Deepseek-R1
Пыль воспоминаний

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:


   1. Пыль и порядок
   Тишина в Неревском городском историческом архиве была не пустотой, а плотной, осязаемой субстанцией. Она висела между высокими стеллажами, забитыми папками, оседала тонким слоем на стеклянных витринах с артефактами прошлого века и пропитывала самый воздух, пахнущий старыми чернилами, выцветшей бумагой и вечной пылью. Пылью, которую Эмиль Воронцов методично, с почти религиозным усердием, сгонял со стола специальной замшевой тряпочкой ровно в 9:15 утра, сразу после того, как ставил на подогрев свой термос с чаем.
   Его мир был размерен, предсказуем и прекрасен в своей упорядоченности. Каждый предмет на широком дубовом столе главного архивариуса имел свое строго отведенное место: стопки запросов на исследования слева, папки с текущей оцифровкой справа, посередине - старый, но безупречно откалиброванный микроскоп для изучения ветхих документов. Даже ручка лежала параллельно краю стола под углом ровно 45 градусов. Беспорядок, даже малейший, вызывал у Эмиля легкую, почти физическую тошноту. Это был хаос, угрожающий стереть хрупкие нити прошлого, которые он здесь хранил и оберегал.
   Эмилю Воронцову было сорок пять. Высокий, сухопарый, он двигался по архиву с тихой грацией тени. Очки в тонкой металлической оправе сидели низко на переносице. Лицо его, обычно бесстрастное, носило отпечаток вежливой отстраненности - щит, отгородивший его от излишне шумного и неорганизованного внешнего мира. Он редко улыбался, почти не разговаривал с коллегами, кроме сугубо рабочих моментов, и жил один в маленькой квартире в старом доме напротив музея. Его жизнь протекала между архивом, квартирой и короткой прогулкой по тихим улочкам Нерева.
   Он обладал редким даром - фотографической памятью. Страницы документов, лица на старых фотографиях, схемы инвентарных книг - все это отпечатывалось в его сознании с кристальной четкостью. Он мог с закрытыми глазами описать любой экспонат в запасниках или воспроизвести страницу из метрической книги 1873 года. Но эта способность была пассивной, холодной. Он видел детали, но редко чувствовал эмоции, связанные с ними. Прошлое для него было гигантским, безупречно каталогизированным архивом в его голове.
   Сегодняшняя задача была рутинной: описание и атрибуция коробки с фотографиями, найденной при разборе чердака старого купеческого дома. Эмиль надел белые хлопковые перчатки, аккуратно извлек первую фотокарточку. Молодой человек в мундире гимназиста, напряженно смотрящий в объектив. Эмиль тут же вспомнил списки выпускников Неревской гимназии за 1905 год - это Петр Арсеньев, сын купца второй гильдии, умерший от тифа в 1918-м. Он сделал пометку на каталожной карточке.
   Следующая фотография: группа людей на фоне недостроенного здания - будущего Дома Культуры, 1937 год. Эмиль узнал лица, сопоставил с архивными списками членов строительной бригады. Его пальцы, привычные и осторожные, перебирали карточки. Пыль, поднятая с них, танцевала в луче утреннего солнца, пробившегося сквозь высокое окно.
   Он добрался до конца коробки. Осталась последняя фотография, лежавшая чуть отдельно. Эмиль взял ее. На карточке, чуть пожелтевшей по краям, была изображена пожилая женщина в платочке, сидящая на скамейке у подъезда того самого старого дома напротив музея. Тетя Мария. Его соседка снизу.
   Эмиль помнил этот снимок прекрасно. Он сделал его сам, года три назад, случайно, тестируя старую "Смену", которую принесли в музей на атрибуцию. Тетя Мария тогда махнула рукой: "Ой, Эмилька, ну на кого я, старую, снимать?" Но улыбнулась. На фото ее улыбка была смутной, но теплой.
   Сейчас Эмиль нахмурился. Что-то было не так. Он поднес фотографию ближе к свету. Да, определенно. Изображение тети Марии казалось... тусклым. Как будто выцветшим. Не бумага - она была в порядке. Именно изображение. Лицо потеряло былую четкость, края размылись, словно его слегка стерли ластиком. Особенно странно выглядели глаза - обычно темные, проницательные, сейчас они были просто серыми пятнами. Эмиль напряг свою память. Нет, он отчетливо помнил, какой была эта фотография вчера, когда он бегло просматривал коробку перед сдачей в фонд. Она была нормальной.
   "Выцветание эмульсии", - автоматически подумал он. Но почему так быстро? И почему только эта фотография? Остальные в коробке были в идеальном состоянии. Он положил карточку на стол, рядом с микроскопом, чтобы изучить позже. Странность. Неприятный сбой в привычном порядке вещей.
   Рабочий день подходил к концу. Эмиль прибрал стол, выключил настольную лампу, оставив архив погружаться в сумерки. Надевая пальто в гардеробе, он машинально подумал: "Надо зайти к тете Марии, отдать ее письмо, которое пришло вчера на ее имя в музейную библиотеку по ошибке". Он помнил конверт идеально - стандартный, белый, с печатью местной Пенсионной службы.
   Он вышел на улицу. Вечерний воздух был прохладен. Дом тети Марии - пятиэтажка сталинской постройки - стоял через дорогу. Окно ее квартиры, на первом этаже справа, было темным. "Рано легла", - подумал Эмиль. Он подошел к подъезду, набрал ее номер домофона. Долгий гудок. Никто не отвечал. Эмиль нажал еще раз. Тишина. Он подождал минуту, посмотрел на темное окно. Странно. Тетя Мария редко куда-то выходила вечером, а домофон у нее работал исправно - он сам проверял батарейки пару месяцев назад.
   Небольшая складка появилась между его бровями. Еще одна нестыковка. Небольшая, но раздражающая, как пылинка на чистом стекле. Он сунул конверт в ее почтовый ящик, помеченный знакомой табличкой "М. И. Сомова", и направился к себе. По дороге он попытался вспомнить, когда видел тетю Марию в последний раз. Вчера утром? Нет, позавчера. Она выносила мусор. Кивнула ему. Он кивнул в ответ. Обычно.
   Поднимаясь к себе на третий этаж, Эмиль вдруг почувствовал легкий озноб, не связанный с вечерней прохладой. Он остановился на лестничной площадке, оглянулся. В длинном коридоре горела только одна тусклая лампочка. Тени от перил лежали на стенах угрожающими полосами. На секунду ему показалось, что одна из этих теней, в дальнем углу возле двери тети Марии, шевельнулась. Не как от движения света, а сама по себе. Плотная, живая.
   Эмиль резко моргнул. Тень была неподвижна. Игра света. Усталость. Он глубоко вздохнул, упорядочивая дыхание. "Дежа вю", - подумал он, снимая очки и протирая их платком. Этого термина ему хватало, чтобы объяснить большинство странностей мира.
   Войдя в свою стерильно чистую квартиру, Эмиль первым делом подошел к книжному шкафу. На средней полке, между томом "Истории Нерева" и каталогом фарфора, стоял скромный кожаный фотоальбом. Его личный архив. Он открыл его, быстро пролистал страницы. Нашел снимок. Тот же, что и в коробке в архиве, но отпечаток был сделан им лично, он хранил его здесь. Тетя Мария на скамейке.
   Эмиль замер. Его безупречная память не подвела. Фотография здесь, в альбоме, была... такой же тусклой. Как и музейный экземпляр. Лицо соседки терялось в размытом сером пятне, глаза почти исчезли. Он провел пальцем по поверхности - гладко, эмульсия цела.
   Он стоял посреди тихой квартиры, держа в руках альбом с выцветающим воспоминанием, и чувствовал, как под ногами, под фундаментом его упорядоченного мира, что-то бесшумно и необратимо сдвинулось. Как пылинка, сорвавшаяся с полки в безмолвном архиве, предвещая лавину.
  
   2. Пустота за дверью
   Утро началось с пыли. Она висела в воздухе архива плотнее обычного, золотистые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь высокие окна, выхватывали миллиарды кружащихся частиц. Эмиль Воронцов стоял у своего стола, замшевая тряпочка замерла в его руке. Он смотрел не на пыль, а на дверь кабинета директора музея, Ольги Сергеевны. За ней только что раздался ее голос, громкий и слегка раздраженный:
   - Ну где же эта Нина? Опять опаздывает! У нее же прием поступлений сегодня!
   Нина Семенова. Младший научный сотрудник, отвечавшая за учет новых поступлений. Женщина лет сорока, вечно озабоченная, вечно что-то ищущая в своих стопках бумаг и вечно пытавшаяся заговорить с Эмилем о чем-то постороннем - о погоде, о новых правилах Минкульта, о своем коте. Эмиль вежливо отмалчивался, а внутри сжимался от вторжения в его мысленное пространство. Нина была частью фона, неотъемлемой, как скрип старых стеллажей или запах бумаги. И она опаздывала впервые за все пять лет ее работы в архиве.
   Эмиль машинально протер уже безупречно чистый угол стола. Его взгляд упал на конверт, который он вчера сунул в почтовый ящик тети Марии. Он все еще торчал там, нетронутый. А ее окно, видимое из архивного окна, было по-прежнему темным. Тревога, холодная и липкая, снова сжала ему горло. Это было не просто опоздание или отсутствие. Это была пустота. Та же пустота, что зияла теперь на месте лица тети Марии на фотографиях.
   Он отложил тряпочку, подошел к окну. Двор музея был пуст. Ни старушек на скамейке, ни почтальона. Только ветер гонял по асфальту клочья прошлогодней листвы и тот же вездесущий серый песок - уличную пыль Нерева. Эмиль вспомнил вчерашнюю тень на лестнице. Дежа вю? Сейчас это объяснение казалось бумажным щитом против реальности.
   К полудню тревога Ольги Сергеевны переросла в беспокойство.
   - Эмиль Анатольевич, вы Нину сегодня не видели? Она не отвечает на телефон. Может, заболела? Но предупредила бы... - директорша забегала по архиву, нарушая привычную тишину. Эмиль покачал головой:
   - Нет, - он не добавил, что тоже пытался позвонить тете Марии утром - молчание в трубке было глухим, окончательным.
   Ольга Сергеевна позвонила в квартиру Нины. Никто не ответил.
   - Надо будет зайти после работы, проверить, - решила она, но в голосе слышалась скорее досада, чем настоящая забота. Нина была одинокой, тихой, такой же частью музейной мебели, как и Эмиль, только менее ценной. Ее отсутствие создавало неудобство, сбой в расписании, не более.
   Эмиль же чувствовал неудобство иного рода. Он подошел к рабочему месту Нины. Оно было... слишком обычным. Папки с бумагами, кружка с надписью "Лучший архивист", засохший кактус на подоконнике. Но что-то было не так. Эмиль присмотрелся. На столе, рядом с клавиатурой компьютера, лежала открытая папка с описью недавно поступивших фотографий. На верхнем листе был прикреплен небольшой, видимо, образец - групповая фотография сотрудников музея на каком-то прошлогоднем корпоративе. Эмиль стоял с краю, с привычно отстраненным выражением лица. Рядом с ним - Нина, она что-то оживленно говорила, обращаясь, судя по повороту головы, к нему. Эмиль помнил этот момент: она пыталась вовлечь его в разговор о предстоящей проверке, а он думал о неправильно атрибутированной карте в фонде.
   Он наклонился. Его безупречная память сработала мгновенно. На фотографии Нины не было. Точнее, она была, но... как тетя Мария. Изображение размыто, потеряло четкость, края лица расплылись в сероватое пятно. Остальные на снимке - Ольга Сергеевна, сторож Федор, бухгалтер - были четкими. Только Нина и он, Эмиль, выглядели странно: он - просто отстраненным, она - исчезающей.
   Холод пробежал по спине Эмиля. Он резко выпрямился, оглядываясь. Архив был тих и пуст, кроме него и Ольги Сергеевны, копошившейся в своем кабинете. Пыль продолжала свой медленный танец в солнечных лучах. Он снова посмотрел на фотографию. Да, Нина выцветала. Быстрее, чем тетя Мария. Почему?
   - Эмиль Анатольевич? - голос Ольги Сергеевны заставил его вздрогнуть. Она стояла в дверях, держа телефон. - Я в участок позвонила, насчет тети Марии. Соседка снизу жаловалась, что та не открывает. Полиция приезжала, вскрыли квартиру. Пусто. Вещи на месте, чай остывший на столе... но ее нет. Исчезла. Как сквозь землю провалилась, - в голосе директора звучало недоумение и легкий испуг. - Странно, да? Старушка, куда ей деваться...
   - А Нина? - спросил Эмиль, и его собственный голос показался ему чужим, хрипловатым.
   - Нина? Какая тут Нина? При чем она? - Ольга Сергеевна нахмурилась. - Я про тетю Марию. Соседку вашу. Полиция говорит, возможно, забрали в больницу скоропостижно, но документов нет пока... Займутся, когда время будет, - она махнула рукой, уже отвлекаясь на звонивший телефон: - Эх, и кто теперь приемку делать будет? Совсем без рук...
   Эмиль стоял как вкопанный. Полиция займется, когда время будет. Тетя Мария стала незначительной проблемой, досадным недоразумением в отчетности. А Ольга Сергеевна... она уже забыла о Нине? Только что беспокоилась, а теперь... "Кто теперь приемку делать будет?" Как будто Нина просто уволилась, а не исчезла в одночасье.
   Он медленно вернулся к своему столу, унося с собой образ выцветающей Нины с фотографии. Его руки слегка дрожали. Он взял тряпочку и начал снова протирать стол, движениями резкими, почти яростными. Пыль. Она была везде. Она проникала в щели, покрывала старые переплеты, забивалась в механизмы. Она была символом забвения, медленного стирания всего. И теперь это стирание стало... стремительным. Агрессивным.
   После обеда Эмиль сделал то, чего не делал никогда без крайней необходимости - он отпросился с работы пораньше, сославшись на головную боль. Ольга Сергеевна лишь кивнула, погруженная в свои бумаги. Исчезновение тети Марии уже стало для нее рабочим моментом, а тревога о Нине растворилась без следа, как дым.
   Эмиль не пошел домой. Он пошел в городское отделение полиции. Небольшое, серое здание на окраине. Внутри пахло дешевым кофе, табаком и усталостью. Дежурный сержант, молодой парень с потухшим взглядом, выслушал его скучающе.
   - Семенова Нина Ивановна? Не числится. Заявления о пропаже не поступало. Может, уехала? К родственникам? - он постучал по клавиатуре. - В базе ничего. По вашей соседке Сомовой - да, факт. Пустая квартира. Оформляем. Но вы же не родственник? Тогда что вас беспокоит?
   - Они... исчезли. Обе. В один день, - Эмиль с трудом подбирал слова. Как объяснить выцветшие фотографии? Ощущение пустоты? Исчезновение из памяти других? - Это... странно.
   - Странностей много, гражданин, - сержант зевнул. - Бабушка - может, в психушку тихо увезли, соседи не видели. Коллега ваша - может, мужик нашелся, с которым смоталась. Бывает. Если заявление от родственников поступит - разберемся. А так... - он развел руками, давая понять, что разговор окончен. Его взгляд уже скользнул мимо Эмиля к следующему посетителю.
   Эмиль вышел на улицу. Вечерний ветер был резче, нес мелкий, колючий дождь. Он стоял под нависающим козырьком полицейского участка и чувствовал себя абсолютно потерянным. Система, призванная охранять порядок, не видела хаоса, надвигающегося на его мир. Она видела лишь отдельные, не связанные между собой сбои, которые можно отложить в долгий ящик.
   Он вдруг вспомнил слова Ольги Сергеевны утром: "...возможно, забрали в больницу скоропостижно, но документов нет пока..." И ее же слова о Нине: "Может, заболела? Но предупредила бы..." А потом - полное забвение.
   "Они забывают," - пронеслось в голове Эмиля с ледяной ясностью. "Не просто люди исчезают. Их исчезновение... стирается из памяти тех, кто их знал не очень близко. Быстрее, чем должно."
   Он зашагал по мокрому асфальту, не замечая дождя. Домой? В пустую квартиру, где ждал альбом с тускнеющей тетей Марией? Вместо этого он свернул обратно к музею. К архиву. К единственному месту, где прошлое было зафиксировано, упорядочено, защищено от ветра времени и человеческой забывчивости.
   Он прошел внутрь через черный ход, которым пользовались сотрудники. В полутьме коридоров его шаги гулко отдавались от каменных стен. Архив встретил его привычной тишиной и запахом старины. Он включил свет только над своим столом, создавая островок света в море теней. На столе лежала та самая групповая фотография с Ниной. Ее изображение стало еще более размытым, почти неразличимым. Скоро от него останется только смутное пятно на фоне других, четких лиц.
