Караулит ее у подъезда. Под этими осенними звездами, что не видны за бледным сиянием городских огней, но все равно где-то существуют, среди опавшей за день листвы, в желтом свете уличных фонарей, он терпеливо ждет, кутаясь в пальто, делая вид, что занят своим планшетом. В другие разы уходил, но сегодня твердо намерен дождаться. Или не дождаться, если эта нить оборвана тоже. Можешь представить его сейчас во всем его безумии, в его разрушительном ожидании на этой скромной скамейке рядом с детской площадкой; можешь спросить себя о его целях, но он и сам этого не знает, и никто не знает. Он ждет ее- ту, чья фотография сейчас на экране его компьютера- на ее главной страничке в социальной сети; в который раз смотрит в глаза изображению, пытаясь что-то понять, узнавая и не узнавая, в который раз читает бессмысленный статус: "Завтра будет новый день". За одно это он готов схватить ее, поднять и трясти как куклу, чтобы всю душу вынуть. Но ведь он здесь не за этим.
Если не приглядываться к нему, он кажется спокойным, даже расслабленным- сидит себе человек на скамейке, никого не трогает, весь занятой, рыскает себе в компьютере, но это только внешне. Возможно, ты увидишь все эти мельчайшие признаки: слишком молниеносные взгляды, слишком резкие движения. К тому же, он сам понимает, насколько подозрительно выглядит, находясь здесь. Ладно бы еще был день. Сколько там людей в этих окнах уже взяло его на заметку?
Между тем, время идет. Почти девять вечера, и он все больше тревожится. Не знает, совершенно не знает, зачем он здесь. Но и уйти не может. Изредка проходят люди, подъезжают и отъезжают машины. Украдкой, он присматривается ко всему. Ее все нет.
Я ее вообще узнаю?- спрашивает он себя. На фотографии у нее короткая стрижка, он никогда не видел ее такой. Но ведь узнает, узнает в любом случае. Если только она появится.
На самом деле он не уверен. Пожалуй, среди прочего, это можно назвать его главной целью на данный момент: убедиться, что она действительно живет здесь, в той квартире, которую он помнит. С одной стороны это кажется невероятным, и ему крайне сложно представить, каким образом могли сложиться все события ее жизни, чтобы вновь поселить ее здесь. Так, словно то, что хранится в его памяти, не имело никакого смысла, ничего не изменило в этом мире и ни на что не повлияло. Это абсурдно. А у нее даже номер не изменился- исчез из его телефонной книжки, но не из его памяти. Он звонил не так давно. Слышал ее голос, именно ее голос, а сам молчал, так и не решился что либо сказать, потом нажал на сброс. И если все, кроме главного, в этом разнесчастном мире на своих местах, то он обязательно ее дождется. Что это даст ему в конечном итоге- это уже другой вопрос. Пока он даже не задумывался.
На улице, кажется, холодает; он зябнет, беспокоится, все чаще поглядывает на знакомые окна на третьем этаже. Три темных окна.
И вот, пока он варится в своем ожидании, к подъезду- так просто и обыденно- подъезжает машина, и он почему-то сразу понимает, что это именно та машина, и пульс его сильно учащается, а в горле пересыхает- он сам не ожидал, что будет так.
Первым появляется водитель- крепкий такой тип в костюме и при галстуке. Неспешно обходит машину, открывает пассажирскую дверцу. Но сначала в упор смотрит на человека на скамейке.
А он изо всех сил делает вид, что беспечен, что его ничто не касается, и водитель, кажется, не находит его подозрительным, а если и находит, какая разница? Что он может предъявить?
И наконец появляется она. По- прежнему делая вид, что не обращает внимание, хотя так трудно скользить мимолетным взглядом и сохранять бесстрастное выражение лица, он вполне успевает ее рассмотреть, пока она прощается с водителем, идет к подъезду, достает ключи с "таблеткой", чтобы разблокировать магнитный замок. В сущности, ему хватает одного взгляда, чтобы узнать ее. Он не видел ее- сколько?- месяца два уже, но сейчас получается, и в этом все его безумие, безумие всей Вселенной, что он видит ее впервые в жизни.
