Над городом повисла радуга - толстая и сочная, как колбаса. Один конец ее опирался на сухую часть города, а другой - на мокрую. И радуга была с одной стороны как бы вареная, с другой - как бы копченая. Потому что в том районе было много заводов.
Почти весь день шел слепой дождь. Он шел мимо центра, мимо церкви, базара, вокзала и все никак не мог остановиться.
Под слепым дождем, как под зонтом, Лобов шел мимо фабрик. Одна фабрика сменяла другую.
Из окон швейной фабрики доносился бодрый стрекот швейных машин, с которым соперничал живой трёп острых женских язычков. Со стороны было непонятно, что первично в этом шуме - электричество или женское естество. В отдельных окнах висели гроздья девушек и делали перекур. Сквозь дым они обстреливали взглядами проходящих мужчин, взрываясь короткими приступами смеха. Несколько острых взглядов прошили Лобова насквозь. Он вздрогнул.
- Та-ак, пора менять костюмчик, - подумал Лобов. - И, вообще, внешний вид. Да и внутренний тоже. Но как? Это вопрос.
Подходя к кондитерской фабрике, он окунулся в воспоминания детст-ва. Запах карамели - с начинкой и без - пропитал все вокруг: дома, троллейбусы, деревья, собак... Из проходной выбегали сладкие до приторности женщины. Лобов задумался: была бы сладкой совместная жизнь с работницей карамельного цеха?
Дождь вел его мимо церкви. Это было странное культовое сооружение. Обычно церкви строили на высоких холмах. Эта стояла в низине. Что-то с ней было не так. С главного купола постоянно падал крест, словно не хотел там стоять.
Однажды Марек завел сюда компанию, чтобы поставить свечку за упокой души умершего Лешика. И на всякий случай спросил у попа:
- А за еврея можно?
Тот важно кивнул в ответ:
- Перед господом все равны, все едины!
Свеча горела ярко и весело. Что это значило? Что Лешик их услышал?
Погиб он давно, да и годовщина была не в тот день, но... В этом был весь Марек:
- А давайте зайдем в церковь? Помянем?
- Ну, давай...
Как бы там ни было, но на душе после этого легче не стало.
...Лешик грустно сидел в университетском скверике. Так его все и запомнили - рядом с памятником основателю университета Варакину. Основатель показывал рукой на альма-матер: мол, заходи! Не бойся! Но Лешик не заходил, боялся. К тому моменту его уже исключили из комсомола, а затем - из университета. Исключили за глупую шутку на капустнике. Она пахла "антисоветчиной". Страшного запаха этой "ветчины" тогда боялись больше всего.
Раздул всю эту историю замдекана Пестряков. Он был молодой, энергичный, подающий надежды специалист. Энергично он сорвал очередной КВН. Ему не понравилась шутка. Она была недостойна советского студента, советского вуза. Все, кто готовил КВН, были подвергнуты допросу. Потом было общее собрание.
В маленькой аудитории стояла душная тишина. Было слышно, как в зоопарке мерзко кричит павлин. Его крики бились в окна слепыми птицами. Тревогой как проводами были опутаны все. Особенно пугал не багровый декан, а серый, невзрачный дядя. Он сидел в сторонке, смотрел сразу на всех инертными глазами и иногда что-то записывал в маленький блокнотик. Тогда все замолкали, включая декана, и смотрели на этот блокнотик.
Потом прозвучал вопрос Пестрякова:
- Кто писал тексты?
Тексты писали все. Скопом. Тринадцать человек. Правда, отдельные, самые удачные фразы и шутки приносили конкретные люди. Например, Мотя. Или Валович. Или Линкин. Или Чиженко. И тогда все кричали:
- Гениально! Кто, кто это придумал? Мотя? Ну, Мотя - конешна-а!
И Мотя ходил гоголем. Или Валович. Или Линкин. Или Чиженко.
Но сейчас они молчали и делали вид.
Тринадцать человек не могли быть виновными. Это слишком много. Нельзя выгнать из университета тринадцать человек. Не потому, что это много. Просто это уже другой размах. Это уже группа. Антисоветская группа. Которая, получается, существовала в большом городе, в большом вузе, и ни-кто ничего не знал. Это скандал. Скандал никому не был нужен. Нужен был один человек - зачинщик. Он всегда есть, даже если его нет.
И тогда серый дядя сказал:
- Что ж, будем вызывать каждого отдельно. В управление. Каждый напишет бумагу. Будем исключать всех, причастных к этому тексту.
И тогда прозвучал тихий голос:
- Это я написал.
