да и кругозор наш не был столь велик, чтобы разобраться во всех этих не простых вопросах. Наш детский разум еще не мог многого постигнуть, а вопросов было много, и мы пытались найти на них ответы. Были и такие вопросы: есть ли жизнь на Марсе, на других планетах? Валя уже успел прочитать "Из пушки на луну" Жюля Верна, делился со мной прочитанным, и реальность путалась у нас с фантастикой. Конечно, мы были уверены, что жизнь на других планетах существует
  
   Валя читал не только Жюля Верна, им были прочитаны такие "взрослые" книги, о которых я прежде еще не слышал, например, "Гаргантюа и Пантагрюэль" Ф. Рабле, "Необычайные приключения Тартарена из Тараскона" А. Доде (кажется, они имелись в домашней библиотеке Берестовых) и другие. Я тянулся за Валей и тоже пытался читать "взрослые" книги, но когда спрашивал их в библиотеке, частенько получал отказ: "Читать такие книги тебе еще рановато". Тогда я брался за те, что были дома у нас и у Вали.
   Там, на печи, мы обсуждали прочитанные книги.
  
   ...В школе книги,
   И дома книги, и с Вадимом, с другом,
   Мы то и дело книги обсуждаем.
  
   Чтение у нас занимало много времени, так что в нашем духовном воспитании участвовали великие педагоги - писатели. Теперь я не помню, какая домашняя библиотека была у Берестовых. В памяти остались лишь толстые книги по истории с прекрасными гравюрами. Книги - дореволюционного издания и мы бережно их листали, чтобы не запачкать.
   А у нас дома, кроме прекрасного издания сочинений Фенимора Купера, были, конечно, и другие книги. Отец когда-то работал в КОГИЗе (Калужское отделение Госиздата), что давало ему возможность пополнять домашнюю библиотеку. Когда Валя стал завсегдатаем нашего дома и ознакомился с нашей библиотекой, его очень заинтересовала книга еще дореволюционного издания с ятями и фитами, называлась она "С севера на юг". В книге от имени журавля описывалось путешествие журавлиного клина, летевшего в жаркие страны: что журавли видели во время дальнего перелета, мимо каких городов пролетали, какие живописные и примечательные места им встречались в пути: египетские пирамиды, сфинкс, река Нил и многое другое. Книга была очень интересной и познавательной.
   Привлекала наше внимание и чудом уцелевшая после пожара годовая подшивка журнала "Нива", кажется, за 1913 или 1914 год, издания А.Ф.Маркса. Что-то было в нашем доме и из литературных приложений к этому журналу. В "Ниве" было много иллюстраций, а также репродукций картин разных художников. Хорошо запомнил одну из них: на картине была изображена красавица в русском наряде, перед собой она держала блюдо с высокой стопкой блинов. Картина называлась "Масленица". Последние страницы каждого журнала были заполнены различной рекламой: чудодейственных эликсиров, исцеляющих многие болезни, докторов, исправляющих бюст, французских корсетов на китовых усах, гадалок и ворожей. Ничего подобного в советских газетах и журналах не было, и мы с интересом читали эти рекламы.
   Но самой дорогой и интересной была для нас другая книга. В 1937 году отмечалось 100-летие со дня смерти А. С. Пушкина, и к этой дате было издано много юбилейных книг, в их числе академическое издание полного собрания сочинений поэта. Это издание я видел у Валиного одноклассника Субботина Сергея, он жил в частном доме на углу улиц Герцена и Баррикад. Когда нам было уже лет по 12-13, мы ходили к Сергею читать Пушкинскую "Вишню". Но речь идет о другом издании. На мой день рождения моя двоюродная сестра, кузина Таня, подарила мне юбилейное издание избранных произведений А. С. Пушкина, издательства "Детская литература. Москва - Ленинград, 1937 год", под редакцией и с комментариями В. Вересаева и с подбором иллюстраций И. Л. Андронникова. В книге был чудесный портрет жены Пушкина Натальи Николаевны, ни ранее, ни позднее мною не виданный. Теперь эта книга - библиографическая редкость. Но замечательна она не только этим, она замечательна и своей историей. В ночь с 11 на 12 октября 1941 года Калугу оставили наши войска, и немцы вошли в неё без боя. Наша семья покинула город 8 октября с последними эшелонами. Мама, бабушка и я, имея на руках моих маленьких сестру и брата, не могли взять с собой много вещей, только самое необходимое. И все же я не смог расстаться с этой дорогой для меня книгой, и книга проделала с нами тяжелую дорогу в далекие казахстанские степи, сменила вместе со мной не одно место жительства и всегда занимала почетное место в моей библиотеке. В те далекие детские годы эта дорогая для меня книга была прочитана нами от корки до корки. Может быть уже тогда, листая это прекрасное издание, Валя проникся той любовью к Пушкину, которая через много лет подвигнет его к трудам над Пушкинианой. По этой причине эту дорогую для меня книгу после смерти Вали я передал на хранение в Литературный Центр Валентина Берестова при Российской Государственной Детской Библиотеке в Москве.
   Интерес к чтению сделал нас постоянными посетителями книжного магазина КОГИЗ, располагавшегося на улице Сталина.
  
   Денег мало в семье. Но зато в полутьме магазина
   Книжек хоть отбавляй.
   "Мойдодыр", "Гулливер", "Буратино" -
   Книжный рай!
  
   Да, в те годы наши родители не могли позволить себе больших трат на книги. "Денег мало в семье". Так оно и было. Достаток у Берестовых был совсем не велик. Зинаида Фёдоровна полностью посвятила себя дому, мужу, детям. Работал только Дмитрий Матвеевич, и много ли он в те годы получал как учитель? Так что никаких неплановых расходов Берестовы позволить себе не могли.
   Лариса Васильевна Соколова (Ляля Пчёлкина) в одном из писем ко мне вспоминает об очень примечательном эпизоде из нашего детства, ярко характеризующем материальное положение семьи Берестовых. В летнюю пору Ляля, как обычно, гостила у своей тётки. Однажды в их дворе появился Валя, на ногах у него были резиновые галоши. Увидев удивленно-вопросительный взгляд Ляли, Валя смущенно пояснил, что его сандалии находятся в ремонте и кроме галош обуть ему нечего.
   Обстановка в квартире Берестовых была весьма скромной. Никаких дорогих вещей я у них не видел - ни столового серебра, ни сервизов. Чай пили из обычных гранёных стаканов, и в стакан с чаем Зинаида Фёдоровна клала лишь одну ложечку сахарного песку. И даже самовара, обязательного предмета в калужских домах, у них не было, и воду кипятили в обычном чайнике. Мебель у них была очень простенькой, а одежда - ширпотребовская.
   Так что далеко не каждая появлявшаяся на прилавках книжного магазина книга, как бы она ни была интересна и желанна, была Берестовым по карману.
   И все же на некоторые книги деньги находились. Однажды в книжном магазине появился роман Чарльза Диккенса "Приключения Оливера Твиста" в твердом зеленом переплете с иллюстрациями Джорджа Крукшенка. Эту книгу Берестовы не могли упустить. Валя, радостный и возбужденный этим приобретением, прибежал ко мне похвастаться. Во мне взыграла зависть и я, как с ножом к горлу, пристал к маме, чтобы она дала денег на покупку этой книги. Мама не устояла и дала мне нужную сумму, вот и у меня в руках вожделенная книга - чем я хуже Вали? Читаем с Валей каждый свою книгу и долго обсуждаем злоключения бедного Оливера.
   На носу новый юбилей, на этот раз 100-летие со дня смерти М. Ю. Лермонтова.
  
   Юбилей приближался, как праздник народный.
   Шел тираж к юбилею написанных книг.
  
   Объявлена подписка на четырехтомник произведений М. Ю. Лермонтова. Санкции от родителей получены, и мы с Валей бежим оформлять подписку. Но, ни одного тома получить не успели.
  
   И как некогда жизнь твоя, резким ударом
   Был оборван твой праздник. Настала война.
  
   Однако судьба юбилейного издания неожиданно продолжилась, и она по-своему интересна. Окончилась война, настал 1947 год, наша семья проживала по прежнему, довоенному адресу в доме N 82 по улице Пролетарской, и Берестовы жили по прежнему адресу в доме N 74. И вот в один прекрасный день почтальон приносит из магазина КОГИЗ извещение с приглашением выкупить 1-й том сочинений М. Ю. Лермонтова, того самого, юбилейного издания, на которое мы с Валей подписывались в 1941 году. Видимо картотека подписчиков сохранилась, и магазин стал их разыскивать по прежним адресам.
   Теперь этот бедно изданный послевоенный четырехтомник также занимает почетное место в моей библиотеке. Насколько мне известно, Берестовы тоже получили такое извещение и стали владельцами этого четырехтомника.
   Поскольку многотомных домашних библиотек наши родители не имели, свою жажду к чтению мы удовлетворяли в основном в школьных библиотеках. Что касается периодики, то родители выписывали для меня журнал "Мурзилку", а когда подрос - сначала журнал "Костёр", а потом "Пионер" и, конечно, газету "Пионерская правда". В "Пионере" в 1937 году печатались "Приключения капитана Врунгеля" Андрея Некрасова, а в "Пионерской правде" - "Тайна двух океанов" Григория Адамова. Когда Валя появился в нашем доме, "Приключения капитана Врунгеля" мною были уже прочитаны, так что с невероятными приключениями славного капитана "Беды" и его верного помощника Лома Валя познакомился позже меня. А поскольку эта юмористическая повесть в журнале "Пионер" была напечатана в сокращенном виде, позже, когда она появилась в полноценном книжном издании, мы с Валей прочитали её еще раз.
   И "Пионер", и "Пионерская правда" прочитывались нами запоем, причём как-то так получалось, что свежий номер журнала или газеты Валя успевал прочесть раньше меня. Обычно Валя появлялся у нас с вопросом, был ли уже почтальон с очередным номером газеты или журнала. Вспоминается такой эпизод. Когда Валя пришел, моих родителей уже не было дома - они ушли на работу, и только бабушка Клаша сидела у шумящего самовара с очередной чашкой чая. Чай она пила вприкуску, раскалывая куски сахара специальными щипчиками. От чая Валя сразу же отказался: он увидел свежий номер газеты, схватил её и стал быстро просматривать. Найдя продолжение "Тайны двух океанов", положил газету на диван, и склонился над нею в очень неудобной позе. Он забыл очки, и, чтобы лучше видеть, пальцами оттянул кожу от глаз к вискам, от чего его глаза превратились в щёлочки, но только так он мог читать. Опять Валя прочитает газету раньше меня. Я зову его на улицу, но, увлеченный чтением, он меня не слышит. Раздосадованный, ухожу один, но, ни во дворе, ни на улице еще никого из ребят нет. Послонявшись на улице без дела, через некоторое время возвращаюсь домой и вижу Валю за той же газетой, но сидел он уже не на диване, а на полу в еще более неудобной позе. Как он сполз на пол, Валя, конечно, не заметил, он был полностью поглощён невероятными приключениями команды разведывательной подводной лодки "Пионер".
   Бабушка Клаша, глядя на Валю, добро улыбается. Ни бабушку, ни меня Валя, увлеченный чтением, не замечал, и я снова ухожу на улицу.
   Вглядываясь в те далекие годы, я прихожу к убеждению, что любовью к чтению, к книге, я обязан, прежде всего, моей дружбе с Валей. Я хотел походить на него и быть таким, как он, начитанным, эрудированным. "Всем лучшим в себе я обязан книгам", - говорил Горький. Так сказать о себе могли и мы с Валей.
  
   Валино влияние проявилось не только в пристрастии к чтению, но и в коллекционировании почтовых марок. Среди ребят нашей улицы не было филателистов. Вот, фантики - обертки от конфет - собирали почти все дети, и Валя тоже:
  
   Собирать я начал в восемь лет,
   Фантики - обертки от конфет.
  
   Но оказалось, что Валя собирал и почтовые марки. Я сразу же заразился этим увлечением. В книжном магазине КОГИЗ продавались не только книги. Там был отдел, который тоже, как магнит, притягивал нас с Валей. Это был отдел коллекционных почтовых марок. Мы подолгу стояли у витрины, рассматривая разноцветные марки в прозрачных пакетиках. Глядели на ценники и подсчитывали свои не очень-то густые сбережения.
  
   О прекрасная моя марка Эритреи:
   Отдыхающий верблюд с лебединой шеей.
   Как ни странно, но у стран колониальных
   Марок не было тогда скучных и печальных.
  
   Валина коллекция почтовых марок, и в ней марка бывшей итальянской колонии Эритреи с изображением отдыхающего верблюда, погибла в санпропускнике города Куйбышева, по пути в Ташкент, куда в 1941 году семья Берестовых бежала от войны.
  
   Так и жил бы тот верблюд у меня в альбоме,
   Только дома мой альбом и фашисты - в доме.
   Я же в санпропускнике моюсь в Туркестане.
   Марки лучшие лежат, словно клад, в кармане.
   Вшей в одежках у детей паром жгут горячим.
   С ними сгинет и верблюд. Что ж, мы не заплачем.
  
   Свои марки я тоже утратил и тоже в 1941 году. Немцы были совсем близко, и наша семья срочно покидала Калугу. Тетрадка с моими марками находилась в ящике стола. Ящик заело, и я не смог его открыть.
   Через пятнадцать лет я уже всерьёз увлекусь филателией и соберу довольно приличную коллекцию марок СССР. Вот оно - Валино влияние. А для Вали филателия так и осталась детским увлечением, марки он больше не собирал.
  
  
   У Вали есть стихотворение "Бабушка Катя", в нём - последнее четверостишие:
  
   И с почтеньем спросила,
   Склонясь надо мной:
   "Не желаешь ли сказочку,
   Батюшка мой?"
  
   В своих воспоминаниях Валя с сожалением отмечает, что не помнит ни голоса бабушки Кати, ни её прибауток, ни её сказок. Это и понятно: с тех пор утекли многие годы.
   Однако Валя слушал сказки не только своей бабушки Кати, но и моей бабушки Татьяны Андриановны. Валя был уже не так мал и, возможно, сказки бабушки Тани и её прибаутки помнил, он даже их записывал. Бабушка Таня была интересным человеком, по-крестьянски мудрым и прозорливым. Родилась она еще при крепостном праве, в 1854 году, помнила его и рассказывала, что, будучи маленькой девочкой, пасла барских гусей. На каждый случай у бабушки Тани была припасена пословица или прибаутка. Она ими так и сыпала. Ну, а сказок она знала великое множество. Бабушка Таня родила много детей, в предвоенные годы в живых было пятеро, в том числе мой отец, последыш, которого бабушка Таня родила, когда ей было далеко за сорок. Жила бабушка Таня в той самой деревне Песочня, куда мы ездили с Игорем. Периодически бабушка Таня объезжала всех своих детей, гостя у каждого месяцами. В Калугу приезжала сразу к дочери Елизавете и сыну Ивану, моему отцу, а жила в передней половине дома, у дочери. Приезжала обутая в кожаные полусапожки с двумя ушками спереди и сзади, когда-то купленными ей моим отцом. Обувала их из уважения к сыну (не являться же к нему в лаптях), которого считала большим начальником (он работал инструктором горкома ВКП(б), но уважения прибавляло и то обстоятельство, что он был доверенным лицом кандидата в депутаты в Верховный Совет СССР Екатерины Максимовой). В деревне же бабушка Таня ходила в привычных для неё лаптях, поясняя, как бы оправдываясь, что в них ногам удобнее.
   От бабушки Тани можно было услышать много интересного. Так, она рассказывала нам, что её бабку, которую звали Пелагея, барин в Туле проиграл в карты, и её привезли в деревню Холмы с куклой в коробочке. Было Пелагее в то время всего 12 годиков, и новый барин, невзирая на юный возраст, отдал её в жены холопу Никитке, будущему деду бабы Тани. А еще бабушка Таня рассказывала, как однажды в лесу она встретилась с волками. От испуга упала наземь. Волки обнюхали её, помочились и ушли - они были сыты.
   Многое другое, что рассказывала бабушка Таня, из-за давности времени уже забылось.
   Приезд бабушки Тани нам в радость - значит, будут сказки, вот только нужно поймать подходящий момент. Но две бабушки, две сватьи, долго о чём-то своем разговаривают на кухне, а мы ждем - не дождемся, когда же окончится кажущийся нам бесконечным разговор.
   Но вот бабушка Таня уходит из кухни и садится за свою прялку, привезенную из деревни. Сидеть без дела она не может. Прялка старинная, сделанная искусным деревенским мастером. Бабушка Таня ловкими руками сучит из льняной кудели суровую нитку. Потом из этих ниток наткут полотно. Нитка получается ровной, крепкой. Вот бы такую для змея! Но нас интересует сказка, и я начинаю канючить: "Бабушка, расскажи сказку". Бабушка зорко вглядывается в нас. Острое зрение и слух она сохранила до самой смерти, а умерла она уже после войны, когда ей было за девяносто. Наконец, хитро улыбнувшись, она говорит: "Сказку хотите, кормильцы? Так слушайте". И мы, раскрыв рты, слушаем очередную сказку. Иногда Валя что-то записывал. Встречались в сказках и неформальные словечки. Помню, как однажды бабушка Таня рассказывала сказку, в которой баба Яга в своей речи употребляла словечко, производное от слова "блуд". Мы удивленно переглянулись - такое слово мы, конечно, слышали и раньше, но из уст пьяных мужиков или мальчишек, считавшихся хулиганами, а тут вдруг слышим от бабушки. Как не удивиться! Однако и у собирателя русских сказок Афанасьева можно найти непристойные сказки. Через много лет я прочитал статью о непристойной лексике, в которой говорилось, что еще в XVIII веке это словечко могло употребляться открыто. Бабушка Таня, не видя в этом словечке ничего непристойного, принесла его в XX век. К тому же, это была сказка, а из сказки, как и из песни, слова не выкинешь.
   Какие бы ни были в сказках слова, сказки нас воспитывали:
  
   Не бойся сказок. Бойся лжи.
   А сказка? Сказка не обманет.
   Ребенку сказку расскажи -
   На свете правды больше станет.
  
   Вспоминая бабушку Катю и обращенное к нему "батюшка", Валя отмечает, что и сейчас в калужских деревнях можно услышать это "батюшка", обращенное к маленькому ребенку. А вот бабушка Таня обращалась к нам со словом "кормилец". В нас, будущих мужчинах, она видела подрастающих кормильцев семьи. Так что, в калужских деревнях бытовало и другое ласковое слово, обращенное к ребенку - "кормилец".
   Бабушка Таня была к нам очень доброй, но если мы её чем-то досаждали, то называла нас уже не кормильцами, а пострелами. "Вот ужо надеру вам задницу крапивой, пострелята", - беззлобно говорила она.
   Помню, мы играли с Валей в разведчиков. Мы прятались среди густой листвы липы, высматривая противника:
  
   Сижу на самой верхней ветке,
   И чудится, что я в разведке.
  
   Противник был где-то там, в соседнем чешихинском саду, но нам мешала бабушка Таня, она что-то делала на грядках. Мы тихо сползаем с липы и, чтобы бабушка Таня нас не приметила, по меже ползем по-пластунски к забору, не замечая, что мнем огуречные плети. "Ах вы, пострелята, - подает она голос, - вот я вас крапивой". Она рвет пучок крапивы, натруженные руки бабушки не боятся её ожогов, и, грозя нам крапивой, направляется к нам. Мы поспешно ретируемся, и, забыв об игре, долго недоуменно обсуждаем, почему руки бабушки не боятся крапивы.
   Еще помню, как бабушка Таня в разговоре с моей мамой назвала Валю барчуком. О чём они разговаривали, не помню, а слово "барчук" крепко врезалось в память. Уверен, что это слово в устах бабушки Тани не носило негативного смысла. По всей видимости, причиной тому были Валины очки, а возможно, Валин образ ассоциировался у бабушки Тани с кем-то из барских отпрысков из её прежней жизни: вероятно Валя походил чем-то на тех господских детей, которых бабушке Тане доводилось видеть в барских усадьбах. Если и походил, то явно не внешним видом, поскольку одежонку Валя носил весьма скромную, о чём можно судить по фотографиям того времени.
  
   Что Валя был поэтом, почти все на нашей улице знали.
  
   "Поэт! Поэт!" - кричали вслед.
   Поэту было восемь лет.
   0x01 graphic
  
   Но Валя был и хорошим рассказчиком. Быть в центре внимания, не ради каких-то тщеславных побуждений, а чтобы нести в свое окружение слово - это было заложено в Валю уже тогда. Обладая хорошей памятью, будучи начитанным, а еще и фантазёром, Валя без труда мог овладеть вниманием своих слушателей - обитателей нашего и соседних дворов.
  
   Поселился мальчишка у нас на углу,
   И умел он рассказывать сказки.
  
   Просвещение своих слушателей Валя начал со сказок, прочитанных им в книгах или услышанных от бабушек. А потом, когда запас известных ему сказок иссяк, стал рассказывать выдуманные им самим истории, и это была его первая проза.
   Очень скоро Валя стал, как он назвал себя, "сказителем дружинным".
  
   Не стал я предводителем дружины,
   Но сделался сказителем дружинным.
   О призраки, пираты, колдуны!
  
   Вот так, совсем неожиданно, у Лёсика Чудова появился конкурент, но скорее они дополняли друг друга. Обычно набегавшаяся и наигравшаяся за день детвора собиралась в конце дня на лавочке под окнами нашего дома. В центре Лёсик, а вокруг - все слушатели. Так стали собираться и вокруг Вали. Его, как теперь говорят, рейтинг рос изо дня в день:
  
   И главное, чего теперь боялись
   Отважные приятели мои:
   А вдруг историй, леденящих кровь,
   Я в сумерках рассказывать не буду.
  
   Во время одной из таких посиделок, когда Валя рассказывал какую-то придуманную им "леденящую кровь" историю, произошло забавное происшествие. Был теплый августовский вечер, и уже совсем стемнело. Внимание собравшихся ребят было приковано к Валиному рассказу. В тишине этого вечера был слышен только негромкий голос Вали. И вдруг со стороны сада появились две белые фигуры. С визгом и криками "Привидения! Привидения!" все разбежались. Оказалось, что вся эта жуткая сцена была устроена Лёсиком Чудовым и Володей Зиновьевым, подозреваю, что не без сговора с Валей. Лёсик и Володя, надев страшные маски и закутавшись в простыни, проникли в наш сад, а из него - в наш двор. Долго мальчишками и девчонками обсуждалось это происшествие.
   Вскоре "привидения" стали появляться в соседних дворах и на улице. Надев маску и завернувшись в простынь, Лёсик вставал на ходули, что делало его, и так не по возрасту высокого, выше взрослого мужчины. Вид со стороны был потрясающий: какое-то непомерно высокое белое существо на тонких ногах со страшной рожей бродило по темному неосвещенному двору под визг ребятни. Затем "привидение" выходило на улицу и с высоты своего роста заглядывало в окна домов, пугая теперь не только детей, но и взрослых.
   Ходули, изготовленные Лёсиком, были для нас в новинку. Мы гурьбой бегали за Лёсиком и просили дать походить на ходулях. Он давал. Взобраться на ходули при нашем детском росте было непросто, а чтобы на них ходить, нужны были ловкость и сноровка. Лучше всех ходить получалось, конечно, у Мишки-Кукарачи. Он сноровисто вставал на ходули и столь же сноровисто вышагивал нам на зависть.
   И мы с Валей пробовали шагать на ходулях, но не всегда удачно, иной раз и шлепались с их высоты наземь.
  
   Несут меня ходули.
   Кричат ребята: "Слазь!"
   Боюсь, не упаду ли
   С ходулей
   Прямо в грязь.
  
   И сразу позабудут,
   Как важно я ходил.
   Но долго помнить будут,
   Куда я угодил.
  
   А маски, как и ходули, Лёсик и Володя делали сами и нас учили их делать. Форма маски лепилась из глины. На форму слой за слоем накладывалась мокрая бумага. Когда она высыхала, ее снимали с формы и раскрашивали в нужные цвета - и маска готова.
   Приключения с масками продолжались долгое время. Вечерами Лёсик и Володя, надев маски, выходили на улицу и заглядывали в лица прохожих, преимущественно девушек. Кто-то смеялся или взвизгивал, а кто-то обзывал их дураками.
   Ходули, маски - это был не первый и не последний розыгрыш, устроенный Лёсиком. Он вообще был мастером на всякие проделки, шутки, розыгрыши. Вот еще одна из причин, почему Валя тянулся к Лёсику. Валя и сам был шутником и юмористом. Юмор был у Вали добрый, веселый, не обидный. О хорошо развитом чувстве юмора Вали свидетельствуют и его стихи. Например:
  
   Муж - дракон,
   Жена - змея,
   Дочь - собака,
   Сын - свинья.
   Современная семья!
  
   Можно и другие:
  
   Как быстро юность пролетела!
   И дух уже сильнее тела.
  
   Кто на нашей улице лучше Лёсика, умницы и эрудита, мог достойно оценить Валины поэтические способности! Валя это понимал и спешил познакомить Лёсика со своими сочинениями. Так что Лёсик был и первым слушателем Валиных детских стихов и первым его критиком.
   Помню, как Валя декламировал стихотворение о рассеянном короле. В стихах шла речь о том, как незадачливый король, справляя нужду в лесу, забыл там свои штаны. На поиск потери снаряжается войско, которое и находит злополучные штаны. Водрузив на себя потерю, король восторженно восклицает: "Они на мне! Они на мне!"
   Из всего этого шутливого стихотворения запомнил только одно четверостишие:
  
   Король в лесу забыл штаны.
   В дворец он прибежал...
   Об этом случае он всё
   Фельдмаршалу сказал.
  
   Лёсик, конечно, смеялся и хвалил Валю за юмор.
   "Сказителем дружинным" Валя был до самой войны. Может быть поэтому, как он пишет, из "Косого" он в "Кесаря" однажды превратился.
  
   ...из Косого
   Я в Кесаря однажды превратился.
   "Эй, Кесарь!" Я охотно откликаюсь.
   Уж лучше Кесарь, только б не Косой
  
   Новое прозвище свидетельствовало более чем о признании Вали нашей детворой, он стал авторитетом.
  
   Если Валя был чем-то увлечён - чтением, своими мыслями - он полностью отключался от внешнего мира и уже ничего вокруг не замечал. Я уже нарисовал одну картинку, как Валя читал свежую газету. Вот еще одна картинка. Валя идет из школы какой-то странной походкой, он спотыкается, наталкивается на встречных прохожих, волочит свой портфель с учебниками и тетрадями чуть ли не по земле. Это означает, что он весь в плену своих дум и мечтаний, а возможно, в уме сочиняет стихи. Об этой своей особенности Валя прекрасно знал:
  
   А если я по улице хожу,
   То ничего вокруг себя не вижу.
   Одни мечты плывут, как облака.
  
   В таком состоянии Валя не замечал недостатков своего туалета: что пионерский галстук съехал набок, что на рубашке расстегнулась пуговица, а шнурок на ботинке развязался.
   Кто-то видел во всем этом странность, необычность, кто-то называл Валю чудаком, а кто-то считал такое поведение Вали расхлябанностью. Однако психологи утверждают, что развитие вундеркиндов, а Валю, вне всяких сомнений, можно было к ним причислить, негармонично, и при высоком интеллекте они могут демонстрировать бытовой и социальный инфантилизм. Валина мама, Зинаида Фёдоровна, относилась к странностям своего сына с юмором, могла его пожурить и только, ни в коем случае не ругала за неряшливый и отрешённый вид. Я считал Валю чудаком, ведь чудаки украшают мир. Вместе с тем, в необычности Валиного поведения угадывались признаки дарования. Я был уверен, что все талантливые люди - не от мира сего.
  
   Идет человек не от мира сего,
   Вводя в искушенье собак.
  
   Отличало Валю от других мальчишек и многое другое. Некоторые мальчишки с нашей улицы "грешили" неформальным словом, но я никогда ничего подобного не слышал от Вали, да и он от меня тоже. Конечно, какую-то словесную шалость он мог позволить, например, я слышал от него такой, вызывавший у мальчишек смех, не совсем приличный каламбур о бегстве татарского хана Мамая с Куликовского поля: "Впереди нас рать! Сзади нас рать! Вокруг нас рать! Вся Русь! - вскричал Мамай, - и с раной побежал в Сарай". Впрочем, когда мы были взрослыми и однажды ехали из Москвы в Калугу, или, наоборот, из Калуги в Москву, обо всем переговорив, стали коротать дорожное время, рассказывая друг другу анекдоты. И вот тогда Валя позволил себе рассказать анекдот "с картинками" - без "картинок" терялась его острота.
   Валя никогда не был агрессивным, забиякой. Таким, скорее, был его брат Дима, отличавшийся горячим и вспыльчивым характером. Я, как и Дима, мог вспылить, или поссориться с кем-либо из сверстников, но, всегда поступая, как считал, по справедливости. Так, в школе я заступался за еврейского мальчика Додика из нашего класса, которого преследовал крепыш Ломов (фамилию хорошо запомнил, так как она соответствовала своему хозяину). Валя же был миролюбив и, как теперь говорят, толерантен. Я не помню, чтобы Валя с кем-то был в ссоре, не говоря уже о том, чтобы с кем-то подрался. Если Вале кто-то не нравился, он уходил в сторону, переставал общаться. Выйти из себя, взорваться, обругать обидчика - этого Валя не позволял. Конфликты каким-то образом миновали его. Все негативные впечатления, которых и в детстве не избежать, Валя носил в себе, а все хорошее он выплескивал наружу. Он бурно радовался, когда было, чему радоваться, заразительно смеялся, когда было смешно, и был неисправимым оптимистом, заражая своим оптимизмом окружающих. Таким Валя остался на всю жизнь.
  
   О жизни в Мещовске и о своей родословной Валя чудесно написал в воспоминаниях "Детство в маленьком городе". Когда я их прочёл, мне показалось, что всё, о чем в там написано, мне давно знакомо. Но это было ложное впечатление. Конечно, что-то мне было известно из рассказов Вали, но о многом я узнал впервые. В задушевных беседах в укромном местечке на печи мы делились и нашими родственными связями. Именно тогда Валя рассказал мне о происхождении фамилии Берестов. Своей фамилией Валя очень гордился, подчеркивая, что даже у Пушкина она упоминается. Слезаем с печи, берём том Пушкина (тот самый) и находим в "Барышне-крестьянке" фамилию Берестов. На мое предположение, что фамилия произошла от слова берёста, Валя возражает: нет, от древнеславянского имени Берест. Но я не успокаиваюсь и начинаю фантазировать: когда-то давным-давно родился беленький мальчик, такой беленький, как берёзовая кора - берёста, и родители назвали его Берестом, а дети этого Береста стали Берестовыми. Так что, как ни крути, а фамилия Берестов произошла от слова берёста. Валя надолго задумывается, переваривая мою версию, но, в конце концов, заключает, что так, вероятно, и было.
   Моя же фамилия редкая (никогда мне ранее не встречалась), но не такая благозвучная, как Валина. Утешало то, что фамилия пришла из того времени, когда на Руси было крепостное право, что свидетельствовало о пролетарском её происхождении. В те годы, да и позже, это было благом. Вот и Валя в своих воспоминаниях указывает: "...Высшим благом было рабоче-крестьянское происхождение". Во всех анкетах - неотъемлемом атрибуте советской действительности - помимо пресловутого пятого пункта о национальности, был пункт и о так называемом социальном происхождении. А история происхождения моей фамилии, о ней я рассказывал Вале, была такова. Деда по отцу звали Константином, прадеда - Афанасием, прапрадеда - Прохором. Он был крепостным и в барских устах был не Прохором, а Прохоркой, вот от Прохорки и пошли Прохоркины дети. Кстати, позже в Интернете я нашел несколько своих однофамильцев.
   И именем своим я был недоволен. Валентин с латинского - сильный, здоровый, а Вадим - спорщик, что в этом хорошего? Почему не назвали меня Валентином? Или Юрой, как соседского Юру Блинова? Слушая мои жалобы, Валя убеждал меня, что зря я мучаюсь: имя хорошее, древнеславянское, как Берест, и у Пушкина оно есть, и у Лермонтова - тоже. Он меня убедил, успокоил. Хорошо, что отец не назвал меня по тогдашней моде Трактором или, не дай Бог, Альфредом или Адольфом (среди наших сверстников встречались ребята и с такими именами), ведь угораздило же отца назвать мою сестру Элеонорой (не в честь ли дочери Карла Маркса?).
  
   В "Детстве в маленьком городе" Валя написал о своем наблюдении: "Поражало, что у сверстников были бабушки, и не было дедушек. И ведь не на войне погибли, не в революцию, никто их не убивал, но до старости не дожили, не дали счастья внукам". Таким Валиным сверстником был и я. Возможно, Валиному наблюдению поспособствовал и мой рассказ о моих дедах, которые умерли еще до моего рождения. Мой дед по матери Дьяконов Николай Николаевич умер в 1921 году от холеры в городе Кургане. В Советской России свирепствовал голод, был создан "Помгол" - специальная государственная комиссия помощи голодающим. На Кубань и в Сибирь посылались отряды для заготовки хлеба. В такой отряд попал и мой дед, но до Сибири он не доехал, найдя успокоение в общей могиле. Дед по линии отца тоже умер вскоре после революции.
   О своих дедах Валя написал в воспоминаниях, а что он мне о них рассказывал в те годы, я уже не помню. Так что мы действительно не знали своих дедов и с завистью смотрели на тех мальчишек, у которых дедушки были живы. Особенно завидовали одному незнакомому мальчишке, который иногда появлялся на нашей улице, держась за руку высокого, стройного старика с орденом "Боевого красного знамени" на груди.
   Не знаю, какая вещественная память о дедах осталась в семье Берестовых, а о моем деде Николае, кроме его увеличенного фотографического портрета и письма, отправленного с дороги в Сибирь, остались старинные, искусно сделанные канцелярские счеты. Мы с Валей быстро приспособили их для наших игр: счеты переворачивались на костяшки и превращались во что угодно в зависимости от содержания нашей игры - в экипаж, танк, бронепоезд.
   О своем дворянском происхождении Валя, по известным причинам, предпочитал помалкивать, но мне об этом рассказывал, да и для моей мамы, не знаю от кого, было известно, что Зинаида Фёдоровна - из дворян. Потом, когда мы станем взрослыми, Валя не станет делать из этого тайны, а будет шутливо говорить, что он - социальная полукровка, поскольку одна его бабка - крестьянка, а другая - дворянка.
   А моя мама была из мещан, о чём свидетельствовала её метрика. Слово мещанин, мещанка в те годы являлось чуть ли не ругательством. Когда мы с Валей об этом говорили, он возражал: "Какая же твоя мама мещанка, она очень хороший человек".
   Если Валя не скрывал от меня, что его мама из дворян, то я, рассказывая Вале о своей родословной, кое о чём умолчал. Моя прабабка, мать бабушки Клаши, Елизавета Адамовна, была по национальности полькой. Мой прадед (тот, который сажал тополя на Пятницкой улице) привез её из Виленской губернии, где проходил долгую службу в царской армии. После возвращения с государевой службы прадед бедствовал без работы и, обремененный семьей, был вынужден пойти в полицейские, то есть, снова на царскую службу. Служил он под началом полицмейстера Трояновского Евгения Ивановича, известного своими делами по благоустройству Калуги и быта калужан. Кстати, за общественную и благотворительную деятельность Трояновскому было присвоено звание почетного гражданина Калуги. Следующим почетным гражданином города, уже в советское время, стал Циолковский, а за ним это звание получили все первые космонавты, начиная с Гагарина и Титова. Вот о службе прадеда в полиции я и умолчал, хотя на этой службе он ничем себя не скомпрометировал. Да ничего на ней и не нажил, даже собственного домика, и хорошего образования своим дочерям дать он не смог: моя бабушка окончила всего лишь два класса церковно-приходской школы, или, как потом её называли, ЦПШ.
   Поводом для разговоров о родственных связях были и семейные фотографии. Когда все игры окончены, и заняться уже нечем, прошу бабушку Клашу показать нам фотокарточки. Она достает их из ящика комода и стоит рядом, пока мы рассматриваем старинные, сделанные еще до революции фотографии. Их я уже много раз видел, но всё равно спрашиваю: "А это кто? А вот это кто?" Бабушка поясняет. Валя берет карточки в руки и подолгу рассматривает. Фотографии наклеены на толстый картон. Переворачиваем одну из них и читаем на обороте: "Художественная фотографiя В.Н.Ченцов. Калуга. Ильинская ул., д. Васильевой. "Grand Prix", высшая награда въ Полтавъ, Серебряная медаль въ Величкъ, Бронзовая медаль въ Петербургъ, Бронзовая медаль в Москвъ". Читаем эти строки с ером и ятью (эти буквы были для нас привычны, поскольку через наши руки проходило много книг, изданных еще до революции и напечатанных старым гражданским шрифтом) и спрашиваем бабушку, а не родственник ли этот калужский "фотограф В. Н. Ченцов" купцу Ченцову, в бывшем доме которого мы живем. Может быть и родственник, но достоверно бабушка не знает. Хороший был фотограф, прошло полвека, а фотографии будто сделаны вчера.
   У Вали семейные фотографии не хуже, тоже на картоне. Вот мама Вали, Зинаида Фёдоровна, молодая и красивая, с толстой косой. Отец Вали, Дмитрий Матвеевич, тоже молодой и красивый, светлые волосы зачесаны набок. На нем тот самый френч английского сукна на пуговицах с двуглавыми орлами и погонами прапорщика, о котором Валя упоминает в своих воспоминаниях.
   А вот сфотографироваться вместе на память о нашем детстве мы с Валей не удосужились.
  