Она в плаще, в какой-то, должно быть, элегантной шляпке с широкими полями; когда он видит ее со спины, его пронзает чувство ложного узнавания, потому что она так похожа, а ведь он никогда этого не замечал. Он знает, сколько ей лет, но ее фигура сохранила девичью стройность, даже хрупкость, и вообще, она выглядит потрясающе, и теперь он окончательно понимает, насколько все невозвратно, насколько все потеряно, и, когда хлопает дверь подъезда, он низко опускает голову, до боли стискивает зубы, зажмуривается. Слышит как отъезжает машина, сидит неподвижно еще долгие мгновения, затем открывает глаза, включает свой планшет. Опять смотрит на ее фотографию. У нее очень короткая стрижка, тогда как он помнит ее только с длинными волосами, она улыбается, и все в ее мире на своих местах, все идет своим чередом. "Каменева Анна Андреевна,- читает он,- 51 год. Завтра будет новый день".
Сука, думает он, но сейчас в его мыслях нет ненависти- только невообразимая тоска, которая сильнее всех остальных чувств.
Так ли уж надо было приходить? Что это, в конце концов, ему дало? Он же держался долгое время. А теперь стало только хуже. Он бы мог подбежать к ней, схватить за руку, остановить. И что бы он сделал дальше? Кричал бы в ее испуганное лицо свой единственный и единственно важный вопрос? Почему? Почему? Почему? Ему действительно нужно это знать, но как?
Ладно, может быть, и имело смысл прийти сюда. По крайней мере, он кое-что для себя прояснил. Он поднимается со скамейки, видит, что свет в окнах на третьем этаже уже горит. Она одинока. Одинока.
Потом он уходит. Идти далеко, практически, на другой конец города, но он собирается проделать этот путь пешком. Нужно много времени, чтобы прийти в себя, хотя все равно не получится.
Его зовут Валерий, если тебе это важно. Ему тридцать девять. Последние два месяца он живет хуже, чем в аду. Если вдуматься, он вообще не живет. Он точно знает: все, что происходит вокруг него, все события мира, все размеренное течение времени- это не его жизнь.
Иногда он представляет себя в несуществующем месте. В своем воображении он видит небольшое спокойное озеро, вода в котором кристально чиста, и в солнечный день можно наблюдать косяки рыб, игриво проносящиеся над песчаным дном. Озеро надежно сокрыто в окружении могучих деревьев, которые по осени в пронзительной тишине роняют на водную гладь свои широкие листья, а где-то на горизонте, возможно, вздымаются величественные горы. А еще там, недалеко от берега и простого деревянного причала с маленькой лодочкой, под раскидистой кроной старого дуба прячется сложенный из бревен домик, и зимой, когда все вокруг покрыто пушистым снежным одеялом, и ты возвращаешься от проруби по льду озера, набрав ведро студеной воды, дом, сам уже похожий на огромный сугроб в этом лесу, встречает тебя теплым и уютным светом своих окошек.
Он бы мог там жить. В тишине, вдали от всего. И чтобы они были с ним. Но это всего лишь то, что однажды ему приснилось.
В прошлом году, весной, аккурат восьмого марта, с ним приключился несчастный случай. Не то чтобы очень серьезный. Всего лишь сломал правую ногу. Закрытый перелом со смещением. В тот день собирались по-семейному, дома. Готовили праздничный стол. Вдвоем с тестем готовились поздравлять своих милых дам. Тяпнули по маленькой коньячку, пока эти самые дамы- ага, в свой праздник- занимались на кухне.
Выяснилось, что мало хлеба. Пресловутый хлеб, как в том анекдоте. И кому за ним идти, как ты думаешь? Он и пошел.
Именно в тот день неожиданно подморозило после хорошей оттепели, и, по случаю праздника, далеко не везде тротуары оказались посыпаны. И надо же было ему так нелепо поскользнуться! Стопа подвернулась внутрь, и он сел на нее всем весом, отчетливо, действительно, мать его, отчетливо услышав хруст. Сразу вскочил, пробежал несколько метров и остановился, начиная понимать, что нога его больше не держит. Боль оказалась просто ошеломительной, вряд ли он до этого испытывал такую. Он медленно сел прямо на предательски скользкий тротуар, осторожно вытянул перед собой ногу, которая отзывалась острыми вспышками боли на малейшее движение. Никогда ничего не ломал и не знал, каково это, но теперь не возникло никаких сомнений- именно перелом, чтоб его.
-Ну дела,- прошептал он. Начал шариться в карманах куртки. На секунду пронзил ужас: не оставил ли дома телефон. Нет, нашел. Набрал номер.- Танечка, тут у меня... да подожди ты, какой хлеб? Я не забыл. Я ногу сломал. Ногу сломал, говорю. Да, блин, уверен!.. А я недалеко...
Он сидит и ждет; прохожих мало, а те, что есть, проходят себе мимо. Через несколько минут появляется его жена вместе с тестем. Теща осталась дома с Аней- младшей.