Все взорвалось. Нет, тишина осталась. И страх тоже. Но все же это уже была другая тишина - лопнуло напряжение, и из него вытекало, заливая ком-нату, что-то другое. Одни смотрели на Лешика, другие - нет. Кто-то должен был встать и сказать, что это неправда. Но никто не встал, не сказал.
Потом - ПОТОМ - его многие спрашивали:
- Ну, зачем, зачем ты сказал?
Он ничего не говорил, только беспомощно улыбался.
- Ну, ты что - герой, что ли? А? Может, тебе памятник поставить? А?
Он опускал глаза. На героя он был не похож.
- Ну, поорали бы, допросили всех! Каждый бы сказал: не знаю, не помню. И ничего бы не было! Все бы тихо закончилось!
И так хотелось в это верить, что глаза у всех были почти честными. И каждый думал в глубине души: господи, пронесло!
Потому что ничего бы тихо не закончилось. Если бы не серый дядя... С дядями детские игры не проходят. Серый дядя обязательно добился бы, что-бы каждый рассказал, все что знает, что слышал, чтобы назвал фамилию зачинщика и написал ее на бумажке. А бумажка будет положена в папку. И станет тогда называться ДОНОС. Чтобы в нужный момент ее можно было вытащить на свет божий и предъявить.
О Лешике быстро забыли. О нем хотели забыть. Его сторонились. А он каждое утро как заведенный приходил в скверик у входа в университет. Садился на лавочку и тихо сидел там, в тени Варакина, провожая глазами студентов, которые спешили на первую пару.
Да, мы спешили на занятия. Мы опаздывали. Проходили, пробегали мимо. Иногда останавливались, чтобы перекинуться словом. И думали: зачем он ходит сюда? Что, не понимает?
Он не понимал.
Мы не знали, что делать.
А потом все разрешилось: он погиб. Нелепо так погиб. Хотя можно ли погибнуть лепо? Лешик утонул. В пионерском пруду.
А плавал он хорошо.
И ходить на занятия стало легче...
Церковь осталась позади, а дождь лениво припустил.
Лобов свернул с проспекта и пошел под канадскими кленами. Они стояли густые и курчавые как головы африканцев. Под ними хорошо было прятаться от дождя или от солнца. "А наши клены?" - подумал Лобов. Такие же расхлябанные и расхристанные, как мы сами.
- Гор-рячие сосиски! Гор-рячие!! - оглушил женский крик. Лобов аж шарахнулся. Торговка, сама похожая на вареную сардельку, вынырнула из-за клена. Прячась за деревом, она подпускала клиентов поближе, а потом набрасывалась на них с остервенением.
Еле уйдя от тетки, встретившей и проводившей его с одинаковой ненавистью, Лобов вышел на улицу Заславскую. По ней плелся трамвай. Ходил он в одну сторону - улица была слишком узкая. Когда трамвай звенел на стыках, домики по бокам улицы весело подпрыгивали. А в окнах домиков подпрыгивали любопытные бабки и кошки, горшки с цветами и старые слоники. Слоники стояли в ряд и подпрыгивали строго от младшего к старшему.
Улица Заславская была такая маленькая, тихая и уютная, так плотно обсаженная с двух сторон старыми липами, что непонятно было, как трамвай помещается в ней. Улица напоминала уголок старинного, антикварного городка. Она вся была из девятнадцатого века. И хотя жили на ней современ-ные люди, казалось, оседая здесь, они попадают под очарование этого места и становятся смуглыми и золотоглазыми.
Раньше Лобов частенько бродил здесь в тени каштанов и лип. На этой улице жила девушка, которую он любил. Волосы у нее были черные, а глаза - золотистые. Девушка была очень самостоятельная и уверенная в себе, а юноша - наоборот. Она знала, чего хочет в жизни, он же не знал ничего. Он был просто влюблен. Она искала хорошую партию, а он - понимания и впечатлений.
Однажды поздним осенним вечером, когда так слякотно и зябко на душе, юноша-студент провожал девушку домой. Под гулким сводом метро ему стало так одиноко, что он предложил девушке:
- Выходи за меня замуж! Сейчас!
Она засмеялась и погладила его по щеке:
- Знаешь что, давай будем друзьями!..
И он был другом. Он развлекал ее, когда было скучно. Он вытаскивал ее из передряг, мчась на такси среди ночи через весь город. Он делал за нее контрольные и курсовые, забрасывая свою учебу. Он утешал ее после очередной любовной неудачи.
Она хотела выйти замуж за иностранца и уехать за границу. Поэтому часто оставалась в общежитии ночевать, хотя у нее был свой дом. Она выле-зала из чужой постели, а он страдал...