   О родителях Вали можно сказать много хороших, добрых и лестных слов. И Дмитрий Матвеевич, и Зинаида Фёдоровна были замечательными людьми. О Дмитрии Матвеевиче, о его интересной и нелегкой судьбе можно было бы написать отдельную книгу. А что Дмитрий Матвеевич о своей жизни написал сам? В историко-краеведческом альманахе "Калужская застава" (изд. Н. Бочкаревой, Калуга - 2001) опубликованы его воспоминания "Странички воспоминаний", написанные чудесным языком. Они же вошли в книгу "Валентин Берестов: сквозь цветные стёкла детства", составителем которой является Анатолий Дмитриевич. И жаль, что воспоминания Дмитрия Матвеевича охватывают только ранний период его жизни.
   У Вали есть очень хорошее стихотворение "Образец", которое хочу здесь привести полностью.
  
   У старшего брата был звонкий отец,
   Кумир городка, краевед и певец.
   Ему, подражая и в этом, и в этом,
   Историком сделался сын и поэтом.
  
   У среднего брата был грустный отец,
   Рыбак и от скуки казенный беглец.
   Развел цветничок, огородик за домом.
   Ему, подражая, сын стал агрономом.
  
   У младшего брата был старый отец,
   Мудрец, запредельного мира жилец.
   Он книги искал, собирал и читал.
   И сын в подражание книжником стал.
  
   Так возраст и время меняли его,
   Крутила эпоха отца моего.
   И только в одном не менялся отец:
   Для каждого сына он был образец.
  
   Дмитрий Матвеевич действительно был образцом и не только для своих сыновей. Я тоже его очень уважал и любил, и для меня он тоже был образцом честности и порядочности. Среди студентов техникума, в котором Дмитрий Матвеевич преподавал историю, у меня было много знакомых, в техникуме учился и Валя Клевцов с нашей улицы, и, конечно, я интересовался их отношением к Дмитрию Матвеевичу. Все мои знакомые студенты отзывались о нём с большой теплотой и любовью, и мне это было очень приятно.
   Дмитрий Матвеевич был очень музыкален, у него был отличный слух и приятный тенор.
   В стихотворении "Отец мой не свистел совсем" Валя пишет, что Дмитрий Матвеевич "пел для мамы, для гостей". Доводилось и мне слышать пение Дмитрия Матвеевича. Из всего, что он исполнял, почему-то запомнился романс "В голубой далекой спаленке твой ребёнок опочил" на стихи А.Блока. Тогда я еще не знал, что стихи принадлежат А.Блоку, узнал много позже, когда в 1955 году мне повезло приобрести двухтомник его сочинений.
   Снова я услышал этот романс в исполнении Дмитрия Матвеевича уже в пятидесятых годах, и исполнил он его по моей просьбе.
   В те довоенные годы мои и Валины родители близкого общения не поддерживали. Когда Валя у нас заиграется, забыв, что ему уже давно пора быть дома, его розыски Зинаида Федоровна начинала с нашего двора. Конечно, она и моя мама о чём-то беседовали. Подружились же они гораздо позже, после войны, а преждевременная смерть Дмитрия Матвеевича в 1964 году еще более их сблизила. Как когда-то в довоенные годы "пропадал" у нас Валя, так после смерти мужа стала "пропадать" у нас Зинаида Федоровна.
   Моя мама писала мне, что, придя домой с дежурства, застаёт такую картину: бабушка Клаша (тогда она была уже слепой) и Зинаида Фёдоровна сидят обе на тёплой лежанке, и, дожидаясь маму, о чём-то задушевно беседуют. И так было почти ежедневно.
  
   Пришло время, и по установленному ритуалу и Валю, и меня, каждого в своей школе, приняли скопом, всем классом, в пионеры. На торжественных линейках с нас взяли "торжественное обещание" и повязали на шею красные галстуки. Теперь на призыв "К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!" мы должны были, вскидывая руку над головой, отвечать: "Всегда готов!" Вообще-то галстуки не завязывались узлом, узлом их завязывали кокетливые пионервожатые из старших классов. Мы же скрепляли концы галстука специальным зажимом, на котором был изображен костер из пяти поленьев, с пятью языками пламени:
  
   С зажимом галстук был на мне.
   А на зажиме пять поленьев
   И пламени пять языков -
   Эмблема пионерских звеньев,
   Пожар пяти материков.
  
   Мы стали пионерами, и пионерская песня двадцатых годов "Картошка" (ее певал мой дядя Коля, мамин брат, от него мы впервые и услышали её) стала теперь и нашей песней:
  
   Эх, милая картошка, тошка, тошка, тошка -
   Пионеров идеал, ал, ал, ал.
   Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья,
   Кто картошки не едал, дал, дал, дал.
  
  
   Хорошая, весёлая песня. Так и представляется пионерский костер и сидящая вокруг него ребятня, с аппетитом поедающая испеченную на углях картошку.
   Но когда мы стали пионерами, ни на пионерских сборах, ни в пионерском лагере "Картошку" уже не пели. Песня стала историей. Пели новые, совковые песни, которые не оставляли следа в памяти. А "Картошку", как и песню про Уверлея и Доротею, мы с Валей частенько распевали во все горло, шагая куда-нибудь - в лес или на речку.
   Вокальные способности Валя унаследовал от отца, и не удивительно, что вскоре у него проявился еще один талант - талант барда: он стал петь песни на свои стихи, причём исполнял он их превосходно. А я, с возрастом, звонкость голоса потерял, да и слуха у меня не было, хотя, при прохождении срочной службы в армии, приходилось иногда быть запевалой. Любил Валя не только песню, но и классическую музыку, и неплохо в ней разбирался. Когда он, уже после войны, осядет в Москве, то станет частым посетителем Концертного зала имени Чайковского. А, будучи в 1949 году в Ленинграде, где он работал в этнографическом музее, находил время, чтобы послушать классику. Так, он писал мне, что слушал там "Хованщину", "Фауста", 57 симфонию Чайковского. Мы не единожды вели с ним разговоры о серьезной музыке. Валя рассказывал, как не сразу, а постепенно, стал её понимать, говорил, что для того, чтобы полюбить классику, прежде всего, надо научиться её слушать.
   Вскоре, после того как Валю приняли в пионеры, он похвастался, что его избрали звеньевым:
  
   Вот жизнь! Куда ни заявись,
   И сразу видно: активист!
   Бывало, в лагерь попадешь,
   Со всеми встанешь в ряд.
   День-два, и ты уже ведешь
   Свой пионеротряд.
  
   Став пионерами, мы получили право записаться в какой-нибудь кружок в Доме пионеров, что мы и поспешили сделать.
   Дом пионеров располагался в красивом здании бывшего Дома дворянского собрания, стоявшего над Окой у Березуйского оврага. На второй этаж вела широкая чугунная лестница, по бокам которой стояли чучела бурых медведей.
   Поскольку у меня была склонность к рисованию, я записался в изокружок.
  
   Был и я художником когда-то,
   Хоть поверить в это трудновато.
  
   Валя же должен был записаться в литературный кружок - это так считал я, но к моему удивлению, он записался в драматический. Потом я понял, что причиной этого была Валина мама, которая в молодости участвовала в спектаклях:
  
   Пулеметчицу мама играла,
   А у сына душа замирала.
  
   Занятия в изокружке были интересными. Мы рисовали с натуры, ходили на этюды, устраивали выставки рисунков, на которые приглашались родители. Валя же разучивал роли. Их кружок готовил спектакль, но получилось так, что я на его просмотр почему-то не попал, и игру Вали не видел.
   Занятия в кружках были в разное время, и эти занятия нас с Валей разлучали.
   В те годы был такой лозунг-призыв: "Будь готов к труду и обороне!" Если сдать все установленные нормы, можно было получить специальный значок. До значка мы еще не доросли, а вот в осоавиахимовский кружок, в котором изучались отравляющие вещества, устройство противогаза и правила пользования им, мы с Валей записались и на эти занятия ходили уже вместе.
   Дом пионеров мы посещали до самой войны.
  
   Войну ждали, и о ней много говорили. События на озере Хасан и Халкин-Голе, финская кампания, - все эти военные конфликты для нас, мальчишек, не прошли даром, мы, как и взрослые, ждали большой войны, когда наша славная Красная Армия разобьет врага на его собственной территории.
   Но всё случилось не так, как нам представлялось. И как ни ждали войну, ошеломляющая весть о её начале свалилась на нас неожиданно.
   Выступление Молотова по радио застало нашу семью за поздним завтраком. В это воскресное солнечное утро никто никуда не спешил, и все члены нашей семьи долго сидели за столом, на котором, как всегда, шумел самовар.
   Мама заплакала, а отец недовольно пробурчал что-то вроде того, что с такими, как она, плаксами и войну можно проиграть. А мудрая бабушка Клаша, пережившая три войны, пожар, потерю мужа и много другого горя, примирительно сказала: "Живы будем - не умрем". Она всегда говорила что-нибудь оптимистичное, успокаивающее, например: "Бог даст день, Бог даст пищу".
   Вот она, долгожданная война! Война, о которой еще вчера пели: "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов". Такая новость - разве усидишь дома, и Валя уже тут как тут. Еще не все знают ошеломляющую новость, не все слышали радио. Там, на улице, в соседних домах, есть люди, которые находятся в неведении. Надо всех оповестить. Мы выскакиваем из дома, бежим на улицу, останавливаем прохожих, забегаем в соседние дворы, обращаясь ко всем, кого встречали: "Вы слышали? Вы знаете? Началась война!" Мы находились в каком-то радостном возбуждении. Радость наша была неуместна и кощунственна. Но никто нас не одернул, не пресек этой неуместной радости.
   Валя долго будет помнить об этом нашем "шумном веселье" и наступившем после него "похмелье", и в 1943 году, в Ташкенте, напишет замечательные стихи "Роковая чаша".
  
   Война! Секирой над головою
   Ее внезапная прямота.
   Весть о ней чашей круговою
   Переходила из уст в уста.
   И все мы пригубили, все мы выпили
   Из чаши грозившей каждому гибели.
   И каждый, кто ждал ее поздно иль рано,
   В то утро был ею застигнут врасплох.
   И каждый по-своему, все были пьяны,
   Все дико: и крик, и молчанье, и вздох.
   И если иные с сухими глазами
   Молчали, предвидя жребий свой,
   И если, захлебываясь слезами,
   Плакали женщины наперебой,
   То мы от убийственного вина
   Носились по улицам в шумном веселье,
   Самозабвенно кричали "Война!",
   Наслаждаясь тупым металлическим звоном
   Слова этого, эхом сырым повторенным,
   Пока не пришло похмелье...
  
   Похмелье пришло скоро. Во дворе, где жил Лёсик, мы уже побывали. Еще не были у Клевцовых. Забегаем к ним во двор, там тетя Оля, мать Вали Клевцова, о чём-то разговаривает с матерью Володи Зиновьева. Валя первым выпаливает возбужденно и радостно: "Тетя Оля, война!" В ответ, как ушат холодной воды, укоризненно: "Чему радуешься, дурень?" Радоваться, действительно, было нечему. Мы еще не знали, что такое война и сколько горя она несла, а тетя Оля знала. Но даже и она, как и многие другие, не представляла тогда весь размер надвигавшегося бедствия.
   Радость наша прошла, и в молчании мы пошли к себе по домам.
  
   Ей дали порядковый номер. Сполна,
   По титулам называя,
   Парадно ее именуют - Война
   Вторая, Отечественная, Мировая...
  
   С первых дней войны Калуга стала менять свое лицо. Из магазинов исчезли соль, сахар, мыло, керосин. Исчезли и спички, и курильщики вернулись к старому дедовскому способу добывания огня - к кресалу. Пройдет немного времени и вместо "лампочек Ильича" в квартирах появятся коптилки, а вместо мыла хозяйки для стирки белья станут использовать золу.
   Другой приметой войны стали кресты на окнах:
  
   Все окна -
   Перечёркнуты крестами,
   Весь город сделав
   Кладбищем одним...
  
   Это написал киевский поэт Аркадий Соколовский. У Вали не так трагично:
  
   Полоски из бумаги мать резала красиво.
   И чтоб волна взрывная окно не разнесла,
   Наклеила крест-накрест...
  
   В садах и огородах начали рыть щели - примитивные бомбоубежища для жителей близлежащих домов. Нашу щель рыли в саду дома Черновых, который располагался на нечетной стороне нашей улицы. Руководил работами (был прорабом) дядя Петя, муж сестры моего отца, тети Лизы. Он прошел окопную войну во время Первой империалистической и знал в этом толк. У Вали в саду их дома тоже была сооружена щель.
   У домов было организовано дежурство. Дежурные следили за соблюдением правил светомаскировки и вообще бдели.
   Магазин Домогацкого стал магазином военторга и, когда наши отцы ушли на фронт, наши мамы получили туда пропуска.
   Приехавшие в Калугу столичные гости стали поспешно разъезжаться по домам. Уехала и Ляля Пчёлкина, совсем недавно приехавшая из Москвы к своей тетке. Проститься с ней мы не успели. Случилось так, что в первый день войны Валя подарил Ляле букет диких роз - шиповника, и теперь мы, узнав, что она уезжает, хотели попрощаться с ней по-рыцарски - с цветами. Но где взять цветы? Раздумывать времени не было. Я рванул в сад к Черновым, где сооружалась щель, - там росли чудесные пионы, - а Валя остался у ворот. Когда с огромным букетом я выскочил на улицу, Ляля была уже в конце квартала. В руках у неё был маленький чемоданчик, и никто её не провожал. Я недоуменно посмотрел на Валю. Оказалось, что когда Ляля вышла на улицу и пошла в сторону вокзала, Валя ни окликнуть её, ни остановить не посмел. Догонять Лялю мы не решились, и букет, за который мне могло попасть, был выброшен.
   Следующие приезды Ляли в Калугу состоятся уже после войны.
   А случай с букетом диких роз я совершенно запамятовал, хотя был его свидетелем, поэтому снова должен обратиться к письму Ларисы Васильевны Соколовой. Она вспоминает, что случилось это в первый день войны. Она вместе с двоюродной сестрой Алевтиной возвращалась домой из бани. Шли они по улице Ленина и когда дошли до пекарни, Алевтина на другой стороне улицы увидела меня и Валю. "Вон твои кавалеры идут", - сказала она Ляле и поспешила вперед. В руках у Вали был букет диких роз. Почему в этот роковой день мы с Валей шли в сторону базара и откуда у Вали были эти цветы - теперь не вспомнить. Ляля остановилась, ей хотелось поделиться с нами мучавшими её горькими мыслями. Мы подошли к ней, и она стала сетовать на то, что ей придется срочно уехать домой, так как отца могут мобилизовать на фронт, и она его не увидит. Мы стали утешать Лялю, и тут-то Валя протянул ей букет цветов. Приняв цветы, Ляля успокоилась, пришла в себя. Этот жест внимания и доброты она сохранила в своей памяти на всю жизнь.
   Новости с фронта были всё тревожнее и тревожнее. Моя двоюродная сестра Нина под бомбёжкой, с толпою других беженцев, пришла пешком из Гродно, где проходил службу её муж Борис Прокопцев. В первый же день войны он - к границе, в бой, а она - пешком в Калугу, к маме. Рассказы Нины были горестными и неутешительными. Вот тогда и появились в Калуге первые беженцы из Белоруссии:
  
   Не по-русски, а вроде по-русски.
   Необычен распев голосов.
   Белоруски они, белоруски -
   Из лесов. Из горящих лесов.
  
   За ними - беженцы уже из Смоленской области, других российских областей. Стада гонимых на восток, жалобно мычащих, не кормленых и не доеных коров, подымали густую пыль:
  
   Пейзажа не было. Его смели и смяли
   И затоптали... Лишь густая пыль
   Да медленное умирание солнца.
   И снова пыль. И люди, люди, люди.
   Стада, телеги - все одним потоком
   Катилось. Шумы, окрики, слова
   Слились в единый гул, роптавший глухо.
   И желтые вечерние лучи
   Ложились тяжкими последними мазками
   На спины уходящих... Вот когда
   Я распростился с детством.
  
   Да, наше детство осталось там - в довоенном времени. Мы взрослели, взрослели уже не с каждым новым годом, даже не с каждым наступающим месяцем, а с каждым днем.
   А на запад, навстречу беженцам, шли и шли наши войска, а за ними - калужане рыть окопы и противотанковые рвы.
  
   Готовился к обороне и город: на его улицах появились "ежи", а окна некоторых зданий были заложены мешками с песком.
   Хождение "за питанием" для Виталия продолжалось. И однажды на улице Кирова, где располагалась детская кухня, мы с Валей увидели колонну идущих на Смоленск бойцов. Впереди колонны с цветами в руках шел бравый усатый командир. Громко играла музыка. Женщины, стоявшие на тротуаре, махали руками и что-то кричали, тут же в киосках покупали газеты, журналы, какую-то мелочь и совали всё это в руки бойцам.
   Возможно, об этих уходящих на фронт бойцах Валя и написал:
  
   Навеки из ворот сосновых,
   Веселым маршем оглушен,
   В ремнях скрипучих, в касках новых
   Ушел знакомый гарнизон.
  
   А возможно, Валя действительно видел, как из казарм на улице Герцена уходил на фронт наш калужский "знакомый гарнизон".
   Потом, когда Вали уже не было в Калуге, это было в первых числах октября, я видел другую колонну: не тех бойцов, идущих навстречу врагу с музыкой и цветами, а отступающих, усталых и изможденных, в выгоревших, пыльных гимнастерках. С длинными трехлинейками, обвешанные амуницией, со скатками через плечо, бойцы шли устало, не в ногу. И никого не было на тротуарах, никто не приветствовал, не вручал цветов. Два молоденьких бойца несли пулемет "максим", один - станину, другой - ствол. И вдруг один из них упал, наверное, от усталости, он долго, с трудом поднимался, а у меня комок подступил к горлу от жалости к этому бойцу, и я поспешил прочь.
   Слава Богу, что от таких картин, как и от бомбёжек, Валя был избавлен.
  
   Вырытые в садах щели недолго ждали новосёлов. Совсем скоро начались еженощные воздушные тревоги.
  
   Каждый вечер так было. Заноют, завоют гудки.
   Женский голос из рупора твердо и строго
   Повторит многократно: "Тревога! Тревога! Тревога!"
  
   Это вражеские самолеты летят бомбить Москву. Первые бомбежки Москвы начались в ночь с 21 на 22 июля и продолжались вплоть до нашего бегства из Калуги. Воздушные тревоги стали для нас привычным явлением.
  
   И вновь сквозь стены вой сирен.
   Скорей из ненадежных стен.
   С узлами, не застлав постель,
   На новоселье мчимся в щель.
  
   Лезть в щель нет охоты. Над щелью черное всё в ярких звездах небо. Всматриваешься в него: где же эти проклятые "юнкерсы" и "мессершмидты", летящие бомбить Москву? Но их не видно, слышен только нудный, прерывистый гул их моторов. Калугу еще не бомбили, это случится позже, когда Вали уже не будет в городе, и об этих бомбежках я расскажу ему при нашей встрече через три года.
   "Мчаться на новоселье в щель" нам очень скоро надоело, и мы с Валей решили: будем оставаться дома. На предупреждения моей бабушки, что оставаться дома опасно, я бурно возражал, подкрепляя свои возражения утверждением, что это летят не немецкие самолеты, а наши и, следовательно, опасаться нечего. Иногда после сигнала тревоги, не сговариваясь, мы с Валей сходились вместе, садились на парадном крыльце нашего дома и, забыв о войне, разговаривали о чём-то своем.
   Помню, что мы снова и снова возвращались к вопросу: а есть ли жизнь в других мирах. Мы еще не изучали астрономию, но Млечный путь, Большая медведица и Северная звезда в ней, некоторые другие созвездия нам были известны. Мы верили, что где-то там, в глубине Космоса, а возможно, и на планетах солнечной системы, хотя бы на том же Марсе, жизнь существует. Эти разговоры были уже не те, что мы вели в 10-11 лет, уединившись на печи и грызя бабушкины сухари, нам исполнилось по тринадцать, и мы были уже не так наивны, как тогда, и всё же наивная вера нас не покидала. К тому времени, кроме книг Жюля Верна, мы прочитали и "Борьбу миров" Герберта Уэллса, и "Аэлиту" Алексея Толстого, и считали, что всё, о чём пишут фантасты, со временем в той или иной мере сбывается. Может быть, и нам удастся побывать на других планетах, может быть, и мы совершим полет по маршруту "Калуга-Марс", о котором говорил калужский мечтатель К. Э. Циолковский.
   Мы смотрели и смотрели в звездное небо - в нём столько тайн. Где берет начало Вселенная? Где её конец? И если есть конец, что за ним находится? А может быть, Вселенная есть всего лишь атом какого-то непостижимо великого космического тела? А возможно, наоборот, внутри нас, в окружающих нас предметах, находятся мириады непостижимо маленьких миров? Вот такими вопросами мы мучились, пока снова не слышался гул моторов. Это фашистские самолеты, отбомбившись, возвращались на свои аэродромы. Значит, скоро будет сигнал отбоя. Мы прощались и расходились по домам, чтобы продолжить прерванный сон.
   Поползли слухи, что где-то под Калугой немцы сбросили парашютистов и что в самом городе появились диверсанты. Для борьбы с диверсионно-разведывательными группами немцев формировались истребительные отряды. В один из таких отрядов был направлен "белобилетник" дядя Коля, мамин брат.
   А нас с Валей захватила новая идея - поймать диверсантов, хотя бы одного - но где и как искать диверсантов, мы не знали. Начинаем делать рейды по улицам города, подозрительно приглядываясь ко всем мужчинам. Но никто из них не выглядит диверсантом, по крайней мере, так, как по нашему представлению он должен был выглядеть. Вскоре эта безрезультатная беготня по городу стала надоедать, и я сдался, не вышел в очередной рейд. Но Валя был более упорен и ушел с кем-то другим. И вот однажды Валя прибежал ко мне в сильном возбуждении. Какую новость он принес? Валя выпаливает: "Мы поймали диверсанта!" И рассказывает, что он и его новый напарник повстречали мужчину, поведение которого показалось им подозрительным. Они увязались за ним, он - от них, что усилило их подозрения. Как им удалось сдать "диверсанта" милиции, уже не помню. Помню только, что Валя был очень горд поимкой диверсанта. Был ли это действительно диверсант или какой-нибудь пугливый обыватель, ставший жертвой сверхбдительных юных пинкертонов, осталось неизвестным. Валя был твердо убежден, что это был настоящий диверсант, и хотелось бы, чтобы так оно и было. Через много лет мы не раз вспоминали, как ловили диверсантов.
  
   На фронт уходили все новые и новые мужчины. Возле военкомата стояли толпы добровольцев. Мы ждали, когда дойдет очередь воевать нашим отцам.
  
   А мы еще вместе. Но рядом разлука,
   Которой нельзя миновать.
   Отец не спит, ожидая стука.
   Слезы глотает мать.
  
   Ждать пришлось недолго. В середине июля был мобилизован мой отец. Он ушел на фронт по так называемому партийному призыву и уехал сначала в Тулу, где был обком партии, а оттуда в Воронеж, после чего мы надолго его потеряли. Расставание было будничным, будто отец уезжал в краткосрочную командировку.
   Так же буднично ушел на фронт отец Вали:
  
   Как на работу собрался отец на войну.
  
   Некоторое время Дмитрий Матвеевич находился под Калугой на так называемых Бобруйских складах и домой на побывку приходил уже в военной форме. Хорошо помню, как после одной из таких побывок Дмитрий Матвеевич возвращался в свою часть. Провожала его Зинаида Фёдоровна. Тесно прижавшись друг к другу, они шли по нашей Пролетарской. Я стоял у калитки нашего дома, и Дмитрий Матвеевич, увидев меня, ласково поздоровался. Я долго смотрел вслед этой дорогой мне парочке, пока она не завернула с улицы Пролетарской на улицу Ленина.
   Кто тогда мог знать, что впереди Дмитрия Матвеевича ждали немецкий плен и концлагерь.
   Отцы ушли на войну, и мы с Валей остались старшими мужчинами в доме:
  
   Отца на фронт призвали.
   И по такой причине
   Я должен жить отныне,
   Как следует мужчине.
   .........................................
   Кормилец и добытчик.
   Мужчина. Старший в доме.
  
   Моя мама работала телеграфисткой в управлении Московско-Киевской железной дороги и была в курсе всего происходящего от Москвы и до Киева: какую станцию бомбили, а с какой нет связи, так как там уже немцы. Мама шепталась об этом с бабушкой, но что-то попадало и в мои уши, и я спешил поделиться неутешительными новостями с Валей. Так что, кое-какие новости мы узнавали раньше, чем поступали официальные сообщения. Сводки с фронта, как правило, запаздывали. Мама принесла и новое для нас слово "эвакуация". Скоро это слово было на слуху у всего города. Город покидали и люди, и заводы. Формировались всё новые и новые эшелоны, и мама говорила, что их уже не хватает. Даже по Оке на плотах что-то увозили.
   Берестовы собрались первыми. Случилось это 23 августа. Они уезжали в Ташкент - город хлебный, где у Зинаиды Федоровны проживала старшая сестра.
  
   Война соединила двух сестер,
   Друг дружку не видавших с давних пор.
  
   Эшелон, с которым они уезжали, формировался на тех самых Бобруйских складах, где находился Дмитрий Матвеевич.
  
   На ветке железнодорожной
   У оружейных складов
   Поспешно формировался
   Секретнейший эшелон.
   Но не было в тех вагонах
   Ни пушек и ни снарядов,
   А были одни пожитки
   Солдатских детей и жен.
  
   Прощание с Валей помню смутно. Хотя фронт приближался, мы еще не верили, что Калуга будет сдана немцам, не предполагали, что расстаемся на долгих три года. Тогда нам казалось, что пройдет месяц - другой, немцев погонят назад и все, кто так спешно покидает свои дома, снова вернутся назад.
   Прощались мы не только друг с другом, но и с нашим детством. Детство оставалось в Калуге. Эшелоны увезут нас в другую - во взрослую жизнь.
  
   С милым домом разлучённые,
   В горьком странствии своем
   Пьем мы воду кипяченую,
   А сырой воды не пьем.
   Было нам в то время грозное
   Чем залить свою тоску.
   Эх ты, царство паровозное!
   Сколько хочешь кипятку.
  
   Да, железная дорога (в те далекие военные годы её именовали родным братом Красной армии) обеспечивала своих пассажиров бесплатным кипятком: на каждой станции возле вокзала стояла будка с вывеской "кипяток" - подходи и наливай.
   А к теме расставания с детством Валя будет возвращаться много раз и в стихах:
  
   Покидая затемненный городок,
   Потянулись эшелоны на восток.
   Потерял я детство где-то на пути...
  
   и в повести об археологии ("Трамваем до Ташкента").
   Вскоре от Вали пришло письмо с описанием дорожных впечатлений, отправленное с какой-то попутной станции. А в конце сентября, когда до нашего бегства из Калуги оставались считанные дни, я получил письмо с ташкентским адресом Вали. Ташкентскй адрес! Как вовремя мы его получили и как были ему благодарны! Ташкентский адрес стал нашим почтовым ящиком, а Валя - связным:
  
   У семей, развеянных войной.
   Я уехал первый. Я - связной
   В тыл глубокий и в жестокий бой
   Адрес мой везли они с собой.
  
   В канун нашего отъезда из Калуги, а уезжали мы 8 октября 1941 года, у нас появился дядя Коля. Бойцов его истребительного батальона, занимавшего оборонительный рубеж в районе реки Угры у деревни Плетенёвки, в связи с подходом регулярных воинских частей, распустили по домам. На восток уходил последний заводской эшелон, с которым дядя Коля уезжал с женой и сыном, и он выкроил время, чтобы попрощаться с нами. Мы собирались тоже уезжать, и вдруг возник убийственный вопрос: как мы найдем друг друга? И тут я вспомнил о ташкентском адресе Вали. Вот он выход! Дядя Коля записал адрес, а я помнил его наизусть: Узбекская ССР, г.Ташкент, ул.Лабзак, проезд Уй-Чи. Увез с собой ташкентский адрес и дядя Лёня Гусаров.
   8 октября, всего за несколько дней до прихода немцев, в "телячьем" вагоне (в вагоне перевозили лошадей, и он весь пропах конским навозом) мы покинули нашу родную Калугу. Вместе с нашей семьей ехали в неизвестность и Софья Сергеевна Гусарова с Соней. В конце октября мы с Гусаровыми были уже в далеких казахстанских степях, где я с Соней собирал перекати-поле, так как другого топлива не было. Но перекати-поле моментально сгорало, не давая тепла. Первое письмо - Вале в Ташкент. Ответ пришел очень быстро. Несмотря на войну, почта работала исправно. Уже в ноябре у нас был адрес дяди Коли, полученный от Вали. Вот что писала моя мама отцу в Воронеж в "открытом письме" от 28.11.41 г. (письмо не застало в Воронеже отца и вернулось назад, потому и сохранилось): "...Через Валю Берестова узнали адрес Коли: Ст. Клюквенская Красноярской ж.д., поселок Уяр". Вот куда завез дядю Колю заводской эшелон. Там, на голой земле, будет развернут новый завод. А из поселка Уяр нам писали: "Мы как приехали, сразу написали письмо в Ташкент Вале...". Вот так Валин ташкентский адрес помог нам с дядей Колей найти друг друга. В январе 1942 года Валя в качестве новогоднего подарка прислал нам новый адрес дяди Коли, а затем и адрес дяди Лёни Гусарова. Так что и Софья Сергеевна с Соней с помощью ташкентского адреса нашли дядю Лёню, который из Калуги уехал с последним эшелоном.
  
   Война надолго разлучила двух друзей. Следующая наша с Валей встреча состоится только в 1944 году, когда нам будет уже по шестнадцать лет.
  
   Может быть, взрослыми снова расстались
   Двое мечтателей - я и ты,
   Потому что в детстве не домечтались
   До какой-то недетской мечты.
  
   Ведь нас предвоенное время растило.
   Дороги не вовремя нас развели.
   И, может быть, нескольких дней не хватило,
   Чтоб мы до неё домечтаться могли.
  

II

  
   Итак, в августе 1941 года мы расстались с Валей на долгих три года. С мамой и братом он уехал в Ташкент, где жила двоюродная сестра Зинаиды Федоровны, наша семья - в неизвестность. При прощании мамин брат, дядя Коля, посоветовал мне вести дневник. Совет понравился, и во время стоянки эшелона в Рязани я купил блокнот, в котором начал делать путевые заметки, прежде описав последние дни нашего пребывания в Калуге и нарисовав по памяти Брянский мост, возвышавшийся над улицей Ленина и разрушенный фашистской бомбой (я видел его, когда мы шли от дома к станции).
   Всё обилие дорожных впечатлений невозможно было переварить. Это был своеобразный практический урок географии: смена местностей, климата, часовых поясов, череда станций и полустанков, городов и поселков, рек и речушек. Подобный урок географии по пути от Калуги до Ташкента получил, конечно, и Валя.
   Вот Москва, Рязань, другие большие и малые города. Вот великая русская река Волга, за ней - степи, седой Урал. Дальше за Уралом - уже сибирские реки и города: река Миасс и стоящий на ней Челябинск с облаками дыма над металлургическими заводами, отсюда на запад шли эшелоны с танками; река Тобол и стоящий на ней Курган, где в братской могиле нашел упокоение мой дед Николай; река Иртыш и стоящий на ней Омск (позже с Иртышем я познакомлюсь ближе); и, наконец, река Обь и стоящий на ней Новосибирск с поразившим меня своими размерами и красотой железнодорожным вокзалом. Здание вокзала было построено в виде мчащегося на восток паровоза (хотя этот образ не сразу можно было угадать), а центральная его часть имела композицию триумфальной арки. Где-то тут - в Новосибирске - жила белобрысая девочка по имени Саша - моя будущая судьба.
   От Новосибирска наш эшелон повернул на юг. За Барнаулом снова степи, на них - пасущиеся верблюды. Был уже конец октября, когда эшелон прибыл в Семипалатинск, где и был расформирован.
   В пути мы находились почти три недели. Чем дальше от Москвы, тем плотнее был поток эшелонов: они двигались с Украины и Белоруссии, из центра России и из её южных областей. Где-то в пути поток разделялся на два отдельных потока, один из которых направлялся в Среднюю Азию, другой - дальше на восток. Попутные, большие и малые, станции были забиты эшелонами, подолгу ждавшими отправки, но первыми на восток отправляли эшелоны с раненными бойцами, а также заводские эшелоны - где-то там, в тылу, на голом месте, под открытым небом разворачивались новые заводы. А на запад спешили эшелоны с войсками и военной техникой.
  
   Погодите-ка товарные!
   Пей, бригада, кипяток.
   Пропустите санитарные
   Эшелоны на восток.
   Погодите, пассажирские!
   Сядьте, дети, на траву.
   Воевать полки сибирские
   Мчат курьерским под Москву.
  
   Еще в пути нас кто-то назвал (а возможно, мы сами себя так назвали) "выковырянными". Вот такими "выковырянными" мы и прибыли в Семипалатинск. Там наша семья, и с нами Софья Сергеевна с Соней, получили направление на жительство в "Свиносовхоз имени II пятилетки" Новошульбинского района Семипалатинской области, куда мы и направились сначала поездом до станции Шемонаиха, а потом до места назначения - 40 километров на быках по пыльной, выжженной солнцем степи.
   В купе вагона, в котором мы ехали, произошло первое знакомство с коренным жителем Казахстана. Вместе с нами до Шемонаихи ехал старик-казах с реденькими усами и бородой, всю дорогу жевавший табак. Бабушка Клаша о чём-то с ним долго беседовала.
   А о быках, как о тягловой силе, я раньше читал, кажется, у Гоголя. И вот теперь они предстали реальностью. Степная, бесконечно длинная дорога, казалась мне чумацким шляхом, а наш возница с седыми казацкими усами (по всей вероятности он был украинцем) - чумаком, и ехали мы не в какой-то неизвестный нам свиносовхоз, а в Крым за солью. Возница покрикивал своё "цоб-цоб" на лениво вышагивающих быков, из-под ног которых поднималась густая, жирная пыль, толстым слоем оседавшая на наших скромном багаже, одежде, руках, лицах. Мы ехали так долго, что казалось, время остановилось. Но вот и совхоз.
   Поселили нас не на центральной усадьбе совхоза, а в двух-трех километрах от неё, на полевом участке, в саманном домике. Домик стоял в ряду других таких же домиков на самом краю поселка, за глубоким оврагом; за домиком - бескрайняя степь, по которой ветер гонял клубки перекати-поля.
  
   Вот перекати-поле,
   Колючий пыльный шар.
   Он лихо скачет в поле,
   Хоть с виду сух и стар.
  