-Ничего себе сходил за хлебушком?- говорит тесть.
-Да уж,- отзывается он с бледной улыбкой.
-Только ты так мог!- Его жена бледная, она почти кричит.
-Цыц, девка!- Тесть склоняется над ним- Сильно хреново?
-Так, побаливает.
-Я испугалась же! Валера, как же так! Папа, надо его в больницу!
-Так вызывай! Стоит, кудахтает.
-Таня, не переживай, я в порядке. Нехорошо, конечно, получилось...
Через какое-то время они втроем находятся в приемном покое, и дежурный травматолог оказывается веселым и достаточно опытным врачем.
-Опачки!- встречает он их неожиданно радушно.- Что-то рановато сегодня!
-Да мы как-то не собирались...
-Все так говорят. Ладно, давайте посмотрим, что у нас.
В какой-то момент хирург отзывает его жену в сторонку, и только позже, уже по пути домой, она расскажет, что он ей сообщил: "Я попробую вправить, но если не получится, повезем на операцию".
Валерия усаживают на кушетку, врач начинает накладывать гипс. Выглядит он при этом уверенно, деловито, чуть ли не напевает. Валерий поневоле успокаивается, даже боль как будто отступает, хотя врач не особо церемонится, и его прикосновения к ноге не то чтобы нежные.
-Помоги-ка мне,- будничным тоном говорит он.- Подержи-ка. Вот здесь, за края.
Валерий послушно хватается за края лангеты.
-Да что ты, крепче держи. Держишь? Крепко?
-Ага.
Врач мнет гипс на его ноге и вдруг резко дергает лодыжку в сторону. Валерий слепнет от дикой боли, бьется затылком о стену.
-Очень хорошо,- произносит врач и быстренько заканчивает с гипсом.- На снимок, живо!
Валерия снова везут на флюорографию, он бледный, весь в поту, а в коридоре его тесть усмехается:
-Ну и видок у тебя, а?
Татьяна держит сжатые кулачки перед грудью, и столько в ней боли и тревоги, что хочется ее обнять, успокоить.
-Все хорошо,- говорит он.
Обходится без операции, без всех этих страшных спиц и растяжек. Хирург просто молодец.
Вскоре они едут домой. Тесть говорит что-то о костылях, с которыми придется сдружиться на месяц или на два, вспоминает, как в молодости, еще до армии, сам лежал в больнице весь переломанный, рассказывает эту историю, которую все, кроме водителя такси, уже неоднократно слышали. Ничего, мол, обошлось. И когда Танька родилась, он ее с роддома уже на своих ногах встречал. А потом даже в армию сходил, правда, не в свой призыв. Валерий чувствует неожиданное спокойствие- страшное уже позади, и теперь приходит облегчение. Татьяна прижимается к нему сбоку, молчит, только вздыхает изредка.
-Заедем за хлебом?- спрашивает он.
Тесть начинает хохотать, весьма удивляя водителя.
Наконец они оказываются дома, и дочь выбегает из дальней комнаты и бросается к нему, вся зареванная.
-Анечка,- удивляется он,- ты же у меня уже большая девочка. Ну что ты?
Теща смотрит на него немного виновато.
-Никак не могла успокоить. Я же говорила, Младшая, с папой все в порядке. Ты же сама по телефону разговаривала,- она качает головой.- Поди нас, женщин, пойми.
-Простите, что праздник испортил.
-Вот еще, испортил! Я такой стол накрыла, пока вы ехали,- весь отчет она выслушала по телефону, поэтому сейчас ни о чем не спрашивает.
-Мы с хлебом,- говорит тесть и опять хохочет.
Сейчас, по пути домой, он отчего-то вспоминает этот случай. Это было или нет?- думает он. Нога тогда срослась хорошо, попеременно он избавился от гипса, костылей, эластичного бинта и тросточки. Больше нога его не беспокоила. До этой минуты. Он вдруг начинает заметно хромать, снова чувствует эту тупую ноющую боль- так болело, когда нога уже срасталась. Говорят, так болит даже ампутированная конечность. И он точно знает, что так болит даже ампутированная жизнь.