   Эмиль сел. Его руки потянулись не к тряпочке, а к клавиатуре компьютера. Он открыл базу данных архива. Не современную электронную, а старую, локальную, куда десятилетиями заносились оцифрованные копии документов, еще до эры интернета. Она была его детищем, его личным, идеально структурированным миром.
   Он набрал в строке поиска: "Пропавшие без вести" + "Нерев" + "Необъяснимые".
   Система задумалась на секунду, затем выдала результат. Несколько десятков записей. Большинство - из криминальных сводок последних лет: конфликты, беглые подростки, несчастные случаи. Но Эмиль сузил диапазон. Не последние годы. Глубже. Он добавил параметр: "Отсутствие мотива" + "Вещи на месте".
   Записей стало меньше. Шесть. Разбросанных по разным годам. Самые ранние - конец 80-х, начало 90-х. Он открыл первую оцифрованную вырезку из местной газеты "Неревский Вестник", датированную октябрем 1989 года.
   "ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ". Заголовок был кричащим, но текст - сухим и скудным. Пропал пенсионер, Геннадий Петрович Михеев. Жил один. Нашли квартиру пустой, чайник теплый на плите, газета раскрыта на кроссворде. Родственников нет, соседи ничего подозрительного не видели. Расследование зашло в тупик. Последняя строка: "Милиция разыскивает свидетелей, но интерес к делу быстро угас."
   Эмиль открыл следующую запись. 1993 год. Исчезла библиотекарь, Анна Валерьевна Потапова. Молодая женщина. Ушла с работы и не вернулась домой. Вещи, включая сумочку и паспорт, остались на рабочем месте. Заявление подала подруга через три дня, когда Анна не вышла на связь. "Коллеги сначала беспокоились, потом предположили, что Анна уехала к родным без предупреждения. Расследование не выявило следов насилия или криминала."
   Третья запись. 1997 год. Бездомный, известный в районе рынка как "Дед Николай". Перестал появляться на своем привычном месте. Милиция не занималась - бродяга, мог уйти куда угодно. "Местные торговцы заметили его отсутствие, поговорили пару дней, потом привыкли."
   Шаблон. Тот же шаблон. Одиночки. Отсутствие явных следов. Быстрое забвение со стороны окружающих. Исчезновение из повседневной реальности, как стирается надпись на песке.
   Эмиль откинулся на спинку кресла. Тиканье старых часов в углу архива звучало громко, как удары сердца. Он смотрел на экран, на скупые строки о людях, которых стерло не только из жизни, но и из памяти города. Стерло почти полностью. Почти.
   Потому что они были здесь. В архиве. В электронных копиях пожелтевших газет. В его базе данных. И в его собственной, безупречной памяти, которая только что зафиксировала эти факты.
   Он поднял глаза. Свет от настольной лампы освещал его рабочий стол, оставляя углы архива в глубокой тени. Тени казались сегодня особенно густыми, плотными, словно наполненными движением, которое улавливается лишь краем глаза. Эмиль почувствовал, как мурашки побежали по его рукам. Он был не просто хранителем прошлого.
   Он, возможно, был единственным барьером между этим тихим, пыльным миром и той пустотой, что беззвучно поглощала людей, стирая их из реальности и воспоминаний. И тени в углах архива, казалось, смотрели на него. Ждали.
   Он медленно потянулся к замшевой тряпочке. На столе, несмотря на все его усилия, уже лежал новый, тончайший слой пыли. Он начал стирать его, движение за движением, сосредоточенно и методично. Это был его ритуал. Его маленькая битва против хаоса. Битва, которая только начиналась.
   За окном архива стучал дождь, смывая пыль с улиц Нерева. Но внутри, в его царстве бумаги и памяти, пыль была вечной. И теперь она несла в себе новый, зловещий смысл.
  
   3. Шёпот в пыльных строках
   Архив наутро встретил Эмиля Воронцова не просто тишиной, а гнетущим молчанием. Пустое рабочее место Нины Семеновой, заваленное необработанными папками, зияло как провал в привычной ткани реальности. Ольга Сергеевна, войдя, лишь тяжело вздохнула:
   - Вот беда-то. Надо срочно кого-то искать на замену Нине Ивановне. Совсем аврал, - она произнесла это так, будто Нина действительно просто уволилась, а не растворилась в воздухе, унося с собой свое размытое изображение с фотографии. Эмиль молча кивнул, избегая смотреть в ту сторону. Забвение работало быстро, как ржавчина.
   Его собственная память, напротив, работала с лихорадочной четкостью. Он помнил каждую строчку из найденных вчера газетных вырезок о старых исчезновениях. Помнил холодок страха, пробежавший по спине при виде теней. Помнил главное: исчезали те, кого плохо помнили, кто был на периферии чужой жизни. Одиночки, тихони, невидимки. Как тетя Мария. Как Нина. Как он сам.
   Эта мысль ударила его с новой силой, когда он открыл дверцу своего личного шкафчика в архиве. Там, среди безупречно сложенных перчаток и запасных очков, лежал его пропуск с фотографией. Он взял пластиковую карточку. Его собственное лицо, снятое год назад для нового удостоверения, смотрело на него с привычной отстраненностью. Но... края изображения казались чуть менее резкими, чем должны были быть. Не выцветшее, как у других, но словно слегка смазанное по контуру. Или это ему показалось? Паранойя? Он сунул пропуск в карман, не в силах смотреть на него дольше.
   Сегодня он не стал протирать пыль. Он пришел с конкретной, тревожной целью, рожденной вчерашними находками и ледяным страхом. Он сел за компьютер, но не к своей базе данных. Он открыл древний, пыльный каталог бумажных инвентарных книг фонда "Личные архивы сотрудников музея". Его пальцы, обычно такие точные, слегка дрожали, когда он листал пожелтевшие страницы. Он искал один конкретный фонд. Фонд # ЛА-47: "Воронцова Е.П. (1928-1980), ст. научный сотрудник сектора истории, мать Э.А. Воронцова. Дневники, письма, фотографии."
   Елена Петровна Воронцова. Его мать. Умерла, когда Эмилю было пятнадцать. От чего-то неопределенного, что врачи называли "быстро прогрессирующей деменцией неясного генеза" или "тяжелым нервным истощением". Она работала здесь же, в этом архиве, до самого конца. Ее последние годы были для Эмиля временем смутного стыда и боли. Она забывала. Сначала мелкие вещи - где ключи, что купить. Потом - дни недели, имена коллег. Потом - его. Он, подросток, приходил к ней в маленькую служебную комнатку (теперь это кладовая для канцтоваров), а она смотрела на него пустыми, испуганными глазами, не узнавая. Ее мир сужался, пока не превратился в крошечную точку страха внутри нее самой. Она умерла тихо, в больнице, забытая всеми, кроме него. И он... он старался забыть этот период. Запер его в самом дальнем ящике своей памяти, заваленном пылью.
   После ее смерти ее личные вещи из музея и квартиры были формально переданы в фонд. Эмиль, тогда еще студент, подписал бумаги машинально, не вникая. Ему было не до этого. Потом он сам пришел работать в архив, но к фонду матери никогда не прикасался. Слишком больно. Слишком... пыльно от старых ран.
   Теперь он стоял перед стеллажом глубокого хранения. Фонд ЛА-47. Всего три коробки. Он снял первую, самую большую, почувствовав, как пыль въедается в кожу даже через перчатки. Внутри - папки с рабочими заметками матери, переписка, несколько альбомов с музейными фотографиями. Ничего личного. Он поставил коробку обратно, разочарование смешивалось с облегчением.
   Вторая коробка была легче. Там лежали несколько тетрадей в коленкоровых переплетах - служебные журналы. И одна, в синем потускневшем ледерине, без описи на корешке. Эмиль взял ее. На обложке, выцветшими чернилами, было выведено: "Е.В. Для памяти. 1978-1980". Последние два года ее жизни.
   Он отнес тетрадь к своему столу, в островок света. Тиканье часов звучало громко, как отсчет времени до чего-то неотвратимого. Он открыл тетрадь. Почерк матери, когда-то такой ровный и уверенный, становился все более неровным, прыгающим, местами превращаясь в неразборчивые каракули. Записи были отрывочными, как обрывки сна.
   "12 марта 1978. Сегодня опять не помню, куда положила ключ от фонда "Р". Весь день искала. Стыдно перед Ольгой Сергеевной (директорша тогда была другая, молодая - прим. Эмиля). Будто кто-то взял его и спрятал. В глазах темнеет, когда думаю об этом."
   "15 мая 1978. Видела сегодня... тень. В углу читального зала, позади стеллажа 4. Думала, кот забрался. Подошла - ничего. Но ощущение... гадкое. Как будто меня там не ждали. Смотрели."
   "3 октября 1978. Страшно. Забыла, как зовут Эмильку. Сынок мой. Стоял передо мной, а я... пустота. Как дыра. Потом вспомнила. Он плакал. Я не смогла утешить. Не помню, как."
   Эмиль сглотнул комок в горле. Его пальцы сжали край стола.
   "17 января 1979. Фотография в рамке на столе... папа и я, на море. Папино лицо... бледное. Стирается? Или глаза? Глаза болят, все плывет. Доктор говорит, нервы. Но я чувствую... пустоту. Она подбирается. Как холод."
   "8 августа 1979. Они питаются забытьем. Чем меньше о тебе помнят... тем они сильнее. Я это поняла. Стараюсь вспоминать. Папу. Маму. Эмиля маленького. Но трудно. Все ускользает. Как песок. Остается только пыль. И страх."
   "Последняя запись, даты нет, почерк почти нечитаем, слова налезают друг на друга, некоторые буквы пропущены:
   "Не могу... вспомнить... свое имя. Только... страх. Тени везде. В углах. За книгами. Они ждут. Когда я забуду последнее... себя... они возьмут. Как взяли старика Михеева (это имя подчеркнуто дрожащей линией). Он жил один. Все забыли. И они пришли. Я видела... мельком... в архиве... когда гас свет. Сгусток тьмы. Пыль... живая пыль... Она ест воспоминания. Ест людей. Я следующая. Спасите. Помните меня. Эмиль... помни..."
   Последнее слово "помни" было выведено с такой силой, что перо прорвало бумагу.
   Эмиль сидел не двигаясь. Холод, пронизывающий до костей, не был от сквозняка в архиве. Это был холод из прошлого, из тетради матери. Ее слова - не бред сумасшедшей. Они были точным описанием того, что происходило сейчас. Тени. Питающиеся забытьем. Стирающиеся лица. Исчезновения. Она знала. Она видела. И она стала их жертвой. Не деменция. Не нервы. Их съели. Потому что о ней забыли. Потому что она осталась одна со своим страхом.
   - Эмиль Анатольевич? Вы как? Лицо белое, будто привидение видели.
   Эмиль вздрогнул так, что чуть не уронил тетрадь. В проходе между стеллажами стоял Федор, ночной сторож музея. Старик лет семидесяти, бывший моряк, с лицом, изборожденным морщинами и непогодой, и вечно мутными, но зоркими глазами. Федор был частью музея дольше, чем сам Эмиль. Он знал все его закоулки и, кажется, все его тайны.
   - Я... все нормально, Федор Матвеич. Голова немного, - пробормотал Эмиль, быстро закрывая синюю тетрадь и прикрывая ее рукой.
   Федор шагнул ближе, поставив ведро с тряпкой (он подрабатывал уборкой). Его взгляд скользнул по тетради, потом уставился на Эмиль.
   - Тетку вашу, Марию Ильиничну, ищут? - спросил он неожиданно, низким, хрипловатым голосом.
   Эмиль кивнул, не в силах говорить.
   - И Нину Ивановну... тоже нету? - Федор не отводил взгляда.
   - Да, - выдавил Эмиль. - Вы... видели их?
   Федор покачал головой, медленно, как маятник:
   - Не. Не видел. Но чуял, - он потер грубую щеку ладонью. - Тетка Мария... добрая была. Пирожком меня раз угостила, когда я ночью продрог. А Нина Ивановна... вечно бумажки теряла, ругалась сама с собой. Шумная, - он помолчал. - Тише стало. Пусто как-то. И в воздухе... пахнет по-другому. Старческой немочью да страхом. Как тогда...
   - Как тогда? - Эмиль наклонился вперед.
   - Давно. В семидесятых, наверное. Тоже люди пропадали. Один старичок-пенсионер. Потом библиотекарша молодая. Красивая, - Федор задумался. - И ваша матушка, Елена Петровна... она тогда тоже нехорошо себя чувствовала. Забывала все. Боялась. Говорила про какие-то тени. Мы думали, бредит, - он посмотрел прямо на Эмиля, и в его мутных глазах мелькнуло что-то острое, трезвое. - А теперь опять. И запах тот же. Пыль да страх. И тени... по ночам гуще. Шевелятся.
   Эмиль замер. Федор видел. Федор помнил. Не так четко, как он, но помнил! Он не был одинок в своем знании!
   - Федор Матвеич, вы... вы верите? Что это не просто пропажи? - спросил Эмиль, почти шепотом.
   Старик хмыкнул:
   - В море, Эмиль Анатольевич, много чего странного видел. Что мертвецы встают по ночам. Что огни ведут на рифы. Что ветер шепчет проклятия. Верить - не верить... дело десятое. Факты есть. Люди пропадают. Старики, одиночки. И тени ползают. Вот и верь после этого, - он взял ведро. - Вы осторожнее. Вы тоже один. И память у вас... хорошая. Слишком хорошая, может. Это им не по нраву, - он кивнул в сторону густеющих сумерек за окнами. - Поменьше по ночам задерживайтесь. И свет не выключайте.
   Федор зашаркал прочь, оставив Эмиля наедине с синей тетрадью и леденящим откровением. "Вы тоже один. И память у вас... хорошая. Слишком хорошая. Это им не по нраву."
   Он посмотрел на закрытую тетрадь матери. Ее последнее слово: "Помни..." Теперь оно звучало не как мольба, а как завещание. И предупреждение.
   Эмиль встал. Архив погружался в вечерние сумерки. Тени в дальних углах сгущались, становились непроницаемо-черными. Он подошел к выключателю и щелкнул им. Все верхние лампы зажглись, заливая помещение резким, неестественно ярким светом. Тени отступили, спрятались под стеллажи, но не исчезли. Они ждали.
   Он вернулся к столу, к тетради. Его страх не исчез. Он кристаллизовался во что-то твердое, холодное, как сталь. Страх матери был его страхом. Ее враги были его врагами. И ее судьба... могла стать его судьбой. Если он забудет. Если о нем забудут.
   Он открыл ящик стола. Не тот, где лежали карандаши и скрепки, а нижний, глубокий, с ключом. Он редко его открывал. Внутри лежал его личный фотоальбом и несколько других, самых ценных для него вещей: письмо от отца с фронта (он погиб, когда Эмилю было пять), морская ракушка, привезенная матерью из Крыма, ее любимый платок. И маленькая, потрепанная фотография: он, лет семи, и мать, улыбающаяся, живая, на берегу реки. Ее лицо было еще ясным, без печати грядущего безумия.
   Эмиль взял эту фотографию. Изображение было четким. Пока. Он прижал ее к груди, поверх белого халата архивариуса. Он был не просто хранителем прошлого города. Он стал хранителем памяти о тех, кого пытались стереть. О тете Марии. О Нине. О старике Михееве, библиотекарше Анне, бездомном Николае. О своей матери.
   И он понял самое страшное: его уникальная память, его дар, был не просто ключом к разгадке. Он был маяком. Приманкой. Для тех самых теней, что жаждали забвения. Они знали о нем. Они ждали своего часа.
   - Я помню, - прошептал Эмиль в тишину освещенного архива, глядя в глубь тенистого прохода, где что-то, казалось, замерло в ожидании. - Я помню всех.
   И в ответ ему, или это показалось, из самой густой тени за стеллажом #4 (где мать видела нечто в 1978-м) донесся тихий-тихий шелест. Как будто кто-то провел сухой рукой по пыльной странице старой книги. Или переставил ногу, сделав шаг вперед.
  
   4. Лики забвения и живая память
   Страх после прочтения дневника матери и слов Федора был не абстрактным. Он был физическим. Как ледяная игла под кожей. Как сжатие легких пыльным мешком. Эмиль провел ночь не в своей стерильной квартире, а в архиве. Он не выключил свет, как советовал Федор. Лампы горели всю ночь, отбрасывая резкие, неестественные тени, которые, тем не менее, казались менее угрожающими, чем непроглядная тьма за окнами. Он дремал, сидя за столом, положив голову на руки, рядом с раскрытой синей тетрадью и личной фотографией с матерью. Каждый шорох, каждый скрип старых балок заставлял его вздрагивать, впиваться пальцами в стол. Ожидание было пыткой. Он ждал, что из-за стеллажа #4 появится оно - сгусток живой, пожирающей тьмы.