   В поселке казахов не было видно, населяли его, в основном, выходцы из Украины. В домике тоже была русская печь, только не с кем было на ней уединяться для интимных разговоров. На печи спала бабушка Клаша с моим двухлетним братом Виталием. В первые дни по приезде Виталий заболел одновременно корью и дизентерией. Виталий находился при смерти, и мама увезла его в Новую Шульбу. Там, в районной больнице, он и был вырван из её лап. Обессиленный болезнью и голодом, он просыпался ночью и тихим голосом просил дать ему сухарика. Из мешочка с припасенными еще до войны сухарями бабушка доставала сухарь и совала его в руки Виталия. Он грыз его, успокаивался и скоро засыпал. А я вспоминал, как когда-то и мы с Валей грызли на печи сухари из этого же мешочка.
   Оттуда, с этого "Свиносовхоза имени II пятилетки", я и отправил Вале первое письмо с описанием дорожных впечатлений и совсем скоро получил ответ. Связь была восстановлена.
   Прошло несколько дней, и мы узнали, что такое континентальный климат. В одну ночь зима сменила осень. Случилось это с 6-го на 7-е ноября. Был теплый осенний вечер, когда мы ложились спать, а утром все кругом было покрыто толстым слоем снега, и был мороз. Узнали мы и что такое буран в степи. Бураны продолжались по несколько дней, а когда кончались, мы обнаруживали вокруг домика огромной высоты сугробы. Школа находилась на центральной усадьбе совхоза, и из-за зимы и отсутствия теплой одежды учебу пришлось бросить.
   Работы в совхозе для "выковырянных" не было, но мама упорно её искала, и не любую, а по специальности. Нашла она её на станции Шемонаиха, куда мы вскоре и перебрались. Туда же перебрались и тетя Соня с Соней. А в марте следующего года новый переезд - на станцию Защита Томской железной дороги, расположенной в семи километрах от Усть-Каменогорска. Получилось так, что в шестом классе я учился в четырех школах.
   В железнодорожном поселке на станции Защита нашли приют многие калужане, загнанные туда войной, так что там образовалось целое калужское землячество. Калужане держались друг друга, помогали один другому кто, чем мог, обменивались калужскими новостями. Мальчишки и девчонки тоже держались друг друга. В Калуге Валиных одноклассников, кроме Сережи Субботина, я не знал, а здесь сдружился с калужанином Колей Лоскутовым, который, как потом выяснилось, учился с Валей в одной школе. Я расспрашивал Колю о Вале, и он мне что-то рассказывал о нём, но что конкретно - теперь уже не помню.
   С Колей мы ходили купаться в прохладных водах Иртыша или на рыбалку поудить чебаков, лазили на гору Орел, где на камнях грелись зеленые, шустрые ящерицы. Наконец, после окончания семи классов мы вместе с ним пошли работать в железнодорожные мастерские.
  
   А как мы фронту помогали?
   Что тут ответить? Мы пахали,
   А кто поменьше, те пололи
   В сибирском ли, в узбекском поле
  
   Конечно, учась в школе, и мы пахали и пололи, но теперь наша с Колей помощь заключалась и в том, что в мастерских мы заняли место ушедших на фронт мужчин, и это придавало нам гордости. Была помощь и семье, поскольку мы получили рабочие карточки, а это уже не 400, а 800 граммов хлеба в день. А в августе сорок третьего наши семьи, Колина и моя, вместе, в одном вагоне, возвращались в родную Калугу, и почти всю дорогу мы с ним простояли на тормозной площадке вагона - уж очень хороший был с неё обзор. Это снова был практический урок географии.
   Кстати, судьба свела меня и с другим Валиным одноклассником - Фатовым Сашей, С ним я учился в одной группе в Калужском техникуме железнодорожного транспорта. Конечно, я написал Вале об этом, и, поскольку Фатов был довольно неординарной личностью и являл собой целый букет противоречивых качеств, мы в наших письмах изрядно промыли ему косточки.
   Кстати, у Валиного брата, Димы, хранилась фотокарточка, на которой отличник Валя изображен возле бюста В.И.Ленина вместе с другими отличниками. Среди них - Коля Лоскутов и Саша Фатов.
   Надо ли говорить о том, что после того, как мы с Валей расстались, в наших жизнях произошло много нового: и событий, и встреч, так что было чем поделиться в письмах друг к другу.
   Жизнь Вали в Ташкенте была более голодной, чем в той глубинке, куда попали мы, но зато и более интересной, насыщенной, полной встреч с известными и именитыми людьми.
   Ташкент - город хлебный, но, приютив бежавших от войны европейцев, он был не в состоянии их прокормить. Как говорил приезжий народ, есть в Ташкенте, кроме пыли, было нечего. Берестовы голодали. Жизни Вали угрожала опасность - он мог умереть голодной смертью, и если бы не вмешательство Чуковского и других влиятельных лиц, то неизвестно, чем бы всё закончилось (чтобы спасти Валю, его устроили в детдом, о чем он мне сообщил в письме от 9 ноября 1942 года),
   Мое последнее письмо со станции Защита не застало Валю в Ташкенте - он находился в санатории, о чем мне сообщила Зинаида Фёдоровна. Её письмо привожу полностью, без изменений:
   "Ст. Защита Томской ж. д., дом НКПС N 20, кв. 4
   Прохоркину Вадиму.
   Ташкент, Шахризябская, дом 104, Берестов Валя.
   Ответ на 20/VI-13/VII.43г.
   Дорогой Вадим! Отвечает тебе мама твоего друга, так как он с 10/VII.43г. находится в санатории, и Дима тоже. У нас стоит такая жара, что ходим, высунув язык. Валя в этом году чувствует себя лучше. Он тоже сдал на отлично, а сейчас отдыхает. Прошел английский язык за 8 классов, думает попутно заняться французским. Валя будет кончать 10-летку. Советую тебе тоже, а там для вас широкая дорога, и вы подрастете, иные будут взгляды, иные желания, а тем более, учишься ты отлично. Давай 10-летку кончай. Мама согласится. Привет вам всем. Валя вернется 6 августа, и, быть может, еще ответит. Пиши, не забывай. З. Берестова."
   Зинаида Фёдоровна советовала мне "кончать 10 классов". Очевидно, в письме к Вале я поделился с ним своими сомнениями о возможности дальнейшей учебы в школе. У каждого своя судьба. Нужно было скорее приобретать какую-то специальность, и мне пришлось поступить в техникум, но было это уже в Калуге.
   Вскоре после получения письма от Зинаиды Фёдоровны мы покинули гостеприимный Казахстан. В 1943 году большая часть территории, по которой проходила Московско-Киевская железная дорога, была освобождена от оккупантов. Управление дороги, расформированное в октябре 1941 года, было вновь сформировано, и из эвакуации стали отзывать кадровых работников. Калуга была освобождена от немцев 30 декабря 1941 года, и мы уже устали ждать, когда сможем вернуться домой.
  
   Будет день, когда у перрона
   Фыркая, станет поезд мой.
   Взбегу по звонким ступеням вагона.
   Гудок прокричит: "Домой! Домой!"
  
   В августе наконец-то получила вызов и моя мама. Сборы были недолгими. Только пассажирского вагона со звонкими ступеньками не было, обратный путь был снова в "телячьем" вагоне, и путь этот, как и в 1941 году, был нескорым, но зато радостным - мы ехали домой.
   Калуга встретила нас пасмурной погодой, безлюдными улицами, длинными очередями у хлебных магазинов. Родная Пролетарская улица выглядела чужой и неприветливой. В нашем доме и во флигеле во дворе, в котором раньше проживали Гусаровы, жили незнакомые, чужие люди, только в свётелке по-прежнему жил Колька-верховой со своей матерью. От дома, в котором жили Шеленговские и Чудовы, остались одни развалины: сюда угодила бомба. Всё наше имущество, мебель были разграблены. Мы вернулись домой, но домой не попали.
   Маме дали комнату в коммуналке дома НКПС на Улице 1905 года (теперь снова улица Георгиевская). Рядом с домом - действующий двухэтажный Свято-Георгиевский собор - храм в честь великомученика Георгия "за верхом", памятник архитектуры (поскольку главный калужский собор, каковым являлся Свято-Троицкий кафедральный собор, был Советской властью разорён, его статус перешел к Георгиевской церкви). В этом храме когда-то венчались мои бабушка и дедушка. Напротив церкви - дом Гончаровых, родителей жены А. С. Пушкина, Натальи Николаевны. Так что, место было историческое. В этой коммуналке, в которой жило еще три семьи, мы прожили до 1946 года, и знаменательна для меня она тем, что в ней произошла наша первая с Валей встреча после трехлетней разлуки.
   В марте 1944 года Валя писал мне, что приедет в Калугу ко дню моего рождения, а жить будет у тетки на Пушкинской улице. Но приезд в Калугу не состоялся. Уже не помню, от кого я узнал, что в Ташкенте его уже нет, что он в Москве и временно живет в семье у Пешковых, родственников Максима Горького.
  
   Две пачки яичного порошка,
   Да двадцать четыре коротких стишка
   Про детство, войну и весну.
   Москва. Вот и я потянулся туда.
   Там нового Пушкина ждали тогда.
   Ну, значит, я тоже блесну.
   .
   Позже мне станет известно, что в Москву Валя приехал в конце апреля и заботами своих меценатов был определен в интернат при школе Памяти Ленина в Ленинских Горках. Впоследствии туда же будет определен и брат Вали Дмитрий. Такая деталь, о которой Валя расскажет мне позже, при нашей встрече: к тому времени школы были разделены на мужские и женские, а в его школе, мальчики и девочки учились вместе, и это Вале нравилось.
   Валя совсем близко, обещает приехать во время летних каникул, и я с нетерпением жду его приезда, отсчитывая неделю за неделей. Я окончил первый курс Калужского техникума железнодорожного транспорта, но на каникулы нас не распустили, а использовали на так называемых оборонных работах. (Через 50 лет за это и за работу в железнодорожных мастерских я получу статус участника войны.) Вечера провожу за чтением.
   Как часто в таких случаях бывает, встреча произошла неожиданно. Я был дома один, мама находилась на ночном дежурстве, а бабушка Клаша с внуками уехала "на кормление" в деревню к родственникам отца. Слышу стук в дверь, открываю - Валя! Не можем сдержать радостных эмоций. Внимательно всматриваемся друг в друга. А мы ведь здорово изменились: теперь мы не те мальчишки, какими были три года назад, теперь мы почти юноши - нам уже по 16 лет. Валя в очках, худ, но всё тот же: так же, как и раньше, щурится, и улыбка, и жесты прежние, довоенные. И манера вести разговор не изменилась. Так в чём же мы изменились? Наверное, в том, что мы рано повзрослели и теперь несли на себе отпечаток тех бедствий, которые наложило на нас военное лихолетье.
   Но сколько можно смотреть друг на друга! Немного успокоившись, мы приступили к большому и длинному разговору, и уже лежа в постели, проговорили почти до утра. В письме ко мне от 27.03.42 г. Валя писал: "Когда встретимся, у нас рассказов хватит на полгода". Так и произошло. У Вали имелось, что рассказать мне о жизни в Ташкенте: о встречах с Корнеем Чуковским, Алексеем Толстым, Анной Ахматовой, другими знаменитостями (об этом периоде его жизни можно прочесть в воспоминаниях "Светлые силы"). Слушать Валю было интересно, поскольку рассказчик он был замечательный, я же был хорошим слушателем.
   Вале повезло, что он оказался в Ташкенте, где, гонимая войной, собралась почти вся наша литературная элита, "золотой запас" - умы и таланты страны. Эвакуированные в Ташкент писатели и деятели культуры жили там одной колонией. Этакая большая коммунальная квартира советских времен, состоящая сплошь из интеллигентов. В то время на улицах Ташкента можно было встретить А.Ахматову, К.Чуковского, А.Н.Толстого, Ф.Раневскую, Вс.Иванова, Е.Булгакову, С.Михаэлса, В.Луговского - всех не перечислить, но лица все узнаваемые (так о жизни в ташкентской эвакуации написано в книге Натальи Громовой "Все в чужое глядят окно"). Попади Валя, как мы, в казахстанские степи, его судьба могла бы сложиться по-иному
   Имена корифеев от литературы, с которыми Валю свела жизнь, и о которых он мне рассказывал, таких как Корней Чуковский, Алексей Толстой, Лев Квитко (член Еврейского антифашистского комитета, арестованный по ложному обвинению и расстрелянный Сталиным в 1952 году, как и другие члены этого комитета), и некоторых других, были мне знакомы, а вот имя Анны Ахматовой, сыгравшей в жизни Вали столь же значительную роль, как и Корней Чуковский, мне ничего не говорило. В 1991 году Валя написал о ней:
  
   О счастье - на рассвете юных дней
   Смешить Ахматову, смеяться вместе с ней!
  
   В 1944 году Ахматову я еще не знал и с её творчеством знаком не был. Не знал я не только Ахматову, но и Гумилёва, Пастернака, Мандельштама и многих других поэтов, как символистов, так и акмеистов, с творчеством которых Валя был уже хорошо знаком. Я читал тогда совсем других авторов. Заведующая техникумовской библиотекой, интеллигентная старушка, имела свои пристрастия в поэзии и, признав во мне серьезного читателя, давала мне книги из своего, как она говорила, заветного шкафчика. Это были стихи Гейне, Шиллера, Байрона, Беранже, а из русских авторов - Аполлона Майкова, Фета, Надсона, Апухтина, и ничего из более поздних или современных поэтов. Так что, к примеру, стихи Сергея Есенина, считавшегося упадочническим поэтом, приходилось искать у однокурсников. Предполагаю, что произведений Есенина, да и Ахматовой, в библиотеке не имелось, а если они и имелись, то студентам их читать не давали.
   Понравившиеся стихи я переписывал в заветную тетрадь (кстати, и Валя так делал); например, из Апухтина:
   Когда будете, дети, студентами,
   Не ломайте голов над моментами,
   Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
   Над царями и президентами,
   Над морями и континентами... и т. д.
  
   Это стихотворение я читал наизусть своим однокурсникам, и оно им тоже нравилось.
   Так что, Ахматову я тогда еще не знал, вторично, после рассказа Вали, услышал о ней из известного постановления ЦК ВКП (б).
   Валя рассказывал, а я засыпал его вопросами. Говорили и о нашем будущем. Как мне помнится, Валя говорил, что, если ему суждено стать литератором, то на одной поэзии он не замкнется. Он видит себя не только поэтом, но и прозаиком, и уже давно накапливает материалы для своих будущих книг (полагаю, что он имел в виду свои дневниковые записи).
   У меня тоже было о чём рассказать Вале. Я пережил первые бомбежки Калуги, да и наше бегство из города было по-своему интересным. За давностью лет не могу вспомнить определенно, что я ему рассказывал в первый день нашей встречи, а что - позже.
   Первая большая бомбежка Калуги случилась 4 октября 1941 года. Я и Соня Гусарова учились в школе N 5 (бывшая казенная женская гимназия), находившейся на улице Дзержинского. В тот день, как обычно, шли занятия. Мы не услышали сигнала о налете. Возможно, его и не было. Поэтому, когда началась бомбежка, мы все сидели за партами. Окна нашего 6-го "В" класса выходили на ту сторону, где упали бомбы, а упали они совсем близко. Взрывной волной выбило все стекла.
   Тот момент я и теперь помню так ясно, словно это было вчера. Я помню, как оконная рама и куски стекол медленно-медленно начали вываливаться из проема и также неторопливо стали падать внутрь класса на головы учеников. Я запомнил даже конфигурацию чуть ли не каждого падавшего вниз осколка стекла, траекторию его движения, а ведь всё это длилось одно мгновение, мгновение же было воспринято как длившееся, по крайней мере, несколько секунд. Через много лет в журнале "Наука и жизнь" я прочитал статью о необыкновенной способности человеческой психики воспринимать происходящие в экстремальной ситуации явления в замедленном темпе. Автор статьи приглашал читателей сообщить ему через журнал о таких случаях, и я собирался написать о своем случае, но, к сожалению, так и не написал. Разгадала ли наука эту загадку? А вот как я и другие ученики класса очутились на полу, не помню. Никто серьезно не пострадал. Учительница вывела нас в подвал, где собралась вся школа, и где нас долго держали, ждали, когда из домов, в которые попали бомбы, вывезут убитых и раненых.
   Весь квартал, в котором находилась школа, был оцеплен. Прибежавшие к кварталу мамы и другие родственники учеников, среди них моя мама и Софья Сергеевна Гусарова, ждали снятия оцепления, находясь в шоковом состоянии, поскольку кто-то распространил слух, что одна из бомб попала в школу. Когда я и Соня вышли из школы, то сразу же попали в объятья моей мамы и Софьи Сергеевны.
   Как я потом узнал, в результате этого налета было разрушено 10 домов, ранено 58 и убито 43 человека. Среди погибших была и сестра моего отца, тетя Лиза, ставшая первой жертвой войны из числа нашей родни. Вместе с детским садом, которым тетя Лиза заведовала, в этот день она должна была эвакуироваться, и перед дальней дорогой решила свести внука Юру в парикмахерскую, где её и застал налет. Взрывом бомбы тете Лизе оторвало ноги, и она умерла от потери крови, а у находившегося рядом с ней Юры не было ни одной царапины.
   В этот день занятия в школе для меня надолго закончились. Возобновятся они за тысячи километров от Калуги - в Казахстане...
   Мой второй рассказ был о том, как мы уезжали из Калуги. 7 октября Калугу опять сильно бомбили. Я видел как чёрный (таким он мне показался), с крестами на фюзеляже и крыльях, "Юнкерс" низко пролетел над городом, и из него, как горох, сыпались вниз зажигалки.
   А 8 числа наша семья, и с нами Софья Сергеевна с Соней, с одним из последних эшелонов уехали из Калуги, как нам казалось, на два-три месяца. Наш отъезд устраивал дядя Лёня Гусаров, сам он уехал из Калуги еще позже нас.
   Путь от Калуги до Москвы (электричка его проходит за три с половиной часа) наш эшелон преодолевал три дня. До станции Тихонова Пустынь доехали без приключений. Вдали чернело дымящееся здание элеватора, в нём после бомбежки 7 октября горело зерно. Дальнейший же путь был полон приключений. Впереди и сзади нашего эшелона держали путь на Москву другие эшелоны. Дорогу бомбили, и мы, оставив весь свой скарб в вагоне, прятались в лесу, подолгу ожидая, пока где-то впереди закончат восстановительные работы на разрушенном бомбами пути. Нам повезло, что ни один из крупных мостов не пострадал от налетов авиации, иначе до Москвы мы бы не добрались.
   Медленно, но мы всё же двигались вперед. Однако не все из впереди идущих эшелонов дошли до Москвы: внизу под откосом железнодорожной насыпи лежали разбитые и обгоревшие вагоны и цистерны. На полпути наш эшелон вдруг надолго остановился, уже не из-за налетов вражеской авиации, а по причине, что на паровозе кончились вода и топливо. Пассажиры эшелона высыпали из вагонов и выстроились цепочкой до какого-то болотца и оттуда из рук в руки передавали на паровоз ведра с водой. Таким же способом были переданы на паровоз и обнаруженные где-то поблизости дрова.
   В Москве наш вагон долго возили по Окружной железной дороге. Когда стало темнеть, в небо поднялись аэростаты воздушного заграждения, а потом всю ночь, где-то рядом, грохотали зенитки, и в черном небе были видны разрывы снарядов - там, в вышине гудели своими моторами немецкие самолеты.
   На другой день, рано утром, уже другой эшелон, к которому прицепили наш вагон, отправился на Рязань и дальше на восток.
   Как мне показалось, мои рассказы произвели на Валю большое впечатление. Он сказал, я это хорошо запомнил, что всё это надо сохранить в памяти, а лучше - записать, записать для тех, кто вырастет после нас. Еще Валя сказал, что когда-нибудь он напишет книгу о Калуге и то, о чём я ему рассказал, ему может пригодиться. Тогда я не последовал совету Вали, и свой рассказ не записал, сделал это теперь.
  
   За разговорами мы забыли о том, что уже давно наступила ночь, и заснули только под утро. Разбудил нас приход с дежурства моей мамы. Она тут же набросилась на Валю с расспросами, и, слушая его ответы, эмоционально "охала" и "ахала".
   После дежурства маме надо было отдохнуть, а мы - скорее в город, я должен показать Вале военную Калугу. Выходим к Свято-Георгиевскому собору. В нём Валя раньше не был, и я предлагаю зайти внутрь. Подымаемся по широкой лестнице на второй этаж. Внутри храма тихо и прохладно. Мы рассматриваем старинные иконы (в соборе находилась главная святыня Калужской земли - чудотворная икона Калужской Божией Матери) и шёпотом обмениваемся впечатлениями. Женщины в черных платках крестятся и ставят свечки у икон, передают священнику записочки с именами убиенных на поле брани, чтобы помянули их в молитвах за упокой. Мы смотрим на этих женщин, потерявших близких на войне, и нас охватывает чувство скорби. Примолкнув, мы выходим из церкви и идем к Театральной площади. Наш уютный с замечательной акустикой театр, один из старейших в России "храмов Талии и Мельпомены", сгорел при наступлении немцев. А ведь в нём играли такие знаменитости, как М.С.Щепкин, П.М.Садовский, В.Ф. Комиссаржевская. Кажется, совсем недавно мы были в театре на "Мещанине во дворянстве" Мольера, и вот перед нами развалины. В 1958 году на месте этих развалин разобьют сквер, а в нём установят памятник К. Э. Циолковскому. Теперешняя молодежь, наверное, и не знает, что тут когда-то стоял замечательный театр.
   От развалин театра по улице Кирова идем к базару. На базаре шумно, но теперь там совсем другой люд. Крестьян почти не видно, всего несколько телег, а возле них, вместо бородатых мужиков, бабы да седые старики. Торгуют больше горожане, кто чем: яичным порошком, американскими консервами, пайкой хлеба, но преимущественно барахлом. Инвалид, в выгоревшей гимнастерке со следами от погон, зазывает сыграть в "три листа" - это дедушка теперешних напёрсточников (прадедушку можно найти в произведениях писателя О'Генри).
   Стоявшая на базарной площади водонапорная башня тоже взорвана. Напротив базара по улице Кирова - развалины домов, сюда упали бомбы при бомбежке города 4 октября 1941 года.
   Предлагаю Вале посмотреть немецкий танк на улице Степана Разина, подбитый в боях при освобождении Калуги. С улицы Кирова, у пожарной каланчи (теперь её нет - снесли за ненадобностью), сворачиваем на улицу Степана Разина. Вот и танк. Всё, что можно было с него снять, давно уже снято, остался один остов, который уберут уже после окончания войны.
   Улица Степана Разина круто спускается вниз к Оке. Показав на этот спуск, рассказываю Вале, что, когда наши войска освободили Калугу, тут лежало много замерзших трупов немецких солдат, и мальчишки на этих трупах, как на салазках, съезжали вниз с горы. Об этом я слышал в техникуме от своих однокурсников. Рассказ Валю поразил.
   На улицу Салтыкова-Щедрина, где было больше всего разрушений - там шли самые горячие бои - решили не ходить. Лучше - на улицу Пролетарскую, на улицу нашего детства. После моего возвращения в Калугу тут ничего не изменилось. Наш дом по-прежнему выглядел чужим и неприветливым, а двор - пустым и унылым. Неубранные развалины дома, в котором до войны жили Шеленговские и Чудовы, придавали двору еще более тоскливый вид. Снова, как и много лет назад,
   Захожу в знакомый двор и сад.
   Двор пустой. И никого в саду.
   Как же я товарищей найду.
   Никого...
  
   Из прежних жильцов, кроме Матвеевых, никого не осталось. Гусаровы, по возвращении из эвакуации, осели в Малоярославце. Старшие Шеленговские погибли при бомбежке. Мишка-Кукарача воевал в морской авиации где-то на севере (при встрече с ним после войны он рассказывал, как самолет, на котором он был стрелком-радистом, немцы сбили над морем, и, пока не пришло спасение, он долго болтался в холодной воде). Младшие Шеленговские были разбросаны по детским домам. Ну, а Лёсик Чудов погиб на фронте, а старший Чудов, дед Лёсика, умер. Куда подевались родители Лёсика, я уже не помню.
   Ушли мы в угнетенном состоянии и долго молчали. Возвращения в детство не получилось.
   После возвращения в Калугу Зинаиды Фёдоровны с Димой, наши встречи с Валей стали довольно частыми, поскольку он регулярно навещал свою маму. Вместе с тем мы продолжали и переписываться.
   У Вали была записанная книжка, в которую он заносил интересные мысли, необычные выражения и слова. И я стал ему помогать в их сборе. Как раз в это время я прочитал книгу "Записные книжки" Ильи Ильфа (эту книгу, изданную небольшим тиражом, уже не найти, во всяком случае, в фондах Житомирской областной библиотеки её не имеется). У Ильфа было собрано много забавных выражений, словечек, фамилий ("ему повезло - он попал под машину скорой помощи", "грудь у неё была в полужидком состоянии", "не давите на мою психику" и т.д.). Я был уверен, что и Валя в свою записную книжку соберет много интересного, и стал ему в этом рьяно помогать. Улов интересных выражений я собирал во время стояния в очередях. В угловом доме по улице 1905 года, напротив церкви Георгия за Верхом, был хлебный магазин. Очередь за хлебом занимали с раннего утра. Порядковый номер в очереди записывали на ладони химическим карандашом. А стоять в ожидании привоза хлеба чаще всего приходилось мне. Очередь двигалась медленно. Продавец сначала вырезал из хлебных карточек нужные талоны, потом устанавливал гири нужного веса, взвешивал буханку, добавляя к ней отрезанные от другой буханки довески, и, наконец, получал за хлеб деньги. На все это уходило много времени. В очереди люди не стояли молча, а вели разговоры на самые различные темы. Вот тут-то я и собирал свой улов, запоминая интересные выражения и словечки, чтобы дома записать их и передать Вале в его приезд.
   Что касается карточек на хлеб и другие продукты (их ввели в начале войны и отменили только в декабре 1947 г.), то не всегда было просто их отоварить. Частенько вместо мяса давали полученные по ленд-лизу американский яичный порошок или рыбную крупу, а жиры отоваривали хлопковым маслом, в лучшем случае - лярдом.
  
   Окончилась война. Валя прислал мне открытку с описанием, как ликовала Москва в День Победы: что творилось не её улицах, какой был салют, как подвыпивший американец на балконе своего посольства вылил виски на голову своего товарища и поджег его. Этот день Валя с раннего утра и до поздней ночи провёл в Москве.
  
   О, этот день, до полуночи утренний!
   Вышли на улицы всею Москвой.
   Можно ли было еще целомудренней
   По-деревенски встречать торжество!
  
   К радости окончания войны добавилась еще одна радость: "нашелся" отец Вали Дмитрий Матвеевич.
   Помните стихотворение "Отцу", написанное Валей в Ташкенте в 1942 году:
  
   Отец мой! Ты не шлешь известий
   Уж целый год семье родной,
   Но дни, когда мы были вместе,
   Во сне встают передо мной.
   И оживает прожитое...
  
   Строки стихотворения полны сыновней любви и тоски, но в них светится и надежда:
  
   ...Как будто были сном кошмарным
   Все потрясенья и нужда,
   А утро светом лучезарным
   Их разогнало без труда.
  
   С самого начала войны о судьбе Дмитрия Матвеевича ничего не было известно. И вдруг, совсем нежданно, Валя получил от него весточку. Случилось это в начале августа 1945 года. Он жив! Освобождён американцами! Находится в Торгау! Это ли не радость! Это ли не счастье! Валя не мог не поделиться со мною этой радостью, этим счастьем. Он сразу же послал мне одну за другой две открытки с этой ошеломляющей новостью.
   Когда Дмитрий Матвеевич приехал в Калугу, узнать его было нельзя - так он внешне изменился, и в этом не было ничего удивительного. Позже Валя подробно расскажет мне о горестной одиссее отца: о том, как он, будучи контуженным, попал в плен, затем в концлагерь и какие муки и страдания там пережил. Расскажет и о том, что в концлагере Дмитрий Матвеевич тайно вел дневниковые записи, которые прятал в мусорном ящике. Сохранились ли они? (как позже мне станет известно от Анатолия Дмитриевича, записи сохранились, но не поддаются прочтению, а поэтому восстановить их содержание не представилось возможным). Но и на родине мучения Дмитрия Матвеевича не окончились. Он еще долго не мог добиться реабилитации, носил "пятно" попавшего в плен, что в те, сталинские времена, приравнивалось к измене Родине. Все эти издевательства, как мне помнится, длились до самой смерти Сталина в 1953 году. Только тогда Дмитрий Матвеевич смог вернуться на свою прежнюю работу в строительном техникуме в качестве преподавателя истории.
   Поселились Берестовы по своему прежнему адресу - в доме N 74 на улице Пролетарской, но не на первом этаже (их прежняя квартира была занята), а на "верхотуре", где раньше жил художник - герой Валиного стихотворения.
  
   В 1945 году Валя перешел в 10 класс, а я - на третий курс техникума (об окончании 9-го класса в письме от 19.06.45 г. Валя написал: "испытания сдал, в году 7 пятерок и 5 четверок"). Мы должны были встретиться во время каникул, но встреча откладывалась, так как по окончании учебного года меня в числе других допризывников отправили на учебные сборы в лагеря куда-то за Косую Гору, что под Тулой. Близко от лагеря находилась Толстовская Ясная Поляна, но на экскурсии нас туда не возили. Однако, кое-кто из допризывников, мучимых голодом, стал совершать "экскурсии" в музейный сад. Помню, как моего однокурсника Веньку Курьянова, хулиганистого и разбитного парня, отчитывали перед строем за то, что он забрался в этот сад за яблоками, где и был пойман сторожами. Запомнились тёмные, сырые землянки, в которых мы жили, а раньше в них жили бойцы дислоцировавшейся в этом лесу воинской части, давно ушедшей на запад. Еще запомнились бесконечный, совсем не летний, дождь и мокрый луг, по которому нас учили ползать по-пластунски, да жидкая баланда из свекольной ботвы. И, наконец, запомнились стройные, подтянутые девушки-сержанты, которые в соседнем взводе командовали отделениями - уж очень красиво они маршировали. Девушки уже успели понюхать пороху на фронте и к нам, салагам, относились безразлично и снисходительно.
   Военная дисциплина и лагерные трудности меня не пугали, я больше боялся, что Валя уже приехал в Калугу, и не дождавшись моего возвращения, снова уедет в Москву (он писал мне, что в Калугу приедет только на три недели).
   Домой я вернулся голодный, худой и простуженный. Валя, съездив вместе с братом Димой к бабушке Кате в Мещовск, ждал моего возвращения в Калуге. К моему рассказу о лагерной жизни отнесся сочувственно, сказав, что в школе они тоже изучают военное дело, но ни в какие лагеря их не посылают.
   Следствием этой встречи явилось еще одно приключение двух друзей, о котором считаю нужным рассказать. Из Горок Валя частенько наезжал в Москву и уже достаточно хорошо в ней ориентировался, и ему вдруг захотелось, чтобы я приехал к нему - он покажет мне столицу. Вот такая ему пришла причуда. Я не возражал и мы тут же стали обсуждать возможность реализации этой задумки.
   Занятия у Вали в школе начинались 1 сентября. У нас же в техникуме, по причине привлечения студентов в каникулярное время к заготовке дров и другим работам, учебный год начинался позже. Следовательно, с этой стороны никаких помех для моей поездки не было. Еще нужно было решить три важные проблемы: ночлега, питания (была карточная система) и дороги. И, что немаловажно, на мою поездку надо было получить согласие моей мамы. Решение проблемы питания и ночлега Валя брал на себя. Он очень уверенно говорил, что это вовсе и не проблемы, поскольку у них в интернате всегда кто-нибудь из учеников отсутствует, и одну порцию в столовой можно будет получить без каких-либо сложностей. То же самое и с ночлегом - свободных коек всегда полно, так что и ночлег будет обеспечен.
   Что касается дороги, то все решалось просто. Я, как студент железнодорожного техникума, имел право на ежегодный одноразовый бесплатный проезд по железной дороге туда и обратно. Еще для въезда в Москву был необходим пропуск, но для его получения я не видел никаких препятствий.
   А как практически Валя будет знакомить меня с Москвой - этот вопрос выпал из нашего обсуждения. Горки Ленинские, где Валя жил в интернате, находились от Москвы километрах в сорока. С утра у Вали занятия в школе и освобождался он только после обеда, так что времени на поездку в Москву, чтобы успеть что-то там повидать, оставалось слишком мало, но об этом мы тогда не подумали. Решив, как нам казалось, все вопросы, мы с Валей распрощались до встречи в Горках, а как туда проехать, я получил от него подробный инструктаж.
   Узнав о моем намерении поехать к Вале, мама поворчала, но выделила из своих скудных средств некоторую сумму денег и дала наставления, какие покупки сделать в Москве, главное же - чтобы не ловил там ворон.
   Пропуск в Москву получил довольно быстро - моя биография была чиста. В техникуме выдали документы на приобретение бесплатного билета. Еще надо было пройти санпропускник или, как его называли, вошебойку. Со всеми собранными бумагами иду в кассы вокзала и получаю вожделенный билет. Московский поезд отправлялся поздно вечером и прибывал в столицу рано утром. От Киевского вокзала на метро добираюсь до Павелецкого. Очень долго жду электричку на Каширу. Выхожу на станции Ленинская, четыре километра до Горок иду пешком, сверяясь у встречных, правильно ли держу путь. Вот и Горки. По виденным ранее снимкам сразу узнаю двухэтажное здание с шестью колоннами, в котором в 1924 году умер В. И. Ленин. Здание интерната поодаль. Кого-то из встречных мальчишек прошу позвать Валю. Его долго не могут найти. Наконец, он появляется с радостным, но несколько растерянным видом: он не ожидал, что я так быстро управлюсь со всеми делами, связанными с отъездом. После короткого разговора Валя ведет меня в столовую. Обед уже давно закончился, но что-то находят, и я утоляю свой голод. Теперь надо решить проблему ночлега, и Валя надолго уходит. Возвращается он растерянный: ночевать в интернате мне, не являющемуся его родственником, не разрешили. Что же делать? Не возвращаться же назад в Калугу? Валя опять уходит и возвращается с каким-то пареньком, которого представляет как своего одноклассника и сына директора Ленинского музея. Знакомимся. "Будешь ночевать в музее" - уверенным голосом заявляет он. Идем к музею, в нём тихо и безлюдно. По широкой лестнице подымаемся на второй этаж, заходим в небольшую комнату, в которой имеется диван. Обстановку комнаты не помню, а диван запомнился: он был кожаный, с упругими пружинами, вполне удобный для ночлега.
   С кем из своих школьных товарищей Валя меня знакомил, и чем мы занимались с ним в оставшееся до вечера время, не помню. Валя проводил меня в музей. После всех переживаний показавшегося мне необычно длинным дня я заснул крепким и безмятежным сном. Последней мыслью было: здесь жил и умер великий вождь пролетариата, а теперь здесь сплю я, какой же я везучий, будет, о чем рассказать и дома и ребятам в техникуме.
   Проснулся я оттого, что кто-то энергично тряс меня за плечо. Это был милиционер. Кто-то бдительный уже "накапал", что в музей проник посторонний. Милиционер учинил мне строгий допрос: кто таков, откуда приехал, как попал в музей. Проверив мой паспорт и пропуск в Москву, выслушав мои объяснения, потребовал немедленно убраться из музея. Снова не повезло. Нахожу Валю и рассказываю ему о возникшей проблеме, высказываю опасения, не попадет ли его товарищу за самовольство с устройством моего ночлега в музее, но Валя убеждает меня, что ничего ему не будет. Что же делать дальше? Все наши планы рушатся. Где-то в Измайлово живет в общежитии моя двоюродная сестра Настя, но ни её адреса, ни её фамилии по мужу я не знаю, В Москве проживает еще одна наша родственница, тётка Домна, у неё мы с бабушкой Клашей останавливались еще до войны, но и её адреса я не знаю. Помню адрес Ляли Пчёлкиной, она с родителями жила в Тихвинском переулке, и недавно, как до войны, снова приезжала в Калугу погостить у своей тетки, и мы с ней встречались. Делать нечего, решаю, что поеду к ней, авось её родители меня не выгонят, ведь её мама меня хорошо знает, да и Ляля замолвит словечко. Сообщаю Вале адрес Ляли, чтобы он меня там нашел. Завтра выходной и наконец-то под его руководством начнется мое знакомство со столичными достопримечательностями.
   Снова иду пешком до станции Ленинская, оттуда еду электричкой до Москвы. Нахожу Тихвинский переулок и дом, в котором живет Ляля. Мое появление не могло не удивить. Рассказываю ей всю историю и задаю вопрос: могу ли у них переночевать? Ждем прихода с работы её отца Василия Георгиевича - разрешение должен дать он. Снова допрос, и разрешение получено. В моем распоряжении диван (опять диван), на котором после всех волнений дня я, как и в Горках, заснул крепко и беспробудно.
   Утром Ляля накормила меня макаронами, такими, как до войны. В Калуге макароны - большой дефицит, и ничего более вкусного, чем эти московские макароны, я давно не ел. В ожидании сижу у окна, наконец-то слышу стук в окно - это пришел Валя. Благодарю Пчёлкиных за гостеприимство, прощаюсь, и мы с Валей бежим к трамвайной остановке. Валя излагает программу дня: начнем с Третьяковки, затем еще какой-нибудь музей, Красная площадь, а вечером - встреча с Риной Зелёной. То, что Валя был с ней знаком, я знал из его рассказов. Их знакомство состоялось еще в Ташкенте, где, кстати, Рина Васильевна родилась, и где в 1942 году базировался театр, в котором она тогда работала. В своей книге "Разрозненные страницы" Рина Васильевна с любовью и теплотой упоминает о Вале. Вот что она написала о нем:
   "...Откуда он взялся? Этого мальчика-поэта нашли в Ташкенте в 1942 году. Нашли по его стихам, которые бродили по городу, разносимые школьниками. Отыскал этого мальчишку К. И. Чуковский. И Анна Андреевна Ахматова, и Алексей Николаевич Толстой - все сразу поняли, что его надо прибрать к рукам, чтобы он не затерялся.
   Сначала Валю Берестова кормили, чтобы он стал похож на обыкновенного мальчика, а то уж очень был худой ..."
   И еще:
   "...Валентин приходил к нам всегда, и я делила все между ним и нашими детьми, водила своих и его в кино и театры. Союз писателей принял горячее участие в судьбе юного поэта..."
   Встреча с Риной Зелёной - для меня это было полной неожиданностью и компенсировало все постигшие нас неудачи. Кто же не знал в те годы Рину Зелёную? (В предисловии к её книге "Разрозненные страницы" Р. Плятт написал: Рина Зелёная - кто не знает этого имени?!). Кто не слышал по радио её выступлений "О маленьких для больших"? Снималась она и в кино. Фильм "Подкидыш", одним из авторов которого была Рина Васильевна (вторым автором являлась Агния Барто), в котором она играла роль домработницы Ариши, был известен и любим. А выражение одной из героинь фильма, которую играла Фаина Раневская: "Муля, не нервируй меня!" - стало крылатой фразой. И вот предстоит встреча с этой популярной и всеми любимой артисткой.
   Но прежде чем рассказать об этой знаменательной для меня встрече, несколько слов о Фаине Раневской. Не так давно вышла в свет книжка "Раневская - случаи, шутки, афоризмы", читать которую без улыбки и смеха не возможно, и в этом вижу пользу этой книжки, поскольку смех поднимает настроение и продлевает жизнь. Оказывается, Раневская в годы войны жила в Ташкенте, где тесно общалась с Анной Ахматовой. А у Ахматовой бывал Валя, так что он не мог у неё не встретить Раневскую, не мог не слышать её метких и полных юмора изречений. Почему Валя не упомянул Раневскую в своем очерке об Ахматовой "Блаженная весна", ничего не написал об этой яркой и незабываемой женщине, остается загадкой.
   День пролетел быстро. Наконец-то мы идем к месту свидания с Риной Васильевной где-то в центре города. Она появляется совсем не с той стороны, с которой мы её ждали. Не останавливаясь возле нас, отвечает на наши приветствия и жестом приглашает следовать за ней. Она оказалась совсем не такой, какой запомнилась по кинофильмам, но узнаваема. Походка у неё быстрая, легкая, и мы чуть ли не бежим за ней. На ходу Валя представляет меня. Я почему-то решил, что вот сейчас Рина Васильевна заговорит детским голосом, но она говорила нормальным взрослым голосом. Речь её, так же как и походка, была быстрой и эмоциональной. Повернувшись ко мне, Рина Васильевна сказала, что мы идем на сборный концерт, который состоится в зале Политехнического музея, в нём участвуют многие столичные знаменитости, и мне будет интересно посмотреть их выступления, а Валя - легкомысленная личность - пусть едет в свои Горки. Почему она осерчала на Валю? - подумал я, но вскоре все стало ясно: это всё из-за меня.
   Пешком идем к Площади Дзержинского. Некоторые встречные, узнав популярную артистку, оглядываются на нее. Всю дорогу Рина Васильевна выговаривала Вале за его легкомыслие: пригласил друга в Москву, а его проживания не обеспечил, и так далее в том же духе. Валя вяло и смущенно оправдывался, а потом и вовсе замолчал.
   А я вообще боялся вымолвить слово и заступиться за своего друга. Так мы дошли до Политехнического музея. Тут я и расстался с Валей до следующей встречи уже в Калуге. "А где я буду ночевать?" - едва не спросил я, глядя на спину удаляющегося Вали, но промолчал - коли я попал в руки великой актрисы, то, наверное, как в сказке, всё окончится хорошо, в крайнем случае, переночую на вокзале. Потом я понял, что Валя договорился с Риной Васильевной и о моём ночлеге.
   Рина Васильевна провела меня в артистическую уборную, где я оставил свою авоську с апельсинами, купленными для брата и сестры, а затем передала меня на попечение служительнице, которая привела меня в зрительный зал. Свободных мест не было, и весь концерт я простоял в боковом проходе. Из всех выступавших в концерте запомнил только Клавдию Шульженко и Леонида Утесова. Артистов встречали и провожали долгими аплодисментами. Я же больше всего аплодировал Рине Васильевне.
   Когда, по окончании концерта, я зашел в артистическую комнату за своей авоськой, там для меня лежала записка, оставленная Риной Васильевной, в которой было написано, чтобы я явился к ней домой, в ней же был указан адрес и номер автобуса. Дом, в котором жила Рина Васильевна, я нашел быстро. Дверь мне открыла высокая, красивая женщина с черными волосами, зачесанными назад и уложенными на затылке в пучок. Как я потом узнал, звали её Тамара Тихоновна; это была сестра мужа Рины Васильевны Константина Тихоновича Топуридзе. В квартире была тишина, очевидно, все уже спали. Женщина провела меня на кухню, где меня ожидали чай и бутерброд. В комнате, куда она затем меня провела, на полу под стеллажами с книгами была приготовлена постель. Рано утром Тамара Тихоновна разбудила меня, опять напоила чаем с бутербродом и проводила до выхода из квартиры. Рину Васильевну я так больше и не увидел. Вероятно она, как все артисты, вставала поздно, а мне так хотелось её поблагодарить.
   Добираюсь до Киевского вокзала. До отправления калужского поезда остается еще много времени, и я принимаю неожиданное решение: ближайшей электричкой ехать до Малоярославца. Там живут Гусаровы, а я так давно не видел Соню. С ней я переписывался и адрес помнил. Подробностей встречи с Гусаровыми в памяти не осталось, лишь запомнил, что дядя Лёня мою поездку к Вале осудил, назвав её легкомысленной и авантюрной. Он же проводил меня на калужский поезд. Домой я приехал досрочно, без покупок и денег, но с апельсинами для брата и сестры и, конечно, получил нагоняй от мамы.
  