Посмотри теперь на его квартиру. Она может показаться довольно- таки милой, даже уютной в каком-то смысле. Но это, если не смотреть на нее его глазами. А так- все, вроде бы, в порядке, ничего не разбросано по комнатам, не валяется где попало, все прибрано. Относительно, конечно. Пыль скапливается по углам, на поверхностях вещей и на полу в большей части квартиры. В две из трех комнат он и вовсе не заглядывает, обитая только в одной- самой маленькой. В общем, сразу понимаешь, что это жилище одинокого человека. Это понятно и ему самому. Он не любит здесь бывать. Он боится здесь бывать. Это похоже на пытку, каждый раз наблюдать отсутствие чего-то на своих привычных местах или наблюдать что-то лишнее. Больше всего пугает именно отсутствие того, что здесь должно быть и чего нет. Он никогда не привыкнет к своей квартире, и, если бы мог, уже бы избавился от нее, но, видимо, живет еще в нем слабая надежда. Вдруг однажды он проснется и...
Но он уже продал машину, гараж и дачу. На какое-то время денег хватит, ведь он и с работы уволился. Как он мог продолжать работать?
Тебе стоит знать, что он не совсем нормален. Да что там, он совершенно безумен. Всю жизнь он был немножко инертным, скорее ведомый, чем лидер; теперь он растерян, он загнан в угол, он раздавлен. С другой стороны, безумен или нет, при всех своих сдвигах психики, он же как-то держится до сих пор. Если это можно так назвать.
На столе в маленькой комнате лежит книга. Строго говоря, это не книга, а обычная общая тетрадь с листами на спирали. Но у нее есть название: "Практика Чарльза Дарвина". С месяц назад он сам вывел заголовок на титульном листе. Иногда делает какие-то записи, словно ведет дневник или пишет письмо. Или книгу. Но это не то, не другое и не третье. Чаще всего это просто бред, выплеснутый на бумагу. Его личный кошмар.
Сейчас, после долгого и трудного пути домой, в тишине и пустоте своей чужой квартиры, он садится за стол, включает настольную лампу, открывает тетрадь, перелистывает, сидит неподвижно, потом пишет: "Каменева, ты сука". И ниже: "Я должен услышать, что она сама скажет".
Первая запись в его "книге" такая: "Мутации происходят случайным образом, но эволюция не случайна и имеет своей целью наилучшую приспособляемость, направленную на выживание видов. Старик Дарвин был прав. Что-то движется все время, природа слепо перебирает варианты, пробует, отбрасывает, снова пробует- все это абсолютно хаотично, но, при всем, не выходя из некоего русла, следуя определенным вектором. И на любом этапе неизвестно, кто выживет, а кто нет. И куда деваются те, кто оказался отброшен? Почему они просто исчезают? Кто их изымает из мироздания? И где их искать? Что мне делать?"
Теперь он и сам не может вспомнить, почему прицепился именно к Дарвину и какими путями двигалась его мысль, когда решил записывать все происходящее. Позже он выразил свои сомнения: "Причем здесь Дарвин? Разве это эволюция? Может, квантовая физика даст ответ? Параллельные вселенные существуют? Черт, откуда я знаю!? Мне нужно искать что-то конкретное. Я, кажется, догадываюсь, где".
И далее: "Ходил к ним. И в самые первые дни тоже, не знаю, сколько раз. Это что, шутка? Никого не застал. Допускаю, что адрес может быть совсем другим, но все равно нужно убедиться. Поищу в сети... Она существует. Не так уж сложно было найти. Сначала отчаялся, а потом вспомнил девичью фамилию. Вот как... А его нигде нет, вообще нигде. У меня плохое предчувствие. Попробую обойтись без интернета. Нужно проверить газеты за тот год- что если моя догадка верна? Я боюсь".
Некоторое время спустя появилась такая запись: "Результаты поиска: "Семьи Федоровых, Каримовых и Каменевых выражают глубокие соболезнования семье Томиловых всвязи с безвременной кончиной любимого сына Виктора. Скорбим вместе с вами." Черт, черт, черт! Как же так!? Как ты мог! Восемьдесят третий год! Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!"
Последующие записи становились все более бессвязными, отрывочными и бредовыми.
Есть у него один друг, с которым он не виделся почти два месяца. С ним все в порядке, насколько он знает. Но в тот последний раз, когда они виделись, Валерий так и не смог открыться. Хотел, но передумал в итоге. Смотрел на его жизнь, слушал его истории, и все больше поражался дикости, невозможности происходящего. Так и не стал ничего рассказывать, прекрасно понимая, что, в сложившихся обстоятельствах, ему прямая дорога- в психушку. Нет, друг, конечно, не сдаст, но и видеть недоумение и страх в его глазах было бы невыносимо.
Недавно друг звонил.
-Ну здоровенько.
-Привет.
-И где ты пропал?
-Да, дела, понимаешь. Дела. Закрутился.
-А позвонить? Я тебе звонил, ты не брал.