   Но ночь прошла без явных нападений. Только ощущение тяжелого, недоброго взгляда, упорно цеплявшегося за него из самых темных углов, не отпускало до рассвета. Когда первые лучи солнца коснулись высоких окон, Эмиль почувствовал себя не отдохнувшим, а выжатым и хрупким, как старый пергамент. Но страх кристаллизовался в решимость. Он не мог просто ждать. Он должен был действовать. Помнить - было его оружием. Но как им воспользоваться?
   Первым делом он проверил групповую фотографию, где исчезала Нина. За ночь изображение стерлось почти полностью. Осталось лишь смутное серое пятно на ее месте, едва отличимое от фона. Тетя Мария в его личном альбоме была теперь похожа на призрака - контуры едва угадывались. Время работало против него.
   Он вспомнил слова матери: "Они питаются забытьем. Чем меньше о тебе помнят... тем они сильнее." И слова Федора: "Вы тоже один. И память у вас... хорошая. Слишком хорошая. Это им не по нраву." Его дар был и проклятием, и ключом. Он помнил исчезнувших. Но его памяти одного было недостаточно. Нужно было оживить память о них в других. Сделать их существование снова значимым, весомым в ткани мира. Но как заставить равнодушных горожан вспомнить старушку-соседку или тихую сотрудницу архива?
   Мысль пришла внезапно, как вспышка. Рынок. Место, где пересекались сотни судеб, где память о людях хранилась не в архивах, а в сплетнях, услугах, мимолетных встречах. Место, где о тете Марии могли помнить не как о "старушке снизу", а как о покупательнице, завсегдатае. И где исчезновение "Деда Николая" (того самого бездомного из 90-х) заметили.
   Эмиль никогда не любил рынок. Хаос криков, запахов, толчеи - антипод его упорядоченного мира. Сегодня он шел туда, стиснув зубы, как на поле боя. Его белый халат архивариуса (он не стал его снимать, это был его доспех) выделялся среди пестрой толпы, как знак беды.
   Он направился к рядам с овощами и молочной продукцией - туда, по его памяти, чаще всего ходила тетя Мария. Подошел к приветливой, дородной женщине, торгующей домашним творогом и сметаной.
   - Здравствуйте. Вы не видели в последнее время Марию Ильиничну Сомову? Она живет напротив музея, часто покупала у вас... - начал Эмиль, стараясь говорить громче шума.
   Женщина (табличка "Зоя") нахмурилась, припоминая:
   - Сомова... Сомова... А, старушка в платочке сером? С палочкой? Да, брала творожок по средам. Аккуратная такая. А что с ней?
   - Она... пропала. Неделю назад. Полиция ищет.
   - Пропала? Господи помилуй! - Зоя перекрестилась. - Старики... то ли память, то ли ноги подводят. Может, упала где, лежит? Надо ж искать!
   В ее глазах было искреннее беспокойство. Эмиль почувствовал слабый прилив надежды:
   - Вы помните, о чем она говорила? Может, жаловалась на что? Кто-то приставал?
   - Приставал? Да нет, тихая была. Вежливая. Всегда 'спасибо' скажет. Жаловалась... ну, на здоровье, как все старики. Да на одиночество. Говорила, сын далеко, редко звонит. Вот и ходила на рынок, хоть поговорить с кем, - Зоя вздохнула. - Жалко бабку. Надо соседям сказать, чтобы внимательней были.
   Эмиль поблагодарил, чувствуя странное тепло. Зоя помнила тетю Марию не как абстракцию, а как человека. С привычками, словами, эмоцией. Это было важно. Он двинулся дальше, к лотку с вязаными носками и варежками - там, он знал из старых газет, часто сидел "Дед Николай", принимая подаяние.
   Хозяин лотка, суровый мужчина с обветренным лицом, отреагировал иначе на вопрос о бездомном:
   - Коля? Давно не видел. Месяц, наверное. А то и больше. Чего о нем вспоминать? Может, под забором сдох, может, милиция подобрала. Не первый, не последний, - он равнодушно поправил груду носков.
   - А раньше? Часто его видели? - настаивал Эмиль.
   - Подолгу тут торчал. Лет пять, наверное. Пилил, конечно. Но не буянил. Просил на 'опохмел', но кто ему давал? Иногда торговки костьми остатками подкидывали. И все, - мужчина пожал плечами. - Исчез и исчез. Места меньше.
   Память о Деде Николае была уже полустертой, почти безликой. Как его изображение в архиве - тусклое, неважное. Эмиль почувствовал, как холодок страха снова пополз по спине. Забвение здесь было почти полным.
   Он сделал еще несколько попыток, расспрашивая о Нине у торговцев книгами и канцелярией (она иногда покупала папки и маркеры). Но Нина была еще менее заметной фигурой. "Тихая такая? В очках? Не припоминаю..." - был самый частый ответ. Только одна продавщица открыток мельком вспомнила:
   - Кажется, брала конверты. Молча. Никогда не торговалась.
   Эмиль уже хотел уйти, подавленный, когда его взгляд упал на крошечную лавку в самом углу рынка, заваленную хламом: старыми иконами, самоварами, треснувшими тарелками, кипами пожелтевших газет и фотографий. Над лавкой висела вывеска: "Старина. Куплю/Продам. Юлия."
   За прилавком сидела женщина лет шестидесяти, с живыми, не по годам острыми глазами и седыми волосами, собранными в небрежный пучок. Она что-то писала в толстой тетради. Эмиль подошел. Возможно, здесь, среди хлама прошлого, хранились и лики исчезнувших.
   - Здравствуйте, - начал он. - Вы не видели случайно... - он хотел спросить про Нину или тетю Марию, но его взгляд зацепился за разложенную на прилавке пачку старых фотографий. На самой верхней был изображен мужчина лет пятидесяти, в рабочей спецовке, стоящий у станка на фоне цеха. Лицо было знакомым. Очень знакомым. Эмиль листал вчера газетные вырезки...
   - Петрович? - вырвалось у него. - Геннадий Петрович Михеев? Пропавший в 89-м?
   Женщина - Юлия - подняла на него взгляд. Ее глаза сузились с интересом:
   - Ну да. Гена Михеев. С завода 'Прогресс'. А вы откуда знаете? Родственник?
   - Нет. Я... из музея. Архивариус. Воронцов, - Эмиль показал пропуск. - Мы... изучаем старые дела. Его исчезновение было необъяснимым.
   Юлия кивнула, закрывая тетрадь:
   - Необъяснимым. Так и есть. А фото это я у его бывшей соседки купила, лет десять назад. Разбирала хлам после ее смерти. Жалко было - выбросить. Человек ведь.
   - Вы... знали его? - спросил Эмиль, пораженный.
   - Знать? Не то чтобы близко. Но видела. Он тут, на рынке, запчасти для мопедов покупал иногда. Мастер был золотые руки. А после работы в 'Каюту' захаживал - пивной бар был такой на углу. Сидел тихо, одну кружку тянул. Потом... бац, и нету, - она взяла фотографию, аккуратно стерла пыль с лица Геннадия Петровича. - Люди как страницы, милок. Одни - яркие, прочитанные много раз. Другие - как эти, - она ткнула пальцем в пачку фотокарточек. - Прочитал раз и забыл. А выбросить рука не поднимается. Вот и коплю.
   Эмиль смотрел на нее, как на оракула. Юлия была живым архивом, хранительницей забытых страниц.
   - А про других? Анна Потапова? Библиотекарша? Пропала в 93-м?
   Юлия задумалась:
   - Потапова... Анна... Да, была такая. Читальню в библиотеке вела. Красивая. Печальная какая-то. Часто в наш антикварный заходила, старые романы смотрела. Говорила, атмосфера тут... настоящая. Пропала? Да, помню. Шум был. Потом стихло. Как всегда, - она вздохнула. - Судьба у таких... незавидная. Не вписалась. Затерялась.
   Эмиль почувствовал, как в его груди разливается странное тепло, смешанное с новой тревогой. Юлия помнила. Ярко, детально. Она была островком живой памяти в океане забвения. Но сколько таких островков осталось?
   - А сейчас? Пропадают люди. Моя соседка, тетя Мария Сомова. Коллега, Нина Семенова...
   Юлия внимательно посмотрела на него. Ее взгляд стал серьезным:
   - Сомова... Мария Ильинична? Да, знаю. Покупала иногда открытки, старые. Чтобы внуку отправить, в город. Добрая душа. Не видела ее... недели две? - она задумалась. - А Семенову... не припоминаю. Но если пропала... это плохо. Очень плохо, - она понизила голос, почти до шепота. - Знаешь, милок, тут такое бывает. Особенно с теми, кто... на обочине. Кто тихий. Кто одинокий. Будто город их... переваривает. Или что-то похуже, - она многозначительно посмотрела на груду старых икон в углу лавки. - Тьма, она любит тишину и одиночество. И питается... забвением.
   Эмиль замер. Ее слова эхом повторяли записи матери и предостережения Федора. "Питается забвением." Это было не совпадение. Это было знание, хранимое на обочине, среди пыльного хлама прошлого.
   - Что делать? - спросил он, и в его голосе прозвучала отчаянная надежда.
   Юлия пожала плечами:
   - Помнить. Говорить. Не давать стереться. Как я тут, - она ткнула пальцем в свою толстую тетрадь. - Записываю. Кто что купил, кто продал, кто рассказывал. Истории. Память - она живая. Ее кормить надо. Вниманием. Словом, - она вдруг улыбнулась. - Ты, архивариус, должен понимать. Твои бумаги мертвые без того, кто их читает и помнит.
   Эмиль кивнул, ошеломленный простотой и глубиной ее слов. Его архив был мертв без живых людей, которые вдохнули бы смысл в строки и фотографии. Он смотрел на четкое, ясное лицо Геннадия Петровича Михеева на фотографии в руках Юлии. Его изображение в музейной газетной вырезке было тусклым. А здесь - живым. Потому что Юлия помнила его как человека, а не как строку в отчете.
   Он купил эту фотографию у Юлии, несмотря на ее заверения, что можно и так взять. Он вышел с рынка, сжимая в кармане карточку с лицом Геннадия Петровича. В голове звучали слова Юлии: "Память - она живая. Ее кормить надо. Вниманием. Словом."
   Но как накормить память целого города? Как заставить его вспомнить исчезнувших? Идея, зреющая в нем с момента разговора с Зоей, оформилась в четкий, хотя и безумный план. Ему нужно было собрать истории. Живые свидетельства. Как Юлия в своей тетради. Но масштабнее. И сделать их публичными. Вырвать исчезнувших из тишины забвения.
   Он шел обратно в музей, обдумывая детали, когда его нога наступила на крышку люка. Он споткнулся, едва удержав равновесие. В этот миг, когда он был невнимателен, отвлечен, его охватило чувство леденящего холода. И он увидел ее.
   В узком переулке между двумя складами, куда он свернул, чтобы сократить путь, было сумрачно. И там, в глубокой тени под навесом, оно шевелилось. Не просто темнота. Плотная, маслянистая субстанция, поглощающая свет. Бесформенная, но ощутимо живая. Она пульсировала, как черное сердце. И в ее глубине мелькали - или это ему померещилось? - смутные, искаженные черты: уголок платка тети Марии? Очки Нины? Пустые глаза Геннадия Петровича?
   Сущность не напала. Она просто была там. И смотрела. На него. Чувство голода, холодного и ненасытного, волной накатило на Эмиля. Голода не по плоти, а по чему-то внутри него. По его воспоминаниям. По его свету.
   Эмиль застыл, парализованный ужасом и этим всепоглощающим холодом. Он чувствовал, как его собственная память, его драгоценный архив, внезапно задрожал, как лист под ураганом. Образ матери на берегу реки померк на мгновение. Он услышал тихий, как шелест высохших листьев, звук - шшшш-крр - словно ластик провели по фотографии в его сознании.
   Сущность медленно, как масляная капля, поползла по стене склада в его сторону. Эмиль отшатнулся, спина ударилась о кирпичную стену. Он зажмурился, инстинктивно, с невероятным усилием воли вызвав в памяти не что-то абстрактное, а самое яркое, самое теплое: запах материных духов, когда она обнимала его маленького; вкус пирога тети Марии; голос Нины, досадливо восклицавшей: "Эмиль Анатольевич, вы опять все скрепки по цветам разложили?!"; четкое, улыбающееся лицо Геннадия Петровича с фотографии.
   Он сфокусировался на них. Вложил в воспоминания всю силу своей воли, всю свою боль и любовь к этим людям, которых мир забывал.
   Холод отступил. На долю секунды. Эмиль открыл глаза. Сущность замерла, отпрянув назад, вглубь тени. Она казалась менее плотной, словно слегка рассеянной. И в ее черной массе что-то вспыхнуло - крошечная, быстро погасшая искорка? Или это был отсвет его собственной ярости?
   Он не стал ждать. Он рванул вперед, прочь из переулка, на освещенную солнцем улицу. Сердце колотилось, как молот. Он обернулся на выходе из переулка. Там, в глубине, под навесом, было пусто. Только обычная тень.
   Но на его запястье, чуть выше края белого халата, где он инстинктивно прикрылся рукой, осталось странное ощущение. Как легкий ожог. Или след от прикосновения чего-то невероятно холодного и сухого, как древняя пыль. Он закатал рукав. На коже не было видимого следа. Но ощущение ледяного прикосновения, выжигающего память, оставалось.
   Он посмотрел на свою руку, потом в сторону музея, где ждали его архивы, синяя тетрадь матери и ее тайный ящик в столе, который он еще не осмелился вскрыть. Его план по спасению памяти требовал действий. Быстрых, решительных. Пока он был жив. Пока его собственное лицо на пропуске не стерлось окончательно.
   Он понял главное: его память могла быть щитом. Но только если он превратит ее из личного архива в громкий голос, в крик против всепожирающей тишины. И этот крик должен был прозвучать очень скоро.
  
   5. Ожог памяти и тайный ящик
   Холодный след на запястье жгёл, как прикосновение сухого льда. Эмиль шел по направлению к музею, сжимая в кармане фотографию Геннадия Петровича Михеева, купленную у Юлии. Но образ улыбающегося рабочего в его памяти был уже не таким четким, как час назад. Края слегка размылись, будто кто-то провел мокрой кистью по свежей краске. Это был "ожог". Последствие близости сущности. Она коснулась не только его кожи, но и его дара.
   Архив встретил его гулкой тишиной. Ольга Сергеевна была на совещании в мэрии - "по поводу финансирования и этих странных пропаж", как она бросила на ходу. Рабочее место Нины по-прежнему пустовало, но теперь на нем лежала папка с резюме - директорша уже искала замену. Скорость забвения пугала. Эмиль прошел к своему столу, ощущая, как пыль прилипает к подошвам, словно пытаясь удержать его.
   Первым делом он достал пропуск. Его собственное фото казалось еще более смазанным по контурам. Не так, как исчезающие лица, но тревожно. Он сунул карточку обратно в карман, стараясь не смотреть. Затем вытащил фотографию Михеева и положил ее рядом с синей тетрадью матери и своей детской фотографией. Рядом с четким снимком Юлии его архивное воспоминание о Геннадии Петровиче выглядело бледной копией. "Память живая... ее кормить надо," - пронеслось в голове.
   Но прежде чем действовать, нужно было понять врага глубже. И ключ, он чувствовал, лежал в том самом ящике стола матери, который он боялся открыть годами. Нижний ящик, глубокий, с маленьким, тусклым ключиком, который он носил на связке, не понимая зачем. Как амулет. Или как приговор.
   Ключ в замке повернулся с тихим, жутковато громким щелчком в тишине архива. Эмиль отодвинул папки с карандашами и скрепками, лежавшие сверху для маскировки. Под ними лежали не личные вещи в привычном смысле. Не платок, не письма отца. Лежали свидетельства ее борьбы и безумия.
   Фотографии. Не семейные. Несколько старых, пожелтевших снимков. На одном - пожилой мужчина у ворот завода (Михеев? Лицо было знакомо по газетам, но здесь - четкое!). На другом - молодая женщина в очках, серьезно смотрящая в камеру (Анна Потапова?). На третьем... тетя Мария, но много лет назад, еще не сгорбленная, улыбающаяся! И на всех - странные пометки на обороте, сделанные рукой матери: "Г.П.М. Виден 15.10.89. Последнее фото?", "А.В.П. Ушла 03.11.93. Тень за окном?", "М.И.С. Помнить! Часто на рынке." Она их собирала. Как он сейчас. Как улики против невидимого врага.
   Маленький прибор, похожий на карманный дозиметр или счетчик Гейгера, но с непонятными шкалами и странным, мутным окошком вместо датчика. К нему прилагалась записка: "Реагирует на них. Светится красным. Чем ближе - тем ярче. Чем слабее память - тем ярче. Беречь. Не показывать."