   В январе 1946 года был демобилизован мой отец и, в соответствии с правительственным постановлением, ему, как фронтовику, вернули нашу довоенную квартиру, так что наша семья снова стала проживать по прежнему адресу, и с Берестовыми мы снова стали жить по соседству.
   1946 год - год Валиного и моего совершеннолетия. Валя приехал в Калугу со стихами "Восемнадцать лет". Он уже давно задумывался над своим будущим (о чём свидетельствовало и написанное им в канун дня рождения письмо от 19.03.46 г., в котором он излагал свои раздумья о будущем: о ближайшей, отдаленной и самой дальней цели своей жизни), и эти стихи можно было расценить как стихи - программу, стихи - предназначение:
  
   Мне хочется тревоги и труда,
   Чтоб дни мои не даром проходили,
   Чтоб мужество стремлений и усилий
   Меня не покидало никогда,
  
   Чтоб стали настоящие преграды
   Передо мною на моем пути,
   Чтоб мелкие обиды и досады
   Окрепнувшей душой перерасти,
  
   И чтоб не растворялся день любой
   В бессильном смутном сне воспоминанья,
   Чтоб был он полон света и сознанья,
   Куда-то вел и что-то нес с собой,
  
   Чтоб жизнь моя, и мысль моя, и слово
   Упрямо и уверенно росли,
   Чтоб стать частицей разума людского,
   Творящего историю земли.
  
   Надо же было случиться такому совпадению, что и меня мой восемнадцатый день рождения вдохновил на сочинение стихов, которые я, как и Валя, назвал "Восемнадцать лет". В них были такие строки:
  
   Теперь я равноправный
   Советский гражданин.
  
   Долго находился в раздумье: показывать или не показывать их Вале. Рифмы, как я считал, были неплохие: тихо - шумиха, воскресный - чудесный, скоро - гору. Но содержание! Смысл! У Вали раздумья о своем будущем, у меня - констатация достигнутого (не так уж и многого). Нет, стихи скверные и показывать их Вале я не решился - сочтет меня стихоплетом или скажет что-нибудь вроде написанного им позже двустишия:
  
   Прочел твои стихи. Забыл их снова.
   Я не злопамятный. Не помню я дурного.
  
   Но поскольку стихи были записаны в моем дневнике, а его я давал читать Вале, то он, конечно, с ними ознакомился. Слава Богу, что никак их мне не прокомментировал - Валя был деликатным человеком.
   Из Москвы Валя привез не только стихи, но и "толстенный фолиант в малиновом переплете" - Дантову "Божественную комедию" с чудесными гравюрами французского графика Гюстава Доре - подарок Всеволода Пудовкина к восемнадцатилетию Вали (об этом можно прочесть в воспоминаниях Вали о Всеволоде Пудовкине). Поскольку "Божественную комедию" мне раньше читать не доводилось, я уговорил Валю оставить книгу у меня до его следующего приезда. Так что это подарочное издание с автографом Пудовкина я держал в руках и читал. Сохранилось ли оно?
  
   В 1946 году Валя оканчивал школу и должен был уже определиться, где учиться дальше. Еще в марте Валя прислал мне письмо, в котором изложил свои планы на будущее: "ближайшая цель - медаль, отдаленная - Ленинград, филфак, самая дальняя и в тоже время самая близкая, определяющая всю его жизнь - литературная работа". Ближайшая цель была успешно достигнута - школу Валя окончил с золотой медалью. Какие у нас с ним были разговоры о второй и третьей цели, не помню, но, что касается дальнейшей учебы, то я пребывал в твердой уверенности, что Валя, как поэт, которого уже заметили и в судьбе которого принимали участие именитые литераторы, будет поступать только в литературный. Куда же еще? Но как я ошибался - все случилось не так, как я предполагал и как планировал сам Валя.
   Летом у меня была производственная практика на вагоноремонтном заводе в Харькове. Харьков - мое первое знакомство с Украиной и украинским языком. Впрочем, Харьков - город в основном русскоязычный и украинскую речь мы слышали мало. А вот вывески были на украинском: "перукарня", "зупынка" и др. Оказалось, что перукарня - это парикмахерская, зупынка - остановка. Пассажиры трамвая, готовясь к выходу, спрашивали не привычное для нас "вы выходите?", а - "вы встаете?" Еще запомнилась обгоревшая, чёрная громада здания Госпрома на пустой, безлюдной и от того еще более просторной площади Дзержинского (эта самая большая площадь в Европе теперь называется Майдан Згоды - Площадь Свободы). Через много лет мне доведётся побывать в этом здании в арбитражном суде. В войну Харьков дважды переходил из рук в руки, и следы войны в нём были отчетливо заметны. Впечатлений накопилось много, и я послал Вале большущее письмо. Мог ли я тогда предположить, что когда-то стану гражданином Украины, и даже буду иметь в личной собственности кусочек украинской земли (всего лишь четыре с половиной сотки).
   Когда я возвратился с практики, от родителей Вали узнал, что он поступил на исторический факультет МГУ (кафедра археологии). Было чему удивиться: а как же поэзия? литературная судьба? неужели Валя зароет свой поэтический дар? Зинаида Фёдоровна, как мне показалось, тоже в недоумении: считалось, что вопрос, где дальше будет учиться Валя, в семье давно решен - только в литературном. Еще весной цель был одна - поступить на филфак ЛГУ (но не на истфак МГУ). Его планы изменились в течение каких-то нескольких месяцев, и, видимо, не без веских оснований, Я ждал приезда Вали и когда он, наконец-то, появился в Калуге, засыпал его вопросами. Примерный смысл его объяснений был таков. Если ему суждено стать поэтом, он им станет. Ранняя же специализация в качестве литератора ему ни к чему. Сначала нужно приобрести профессию (археолога), а поэт - это не профессия, это скорее призвание, предназначение. И, если у него то и другое имеется, то поэтом он обязательно станет. Не обошлось ли тут без влияния Дмитрия Матвеевича, историка по профессии, размышлял я, но после прочтения воспоминаний Вали о Всеволоде Пудовкине мне стало ясно, что на исторический факультет Валя поступил под его влиянием, о чём он вначале умалчивал. Позже в повести об археологах "Государыня пустыня" Валя напишет: "Я пошел в археологи, чтобы стать поэтом". Но археология так увлекла, засосала Валю, что встал вопрос: "поэзия или археология?", Самая дальняя цель (и самая близкая) оказалась под вопросом.
   Я труд поэта позабыл
   Для жребия иного.
   Я в землю свой талант зарыл,
   В буквальном смысле слова.
  
   И где теперь его найти?
   В каких местах и странах?
   Быть может в двадцати пяти
   Раскопанных курганах?
  
   А, может, я зарыл его
   Послушною лопатой
   На том дворе, что Вечевой
   Был площадью когда-то?
  
   Где он? В песках ли Каракум?
   В амударьинской глине?
   Иль разметал его самум,
   Бушующий в пустыне?
  
   Это стихотворение Валя написал в 1949 году (в моей записной книжке оно записано в первоначальном варианте). Он действительно "труд поэта позабыл". За три прошедших года (1946-49) написал всего лишь два-три десятка стихотворений, что для поэта очень мало. Причем из всего написанного - половина сонеты, посвященные любимой девушке. Да, Валя был влюблен, о чём свидетельствуют как сонеты:
  
   Пишу сонеты, пусть я не Шекспир.
   Несовершенства их признать готов я.
   Но я люблю. И пусть услышит мир,
   Как счастлив я, как я горжусь любовью.
  
   так и четверостишие из первоначального варианта стихотворения "Поэзия или археология?":
  
   Тем временем страна росла,
   Весна весной сменялась.
   Тем временем любовь пришла
   И навсегда осталась.
  
   Эта Валина пассия, её звали Мила, которой он посвящал сонеты, когда писались эти строки, еще была жива, о чём мне стало известно от брата Вали Димы, и, очевидно, могла бы рассказать о Вале что-то интересное. Еще я узнал от Димы, что у него хранится попавшее к нему каким-то невероятным образом письмо (или письма) Вали к этой девушке. Дима имел намерение опубликовать его, но позже, в подходящее для этого время. Дальнейшая судьба письма мне не известна. После смерти Димы письмо должно было остаться у его сожительницы, а возможно оно находиться у брата Димы Анатолия.
   Итак, Валя поступил на исторический, чтобы стать археологом и иметь профессию, которая дала бы ему возможность познать жизнь, а уж потом стать поэтом.
   А только ли из-за археологии Валя "труд поэта позабыл?" Не было ли тому виной пресловутое постановление ЦК ВКП(б) сорок шестого года о журналах "Звезда" и "Ленинград", антигероями которого сделали Анну Ахматову ("не то монахиня, не то блудница") и прозаика Михаила Зощенко ("пошляк и подонок")? Именно эту причину Валя называет в очерке о Корнее Чуковском "Совсем недавно был Корней Иванович": "В 1946 году я, прочитав постановление о Зощенко и Ахматовой, в, сущности, бросил писать стихи, поступил на исторический факультет, сделался археологом".
   Каким было отношение Вали к Зощенко, я не знаю, но Ахматову он более чем обожал и стихи её любил; чтобы понять всё это, достаточно прочесть его "Блаженную весну" ("Блаженную!"). Этим постановлением Валины чувства были оскорблены, и из-за обиды за Ахматову он мог изменить свои жизненные планы. Творить в клетке Валя не мог.
   Вместе с тем Валя еще не утратил веры в наших вождей. В письме от 15.01.47 г. он ссылается на доклад Жданова ("о совершенствовании советского человека, о необходимости подводить итоги каждого дня"), хотя именно Жданов, как член политбюро ЦК ВКП (б), как раз и делал тот доклад, по которому было принято пресловутое постановление от 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград". Полагаю, что доклад Жданова Валя изучал не по своей инициативе, а, как говорят, "по обязаловке".
   И всё же самая дальняя цель - литературная работа была Валей достигнута: в 1957 году он стал членом Союза писателей СССР.
  
   "Ревнивая Москва" крепко держала Валю в своих руках. Круг знаменитостей, к которым Валя был вхож, по сравнению с Ташкентом, увеличился. К их числу прибавились Алексей Толстой, Самуил Маршак, Всеволод Пудовкин и другие. Это были замечательные учителя, Валя же был добросовестным учеником. Он как губка впитывал каждое их слово. У них он набирался жизненного и литературного опыта, в общении с ними расширял свой кругозор, проходил свои университеты.
  
   Учеба в МГУ, чуть ли не ежедневные встречи со своими наставниками, литературные занятия - все это отнимало много времени. Однако, несмотря на сильную занятость, Валя находил возможность съездить в Калугу, чтобы навестить родных:
  
   На два дня расставшись с Москвою,
   Я иду по улице своей,
   По булыжной, устланной листвою
   Низеньких калужских тополей.
   Слишком ненадолго отпуская,
   Ждет меня ревнивая Москва.
   Помогу отцу пилить дрова
  
   Ненадолго, на минутку, чтобы только повидаться, Валя забегал к нам. Но от нас скоро не уйдешь. Мама приглашает Валю к столу и за чаем, за разговорами мы не замечаем течения времени. Зинаида Фёдоровна, соскучившись по сыну и недовольная его долгим отсутствием, бросается на его розыски и, конечно (как до войны) идет искать его у нас. Её тоже усаживают за стол к еще не остывшему самовару. Разговоры продолжаются, и не было бы им конца, если бы вдруг не появлялся Дмитрий Матвеевич - он в розыске жены и сына. Все смеются и смотрят на часы - пора прощаться. Но так было не всегда: в другой раз я засиживался у Берестовых до поздней ночи.
   Но какую-то конкретную нашу с Валей встречу из тех лет теперь трудно припомнить, хотя об одной нашей встрече в 1947 году есть свидетельство - фотокарточка, которую Валя мне подарил. На её обратной стороне его рукою написано: "Таким я был 18-ти лет. На следующий день мне было уже 19 лет. Твой В. Берестов. 17 апреля 1947 г." Значит, 17 апреля 1947 года Валя был в Калуге и мы с ним встречались.
   Теперь не вспомнить и содержания наших бесед при встречах. Конечно, Валя делился со мной впечатлениями о встречах со своими наставниками, об учебе в университете, об археологических раскопках в древнем Новгороде, о чудесных находках, которые сохранила для потомков новгородская земля.
  
   Браслеты. Кольца. Нож железный.
   Гранат, янтарь и сердолик.
   И женский образ бестелесный
   Из праха темного возник.
  
   Не к нам, потомкам, снарядили
   Ее былые времена.
   С дарами, что лежат в могиле,
   К покойным предкам шла она.
  
   А однажды Валя рассказал, что на историческом факультете МГУ, учится дочь Сталина Светлана. Дочь Сталина учится с Валей! Такая новость! Но ничего конкретного, кроме того, что ведет она себя скромно и в университет из Кремля ходит пешком, Валя рассказать о ней не смог, поскольку училась она на другом курсе, и знаком он с ней не был.
  
   В 1946 году наша страна пережила великую засуху. Наступил голод. Очень трудными для всех были зима и весна 1947 года. В этот год я окончил учебу в техникуме и получил свою первую профессию техника-механика вагонного хозяйства. По распределению был направлен в Москву. Интересно, что для того, чтобы получить московскую прописку, с меня потребовали представить справку, что я не находился на временно оккупированной немцами территории. Искать в этом здравый смысл - напрасное занятие, такое тогда было время. Ведь когда была оккупирована Калуга, мне было всего 13 лет, неужели в таком возрасте во мне могли подозревать немецкого пособника? Был здравый смысл или не было, но за справкой пришлось ехать в Калугу (экземпляр справки хранится у меня до сих пор). Кстати, я интересовался у Вали, а требовали ли у него предоставления подобной справки, когда он приехал в Москву из Ташкента, на что он ответил, что такой глупости у него не требовали.
   Как и Валя, я стал москвичом. Теперь будем часто встречаться, считал я. Но где там! В общежитии на Стромынке Валю не застать, он постоянно в бегах: или в библиотеке, или у него встреча с Маршаком, Чуковским, еще с кем-то из своих наставников. Летом у Вали экспедиции в Новгород. В экспедиции в Среднюю Азию он будет ездить уже тогда, когда я буду переведен в Калугу по семейным обстоятельствам.
   Из всех не так уж частых московских встреч я запомнил только две, наверное, из-за их необычности. В первую московскую зиму на деповских сквозняках я подхватил фурункулёз и еще какую-то болячку и на излечение был помещен в Центральную больницу НКПС в Сокольниках (много позже я прочту у Вали, что в 1969 году в этой больнице лежал его наставник К.И. Чуковский, и Валя вместе с Риной Зелёной, его там навещали). Через некоторое время меня выписали. Я шел к автобусной остановке, и вдруг увидел Валю, идущего мне навстречу. Вот так мы встретились, а могли бы и разминуться. Оказалось, что Валя только что приехал из Калуги, там узнал от моей мамы, что я в больнице, и привез мне от неё домашних гостинцев. На лавочке у автобусной остановке за разговорами мы и поглотили их с большим аппетитом. Это первая из запомнившихся мне встреча.
   Вторая была в конце лета 1948 года. Можно ли в многомиллионном городе встретиться случайно? Оказывается, можно. В один из выходных дней я шел из кинотеатра "Метрополь" в сторону площади Свердлова, и у сквера напротив Большого театра неожиданно встретил Валю. Он выглядел загорелым и, что я сразу заметил, очень худым. На нём была выцветшая, когда-то голубая, футболка (не та ли футболка, о которой Валя писал в лирико-фантастической и, как я полагаю, автобиографической повести "Меня приглашают на Марс" в главе "Голубая футболка"). Из последовавшего разговора я узнал, что Валя недавно вернулся из экспедиции. Мы давно не виделись и долго стояли, разговаривая.
   Впрочем, вспоминаю еще одну нашу встречу. На ней мы договаривались вместе поехать в Калугу, но, к сожалению, не получилось. В Москве я проработал ровно год (с августа 1947 г. по август 1948 г.) и довольно часто ездил в Калугу. Но что удивительно - нам с Валей ни разу не удавалось поехать туда вместе. Из своей небольшой зарплаты (650 руб.) я выкраивал денег на продукты, которые вёз из более благополучной столицы в голодную Калугу. А чтобы не тратиться ещё и на билет, хотя бы в один конец, если позволяла погода, ездил "зайцем". Так поступал не только я. Со мной работало много молодёжи, сбежавшей из обнищавших колхозов. Своим родным в деревнях они тоже что-то везли: крупу, макароны, сахар, а от них - картошку и другие овощи. Вот этот молодёжный контингент и составлял основную массу безбилетников.
   На станции Москва-2, где располагалось наше депо, и где я проживал в общежитии, калужский поезд, отправлявшийся с Киевского вокзала, делал первую остановку. И как только заканчивалась посадка, и поезд трогался с места, к нему со всех сторон устремлялись безбилетники. Часть из них устраивалась на буферах или переходных площадках между вагонами, а часть забиралась на крыши вагонов. Я предпочитал крышу: там собиралась более отчаянная и веселая компания, да и обзор с крыши был лучше. Ехали с ветерком, с песнями, умолкая и прячась на остановках. После каждой остановки количество "зайцев" уменьшалось, а на полпути, когда контролеры заканчивали обход вагонов, оставшиеся "зайцы" просачивались в вагоны, и к концу пути на крышах и буферах уже никого не оставалось.
   Валя ездил в Калугу реже меня. Давно покинувший родной дом и привыкший к самостоятельности, он не так рвался на побывку домой как я, впервые оторванный от родных. Да и не было у Вали свободного времени даже в выходные дни. Зачастую он стоял перед выбором: поехать в Калугу или пойти на встречу с кем-либо из своих именитых наставников, и выбирал второе. Так что договориться о совместной поездке никак не получалось. Но однажды я предложил поехать в ближайшую субботу вместе, и Валя охотно согласился. Стали обсуждать время и место встречи, и тут Валя сокрушенно заявил, что поехать не сможет. Но почему? Оказалось, по банальной причине: нет денег на билет, да и откуда они могли быть у студента. У меня тоже было безденежье, и, имея опыт поездок без билета, я предложил поехать "зайцами", описав всю прелесть такой поездки и заставив Валю своим предложением надолго задуматься. Увы, ехать "зайцем" Валя отказался, и совместная поездка не состоялась. Побоялся ли Валя? Уверен, что нет, так как в трусости он замечен не был. Возможно, он вспомнил неудачную попытку прокатиться "зайцем", когда летом 1945 года он с братом Димой добирался с приключениями до Мещовска. Впрочем, ехать без билета Вале, скорее всего, не позволила его совесть, честность, щепетильность. Хотя не уверен, что в студенческие годы он всегда оставался таким "правильным" и никогда ничего не преступал.
  
   В 1950 году меня призвали в армию и направили в Группу Советских оккупационных войск в Германии. В наших встречах наступила продолжительная пауза. В 1952 году я служил в Потсдаме на офицерской должности и в августе получил свой первый офицерский отпуск на родину. Написал Вале письмо, в котором сообщал дату приезда в Москву и о сроках пребывания в Калуге, надеясь, что к тому времени Валя уже вернется из экспедиции. Но он все еще находился в Средней Азии, и мое письмо получила его жена Лариса, которая и отвезла его Вале в экспедицию.
   Да, Валя женился. Эту его скороспелую женитьбу никто не ожидал, и мы с Валиной мамой долго и подробно её обсуждали. Зинаида Фёдоровна была явно против этого брака. Лицам мужского пола в те годы не было принято так рано заводить семью; как говорили, сначала надо встать на ноги. Но бедному студенту нечего было терять. Потерю любимой девушки (она вышла замуж) Валя уже пережил, и влюбился снова. Так что этот брак был по любви. Отец Вали насчёт женитьбы сына имел, как мне казалось, свою позицию, но он деликатно помалкивал, и его отношение к Валиной женитьбе так мне и осталось неизвестным.
   Ответное письмо Вали из экспедиции в Калуге меня не застало, и лежало у моей мамы до следующего моего приезда в отпуск. Ответ был коротким, написанный наспех карандашом:
   "Дорогой Вадим! Письма настоящего написать не могу, пошлю его следующей машиной. Коротко о себе: Выехал в экспедицию в марте, когда по всей России от Москвы до Казахстана мела метель, в Казахстане появилась первая грязь, под Ташкентом - тюльпаны и травка. В пустыне дул холодный ветер и утром пески покрывались инеем. Сейчас стоит азиатская жара во всей ее красе. Но уеду я в Москву только поздней осенью. Был на Узбое, видел, как разворачиваются работы на ГТК. Сейчас копаю древнюю крепость Куня-Уаз, каждый день приносит множество замечательных находок. Думаю, что подробное письмо, отправленное авиапочтой 1 числа, 25-26 ты успеешь получить. Пока обнимаю и целую. Твой Валя". (Аббревиатура "ГТК" расшифровывается как главный туркменский канал).
   "Подробное письмо, отправленное авиапочтой", я так и не получил. В экспедиции Вале было не до писем, а возможно, оно пропало.
  
   Вместе с письмом от Вали пришло письмо и от Ларисы. Привожу его частично:
   "Дорогой Вадим! Ваше внимание к Вале и ко мне трогательно. Мне кажется, что у Вали нет больше таких друзей, нет такого товарища...
   Жаль, что мы не виделись с Вами в Калуге. Боюсь, что и в Москве не удастся встретиться, т.к. я хочу пробыть с Валей до 10-12 сентября...
   Ну, что Вам написать о Вале? Он, как всегда, бодр, весел, но нашла я его не таким, каким хотелось бы найти. Длительная экспедиция утомила его. Он устал, выглядит (даже не знаю, как и определить его худобу), в общем, тощ, как никогда. Долго мне не удавалось найти его, теперь же я обитаю вместе с их маленьким отрядом среди колючек и песков. Следует к этому добавить жару, мух и пр. прелести. Но я рада тому, что удалось познакомиться с Валиной археологией..."
   Прочитав Ларисино письмо, я вспомнил, что таким тощим, каким Лариса нашла Валю в экспедиции, я встретил его в 1948 году у сквера Большого театра. Да, экспедиции - это не шутки.
   А о раскопках крепости Куня-Уаз Валя подробно написал в седьмой главе повести об археологах "Каменные зерна".
   Мой следующий отпуск был ровно через год (я служил тогда уже в городе Коттбус). И опять я не застал Валю в Москве - он, как и в предыдущем году, находился в экспедиции. Наша встреча и на этот раз не состоялась.
   В 1954 году женился и я (у Вали же в этом году родилась дочь Марина). Свой отпуск мы провели с женой в Калуге и Таганроге, где жили родственники жены. Так как Валя опять был в экспедиции, познакомить его со своей женой не удалось. Удалось это сделать только в 1955 году. На этот раз мы с женой приехали в Москву весной, в последней декаде апреля. Валя еще не успел никуда уехать, и мы, наконец-то, познакомили друг друга со своими женами.
   Валя и Лариса повели нас в маленький ресторанчик недалеко от Арбата. Там мы ели цыплят табака, запивая их грузинским вином, и говорили, говорили, говорили - слишком долго мы не виделись.
   Да, Валя был, как писала Лариса, бодр и весел, но, что плохо, выглядел усталым, был худ и бледен, и много курил. Еще до женитьбы я избавился от этой дурной привычки и стал убеждать Валю бросить курить. Меня дружно поддержали наши жены. Валя оправдывался, что привык курить в экспедиции, там все курят, даже женщины, без этого там нельзя, но обещал бросить. Свое обещание Валя сдержал, и курить бросил, но случилось это гораздо позже.
   Потом на электричке мы поехали куда-то за город, кажется, в Кунцево или Крюково, не там ли была первая Валина квартира?
  
   После дачного сезона
   Дачу снять немудрено.
   Мы с тобой молодожены
   Нам бы крышу да окно.
  
   От той поездки почти ничего в памяти не осталось. Лишь помню большой деревянный дом и большущую в нём комнату - жилище молодожёнов. Мебели почти нет, вместо стульев - чурбаки, кругом разбросаны книги, какие-то бумаги, в общем, художественный беспорядок. А вот дочь Марину мы не видели, она была у кого-то из Ларисиных родственников, по-видимому, у её родителей.
   Во время этой встречи Валя много рассказывал об экспедициях в Среднюю Азию. Я поинтересовался, чему же он всё-таки посвятит себя: поэзии или археологии? Валя уверял, что поэзию он не бросил и для будущей книги стихов им уже кое-что написано (его стихи появлялись в журналах, а первая книга стихов "Отплытие" будет издана только в 1957 году):
  
   Я столько ездил по стране
   И снова стал поэтом.
   И дар забытый нужен мне,
   Чтоб рассказать об этом.
  
   Это четверостишие тоже из первого варианта стихотворения "Поэзия или археология?". Валя действительно возвращался в поэзию, и, что надо отметить, для этого появились объективные условия: умер Сталин, и в стране повеяло ветерком свободы. По нашей просьбе Валя прочитал кое-что из своих последних стихов: "Дочери", что-то об археологии и ставшую знаменитой "Сердцевину".
   Валя рассказал также, что в экспедициях сделал много записей для будущей книги об археологах, так что, будет у него и проза. Надо сказать, что я очень ревниво относился к вопросу, будет ли Валя писать прозу, и при каждой нашей новой встрече интересовался его планами на этот счёт, а Валя неизменно отвечал: "Пишу. Работаю. Скоро отдам в печать". И это были не пустые слова. Кроме сборников стихов наконец-то в печати появились его прозаические произведения. В шестидесятых годах Валя напишет книгу для малышей "Вавилонская башня", лирико-фантастическую повесть "Меня приглашают на Марс", повести и рассказы об археологах. Дальше - больше: работа над воспоминаниями о своем детстве и юности ("Светлые силы"), переводы, пересказ сказок. Займется он и литературоведческими исследованиями: напишет воспоминания об А.А.Ахматовой, К.И.Чуковском, С.Я.Маршаке, А.Н.Толстом, и о многих других. К числу многих других, о ком напишет Валя, надо отнести и Владимира Высоцкого. По известным причинам напишет много позже, когда Высоцкий уже умрет.
   Кстати, о Высоцком. В один из моих приездов в Москву, между мной и Валей состоялся разговор об этой незаурядной опальной личности. Было это в годы строгой цензуры, когда Высоцкий во многом был под запретом. Мне было интересно узнать о нём мнение Вали, и я спросил его, что он думает о творчестве Высоцкого. Его ответ был однозначен: Высоцкий обладает большим поэтическим даром, это несомненный талант и не за горами то время, когда он будет оценен как великий поэт и бард. Кроме этого Валя сказал, что не будет удивлен, если со временем Высоцкий будет зачислен в ряды русских классиков. В своих прогнозах Валя не ошибся.
   В связи с вопросом "поэзия или археология?", которым Валя задавался в конце сороковых годов, вспомнилось, что как-то при нашей встрече, а было это уже после его развода с Ларисой, он признался мне, что она упорно толкала его в науку. Предпосылки для этого имелись - в 1955 году он окончил аспирантуру при Институте этнографии Академии наук, что обеспечивало ему научную карьеру. Но не получилось - Валя твердо и бесповоротно выбрал литературу. Хотя, возможно, из Вали, при его-то задатках, получился бы неплохой учёный муж.
   Мы с женой не планировали долго быть в Москве и вскоре распрощались с Валей и Ларисой, договорившись о встрече в Калуге. В Калугу Валя и Лариса приехали перед самыми майскими праздниками. Первого мая был большой сбор у моей мамы, а второго мы ходили на прогулку в знаменитый калужский бор, где фотографировались у вековых, в два обхвата, сосен, а вторую половину этого дня провели дома у Берестовых.
  
  
   В порядке отступления несколько слов о Валиных женах. Женат он был трижды, но это не являлось данью моде, которой подвержены некоторые мужи от искусства, меняющие жён, как перчатки. Так распорядилась Валина фортуна. Я долго размышлял, вправе ли освещать некоторые интимные стороны жизни своего покойного друга, но публикацией стихов под общим названием "Беда" Валя, как бы априори, дал на это согласие.
   Своего первого впечатления о Ларисе я не помню. Союз Вали с этой женщиной был изначально неудачным, так считала Зинаида Фёдоровна, и материнское чутье её не обмануло. Моей маме, да и мне она говорила, что Валя женился не на той женщине, которая ему нужна. Зинаида Фёдоровна, как никто другой, знала своего сына, и лучше, чем кто-либо другой, понимала, какая жена ему нужна. Наезжая к Вале в Москву, она возвращалась расстроенной: быт у Вали не налажен, он не ухожен, не обстиран, он плохо питается, в основном, в столовках, наживая себе язву. Винила в этом, конечно, Ларису. Но была ли в том вина Ларисы, заключить трудно. Очевидно, что оба они - Валя и Лариса - не были приспособлены к трудностям семейной жизни и, прежде всего, к её бытовой стороне. Описывая свои встречи с К. И. Чуковским, А. Н. Толстым, С. Я. Маршаком и другими, Валя упоминает и о тех прекрасных женщинах, которые были рядом с этими гигантами. Эти женщины являлись не только супругами, они являлись ангелами-хранителями, и в этом заключался их жизненный подвиг. Вот такого ангела-хранителя, такого подвижника и не хватало Вале в супружестве.
   Несмотря на появившийся вскоре разлад в семье, Валя никогда не жаловался. Это ему было не присуще. А разлад и связанные с этим муки были не пустячными, что видно по его стихам "Беда":
  
   Видно, от доски до доски
   Я перелистал словарь тоски,
   Знал я все слова наперечёт,
   А теперь додумался до сути:
   Скорбь и впрямь скребёт
   Печаль печёт,
   Грусть грызёт,
   Беда наотмашь бьёт,
   Мука мутит, кручина крутит.
  
   Но когда-то всему приходит конец:
  
   Когда душа обиды не смолчала,
   Я жизнь свою решил начать сначала.
   Тайком сложил пожитки в чемодан,
   Дверь отворил и вышел в ночь, в туман.
  