Лобов зашел в знакомый двор. Под этой старой яблоней они часто сидели с девушкой. Ее папа жил не с ними, а мама была поэтессой. Она витала в облаках. Поэтому холодильник частенько бывал пуст. И студент вместе с цветами приносил хлеб, молоко и пельмени. Мама задумчиво ела пельмени и снова улетала в облака.
Однажды вечером девушка сказала:
- Останься!
Он взглянул на нее: бледное лицо, блуждающий взгляд, закушенная губа.
Он испугался. Растерялся. Он очень хотел остаться. "Сейчас обниму ее и забуду обо всем!" - подумал он.
Но... Старая яблоня за окном зашумела кроной: не спеши! Она стучала ветками в окно. Сквозь лихорадку он чувствовал, что яблоня права. Он хотел сказать "да". Но голова качнулась: нет.
Не так.
Не так все!
- Ну и убирайся! - крикнула она с перекошенным лицом.
И вот он снова во дворе старого дома. Девушки здесь уже давно нет. Она таки вышла замуж за иностранца и уехала. Мама ее тоже вышла замуж - за нового русского и переехала на другие облака. Только старая яблоня осталась стоять под окном. Она по-прежнему зеленела. Он погладил шершавую кору: кто сегодня доверяет тебе свои секреты?
Все такое же, но все изменилось. И что это на меня нашло? - спросил себя Лобов.
На углу теперь был магазин. Он зашел внутрь. В пустом зале за прилавком скучала девушка, симпатичная, но совершенно чужая. Она с надеждой посмотрела на Лобова. Чего было больше в этом взгляде: надежды на покупку или на перемену в жизни? Он купил шоколадку и протянул продавщице:
- Это вам!
Она растерянно смотрела вслед.
Слепой дождь, как бездомная дворняга, снова пристроился за ним.
Ну, что ж, прошлое - в прошлом. Идем дальше.
Навстречу по улице плыл зонт. Большой и яркий, как парус. Под ним шли двое - женщина и ребенок. У мальчика были густые и курчавые волосы, похожие на крону канадского клена, только черные. А кожа - шоколадная. Мальчик смотрел на трамвай. А женщина смотрела на Лобова. Он хотел пройти мимо, но почему-то не смог.
Солнце выглянуло из-за тучи и описало вокруг них конус света, отделив от всего мира. Все, что было снаружи- трамвай, дождь, птицы и люди - исчезло.
- ТЫ?!
- Я.
- Сын?
- Да.
- Где ты была?
- Далеко...
- Сколько прошло!..
- Целая жизнь...
- Была счастлива?
- Как сказать...
- Почему ты здесь?
- Знаешь, соскучилась по нашей яблоне...
Тень скользнула по ее лицу - это туча закрыла солнце. И наваждение прошло. Увы, это была не она...
Женщина была очень похожа... Она даже приостановилась, вопросительно подняв бровь.
Сколько длился их молчаливый диалог? Мгновение... А ребенок уже тянул ее дальше. Лобов смотрел им вслед. Что это было? Игра света, дождя и... воображения?
За дождём - дальше. Вот и вокзал. Грязно, шумно, суетно. Куда они несутся? Куда не успеют? Что потеряют? Что приобретут?
Сесть бы и уехать туда, где никто тебя не знает. И начать жизнь сначала. Когда-то они часто ходили на вокзал смотреть на поезда. Или - в аэропорт, смотреть на самолеты. Казалось, стоит вот только вскочить в поезд и!.. Жизнь сразу переменится, как только умчишься от проблем.
Вокзал похож на жизнь. Одни приезжают, другие уезжают. Кто-то едет мимо. Кто-то приходит просто помечтать. Кто-то продает билеты или чинит пути и для него вокзал - работа.
Над дорожной суетой поперек путей парил пешеходный мостик. На мостике стоял человек. Снизу казалось - он задумчиво смотрит на суету. Но его глаза были закрыты.
Он летел.
- Вам плохо, мужчина? - сердобольно тронули его за плечо.
- Э-э... Что? Нет, нет. Все нормально, спасибо. Все нормально.
Ноги дрожали. На лбу выступила роса. В глазах плыли красные круги.
Когда-нибудь вот так он улетит очень далеко...
Теперь вокзал перестал волновать. Перестали волновать поезда и самолеты. Нет больше далеких и загадочных стран. Все загадочное гораздо ближе. К нему не нужно долго ехать, но пробиваться можно всю жизнь.