-Что-то не помню. Я...
-Ладно, слушай, у тебя на субботу какие планы?
-А что?
-Да, бляха- муха, в гости тебя хочу зазвать! Какое число будет, помнишь?
- Какое?.. О! О, черт!
-Ага. Приходи. Ксюха нам такой стол организует.
-Миха, я... мне тут уехать нужно срочно. Никак не смогу.
-Вот это номер! И куда? Зачем?
-Ну... в командировку отправляют. Прости, никак.
-Вообще обида! Я-то настроился. Ладно, чего уж... Сам-то как?
-Да ничего, потихоньку.
-Что-то голос у тебя мертвенький. Спал?
-Да нет, я тут...
-Ну ты звони, что ли, не теряйся.
-Хорошо...
Он почти нажимает на завершение вызова, почти обрывает разговор, который его тяготит, но вдруг, подчиняясь мгновенному импульсу, спрашивает:
-Миха, а ты помнишь как обещал валяться на площади пьяным, в своем лучшем костюме, когда у меня ребенок родится?
-Ого ты вспомнил! Обещание в силе. Честно говоря, я запарился ждать. Ты что, бабу нашел? Беременную? Или сразу с готовыми детьми?
-Это... мне бежать надо, давай потом созвонимся.
-Нихрена не понял. Ладно, пока.
-Да, пока...
Он почти швыряет от себя телефон. Его трясет. Ты же валялся, думает он. Орали под окнами, потом валялся. Было весело. Даже милиция- тогда еще милиция- не тронула.
Нет, это не должно его удивлять, и не удивляет,- это всего лишь еще один ножевой удар в сердце. Он прямо- таки чувствует как все это копится в нем- капля за каплей- и уже почти готово выплеснуться. Во что- нибудь страшное. Он даже боится представить, чем это может обернуться. Определенно, он потенциальный клиент психушки. В этой жизни- вне всякого сомнения, даже без разговоров. Какая разница, свихнулся он или мир вокруг него? В любом случае, долго ему не выдержать. Что касается его, он думает, что пока еще не перешел эту грань настоящего распада. В своем мире он нормален, даже если любой скажет иначе. Можешь согласиться с ним или нет. Все зависит от точки зрения.
И вот он пишет сейчас: "...что она сама скажет. Конечно, она меня не знает. Не могу подойти просто так- что я скажу? И с какой стати она станет отвечать? Как нам сойтись?"
Чувствует боль в сломанной ноге. Даже рад этому на свой горький лад. По крайней мере, это было. Мир может делать и думать что угодно, мир может катиться ко всем чертям. Никто не заставит поверить, что все придумано. Невозможно.
Он закрывает глаза и снова уносится в свои воспоминания, которые для него единственно реальная вещь во Вселенной. Кроме них у него ничего нет. Воспоминания могут поблекнуть со временем- это то, чего он боится больше всего. Но, так или иначе, теперь у него есть бредовая цель. Она должна меня узнать, думает он. А потом я спрошу.
Однажды они поссорились. Абсолютно неважно, какой был повод, да и мало ли было ссор до этого и после- это реальная жизнь, в ней не может быть все гладко. Он не вспоминает о своей тогдашней глупой и незначительной обиде, из-за которой, раздув ее до вселенских масштабов, хотел даже уйти ночевать к друзьям. Вспоминает, как сидел на кухне, надутый и злой, и как вошла жена, демонстративно его игнорируя, стала что-то делать, греметь посудой. А он продолжал сидеть, бросая взгляды исподлобья, но уже чувствуя, что остывает. Потом забежала дочь, села на стул напротив него, покачалась.
-Папулечка, ты дурак.
-Что?- только тут он обратил на нее внимание.- Разве можно так про отца?
-Мама так сказала.
Он смотрел на ее серьезное личико, и удивительная нежность вдруг пронзила его- тогда, и сейчас, в памяти- и наступило раскаяние: что он делает, когда рядом с ним два самых дорогих человека?
-Мама права,- сказал он.- Ты даже не представляешь, Младшая, насколько она права.
Что-то меняется в позе его жены; он видит как расслабляется ее напряженная спина, опускаются плечи, склоняется голова. У него начинает дергаться уголок губ, потом он как бы несмело улыбается. А дочь так вообще тянет улыбу до ушей.
Люди, которых он любит больше жизни. Они ссорились, конечно, как и все, но никогда надолго.
Позже, ближе к ночи, жена стоит в дверях их спальни, играя завязками своего халатика.
-Давай мириться?
-Ох,Танечка!