   Только однажды Валю прорвало. Я приехал в Москву и жил у него на ул. Волгина. Много говорили "о жизни" и совсем неожиданно Валя стал рассказывать мне о тех бедах, которые ему причинила Лариса. Шли семидесятые годы, и Валя уже давно с ней не жил, у него была другая жена, но старая обида, видимо, еще мучила его.
   Татьяну Ивановну Александрову, вторую жену Вали, я знал с 1959 года. В тот год срок моей службы в ГСВГ закончился, и из ГДР, вместе с женой Сашей и двумя детьми, я приехал в Ригу за новым назначением. Тогда Хрущёв уволил из Вооруженных Сил 1200 тысяч военнослужащих, вакансий не было, и меня отправили в отпуск. Мы уехали в Калугу, где я и дожидался решения своей судьбы. Был август месяц. Родители Вали сказали, что он ушел в калужскую глубинку "за фольклором" и скоро должен вернуться. И вот однажды Валя появился в нашем дворе в сопровождении незнакомой мне женщины. На ней был старинный русский наряд, как оказалось, подаренный ей в какой-то глухой деревеньке, где она рисовала детей. Валя представил её как художницу Таню, вместе с ним она ходила по калужской глубинке.
  
   Как-то в калужской лесной деревеньке
   Ты усадила детей на ступеньке,
   Вынула краски, достала тетрадку
   И рисовала их всех по порядку.
  
   Кто мог тогда предположить, что через десять лет Таня станет женой Вали. Позже я напишу о ней еще несколько слов.
   С третьей женой Вали я знаком не был. После смерти Тани ею стала её сестра-близнец Наталья Ивановна Александрова. В этом браке было что-то странное. В апреле 1986 года я получил письмо от моей мамы, в котором она сообщала, что Валя женился на Таниной сестре, но свой брак они почему-то скрывают, и будто бы Валя говорил, что их брак будет тайным.
   Имея такую информацию, в июне 1986 года я приехал в Москву и несколько дней жил у Вали. Он, конечно, не скрывал от меня, что женился на Таниной сестре, но, пока я у него жил, его новая жена в квартире так ни разу и не появилась. Последующие наши встречи с Валей также проходили в её отсутствие, и всегда на это находилась "уважительная" причина.
   Не могу не упомянуть о весьма негативном отношении брата Вали Дмитрия и к Тане, и к Наташе. Дима очень ревниво относился к своему талантливому брату и считал, что обе они были его недостойны. Насколько мне известно, кроме ревности, имелись у него и другие основания их не любить - истинные или надуманные - не мне судить.
  
   Но вернемся в 1955 год. В этом году было положено начало взаимных визитов двух наших фамилий. Когда мы с Валей съезжались в Калуге, то Валя и его родители приходили к нам, а мы - к ним. Вот во время таких визитов Дмитрий Матвеевич и пел романсы для гостей. После 1955 года наступила новая, если можно так выразиться, взрослая пора нашей дружбы, подкреплённая дружбой моей мамы (отец из семьи ушел) с родителями Вали.
   Последующие мои отпуска во время службы в ГСВГ выпадали на летнее время, когда Валя находился в экспедиции. В Москве меня с женой Сашей и сыном Женей встречала Лариса, от неё мы и узнавали все новости об их с Валей житье-бытье. А останавливались мы на день-два у Игоря, проживавшего на улице Мархлевского, у того самого Игоря, с которым я когда-то, до войны, ездил в деревню Песочня.
   Как-то так получилось, что переписываться мы с Валей почти перестали, да и встречаться стали реже, поскольку после окончания службы в ГСВГ не каждый свой отпуск я проводил в Калуге. Но это не означало, что мы не были осведомлены о жизни друг друга. Валя чаще меня бывал в Калуге и всегда навещал мою маму, а мама присылала мне отчеты о его визитах. Она же рассказывала Вале о моем житье-бытье. Новости о Валиной жизни мама узнавала и от Зинаиды Фёдоровны, с которой постоянно общалась. Подружилась мама и с её невесткой Лидой, женой Димы. И когда Зинаида Фёдоровна умерла, информацию о Вале получала от неё. Иногда мы не виделись с Валей по несколько лет, но всегда встречались так, будто расстались только вчера.
   А о нашей встрече в 1955 году сохранилось десятка два фотографий. О, как молоды мы тогда были!
   В первой половине шестидесятых годов я ежегодно наезжал в столицу. В 1960 и 1961 годах был участником военных парадов на Красной площади в составе парадной группы ракетных войск стратегического назначения; затем с 1961 по 1966 год заочно учился в академии. Во время моих приездов в Москву мы, конечно, не раз встречались с Валей (когда он не пропадал в Переделкино или в экспедиции), но ни одну из тех встреч припомнить не могу. Тогда Валя почти не писал стихов и очень мало издавался. Он активно работал над прозой, о чём я уже упоминал. Из Москвы я заезжал и в Калугу. Помню, что одна такая поездка пришлась на Пасху. Было это 9 апреля 1961 года. Накануне я навестил Берестовых, чтобы узнать новости о Вале. А вечером Зинаида Федоровна, моя мама и я ходили к Георгиевскому собору смотреть на крестный ход.
  
   Шли годы. Прошло наше тридцатилетие, затем - сорокалетие. Наступил 1978 год - год нашего пятидесятилетия. В юбилей принято подводить итоги. Что ж, Валя достиг уже многого: он известен и как детский поэт, и как поэт-лирик, и уже как прозаик. Издана не одна его книга, его показывают по телевидению.
   У меня другие итоги: позади одиннадцать гарнизонов (в ГДР, Литве, Белоруссии, Калининградской области, на Украине) и столько же переездов, а два переезда, как утверждают, равносильны пожару. Мое последнее место службы - Житомирщина, в следующем году я уйду в запас и осяду в городе Житомире. Двадцать восемь лет тому назад я уехал из Калуги, и все свои дни рождения в эти годы отмечал вдали от родного дома. Это ли не причина отметить полувековой юбилей в родной Калуге, среди родных и близких. Идея была горячо поддержана как мамой, так и другими родственниками. В переписке с мамой обсуждаем список гостей. Берестовых (против их фамилии стоит цифра 4) причисляем к числу близких родственников.
   28 апреля юбилей был отмечен в кругу сослуживцев, на другой день - в Калугу. Сбор назначен на 1 мая по адресу улица Пролетарская, дом N 82. Приедут ли Валя с Таней? В день своего 50-летия Валя находился в туристической поездке в Венецию, но уже должен был вернуться. И вот Валя появился, но один, без Тани (кажется, она была больна). Он дарит мне книгу своих стихов "Школьная лирика" с надписью:
   "Моему - самому первому в жизни - другу Вадиму Прохоркину с любовью.
   50 + 50
   Нам сто лет с тобою вместе.
   Доживем, чтоб было двести!
   Твой В. Берестов. 1 мая 1978 г.
   На стр. 142-й твой двор, с которым связано столько прекрасных и светлых воспоминаний детства".
   На 142-й странице книги действительно изображен двор нашего детства, правда, не совсем точно, но узнаваемо. На соседней странице - стихотворение "Прятки", посвященное этому двору:
  
   Снова, как и много лет назад,
   Захожу в знакомый двор и сад...
  
   Спрашиваю Валю, кто рисовал наш двор. Он рассказывает, что когда книга готовилась к изданию, с ним в Калугу приезжал его друг-художник Лев Токмаков, и в книге - его рисунки. А когда потом моя мама стала расспрашивать Валю о том, как он отметил свое 50-летие, он рассказал о своем пребывании в Венеции. Рассказал и о том, как Токмаков, он тоже там был, в качестве юбилейного подарка преподнёс Вале один из венецианских мостов, сделав на нём надпись на итальянском языке "Мост Валентина Берестова".
   Гостей в нашем доме собралось много, и столы в зале пришлось поставить по диагонали. Веселились от души. Дима Берестов снимал празднество кинокамерой (эта дорогая для меня плёнка, на которой были запечатлены моя покойная жена Саша и теперь покойный Валя, к сожалению, пропала). Между тостами и танцами Валя читал свои стихи о нашем детстве и обо мне: "Мальчишка в тельняшке", "С тобой мы дружили, как дружат мальчишки", и посвященное мне "Исполнение желаний":
  
   О, как с тобой мечтали мы когда-то!
   Их было столько, замыслов и грез,
   Что, может быть, по тысяче на брата
   Мечтаний тех исполнилось всерьез,
   Хоть их не сразу в памяти находишь.
   Вот, например: ты вправду офицер,
   В шинели ходишь, сам машину водишь,
   Имеешь настоящий револьвер.
   А то, о чем мечтал я, как о чуде,
   И для меня исполнилось давно:
   Книг дома у меня полным-полно,
   Купался в море, ездил на верблюде
   И на любой сеанс хожу в кино.
  
   На другой день мы с Валей распрощались. Это была наша последняя с ним встреча в этом доме, в этом дворе, с которым связано, как написал Валя в подаренной мне книге, столько прекрасных и светлых воспоминаний детства. Через несколько месяцев наш дом будет снесён.
  
   Когда в Валином двухтомнике я прочитал "Еще про остров коммунизма", вспомнил, что Валя уже рассказывал мне об этом "острове".
   Летом 1981 года мне предложили путевку в подмосковный санаторий "Семёновское". Скорые сборы и скорый отъезд. Вот и Москва. Переезжаю с Киевского на Павелецкий вокзал. Вспоминаю о поездке в 1945 году с этого вокзала к Вале в Горки Ленинские. С тех пор на этом вокзале я не бывал. С вокзала звоню Вале, чтобы договориться о встрече, но на звонок никто не отвечает.
   На электричке еду до станции Митино, оттуда на санаторном автобусе в Семёновское. С соседом по комнате мне повезло: подполковник из Вильнюса Малахов Петр Дмитриевич (когда-то я с ним встречался во время службы в Прибалтике) был книголюбом и эрудитом, и нам было, о чём поговорить.
   В лесу за рекой находилась, как мне рассказали, правительственная дача, её высоченный забор был виден из окон санатория (сколько же досок ушло на его сооружение!)
   Снова звоню Вале и застаю его дома. Узнав, что я в Семёновском, он обещает меня навестить.
   Однажды Петр Дмитриевич, придя с прогулки, сказал, что меня спрашивает какая-то странная пара. Я сразу понял, что это Валя и Таня, и не ошибся. А странность заключалась в их внешнем облике. На Тане было её излюбленное, неопределенного цвета, платье в виде балахона, а у Вали через плечо висела матерчатая сумка наподобие нищенской сумы (с похожей сумой до войны к нам во двор приходил старик, собиравший подаяния), в ней лежали книги, купленные им в Митино. Так что всем своим видом они уж очень отличались от нарядных обитателей санатория.
   Мы долго гуляли по посёлку, осматривая местные достопримечательности. Их было не так уж и много: бывшая усадьба графа Алексея Орлова из красного кирпича (она выглядела разорённой и униженной), в которой жили солдаты охраны, бывшая ямская станция из такого же красного кирпича, да церковь на взгорке, не потерявшая былой красоты и тоже разорённая. К поселку примыкала липовая роща, вероятно посаженная еще во времена Алексея Орлова, вековые липы как раз цвели, и мы вдыхали их аромат.
   Вот во время этой прогулки, указав на забор правительственной дачи (тоже своего рода достопримечательность), Валя и обмолвился, что ему довелось побывать за этим забором на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией. Я попросил рассказать подробнее, и Валя, с присущим ему юмором, описал саму встречу, и Хрущева, и всю бывшую с ним камарилью; рассказал и о том, какими яствами их там угощали.
   В 1981 году отношение к Хрущеву было неоднозначным: кто-то его хвалил за разоблачение культа личности, кто-то ругал за авантюризм (кстати, в 1981 году мы должны были уже жить в провозглашенном Хрущевым коммунистическом обществе), и мне было интересно узнать, какое впечатление о Хрущеве Валя вынес из этой встречи. Ответ Вали меня удивил, он сказал, что никакого, а вся эта встреча была очередным пропагандистским мероприятием, вряд ли имевшим какое-либо практическое значение.
   Я проводил Валю и Таню до автобуса, и мы договорились, что по окончании срока пребывания в санатории я заеду к ним. Так я и сделал. В память об этой встрече у меня осталась книга стихов "Читалочка" с Валиным автографом:
   "Моим дорогим друзьям Саше и Вадиму Прохоркиным с любовью. Будьте - самое главное - здоровы, чтобы читать эту "Читалочку" внукам и правнукам. Ваш В. Берестов. 24.VII.81".
   Так и было: эту "Читалочку" невестки читали моим внукам, а моя вторая жена Светлана, работавшая воспитателем в детском саду, читала её детям своей группы. "Читалочка" детям очень нравилась.
   Когда я, проводив гостей, вернулся в палату, Петр Дмитриевич поинтересовался, кто это ко мне приезжал. Я ответил, что приезжал мой друг детства поэт Валентин Берестов с женой. И тут Петр Дмитриевич сказал, что ему знакомо имя Валентина Берестова, что в его домашней библиотеке имеются книги его стихов, которые он читает своим внукам. Я был приятно удивлен и обрадован: и до Литвы дошли Валины стихи.
   Стихи и проза Вали были переведены на многие языки, их издавали не только в нашей стране, но и за границей, и даже в далекой Японии. Не могу не упомянуть и о таком интересном факте: в 1990 году на родине Цицерона в итальянском городе Арпино (Валя и там побывал), по просьбе его жителей, тексты стихотворений Вали "С птичьего полёта" и "Мир" были высечены на мраморной плите - на "Каменной книге поэзии". Кстати, я поинтересовался, имеются ли Валины произведения в Житомирской областной библиотеке, и оказалось, что имеются ("Два огня", сборник стихов "Семейная фотография", "Ранняя любовь Пушкина" и др.).
  
   Каждому из нас отведен свой срок жизни. Первым из самых близких нашей семье людей ушел из жизни отец Вали Дмитрий Матвеевич. Он был не так уж и стар, но война, плен, концлагерь подорвали его здоровье. Известие о смерти Дмитрия Матвеевича я получил от своей мамы. Было это в конце 1964 года, я служил тогда в поселке Ветрино Полоцкого района Витебской области. Моя мама, как самая близкая подруга Зинаиды Фёдоровны, принимала деятельное участие во всех ритуальных мероприятиях, связанных с похоронами. Мама мне всё подробно описала в своем письме. После смерти Дмитрия Матвеевича Зинаида Фёдоровна искала утешения и находила его у моей мамы.
  
   А в июле 1976 года умерла и Зинаида Фёдоровна. Это печальное известие я также получил от своей мамы. Она писала мне: "12-го умерла Зинаида Фёдоровна - у нее случился инфаркт. Так неожиданно. Она собиралась придти ко мне, я всё ее ждала и вдруг... Такое горе ужасное, я и сейчас не могу осознать. Валя рыдал у меня на груди, говорил: "Вы теперь моя мама, я буду теперь к Вам ездить..."
   После сороковины мама мне написала: "Недавно отмечали 40 дней со дня смерти Зинаиды Фёдоровны. За мной явился Валя со своей падчерицей и каким-то славным художником. Были мы на кладбище, а потом пошли на квартиру Зинаиды Фёдоровны и там поминали. Всё готовили Димина Лида и Толина теща. Было все хорошо. Валя читал стихи. Немного всплакнули. А потом Валя вспомнил детство и тебя..."
   Валя приезжал в Калугу и на полугодие смерти Зинаиды Фёдоровны, и на годовщину, и каждый раз приходил за моей мамой, а мама сообщала мне о его приездах.
   Добралась смерть и до наших жен. 1 июля 1983 года умерла от меланомы моя жена Александра Васильевна, Валя называл её милой Сашенькой. В связи с её смертью Валя прислал мне чудесное, полное сочувствия и дружеской любви письмо. Вот оно:
   "Дорогой мой друг Вадим! Вернулся и узнал горестную новость. Родные не сразу сказали мне всю правду, готовили...
   Знай, что я с тобой, что я очень тебя люблю, береги себя для детей и будущих внуков, для нас, твоих друзей. Я знаю, как ты любил Сашу, какой дивной парой были вы друг другу, так и вижу перед собой ее открытое, счастливое, доброе лицо в тот далекий день, когда ты впервые меня с ней познакомил. Как я радовался за вас обоих! Я-то знал, кого она нашла в тебе, и видел, чувствовал, кого ты нашел в ней. И я понимаю, как много ты потерял!
   Друг мой милый, пусть в эти горькие дни тебе поможет память нашего детства, от которого остался могучий дуб среди новых незнакомых зданий. Береги себя и ради Сашиной памяти. Не впадай ни в какую болезнь, не заболей от горя, пусть хватит у тебя сил на то, чтобы перенести его, а вернее, конечно же, носить его в себе всю жизнь, но вместе с самой этой жизнью, с тем, что она дала тебе и с тем новым, что она еще способна принести. Помни, что я всегда с тобой. И Таня тоже, и мои братья, и все Берестовы, которые любят тебя как брата. Твой Валя".
   Такое письмо мог написать только истинный друг.
   Саша болела долго, и моя мама - моя родительница и мой верный друг - не один месяц жила у меня в Житомире. Саша умерла на моих и её руках. После сороковины, чтобы вывести меня из горестного состояния, мама увезла меня в Калугу. Там я получил известие, что 28 августа у меня родился внук, названный Александром. Моя тетка Варя, узнав о рождении внука, сказала: "Вот и утешься: Бог взял, Бог дал".
   Узнав, что я в Калуге, Валя не мог не приехать, чтобы разделить со мной мое горе, и он, не мешкая, приехал. Известно, что время - лучший лекарь. Но лечит и природа. Наверное, Валя понимал это, потому что сразу же предложил мне совершить прогулку по Оке на судне на подводных крыльях, кажется, оно называлось "Ракета". Мой милый Валя, как хорошо он это придумал.
   Встаем рано утром. Берем с собой моего племянника Романа и пешком идем к пристани. По Воробьевке спускаемся к Оке, где "Ракета" ожидает пассажиров. День обещает быть солнечным и тёплым. Пассажиров мало, садимся впереди, где лучше обзор.
  
   Плывем! Проходит стороной
   Причал с притихшею толпою,
   Седые ветлы над водой,
   Песок прибрежный золотой,
   Табун коней у водопоя.
  
  
   Быстро промелькнули заводские и хозяйственные постройки, протянувшиеся вдоль левого берега реки, за ними речушка Калужка, впадающая в Оку. Где-то здесь должна быть песчаная коса, на которую Лёсик Чудов водил нас ловить пескарей. Дальше высокий, как утес, берег. По утверждению краеведов, там, на этой горе, было первое калужское поселение. Высокие берега отражаются в реке. Какой чудесный вид! Говорим о том, что с воды красота природы воспринимается иначе, чем с суши. Я давно уже это заметил, еще, когда с братом жены Анатолием ходил на яхте из Таганрога в гирло Дона. Рассказываю об этом Вале. Он согласен со мною, говорит, что отражение усиливает восприятие окружающей нас природы, её красоты. Прочитав много позже в Валиных воспоминаниях о Тане, что "отражение - это искусство, создаваемое самой природой" (об отражении берёзы в пруду), вспоминаю, что примерно о том же самом Валя говорил мне тогда, при поездке по Оке. Высокие берега, отражаясь в реке, делали её зеленой, и только посередине реки была видна узкая голубая полоска отражённого неба, по этой полоске и мчалась наша "Ракета". Это было так сказочно красиво.
   Пересекаем Никольскую паромную переправу, и вскоре "Ракета" причаливает к правому берегу. Тут только мостки и никаких построек. Выясняем время обратного рейса и узкой, мало хоженой тропинкой, направляемся к деревне. Деревня какая-то неуютная, запущенная. С её грязных, истолчённых прошедшим стадом улиц, с трудом находим дорогу за околицу, в луга. Они бескрайней лентой тянутся вдоль Оки. Боже мой, сколько прекрасного сена здесь можно заготовить! - чуть ли не в два голоса восклицаем мы, а наши СМИ только и говорят о нехватке кормов. Долго гуляем, вдыхая запахи пахучего разнотравья. Но я замечаю, что Валя часто останавливается - его мучают приступы стенокардии. Так, с остановками, идём всё дальше и дальше, туда, где, словно поссорившись друг с другом, поврозь стоят одинокие берёзки. Возле одной из них Валя находит выводок грибов. Это подосиновики. Отдыхаем, перекусываем и не спеша, идем назад. "Ракета" доставляет нас в Калугу, когда день уже на исходе. Усталые и умиротворенные, приходим к нам домой, где нас ждет ужин, заботливо приготовленный моей мамой. Валя любит её стряпню и с завидным аппетитом поглощает всё, что мама выставляет на стол, а она норовит подложить ему еще и еще кусочек чего-нибудь вкусненького. "Наверное, он плохо питается", - говорит мне мама, когда Валя уходит.
   Какой Валя молодец! Как здорово он придумал эту прогулку! Как ловко сумел отвлечь меня от печальных мыслей. Валя - настоящий друг!
   Вскоре, тоже в 1983 году, умирает жена Вали Таня. Наступает моя очередь утешать Валю. Я в Москве и останавливаюсь у него. Вся квартира увешана картинами работы Тани. Видеть раньше мне их не доводилось, видел только её офорты (несколько офортов Таня когда-то мне подарила, они чудесны). На картинах, в основном, цветы. Я не знаток живописи, но картины мне понравились. Валя тяжело переживает потерю жены.
  
   Розы в свете морозного дня.
   У могилы стою на ветру.
   И впервые утешит меня
   Мысль о том, что я тоже умру.
  
   Валя как бы раздавлен навалившимся на него горем. Говорит только о Тане: каким ему она была хорошим другом, как хорошо его понимала, какая была талантливая и не только как художник, но и как литератор, что сказки, которые она сочиняла, замечательны, что признание пришло к ней слишком поздно, что по-настоящему Танин талант будет оценен только теперь, после её смерти.
   Я не берусь судить, действительно ли Таня обладала теми качествами, которыми наделял её Валя - слишком редко я с ней встречался, слишком мало её знал. Но не Валя ли когда-то писал: "Влюбившись, мы наделяем предмет своего увлечения всеми дорогими для нас качествами. В том числе и теми, какими он не обладает". Не хочу умалять достоинств Тани - об умерших говорят только хорошее или ничего. Время всё поставит на свои места. Так оно и случилось: время признало её и как художника, и как сказочницу. А то, что Валя был с Таней счастлив - это факт, и убедительным свидетельством тому - Валин очерк "Лучшая из женщин".
  
   Моя любовь тебя пережила...
   Любовь ли? Век горюй и плечи горбь.
   Любовь была светла и весела.
   А это - боль утраты. Это - скорбь.
  
   Когда настало время уезжать мне из Москвы, Валя, как мне показалось, стал выходить из того состояния, в котором я его застал, кризис в какой-то мере застопорился. Я понял, что Вале надо было просто выговориться, поговорить с кем-то о Тане. И этим кем-то стал я. Все это мне было знакомо: пережив смерть своей жены, я лучше, чем кто-либо другой, понимал чувства Вали, и старался найти нужные слова утешения, соболезнования. Но Валя, очевидно, не очень-то и нуждался в этих словах, ему надо было выплеснуть наружу всё то, что у него накопилось, было внутри, жгло его, поделиться своим горем с близким ему человеком. Такого человека, умеющего слушать, он и нашел в моем лице. Я расстался с Валей, будучи уверенным, что в какой-то мере самой встречей с ним снял с его сердца часть мучившего его гнёта.
  
   Валя очень долго не имел нормального жилья. После студенческого общежития на Стромынке, где он только не жил! Вот несколько его московских адресов из моих записных книжек:
  
   Стромынка, 32, комн. 588, затем 365;
   Химки, Пионерская, 7-а;
   2-й Зачатьевский пер., д. 2, корп. 7, кв. 13;
   пр. Вернадского, 22, кв. 42;
   ул. Ново-Черемушкинская, 48, корп. 2, кв. 14.
  
   Наконец, Валиной рукой в моей записной книжке вписан его последний адрес (очевидно, это было сделано при встрече в Калуге): Берестов В.Д. Москва, В-485, ул. Волгина, 19, кв. 32. Число 32 мною зачеркнуто и вписано новое - 96.
   Почти по всем, указанным выше пяти адресам я у Вали бывал и видел все неудобства этих временных пристанищ для творческой работы. Больше всего мне запомнилось Валино жилище в бывшем Зачатьевском женском монастыре, запомнилось длинным, мрачным, неприветливым коридором, уставленным газовыми плитами, детскими колясками, велосипедами, разным хламом, другими вещами - приметами коммуналок. Этим коридором, опасливо озираясь, мы с супругой пробирались к комнате, в которой жили Валя, Лариса и их маленькая дочка Маринка. Но Валя жил по этим адресам, Валя там творил, принимал там своих многочисленных друзей, и все эти адреса следовало бы увековечить мемориальными досками - он того достоин.
   Вале было необходимо не только нормальное жилье, был необходим и нормальный быт. Последнее лучше всего могла обеспечить его мама. И Валя, и его родители всерьез вынашивали идею их переезда в Москву, конечно, если Валя получит большую квартиру. В 1961 году Зинаида Федоровна вышла на пенсию, и вопрос о переезде встал еще более остро. Весной 1961 года я находился в Москве в составе парадной группы нашего полка. Апрельским днем я вырвался на денёк в Калугу, чтобы повидаться с мамой и другими близкими, конечно, навестил и родителей Вали, о чём уже упоминал выше. Они были очень обрадованы встречей со мной. Вот во время неё Зинаида Федоровна и Дмитрий Матвеевич и поделилась со мной своим желанием перебраться в Москву, чтобы с Валей жить одной семьей, и мы долго обсуждали эту тему. Итак, была нужна большая квартира, и её получение стало для Вали заветной мечтой. Но в 1964 году умер Дмитрий Матвеевич, квартирный вопрос оставался нерешенным, и идея переезда затухла сама собой.
   И всё же наступил тот день, когда заветная мечта Вали осуществилась - он смог, в конце концов, купить квартиру на ул. Волгина не далеко от Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, и не какую-нибудь, а трехкомнатную.
   Кстати, проезжая на улицу Волгина мимо этого, ничем не привлекательного в архитектурном отношении здания, я всегда вспоминал слышанный от Вали каламбурный стишок:
   Был бы ум бы
   У Лумумбы,
   Нам бы Чомбе
   Нипочём бы.
  
   Имя борца за освобождение Африки Лумумбы и его идеологического противника Чомбе знали тогда все.
   Но о Валиной квартире. Когда я приехал в Москву, и Валя с вокзала привез меня к себе, оказалось, что квартира у него двухкомнатная. Я был в недоумении. Две комнаты для Москвы, конечно, хорошо, но Валя и Таня - творческие люди, им необходимы места для работы, а работать негде, поскольку почти всю квартиру занимают Валин архив, рукописи, книги, Танины художественные принадлежности. Одна из комнат превращена в художественную мастерскую, в ней работала Таня, посередине комнаты стоял станок для печатания офортов, мольберт, холсты, в общем, её царство. В другой комнате - рабочее место Вали. Тут его стол с пишущей машинкой, горы бумаг, книг, журналов. В обеих комнатах теснота, беспорядок и никаких признаков уюта. "Как тебе тут работается?" - интересуюсь я, в ответ Валя только пожимает плечами. Позже он признался мне, что поменялся квартирами с Таниной дочерью Галей: ей он отдал свою трехкомнатную в этом же доме, а себе взял её двухкомнатную. Увидев недоумение на моем лице, пояснил, как бы оправдываясь, что Галя и её муж - художники, и им нужна дополнительная площадь под мастерскую (им нужна, а Вале - писателю и Тане - художнику - нет). Уверен, что этот обмен не обошёлся без воздействия Тани. Тогда-то я и исправил в своей записной книжке число 32 на 96.
   Квартира N 96 по ул. Волгина стала последним пристанищем Вали в этой жизни.
  
   В очерке о встречах с Маршаком Валя вспоминает, какими словами он наставлял его во время одной из встреч: "Получше заботьтесь о своем здоровье! Человек - могучее существо! Копите силы для дальнего пути! Для великих замыслов!"
   Валя в те годы был худ и хил, и Маршак знал, что говорил: "Получше заботьтесь о своем здоровье!" Чтобы реализовать "великие замыслы", а их - замыслов - было у Вали великое множество, здоровье, конечно, было необходимо. И жаль, что Валя не внял наставлениям Маршака. Своё здоровье, крепостью которого Валя изначально не отличался (а ведь имя Валентин с латинского - сильный, здоровый), он совсем не берёг, и многие вынашиваемые им замыслы - великие и не очень - остались не реализованными.
   Здоровье у Вали было давно подорвано. Военное лихолетье, нищенские студенческие годы, длительные и изнурительные экспедиции, неустроенный быт, и, наконец, неудачная первая женитьба - быстро дали о себе знать. Всегда худой (и даже тощий), Валя рано начал полнеть - удел многих сердечников. И можно было только удивляться, как с больным сердцем он мог быть таким непоседливым. Всё закончилось инфарктом. Оправившись после него, Валя не изменил свой образ жизни и по-прежнему оставался неисправимым непоседой.
   При наших встречах, а также когда я видел Валю по телевидению, а его стали довольно часто показывать ("В нашу гавань заходили корабли", "Вокруг смеха", "Белый попугай"), я замечал его полноту, одутловатость. Проблемы со здоровьем оставались, но сам Валя о них ничего не говорил - он не любил жаловаться, плакаться. И о его проблемах со здоровьем я стал узнавать от своей мамы.
   В феврале 1976 года я лежал в центральном госпитале РВСН в Одинцове с острым инфекционным миокардитом и хотел дать знать о себе Вале, но он жил уже в новой квартире по улице Волгина, и я не знал, как с ним связаться. Написал об этом маме в Калугу, в ответ она написала: "... Вчера я ходила к Лиде Берестовой узнать телефон Вали. Но, оказывается, у Вали на новой квартире еще не было телефона. Лида мне рассказала, что Валя очень плохо себя чувствует. Перед тем, как идти на улицу, пьет нитроглицерин, а иначе задыхается. Выглядит плохо. Постарел очень".
   Когда меня выписали из госпиталя, за мной приехала сестра Эла и сопроводила меня, еще не окрепшего от болезни, в Калугу, где я несколько дней набирался сил среди родных и близких.
   Приехал в Калугу и Валя. Он подарил мне несколько своих книг со стихами, написав на одной из них: "Дорогому Вадиму, самому первому моему другу. Пожалуйста, не болей. Твой Валя. 2.III.76".
   Прочитав эти слова, я с упреком сказал Вале: "Меня просишь не болеть, а сам совсем не бережёшься, и твоя Таня тебя не бережёт. Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож. Вот дам тебе и Тане нагоняй". И что же? Валя стал заверять меня, что чувствует он себя вполне сносно. И что Таня о нём заботится. Ой, ли? Было ли ей до того, занятой своим творчеством? Она ведь тоже была из породы чудаков, не от мира сего, и ничего не видела вокруг себя. Валя меня не убедил. Можно ли было ему верить? А о том, как мучили Валю приступы стенокардии во время нашей прогулки по Оке в 1983 году, я уже упоминал.
   Но Валя - непоседа, продолжал мотаться по заграницам, вел активный образ жизни, и много работал. Всё это не могло не кончиться плохо: Валя снова "заработал" инфаркт.
   В один из моих приездов в Москву (кажется, это было в конце лета 1986 года) Валя рассказал мне, как это случилось, как тяжело и долго он болел, находился, чуть ли не при смерти. Он долго лежал в больнице, но и там оставался оптимистом и не терял чувства юмора, о чем свидетельствуют его стихи "В больнице". Мне особенно понравились "Надпись на своей кардиограмме":
  
   Сердце подлое, о чем
   Толковало ты с врачом?
  
   И еще "Поздравление медикам":
  
   Поздравляем бесконечно
   И желаем долгих лет.
   Самый искренний сердечный
   И сосудистый привет!
  
   Потом, когда Валя уже долечивался дома, приходящие медики, считая, что у него "денег куры не клюют", требовали "дать на лапу", а после их ухода Валя обнаруживал, что в стоящих в прихожей стеллажах с книгами, недоставало самых лучших и редких изданий. Рассказывал об этом горестно и как-то потерянно. Раньше таким растерянным и безысходным я Валю никогда не видел, разве что когда он рассказывал мне о некрасивом конфликте, который у него случился с первой женой.
   Валя умер после поездки в Нью-Йорк к дочери Марине и внукам Раулю Антонио и Марине Эсперанса, с ними он отмечал свое семидесятилетие. Там же выступил перед студентами Говардского университета с лекцией о любимом им Пушкине. Это был не первый и, можно сказать, уже привычный для него полет через океан, но, к великому сожалению он оказался последним.
   Я убежден, что, учитывая состояние здоровья Вали, отпускать его в Америку не следовало (но вопрос: кто мог это сделать - не отпустить?). Длительные, многочасовые перелеты туда и обратно, смены часовых поясов, перемена климата, эмоциональные нагрузки не могли не отразиться на состоянии его организма. Дочь Вали Марина, с которой я об этом говорил, уверяла меня, что её папа, находясь в Нью-Йорке, прекрасно себя чувствовал, был бодр и весел. Наверное, так и было. Но Марина не медик и, возможно, не знала, что перенесённые нагрузки, радостные в том числе, могут дать о себе знать не в момент их восприятия, а позже. Валя вернулся в Москву утомленным, и достаточно было случиться чему-то такому, что его взволновало (а для волнений, как мне рассказывали, были причины), чтобы наступил кризис с летальным исходом.
   Нет, нельзя было отпускать Валю в Америку.
  
   Как и многие другие русские поэты, Валя был поэтом по состоянию души.
   Перебираю его книги. Вот "Отплытие" - его первая книга, изданная в 1957 г., следующая "Жар-птица" - это уже 1958 год. С этих пор Валя стал регулярно печататься. Эти обе книги попали ко мне не из его рук. Зато все последующие Валей мне подарены и имеют его дарственные надписи. Исключение - двухтомник, вышедший уже после его смерти, он был подарен мне его братом Димой.
   Мне очень дорога невзрачная на вид книжка стихов "Идя из школы" (1983 г.), дорога автографом: "Герою этой книги Вадиму Прохоркину с неизменной, почти полувековой дружбой и любовью. В. Берестов. 2.VIII.84". В книжке все стихи обо мне Валя пометил красной пастой, а против стихотворения "Великан" написал: "Лёсик", я же добавил: "Чудов".
   Я люблю Валины стихи. Они не вычурные, не заумные, они доходчивы и понятны. То, о чём в них говорится, мне известно, будит воспоминания. Валины стихи любит и вся моя родня. Мы ревниво следили за Валиным творчеством, ждали его стихов, с восторгом встречали каждую его новую книгу. На Валиных стихах выросли наши дети и внуки.
   Валины стихи легко читаются, в них чёткая рифма. А главное их достоинство - доступность.
   Мое восприятие Валиных стихов, очевидно, иное, чем у других читателей, которые не были знакомы с ним лично, не были знакомы с его семьей, не жили с ним на одной улице, не играли в одни игры, не читали одних и тех же книг, не мечтали вместе:
  
   О, как с тобой мечтали мы когда-то!
   Их было столько, замыслов и грез...
  
   Многое, о ком или о чём писал Валя, было мне знакомо и узнаваемо, поскольку он писал не только о своем детстве, он писал о нашем детстве: стихотворение "Великан" - это о Лёсике Чудове, "Девочка с мячом" - о девочке с нашего двора Соне Гусаровой, "Дом с мезонином" - о доме купца Капырина на нашей улице, "Подростки" - о "войне" мальчишек улица на улицу.
   Или возьмем песенку детей из рассказа "Как найти дорожку к дедушке в сторожку":
   Белка, Белка, расскажи,
   Белка, Белка, покажи,
   Как найти дорожку
   К дедушке в сторожку?
  
   Для обычного читателя - это какая-то абстрактная сторожка, в которой живет дедушка-лесник. А для меня это сторожка - из нашего детства, она и теперь стоит в калужском бору. Когда-то поблизости от неё, в тени высоких сосен, были врыты столы и скамейки для горожан, приходивших в бор на отдых, а в сторожке можно было взять напрокат самовар. Вот эта сторожка, возле которой мы не раз с Валей бывали, и стала прототипом сторожки, которую искали дети в Валиной сказке.
   Детские стихи Вали вообще великолепны.
  
   Петушки распетушились,
   Но подраться не решились,
   Если очень петушиться,
   Можно перышек лишиться.
   Если перышек лишиться,
   Нечем будет петушиться.
  