Лобов спустился в метро и поехал в центр города. Эскалатор выплюнул его почти к памятнику Варакину. На голову основателю гадил голубь. Лапки голубя скользили по металлу, но он упорно хотел закончить свое дело. Впервые Лобов почувствовал к голубям приязнь. От метро к университету и обратно сновала толпа студентов, похожая на муравьиную колонну. Они шли, делая громко - смеялись, разговаривали, травили анекдоты, матерились, плевали. Нарочито равнодушные ко всему, что было за рамками их мира. Равнодушные к Варакину. Равнодушные к Лобову. К голубю. К Лешику. К университету. Неравнодушые только к пиву, сексу и сессии.
Варакина называли Вракин, Ворюгин, Баракин... Были и другие не менее ласковые прозвища. Лобов знал, что легенда про основателя университета была кем-то выдумана. И этот кто-то был именно Варакин. В свое время Лобов копался в архивах и знал, что была версия: с Варакина спи-сывал портрет Хлестакова сам Николай Гоголь. Варакин был картежником и мотом, пижоном и хвастуном. Обедневший дворянин, который удачно скрывал свои неудачные дела. Он притворялся, что в провинции оказался случайно, проездом из столицы. И стоит ему шевельнуть пальцем, как тут же слетятся важные персоны и всем будет плохо. Как ему удалось связать свое имя с университетом, не знает уже никто. Наверное, как всегда бывает, усилия более скромных он приписал себе. Поскольку был самым шумным и наглым. А так как никто громко не оспаривал это, в истории остался Варакин.
Посидев в скверике, Лобов зашел в здание и поднялся на третий этаж. На большой дубовой двери висела бронзовая табличка "Ректор университета Пестряков В.Б."
Да, жизнь не стоит на месте, развивается. В каком направлении? Трудно понять... Может, пройдет много лет, и окажется, что все было правильно? Кто это будет оценивать? Те, кто будет жить. Справедлива ли такая жизнь? Кто знает... Одни скажут "да", другие "нет". Третьи пожмут плечами.
Но сейчас наш ректор - большой демократ и заслуженный человек. Доктор наук, профессор, воспитатель и организатор, почетный член...
У Лобова было дело к этому члену. Неприятное дело. К неприятному человеку. И Пестряков мог его уладить.
Сын Лобова был студентом второго курса университета. Неуспевающим студентом. Он завалил сессию и был на грани вылета. Первый курс он тоже осилил с большим трудом. Армия протягивала к нему длинные жадные руки. Жена была в истерике.
- Ты что, в армию хочешь?!
Сын в армию не хотел. Учиться тоже не хотел. Работать? Не хотел и не умел. Он хотел петь под гитару, гулять с девочками и мечтать.
Лобов думал: неужели я был такой же балбес? Мы были... Впрочем, какое это имеет значение - что было? Кроме тебя это никого не интересует. Никого.
Важно то, что сейчас.
Жена кричала:
- Вы меня в могилу сведете! Сделай же что-нибудь!
Лобов пожимал плечами: что теперь делать? Бить его? Выгонять из дому? Не он первый, не он последний. Не хочет слушать родителей, пускай сам свою жизнь строит. На своих ошибках. По-своему.
Жена не хотела ошибок. Она боялась за сына.
- Тебе все равно! Ты меня не любишь, помоги хоть своему ребенку!
Лобов вздыхал: он любил сына и не злился на жену. Но...
- Сходи к Пестрякову! Ну, что тебе стоит! Он тебя вспомнит! Дай ему денег! Одно его слово...
Жена захлебывалась от плача. Лобов уходил.
Пестряков его мог помнить. Учился Лобов неплохо. А потом даже наукой занимался. Под руководством почетного члена... Вышло это случайно. Лобов продолжал заниматься своим делом, только в печатных работах рядом с фамилией его и шефа теперь стояла фамилия Пестряков. Рядом - это значит впереди.
Пестряков иногда заходил в лабораторию, интересовался:
- Как идут наши исследования?
Тогда-то Лобов впервые подумал об уходе...
Лобов постоял у дубовой двери. Одно слово. Одно.
Варакин. Пестряков. Что тебе стоит?
Возле ректората висел большой стенд. С красивыми фотографиями. "Делегация университета в США". "Наши в Нью-Йорке". "Встречи, симпозиумы, конференции". "Ректор Пестряков делает доклад: местное самоуправление и демократия в условиях постсоветского общества". Как инте-ресно!..
- Вы кого-то ищете? Вам подсказать?
Дама из ректората. Толстая и довольная жизнью.
- Ищу человека, - ляпнул невольно Лобов. Но через пару секунд неловкость прошла, и он иронически смотрел на реакцию дамы.