-Как тебе так?.. А так?
-Ребенок точно уснул?
-Спит без задних ног. Тссс... тихонечко...
Любовь существует. Вспоминая, он смотрит на свои раскрытые ладони, словно пытается разгадать все эти бессмысленные линии. Потом закрывает ими лицо.
Ты видишь его теперь под звездами зимними, в ясную и морозную ночь. Все тот же двор, деревья, давно сбросившие листву, детская площадка и скамейка, искорки света на снегу, гирлянды в окнах некоторых квартир.
Она уже знает его, поскольку для человека, одержимого навязчивой идеей, подстегиваемого собственными темными демонами, многое становится достижимым. Он водитель в той фирме, где она- главный бухгалтер. Носит черный костюм с галстуком и возит ее до подъезда. Она общительная, всегда была такой, и часто непринужденно болтает с ним по пути домой или из дома, и когда он возит ее по магазинам или по каким-то другим ее делам. Делится с ним впечатлениями, историями, проблемами, словно он ее бесплатный психолог, лучшая подруга, личный дневник или кто там еще. Она может быть какой угодно холодной, неприступной, сугубо профессиональной на работе, но в жизни, он знает, она совсем не такая. Это все от одиночества, думает он. Но, похоже, он ей искренне симпатичен.
Какие отношения были у нее с ее прежним водителем? Впрочем, не все ли равно? Он ушел, возит кого-то другого, и когда Валерий пришел устраиваться на работу, с созревшим планом в голове, и узнал про вакантное место, то даже не очень удивился, будто вывернутая наизнанку Вселенная сама привела его к этому- почему бы и нет? Но сердце сбилось с ритма, и он подумал о некой неотвратимости в мироздании.
Все это время он, внешне вполне раскованно, общается с ней, пряча свое безумие под маской этакого простого парня, при этом, внимательного, с хорошими манерами, всегда готового выслушать, поддержать и посочувствовать. Но так и не задал ей тот главный вопрос, ради которого все затеял и проводит некоторое время рядом с ней почти каждый день- не знает, насколько близко она пустила его в свою жизнь.
Каждый раз ему почти что физически тяжело видеть ее, но есть одна вещь, которая его тревожит и пугает: с нею ему почему-то легче, чем без нее, и он уже не раз ловил себя на мысли, что с нетерпением ждет встречи. С другой стороны, если подумать, остался ли у него кто либо ближе?
В эту ночь, далеко за полночь, он привозит ее к такому знакомому, почти родному подъезду. Она немного пьяна сегодня, и большую часть пути он слушал ее, и слышал, как за беззаботным смехом сквозит все то же самое одиночество. Чему он почти рад с некими отголосками злой горечи, но- не совсем. Сильнее оказываются печаль и жалость, и он не может избавиться от этих неожиданных чувств.
-Приехали, Анна Андреевна,- говорит он, останавливая машину, чуть повышая голос, потому что ему кажется, что она задремала- молчит уже пару кварталов.
В их фирме был корпоратив; он не совсем понимает, с какой стати они отмечают Рождество по- католически, да и не столь уж важны для него их традиции.
Она поворачивается боком на своем сидении, внимательно смотрит на него. Он, не глядя, чувствует этот взгляд, и отчего-то ему не по себе.
-Поможешь мне?- спрашивает она; ее голос становится немного хриплым, сумрачным.
-Конечно,- отвечает он, непонятно почему чувствуя как мурашки пробегают по всему телу.
Он покидает машину, обходит ее, открывает пассажирскую дверцу. Она принимает его руку, крохотная, хрупкая даже в своей объемной белой шубке.
-Глуши-ка двигатель.
Он на секунду замирает.
-Хорошо.
Забирает из машины букеты цветов, бумажные пакеты с какими-то подарками (в одном характерно позвякивает), и, вслед за ней, заходит в подъезд. Он бывал здесь довольно часто в последнее время- то продукты помогал занести, то еще что-нибудь, но сегодня... сегодня все как-то по-особенному. Он чувствует это, поднимаясь вслед за нею на третий этаж. Ее слегка пошатывает, а он, глядя ей в спину сквозь бутоны роз и снова находясь во власти ложных проблесков дежа-ву , думает: я спрошу. Сегодня я узнаю.
-Боже, я так устала,- жалуется она, останавливаясь возле своей квартиры, перебирая ключи.
-Ничего, сейчас отдохнете,- он отвечает почти на автомате, его мысли далеко и вертятся вокруг того разговора, который он вынашивает в себе уже несколько месяцев и кроме которого его ничто не интересует.