   Разве не здорово! Детям очень нравятся петушки, которые распетушились.
   В Валиных стихах мы не выискивали ни подражаний, ни заимствований. Это дело критиков и мэтров от поэзии.
   Я так и не понял, почему Валя так ужаснулся вопроса Пастернака, есть ли в его стихотворении "Срочный разговор" любимейшее слово Пушкина "бледный" (об этом Валя пишет в своих воспоминаниях о Б. Л. Пастернаке). Неужели на этот эпитет наложено табу? Да таких "любимейших" слов у Пушкина не перечесть, и что? Теперь поэты не могут этими словами пользоваться, чтобы не получить обвинение в заимствовании? Я уверен, что Валя эпитет "бледный" не заимствовал у Пушкина, и совсем зря он так трепетно последовал совету Пастернака, поменяв его на "синий". Бледный - это слабоокрашенный, и, уверен, таким слабоокрашенным Валя и видел лунный свет на стенах древней крепости. Пастернак же своим вопросом и советом принудил Валю видеть лунный свет синим, то есть, заставил лгать.
   Еще в 14 лет Валя писал "О подражании":
  
   В моих стихах находят подражанье
   Творениям поэтов дней иных.
   Да, для меня их стройное звучанье
   Дороже детских опытов моих.
  
   Тогда, в 14 лет Валя был начинающим поэтом и, возможно, не избежал подражаний, заимствований (ведь учитель Вали К. И. Чуковский ценил отроческую переимчивость), но не он ли закончил это стихотворение вещими словами:
  
   ...Так и поэт.
   Он подражает много,
   Но если он решил и тверд душой,
   Ему своя откроется дорога:
   Иди по ней и стань самим собой.
  
   И Валя стал самим собой, даже если вы найдете в его стихах чье-нибудь "любимейшее" слово.
  
   В моих старых записных книжках я нашел несколько Валиных стихов 40-х и 50-х годов. Помнится, что я переписывал их у родителей Вали, которые скрупулезно собирали всё сочинённое Валей. Анатолий Дмитриевич рассказывал, что вырезки Валиных стихов из периодики собирал Дмитрий Матвеевич. Он вклеивал их в специальный альбом, из которого я, наверное, и переписывал стихи.
   Стихи "Отец мой! Ты не шлешь известий", "Поэзия или археология?", "Без человека техника мертва" и другие записаны мною в первоначальном виде, а в двухтомнике они даны в новой, переработанной редакции. А некоторых стихов из моих записных книжек ни в двухтомнике, ни в других ранее изданных Валиных книгах я не нахожу. Это два стихотворения из "Калейдоскопа" ("Рот посинел и смотрит прямо в небо" и "Покинув край, войною разорённый"), "Недвижимы деревья бульвара", "Гонителям Робсона" и три стихотворения под общим названием "Гимн метро". Возможно, эти стихи печатались в каких-то газетах или журналах.
   Вот эти стихотворения:
  
   В путь снаряжая сына своего,
   Как горестно седая мать рыдает!
   Но в смертный бой за Родину
   Дрожащею рукой благословляет.
   Как детям тяжело любимого отца
   Утратить навсегда в начале жизни,
   Но и они напутствуют бойца:
   Иди отец, и верен будь отчизне!
   И он идет, покинув милый дом,
   Решимостью исполнен величавой.
   Иль умереть лицом к лицу с врагом,
   Иль сокрушив его, придти со славой.
  
   Это стихотворение с некоторыми изменениями (и не полностью) упоминается Валею в его воспоминаниях о Чуковском "Совсем недавно был Корней Иванович".
  
   О, эта пошлость! В годы изобилья,
   Когда весною жизнь озарена,
   Прекрасное скрывая серой пылью,
   Весь праздник жизни портит нам она.
  
   Когда ж беда нависнет грозной тучей,
   Она опять возникнет на пути.
   И, ставши грязью, липкой и вонючей
   Мешает нам бороться и идти.
  
   Калейдоскоп (тыловые картинки)
  
   Рот посинел и смотрит прямо в небо.
   Недвижные зрачки потухших глаз,
   Зажат в руке иссохший ломтик хлеба-
   Он есть уже не мог в последний час.
   Покинув край войною разоренный,
   Он пал вдали от милой стороны.
   Не пулею, так голодом сраженный-
   Одна из жертв безжалостной войны.
  
   Все эти три стихотворения входили в цикл "Стихи о войне" и помечены мною 1942-м годом.
   Недвижимы деревья бульвара.
   Кто-то звезды над ними зажег.
   Чуть белеет на дне тротуара
   Сладковатый декабрьский снежок.
  
   Погляди, как плывет полнолунье,
   Голубое - над миром огней.
   О, пойми же, ведь мы накануне
   Мудрых, ясных, ликующих дней.
  
   Сколько силы в душе человека!
   Сколько счастья в полете ума!
   Красотою двадцатого века
   Нам в лицо задышала весна.
   Декабрь 1945 г.
   Гонителям Робсона
  
   Дорогу в мир вы Робсону закрыли.
   Вы захотели рот зажать певцу.
   Но встретитесь вы снова как в Пексиле
   С Америкой его лицом к лицу.
   Не будет Робсон жертвой вашей злобы,
   И в вашу дверь стучится новый век
   Недаром там, в пустыне небоскребов,
   Поет о братстве черный человек.
   Он родину найдет в стране своей,
   В Америке. Теперь я вижу в ней
   Не бронзовую мертвую свободу,
   А Робсона, поющего народу.
  
   Гимн метро
  
      -- В век электричества - это не чудо
   - Мчать под землею во все концы:
   Но для кого, зачем и откуда
   Станции эти, эти дворцы?
   Не тихим парадом музейных витрин,
   Не пышностью памятников старины.
   К народу в движенье людей и машин
   Выходит искусство моей страны.
   Запомнить навек эти люстры, пилоны,
   Скульптуру и камня зеркальную гладь.
   И знать, что ты молодой и влюбленный,
   И только - прекрасное можешь создать.
  
  
      -- Вечно куда-то торопишься, занят
   (Нельзя же часами глядеть в подземелье!)
   Скользнешь по сияющим стенам глазами
   И вот уже мчишься в гремящем туннеле.
  
   Но в новогоднее утро раннее
   Вся Москва на подземном гулянье.
   Можете, граждане,
   Видеть воочию
   Открыта для каждого
   Новая очередь!
   С морозных улиц мы
   Толпою живою
   Пришли, любуемся
   Подземною Москвою.
   Ходим и рады -
   Метро - что надо!
   Вверху колоннады,
   Внизу колоннады!
   Свет дневной,
   Цвет любой,
   Розовый и голубой!
   Легкий путь из Замоскворечья нам
   Во все районы, считай, обеспеченным.
  
      -- А помнишь, как плакали дети и матери,
   В метро на полу ожидали рассвета.
   Казалось, поднимешься на эскалаторе -
   Скорей домой! - Разрушен... нету!
   Здесь выступил Сталин. Потом, проходя
   Ласкал он детей и вступал он в беседы.
   И видели люди в улыбке вождя,
   В спокойной улыбке предвестье победы.
   Он - главный строитель! На улицу выйдем -
   В морозом пылающий день новогодний.
   Он с нами! И все мы по-новому видим,
   Прекрасное завтра в прекрасном сегодня.
   Пора на работу! И каждый идет
   К себе в институт, к себе на завод.
   А где-то шахтеры, бетонщики, зодчие
   Готовят в подарок нам новую очередь.
  
   По всей видимости, эти стихи Валя не поместил в двухтомник, ввиду несовершенства одних, неактуальности и конъюнктурности других. Но стихи интересны, интересны хотя бы тем, что, сравнивая их с теми стихами, которые Валя напишет позже, можно проследить, как он рос творчески, как от отроческих опытов пришел к зрелому, характерному только для него, мастерству.
   Не нахожу я опубликованным и стихотворение, написанное Валей в альбом Рины Зелёной. В книге "Разрозненные страницы" Рина Васильевна пишет: "Однажды в моем альбоме появились такие строки:
  
   Я помню эту елку,
   Где самый первый раз
   Я видел Вашу челку
   И робко слушал Вас.
   И понял я - на свете
   Вы больше всех нужны:
   Замечательные дети,
   Настоящие ребёнки -
   И мальчишки и девчонки
   В Вас одной заключены.
   В. Берестов"
  
   Видимо, эти строки пришлись по душе Рине Васильевне, если она поместила их в свою книгу. А Валя почему-то их не опубликовал.
   Почему не включен в двухтомник "Гимн метро", понятно. В нем есть такие строки:
  
   Здесь выступил Сталин. Потом проходя,
   Ласкал он детей и вступал он в беседы.
   И видели люди в улыбке вождя,
   В спокойной улыбке предвестье победы.
  
   Дело прошлое. Вообще-то в те годы мы верили в "вождя всех народов" и приписывали ему такие качества и поступки, которых у него, как говорят, и близко не было. Был ли Валя искренен, когда сочинял это стихотворение, или покривил душою из-за конъюнктурных соображений, ответ надо искать в его "Покаянии", написанном в 1991 году.
  
   И Мудрый, Родной и Любимый
   Входил в наши песни и сны.
   И пели мы, как херувимы,
   На празднестве сатаны.
  
   Не мог Валя любить Сталина, хотя бы даже из-за тех унижений и страданий, которые от сталинщины пережил его отец.
   Вот что я могу сказать о Валиных стихах как рядовой читатель, не искушенный во всех тонкостях поэтической кухни.
   Что же касается не стихотворных Валиных произведений, то его мемуары "Светлые силы", которые, к сожалению, остались не законченными, мне близки, понятны и интересны. То же самое могу сказать про повести об археологах "Государыня пустыня" и о рассказах и очерках об археологии "Фата-Моргана". К такому их восприятию я был изначально подготовлен Валиными рассказами о его замыслах и планах.
   Когда же Валя поделился со мной своими замыслами писать о Пушкине, я был ошеломлён и удивлён одновременно: ишь, на что замахнулся! И, конечно, был очень заинтригован. Я знал, что еще с детских лет, когда мы с ним от корки до корки прочитали тот заветный пушкинский том, подаренный мне в 1937 году кузиной Таней, Валя был влюблён в Пушкина. Потом, повзрослев, прочитал всё, что было написано Пушкиным, и всё (или почти всё), что было написано о нём. Но одно дело - любить Пушкина, интересоваться им, другое дело - писать о нём, ведь писать можно о чём-то новом, не открытым другими. Такими были мои рассуждения. Я еще не знал, что Валя, много и скрупулезно занимаясь Пушкиным, уже увидел то новое, что еще не увидели, не исследовали и не опубликовали другие. Валя кропотливо трудился. Он рассказывал мне о поездках в Ленинград в Пушкинский дом и работах над пушкинскими рукописями. Если Валю допустили до рукописей великого поэта, то это серьезно, размышлял я.
   Очередная встреча с Валей в Москве в 1980 или 1981 году. Интересуюсь, как с Пушкиным. И узнаю, что начало уже сделано: в "Литературной России" (N 22 от 30.05.80 г.), под рубрикой "Гипотезы, догадки, предположения", опубликована статья Вали "От ямщика до первого поэта" (о том, что такое "лестница чувств" и о двух вновь обретенных стихотворениях Пушкина). Читаю статью и не могу скрыть восхищенья. Ай, да молодец Валя! Неужели появился новый пушкинист (потом в некрологе на смерть Вали "Вечёрка" назовет его "блестящим пушкинистом").
   Прошу Валю подарить мне экземпляр еженедельника, но оказывается, это последний авторский экземпляр - всё уже роздано. Валя в нерешительности, но видимо, сжалившись надо мной, отдает мне газету. Теперь она хранится у меня.
   Интересная деталь. На этом экземпляре газеты в название статьи "От ямщика до первого поэта" рукою Вали вписано несколько слов, отчего заголовок зазвучал так: "От В. Берестова - ямщика до первого в будущем поэта А. Чернова". От Вали я знал о его дружбе с московским поэтом Андреем Черновым (кто-то назвал его Валиным учеником), но знаком с ним не был. Очевидно, Чернов хороший поэт, если Валя прочил ему такое будущее.
   Как я могу заключить, и А. Чернов питал к Вале добрые чувства и ценил его талант, о чём свидетельствует его статья "Смеется тот, кто смеется за 70", опубликованная в канун Валиного семидесятилетия в "Новой газете". Кстати, в этом же номере еженедельника (N 12, 30 марта - 5 апреля 1998 г.) сообщается о присуждении Вале учреждённой газетой литературной премии имени А. Д. Синявского "За достойное творческое поведение в литературе".
   Валя продолжал работать и дальше над пушкинской темой, о чём рассказывал мне при наших встречах. Пушкиниана его увлекла, она стала ему по силам. Появились новые статьи, и жаль, что не все они у меня имеются. В 1988 г. Валя сообщил мне (я звонил ему, чтобы поздравить его с 60-летием), что очередные статьи будут напечатаны в журнале "Огонёк" и еженедельнике "Неделя". "Неделю" я получал по подписке, и в N 22 от 30 мая - 5 июня прочитал статью "Тени в волшебном фонаре". "Огонёк" N 23 нахожу в газетном киоске, в нём статья "Невольная исповедь Пушкина".
   И вот, наконец, Валин двухтомник. Его завершают две (как Валя пишет в предисловии, дорогие ему) работы о Пушкине.
   Работы Вали о Пушкине я нахожу толковыми, умными и, конечно, интересными.
   Итак, новый пушкинист состоялся. Повторю за "Вечеркой": "блестящий пушкинист"
   Не теряю надежды, что не далеко то время, когда будет издано полное собрание сочинений Валентина Берестова, в которое войдет всё, что он успел написать, в том числе дневники и письма.
  
   В воспоминаниях "Весёлый барабанщик" о Булате Окуджаве (не могу не упомянуть о том, что в 1950-х годах Окуджава работал преподавателем русского языка и литературы в 5-й средней школе, в которой я когда-то учился) Валя пишет, что перед отъездом Окуджавы в Париж (где он и умер) его навестили Валины друзья Андрей Чернов и Олег Хлебников, и в разговоре о Вале Окуджава сказал: "Среди нас, шестидесятников, Валя выделялся одним большим недостатком. Мы были ершистые, а его все любили". Помолчав, добавил: "А теперь я думаю, недостаток ли это?"
   Действительно, разве это недостаток, что Валю все любили. Его нельзя было не любить. Любила его и вся моя родня. Моя мама называла Валю милым. Он и был милым. Для моей родни Валя был как член семьи, его и любили как своего.
   О некоторых чертах Валиного характера я уже упоминал в первой части воспоминаний, так что, возможно, повторюсь.
   Валя был непривередлив и неприхотлив ни в одежде, ни в еде; его мало волновали бытовые условия, уют. Везде, где он жил, царил художественный беспорядок. Мои знакомые, которых мне случалось приводить к Вале, увидев беспорядок, хаос, пыль и паутину в его жилищах, удивленно спрашивали меня: "А живет ли тут женщина?", на что я уклончиво отвечал, что здесь живут творческие люди.
   Что касается неприхотливости, то к ней Валю приучили военные годы, интернатская и студенческая жизнь, длительные археологические экспедиции.
   Я уже упоминал о том, что из-за странностей в поведении Валю считали чудаком, человеком не от мира сего, таким считал себя и сам Валя, помните: "Идет человек не от мира сего..." Таким Валя был в детстве, таким остался, когда стал взрослым. Валя не умел устроить свой быт, поэтому я и был убежден, и это убеждение, повторюсь, разделяла и Зинаида Фёдоровна, что рядом с ним должен был находиться ангел-хранитель, который все заботы о Валином быте, о нормальном здоровом питании, об опрятности его одежды взял бы на себя, оставив ему заниматься только творчеством.
   Конечно, можно было нанять домработницу, но Валя не был еще настолько хорошо материально обеспечен, чтобы позволить себе такую роскошь. И всё же домработница у Вали появилась, и мне довелось с ней познакомиться.
   В 1984 или 1985 году я со своей свояченицей Клавой был в Москве проездом из Калуги в Таганрог, и мы несколько дней жили у Вали на улице Волгина. Вот тогда-то я и узнал, что Валя завел домработницу. Правда, с её появлением в двух жилых комнатах мало что изменилось - в святое святых домработницу Валя предпочитал не допускать, она царствовала на кухне. Целыми днями Валя где-то пропадал по своим делам и даже не всегда ночевал дома (кажется, он ездил в Переделкино), и мы с Клавой свободное от беготни по городу время проводили в беседах с этой женщиной. Не знаю, была ли она коренной москвичкой, но городского в ней виделось мало, наверное, она перебралась в Москву из деревни. В ней просматривались и крестьянская мудрость, и крестьянская основательность, и крестьянская хитрость, и крестьянская спесь. Москвичей она считала бездельниками, недотёпами и неумехами. А поскольку им (москвичам) требовались услуги таких, как она, женщин, умеющих вести домашнее хозяйство, она чувствовала над ними свое превосходство, и была уверена, что в столице она не пропадет.
   Беседовать с этой женщиной было интересно, и я захотел узнать её мнение о Вале. Конечно, и Валю она считала недотёпой, неумехой, ни к чему не приспособленным взрослым дитятей, а то, чем он занимался (литературным трудом) - баловством. По этой причине её отношение к Вале было снисходительно-покровительственным.
   Но почему-то эта домработница долго у Вали не задержалась. В мой следующий приезд (я приезжал с женой Светланой) её уже не было.
   Упоминал я и о мягкости Валиного характера, о его толерантности, об отсутствии каких-либо признаков агрессивности. Валя был очень деликатным человеком. Как говорил один из его близких друзей поэт Наум Коржавин, Валя вежливо мыслил. Снова обращаюсь к свидетельствам Ларисы Васильевны Соколовой. В разговоре со мной о Вале она приводила такие примеры Валиной деликатности. Так, при игре в штандер или лапту игрок, поймавший мяч, должен осалить, то есть ударить мячом, другого игрока. И если я и другие мальчишки, как правило, салили больно, то Валя бросал мяч так, что боли не причинял. И второй пример: купаться на Яченку с нами иногда ходили и девчонки. Никаких надувных кругов или пузырей для плавания в те годы не было, и для этой цели девчонки приспосабливали обыкновенную наволочку. Чтобы из наволочки получился пузырь, её сначала надо было намочить, а потом надуть, Мокрая наволочка воздуха не пропускала, получался пузырь, с ними девчонки и плавали. Мальчишки же, из озорства, подныривали под девчонок и дергали за наволочку, чтобы из неё вышел воздух. Всё кончалось визгом девчонок и смехом мальчишек. Так вот, такого озорства Валя никогда не допускал. Лариса Васильевна не могла не запомнить этих примеров Валиной деликатности, поскольку именно её мальчишки, прежде всего, старались и побольнее осалить, и вырвать наволочку из её рук, - так они выражали к нравившейся им москвичке своё "повышенное внимание".
   Еще надо отметить, что Валя никогда не метал молний и грома, не выходил из себя и злым его, наверняка, никогда никто не видел, он никогда никого не осуждал и ни о ком не говорил плохо. Добрый дядя Валя, - говорили о нём. И правильно говорили - только таким и мог быть детский поэт. Но это не означало, что Валя был простаком, что все окружающее видел только в розовом цвете. В нашей жизни хватало негатива, и Валя, как и многие другие, был чем-то возмущён, к чему-то относился критически.
   Повторюсь еще раз: Валя не любил жаловаться. И если уж жаловался, значит, его допекло. Так, однажды он мне пожаловался, что его обошли какой-то премией (или присвоением какого-то звания). Я мог только посочувствовать. Мне было известно, что Валя являлся лауреатом Государственной премии Российской Федерации за книгу "Улыбка", был награжден Почетным дипломом Международного совета по детской книге. И это почти всё, а он, вне сомнений, заслуживал большего внимания. "Вечёрка" написала в некрологе: "Не добрал премий и регалий". Не добрал - это не взял, а следовало бы написать: обошли премиями и регалиями. Или еще точнее: несправедливо обошли премиями и регалиями. Не являлось ли такое отношение к творчеству Вали следствием интриг в Союзе писателей, членом которого он был с 1957 года? Не мне об этом судить, но такой вопрос напрашивается.
   Наум Коржавин в некрологе в связи со смертью Вали написал: "Ему не было додано. Десятилетиями он оставался в тени. Теперь значение его будет высветляться". Что верно, то верно. Но почему у нас всегда так: значение, признание заслуг, признание таланта,- все после смерти.
   Однако надо не забывать, в какое время мы жили, и если подумать, то можно найти и иные причины, по которым Валя в советское время мог быть обойден премиями и регалиями. Для этого надо вспомнить, что Валя поставил свою подпись под письмом 62 писателей, выступивших в защиту Синявского и Даниэля, а в 1966 году написал стихи "Вокруг А. Синявского и Ю. Даниэля":
  
   Поздно ночью КГБ
   Не ко мне пришло. К тебе!
   За тобой, а не за мной!
   Слава партии родной!
  
   В те годы власти такую вольность не прощали.
  
   Что же отличало Валю от других? Это наличие таких качеств, как обладание хорошей, цепкой памятью, наблюдательностью, зоркостью, способностью подмечать такое, чего не все замечают. Впечатления детства Валя хранил всю жизнь, о чём свидетельствуют его стихи: о детстве он писал и тогда, когда ему было за сорок, и когда было за пятьдесят.
  
   А думал я, с детством прощаясь,
   Что нету возврата туда.
   Теперь я легко возвращаюсь
   В далекие эти года.
   Иду к незабытому дому,
   К друзьям незабытым бегу.
   Но только в том мире любому
   Судьбу предсказать не могу.
  
   У Вали было хорошо развито чувство юмора. Его юмор тонок и изящен. Недаром Валю приглашали на телевидение на такие передачи, как "Вокруг смеха" и в клуб "Белый попугай".
   Был ли Валя подвержен тщеславию? В какой-то мере - да. Еще в 1949 году он задавался вопросом:
  
   Но скажут ли, что я недаром жил
   И голос мой услышала страна?
  
   Но кто не ищет славы, признания? Для творческого человека признание его трудов не может быть безразличным, и осуждать творческого человека за тщеславие было бы некорректно.
   Много можно написать, каким был Валя. По профессии он был археологом, он стал поэтом, прозаиком, пушкинистом - в этом было его призвание. Но кроме профессии археолога у Вали была еще одна профессия. После смерти Юрия Никулина "Аргументы и факты" написали, что по профессии Юрий Никулин был хороший человек. Вот и Валя был по профессии хороший человек. ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК!
   Не могу не привести здесь и те слова, которыми охарактеризовала Валю поэтесса Новелла Матвеева: "Если бы меня спросили, кто - человек столетия, я бы сказала Валентин Берестов. Потому что именно таких людей двадцатому веку не хватало больше всего". Лучше о Вале не скажешь! Лучшей характеристики ему не дашь!
   "Мне жалко тех, кто его не знал", - так написал о Вале Олег Хлебников, и это истинно так. Я знал Валю, был его другом, и тем счастлив.
  
   В заключение о том дубе, о котором Валя упоминает в письме, присланном мне в связи со смертью моей жены Саши. Когда родилась Софья Анатольевна Жижина, её тётка, Софья Сергеевна Гусарова, в честь её рождения посадила в цветочный горшок жёлудь. Жёлудь дал всход, и медленно пошел в рост. Несколько лет маленький дубок жил на подоконнике среди комнатных цветов, пока ему не стало там тесно. Тогда Софья Сергеевна пересадила дубок под окна своей квартиры, выпустила его на вольное житьё.
   Мне было лет семь или восемь. Я хотел сделать лук и искал во дворе подходящую для этого палку. Мой взгляд упал на дубок. Будет очень хорошая палка для лука. Но мои попытки сломать дубок не удавались. Он был гибок и крепок, и как я ни гнул его в разные стороны, дубок не поддавался, устоял.
   С тех пор прошло много лет, много утекло воды, многое изменилось на нашей Пролетарской улице. Уютная и тихая, она приглянулась богатому и всесильному Моторному заводу, который вознамерился построить в нашем квартале комплекс детских дошкольных учреждений. В конце 70-х годов по чётной стороне улицы начали сносить дома, и первым был снесён дом, в котором жили Берестовы. Такая же участь постигла и "дом с мезонином". Дошла очередь и до нашего дома N 82. Дом не хотел умирать и долго сопротивлялся насилию. Купцы строились основательно, и стоило большого труда, чтобы разрушить то, что было сделано прочно и надолго. Когда же, наконец, дом был обрушен, среди балок и досок был найден портрет купца Ченцова. Он как бы явился из прошлого, чтобы посмотреть на печальный конец своего семейного гнезда.
   На месте снесённых домов детский комбинат, в конце концов, был построен, и наш квартал стал неузнаваем. Но двор нашего детства не исчез бесследно. Там, где он был, как памятник о нём, "среди незнакомых зданий" остался стоять могучий дуб, выросший из жёлудя в цветочном горшке.
   Каждый раз, когда я приезжаю в Калугу, я иду на нашу Пролетарскую улицу, на улицу Валентина Берестова, полюбоваться на этого великана и попросить у него прощения за то, что когда-то я, по неразумению, покусился на его жизнь. Приходил сюда и Валя, чтобы посмотреть на наш дуб, пообщаться с ним, получить вдохновение для новых стихов о нашем детстве.
   Дуб стоит, и стоять ему сотни лет живым свидетелем наших детских игр и забав.
  
   Вот и всё, что я смог написать о Вале и о том, что его окружало. Написал и о себе, ибо были мы, как я уже отмечал, не разлей вода. И не только о себе, но и о некоторых приметах того времени, на которое пришлось наше детство и юность: о лихолетье, репрессиях, голоде и лишениях, когда из еды - 150 граммов хлеба и щепотка соли, а из одежды - выцветшая футболка. Описав эти приметы, наверное, поступил правильно: будет легче представить, в каком котле мы варились, каким воздухом дышали, что влияло на наше становление.
   Менялось время, менялись взгляды и убеждения. Теперешняя жизнь так сильно перемешала обычаи и нравы, что многие и вовсе потеряли жизненные и нравственные ориентиры - кому и во что верить, каким авторитетам поклоняться. И вот уже взято под сомнение философское понятие, что общественное бытие определяет сознание, а общество возвращается к тому, от чего ушло с такими огромными и невосполнимыми потерями - вопреки марксистско-ленинской теории исторического материализма о смене общественно-экономических формаций стало строить капитализм.
  
   Был лозунг такой: "Смена смене идет".
   За сменою смена, вперед и вперед.
   Мы думать не думали, что бизнесмену
   Придется шагать коммунистам на смену.
  
   Менялись и мы с Валей. Находясь под идеологическим прессом, и мы были "совками":
   Мы пели, как горы сдвигают,
   Меняют течение рек,
   Как песни нам жить помогают,
   Как вольно живет человек.
  
   А когда всё перевернулось, на многое мы стали смотреть другими глазами, удивляясь тому, в каких шорах жили прежде.
   Но какие бы зигзаги не делал наш жизненный путь, как бы ни менялось наше мировоззрение, мы не менялись в главном. Мы были и остались оптимистами, не потеряли веры в человеческий разум, в любовь и дружбу, в добро и справедливость, не потеряли убеждения в том, что красота спасёт мир: красота нравственная и душевная, красота человеческих отношений, красота природы, красота искусства.
  
   И еще: описывая те или иные события, я писал "мы с Валей", не отделяя его от себя, а себя от него. В этом, наверное, и заключается понятие не разлей вода.
   Валя говорил, что детство не забывается, оно остается с нами. Детство - наша сердцевина. Поэтому я хочу закончить свои воспоминания Валиным стихотворением "Сердцевина":
  
   Как-то в летний полдень на корчевье
   Повстречал я племя пней лесных.
   Автобиографии деревьев
   Кольцами написаны на них.
  
   Кольца, что росли из лета в лето
   Сосчитал я все до одного:
   Это - зрелость дерева, вот это -
   Юность тонкоствольная его.
  
   Ну, а детство где же? В середину,
   В самое заветное кольцо,
   Спряталось и стало сердцевиной
   Тонкое смешное деревцо.
  
   Ты - отец. Так пусть же детство сына
   Не пройдет перед тобой, как сон.
   Это детство станет сердцевиной
   Человека будущих времен.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ниже привожу тексты писем, полученных мною от Вали в 1941-1949 годах, и даю к ним свои пояснения (курсивом). Подлинники 12 писем (NN 2,4,5,8,10,15,21,22,26,30,31 и 33) находятся у Анатолия Берестова, подлинники остальных писем Марина Берестова передала на хранение в Российский Государственный архив литературы и искусства.
  
  
   1
   РСФСР, г.Калуга, Тульской области, улица Пролетарская, д.N 82. кв.1, Вадиму Прохоркину
   Уз.ССР г.Ташкент, ул.Лабзак, проезд Уй-чи, Берестов Валентин
   Почтовый штемпель: Ташкент, 15.9.41
   Здравствуй,Вадим!
   Приехал в Ташкент благополучно. 3-го/IХ уже пошел в школу. Мой двоюродный брат Коля мне очень понравился. Он работает в читальне, и я вместе с ним учу уроки. Узбекский язык очень трудный. По остальным предметам получаю "отлично". Мой "первоклассный" братец Володя очень хорший и ласковый мальчик. Тетя Надя тоже очень хорошая и веселая. Живу я в старом городе. Улички тут узкие, дома глиняные тысячалетней давности. В таком доме живем и мы. Зато новый город прекрасен. Идешь по улице и думаешь, что это парк. Дома там похожи на дворцы. Да и в старом городе теперь есть очень хорошие улицы. Тут около нас кинотеатр "Ватан", сад им.Пушкина и школа. Школа 4-х этажная. Она окружена парком. Перед школой - фонтан. Вадим, пиши, получил ли перове письмо. Пришли карточку Элочки и, если есть, Виталика. Поцелуй Виталёнка за меня. Привет маме, бабушке, дяде Пете, ребятам. Пиши. Валя Б.
   Согласно календарному штемпелю, письмо прибыло в Калугу 25.09.41 г., т.е. менее, чем за две недели до нашого бегства от немцев, после чего Валя с его "Ташкентским адресом" превратился в связного "у семей, развеянных войной" (см.его стихотворение "Ташкентский адрес"). Первое письмо Вали, отправленное им с попутной станции, не сохранилось.
   Тетя Надя - старшая сестра Зинаиды Федоровны, Коля и Володя - её сыновья, двоюродные братья Вали и Димы. О Коле Похиалайнен ("Один из них в Ташкенте жил,//Другой приехал из Калуги") см. стихотворение "Меценат сорок первого", а также в ч.I "Совсем недавно был Корней Иванович".
  
   2
  
   Внимание! Внимание! Говорит Ташкент! Слушайте новогоднюю передачу.
   Здравствуй, Вадим! Последние известия.
   Наши войска вступили в Калугу и заняли мою родину - Мещовск. Ура! Мама собирается по окончании войны туда (в Калугу) поехать. От папы писем нет. Учусь на отлично.
   Поздравляю с Новым 1942 годом! Новогодние пожелания.
   Тебе. Желаю на отличных и хороших отметках догнать и перегнать свой класс. Желаю возмужать, окрепнуть силой и умом, быть всегда здоровым и бодрым. Видя, что ты совершенствуешь свой почерк, желаю тебе успеха и в этом деле. Желаю прочитать побольше интересных книг.
   Элочке. Желаю ей кукольного царства, конфетного государства, шоколадной республики и королевства бубликов.
   Маленькому шемонаичнику Виталику. Желаю научиться ходить как конь, прыгать как заяц, писать пока как курица лапой, рисовать как мороз на окнах.
   Тете Тамаре. Сладко спать, романы читать, малышей не обижать.
Киселене (Кл. Сергеевне). Жить поживать, добра наживать, иголки не
терять и Элочку за ними под стол не гонять.
   Соням (тете и полутете). Всего, что самим хочется.
   Всем. Получить письма от Ив. Конст. и дяди Лени.
   Новогодний подарок.
   Новый адрес Н.Н. Дьяконова Г. Красноярск п/о 14, Красмашзавод, до востреб.
   Внимание! Слушайте сводку погоды.
   1-го, 2-го, 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го января - погода замечательная. Температура +15. На крышах пробивается молодая травка.
   Ночь с 7-го на 8-е - Выпал снег.
   С 8-го по 11-е мороз. Солнца нет. Снега мало.
   Прослушайте краткую информацию о проведении каникул!
   1-го сидел дома, писал стихи. 2-го - с Колей бродил по городу. Здесь много замечательных домов с колоннами. Ташкент исходить нельзя; 3-го - то же, что и 1-го; 4 -бродил один. У Коли еще не кончилась учеба; 5,6,7, - однообразные дни, скучал, - 8-го ходил во дворец пионеров (по-узбекски Пионерсарай) на новогоднюю елку, 9, 10,11 - заболел и сидел дома; 12-го иду в театр им. Муками на встречу с писателями. Я тебе уже писал, что посетил кино и видел "Гибель Орла", оперном театре - "Евгений Онегин", в школе "Белый вальс" и "Суворов" и Корнея Ивановича Чуковского, автора "Мойдодыра" и др. Я тебе послал 5 писем.
   Вы прослушали (вернее прочитали) новогоднее письмо.
   Остаюсь. Примите все семейные уверения в совершеннейшем к вам почтении.

В. Берестов

  
   Дата письма не указана, но то, что оно было написано 11.01.42 г. видно из его содержания ("9, 10, 11 - заболел и сидел дома, 12-го иду в театр").
   Наши войска вступили в Калугу и заняли мою родину - Мещовск.
   Калуга была освобождена от немцев 30 декабря 1941 г., Мещовск - в первых числах января. Новость об освобождении Калуги в нашу семью принесла знакомая калужанка. Был быстро накрыт импровизированный стол. Кто-то принес спирт и все выпили за радостное известие.
   Киселена (Кл. Сергеевна). Так в детстве я звал свою бабушку Клашу, о чем Вале было известно.
   Соням (тете и полутете). Тетя - Софья Сергеевна Гусарова, полутетя - Софья Анатольевна Жижина ("Девочка с мячом"), с ними наша семья бежала из Калуги от войны.
   Всем. Получить письма от Ив. Конст. и дяди Лени. От моего отца и дяди Лени, мужа Софьи Сергеевны, мы не имели тогда никаких известий, о чем я писал Вале.
   Я послал тебе 5 писем. Из них сохранилось только одно - предыдущее. В одном из пяти посланных мне писем Валя сообщал первый адрес брата моей мамы дяди Коли (Н.Н.Дьяконова), в этом письме - его новый адрес.
  
  
   3
   Здравствуй, Вадим!
   Получил твое письмо. Вот адрес А.Ф.Гусарова (по конверту, а полный, который в письме, Димкой потерян во время моей болезни): Казахская ССР, ст.Павлодар Омской ж.д., домуправление N 47-НЖЧ, Гусарову А.Ф.
   Наша жизнь.
   Мама послала письмо в НКО, чтобы сообщили что-нибудь о папе, в Калужский горсовет, чтобы сберегли оставшиеся вещи, так как мы думает туда вернуться весной, в Советское информбюро с просьбой сообщить инициалы и военное звание того командира Берестова, о котором сообщалось в утреннем сообщении 19 января. На все эти письма ответа мы еще не получили, также как и от папы, от которого нет писем уже 4-ый месяц. Живем мы, как свиньи, в грязной комнатушке с глиняным полом и закопченными стенами. Утром в ней стоит густой дым от топящейся печки, а вечером мрак, потому что нет лампы. Сейчас мы съели хлеб по карточкам за 2 дня и едим по 200 грамм, которые нам дают в столовой вместе с двумя порциями щей без мяса по 2 руб., от которых горит рот, благодаря перцу, которого здесь не жалеют, потому что столовая узбекская, да еще едим сухарики, которые Димка выпрашивает у нашей соседки бухарской еврейки Тамары. Мама постоянно ворчит, а Дима постоянно следит за мной, чтобы я не съел чего-либо лишнего, читает твои письма, обыскивает мой портфель и таскает тетрадки. Потому я не могу иметь ничего своего. Ну, довольно об этом. Теперь об учебе. II-ую четверть окончил с хорошей отметкой только по физкультуре, а по остальным предметам - отлично. Я здесь преобразился. Теперь я не рвусь на всякую общественную работу, не выдаю товарищей и нахожусь со всеми в дружеских отношениях. Нашу школу из прекрасного 4-хэтажного здания, утопавшего в зелени, с фонтаном, садом перевели в одноэтажную кибитку, которую не топят и в которой нам приходится учиться в три смены. Я очень часто не посещаю школу, потому что идет дождь и стоит непролазная грязь, а сапоги у меня дырявые. Поэтому я довольно часто нахожусь в обществе сопливого мерзавца Димки, который всячески пытается сделать мне зло. Маму, которая балует его, он называет дурой и боится как бы она "не сожрала все" по его выражению. На Новый год на каникулах стояла наша апрельская, даже майская погода и мы с Колей часто посещали Новый город, который не обойти за год, и находили много прекрасных зданий. Мы видели также 4-х генерал-майоров, несметное множество польских офицеров в погонах и с блестящими пуговицами, а также польских солдат, одетых в английскую форму с винтовками в руках. Ну, вот! Писать больше нечего. Конечно, передаю всем привет. Вадим, пиши мне чаще. Мы будем держать с тобой связь, а когда встретимся, расскажем друг другу много интересного. Пиши.
   30/I 42г. Твой друг Валя Берестов.
   P.S. Спасибо Виталику за его "куруську". Поцелуй их обоих.
   Ташкент - каменный город ("таш" - камень, "кент" - город). Узбек - настоящий князь ("уз" свой, сам, настоящий, "бек" - князь).
   В январе 1942 года и мы, и Софья Сергеевна Гусарова с Соней жили в Шемонаихе, мы - в пристанционном поселке, Софья Сергеевна с Соней - в так называемом копай-городе. Получив письмо Вали с адресом дяди Лёни, мы сразу же сообщили им эту радостную весть. Благодаря "ташкентскому адресу" связь с дядей Лёней была установлена.
   Брат Вали Дима отличался необузданным, взрывным характером и в детстве частенько досаждал родителям и Вале своими выходками, а случалось и мне. Однажды я ему чем-то не угодил. Не долго думая, он кинул в меня камнем, который попал мне в лицо, разбив до крови губу.
   По своему характеру письмо резко отличается от предыдущих писем: Валю угнетают отсутствие известий от отца, неустроенность жилья и быта, болезни и голодные дни.
  