Но дама была толста во всех измерениях. Она поправила прическу и спросила:
- Из ректората?
- А что, там есть люди? - еле удержался от выпада Лобов. Но ответил лишь:
- Нет, спасибо. Я ошибся.
Он ошибся, но когда и в чем? Он действительно что-то искал. Когда-то. Давно. А сейчас - уже почти ничего.
А подсказать было бы неплохо... Есть с десяток вопросов, на которые никак не отыщутся ответы...
Лобов развернулся и побрел по коридору. Старый лифт поднял его на самый верхний, десятый этаж. Тут было безлюдно. Лобов подошел к окну.
Однажды, стоя на этом месте, они с Лешиком курили и смотрели вниз, на город. Все скандалы и разборки были позади, и Лешик уже был исключен отовсюду: комсомол, универ... Окно висело высоко над землей, потому что университет стоял на холме. Внизу лежал город, как старый, потертый, до боли знакомый ковер. Их город. Надоевший и загадочный. Друг и предатель. Родина и чужбина. Его узоры они знали наизусть. Одни места были истерты их ногами до дыр в асфальте, другие еще хранили тайны. Иногда этот город так надоедал, что хотелось на его место положить другой ковер, новый, с не-знакомым замысловатым рисунком, чтобы долго и увлеченно его разгадывать.
Тогда тоже прошел дождь, слегка очистив ковер от пыли и оживив узор. Крыши блестели как свежие заплаты. Над ковром висела радуга. Стрижи орали и прошивали воздух со свистом. И вдруг Лешик сказал:
- Жизнь похожа на радугу...
- Что?
- Такая же непонятная. И мимолетная. Раз - и все.
- Раз - и все! - передразнил Лобов. - Красиво говоришь. Сам придумал? Или где-то вычитал?
Лобов тогда был очень ироничен. Ему казалось, что фраза Лешика звучала слишком книжно. Но тот продолжал, словно и не слышал Лобова.
- На самом деле радуги нет, понимаешь? Эта красота - выдумка.
- То есть?
- Только выдумка небольшого числа людей: меня, тебя, еще кого-то. Мираж... А другие ее не видят, значит, для них ее нет и не было. Так и мы. Жил или нет, никто не заметит.
- Как это не заметит?! - возмутился Лобов. - А я? А друзья? Родители? Разве этого мало? И потом, красота... Для того, кто ее видел, это много!
- Это всего лишь мираж, - повторил Лешик. - Было и нет. И никто не вспомнит. Растаяла в воздухе и... не оставила следа...
И тут Лобов почувствовал, что это не наигрыш.
- Да что за бред?! Что ты несешь? Как будто помирать собрался!
Лешик посмотрел на Лобова, вздохнул и промолчал.
Лобов снова стоял возле того окна. Стекло было грязным. По нему текли мутные, как слезы бомжа, капли. Гнусно, с одышкой, завывал какой-то насос. Пахло пылью и гнилью.
Слева в окне торчал Ленин. Раньше он, серый и огромный, нависал над площадью, над городом, над жизнью. У него были длинные руки и плечи борца. Теперь он поблек, выцвел, сгорбился. Взгляд его, когда-то жестокий и целеустремленный, теперь стал бессмысленным и жалким. Ленин смотрел на бывший обком КПСС - теперь там тусовались областные власти - а рукой указывал на сортир в сквере. То ли показывал: "Всем сюда, товагищи!". То ли просился сбегать на пять минут...
"Зачем я сюда приперся?" - Лобов сплюнул и распахнул окно. Зашумел город. Запахло дождем, землей, листвой. Засверкали капли. Далеко-далеко внизу суетились люди. Маленькие и смешные.
Что-то кольнуло Лобова. Какой-то звук встряхнул его, заставил встрепенуться.
Знакомо-радостно кричали стрижи. Проносясь мимо окна, они вспарывали сырой воздух так, что тот пАрил. Взмывая над крышей университета, пикируя с высоты, они чертили в голубеющем небе все новые рисунки. Как дети, они кричали "Еще! Еще!", хватая новые чистые листы бумаги, пытаясь выразить что-то недоступное, возвышенное, легкое... А ведь с той поры сменилось не одно поколение птиц!
Высоко над городом сияла радуга, сочная как колбаса.
Над ней сверху появилась вторая, не такая яркая, но более длинная и высокая.
А еще выше встала третья, еле заметная...
Вот так чудеса, подумал Лобов.
Жизнь похожа на радугу. Была и нет. И уже никто не вспомнит. Но вот пока есть - какая же она!..