-Да?- Она как-то не по-трезвому пристально смотрит на него, слегка улыбаясь. Попадает ключом в замочную скважину.- Заходи. Извини, не очень прибрано.
Он переступает порог квартиры, становясь вдруг неуклюжим, не знает, куда девать все эти цветы и пакеты.
-Подожди,- произносит она, забирает у него букеты и уносит куда-то в комнату, не разуваясь и в верхней одежде; вернувшись, становится рядом с ним, повернувшись спиной.- Бросай все здесь пока.
Он ставит пакеты на пол и принимает с ее плеч шубу. После чего опускается на колени и, подчиняясь молчаливому приказу, снимает с нее сапоги.
-Возьми этот пакет,- говорит она, уходя в гостиную.
Он поспешно разувается, берет позвякивающий пакет и идет следом. Сегодня на ней длинное вечернее платье, темно- синее, с открытыми плечами, облегающее ее все еще стройную фигурку. Он невольно задерживает взгляд, ловя какие-то одному ему известные знакомые черты, наблюдая как она преувеличенно грациозно садится в кресло рядом с низеньким столиком.
-Давай выпьем,- предлагает она.- Там вино, а для тебя- виски. За Рождество.
-Рождество через две недели.
-Ха, какой принципиальный! Не все ли равно? Хорошо, давай за Наступающий.
-В любом случае, я за рулем. Мне еще машину ставить.
-А я настаиваю. Машина никуда не денется.
Она не то чтобы так уж пьяна, она вообще редко и мало пьет, как он знает, но сейчас в ее глазах искрится непонятный озорной огонек. В ее так болезненно, так пугающе похожих на образы его потерь глазах. Он молча достает бутылки,ставит на столик, а она вдруг начинает суетиться.
-Ой, у меня же вкусненькое есть! Я сейчас. Достань пока бокалы. Вон там. Видишь, а у меня еще елка не стоит. Поможешь с этим? Нет, не сейчас, конечно...
Немногим позже они сидят рядышком- она что-то говорит, он что-то отвечает; его мысли темны, он пытается выстроить в голове слова, которые должен произнести, но не знает как.
-А ведь ты мне сразу понравился,- вдруг слышит он и замирает в почти мистическом ужасе; ее рука касается его щеки.- Как насчет того, чтобы меня трахнуть?
Он шокирован- ситуацией, прямотой слов, тем, что его мир переворачивается с ног на голову в очередной раз, тем, что вообще оказываются возможны такие вещи. Он растерян, он в дикой панике, и в этот момент что-то поднимается в его душе, из самых ее мрачных глубин, совсем уже беспросветное- как некий разрушительный черный зверь, как сама тьма- без имени, без сердца, без надежды. Вся боль, что клубится в нем, внезапно выплескивается наружу с чем-то похожим на стон, его разум пустеет как покинутая комната, по которой гуляют сквозняки, он окончательно проваливается в свое безумие.
Подхватывает ее на руки, немного даже пугая своим напором- такую привычно легкую,- несет в спальню, где на кровати разбросаны розы из всех этих подаренных букетов.
-Ой, больно,- шепчет она.- Нет, не останавливайся.
Он почти груб поначалу, нетерпелив, а потом странно нежен. И уже не до разговоров.
Прошлый Новый Год они справляли дома, пригласили гостей, и их друг Михаил с женой Ксенией пришли в образах Деда Мороза и Снегурочки.
-Ох- хо- хо!
-Дурак! Это Санта Клаус так говорит.
-Тихо! Уволю нафиг, другую Снегурочку найду.
-Слышь, ты, борода из ваты... тш-шш... идет...
-Папа, мама, к нам Дед Мороз пришел!
-Отворяйте ворота, добрые хозяева, как говорится... как там?.. Шел я долго, от самого Северного Полюса, лесами и горами... с мешком подарков... и с внучкой своею. А не здесь ли живет девочка Аня? Нам сказали, она весь год была послушной, хорошо себя вела, радовала родителей.
-Это я, дядя Миша. Стишок рассказать?
-Какой же я тебе дядя? Я Дед.
-Ха, ну точно- дед! Подвинься, дедуля. Здравствуй, Анечка! Здравствуйте, мама и папа Анечки!
-Ну здравствуйте и вам, настоящая Снегурочка и человек в красном костюме... с красным носом!
-Папа, Снегурочка- тетя Ксюша, ты что, не узнал?
-О, вот как? А мне кажется, Снегурочка самая что ни на есть настоящая. А вот дедушка... да и дедушка какой-то подозрительно настоящий. Старенький. Посмотри, как он жует бороду.