   Пузырек с темным порошком. Этикетка: "Древесный уголь? Активированный? Не помогает. Но... замедляет?" Рядом - еще один пузырек, пустой, с надписью: "Пыль Архива. Последний барьер?"
   Карта Нерева, старая, с множеством пометок. Красными крестиками были отмечены места исчезновений: дом Михеева, библиотека (Потапова), угол рынка (Дед Николай), дом тети Марии... и музей. Рядом с крестиком музея дрожащим почерком: "Здесь их логово? Или... точка входа? Помнить! Свет!"
   Последний предмет: маленькая, грубо вырезанная из темного дерева фигурка. Человечек с огромной, пустой головой, в которой что-то шевелилось - крошечные шарики или камешки, издававшие при встряхивании тихий, сухой шелест, как пыль в колбе. На фигурке был нацарапан знак, похожий на перевернутую "А". Она вызывала у Эмиля почти физическое отвращение.
   Эмиль сидел, ошеломленный. Его мать не просто боялась. Она исследовала. Она искала закономерности, пыталась защититься, создать инструменты. Она знала больше, чем он предполагал. И все это хранила здесь, в самом сердце вражеской территории - в архиве. Потому что здесь, среди документов и артефактов прошлого, память была сильнее?
   Он взял странный прибор. Он был холодным. Эмиль направил мутное окошко в сторону стеллажа #4. Ничего. Он направил его на фотографию Нины в групповом снимке (вернее, на серое пятно). Слабый, едва заметный красный огонек мелькнул внутри прибора и погас. Он направил прибор на свою детскую фотографию с матерью. Огонек не появился. Он направил его на пустое рабочее место Нины. Красный огонек вспыхнул ярче и начал пульсировать тусклым, тревожным светом. "Реагирует на них....Чем слабее память - тем ярче." Пустота, оставленная Ниной, была заряжена... их присутствием? Или сама пустота была ими?
   Он осторожно поставил прибор рядом с фотографией Михеева. Огонек был еле виден. Память Юлии, воплощенная в этом снимке, была щитом. Надежда теплилась в груди Эмиля. Ее слова были правдой.
   Внезапно прибор на столе взвыл! Тонкий, пронзительный звук, как сигнал тревоги. Красный огонек залил мутное окошко ярким, паническим светом. Эмиль вскочил, роняя стул. Прибор был направлен в сторону... окна архива? Нет, чуть левее. В сторону небольшой кладовки для уборочного инвентаря. Той самой, где когда-то была служебная комнатка его матери!
   Он схватил прибор. Свет бил в глаза. Звук не стихал. Эмиль шагнул по направлению к кладовке. По мере приближения свет становился невыносимо ярким, звук - оглушительным. Из щели под дверью кладовки тянулась... не тень. Что-то вроде черного, вязкого дыма, стелящегося по полу. И холод. Тот самый леденящий холод забвения, который он почувствовал в переулке.
   Сущность была здесь. В музее. В архиве. Она нашла слабое место - точку, связанную с болью, страхом и, возможно, прошлым проникновением (мать видела тени здесь!). Она пыталась просочиться внутрь!
   Эмиль отшатнулся. Что делать? Броситься к двери? Но это могло спровоцировать атаку. Кричать? Кто услышит? Ольга Сергеевна далеко. Его взгляд упал на пузырек с надписью "Пыль Архива. Последний барьер?" Мать верила в ее силу? Он схватил пузырек, сорвал крышку. Внутри был обычный на вид серый порошок, пахнущий старой бумагой и временем. Без раздумий, движимый чистой паникой, он швырнул горсть пыли в сторону черного дыма у двери кладовки.
   Произошло нечто странное. Пыль, коснувшись черного "дыма", не рассеялась. Она засветилась на мгновение слабым, теплым золотистым светом. И черная субстанция отпрянула! Словно ее обожгли. Дым отступил под дверь, стал менее плотным. Визг прибора ослаб, красный свет потускнел, но не погас.
   - Эмиль Анатольевич? Это вы орете там? - дверь в архив распахнулась. На пороге стоял Федор, держа в руке тяжелый фонарь и старый пожарный багор. Его мутные глаза сразу нашли кладовку, прибор в руке Эмиля и рассеянную на полу пыль. Он ничего не спросил. Он понял.
   - Отродье! - прохрипел старик и резко направил луч мощного фонаря прямо в щель под дверью кладовки. Свет был не обычный - ярко-белый, почти слепящий, с легким голубоватым оттенком. "Ультрафиолет?" - мелькнуло в голове Эмиля. Черный дым под дверью завился, зашипел, как масло на раскаленной сковороде, и мгновенно втянулся обратно в щель, исчезнув. Прибор замолчал. Красный огонек погас.
   Федор выругался сквозь зубы и подошел к кладовке. Он не стал открывать дверь. Он достал из кармана толстый мелок (Эмиль узнал освященный в церкви мел, который Федор иногда использовал "от сквозняков") и начертил на двери грубый крест, а под ним - странный завиток, похожий на знак на деревянной фигурке из ящика матери, но не перевернутый.
   - На время отгонит, - буркнул он, отходя. - Слабеют они при свете. Особенно при таком, - он потряс фонарем. - И при памяти сильной. Но пыль ваша... это хорошо. Старая пыль. Она помнит, - он посмотрел на рассыпанную на полу пыль, потом на Эмиля. - Нашел матушкины штучки?
   Эмиль кивнул, не в силах говорить. Адреналин отступал, оставляя дрожь в коленях.
   - Думала, она одна такая, - Федор покачал головой. - А их... много было. Кто боролся. Кто сдался. Кто забыт, - он посмотрел на прибор, лежащий на столе. - Этот гудок... он не только про них кричит. Он про пустоту в нас. Про то, что забываем.
   Эмиль поднял пустой пузырек.
   - Пыль архива... она помогла?
   - Помогает. Ненадолго. Как пластырь, - Федор тяжело вздохнул. - Надо причину лечить. Пустоту заполнять, - он кивнул в сторону фотографий на столе Эмиля. - Ты задумал что-то. Делай. Пока не поздно. А я... я светить буду. И мелом малевать, - он повернулся и зашаркал к выходу, но остановился в дверях. - И осторожней с той штукой, - он кивнул на деревянную фигурку с шелестящей головой. - Она не наша. Она ихняя. Матушка, видать, трофей прихватила. Не держи долго на виду.
   Федор ушел. Эмиль стоял среди тишины, нарушаемой лишь тиканьем часов. На столе лежали орудия его матери. Карта с крестиками. Прибор-индикатор. Пузырек с пылью. Фотографии исчезнувших. И страшная фигурка. Он поднял ее. Шарики в голове сухо зашуршали. Пыль? Песок забвения? Он быстро сунул ее обратно в ящик, захлопнул его и запер. Ощущение отвращения было сильным.
   Он посмотрел на прибор. На карту. На фотографию Геннадия Петровича, купленную у Юлии. План, зревший в нем, обрел окончательную форму. Он не мог просто записывать истории. Он должен был сделать их видимыми. Осязаемыми. Наложить живое воспоминание на мертвую ткань города. Создать памятник не камня, а света и памяти. Прямо здесь, в музее. Но не в тишине архива, а на виду. В самом людном месте - в холле.
   Он подошел к окну. Вечерело. Тени на улице сгущались, становясь непроницаемыми. Он знал, что его действия привлекут внимание. Сущности почувствуют всплеск памяти, как акулы кровь. Но бездействие было смертью. Медленной, но верной.
   Он взял фотографию матери с детской фотографии. Ее ясный, любящий взгляд. "Помни..." - прошептал он. Не просьба. Приказ. Себе. Городу. Миру.
   Он подошел к телефону и набрал номер Ольги Сергеевны. Голос его звучал непривычно твердо, перекрывая внутреннюю дрожь:
   - Ольга Сергеевна? Это Воронцов. У меня есть предложение. Срочное. По поводу... текущей ситуации. Нужна ваша санкция на одну временную экспозицию. В холле. Название... назовем ее 'Лики Нерева: Те, кого мы помним'. Я объясню...
   Он начал говорить. Говорить о тете Марии, о Нине, о старике Михееве, о библиотекарше Анне. О важности памяти. О забвении как болезни. Его слова были не просто объяснением. Они были первым залпом в войне против тишины. Пока он говорил, он чувствовал, как холодный след на запястье пульсирует в такт его сердцу. Напоминание о цене. Но и о цели.
   Война памяти против забвения началась. И первой ее жертвой должна была стать всеобщая равнодушная тишина.
  
   6. Лики Нерева и голод теней
   Холл Неревского городского музея никогда не был местом шумным. Прохладный мрамор пола, высокие потолки с лепниной, скучающие бюсты местных купцов-меценатов в нишах - все настраивало на тихий, почти похоронный лад. Сегодня здесь царила непривычная суета, переходящая в хаос, который сводил Эмиля с ума, но был необходим.
   - Эмиль Анатольевич, куда этот стенд? Левее? Или прямо? А эти провода... они безопасны? - Ольга Сергеевна металась, как шмель в стеклянной банке. Ее первоначальное одобрение идеи "Лики Нерева" (под соусом "патриотического воспитания и освещения трагических страниц истории города") сменилось паникой при виде реального объема работ и странных требований Эмиля.
   Эмиль стоял в центре зарождающегося хаоса, безупречный в своем белом халате, но внутри - натянутая струна. Его план был простым по замыслу, невероятно сложным в исполнении и безумно рискованным.
   "Лики Нерева" должны были стать не просто выставкой фотографий пропавших. Это был живой мемориал. Он использовал все, что нашел:
   Фотографии: Четкие снимки из коллекции матери и от Юлии (Геннадий Михеев, Анна Потапова, Дед Николай) были напечатаны на больших планшетах. Рядом - последние, уже тускнеющие изображения тети Марии и Нины Семеновой из музейных и личных архивов. Контраст был шокирующим: жизнь и медленное стирание.
   "Голоса": Под каждой фотографией - QR-код. Отсканировав его, посетитель слышал короткий аудиофрагмент - то, что Эмиль успел собрать на рынке и у коллег. Голос Зои: "Вежливая, всегда 'спасибо' скажет..." Хрипловатый голос Федора: "Нина Ивановна... вечно бумажки теряла, ругалась сама с собой..." Свой собственный, записанный ночью, голос: "Анна Потапова любила старые романы и говорила, что в антикварной лавке 'настоящая атмосфера'..." Это были крохи, но это были их истории.
   "Стена Памяти": Большая грифельная доска с мелом. Надпись: "Вспомните их. Напишите, если знали. Любое слово. Любое воспоминание."
   Сердце инсталляции: Старый проектор, направленный на большой белый экран в центре. На него Эмиль планировал выводить свои воспоминания. Не просто картинки, а ощущения, эмоции, связанные с исчезнувшими. Для этого он подключил сложную (и сомнительную с точки зрения пожарной безопасности) систему проводов от проектора к усилителю и к... себе. Он прикрепил к виску самодельный датчик на присоске, соединенный проводами. Идея была безумной: сфокусироваться и проецировать свои визуальные воспоминания на экран. Он проверил это ночью с Федором - старик видел мелькающие образы, хотя и ругался, что "глаза ломит".
   Невидимая защита: По периметру холла, под плинтусами и за рамами планшетов, Федор рассыпал "пыль архива" из пузырька матери, смешанную с освященным мелом. На дверях и окнах он начертил свои защитные знаки. Прибор матери лежал у ног Эмиля, наготове.
   Открытие было назначено на вечер, чтобы привлечь больше людей после работы. По мере приближения часа "Х" напряжение Эмиля росло. Он чувствовал прибором: пустота, оставленная исчезнувшими, звенела. Холл наполнялся холодком, не связанным со сквозняком. Тени в углах казались гуще, насыщеннее. Лампочки в люстре мерцали с едва заметной аритмией.
   Первые посетители пришли из любопытства - услышали от Ольги Сергеевны, увидели афишу. Пенсионеры, пара студентов, несколько случайных прохожих с улицы. Они бродили мимо планшетов, смотрели на фотографии с вежливым равнодушием или легким любопытством. Стенд с тускнеющими изображениями тети Марии и Нины вызывал недоуменные взгляды: "Это что, брак печати?"
   - Включите уже ваш кинотеатр, Эмиль Анатольевич! - нетерпеливо позвала Ольга Сергеевна.
   Эмиль глубоко вдохнул. Он надел датчик на висок. Холодная присоска прилипла к коже. Он закрыл глаза, отсекая хаос холла, и сосредоточился. На тетю Марию. Не на фотографию. На запах ее пирогов с капустой. На тепло ее шершавой руки, когда она гладила его по голове в детстве. На звук ее кашля по утрам за стеной. На ее тихое: "Эмилька, не засиживайся, свет портишь..." Он вложил в воспоминание всю свою тоску, вину за равнодушие, благодарность за ее тихое присутствие.
   На экране заплясали пятна света. Они сгустились в размытый, но узнаваемый образ: кухня тети Марии. Стол. Пирог. Ее руки, режущие его. Образ дрожал, был нечетким, как плохая передача, но это было живое воспоминание. В холле воцарилась тишина. Даже Ольга Сергеевна замерла с открытым ртом.
   - Боже... это же Мария Ильинична... - прошептала пожилая женщина из числа первых посетителей. - Я... я жила этажом выше. Она всегда... пирожком угощала, если встретит...
   На "Стене Памяти" кто-то неуверенно вывел мелом: "Тетя Маня. Добрая."
   Эмиль почувствовал слабый толчок - не физический, а внутри сознания. Как будто туго натянутая струна дрогнула. Он переключился. На Нину. Ее вечное ворчание над бумагами. Ее кота, фотографию которого она однажды показала, краснея. Ее взгляд поверх очков, когда она пыталась заговорить с ним, и он отворачивался. Он вложил в это сожаление, осознание своей вины в ее одиночестве.
   На экране - размытый силуэт за столом, стопка папок, мелькание рук. Слышался приглушенный, искаженный голос:
   -...опять эти каталоги... чертов...
   - Нина... - пробормотал молодой парень, стажер из бухгалтерии. - Она... она мне как-то помогла отчет доделать, когда я завал был. А я даже спасибо нормально не сказал...
   На стене появилось: "Нина Сем. Помогла с отчетом. Спасибо." И ниже: "У нее был рыжий кот!"
   Тепло. Слабое, но настоящее. Оно начало растекаться по холлу, оттаивая ледяное безразличие. Люди подходили к Стене, брали мел. Кто-то плакал, глядя на фото Анны Потаповой. Кто-то вспомнил Деда Николая:
   - Дал ему яблоко раз. Кивнул.
   Но прибор у ног Эмиля замигал тусклым красным. Холод усилился. Лампы в люстре погасли на секунду, потом зажглись снова, но тусклее. Тени в дальних углах зашевелились, сгустились. Эмиль почувствовал знакомое давление на сознание - попытку вытеснить воспоминания. Он увидел, как на экране образ Нины начал расплываться, как будто его затягивает черная дыра.
   Он стиснул зубы, усиливая концентрацию. "Я помню тебя, Нина! Помню!" - мысленно кричал он, вкладывая в образ всю силу воли. Образ стабилизировался, но далось это дорогой. Головная боль раскалывала череп. Холодный след на запястье горел огнем. Он почувствовал, как что-то отрывается в его памяти - мелкая деталь: цвет ручки на столе Нины? Он не мог вспомнить!
   - Дайте мела! - резкий голос разрезал гул. В дверях стояла Юлия, с рынка. В руках - ее толстая тетрадь. Она подошла к Стене Памяти и крупными, уверенными буквами написала под фото Геннадия Михеева: "Гена. Купил запчасть на мопед 'Верховина'. Починил за час. Мастер. Пиво в 'Каюте' пил тихо. Человек.
   Она повернулась к Эмилю, кивнула на экран:
   - Держись, архивариус. Корми память!
   Ее слова, ее действие стали искрой. Люди оживились. Воспоминания полились рекой, робко сначала, потом смелее. Стена покрывалась надписями. О тете Марии, о Нине, о других. Холл наполнился гулким гулом голосов - люди не просто смотрели, они говорили о пропавших. Делились крохами памяти.
   Прибор у ног Эмиля взвыл! Не так пронзительно, как в архиве, но громко, тревожно. Красный свет залил окошко. Лампы погасли полностью. В холле воцарилась полутьма, освещаемая лишь мерцающим экраном с образом Нины и фонариками телефонов. Паника начала охватывать толпу.
   Из углов, из-за бюстов, поползли тени. Не просто отсутствие света. Плотные, маслянистые сгустки тьмы. Они двигались медленно, но неуклонно, направляясь к экрану, к Стене Памяти, к самому Эмилю. Холод стал невыносимым. Воздух звенел от немого вопля голода.