   4
  
   . 21.03.1942. Здравствуй, Вадим!!!!!!!!!!!!! и т.д.
   Получил недавно 2 твоих письма и в свою очередь послал тебе 2, на которые пока не получил ответа. Недавно нами получено письмо из Калуги от папиной племянницы В.Богачевой, у которой остались наши вещи. Она пишет, что все наши вещи целы кроме швейной машинки, которую папа взял за 5 дней до занятия Калуги. Пишет также, что "немец все надоедает бомбежкой". Квартира наша цела, но занята строительным техникумом. Напиши, получил ли ты ответ от Клевцова. Эти дни погода у нас меняется. Позавчера стоял жаркий день. Вчера к утру выпал снег, который к полудню растаял и снова стадо жарко. Сегодня тепло, но сейчас солнце скрылось, и все небо покрылось тучами. Крыши все ярко-зеленые. На тротуарах цветут одуванчики. Узбеки уже продают какие-то синие цветы. На рынке ожидается появление свежих овощей.
   Теперь о моей учебе. Учусь только на "отлично". Каникул у нас не будет, но зато быстрее кончим учиться. Я сейчас много читаю и очень увлекаюсь стихами Байрона. На лето мы с Колей наметили много прогулок по городу и за город. Окрестности вокруг очень интересные. По одну сторону от нас по направлению к нашей школе находится орденоносный театр Хамза - здание в восточном стиле с башней и арабскими узорами, далее на улице Хамза расположено здание, на крыше которого ходит медведица, еще далее - узбекский театр Юного зрителя, парк им. Пушкина, высокий купол мечети. Если пойти в другую сторону, выйдешь на трамвайную остановку Хаура и ул. Навои. Эту улицу хотели сделать главной улицей города, на ней воздвигнули несколько прекрасных зданий, стали строить новые, но война помешала строительству. Кстати, и наша кибитка предназначалась на слом. Первой остановкой будет Шейх-ан-таур (какое прекрасное название). Это ворота с куполом и арабскими надписями. Недалеко от него находится прекрасный театр им. Муками. Я был внутри этого здания на встрече с писателями. Недалеко от нас есть также различные мечети, минареты, купола и тому подобные восточные сооружения. Ну, пока хватит об этом.
   Я забыл тебе написать, что когда лил дождь, наша глиняная хижина превратилась в решето и протекла повсюду так, что тете Наде приходилось ежечасно целыми корытами выносить из дома воду. Недавно со мной был еще один случай. Я, по своему обыкновению, вышел вечером после школы погулять на свежем воздухе. Вдруг около столовой встречается мне какой-то пьяный, усатый мужчина в папахе, пожимает мне руку и предлагает денег. Я, удивившись, спрашиваю его, кто он такой и почему он мне предлагает эти деньги. Незнакомец ответил: "Ты, Коля, не бойся, что от меня такой запах. Я сейчас обедал с укротителем львов. На деньги. Поешь, если голоден". Я сказал, что его денег мне не надо и ушел. Вот такой случай!
   Наша мама бросила работать на фабрике. Очень устает. От папы нет вестей, а в мае кончится денежный аттестат. Какие известия имеешь ты от своего? Пиши. Пока все.

Твой друг В. Берестов.

  
   Напиши, получил ли ты ответ от Клевцова. Валентин Клевцов - член нашей детской компании, "Вадимовой ватаги", как называл ее Валя. Он со своими родителями оставался в оккупированной Калуге.
  
   5
  
   27.03.1942. Здравствуй защитник!!!!
  
   Получил твое письмо из Защиты, немедленно переменил адрес на твоем конверте и выслал тебе одно неотправленное письмо. Пишу еще одно. Я послал после получения твоего письма еще два письма в Шемонаиху. Получил ли ты их?
   Получил письмо из Калуги от В. Клевцова и очень благодарен тебе за то, что ты выслал ему мой адрес. Твоих писем у меня много и мне очень интересно их перечитывать. Когда встретимся, у нас рассказов хвалит на полгода. Думаете ли вы вернуться в Калугу? Мама рвется туда всей душой. Еще более подстегнул к этому отъезд нашей мебельной фабрики обратно в Калугу. Мы получили письма от Марфы Петровны и нашего завуча Фед. Вас. Весна вступила в свои права. Плоские крыши превратились в сплошной зеленый ковер. Кустарник по краям тротуара и сирень оделись листвой. В садах цветут абрикосы и персики. Но ташкентская весна любит капризничать. Позавчера стояла теплая майская погода, которая к вечеру сменилась нестерпимой духотой. Всю ночь лил дождь, а утром выпал снег. В середине дня выглянуло солнце, и снег немедленно начал таять, но солнце скрылось и снова стало пасмурно и холодно. Наутро был мороз 8 (мороз за всю зиму был раз 10), который сразил все цветы абрикосов и персиков. Днем уже стояла жара'. Сейчас грязь уже высохла, трава зеленеет, солнце светит, как ни в чем не бывало. Недавно мне пришлось быть свидетелем землетрясения. Пока все. Живем мы сейчас лучше, чем зимой. Розыски папы продолжаются. Привет всем!!! Как поживает Виталий Иванович? Как здоровье кукол Элеоноры Ивановны? Поцелуй их от моего имени (не кукол, а Элочку и Виталика). Остаюсь вот уже почти 14 лет В. Берестовым и 4-ый год твоим другом.
  
   В марте 1942 года мы переехали на станцию Защита. Два письма, посланные Валей в Шемонаиху были мною или не получены, или пропали позже.
   Твоих писем у меня много и мне очень интересно их перечитывать. Когда встретимся, у нас рассказов хватит на полгода. О первой нашей встрече после трехлетней разлуки см. в тексте воспоминаний.
   Плоские крыши превратились в сплошной зеленый ковер. Очевидно, именно тогда Валя сочинил стихотворение "В эвакуации":
  
   ...И кровли плоские с зеленою травою
   Лужайками висят среди садов.
  
   Розыски папы продолжаются. О том, что от отца Вали нет известий, Валя писал и в предыдущих письмах. Очевидно, в эти дни появилось стихотворение "Отцу".
  
  
   Марфа Петровна Кучепатова с мужем и сыном Юрой проживала в одном доме с Берестовыми
  
   Остаюсь вот почти уже 14 лет В. Берестовым и 4-й год твоим другом. Это еще одно подтверждение, что Берестовы переехали в Калугу в 1938 году.
  
  
   6
  
   Ст.Защита Томской ж.д. дом НКПС N 20, кв.4. Прохоркину Вадиму
   Уз. ССР, Ташкент, Октябрьский р-н, ул.Лабзак,пр.Уйчи, д.N49. Валентин Берестов
   5/IV/42г. Здравствуй, "защитник"!!!
   Послал тебе 2 письма в твою Защиту, но ответа не дождался. Пишу еще. У нас весна. Дожди бывают, но прежнего холода не приносят. Деревья покрываются листьями. Веет теплый и свежий ветер, поднимая целые облака розовых лепестков урюка. Ночи сейчас теплые и безлунные. В прошлый выходной день ездил вместе с Колей к Текстильному комбинату, где очень приятно провели время, лежа на густой траве и вдыхая запах цветов. Ничто не напоминало близости завода или даже о том, что я нахожусь в городе и в Ср.Азии. Совсем, как в России в мае.
   Сегодня мои занятия были прерваны звуками веселой музыки. Выйдя на улицу, я увидел двух стариков, одного с инструментом в виде флейты. Другого с бубном. Вместе с ними с собравшейся толпой вошел во двор. Даже выздоравливающие бойцы из госпиталя пришли туда на звуки музыки. Старики уселись на тахту и принялись дудеть и бить в бубен, а мальчишка-узбек, который пришел вместе с ними, начал плавно прохаживаться по кругу стуча чем-то вроде кастаньет. Хозяйка бросила ему деньги, которые он подобрал, сделав мостик. Затем она вынесла на подносе две лепешки, халву и еще что-то. Старики, завернув в салфетку приношение, важно вышли, продолжая и на улице дудеть и барабанить. Оказалось, что дочь хозяина родила, а те пришли её поздравить.
   Учусь пока еще сносно. Каникул не было, но зато кончили учебу раньше и испытаний будет меньше. Что тебе пишут из Калуги? Пока все.
   Привет вам от всех. Наилучшие пожелания малышам.
   Твой друг Валя Берестов.
   P.S. Мне уже 14 лет (1 апреля). Заранее поздравляю тебя с твоим днем рождения (28/IV).
   7
   Ст.Защита Томской ж.д. д.НКПС N 20, кв. Прохркину Вадиму
   Уз.ССР, Ташкент, Лабзак, Уйчи,49, В.Берестов
   30/V.42 г. Здравствуй, Вадим!
   Получил твое письмо. Итак, продолжаю рассказ о моей встрече с Чуковским. Он был у нас в читальне Дв. Пионеров 10/V и читал свою новую сказку. После чтения я подошел к Чук. И подал ему свои стихи. Он внимательно прочитал их и многие похвалил! Особенно понравились ему стихи о Лермонтове (ты их знаешь) и баллада "Редеда и Мстислав". 17/V был у него дома, где познакомился с Квитко, автором "Письма Ворошилову", который (не Ворошилов, а Квитко) напророчил мне блестящую будущность. Я знаком также с Лежневым, автором книги "Правда о Гитлере". Недавно я записался в читальню Дворца Пионеров. Читаю много. За последнее время прочитал стихи Байрона, баллады Жуковского, "Крошка Доррит" Диккенса и перечитал "Отверженные" В.Гюго. Кроме того, прочитал и выписал много всевозможных стихов. Испытаний у нас не было, т.к. 6-9 кл. выслали в колхозы. Меня освободили, по зрению. Погода хорошая, хотя дни жаркие. Трава на крышах выгорела. В продаже появилась черешня и клубника. Учебный год я кончил на "отлично". Димка - на хорошо. Больше, кажется, писать нечего. Такие однообразные дни. Мой привет и наилучшие пожелания всем членам семьи. Особенно Виталику и Элочке.
   Пиши! Жду ответа. Твой В.Берестов.
   Предыдущее письмо с началом Валиного рассказа о Чуковском не сохранилось.
   Свою встречу с Чуковским 10 мая 1942 года Валя подробно описал в очерке "Совсем недавно был Корней Иванович". В очерке нет никаких упоминаний о стихотворении "о Лермонтове", которое, как пишет Валя, понравилось Чуковскому и которое "я знаю", нет этого стихотворения и в двухтомнике его сочинений. Почему? Возможно, оно не сохранилось.
   Как и до войны, Валя много читает: "День промелькнул за окнами читальни..."("В читальне").
   8
   9.11.42. Здравствуй, Вадим!
   Получил твое письмо, написанное сухим канцелярским языком. Но я не обижаюсь и спешу тебе отвечать.
   Теперь я нахожусь в детдоме и собираюсь устроить сюда Диму, который дома мерзнет и не ходит в школу. Одежда и обувь у меня есть, заниматься можно. Кормят плохо, но и дома едва ли бы было мне лучше.
   Теперь я часто бываю у Чуковского. Перепечатываю на пишущей машинке и сейчас могу быстро печатать обеими руками.
   Сейчас наступили морозные дни, кое-где лежит снег. Скоро начнутся
занятия в школе, т. к. ребята вернулись с хлопкоуборочной. Им пришлось идти
по снегу и грязи 20 км.
   Теперь о моей жизни в детдоме. Устроился я сюда с помощью одной учительницы и нахожусь в детдоме с 27 октября. Среди ребят я чуть ли не самый старший. Четырнадцатилетних тут мало. К 7-му ноября нарядили нас в костюмчики, шелковые рубашки, очень хорошо накормили. Теперь кормят неважно. Например, вчера завтрак - чай с халвой и 150 граммов хлеба, обед - борщ и 100 г. хлеба, ужин - хлеба 150 г. и щепотка соли, Иногда в обед бывает второе, а на ужин варят манный суп.
   Друзей у меня нет, кроме двоюродного брата Коли, которого я навещаю
довольно часто. Он один заменяет мне всех.
   Меня устроили в хорошую библиотеку, теперь я много читаю.
   Вот пока все. Привет всем вашим. Пиши!
   До свидания! Auf Wiedersehen!
   Твой В. Берестов.
   Мой адрес: Ташкент, ул. Лянгар, д. N88, детский дом N 21.
  
   Теперь я часто бываю у Чуковского. Перепечатываю на пишущей машинке и сейчас могу быстро печатать обеими руками. См. ч.2 "Совсем недавно был Корней Иванович":
   "Корней Иванович научил меня печатать одним пальцем на своем "ремингтоне".
   Кормят плохо, но и дома едва ли бы было лучше.
  
   Как пышен юг!
   Как странно голодать,
   Когда вокруг
   Такая благодать!
   9
   Тульская обл. Калуга, ул.1905 года, д.N 61, кв.1, Прохоркину Вадиму Ивановичу
   Ташкент, Шахризябская, 104, Берестов В.
   Почтовый штемпель Ташкента от 9.3.44
   Дорогой Вадим!
   Прости, что не писал. Хотел нагрянуть сам, как снег на голову. Да, не вышло. Приеду ко дню твоего рождения. Жить буду на Пушкинской у тети. Вещи наши целы. От папы нет писем. Родные что-то знают, но скрывают.
   Димка устроился на Госзнак учеником гравера, если выдержит месячное испытание, поедет в Москву. Мои ташкентские друзья почти все разъехались. Переписываюсь с ними. Так что здесь мне почти нечего делать.
   В Ташкенте с ноября замечательная погода: снега нет, тепло, сухо. Ночи теплые, а днем даже жарко. Распускаются почки, цветут одуванчики, продаются фиалки. А как у вас?
   Очень хочу поскорее с тобой увидеться. Каким ты стал. Я теперь в очках, почти не вырос. Всё - (следующие слова жирно замазаны цензурой). Теперь нет ни того, ни другого, ни третьего.
   Рисуешь ли? Пишет ли отец? Как учишься? Что читаешь? Как поживают бабушка, мама, Элочка, Виталик? Привет им всем, а также Валентину Клевцову и Олегу Кудрявцеву.
   Скоро увидимся. Твой друг Валя Берестов.
   P.S. Оказывается, мои стихи действительно передавали по радио. Ни с того, ни с чего получил гонорар.
   Вадим! Теперь жди моих писем часто. Я хочу загладить свою вину. Теперь наша дружба прошла испытание временем и пространством. Ведь между нами 2 Ґ года разлуки и 2 Ґ тысячи километров. Моя мама шлёт привет всей вашей семье.
   Твой Валя
   Очень длительных перерывов в нашей переписке не было и разрыв между этим и предыдущим письмом в 1 год и 4 месяца - может свидетельствовать о том, что часть писем утрачена.
   Приехать в Калугу к моему дню рождения у Вали не получилось. В конце апреля он уедет из Ташкента, но не в Калугу, как предполагал, а в Москву, где "Усилиями лучших представителей творческой интеллигенции был определен в интернат при школе Памяти Ленина в Горках" (см.об этом "Светлые силы. Мои встречи с Пушкиным").
   Олег Кудрявцев проживал в частном доме, расположенном на углу улиц Пролетарской и Герцена напротив дома, в котором жили Берестовы.
   В 1943 году Валей было написано много стихов, но какое из них передавалось по радио, он нигде не указывает.
   10

   1.12.1944 Вадим!
   Последние письма из Ташкента и из Калуги сплошь ругательные. Меня называют и сволочью, и скотиной и правильно делают. Что за свинство не писать старым друзьям. А ты самый близкий друг и поэтому перед тобой я виноват втройне.
   Вадим! Мне очень хотелось бы тебя увидеть, но на зимние каникулы я приехать не смогу - нужно получить паспорт и прочие дела. Но летом приеду обязательно.
   Принят в комсомол. А ты? Работаю лаборантом при физическом кабинете. Школа у нас подопытная, преподают логику и психологию. Ребята хорошие - очень тихая, благополучная школа.
   Все лето дежурил на поле, даже могилу копал. Учусь и вовсе не отлично. В 1-ой четверти 1 тройка, 4 четверки, остальные 5. Очень много читаю. И первый раз за столько лет увидел зиму и нашел, что это очень хорошо, а в Ташкенте привык бояться ее.
   Вот пока и все. Жди следующего письма. Там напишу подробнее.
   Твой друг Валя.
   Привет всем. Умеет ли Виталик считать и читать. Как учится Элочка?
  
   Согласно штемпелю на конверте письмо было отправлено 1.12.44 г.
   Школа у нас подопытная, преподают логику и психологию. Речь идет о Школе памяти Ленина в Горках Ленинских.
   Учусь и вовсе не отлично. В 1-ой четверти 1 тройка, 4 четверки, остальные 5. "Тройка" была по анатомии. Об этом Валя написал в своих воспоминаниях "Мои встречи с Пушкиным".
  
   11
   Г. Калуга, ул.1905 года, д.61,кв.1 Прохоркину Вадиму Ивановичу
   п/о Ям, Подольского района, Московской обл. Ленинские Горки
   5.III.45 г. Вадим! Здравствуй!
   Очень здорово, что ты написал мне такое интересное и многозначительное, скажу даже, поучительное письмо. Сейчас, когда я держу перед собою все твои письма за эти годы, исключая первое, которое потерял, я вижу растущего и мыслящего человека, своего друга во всём его движении. Чёрт возьми! Мы здорово изменились за эти годы, но мы не изменились друг к другу, а это самое главное.
   Твои характеристики Фатыча и Новосельцева мудры и ловки. Фатов когда-то был моим дружком (не другом), очень меня поддразнивал, мы с ним когда-то вместе делали стенгазету, причем ни он, ни я не умели рисовать и писать красивым почерком. Он часто меня злил, становился неприятным, но что-то поддерживало наши дружеские или "дружковские" отношения. Пиши мне о нём, передавай привет, скажи, что я просил написать мне. Новосельцеву тоже передай, только он мне не напишет, он и тогда был лентяем и учился как-то по инерции.
   Ты читаешь Ильфа - это хорошо Я тебя буду бить, если ты не прочел или давно не перечитывал "Одноэтажную Америку". Очень хорошая, живая, наполненная книга, сейчас, когда кончается война, после Крымской конференции особенно интересно перечитать её.
   Еще ты очень хорошо делаешь, когда пишешь о себе, о том, что тебе говорят, какие у тебя учителя, что тебе нравится - это очень передает тебя самого, а ведь мне очень хочется тебя видеть. Ну-с, это всё по поводу твоего письма, теперь - о себе. Жизнь моя складывается из следующих вещей: поездок в Москву, посещений знакомых, салютов, из каких-то проглатываемых книг и стихотворных строчек. Недавно в моей жизни произошло большое событие - умер Толстой, Я мало его видел, всего несколько раз, живя у него на даче, но он такая огромная личность, что кажется очень близким и знакомым человеком. Почти до самой смерти он писал и переделывал своего Петра, причём он говорил: "Раньше я не знал, как писать, теперь знаю, и это для меня не труд, а большая радость". Третий том "Петра" поразителен, его никогда не поздно будет прочесть, а особенно теперь, когда всё оживилось и поднялось. Когда я проходил по Октябрьскому залу, я не думал о смерти, Толстой был такой человек, самим существованием которого отрицалась всяческая смерть. Я думал о цветах, кот. он перевязывал тесёмками, чтобы оставить семена, и о соснах, которые шумели вокруг его дачи. А здесь - в гробу он лежал среди очень ярких цветов, совершенно непохожий на себя, худой, навощенный и какой-то молодой. Одна женщина в поезде очень хорошо сказала: "Какое дерево, а упало". А знаешь, после Ильфа и Петрова хочется замечать и видеть в жизни что-то живое и интересное. Я завел записные книжки и в них буквально лезут всевозможные частушки, поговорки, мысли свои чужие, какие-то выписки, описания. Делай то же самое - это очень интересно. Ведёшь ли ты дневник? Я веду, получается интересно. Что у вас сейчас в городе говорят, чем интересуются, на что надеются, что делается, что поётся? Пиши. Сегодня, например, еду в поезде, проходит нищий с баяном, садится на скамейку и поёт: Товарищи, смерть гитлеризму,
   В Москве объявили любовь.
   Товарищи, свободили
   Одесс, Киев, Харьков и Львов.
   К Берлину немного осталось.
   Советский народ разобьёт
   И Гитлер собакой завоет,
   Проходу нигде не найдёт.
   И в том же духе на мотив "Раскинулось море широко". А нищие - это люди, которые в совершенстве знают, чем тронуть человека, поэтому по песням и причитаниям нищих можно узнать, что думает народ.
   У меня есть много страшно интересных вещей, о которых хотелось бы тебе рассказать. А по Москве бродят слухи, москвичи видят всё, бывают везде, возвращаются с фронта, откуда-то с зимовок, из Крыма, с Дальнего Востока, попадают куда-то в Финляндию. Москва страшная сплетница, замараха, подлиза, умница и остроумница, как Фатов, лентяйка, как Новосельцев и в то же время праздничная и серая, старая и молодая, злая и добрая, каждый день салюты, затемненье еще не сняли, только над улицей упругой дугой висят фонари, церковки, кремлёвские башни; дома-ящики и домики, жёлтые с колонами, аэростаты, дети в музеях и планетарии и всё такое прочее.
   Пиши. Жду. Твой Валя Берестов
   Фатов Саша - бывший одноклассник Вали. Кто такой Новосельцев, вспомнить не могу, вероятно, тоже его одноклассник. Вероятно, Новосельцев учился в техникуме вместе со мной и Фатовым, но не в нашей группе.
   Валя, как и я, прочитал "Записные книжки" Ильи Ильфа и завел свою записную книжку. Именно после получения этого письма я и стал помогать Вале в сборе необычных выражений и словечек, о чём упоминаю в воспоминаниях на стр.67.
   12
   Калуга, ул.1905 года, д.61, кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольский р-н, Московская обл. Школа памяти Ленина, В.Берестов
   15.III.45 г. Вадим, дорогой мой!
   Очень жаль, если ты не получил моего письма, служившего немедленным ответом твоему второму письму. Теперь я ничем не могу доказать своей добросовестности и честности в дружбе и ты, конечно, можешь упрекнуть меня.
   Получил письмо от Сони Гусаровой, в нём она забыла написать свой адрес, т.е. не указала название улицы в Малоярославце, а дала только номер дома. Я всё-таки думаю, что в Малоярославце есть улицы.
   Ты был у мамы, но она написала о тебе очень неразборчиво. Сообщи что-нибудь о ней.
   У меня всё по-прежнему: посещаю литературный кружок, ослабил свои занятия английским, одно время много читал, но теперь страшно обленился.
   Вчера ездил на вечер поэтов в Колонном зале. Видел и слышал Асеева, Щипачёва, Кирсанова, Сельвинского, Алигер, Михалкова. Не понравилось мне всё это за исключением Михалкова. А Михалков читал свои новые басни. Одна из них - "Заяц во хмелю" очень хороша. Михалков это высокий военный "дяди степиного роста", с усиками, очень хорошо читает и при чтении его природное заикание делает его басни еще более милыми и забавными. Ехал к себе с последним полуночным поездом, проспал свою станцию и вернулся домой с этим же поездом, проведя ночь в пустом вагоне. Такие поездные приключения частенько со мной случаются. Что у вас там? Какие фильмы больше всего смотрят? Какие книги читают? Какие анекдоты рассказывают? Какие песни поют? Хочется знать всё о родном городе. Летом наверняка приеду в Калугу, во что бы то ни стало.
   Итак, до свиданья! Привет всем твоим и моим родным и знакомым.
   Крепко жму руку. Твой неповоротливый друг Валя.
   Валя проспал свою станцию, что и не удивительно: он всегда был чудаком и человеком не от мира сего, таким он остался на всю жизнь.
   13
   Калуга, ул.1905 года, д.61,кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольского р-на, Моск.обл. шк.памяти Ленина, В.Берестов
   Здравствуй, Вадим! 15.V.45г.
   Сегодня я нашёл устаревшую открытку, в кот. я поздравляю тебя с семнадцатилетнем. Я забыл её отправить. Так, поздравляю тебя с днем рождения, 1 мая, Пасхой и Победой.
   Напиши, как у вас прошёл день победы, как узнали, что делали, были ли смешные сценки. Я был в Москве в этот день и, встав в 3 ч.30 мин, побежал на Красную площадь. Там уже было много народу. Взялись за руки, встали в огромный круг и бегали по кругу, ходили с флагами, перед окнами Кремля кричали "Ура Сталину!" Потом начались пляски. Качали военного. Мальчишка какой-то всё время играл на баянчике. Утром в 9 часов снова на Красной площади. Стояли у Кремля и приветствовали каждую машину, шли у кремлевской стены, глядя на цветники и газоны около неё, просто так ходили по набережной, рассматривая чаек, и сидели в скверике, чтобы отдохнуть, сел в автобус и поехал к каналу Москва - Волга. Вернулся и стоял у американського посольства. Американцы пели. В них пускали солнечные зайчики. Один из них сорвал со свого пьяного товарища шляпу и кинул её в толпу, ему вернули её, и так до тех пор пока шляпа не вернулась без дна. Американец нахлобучил её на глаза своему товарищу и показал сквозь дыру его волосы. Потом он вынул бутылку виски и в полной тишине начал пить. Мальчишки не выдержали, начали кричать: Вода! Тогда американец вылил часть содержимого бутылки на голову товарища и зажег его волосы. Американцев качали. Один дважды принимал ванну и переодевался, но его вынимали из машины и качали.
   Был прекрасный салют Аэростаты держали над городом огромный портрет Сталина, кот.казался наполненным светом. Стояли красочные осветительные ракеты. После салюта по кругу над Москвой летали самолёты и сбрасывали ракеты.
   Итак, еще раз поздравляю тебя и всех твоих родных. Валя.
   При встрече Валя уже подробно рассказал мне, как Москва встречала День Победы
   14
   Калуга, ул.1905 года, д.N 61, кв.1, Прохоркину Вадиму Ивановичу
   п/о Ям, Подольского р-на, Московской обл. Шк. Памяти Ленина, Берестов В.
   27.V.45 г. Здравствуй, Вадим!
   Твои письма наполовину состоят из упрёков. Ты, конечно, прав, но всё-таки ты мало пишешь о себе. Я был очень удивлён, что ты с 15.III. не получал моих писем. Мне всё кажется, что я послал одно из них на станцию Защита. Вадим, числа 15-го я выезжаю в Калугу. Директор уже обещал нас отпустить. В Калуге я пробуду неделю, затем поеду к бабушке. Сейчас сдаю испытания. Основы дарвинизма сдал на 5, геометрию - на 4. У нас 25-го был снег, так что и 25-ое мая можно считать историческим днём.
   Полевые работы уже кончились, всё посеяно и посажено. Впереди прополка, окучивание и т.д.
   Еду, везу свой дневник, о многом хочу с тобой поговорить. Ну, вот и всё. Ну и побродим мы с тобой за эту неделю! Тряхнём стариной! Крепко жму твою лапу по почте и, надеюсь, пожать её на самом деле. Привет всем.
   Валя
   15

   19.06.1945 Привет, Вадим!
  
   Мудрое отношение к жизни:
  
   Все в жизни пыль и прах,
   И пара пустяков,
   Вчера я был в очках,
   Сегодня без очков.
  
   Сегодня мои очки трагически сгорели. Когда я не нашел в Москве пристанища, приехал назад и заночевал в шалаше, где были два сторожа, охраняющие наши поля. В том числе и мой брат, шалаш загорелся, мы спасли все, но очки погибли. Ехать придется без них, это досадно.
   Директор отпустит меня на месяц, но когда я могу выехать неизвестно, может быть только в середине июля. В Калуге пробуду недели три. Мама мне не пишет, скажи ей, если увидишь, что это нехорошо. Испытание сдал, в году 7 пятерок и 5 четверок (по химии, математике и психологии). Все.

Пиши мне!

   До скорого свидания! Привет всем родным!

Твой Валя.

  
   Сегодня мои очки трагически сгорели. Проблемы с очками преследовали Валю постоянно. Он их терял, забывал, они разбивались, неведомо как исчезали и даже сгорали. См. главу "Без очков" в повести "Государыня пустыня" и стихотворение "Оптическая идиллия".
   В Калуге пробуду недели три. В этот приезд в Калугу (ему предшествовало посещение Мещовска) Валя склонил меня к поездке к нему в Горки Ленинские, во время которой мне довелось переночевать в доме-музее В.И. Ленина и познакомиться с известной артисткой Риной Зелёной.
  
   16
   Калуга, ул. 1905 года, д. 61, кВ.1, Вадиму Прохоркину
   Мещовск, Октябрьская,4, Берестов
   Вадиму моё нижайшее! 20.VII.45 г.
   Я осматриваю Мещовск, и Мещовск осматривает меня. Еще бы! Такого в очках не скоро увидишь. И если в Москве кричали: Вставь зимние рамы! - а в Калуге: Эй ты, продай очки! то здесь говорят: Малый, неужели ты и в самом деле в очках? Путешествие не обошлось без приключений. Попав на Тихонову Пустынь, я пропустил три поезда, ибо билетов не давали, т.к. не было мест. В конце концов, билетерша начала меня презирать, и я решил, как и все нормальные пассажиры ехать на крыше или на подножке. На подножки нас не пустили инвалиды, предупредивши: плацкарты заняты. С крыши согнал железнодорожный милиционер. И мы пошли пешком к Сергиеву скиту и далее, втайне надеясь дойти таким образом и до Кудринской. Один из нас нёс котомку со всяческими книгами, а другой, как сумасшедший, шарил у насыпи, собирая ягоды. У километрового столба мы менялись местами и ели ягоды. На Сергиевом скиту (тоже "святое место") мы опять же постились, питаясь только ягодами прямо на корню. Затем мы благополучно сели в товарняк, столь же благополучно, "скрепя сердцем", промчались мимо Кудринской. Я уже размышлял, куда пойти в Киеве, когда поезд остановился у Сухинич. Оттуда 22 километра мы прошли пешком. Сейчас Димка в Торхове ловит в бучках (маленькая глубокая лужа) мельчайшую рыбку, а я в Мещовске, обременённый любовью и заботами моей милой доброй бабушки. Ответа не жду, сам скоро приеду.
   Всего хорошего. Валя.
   Валя снова на коне - перед поездкой в Мещовск он обзавелся новыми очками, снова есть, что терять.
   Торхово - родное село отца Вали Дмитрия Матвеевича.
  
   17
   Калуга, ул. 1905 года, д. N 61, кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольского р-на, Москов. обл., шк.памяти Ленина, Берестов
   Вадим! 9.VIII.45 г.
   У меня самая большая радость, о которой я только мечтал. Папа прислал мне письмо. Он пишет, что теперь имеет возможность прочно и навсегда связаться с нами и что он скоро приедет, а поэтому просит писать по адресу его брата, куда он сначала заедет. Он жив и здоров. Пока не пишет, где он был и где сейчас находится. Письмо датировано 22 июня этого года. Его переслали мне из Ташкента. Теперь я никому не завидую - у меня тоже есть отец. Мне кажется, что я самый счастливый человек во всей стране. Маме я отправил срочную телеграмму и открытку, папино письмо перешлю позже. Зайди к ней, когда вернешься из лагеря и напиши мне, как она теперь. Я сейчас дежурю в поле. Папино письмо было настолько неожиданным и невозможным для меня событием, что я и сейчас не могу опомниться.
   18
   Калуга, ул.1905 года, д.N 61, кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольского р-на, Московской обл. школа памяти Ленина. Берестов
   21.VIII.45 г. Вадим!
   Уже известен адрес моего папы. Он находится в городе Торгау, в том самом городе, где, как ты знаешь, наши войска встретились с американцами. Я уже пишу ему письма.
   Недавно мы с Димкой были в Тушине на авиационном параде, кот. не состоялся. Место, где мы были, по-своему красиво. Оно находится между двумя насыпями, с одной стороны- железнодорожная, над которой виден авиационный флаг (рядом аеродром),с другой - канал Москва - Волга. По ночам огни канала освещают комнату, где мы ночевали. Сначала светило сонце и дул ветер. К аэродрому мчались машины. Один за другим по насыпи проходили поезда. Приближался час начала парада. Женщина, у кот. мы остановились - агроном на фабрике шитых ремней. Мы сидели на насыпи около этой фабрики и ждали. И вдруг начался дождь. Со стороны аэродрома промчалась первая машина, за ней другая, третья - это было в час дня. Мы ждали до 5 часов, но поток машин всё тянулся в Москву. А в это время с аэродрома пускали большие цветные шары. В пять часов мы с Димкой пошли в Москву, обгоняя одну за другой грузовые, легковые и всякие прочие машины, на кот. сидели насквозь промокшие люди, держа в руках большие красивые шары или выжимая рубашки. А сзади поднимались в воздух ракеты. Дождь всё продолжался. Ну, вот пока и всё. Пиши!
   Валя
   19
   Калуга, ул.1905 года, д.N 61, кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольского района, Моск. Обл. Школа памяти Ленина, Берестов
   Дата отправления по штемпелю 16-XI-45
   Привет, Вадимус!
   Спасибо за письмо. Я тоже, как и ты, собирался записывать свои воспоминания в форме дневника. Это верный путь. Потом, основываясь на этом дневнике, можно написать что-нибудь интересное. Пиши! К жизни своей нужно относиться с интересом, извлекать из неё уроки, обдумывать её - всё это создает характер и формирует ум.
   У нас тут бы снег; потом его слизал туман, запели петухи, запахло весной. Зимой я почти насытился и потому противно знать, что вот-вот снова начнется эта кутерьма с первым снегом, морозами и льдами.
   Сейчас рубим капусту. Первого будет торжество: зарежем уток, испечём пирог и запируем на просторе. Это будет день урожая.
   Снова был в Москве. Время провёл хорошо. Учусь плоховато. Почему-то по физике - 3, по химии - 4, по математике и то и другое, зато сочинение моё читалось в классе, и наш литератор накатал на него огромную рецензию, что меня всё-таки мало радует. Сегодня проснулся в 4 утра, встал в 5, готовлюсь к контрольной по алгебре. Туго нам приходится: завтра опять контрольная и сочинение.
   Чемоданов, о кот. я тебе писал, действительно, Слава. Вадим тебе сам напишет. Люся приветствует тебя. Димка - тоже. Я тоже приветствую тебя и всю семью.
   Твой Валя
  
   Кто такие Чемоданов Слава, а также Вадим и Люся, упомянутые в письме, вспомнить не могу. Возможно, это товарищи Вали по учебе в школе, с которыми я познакомился во время своего посещения Ленинских Горок в сентябре этого года.
  