   - Свет! Дайте свет! - закричал кто-то.
   Федор, стоявший у входа, как часовой, щелкнул своим мощным УФ-фонарем. Ярко-голубой луч ударил в ближайший сгусток. Тень завизжала (или это был звук в головах?) и отпрянула, но не исчезла. Ее место заняли другие. Их было много.
   Эмиль стоял, прижатый к проектору. Голова раскалывалась. Он терял нить воспоминания. Образ Нины на экране дрожал и темнел. Он видел, как надписи на Стене начинают стираться сами по себе, будто невидимая рука водит по ним мокрой губкой. Забвение наступало физически.
   Он в отчаянии схватил горсть запасной архивной пыли из кармана халата и швырнул ее перед собой, в сторону надвигающихся теней. Пыль вспыхнула крошечными золотыми искорками. Тени отхлынули, зашипели. Но ненадолго. Их было слишком много. Голод был слишком силен.
   В этот момент Юлия подошла к экрану. Она открыла свою тетрадь на странице с фото Геннадия Михеева (еще одно, кроме проданного Эмилю) и прижала ее к груди. Она запела. Тихо, фальшиво, но с невероятной силой:
  
   Шумел камыш, деревья гнулись...
   А ночка темная была...
  
   Старая, полузабытая песня. Но ту, что пели в "Каюте". Ту, что, возможно, слышал Геннадий Петрович.
   И случилось нечто. Люди вокруг замерли. Кто-то неуверенно подхватил. Потом еще один. Мелодия, простая и грустная, поплыла по холлу. Она была несовершенной, но она была живой. И она была о них. О простых людях, о их маленьких радостях и печалях.
   Тени замерли. Их движение замедлилось. Давление на сознание Эмиля ослабло. Образ Нины на экране снова стал четче. Он увидел ее улыбку - редкую, смущенную, когда она показывала фото кота. И это был не его образ. Это вспомнил кто-то другой в толпе и проецировал через общее поле памяти, созданное песней и его прибором!
   Свет в люстре мигнул и зажегся снова, ярче. Прибор замолчал, красный свет погас. Тени отползли в углы, стали менее плотными, растворились в обычном полумраке. Холод отступил.
   Песня оборвалась. В холле повисла тишина, но теперь - другая. Не равнодушная, не испуганная. Потрясенная. Объединенная.
   Эмиль снял датчик с виска. Рука дрожала. Он был истощен, как после марафона. Холодный след на запястье пульсировал тупой болью. Он посмотрел на экран, где замер последний кадр - улыбающаяся Нина. На Стену Памяти, покрытую десятками надписей. На лица людей, которые больше не были просто зрителями.
   Он подошел к Юлии. Она закрывала тетрадь, ее глаза блестели.
   - Заслушались, сволочи, - прошептала она хрипло.
   Эмиль кивнул. Битва была выиграна. Не война, но битва. Они нашли слабое место врага: живую, объединенную память. Но цена была видна на его руке - след стал темнее, похожим на начинающийся синяк. И в его памяти теперь зияла дыра - он навсегда забыл, какого цвета была ручка Нины.
   Он посмотрел на Федора. Старик у входа кивнул, его фонарь был все еще направлен в самый темный угол. Война продолжалась. Но теперь у Эмиля была не только его личная память. У него был целый город, который только что вспомнил, что значит помнить.
   - Спасибо, - тихо сказал Эмиль Юлии и всем, кто стоял в холле. Его голос сорвался. Он повернулся к экрану, к улыбающейся Нине. - Мы помним, - сказал он громче, и это было обещанием. И оружием.
   В углу холла, куда не доставал свет, пыль на мраморном полу слегка зашевелилась. Или это была тень?
  
   7. Урожай забвения и шепчущие архивы
   Успех инсталляции "Лики Нерева" был призрачным и оглушающим одновременно. Наутро холл музея был осажден. Не толпами восторженных горожан - их поток был скромным, хотя и более осмысленным, чем вчера. Стену Памяти продолжали покрывать новые надписи, кто-то даже принес свечу и фотографию тети Марии. Нет, осаду вели СМИ.
   Местное телевидение, пара интернет-порталов, даже корреспондентка из областной газеты. Их интересовала не память, а сенсация.
   - Мистификация? Социальный эксперимент? Или реальные исчезновения, которые полиция замалчивает? - их вопросы сыпались, как град, на Ольгу Сергеевну, которая расцвела в лучах неожиданной славы. Она говорила о "важности сохранения исторической памяти", умело обходя суть.
   Эмиля отгородили. Его белый халат стал барьером. Он стоял у своего проекта, отвечая скупыми, точными фразами на технические вопросы о "методах визуализации". Внутри он сжимался. Каждая вспышка камеры, каждый громкий голос репортера били по нервам, отдаваясь болью в холодном следе на запястье, который теперь походил на синеватый ожог неправильной формы. Прибор, спрятанный в кармане халата, вибрировал тусклым, постоянным красным светом. "Сонмы" - это слово, прочитанное им вчера в одной из записок матери, пришло на ум. Они были здесь. Множественные. Невидимые. Питающиеся не только забвением, но и... дешевой славой, поверхностным вниманием, искажением смысла.
   Он видел, как тени в углах холла, несмотря на яркий свет софитов, стали гуще. Как воздух над Стенои Памяти слегка дрожал, и несколько новых надписеи, сделанных утром, уже казались выцветшими. Сущности пировали на искаженной энергии внимания - на шумихе, а не на истиннои памяти.
   - Эмиль Анатольевич! - к нему протиснулась заплаканная женщина средних лет. - Вы... вы показывали Нину Ивановну! Она... она моя троюродная сестра. Мы не близко, но... я видела ее в последнии раз за неделю до... Она говорила, что боится. Что за неи следят. Что тени в ее квартире шевелятся! Мы думали - нервы! А теперь... - женщина смотрела на тускнеющее изображение Нины на планшете с ужасом. - Она говорила правду?
   Эмиль кивнул, глотая комок в горле:
   - Да. Она говорила правду, - он видел, как прибор в кармане вспыхнул ярче, реагируя на ее искреннии страх и осознание. Это привлекло внимание ближаишеи сущности. Тень за бюстом купца Колобова сгустилась, потянулась в их сторону невидимым щупальцем холода.
   - Уидите отсюда, - тихо, но жестко сказал Эмиль женщине. - Сеичас. И... помните ее. Настоящую.
   Женщина, испуганная его тоном, кивнула и растворилась в толпе. Сущность отступила, не насытившись. Но Эмиль знал - таких искр страха и осознания сегодня будет много. И каждая - приманка.
   Вечером, когда журналисты и любопытные наконец разошлись, оставив после себя мусор и ощущение опустошения, Эмиль остался один в опустевшем холле. Федор запер вход, чертыхаясь:
   - Шума наделали, стервы. Теперь их тут... как блох на псе, - он кивнул в углы, где тени казались почти осязаемыми.
   Эмиль включил прибор. Он залился кроваво-красным. Не точка. Не пятно. Весь экранчик. "Сонмы" были тут. Напитанные искаженным вниманием, озлобленные ярким светом истинных воспоминании, которые все еще теплились у Стены. Они ждали темноты. Ждали, когда музей опустеет окончательно.
   - Не оставаися, - буркнул Федор, заряжая свои УФ-фонарь. - Сегодня будет жарко. Пыль моя почти кончилась.
   Но Эмиль не мог уити. У него была цель. Тот самыи "запрос из прошлого", которыи пришел по официальным каналам музея утром, пока он отбивался от журналистов. Запрос на доступ к архиву. От частного исследователя из столицы. Тема: "Необъяснимые явления и случаи массовои истерии в Нереве в период 1975-1985 гг. на основе рассекреченных партархивов." Имя исследователя ничего не говорило. Но даты... Они били в самое сердце. Это были годы болезни его матери. Годы, когда исчезали Михеев и Потапова. Годы, о которых она писала в дневнике.
   Это не было совпадением. Кто-то копал. Кто-то знал. И этот кто-то мог быть ключом к пониманию масштаба или... новои жертвои, привлеченнои шумихои вокруг "Ликов".
   Эмиль спустился в архив. Прибор в его руке (он больше не прятал его) светился тревожным багрянцем, но не так ярко, как в холле. Здесь, среди стеллажеи, покрытых защитнои пылью и знаками Федора, сущностям было теснее. Но они были. Он чувствовал их холодное присутствие за спинои, в просветах между полками. Слышал тихии, сухои шелест, как перелистывание тысячелистнои книги, покрытои пеплом.
   Он сел за свои стол, включил компьютер. Запрос был электронным. Стандартная форма. Но поле "Дополнительная информация" заставило его кровь похолодеть:
   "Особый интерес представляют материалы, связанные с деятельностью комиссии по изучению аномальных зон (условное название 'Проект ПАМЯТЬ'), а также личные дела сотрудников музея, проявлявших нестандартные когнитивные способности или подверженных 'синдрому потери личности'. Конкретные имена: Воронцова Е.П., Михеев Г.П., Потапова А.В."
   "Проект ПАМЯТЬ". Комиссия. Партархивы. Его мать, Михеев, Потапова - не просто жертвы, а... объекты изучения? Государство знало?
   Эмиль ощутил, как почва уходит из-под ног. Его личная трагедия, борьба его матери - часть какого-то закрытого "проекта"? Он судорожно начал искать в базе. Запрос по ключевым словам: "аномальные зоны", "комиссия", "1975-1985", "потеря личности"...
   Результаты были скудными, засекреченными. Короткие упоминания в протоколах заседании горисполкома: "Рассмотреть вопрос о выделении средств на исследование нестандартных психофизиологических состоянии у отдельных граждан в связи с жалобами на 'тени' и 'провалы памяти'". Ссылки на "рекомендации центральнои комиссии". И... переписка о "необходимости изоляции источника деструктивного информационного воздеиствия, локализованного предположительно в раионе исторического центра (бывш. Архиереискии двор)" - то есть, прямо под музеем и архивом!
   Он распечатывал скупые строки, руки дрожали. Внезапно прибор на столе взвыл пронзительно! Красныи свет ударил в глаза. Эмиль вскочил, оборачиваясь. Тень, которую он чувствовал за стеллажом !4 (материна тень!), не просто сгустилась. Она материализовалась.
   Это не был бесформенныи сгусток. Это была фигура. Человекоподобная, но сделанная из сгущеннои, пульсирующеи тьмы и пыли. Черты лица расплывались, но на мгновение Эмилю показалось, что он видит пустые глазницы и открытыи в беззвучном крике рот. "Страж?" - мелькнуло в панике. Сущность, охраняющая таину? Она протянула руку - не руку, а когтистую тень - не к нему. К стеллажу. К конкретнои папке на верхнеи полке. Ту самую, которую он только что листал мысленно, пытаясь наити больше о "Проекте ПАМЯТЬ".
   Папка сдвинулась сама по себе, выпала из ряда и с глухим стуком упала на пол. Из нее высыпались пожелтевшие листы. Сущность замерла, будто ожидая.
   Это была ловушка. Приманка. Она хотела, чтобы он поднял эти бумаги. Чтобы он узнал что-то, что сделает его уязвимее? Или... чтобы он нашел ключ, которыи выведет его прямо в пасть?
   Холод сковал тело. Шелест вокруг усилился. Он понял - другие тени приближаются. Его уникальная память, его знание о "Проекте ПАМЯТЬ" - это пир. И "Сонмы" готовы к трапезе.
   - Эмиль! Держи! - сзади раздался хриплыи крик Федора. Старик стоял в дверях архива, его УФ-фонарь бил ярко-голубым лучом прямо в человекоподобную тень.
   Сущность взвыла - звук, от которого задребезжали стекла витрин. Она не рассеялась, но отпрянула, съежилась. Ее форма потеряла четкость. Федор бросился вперед, размахивая фонарем, как мечом:
   - К двери! Беги!
   Но Эмиль не побежал. Он увидел, что на полу, среди рассыпанных бумаг из упавшеи папки, лежит один лист, отличающиися от других. Не машинописныи. Ручкои. Знакомым, дрожащим почерком матери. Записка, вложенная в официальные документы. Он рванулся вперед, рискуя оказаться в зоне досягаемости тени, схватил листок.
   В это время Федор осветил фонарем саму тень. Она завизжала, распадаясь на более мелкие, но все еще опасные сгустки тьмы, которые поползли по стеллажам, как черные пауки. Архив наполнился хаосом теней, шипения и слепящего УФ-света.
   Эмиль не читал записку. Он сунул ее в карман вместе с распечатками. Он схватил со стола деревянную фигурку из ящика матери (он взял ее с собой как предостережение) и швырнул ее в сторону ближайшего сгустка тьмы, ползущего по полу к его ногам.
   Произошло неожиданное. Фигурка не отскочила. Она поглотила сгусток. Темная субстанция втянулась в пустую голову фигурки. Шарики внутри загремели громче, яростнее. Фигурка на мгновение почернела, потом вернулась к своему обычному цвету. Сгусток исчез. Остальные тени отпрянули, будто испугавшись.
   - Чертова погремушка! - прохрипел Федор, ослепляя другую тень. - Бери ее и вали! Я их задержу!
   Эмиль не заставил себя ждать. Он схватил фигурку (она была ледяной и пульсировала) и выбежал из архива, хлопнув тяжелой дверью. Из-за двери доносились крики Федора, шипение, треск и яростный треск шариков внутри фигурки, которую он сжимал в руке.
   В коридоре было тихо. Пусто. Но прибор в кармане все еще светился тусклым красным. "Сонмы" были везде. Но у него теперь было оружие. Страшное, непонятное, но оружие. И записка матери.
   Он прислонился к холодной стене, достал смятый листок. Почерк был почти нечитаемым, торопливым, писанным в состоянии ужаса:
   "Они не просто едят. Они хранят. В месте входа. Там, где земля забыла небо. Где время смыкается. Архиерейский колодец? Старые катакомбы? Найти точку схождения. Там хранятся... украденные лики. Украденные жизни. Можно вернуть? Или только уничтожить? Проект ПАМЯТЬ искал вход... но боялся открыть. Боялся выпустить... ВСЁ. Они стерегут. Стражи Забвения. Ключ... ключ в памяти сильнейшего. Но он же... дверь. Эмиль... беги..."
   Последние слова были кляксой. Эмиль смотрел на них, потом на пульсирующую в его руке деревянную фигурку - "трофей" матери, поглотительницы теней. "Стражи Забвения". "Место входа". "Украденные лики". "Ключ в памяти сильнейшего... дверь".
   Он понял. Его дар - не только щит и маяк. Он сам был потенциальным ключом. К спасению? Или к гибели всего? И "Проект ПАМЯТЬ" боялся не сущностей. Они боялись места, куда эти сущности уносили украденное. И боялись того, что могло выйти обратно, если это место вскрыть.
   Фигурка в его руке резко дернулась, как живая. Шарики в голове застучали в бешеном ритме. Прибор в кармане взвыл на секунду и погас. Красный свет сменился на... мерцающий фиолетовый.
   Эмиль поднял голову. По коридору, от двери архива, медленно, тяжело шел Федор. Он был бледен, держался за стену. Его фонарь был погашен.
   - Отогнал... на время, - прохрипел он. - Но эта погремушка... она им как нож в горло. Чувствую. Теперь они... за тобой охотиться будут по-настоящему. И за ней, - он кивнул на фигурку.
   Эмиль сжал деревянный "трофей" в кулаке. Холодок от нее смешивался с холодком ожога на запястье. Он посмотрел на фиолетовое мерцание прибора. Новый цвет. Что он означал? Приближение к "месту входа"? Или что он сам стал... "дверью"?
   - Надо найти колодец, Федор Матвеич, - тихо сказал Эмиль. - Архиерейский колодец. Где он?
   Федор остановился, его старые глаза расширились от ужаса:
   - Колодец? Да он... он же замурован! Еще при Советах. После... после того как там комиссия та пропала. 'Проект Память' ихний. Говорили, провалились. А на деле... - он замолчал, глядя на фигурку в руке Эмиля. - На деле, видать, не провалились. Их затянуло. И ты туда лезешь? Самоубийца!
   - Если не я, то они заберут всех, - ответил Эмиль, глядя на фиолетовый огонек прибора. - Или выпустят то, что там хранится. Надо знать. Надо... попытаться вернуть украденное.
   Он думал о лике тети Марии. О смешной улыбке Нины. О сосредоточенном взгляде Геннадия Петровича у станка. Они были там. В темноте. В колодце забвения. И его память была ключом. К спасению? Или к гибели? Он не знал. Он знал только, что бежать уже некуда. Архив, его крепость, стал полем боя. Город шумел на поверхности, не подозревая, какая бездна открывается у него под ногами.
   Фигурка в его руке снова дернулась, указывая куда-то вглубь здания. В подвал. Фиолетовый свет прибора вспыхнул ярче.
   Охота началась. И Эмиль Воронцов перестал быть дичью. Он стал охотником. Идущим в самое логово. С трофейным ножом в руке и памятью - как картой, и как приманкой.
  
   8. Колодец времени и цена памяти
   Подвал музея пах не просто сыростью и плесенью. Он пах старым страхом. Воздух был густым, тяжелым, словно пропитанным пылью столетий и чем-то еще - холодным, металлическим, как привкус крови на языке. Прибор в руке Эмиля пылал фиолетовым огнем, превращаясь в зловещий факел, бросающий лиловые блики на кирпичные своды, закрома с музейным хламом и паутину, свисавшую толстыми, пыльными космами. Фигурка в его другой руке неистово дребезжала, ее шарики бились о стенки пустой головы, как пойманные осы.
   - Вот... где-то тут, - прохрипел Федор, опираясь на Эмиля. Старик был бледен как мел, его дыхание хрипело. После битвы в архиве он едва держался на ногах, но упрямо шел вперед, держа УФ-фонарь наготове. Его "светильник" был последним рубежом. - Колодец... замуровали где-то в дальнем углу. Где стена новая, из силикатного кирпича. Помню, как цемент мешали... пахло отчаянием.
   Они шли по узкому проходу между громоздкими ящиками. Фиолетовый свет прибора выхватывал из тьмы странные вещи: старые церковные хоругви, покрытые тленом; ящик с рассыпающимися гипсовыми бюстами Ленина; огромный, почерневший колокол с трещиной - наверняка снятый когда-то с колокольни Архиерейского подворья. Тени здесь были не просто густыми. Они дышали. Материализовались на мгновение в виде смутных очертаний за ящиками, чтобы тут же растаять, как только луч фиолетового или голубого света касался их. Шелест стоял постоянный фоном - шелест крыс? Или шелест высыхающих страниц гигантской Книги Забвения?
   Внезапно фигурка в руке Эмиля дернулась так сильно, что он чуть не выронил ее. Она буквально потянула его влево, в тупиковый закоулок, заваленный грудой битого кирпича и щебня. Фиолетовый свет прибора залил стену. И здесь она была - грубая заплата из более светлого, силикатного кирпича, резко контрастирующая со старинной кладкой. Архиерейский колодец. Замурованный.
   Но что-то было не так. Перед замурованной нишей, на полу, стояла странная конструкция. Два больших, наполовину заполненных водой глиняных горшка, соединенных узким желобком из потемневшей меди. Из дырочки в дне верхнего горшка тонкой струйкой сочилась вода, капая в нижний. Это были водяные часы, примитивный клепсидр. Но вода в них была... неподвижной. Струйка висела в воздухе, как застывшая нить стекла, не достигая поверхности воды в нижнем горшке. Капли замерли на полпути.
   - Чертовщина... - пробормотал Федор, освещая часы фонарем. - Этого раньше не было. Это... защита? Ловушка?
   Эмиль поднес прибор к замурованной стене. Фиолетовый свет погас на секунду, а потом вспыхнул ослепительно белым - таким ярким, что больно било в глаза. Одновременно фигурка в его руке взвыла, и шарики застучали в бешеном ритме. Ожог на запястье вспыхнул ледяным огнем. Он почувствовал невыносимое давление на сознание - как будто сама ткань реальности вокруг колодца сопротивлялась вторжению.
   - Оно здесь, - прошептал Эмиль, отступая на шаг. - Не просто замуровано. Запечатано. И печать... трещит.
   Он посмотрел на застывшие водяные часы. В их неподвижной воде отражалось не подвальное сводчатое небо, а что-то иное: мелькающие, искаженные тени лиц. Тети Марии? Нины? Михеева? Они кричали беззвучно, их отражения пузырились в замершей воде. Это были "украденные лики", пойманные в ловушку запечатанного времени.
   Внезапно за их спинами раздался грохот - ящик с гипсовыми бюстами опрокинулся. Из-за него выползли не сгустки тьмы, а Стражи. Два человекоподобных силуэта, сплетенных из сгущенной мглы и ломаных теней. Они были выше, плотнее, чем тот, что был в архиве. Их пустые глазницы горели тусклым, зловещим багровым светом. Воздух вокруг них искривился, как над раскаленным асфальтом. Они медленно, неотвратимо двинулись вперед. Фигурка в руке Эмиля завыла еще громче, но на этот раз в ее звуке слышался не голод, а... страх?
   - Назад! - рявкнул Федор, бросаясь вперед и направляя луч УФ-фонаря в ближайшего Стража.
   Луч врезался в теневое тело. Раздался шипящий звук, как от раскаленного железа, опущенного в воду. На груди Стража появилось дымящееся пятно, но он лишь замедлился, издав низкий, гудящий рык, от которого задрожала пыль на сводах. Второй Страж обошел Федора слева, его теневая "рука" вытянулась, формируя длинный, острый клинок тьмы, направленный прямо на Эмиля.
   Эмиль инстинктивно поднял фигурку, как щит. Теневой клинок ударил в деревянную голову. Раздался оглушительный ТРЕСК! Фигурка разлетелась вдребезги. Из нее вырвался вихрь поглощенных ранее мелких сущностей - черных, визжащих комков тьмы - которые тут же были разорваны на части мощью Стража. Но удар был отражен. Эмиля отбросило назад, к замурованной стене. Он ударился спиной о кирпичи, прибор выпал из рук, покатившись к застывшим водяным часам. Фиолетовый свет погас.
   - Эмиль! Часы! - закричал Федор, отчаянно светя в лицо первому Стражу, который уже почти навалился на него. Старик отступал, его фонарь мигал - батарея садилась.
   Эмиль, оглушенный, увидел прибор, лежащий у основания клепсидры. Его экран был темным. Но в замершей струйке воды над ним вдруг мелькнуло отражение - не его лица, а лица его матери. Молодой, полной жизни. Она смотрела на него с невероятной печалью и... предупреждением.
   - Ключ... в памяти. Но память... это время. Запусти часы! - мысль пронзила его, как молния. Не его мысль. Мысль матери? Или само место говорило с ним?
   Он рванулся вперед, падая на колени перед часами. Его рука с синеватым ожогом инстинктивно потянулась к застывшей струйке воды. В момент прикосновения ледяная боль пронзила руку до плеча! Он вскрикнул, но не отдернул руку. Он сфокусировался. Не на боли. На памяти. На самом ярком, самом живом воспоминании о матери. На том дне на реке, с улыбкой, с запахом речной воды и ее духов. Он вложил в это воспоминание всю свою любовь, всю тоску, всю ярость против забвения.
   Застывшая струйка воды дрогнула. Одна капля упала в нижний горшок. Звонкое "ПЛЮК!" прозвучало невероятно громко в тишине подвала. Вода в горшках забурлила, закружилась. Время вокруг колодца сжалось, потом рвануло вперед.
   Стены подвала задрожали. Из щелей в замуровке колодца хлынул ослепительный белый свет, смешанный с клубами вековой пыли. Раздался грохот - не сверху, а изнутри, как будто рухнула каменная глыба в глубине. Замурованная стена треснула по швам! Несколько кирпичей выпало внутрь, открыв черную, зияющую дыру, откуда повалил ледяной, пахнущий озоном и камнем ветер.
   Стражи взревели от ярости и... страха? Они отпрянули от Федора, их багровые "глаза" уставились на треснувшую замуровку. Вихрь времени, выпущенный клепсидрой, бил им в лица, искажая их теневое тело.
   - Вход! - закричал Федор, поднимая фонарь. Его луч был уже слабым, но он светил прямо в открывшуюся трещину. - Эмиль! Входи! Это твой шанс!
   Эмиль вскочил. Сердце колотилось, как бешеное. Ожог пылал. Перед ним зияла чернота колодца - не вертикальная шахта, а горизонтальный провал вглубь фундамента, в нечто древнее и страшное. Оттуда веяло не просто холодом, а пустотой веков. И в этой пустоте он чувствовал их - миллионы украденных жизней, стертых воспоминаний. И среди них - тетю Марию, Нину, Михеева... Его мать.
   Но войти означало стать "дверью". Что выйдет наружу вместе с ним? И выйдет ли он сам?
   - Федор Матвеич... идите со мной! - крикнул он, протягивая руку.
   Старик покачал головой. Его лицо в слабом свете фонаря было спокойным и решительным. Он поднял почти севший УФ-фонарь и свой старый багор, который тащил с собой.
   - Мое время кончилось, парень. Моя память... тут, наверху. А там... - он кивнул в черноту колодца, -...там твоя война. И твоя надежда. Я прикрою. Пока могу. Беги! И... помни. Помни всех нас!
   Он развернулся к Стражам, которые, оправившись от вихря времени, снова двинулись вперед, еще более яростные. Федор запел. Ту самую песню, что пели в холле. Хрипло, нестройно, но громко:
   - Шумел камыш, деревья гнулись...
   Он шагнул навстречу теням, его слабый луч УФ-света и песня стали последним барьером между ними и Эмилем.
   Эмиль не видел, что было дальше. Он услышал лишь яростный рев Стражей, последний, ослепительный всплеск голубого света и... тишину. Гулкую, всепоглощающую. Он понял. Цена за вход была уплачена.
   Он поднял прибор с пола. Он снова светился фиолетовым, но теперь его свет был направлен внутрь колодца. Туда, в черноту, вел узкий, сырой проход, выложенный древним, почерневшим камнем. Воздух звенел от беззвучных криков.
   Эмиль Воронцов, архивариус города Нерев, хранитель памяти, последний барьер против забвения, сделал шаг вперед. Он переступил порог треснувшей замуровки и исчез во тьме Архиерейского колодца. Белый свет изнутри погас. Кирпичи с грохотом обрушились, почти заваливая вход. Застывшие водяные часы разбились вдребезги от падающих обломков.
   В подвале воцарилась тишина. Только пыль медленно оседала на место последнего подвига Федора Матвеича. И где-то в глубине, за грудой битого кирпича, фиолетовый огонек прибора, казалось, пульсировал в такт чьему-то шагу в бездне. Шагу навстречу украденным ликам или навстречу своей судьбе стать вечной Дверью.
  
   9. Хранитель ликов и голос бездны
   Тьма за завалом была не просто отсутствием света. Это была материя забвения. Она обволакивала Эмиля, как ледяная, вязкая паутина, проникая сквозь кожу, пытаясь заполнить пустоты между мыслями. Воздух (если это был воздух) был густым, тяжелым, пахнущим озоном, сырым камнем и чем-то невыразимо древним и мертвым - прахом тысячелетий. Фиолетовый свет прибора в его дрожащей руке пробивал лишь крошечный пузырь видимости вокруг, искривляясь на границах, как свет в мутной воде. Он освещал узкий, неровный туннель, высеченный в скальной породе, уходящий вниз под немыслимым углом. Стены были покрыты не мхом, а чем-то вроде черного, блестящего инея - застывшей пылью времени и утраченных воспоминаний. Она шевелилась при свете, словно живая.
   Эмиль стоял, прислонившись к холодной, дышащей сыростью стене, пытаясь перевести дух. Боль от ожога на запястье пульсировала в такт его бешеному сердцу, сливаясь с глухим гулом, наполнявшим Колодец. Это был не звук, а вибрация. Вибрация миллионов запертых голосов, стертых жизней, забытых историй. Она пронизывала кости, заставляла зубы ныть. Шелест архива казался детским лепетом по сравнению с этим гудящим реквиемом по утраченному.
   - Федор... - имя сорвалось с губ шепотом, потерянным в гуле. Ответом был лишь усиливающийся вой фиолетового прибора - он указывал вниз, в бездну.
   Эмиль заставил себя двигаться. Каждый шаг по неровному, скользкому от черного инея полу давался с невероятным усилием. Тьма давила, пытаясь вытеснить его мысли, заполнить их чужим, холодным ничто. Он цеплялся за якоря своей памяти: лицо матери на фотографии у реки, голос Юлии: "Память - она живая", последний взгляд Федора - решительный и прощальный. Эти образы были крошечными островками в океане забвения.
   Туннель расширялся, выходя в огромную, неправильной формы пещеру. Свет прибора терялся в ее высоте, выхватывая лишь фрагменты. И то, что он увидел, заставило его остановиться, охваченному леденящим благоговейным ужасом.
   Пещера была усыпальницей света. Но не живого света. Тысячи, десятки тысяч бледных, мерцающих сфер - от размера яблока до человеческого роста - висели в воздухе или были вмурованы в стены и потолок, словно жутковатые светящиеся плоды на черных ветвях. Они излучали холодное, фосфоресцирующее сияние - белесое, голубоватое, изредка с проблесками желтого или розового. И внутри каждой сферы...
   Лики.
   Не лица. Лики. Смутные, размытые, но узнаваемые очертания. Они плавали в толще светящейся субстанции, как зародыши в амниотической жидкости, или были вморожены в нее, словно насекомые в янтаре. Одни были спокойны, другие искажены немым криком ужаса или печали. Эмиль видел стариков и детей, мужчин в спецовках, женщин в платочках, солдат в касках... Лица из газетных вырезок, лица, о которых рассказывала Юлия, лица, чьи имена стерлись даже из архивов. "Украденные лики". Украденные жизни. Плененные души воспоминаний. Их сияние питало густую тьму пещеры, как гнилушки питают лесную почву. Колодец был не просто хранилищем. Он был батареей, питающейся забвением.
   Прибор в руке Эмиля взвыл на высокой ноте, его фиолетовый свет стал почти белым. Он тянул его не к массам ликов, а к центру пещеры. Туда, где на небольшом возвышении из черного, отполированного временем камня стояла одинокая, самая крупная сфера. Ее свет был ярче, чище - не холодным фосфором, а скорее лунным сиянием. И внутри нее, с невероятной четкостью, Эмиль увидел мать.
   Не больную, не испуганную, как в последние годы. А такую, какой он помнил ее в детстве, до начала кошмара. Молодую, с ясными, умными глазами, с легкой улыбкой. Ее руки были сложены на груди, и между пальцами она сжимала нечто, излучающее крошечный, но яростный белый огонек. Именно этот огонек, казалось, удерживал ее образ от растворения в общем мерцании, не давал ему стать таким же бледным и размытым, как остальные. Это была искра ее памяти, ее воли, ее борьбы, заточенная вместе с ней.
   - Елена Петровна... - голос прозвучал рядом, заставив Эмиля вздрогнуть и резко обернуться.
   Он стоял в тени, у подножия возвышения. Не Страж. Человек. Пожилой мужчина в старомодном, но безупречно чистом костюме, с седыми, аккуратно подстриженными волосами и пронзительно голубыми глазами, которые казались невероятно молодыми на увядшем лице. Он опирался на простой деревянный посох. Его лицо было спокойным, даже печальным. В нем не было злобы, лишь глубокая, вековая усталость.
   - Хранитель? - выдохнул Эмиль, сжимая прибор, свет которого теперь бил прямо на незнакомца, но не вызывал никакой реакции.
   - Можно и так, - мужчина кивнул. Голос его был тихим, но удивительно четким, перекрывающим гул пещеры. - Хотя 'Смотритель' точнее. Или 'Тюремщик'. Зависит от точки зрения, - он сделал шаг вперед, его взгляд скользнул по сфере с матерью Эмиля, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение. - Она была сильной. Сильнее многих. Ее искра... она до сих пор жжет их, - он кивнул в темноту, где сгущались тени, не смея приблизиться к яркому островку света вокруг возвышения. - Но даже самая яркая свеча гаснет в безвоздушном пространстве.
   - Отпусти ее! - крикнул Эмиль, шагнув навстречу. - Отпусти их всех!
   Хранитель печально улыбнулся:
   - Куда? Их тела давно истлели. Их истории стерты из памяти живых. Их место - здесь. В великом Архиве Забвения. Здесь они... сохраняются. Вне времени. Вне боли.
   - Это не жизнь! Это тюрьма! - Эмиль ткнул пальцем в ближайшую сферу, где плавало лицо незнакомого ребенка с огромными, испуганными глазами.
   - А что есть жизнь без памяти? - спросил Хранитель мягко. - Миг между прошлым и будущим? Миг, который стирается, как только происходит? Здесь они - вечны. Здесь их миг запечатлен.
   - Они страдают! Я чувствую их страх, их тоску!
   - Чувствуешь отголосок, - поправил Хранитель. - Эхо их последнего мгновения перед... поглощением. Со временем оно стихает. Как боль от ампутированной конечности. Остается лишь тишина вечности, - он посмотрел на прибор в руке Эмиля. - Ты пришел за ней. За своей матерью. И за другими. Той старушкой. Той женщиной из архива.