   20
  
   Калуга, ул.1905 года, д.N 61,кв.1, Вадиму Прохоркину
   п/о Ям, Подольского р-на, Московской обл. Шк. Памяти Ленина,В.Берестов
   На открытке нет ни почтовых штемпелей, ни даты, когда она написана.
   Приветствую тебя, Вадим.
   И поздравляю с приездом папы. Теперь мы оба в одинаковой мере счастливы: дождались!
   А я, знаешь ли, рассчитал, что до конца ученья осталось три месяца, и решил всю энергию переключить на занятия и, таким образом, у меня появилось больше шансов получить медаль и те блага, кот. с нею связаны: безмятежный отдых летом, свободное поступление в любой ВУЗ и т.д.
   Недавно в школе был вечер медалистов. Я сочинил для них глупенький, но чувствительный экспромт, всеми одобренный. Оба преподавателя литературы пожали мне руку и сказали, что я - "лицейский мудрец" и весьма польстили мне, прибавив, что из меня выйдет если не Пушкин, то что-нибудь вроде.
   День выборов провёл празднично и безалаберно. Ей-богу, это был хороший день, и в нём было что-то такое...Мороз. С самого раннего утра во всех деревнях освещены окна домов, люди едут на подводах, на грузовиках, становятся в очередь у избирательного участка, согреваются пляской, старики важно поздравляют друг друга с праздником, всё чинно, вежливо, с улыбкой. Днём сидел в изб.участке и разговаривал с членами комиссии. Они ждали не проголосовавшего. Это был милиционер, отправившийся расследовать обстоятельства кражи в отдаленной деревне. Участок весь сияет от зелени, от малинового сукна на столах, от солнечных лучей, до всего дотрагивающихся. Вечером окна участка сияли, прожектор освещал вход. А в окне разбросанное по столу домино и усталые люди.
   Пиши! Скорее! Жду!
   Мой отец был демобилизован 23 января 1946 года. Из Бухареста, последнего места службы, он выехал в Одессу, а оттуда добирался до Калуги в переполненных демобилизованными воинами поездах. Этой новостью я сразу же поделился с Валей. Выборы в Верховный Совет СССР, о которых упоминает Валя, проходили 10 февраля 1946 года, следовательно, открытка была им написана вскоре после этой даты. Поскольку на открытке отсутствуют почтовые штемпели, можно предположить, что Валя отправил её с оказией.
  
   21
  
   19 марта 46 г. Вадим, Дружище!
  
   Обстоятельства сложились так, что я не смогу приехать в Калугу. Подробности узнаешь у моих родных. Я не писал тебе, т.к. имел какое-то глупое оправдание: мысль о скорой встрече с тобой.
   Знаешь что, давай писать друг другу интересные письма. Мы оба уже стали достаточно интересными людьми для этого. Мы можем позволить себе такую роскошь. Советую тебе и себе самому описывать в письме друг к другу суть нашей жизни хотя бы в течение недели, всю остроту момента, все новое к чему мы пришли, и все ценное, что с нами происходит. О многом не надо писать, но надо писать так, чтобы чувствовалось и это "многое". Попытаюсь дать образец такого письма, а дальше мы будем свободно и непринужденно разрабатывать все это.
   Последние дни в результате многочисленных размышлений над вольными темами классных сочинений, вспоминается то, что со мною было, и, раздумывая о будущем, я пришел к ряду довольно ясных взглядов: "рабочих теорий". Я, наконец, ясно осознал, что со мной и многими из нас происходит в нашем возрасте. Дело в том, что наша судьба вручается нам в собственные руки. Мы должны приобретать и схватывать не только знания, но, главное, умение, мы должны приобрести известную гибкость, т. е. когда нам предоставляется возможность узнать что-нибудь новое, побыть с интересным человеком, просто не потерять, например, прекрасный летний вечер, чтобы ничто не проходило мимо сознания, нужно максимально воспользоваться этой возможностью и всякой оказией и не давать себе поблажек. Нужно учиться отовсюду и пить изо всех источников.
   Согласно новейшей научной теории энергия возобновляется и расходуется не равномерно и даже не волнами, а порциями, импульсами. Если вглядываться в политику нашей страны и партии, видишь как бы резкие скачки, изменяющиеся направления удара. В этом молодость нашей страны, а молодость всегда штурмует и штурмует небо. К чему я это говорю? Я говорю это потому, что мне совершенно ясно, как надо работать сейчас. Вот таким штурмом. Расскажу о себе. Ближайшая моя цель - медаль, отдаленная - Ленинград, филфак, и самая дальняя и в тоже время самая близкая, определяющая всю мою жизнь - литературная работа. Сейчас мне нужно готовиться к испытаниям и не систематически по билетику в день, но за неделю решив сотни задач, умело пользуясь всеми учебниками и пособиями, овладеть данным предметом, овладеть основным методом и орудовать им дальше по своей воле. Неделя - на математику, неделя на историю, неделю, хотя бы, на марксизм-ленинизм, неделю на Льва Толстого, коснувшись которого ты найдешь много нужного и родственного тебе. Не только Лев Толстой, может другой писатель, критик, ученый, любой предмет, все, над чем ты будешь так агрессивно работать, принесет нужные плоды. Нужно учиться не для того только, чтобы удерживать свои знания в памяти, просто учиться умело применять их, обновлять их и возобновлять, нужно сделать свою память гибкой и упругой, соединив ее с воображением и опытом. Нужно так укладывать в голову и схватывать свои знания, чтобы они бились трепетными пружинками, когда ты их позовешь. Читал книгу, разговаривал, слушал, или разбирал чтение чужих мыслей, нужно иметь свой противоток, чтобы мысли эти его обогащали.
   Жизнь наша становиться все более и более интересной, интересные люди растут как грибы. Жить бы да жить! Нужно и самим нам становится все более интересными и значительными, нужно учиться, как говорит наш литератор, волевым движениям, нужно учится умению, мастерству, методу.
   Чтобы не повторяться, кончаю письмо. У нас погода сейчас расчудесная, днем тает, синие тени, воздух все такой же легкий, все еще не остыл.
   Привет твоему папе.
   Зайди к моим родным, поговори с ними, скажи, чтобы не огорчались. Буду писать им - и много.

Валя.

   Ближайшая моя цель - медаль, отдаленная - Ленинград, филфак, и самая дальняя и в тоже время самая близкая, определяющая всю мою жизнь - литературная работа. В качестве отдаленной цели в семье Берестовых назывался литературный институт, но никогда не упоминался истфак.
   Это письмо в какой-то мере перекликается со стихотворением "Восемнадцать лет".
  
   22
   4.V. 46. Горки-Ленинские.

   Вадимище! Приветствую тебя. С Первым мая, друг мой!
   Рад, что ты посещаешь моих родителей. Они рады тебе! Хочу написать тебе основательное письмо, но учебных дней осталось всего 9. За спиною 10 лет учебы. Но как сказал Маршак:
  
   Долгое время - не время,
   Если оно миновало.
  
   В эти дни решается моя судьба. Почему же я так легкомысленен? Почему пляшу на вулкане? И чем меньше занимаюсь, тем больше уверенности, что получу медаль. Человек - существо довольно стадное, смею тебя заверить.
   Тебе исполнилось восемнадцать лет. Чувствуешь, что это так? Пиши мне почаще, т. к. от этой счастливой поры останутся только наши письма, несколько воспоминаний и, наверное, еще что-нибудь неопределенно-приятное.
   Впервые в жизни в день Первого мая я видел наших вождей. Сталина, к сожалению, в это время не было. Демонстрация была похожа на народное гуляние. Высокий Рокоссовский, подтянутый, весь в орденах, внимательно глядел в толпу, Микоян махал шляпой, Каганович вытирал пот, Жуков сначала, отвернувшись, курил, а потом улыбался и отдавал честь, маршалы и генералы живописно расположились на правом крыле мавзолея. По площади с поднятыми к ним головами, плыла толпа, и было так тесно, что я не решался кричать "ура", чтобы не оглушить соседей.
   В четыре часа утра я разговаривал с подвыпившими чешскими офицерами о чешской литературе. Расскажу о них особо, когда приеду, а когда приеду, сейчас не могу сказать наверняка. Конечно, пробуду в Калуге больше месяца.
   Кончаю письмо. Пиши чаще. Мне станет стыдно, и я тоже буду писать.
   Привет всем! Всем! Всем!
   Валя.
  
   Пиши мне почаще, т.к. от этой счастливой поры останутся только наши письма, несколько воспоминаний и, наверное, еще что-нибудь неопределенно-приятное. Для нас это была действительно счастливая пора - ведь нам исполнилось по восемнадцать лет, и вся жизнь была впереди. Да, Валя был счастлив. Окончилась война, Валин отец вернулся из плена. Валя оканчивал школу уверенным, что ближайшая цель будет достигнута. Отдаленная цель стала ближайшей. Через каких-то два с половиной месяца он станет студентом (это случится 22 июля 1946 года, о чем он упоминает в своих воспоминаниях о Всеволоде Пудовкине), и пусть студентом не филфака и не в Ленинграде, как мечталось, все равно это было движение вперед к самой дальней цели.
  
  
   23
   Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Вадиму Прохоркину
   Москва, Столовый пер., д.N 6, кВ.2, Васильеву для Берестова
   Вадимус! 30.VIII.46 г.
   Ты так и не зашёл со мной попрощаться. Прощаю тебя. С ужасом думаю, что с каждым годом у тебя будет всё больше знакомых девушек, а для меня ты, может быть, еле-еле найдешь немного времени. Но всё это настолько естественно, что роптать не стоит. То ли было шесть лет назад!
   Я живу в общежитии. Кроме меня в нём живут еще 3000 человек. Не все в одной комнате. Опять же девушки сами по себе, а мальчики сами по себе. В нашей комнате 8 человек. Где они, не знаю. Пока что в нашей комнате лежат вещи проходящих практику. Ночую на голом матраце, и понемногу устраиваюсь. Читаю Тургенева.
   Учиться буду не 5, а 4 года. Это лучше. Специализируюсь по новой истории. Как это ни странно, человек, который специализируется по новой истории, студент университета и т.д., это - я. Нужно меняться. Нужно приобрести необходимую развязность. Чтобы не быть мямлей на экзаменах. Представляю себе, как меня хватит столбняк, когда профессор попросит отвечать.
   Взрослею, но с трудом. В новом месте у меня, действительно, появилось что-то новое. Попробую разобраться в себе через месяц. А пока, зажмурив глаза, ныряю в студенческую жизнь.
   Жму твою добрую лапу. Пиши мне. Зайди к моим родителям.
   Я переживал восторги и муки первой любви, и когда встал вопрос: бежать на свидание с любимой девушкой или идти к Берестовым, чтобы попрощаться с Валей, не мог не выбрать первое. Валя - добрая душа - простил меня.
   24
   Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Прохоркину Вадиму Ивановичу
   Москва, ул.Стромынка, д.N 32, комн.588, Берестов В.
   Вадимус! 27 ноября1946 г.
   Приветствую тебя и желаю тебе всего самого лучшего при условии, если ты будешь мне писать почаще и поинтересней.
   Мои новости таковы: 1) Мои стихи приняты в "Смену" и вопрос об их печатании разрешён уже практически. Когда я справлялся об этом по телефону, мне сказали, что авторский долг исполнен. Я многозначительно кашлянул в трубку, дескать, а как насчёт гонорара, но там повесили трубку.
   2) Перед началом сессии (через месяц) и зачётов (скоро) чувствую посасывание совести, этакую сосущую боль: ничего не сделал, доклады не написал, запустил латынь и вдобавок устал. Обидно, что первые три месяца учёбы в университете я кончу тупой школьной заботой - лишь бы сдать.
   3) Всё, что относится к археологии, действует на меня оздоровляющим образом. Летом я поеду на практику под Смоленск. Уговорились с кое-кем добраться до истоков Днепра. Мои мечты о путешествиях близятся к исполнению.
   Как твои дела, старый дружище?
   Пиши и кланяйся всем твоим. Витальянца я не посетил, т.к. Чуковский уже в Москве.
   Твой В.Берестов
   Смысл фразы "Витальянца я не посетил, т.к. Чуковский уже в Москве" пояснить не могу, поскольку не знаю (или забыл), кто такой Витальянец.
  
   25
   Г.Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Прохоркину Вадиму Ивановичу
   Москва, Стромынка,32, комн.588, Берестов В.
   17.XII.46 г. Уважаемы Вадим Иванович!
   Получил твое письмо и надеюсь, что дела твои поправились.
У меня положение такое, что нет слов, чтобы описать его во всей наготе. Я вышел из школы с низкокачественной работоспособностью и подготовкой к вузу. Работа здесь и, вообще, вся университетская атмосфера захватила меня, и школа кажется мне жалкой и почти не вспоминается. В интернат не езжу.
   Заниматься бы надо много, но из-за моего неумения, много времени утекло сквозь пальцы.
   Недавно была у меня мама, привезла картошек и сливочного масла. Сейчас у меня варится картошка - поем за мамино здоровье.
   Впервые видел кремлёвские стены изнутри, был в оружейной палате. От золота, серебра, драгоценных камней до сих пор рябит в глазах. Оружие, троны, короны, мантии, кареты, ордена, художеств, изделия - всё это было бы мёртвым грузом, если бы не объясняла женщина-экскурсовод. Чем больше знаешь, тем, видимо, интереснее и веселее жить.
   Окна обросли морозным мхом. После кратковременной передышки снова хватил мороз. А на улицах Москвы продают мандарины.
   Ну, пиши! Желаю всего самого хорошего!
   Твой друг Берестов
   В 1946 году в стране был голод, из-за плохого питания у меня случилось обострение гастрита. Я писал об этом Вале и он выразил надежду, что мои дела поправились.

  
  
  
  
  
   26
  
   15.янв.47г.
   Вадимус!
  
   Ты мне не пишешь. Очень жаль! Мне очень хочется получать от тебя письма. Интересно, что ты увидишь на практике. Будет хорошо, если заведешь дневник.
   Вообще, дневник дело стоящее. Человек должен жить всею своей жизнью и изредка должен возвращаться к самому себе, к своим планам, намерениям, желаниям, оценкам, ко всему, что он не может нигде найти, кроме как у себя.
   И Жданов в своем докладе говорит о самосовершенствовании советского человека, о необходимости подводить итоги каждого дня.
   В таком случае человек может сделать себя гибким, глубоким и многосторонним. Смотри на дневник как на вещь, которая обязательно пригодится в будущем, и ты поймешь, как надо писать его.
   Хотелось сказать что-нибудь в этом роде и о письмах, но ты сочтешь это еще одним камнем в твой огород.
   Сдаю экзамены: логику на 5, археологию на 4. Не особенно огорчен! Ну, получил бы пять, и ничего бы не было, а сейчас я обдумываю все это, яснее вижу, и к тому же я оценил нашего профессора. Это очень добрый человек и поэт своего дела. Летом поеду с ним под Смоленск.
   Читал немного, но книги возвращают к жизни и потом перед экзаменом обычно такое состояние, такое сознание необходимости сдать его и наполнить голову разнообразными сведениями, что можно горы сдвинуть. Реакция наступает после.
   Боюсь, что я слишком окунулся в книги и становлюсь скучным и неинтересным человеком, а это очень плохо. Стараюсь острить, напропалую вести разговоры с девушками (это вдохновляет) и т. д.
   Общий наш недостаток - отсутствие культуры, культуры в работе, в одежде, в разговоре, в образе жизни и в образе мыслей, в распределении времени, в чтении книг и изучении наук, культуры поведения - всего того, что освобождает от лишних движений, лишних неприятностей, лишней траты времени. Причем культура, великая культура - вещь которую надо поддерживать и возобновлять. (Между прочим, отвечать на письма - это тоже культура). Бороться за культуру нужно все время и, в особенности, в наши лета.
   Я сознаю этот недостаток очень глубоко, но сознавать мало, нужно делать.
   Чем дальше, тем скорей схлынет все, что связано просто с возрастом, вдохновение, мечты, представления о неограниченных возможностях в будущем и останется только то, что человек завоевал.
   Ну вот, какое я тебе настрочил письмо! Пиши, не ленись!
   Твой В. Берестов.
   Привет всем! Всем! Всем!
  
   Интересно, что ты увидишь на практике. На практике я был в Вологде. Там запомнился Софийский собор, деревянные тротуары и непролазная грязь на окраинных улицах.
   Будет хорошо, если заведешь дневник. Валя знал, что с 1941 года я веду дневник, но, видимо, забыл.
   ...Я оценил нашего профессора. Это очень добрый человек и поэт своего дела. Летом поеду с ним под Смоленск. Валя пишет о профессоре Сергее Павловиче Толстове (см. воспоминания Вали "С.П. Толстов (Шеф)").
  
   27
   г.Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Вадиму Ивановичу Прохоркину
   Москва, Стромынка, д.32, комн.588, В.Берестов
   Вадимус! 21.II.47 г.
   Ты будешь свиньей, если сразу же мне не ответишь на это письмо.
   Я живу довольно хорошо. Сейчас еду слушать лекцию Тарле, вечером иду в театр. В воскресенье был в Коломенском. Там служил патриарх Алексей. Музей там поразительный, пейзаж необыкновенный. Теперь мы каждый выходной день будем ездить по Подмосковью. Там со мною произошло забавное происшествие. Представь себе зимний ясный день, мороз и в то же время ласкающий, напоминающий о весне свет солнца. Мы идём по раскатанной дороге и беседуем, нас трое. Вдруг над моим плечом показывается четвёртый: морда лошади. Одновременно ощущаю удар оглоблей в лопатку. Падаю наискось, чтобы не попасть под сани головой и в тоже мгновенье отбрасываю ноги. В санях сидят, разговаривают трое солдат, представив лошади самой разбираться, что и как. Узнав, что пострадал я, а не девушки, шедшие со мной, они успокоились и дали в честь девушек салют из ружей. С тех пор мозги мои странным образом стали на место, и я делю свою жизнь на два периода: 1) до и 2)после встречи с лошадью. Так я стал взрослым.
   Привет тебе. Пиши!
   Академик, лауреат Сталинской премии профессор МГУ Тарле Евгений Викторович считался одним из авторитетнейших историков СССР.
   Совсем недавно Валя писал мне о своих опасениях, что из-за знакомых девушек у меня для него не останется времени. Однако, как видно из писем, он тоже не чурался общения с прекрасным полом.
  
   28
   г. Калуга, ул.Пролетарская, д.N82, Вадиму Прохоркину
   Москва, ул.Стромынка, д.N32, комн.588, В.Берестов
   24.II.47. Вадимус!
   Я уже написал тебе одну открытку. Знаешь, что я хочу тебе предложить, чтобы оживить переписку: напиши просто и обстоятельно, но без незначительных подробностей, как прошёл тот день, когда ты получишь мою открытку, что ты делал, с кем встречался, что думал, что читал, что видел. А я в свою очередь напишу тебе, что было со мной, как прошёл день, сколько времени потрачено на те или другие дела.
   Был в этом году уже три раза в Худ.театре на "Школе злословья" (с папой), на "Иване Грозном" Ал.Толстого, и на "Пушкине" Булгакова. Можешь себе представить, как я счастлив.
   Итак: пиши!
   Твой В.Берестов
   P.S. Ты обратил внимание, какой у меня почерк! Это моя гордость!
   Валя стал театралом: Подумайте, друзья, как я богат.
   В кармане у меня билет во МХАТ.
   А на билет в трамвай финансов нет.
   Шагай, поэт!
   Предложение Вали описывать тот день, в который было получено его очередное письмо, было принято мною к исполнению.
  
   29
   г.Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Прохоркину Вадиму
   Москва, ул.Стромынка, д.N 32, комн.588, В.Берестов
   Вадимус! 27.III.47 г.
   Получил твою открытку. Излагаю события вчерашнего дня. Отсидев три лекции, я отправился фотографироваться, а потом - в "Огонёк" к Суркову. В приёмной разговаривал с прекрасной женщиной, его секретарём. Я в кабинете Суркова. Он сидит, что-то быстро пишет. Нервно подёргивается щека. Поднимает голову: я вас слушаю, товарищ Берестов. Я подаю ему стихи. Он внимательно проглядывает и говорит, нажимая на "о": Товарищ Берестов, я возьму эти стихи и поколдую над ними один. Тут уже есть стихи о весне, которые можно сразу послать в Литературный отдел. Если есть какие недотяги, я вам скажу. Позвоните в понедельник. Мы вместе едем в машине. А кругом весенняя Москва с чёрными ручьями. Небо проясняется. Над облаком - месяц. Сурков рассказывает, как он в 41-ом проезжал через Калугу. Мы прощаемся.
   Был на концерте в Большом зале консерватории, слушал пианиста Софроницкого. Был я очень усталым и слушал поверхностно, внимание скользило по звукам.
   Прочёл в "Огоньке" статью академика Штерн о долголетии. Главное - мозг, его нужно тренировать и держать в активном состоянии, затем - ритм, режим и питание. Читаю Оскара Уайльда и Пушкина. Вижу, что нельзя уныло размышлять о несовершенстве жизни, нужно делать, действовать и чувствовать себя в какой-то мере актёром, чуть играть.
   Пиши мне. Давай описывать друг другу наши дни и дальше. Твой Валя
   Штерн Лина Соломоновна, первая женщина-академик, заведующая кафедрой физиологии 2-го Московского мединститута, одновременно директор Института физиологии АН СССР.
  
   30
  
   26.V.47г. Милейший Вадимус!
  
   Мы в одинаковом положении: готовимся к экзаменам, писать некогда. Конечно, можно выбрать минутку, чтобы написать несколько строк, но, я думаю, что лучше всего писать, когда есть чем поделиться. А чем я сейчас могу поделиться с тобой кроме страхов перед предстоящей сессией, усталостью от зубрежки и сетовании на себя за то, что не занимался как надо в году! Этого у тебя и у самого хватает. Одна надежда: что бы там не случилось, через месяц все это будет кончено, и можно будет жить в свое удовольствие.
   Вчера пировал у известного тебе Вадима Лимонова. Он очень похож на того птенца, которым ты его видел, но уже не такой желторотый, Все его хорошие качества остались при нем, исчезла лишь навязчивость, с которой он обнаруживал эти качества.
   Разговорился я с одной студенткой нашего факультета Валей Покровской, очень наивной и восторженной калужанкой, которая горячо поддерживает мои планы на летнее путешествие вокруг Калуги.
   Встречаю Софью Гусарову. Она жалуется, что какие-то обстоятельства омрачили ваше прежнее взаимопонимание.
   Желаю удачи! Не забывай, что наша воля очень влияет на то стечение обстоятельств, которое именуют удачей.

Валя.

   Я в это время работал над дипломом и готовился к госэкзаменам. По окончании техникума я получу направление на работу в Москву.
   Вчера пировал у известного тебе Вадима Лимонова. Кажется, это тот самый Валин одноклассник по школе-интернату в Горках, который устроил меня на ночлег в доме-музее Ленина. Впрочем, я могу ошибаться.
   Софья Гусарова (Жижина) тоже училась в МГУ на филологическом факультете курсом старше.
   31

Вадим, дружище!

   Поздравляем друг друга с окончанием экзаменов. На последнем экзамене я отвечал как оракул по воле богов т.к. билета не знал. Верные догадки и истинный интерес к вопросу спасли меня - профессор поставил пятерку.
   Теперь - Ленинград? (Ирония судьбы, хотел почивать! Не получилось) Между мной и Ленинградом не только дорога, но и запутанные формальности, хлопоты и безденежье. Зато в экспедиции я заработаю 900 рублей. Лучшие мои товарищи со мной.
   Видел фильм "Где моя дочь?", видимо австрийский о создании оперы "Паяцы", фильм весь переливается, полон грации. Мне понравилось.
   Ты должен перед отъездом зайти ко мне и уверить их, что обо мне беспокоиться нечего, особенно подчеркнув материальные выгоды экспедиции. Я смотрю на оставшееся пустое пространство открытки и не знаю, чем его закончить. Неужели тем; что ясно и без слов? Я желаю, чтобы это лето было лучшим летом в твоей жизни (до 19 лет) и чтобы открывало собой все новое, лучшие неожиданные события, людей и книги. Пусть попутный ветер дует в твои паруса, но и сам не ленись браться за весла. Привет всем твоим родным. Ты должен огласить мой привет и пожелания им, когда все вернуться с огорода вечером.

До свидания! Валя. 27 июня 47 г.

  
   Ты должен перед отъездом зайти ко мне и уверить их, что обо мне беспокоиться нечего. Я заканчивал учебу в техникуме и, очевидно, уже получил направление на работу в Москву, о чём сообщил Вале, иначе, откуда бы ему было известно, что мне предстоит отъезд.
  
   32
   Калуга, ул.Пролетарская, д.N 82, Вадиму Ивановичу Прохоркину
   Москва, ул.Стромынка, д.N 32, комн.588,В.Берестов
   Часть текста залито чернилами и не поддается прочтению
   12.XII.48. Здравствуй, Вадим!
   Спасибо за письмо. Пиши мне чаще. Через день после Нового года увидимся - я приеду готовиться к экзаменам по советской литературе. Занимаюсь французским языком, древнегреческим языком, докладом о Монтескье, политинформациями, отчасти - литературой. Кончил доклад "Антанта" и чехословацкий мятеж". Получил в семинаре С.П.Толстого, открывшего древний Хорезм тему: "Живопись древнего Хорезма". В будущем году еду в Среднюю Азию.
   Живу, как дрессированная лошадь, питаясь сахаром и (не читается) икой. Чувствую себя хоро...(не читается) на месте, вбит в свою (не читается), как гвоздь. Очень жаль, (не читается) тебя нескладно получается (не читается) может быть, можно как-нибудь (не читается) ть? Привет от Сони Жижиной.
   Твой Валя Берестов
   В Москве я проработал с августа 1947 по август 1948 года. Мы снова стали с Валей переписываться.
   33
   .
   6. II. 49 Милый Вадим!
   Неделю я провел в Ленинграде. Его красота наполовину выморожена: Летний сад пустой и в снегу, стоит в стороне, Нева - гладкий белый пустырь, Марсово поле - ледяное болото. И все же очень красиво. По городу бродил рано утром и поздно вечером - весь день работал в этнографическом музее, созерцая идолов, размышляя о первобытном мышлении, о возникновении искусства, в реставрационной мастерской пачкаясь - в гипсе и вате, рассматривал и описывал прекрасные женские лица, цветы и орнаменты, нарисованные на глиняных стенах Хорезмского дворца III века. Я пишу доклад "Живопись древнего Хорезма".
   Видел салют в честь пятой годовщины провала блокады Ленинграда. Ракеты из Петропавловской крепости летели прямо в толпу, было очень весело. Трамваи шли с красными флажками. На Дворцовой площади, переполненной народом, были танцы (только бальные) вокруг Александровского столпа.
   Был в Эрмитаже, где очень устал от обилия картин и статуй. Слушал "Хованщину", "Фауста", 57 симфонию Чайковского.
   По уши влез в свою науку. Даже, если влюблюсь, это будет не "роман", а что-нибудь научно-фантастическое или научно-популярное.
   Шахматный привет строителям. Привет всей твоей семье. Пиши. Твой Валя.
  
   По уши влез в науку. Даже, если влюблюсь, это будет не "роман", а что-нибудь научно-фантастическое или научно-популярное. Не тогда ли зародился замысел лирико-фантастической повести "Меня приглашают на Марс" с Лилей Мезенцевой, в которую "влюбиться - значит все испортить и потерять её дружбу.
   В марте 1950 года я буду призван в ряды СА. Мы продолжали с Валей переписываться, но ни одного его письма из того периода не сохранилось.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Послесловие
  
   Прошло двенадцать лет, как с нами нет Валентина Дмитриевича Берестова, но память о нем живёт в сердцах тех, кто его знал и любил, кто был знаком с его творчеством.
   Мои воспоминания о нём предваряет эпиграф - строки из его сонета "И стукнет нам по семьдесят пять лет":
  
   И всё ж, не устарев, живёт поэт,
   Которого давно на свете нет.
  
   Строки вещие, пророческие, подобные пушкинским "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Да, Валя живёт - живёт в своих произведениях, живёт в сердцах их читателей, живёт в воспоминаниях его родных и друзей. Жил он и в делах Литературного Центра Валентина Берестова, надо полагать, что теперь будет жить и в делах Литературного музея "В.Д.Берестов и его окружение". Хотелось бы, чтобы вещими были и слова Олега Хлебникова в некрологе: "Вот и он стал классиком. Пушкин, Чуковский, Маршак, Берестов - вот первые поэты, которых будут читать люди XXI века, наши дети".
   Через три месяца после кончины Вали, в июле 1998 года, в Москве, в Российской государственной детской библиотеке (РГДБ), с которой он сотрудничал без малого тридцать лет, был создан Литературный Центр его имени. Задачей Центра было, прежде всего, сохранение и изучение многогранного творчества Вали как поэта, прозаика, переводчика, автора мемуаров о выдающихся людях двадцатого века, исследователя фольклора, литературы, авторской песни. С первых же дней создания Центра у меня сложились с ним тесные деловые отношения. Руководителем Центра была назначена его создатель главный библиотекарь РГДБ Кузьменкова Елена Михайловна, славная женщина и большая почитательница Валиного таланта. С ней у меня сразу же установились добрые, доверительные отношения и дружеская переписка. В одном из её писем были такие, лестные для меня, слова: "Нам бесконечно радостно, что частицу той доброй дружбы, которая связывала Вас с Валентином Дмитриевичем, Вы перенесли на Центр Берестова".
   Елена Михайловна являлась неутомимым пропагандистом творчества Вали. Она написала десятки статей как о его жизненном и творческом пути, так и о его личности, а также о работе литературного Центра.
   К великому сожалению, после продолжительной и тяжелой болезни, в 2002 году Елена Михайловна умерла. Её место заняла Соляник Наталья Ивановна. Работником Центра были и остались Торохина Людмила Николаевна и Семенова Вера Геннадьевна. Все трое - тоже очень славные женщины, и с ними я тоже подружился.
   Центр развернул активную работу и по увековечиванию памяти о Вале, и по пропаганде его творческого наследия. В его фондах были собраны воспоминания, фотографии, видеокадры, книги с автографами и много другого материала, имеющего отношение к жизни и творчеству Вали. И я не остался в стороне: передал в Центр свои воспоминания о Вале, фотографии и тот заветный том сочинений А.С. Пушкина, о котором упоминаю в воспоминаниях. Центр тоже не оставался в долгу: одаривал меня посмертными изданиями сочинений Вали, справочной литературой и другими материалами. От него же я получил и компьютерный вариант воспоминаний дочери Вали Марины о своем отце.
   Начиная с 2000 года, ежегодно, в апреле месяце, Центр проводил Берестовские чтения, на которые собирались поэты, писатели, барды, художники, друзья Вали, а также почитатели его таланта. Из далекого Нью-Йорка на чтения прилетала дочь Вали Марина, и в паре с поэтом-бардом Андреем Анпиловым или с поэтом Андреем Черновым, и вела эти чтения. А из Калуги приезжал брат Вали Анатолий Дмитриевич, но, к сожалению, из-за болезни, он перенес инсульт, его приезды прекратились.
   Дважды и мне удалось принять участие в чтениях и выступать на них со своими воспоминаниями о нашем с Валей калужском детстве. Принимали в них участие и Лариса Васильева Соколова (Ляля Пчёлкина), и Софья Анатольевна Жижина (Соня Гусарова). Софья Анатольевна долго и тяжело болела и в феврале 2005 года тоже ушла в мир иной, и теперь из нашего калужского детства осталось только нас двое: я и Лариса Васильевна. Кстати, Лариса Васильевна припомнила несколько интересных эпизодов, имеющих отношение к Вале, и я не преминул включить их в свои о нём воспоминания.
   Не имея возможности ежегодно принимать участие в Берестовских чтениях, связи с Центром старался не терять, и, если случалась поездка в Москву, непременно заглядывал на Калужскую площадь, где расположена РГДБ. Там, в Центре, меня встречали как дорогого гостя. Вместе с Натальей Ивановной и Людмилой Николаевной мы чаёвничали и обменивались новостями. Так что я всегда находился в курсе всех дел Центра. Поддерживаю связь и с дочерью Вали Мариной, проживающей в Нью-Йорке.
   Калужская земля тоже не забывает Валю. Законодательным собранием области в сентябре 2000 года ему посмертно было присвоено звание почетного гражданина Калужской области.
   А в 2003 году в Калуге, в издательстве "Золотая аллея", тиражом 3550 экземпляров вышла в свет составленная Анатолием Дмитриевичем книга "Валентин Берестов: сквозь цветные стекла детства". Книга состоит из трех глав: о жизни Вали в Мещовске, селе Льва Толстого (Тихонова Пустынь) и в Калуге. Главы включают в себя стихи Вали, его воспоминания "Детство в маленьком городе", воспоминая отца Вали Дмитрия Матвеевича "О себе", и, наконец, мои воспоминания "Мой самый первый в жизни друг". Воспоминания напечатаны с незначительными сокращениями и, к моему великому сожалению, с массой грамматических ошибок, которые никто не удосужился исправить. (В скобках хочу отметить, что в прошедшие после издания книги годы я продолжал работать над воспоминаниями, совершенствуя и корректируя их текст, дополняя его и что-то видоизменяя, так что данный обновленный вариант воспоминаний значительно отличается от его первоначального варианта). Книга продавалась как в самой Калуге и райцентрах области, так и в Москве. Там её охотно приобретали участники Берестовских чтений.
   Что касается моих воспоминаний, то отрывки их них, опять же при содействии Анатолия Дмитриевича, были напечатаны в Калуге в историко-краеведческом альманахе "Калужская застава". Так, один отрывок был напечатан в выпуске за 2001 год в главе "Берестовы - калужская семья", другой - о первых днях войны под названием "Калуга, 1941" - в выпуске за 2005 год, посвященному 60-летию Победы.
   Кроме того, стараниями Е.М. Кузьменковой небольшой отрывок был напечатан в Московской газете "Первое сентября" (N51 от 14.07.01 г.).
   Анатолий Дмитриевич начал работу над составлением еще одной книги о своем знаменитом брате, но работа была прервана его болезнью и, к сожалению, вряд ли возобновится.
  
   1 апреля 2008 года исполнилось 80 лет со дня рождения Валентина Берестова. К этой дате газета "Дошкольное образование" совместно с Литературным Центром объявили новый 2007-2008 учебный год годом Валентина Берестова. В рамках юбилейного года был объявлен всероссийский конкурс - "Мой Берестов". Режиссером Владимиром Ивановичем Ивановым по сценарию его жены Ольги Сергеевны Чурсиной был снят документальный кинофильм о жизни и творческом пути Вали под названием "Знаменитый "неизвестный" (съемочная группа побывала в Мещовске и Калуге). К юбилейной дате Центр выпустил сборник под названием "Читатель прилежный и пылкий...", в который в качестве приложения был включен небольшой отрывок из моих воспоминаний (о нашей с Валей любви к книге и чтению). Конечно, задумок было больше, но, из-за нехватки финансов, претворить их все в жизнь не удалось.
   Юбилейные мероприятия отличались от всех ранее проводившихся "Берестовских чтений". На этот раз главными участниками чтений были дети - участники конкурса "Мой Берестов". Они читали стихи Вали, пели и танцевали. Потом выступала Марина с воспоминаниями об отце (она приехала с сыном Раулем Антонио). Московские поэты читали свои стихи. В заключение показали фильм "Знаменитый "неизвестный". (В.И. Иванов и О.С.Чурсина работают над продолжением этого фильма, и в апреле 2009 года я принял участие в его съемках). Побывать на юбилейных мероприятиях мне не удалось, и о подробностях их проведения мне стало известно от Соляник Натальи Ивановны по телефону и от Ларисы Васильевны Соколовой из её письма.
   В 2009 году никаких памятных мероприятий в Центре не проводилось - так сложились обстоятельства. Вечер памяти Валентина Берестова был проведен 17 апреля в музее Владимира Маяковского. На нём выступали поэты и барды. Вела вечер, как всегда, Марина.
  
   Ничего вечного в жизни не бывает. Летом 2009 года сменилось руководство РГДБ. Новое руководство пришло к выводу, что Литературный Центр Валентина Берестова исчерпал свои возможности, да и финансирование было сокращено. Иными словами - Центр для библиотеки стал обузой, и он был ликвидирован, а его фонды переданы в московскую гимназию N 1565 "Свиблово". При гимназии был образован Литературный музей "В.Д.Берестов и его окружение", торжественное открытие которого состоялось 5 апреля 2010 года. Возглавила музей Ольга Сергеевна Чурсина.
   В июле 2010 года я посетил этот музей. Там состоялась моя встреча с Мариной Берестовой, прилетевшей из Нью-Йорка разбираться с архивом отца, а также с Ольгой Чурсиной и режиссером Владимиром Ивановым. Я передал в музей имевшиеся у меня книги Вали с его дарственными надписями и другие материалы, имеющие к нему отношение. Марина принесла обнаруженные ею в архиве письма Вали ко мне 1940-х годов (большинство из них написаны на открытках), и это был неожиданный и дорогой сюрприз. Иванов в течение нескольких часов брал у меня интервью для продолжения фильма "Знаменитый "неизвестный". Фильм должен быть готов к апрельским берестовским дням 2011 года.
  
   Вот, в сущности, и всё, о чём мне хотелось написать в послесловии.
  
   Г.Житомир.
   1998-2002 г.г.
   2008-2009,
   ноябрь 2010 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   130
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"