   - Да, - твердо сказал Эмиль. - Я заберу их.
   - Цена высока, - предупредил Хранитель. Он поднял посох и ткнул им в сторону сферы с матерью. - Ее искра - часть ее. Чтобы вырвать ее отсюда, ты должен заменить эту искру. Частью себя. Частью своей памяти. Самой яркой. Самой дорогой, - его голубые глаза впились в Эмиля. - Ты готов забыть тот день на реке? Запах ее духов? Звук ее смеха? Чтобы она могла... уйти в ничто? Ибо вне Колодца ее ждет лишь окончательное растворение. Там нет тела, чтобы принять ее. Нет памяти живых, чтобы удержать.
   Эмиль почувствовал, как земля уходит из-под ног в переносном смысле. Отдать память о самом светлом дне? Стерть его навсегда, чтобы спасти мать от вечного плена? Но что тогда останется от него самого? От их связи?
   - А другие? Тетя Мария? Нина? - спросил он, голос сорвался.
   - За каждого - своя цена, - ответил Хранитель. - Воспоминание. Значимое. Сильное. Чем ярче лик в твоей памяти, тем ярче искра, нужная для его освобождения, тем дороже плата, - он указал посохом на прибор. - Твое устройство... оно реагирует на силу связи. На силу памяти. Оно покажет тебе цену для каждого.
   Эмиль посмотрел на прибор, направленный на сферу с тетей Марией (он узнал ее, даже сквозь мерцание). Фиолетовый свет сменился на глубокий синий. Цена. Воспоминание о... запахе ее пирогов? Ощущении безопасности в ее крошечной кухне? Он почувствовал, как это воспоминание задрожало внутри него, стало хрупким.
   - И что будет с ними? Если я заплачу? - спросил он, с ужасом ощущая, как конкретное воспоминание о вкусе тетиного пирога с капустой начинает бледнеть, как будто его уже стирают.
   - Они уйдут, - сказал Хранитель. - Не в мир живых. В мир теней. Станут частью того фона, тех шепота и холода, что ты чувствуешь здесь. Но свободными от сферы. Возможно, со временем... растворятся окончательно. Или найдут пристанище в чужой памяти. Шанс есть. Здесь его нет.
   Эмиль закрыл глаза. Перед ним стоял кошмарный выбор: оставить мать и других в вечном, холодном "сохранении" или вырвать их ценой кусков собственной души, обрекая на небытие или призрачное существование. А Колодец... Колодец останется. Будут новые жертвы. Новые лики.
   - А если я разрушу это место? - спросил он, открывая глаза, в которых горела отчаянная решимость. Он посмотрел на белую искру в руках матери. На ее силу. На силу памяти.
   Хранитель впервые изменился в лице. Глубокая скорбь, смешанная с... страхом? Мелькнула в его голубых глазах.
   - Разрушишь? - он тихо засмеялся, но в смехе не было веселья. - Ты ключ, Эмиль Воронцов. Не взломщик. Твоя уникальная память... она дверь. Если ты попытаешься разрушить Колодец изнутри... ты не разрушишь его. Ты распахнешь. Ты выпустишь все это... - он широко раскинул руки, указывая на мерцающие сферы, -...наружу. Миллионы обрывков утраченных жизней, боли, страха, забвения. Они наводнят твой мир. Они смешают прошлое и настоящее. Они сотрут грань между живым и забытым. Твой мир станет... подобием этого места. Хаосом утраченных воспоминаний, бродящих среди живых. И кто знает, какие сущности поднимутся из глубин вместе с этим потоком? - хранитель подошел ближе, его голос стал жестким, лишенным прежней печали: - Выбор прост, хранитель памяти. Заплати цену и забери тех, кого ищешь. Уйди. И оставь Колодец в покое. Или... стань новым Хранителем. Замени меня. Используй свою память, свою силу, чтобы поддерживать печати, сдерживать хаос. И тогда... возможно, я смогу освободить твою мать. Как акт передачи власти. Ее искра достаточно сильна, чтобы пережить выход, если будет проводник, - его взгляд стал пронизывающим. - Но ты останешься здесь. Навеки. Станешь частью камня, тьмы и вечного гула. Тюремщиком забвения.
   Тишина, наступившая после его слов, была оглушительной. Даже гул ликов казался приглушенным. Фиолетовый свет прибора пульсировал на запястье Эмиля, отражаясь в его широких глазах. Перед ним лежали три пути, каждый хуже другого: вечный плен для близких, духовное самоубийство за их призрачную свободу или вечное заточение в аду забвения ради спасения матери и, возможно, мира.
   Он посмотрел на сферу с матерью. На ее ясное лицо. На белый огонек в ее руках. Огонек борьбы. Он вспомнил ее последнее слово в дневнике: "Помни..."
   А потом он услышал его. Слабый, едва различимый сквозь гул, но отчетливый. Голос. Не шепот из сфер. Знакомый, хрипловатый, полный нечеловеческой боли, но - живой:
   - Эмиль...а...нь... Не... слушай... Его...
   Голос шел... из глубины пещеры. Из-за спины Хранителя. Оттуда, где тьма была гуще всего, а на стене, частично скрытая черным инеем, мерцала одна-единственная, крошечная сфера. Ее свет был не синим или белым. Он был красным. Кроваво-красным. И внутри нее, искаженный страданием, но безусловно узнаваемый, был лик Федора. Его рот был открыт в беззвучном крике, но глаза - его мутные, старые глаза - смотрели прямо на Эмиля. И в них горела не смиренная покорность, а яростная, неистовая воля. И предупреждение.
   Хранитель резко обернулся, и на его вечно печальном лице впервые появилось что-то похожее на гнев:
   - Молчи, песчинка! Твое место - растворяться!
   Но было поздно. Эмиль увидел. Услышал. Федор не был стерт. Его бросили в самую глубь Колодца, пытаясь сломить, но он держался. Его память о море, о музее, о своей роли сторожа, его грубая сила духа - все это стало его искрой, его оружием против растворения, окрасив сферу в цвет борьбы и боли.
   И этот голос, эта искра яростного сопротивления, перевернули все. Хранитель лгал. Или не договаривал. Можно бороться. Даже здесь. Даже в самом сердце забвения.
   Эмиль Воронцов поднял голову. Боль в запястье, страх, усталость - все отступило перед холодной яростью и внезапной, ослепительной надеждой. Он посмотрел на Хранителя, потом на красную сферу Федора, потом на белую искру в руках матери.
   - Нет, - сказал он тихо, но так, что его голос прозвучал четко даже в гуле Колодца. - Я не заплачу твою цену. И не заменю тебя, - он шагнул вперед, к возвышению, к сфере матери, фиолетовый свет прибора вспыхивал в его руке, как боевой факел. - Я заберу их. Всех. Но по-своему. И мы разрушим эту тюрьму изнутри. Помнишь, мама? Мы разрушаем тюрьмы.
   Он протянул руку с горящим ожогом к сфере, внутри которой замерла его мать. Не чтобы заплатить. Чтобы забрать. Сила его памяти, его воли, его ярости за Федора, за тетю Марию, за Нину, за всех, с кем он шел, сконцентрировалась в его протянутой руке. Фиолетовый свет прибора слился с белой искрой в руках матери, и ослепительная молния ударила из сферы в его ладонь.
   Хранитель вскрикнул - впервые по-настоящему испуганно. Тьма вокруг заволновалась. Красная сфера Федора вспыхнула ярче. Колодец Времени содрогнулся. Война за освобождение началась. И первой наградой за дерзость стала жгучая боль и льющийся поток чужих воспоминаний, хлынувший из сферы матери прямо в сознание Эмиля, угрожая смыть его "я" в один миг. Цена освобождения оказалась иной, но не менее страшной.
  
   10. Поток воспоминаний и бунт забытых
   Контакт.
   Это был не удар тока. Это был потоп. Океан чужой жизни, чужой боли, чужой радости, чужого страха хлынул в Эмиля через горящий ожог на запястье, ворвался в святая святых его безупречно упорядоченного разума. Он не просто видел воспоминания матери - он был ими.
   Холодный линолеум больничного коридора под босыми ногами (ей 7 лет, она потеряла любимую куклу, и мир рухнул).
   Запах типографской краски в музее в первый рабочий день (гордость и трепет).
   Боль, острая, как нож, когда муж (его отец) не вернулся с фронта (официальная бумага: "пропал без вести", а в душе - черная дыра).
   Первая улыбка маленького Эмиля (луч света в кромешной тьме горя).
   Тени. Всегда тени. За книжными стеллажами. В углу детской. Они смотрят. Голодные. На нее. На ее сына.
   Страх. Всепоглощающий страх забыть его. Забыть себя. Стать пустым местом.
   Борьба. Тайные записи. Поиски похожих случаев. "Проект ПАМЯТЬ" - ее надежда и ее разочарование (они знали! Они боялись!).
   Ящик в столе. Ее маленький арсенал против тьмы.
   Последнее ясное воспоминание: Эмиль, 15 лет, стоит у ее больничной койки. Она не узнает его. В его глазах - боль, стыд, отчаяние. И она хочет крикнуть: "Я помню! Я помню тебя, сынок!" - но из горла вырывается лишь хрип. И тени сгущаются у изголовья, ликуя...
   Эмиль рухнул на колени, вскрикнув от нечеловеческой перегрузки. Его собственное "я" трещало по швам, тонуло в этом бушующем море чужого опыта. Мир вокруг - пещера сфер, Хранитель, красное мерцание Федора - расплылся, заколебался, как мираж. Он был Еленой Петровной Воронцовой, умирающей от ужаса и беспомощности в своей постели. Он был Эмилем-ребенком, отвернувшимся от матери, которую не мог понять и которой стыдился. Боль была физической, разрывающей.
   - Остановись, глупец! - голос Хранителя пробился сквозь водопад воспоминаний, как ледяной нож. Он больше не был печальным философом. В его голубых глазах горел холодный гнев. - Ты утонешь! Ты станешь ею! Или ничем!
   Хранитель ударил посохом о черный камень возвышения. Глухой удар, как набат, прокатился по пещере. Из тьмы за его спиной, из щелей в стенах, покрытых инеем забвения, выползли Стражи. Не двое. Десятки. Они формировались из самой тьмы Колодца, их багровые глазницы зажигались, как адские уголья. Они двинулись к Эмилю, медленно, неотвратимо, их теневая плоть пульсировала от голода. Они шли не просто убить. Они шли стерть, растворить мятежный разум в вечном гуле забвения.
   В этот миг абсолютной беспомощности, когда сознание Эмиля вот-вот должно было лопнуть под грузом двойного существования, пробился другой голос. Хриплый. Яростный. Знакомый:
   - Эмиль! Держись, черт тебя побери! Свети! СВЕТИ ИХ!
   Это был Федор. Его красная сфера пылала, как сигнальная ракета. Казалось, он кричал не звуком, а чистой силой воли, пробивая барьер между мирами, между сферой и сознанием Эмиля. Его голос был якорем. Грубым, неотесанным, но реальным. Он напоминал Эмилю, кто он. Не Елена Воронцова. Эмиль Воронцов. Архивариус. Хранитель. Сын, который пришел спасти.
   - Свети...
   Сквозь боль, сквозь хаос чужих жизней, Эмиль ухватился за этот приказ. Он не мог драться. Не мог бежать. Но он мог светить. Его память была его оружием. Мать вложила в него свою искру, свою борьбу. Теперь он должен был направить ее.
   Он сжал прибор в руке, который все это время пылал ослепительным белым светом, сливаясь с искрой матери. Он не думал. Он вспомнил. Не чужое. Свое. Самое яркое. Самое живое. Как Федор вчера, в холле музея, пел хриплым голосом, освещая УФ-лучом надвигающуюся тьму. Как Юлия писала на Стене Памяти: "Гена. Мастер. Человек". Как Зоя вспоминала тетю Марию: "Вежливая, всегда 'спасибо' скажет...". Как Ольга Сергеевна, несмотря на всю свою суету, все же разрешила "Лики Нерева". Как стажер вспомнил рыжего кота Нины. Как тысячи искр внимания зажглись в городе, пусть на миг, вспоминая забытых.
   Он собрал все эти искры живой памяти, все тепло, всю благодарность, всю ярость за несправедливость. Он пропустил их через призму своей собственной уникальной памяти, усиленной отчаянной волей и потоком силы от матери. И направил все это через прибор - не на Стражей, а в саму пещеру Колодца.
   Прибор взорвался светом.
   Не фиолетовым. Не белым. Золотисто-огненным. Как живое пламя костра в ледяной пустыне. Этот свет ударил не в тела Стражей, а в мерцающие сферы, висящие на стенах, в потолок, в пол, покрытый черным инеем. Он ударил в сам Колодец.
   И случилось невозможное.
   Сферы ответили.
   Не все. Но многие. Сотни, тысячи. Их холодное фосфоресцирующее сияние вдруг вспыхнуло в ответ на золотой луч. В белесых, голубоватых шарах загорелись искорки желтого, оранжевого, розового тепла. Лики внутри сфер ожили! Они не просто плавали или кричали беззвука. Они вспомнили!
   Лик старого кузнеца вспомнил звон молота по наковальне и запах раскаленного металла.
   Лик молодой девушки - вкус первого поцелуя под цветущей яблоней.
   Лик солдата - лицо матери, машущей ему вслед с перрона.
   Лик ребенка - теплые руки, подбрасывающие его вверх, и смех.
   Лик Анны Потаповой - шелест страниц любимого романа и тишину читального зала.
   Лик Геннадия Михеева - точный вес гаечного ключа в руке и удовлетворение от починенного мотора.
   Лик тети Марии - запах свежеиспеченного пирога и улыбку маленького Эмиля на пороге.
   Лик Нины Семеновой - мурлыканье рыжего кота и досаду на вечно теряющиеся бумаги.
   Каждое яркое, теплое, человеческое воспоминание, вспыхнувшее в сферах, стало крошечной искрой сопротивления. И эти искры, сливаясь с золотым потоком от Эмиля и его матери, создали цепную реакцию памяти. Волна живого света покатилась по пещере.
   Черный иней забвения на стенах и полу начал ТАЯТЬ. Под ним открывалась грубая скала, настоящая, не покрытая мертвой пылью. Тьма заволновалась, завихрилась, как дым под ветром. Стражи, почти достигшие Эмиля, вдруг остановились, охваченные смятением. Их теневая плоть заколебалась, стала менее плотной. Багровые глазницы померкли. Они питались забвением, холодом пустоты. Живая, теплая, яростная память была для них ядом.
   - НЕТ! - рев Хранителя потряс пещеру. Его спокойствие исчезло. Его лицо исказилось от ярости и паники. Он поднял посох, и из его навершия ударил сгусток абсолютной, пожирающей свет тьмы - прямо в золотой луч Эмиля. - Закройтесь! Забудьте! Вы - НИЧТО!
   Темный луч столкнулся с потоком живой памяти. Воздух затрещал от невидимой битвы. Золотой свет померк, сжался вокруг Эмиля. Воспоминания матери снова накатили волной боли. Он застонал, чувствуя, как силы покидают его. Прибор в его руке раскалился докрасна, трещал, готовый разлететься. Он не мог долго держать удар.
   - ТЫ НЕ ОДИН, ЭМИЛЬ! - голос Федора прорвался сквозь грохот битвы. Его красная сфера не просто светила. Она пульсировала в такт его крику. - НАМ... ПО...МОГИ!
   И Федор не просто кричал. Он действовал. Его красная сфера, пылая яростью и моряцкой бранью (которая ощущалась, даже не слышалась), рванулась с места. Не к Эмилю. К ближайшей крупной сфере, где застыл лик молодого парня в рабочей робе. Красный свет Федора ударил в холодную синеву шара.
   - Просыпайся, салага! Помни свой цех! Помни свою девчонку Катю! Помни, как первый разок надыбал лишнюю тачку цемента и бухнул на радостях!
   Синяя сфера дрогнула. Вспыхнула оранжевой искрой. Лик парня зашевелился, в его глазах мелькнуло осознание. И его сфера... толкнулась в ответ, ударив лучом теплого света в следующую сферу - пожилой женщины.
   - Бабка! Помни свои пирожки с вишней! Помни внука Вовку! Не давайся!
   Цепная реакция, запущенная Эмилем и подхваченная Федором, пошла по новому кругу. Теперь сами лики будили друг друга! Живая память, передаваемая от сферы к сфере, как эстафета сопротивления. Золотой луч Эмиля, подпитанный этой волной, снова укрепился, оттесняя темную энергию Хранителя. Черный иней таял быстрее, обнажая все больше настоящей скалы. Потолок пещеры затрещал. Сверху посыпались мелкие камни.
   Хранитель отступил на шаг. Его посох дрожал. Абсолютная тьма из него била уже не так мощно. Он смотрел на бунтующие сферы, на плавящийся иней, на Эмиля, который, истекая силами, но не сломленный, продолжал светить, и на красную сферу Федора, носившуюся по пещере, как мятежный снаряд, будившую забытых.
   - Безумцы... - прошипел он, и в его голосе впервые прозвучал... страх? - Вы... разрушите все! Вы выпустите хаос!
   - Лучше хаос... чем эта тюрьма! - выкрикнул Эмиль, собрав последние силы. Он направил прибор не на Хранителя, а на сферу матери. Золотой луч слился с ее белой искрой. - МАМА! ПОМОГИ! ДАЙ СИЛЫ!
   Сфера с Еленой Петровной вспыхнула ослепительно. Белый свет стал почти солнечным. И Эмиль почувствовал не просто поток воспоминаний. Он почувствовал ее волю. Яростную, материнскую волю к свободе. К жизни. К тому, чтобы ее сын выжил. Эта воля влилась в него, как живительный родник. Усталость отступила. Боль притупилась.
   Он поднялся на ноги. Золотой луч из прибора стал шире, мощнее. Он бил уже не просто в пещеру. Он бил в само основание Колодца, в точку, куда указывал фиолетовый огонек прибора раньше. В место, где время смыкалось, где хранились украденные жизни.
   Раздался оглушительный грохот. Не сверху. Снизу. Как будто лопнула гигантская плотина. Пол пещеры вздыбился. Черный камень возвышения треснул пополам. Из трещин хлынул не свет и не тьма. Хлынул... поток времени. Искаженный. Бешеный. В его вихре мелькали обрывки эпох, лица, здания, войны, праздники - все, что было стерто, забыто, поглощено Колодцем.
   Хранитель вскрикнул, отброшенный волной. Его Стражи замерли, дезориентированные, их формы расплывались в хаосе высвобождающейся энергии. Сферы на стенах замигали бешено, их лики кричали уже не от боли, а от освобождающейся силы, от ужаса и восторга перед неизвестностью. Пещера Колодца рушилась.
   - ФЕДОР! - закричал Эмиль, едва удерживая равновесие на бушующем полу. - МАМА! ДЕРЖИТЕСЬ!
   Он увидел, как сфера матери отделяется от разрушенного возвышения. Ее белый свет плыл к нему, как спасательный круг. Увидел, как красная сфера Федора несется сквозь хаос, сметая мелкие тени, к нему же. Он протянул руки, не выпуская прибор, который теперь светил всеми цветами радуги, преобразуя хаос Колодца в поток чистой энергии памяти.
   - Выход! - мысль ударила как озарение. Он вспомнил трещину в замуровке, вход в Колодец. Там был выход! Надо было добраться туда! Вывести поток! Вывести их всех!
   Но Хранитель поднялся среди рушащегося мира. Его голубые глаза горели безумием и решимостью. Он поднял посох, нацеливая его не на Эмиля, а на поток времени, бушующий из разлома.
   - Не выйдешь! - проревел он. - Я сомкну время! Я похороню вас здесь навеки!
   Посох вспыхнул черным солнцем. Темная энергия ударила в бурлящий поток времени, пытаясь сжать его, запечатать разлом. Мир вокруг Эмиля сжался. Давление стало невыносимым. Золотой луч из прибора померк. Сферы матери и Федора замедлили движение. Вихрь стихает? Запечатывается?
   В этот миг тишины перед окончательной катастрофой, из глубины бушующего, но сжимаемого потока времени, донесся новый голос. Не крик. Не шепот. Рык. Древний. Нечеловеческий. Полный бесконечного голода и власти. Что-то огромное, темное и бесформенное шевелилось в разломе, привлеченное битвой, светом и... высвобождающейся энергией миллионов ликов.
   Хранитель побледнел, его уверенность дрогнула.
   - Оно... пробуждается... - прошептал он с подлинным ужасом.
   Эмиль понял. То, что Хранитель так боялся выпустить - не просто хаос забытых воспоминаний. Что-то гораздо более древнее и страшное дремало в самой сердцевине Колодца. И теперь оно просыпалось.
   Выбор исчез. Оставалось одно: бежать. Вырваться из рушащегося Колодца, вытянув за собой поток освобождающихся ликов, пока чудовище из разлома не вырвалось наружу. Или погибнуть, став его первой жертвой.
   Он вцепился взглядом в плывущую к нему сферу матери и красный шар Федора. Его последний резерв сил. Последняя надежда. Он поднял раскаленный, трещащий прибор, направляя его остаточную энергию не на Хранителя, не на чудовище, а на путь к выходу, сквозь рушащиеся своды пещеры.
   - ЗА МНОЙ! - мысленный крик Эмиля рванулся к сфере матери, к Федору, ко всем бунтующим ликам. - ВСЕ ЗА МНОЙ! К СВЕТУ!
   И он рванул вверх по рушащемуся туннелю, ведя за собой бурлящий поток освобожденных воспоминаний и двух самых дорогих душ, освещая путь умирающим, но яростным светом прибора, в котором смешались золото, белизна материнской искры, багрянец Федора и фиолетовая дрожь Колодца. А позади, из разлома, доносился нарастающий, вселяющий ледяной ужас рев пробуждающегося Древнего Голода.
  
   11. Исход и кровь стражника
   Побег из Колодца был не бегом. Это был полет сквозь рушащийся ад. Эмиль мчался по наклонному туннелю вверх, но пространство вокруг него безумно искажалось. Стены дышали, каменные плиты под ногами то удлинялись в бесконечные мосты над пропастями тьмы, то сжимались, едва пропуская его тело. Время текло рвано: секунды растягивались в вечность созерцания летящих обломков, а минуты сжимались в мгновение падения. Фиолетовый свет прибора в его руке (вернее, то, что от него осталось - треснувший, дымящийся остов) пульсировал бешено, выхватывая из хаоса кошмарные видения: лица из сфер, искаженные в крике или внезапно улыбающиеся; тени Стражей, пытающиеся схватить его скользящими щупальцами; отблески того самого Древнего Голода, чей рев нарастал сзади, наполняя туннель леденящим душу давлением.
   За ним, как река света и теней, бурлил Исход. Поток освобожденных ликов. Не все сферы сохранились. Многие лопнули, выпуская лишь сгустки сияющего тумана - чистую сущность воспоминаний, лишенную формы. Другие, более крепкие (как сфера матери, сияющая стабильным белым светом, и багровый шар Федора), неслись в этом потоке, словно спасательные капсулы. Золотисто-огненный свет, порожденный Эмилем и подхваченный тысячами искр памяти, окутывал поток, как защитная аура, отталкивая сгущающуюся тьму Колодца и плавя черный иней на стенах туннеля. Но аура слабела с каждым шагом. Эмиль чувствовал, как его собственная жизненная сила, его память, вытягиваются на поддержание этого света. Ожог на запястье пылал, как раскаленный уголь, проводя в него не только силу матери, но и эхо боли всех, кого он вел.
   - БЛИЖЕ! - мысль Федора, грубая и ясная, пронзила хаос. Его красная сфера рванулась вперед, поравнявшись с Эмилем. - ЧУВСТВУЮ! ВЫХОД! ВЕРХ! ТАМ... ПЫЛЬ! НАША ПЫЛЬ!
   Эмиль почувствовал это сквозь боль - слабый, но знакомый запах. Запах старой бумаги, пыльных стеллажей, музея. Их мир. Он был близко! Сквозь разрывы в искажающейся реальности туннеля он мельком увидел груду битого кирпича, свет фонарика (Федоров фонарь?!), тускло пробивающийся сверху. Это была трещина в замуровке колодца, частично заваленная после их входа!
   Надежда дала новые силы. Он рванул вперед, ведя поток за собой. Но тут туннель схлопнулся. Не физически. Пространство перед ними сжалось, образовав узкую, темную горловину, из которой сочился холод, не колодезный, а знакомый - холод Хранителя. И в этой горловине, слившись с тьмой, стоял Он. Не в своем человеческом облике. Его фигура была выше, тоньше, почти бесплотной. Ткань костюма сливалась с тенями, лицо было скрыто капюшоном из чистой мглы. В руках - не посох, а сгусток пульсирующей черноты, нацеленный прямо на них.
   - ОСТАНОВИТЕСЬ! - его голос был не звуком, а вибрацией самого пространства, ледяным приказом, вбиваемым в мозг. - ВЫ НЕСЕТЕ РАЗРУШЕНИЕ! ВЕРНИТЕСЬ В ВЕЧНОСТЬ!
   За его спиной, в горловине, замерцали багровые точки - глаза Стражей, собранных в последний заслон. А сзади, снизу, рев Древнего Голода стал оглушительным. Чудовище приближалось, привлеченное вспышкой сопротивления и слабостью печатей.
   Исход замер на мгновение. Поток ликов заколебался, свет защитной ауры дрогнул. Страх, древний страх перед Тюремщиком, снова сжал сердца даже освобожденных. Сфера матери вспыхнула тревожно, ее белый свет метнулся к Эмилю, пытаясь укрепить его. Федор зарычал в своем багровом шаре - звук чистой ярости.
   Эмиль понял: промедление - смерть. Им нужно было прорваться. Сквозь Хранителя. Но у него не было сил на новый катаклизм. Его резервы иссякли. Он мог лишь светить, а этого было недостаточно.
   - ФЕДОР МАТВЕИЧ! - крикнул он в отчаянии, мысленно, вкладывая в крик всю свою потребность в помощи. - НУЖЕН ПРОРЫВ!
   Ответ пришел немедленно. Не словами. Действием.
   Багровая сфера Федора взвилась вверх, как снаряд. Она не понеслась к Хранителю. Она рванула вверх, к самому своду туннеля, к тому месту, где сквозь трещины пробивался слабый свет из подвала музея и где чувствовалась "их пыль".
   - ЭМИЛЬ! СВЕТИ! ВСЕМ, ЧТО ЕСТЬ! В ЭТОТ КАМЕНЬ! - мысль Федора была отрывистой, командной. Он указал на участок потолка туннеля прямо над горловиной, где стоял Хранитель.
   Эмиль не раздумывал. Он вскинул руку с прибором, забыв о боли, о пустоте в себе. Он собрал ВСЕ: остатки своей силы, ярость за мать, за тетю Марию, за Нину, за всех ликов в потоке, волю Федора и, главное - белую искру своей матери, которая ответила ему мощным приливом чистой, жертвенной любви. Он направил в прибор не луч, а взрывную волну памяти и воли. Золотисто-огненный свет слился с ослепительной белизной и багрянцем Федора и ударил в указанное место потолка.
   СВЕТОВАЯ МОЛНИЯ ударила в камень. Раздался оглушительный грохот. Не просто обвал. Это был звук рвущейся реальности. Камень не рассыпался. Он... испарился на мгновение, открыв широкий пролом прямо в подвал музея! В пролом хлынул знакомый воздух, пахнущий пылью, сыростью и... жизнью. И в этот же миг багровая сфера Федора, как живой таран, рванула в этот пролом!
   - УХОДИ, АРХИВАРИУС! ВЕДИ ИХ! - его последний мысленный крик прозвучал как победный клич и прощание одновременно.
   Хранитель вскрикнул от ярости и неожиданности. Он повернулся, теневое "лицо" исказилось, направляя сгусток тьмы на прорывающуюся багровую сферу. Но было поздно. Федор был уже в проломе. Его багровый свет, концентрированный до невероятности, ударил не на Хранителя, а вниз, в основание пролома, в самую горловину, где стоял Тюремщик и его Стражи.
   - ПОМНИ, ЭМИЛЬ! ТЫ - СТОРОЖ ТЕПЕРЬ! СТОРОЖИ ИХ! СТОРОЖИ ВСЕХ!
   Взрыв багрового света смешался с черной энергией Хранителя. Раздался звук, как будто рвется сама ткань мироздания. Горловина, заслон Стражей - все это на мгновение исчезло в ослепляющей вспышке. Хранитель отпрянул, его теневая форма заколебалась, пошатнулась. Прорыв был открыт!
   - ВПЕРЕД! - закричал Эмиль, не думая, ведя поток ликов сквозь еще не осевшую пыль взрыва, сквозь пролом, сияющий теперь смешанным светом Федора, его матери и его собственной воли.
   Он вывалился в подвал музея, кувыркаясь по груде свежего щебня и битого кирпича. За ним хлынул водопад света - поток освобожденных ликов. Сотни, тысячи светящихся сфер и сгустков воспоминаний заполнили подвал, ослепляя, наполняя его гулом освобожденных голосов, смехом, плачем, шепотом. Сфера матери мягко опустилась рядом с ним, ее белый свет успокаивающе лег на его плечо.
   Эмиль поднял голову. Подвал был разрушен. Своды частично обрушены. Повсюду валялись обломки. На месте замурованного колодца зиял черный провал, но из него больше не лился адский свет и рев. Оттуда тянуло лишь холодом пустоты и... тишиной. Запечатанной пустотой? Или временно усмиренной?
   Он огляделся, ища багровый шар:
   - Федор Матвеич?
   Ответа не было. Лишь в центре подвала, там, где он пробил выход, на полу лежал предмет. Не сфера. Кристалл. Небольшой, размером с кулак, неправильной формы. Он светился изнутри глухим, усталым багровым светом, в котором угадывались отблески моря, фонаря и неистовой воли старого сторожа. Рядом с кристаллом валялся оплавленный остов УФ-фонаря Федора.
   Федора не было. Его сфера исчезла. Остался лишь этот кристалл - сгусток его памяти, его силы, его жертвы.
   - Нет... - прошептал Эмиль, подползая к кристаллу. Он коснулся его. Камень был теплым. В нем пульсировала знакомая, грубая энергия. И в эту пульсацию была вплетена последняя мысль, последний наказ: "Сторож... теперь ты."
   Боль утраты, острая и чистая, пронзила Эмиля глубже любой физической раны. Федор не просто помог прорваться. Он стал щитом. Он принял на себя удар Хранителя и энергию взрыва, чтобы открыть путь. Он оплатил их свободу своей вечностью, растворившись в багровом кристалле памяти.
   Сфера матери коснулась его руки. Белый свет обнял его, вливая тихое утешение, гордость и бесконечную грусть. Поток ликов вокруг начал потихоньку рассеиваться. Сферы тускнели, сгустки света растворялись в воздухе подвала, как утренний туман. Они уходили. В мир теней? В ничто? Или находили пристанище в тканях реальности? Эмиль не знал. Он знал, что они свободны.
   Он поднял багровый кристалл. Он был тяжелым, не только физически. В нем был вес подвига, вес ответственности. Эмиль посмотрел на свое запястье. Ожог больше не болел. Он превратился в сложную, мерцающую слабым светом татуировку - символ, напоминающий переплетенные цепи памяти и ключ. Знак Стражника. Знак Сторожа.
   Он встал. Тело ныло, душа была изранена, но внутри горел новый огонь. Огонь долга. Огонь памяти. Он посмотрел на черный провал Колодца. Он был тих. Но Эмиль чувствовал - там, в глубине, ранено, но не убито нечто древнее. Хранитель, или то Чудовище, что просыпалось? Печати были разрушены. Дверь приоткрыта. И кто-то должен был стоять на страже.
   Он посмотрел на белый шар матери. Ее образ внутри был спокоен. Улыбался. Она медленно начала тускнеть, растворяться в воздухе, как и другие. Ее время уходить.
   - Мама... - голос Эмиля сорвался.
   Ее свет коснулся его лица в последний раз. В нем были любовь, благодарность и... прощание. Потом белая сфера погасла, оставив в воздухе лишь теплое, сладкое воспоминание о реке и запах духов. Она ушла. Свободная.
   Эмиль остался один. В разрушенном подвале. С багровым кристаллом Федора в одной руке и оплавленным прибором матери - в другой. На запястье - татуировка-ключ. В душе - дыра от потерь и тяжесть нового предназначения.
   Он услышал шаги сверху. Голоса. Испуганные крики. Ольга Сергеевна? Юлия? Полиция? Мир снаружи врывался в его ад.
   Эмиль сунул кристалл и прибор во внутренний карман халата. Он выпрямился. Смахнул седую (да, его виски стали седыми) прядь со лба. Его лицо, всегда отстраненное, теперь было как высеченное из камня - усталое, трагичное, но невероятно твердое.
   Он был Эмиль Воронцов. Архивариус. Хранитель Памяти. Сторож Забвения. И у него была работа. Начинать нужно было с того, чтобы объяснить этот хаос тем, кто никогда не поймет. И найти способ сторожить открытую дверь в бездну.
   Он сделал шаг навстречу шагам, спускающимся в подвал. Первый шаг в новой, бесконечно тяжелой жизни. Жизни Стражника на краю Забвения.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"