-Фу, Валерка! Доча, не слушай. Проходите, проходите!
-А стишок рассказывать?
-Обязательно. Дай только дедушка сядет.
-Нас очень интересует, что же у него в мешке. Я, кажется, слышал оттуда хороший звук.
-О? Вот такой?.. Да, звук просто замечательный.
-Проходите уже.
-А есть "какая гадость эта ваша заливная рыба"?
-Ха!
-Ксюшка, поможешь мне?
-Конечно, но сначала давай стишок послушаем.
-С Новым Годом, народ!
-С Наступающим!
Один год может изменить все. Может открыть великие возможности или все разрушить. Никогда не знаешь заранее.
Он подходит к окну, голый, раздвигает шторы. Уже почти утро, но до рассвета еще далеко. Где-то вдали мерцают огни, перемигиваются в сонной тишине. Пустота в мире и в голове. Безумие схлынуло, и он подавлен своим предательством, безмерным чувством вины перед образами в собственной памяти. Ему кажется, что теперь они покинут его, а если нет, на них всегда будет ложиться горький налет измены. Он шокирован, и страшнее всего оттого, что в нем, если заглянуть в самую глубину, почти нет сожалений. Смотрит в окно, в снежную темноту, в размытые всполохи далеких огней, во всей бездонной, безнадежной, неизбежной полноте осознавая свою потерянность, свое одиночество в бесконечности Вселенной. Одиночество? Разве он один сейчас?..
-Валера, если хочешь, давай все забудем,- он слышит в ее голосе ту же скованность, ту же огромную вину.- Я же все понимаю. Забудем, и все, ничего не изменится.
-Я не хочу ничего забывать,- говорит он.
Она сидит в темноте позади него, с натянутым до подбородка одеялом.
-И что дальше?
Он и сам хотел бы знать, что дальше. Что? Всего-то двенадцать лет разницы. Странно, никогда и не задумывался. Все теперь странно.
-Аня...- словно пробует имя на вкус.- Аня, ты любила когда-нибудь?
Он сам поражен тем, что главный вопрос все-таки, несмотря ни на что рвется наружу, и что голос его при этом звучит ровно, даже расслабленно.
-Что?- Она растеряна.- Причем здесь?.. Мы же взрослые люди. Ты можешь просто сказать...
-Нет,- он качает головой, по-прежнему стоя к ней спиной, все так же глядя в окно.- Я правда хочу знать. Расскажи.
-Что ты обо мне думаешь?
-Ты не так поняла. Аня... Анечка... Мне... мне нужно знать.
Он не знает, что она слышит в его голосе и как воспринимает все это, но словно бы что-то меняется вдруг в атмосфере комнаты. Фактически, он чувствует это всей кожей, на которой приподымаются волоски, погружается в новую и такую сложную для осознания близость.
-Один раз,- говорит она севшим голосом.- Всего один. Очень давно.
И она рассказывает эту историю, многое из которой он слышал, многое восстановил, обо многом догадывается. И сейчас, произносимая ее усталым голосом, в обволакивающей тишине, в полной запредельной тайны предутренней тьме, она звучит как выворачивающий все наизнанку кошмар.
Первая и, так получилось, единственная настоящая любовь. Виктор, ее Витенька. Беременность в семнадцать лет. Как-то поздним вечером он возвращается от нее, от дома ее родителей. Мотоцикл, скользкая дорога. Он весь переломан, и его голова раскалывается прямо внутри шлема. Он не умирает сразу, лежит в коме, а врачи говорят, что, даже если выживет, превратится в овощ. Потом его отключают, а у нее- выкидыш.
-Я тогда таблеток каких-то наглоталась.,- говорит она- так тускло, словно рассказывает о ком-то совершенно постороннем.- Ничего не соображала. И... крови было... И все. Детей иметь не могу. А теперь уже...
Она замолкает, а ему кажется, что он рухнет, если что-нибудь не сделает. И он поворачивается к ней, видит ее контур в глубине комнаты и начинает говорить.
-У меня тоже есть для тебя одна история,- его голос по-прежнему спокойный и, пожалуй, такой же тусклый и отстраненный как у нее.- Ты никогда не думала, что было бы, если бы все пошло иначе? Что Виктор бы выжил тогда? Что так, как случилось, просто не должно было быть?
Он прекрасно понимает, что причиняет своими словами острую и незаслуженную боль, но отголоски прежней злости и обиды говорят в нем, и он не может остановиться.
-Представь, что в положенный срок у тебя родилась девочка. Таня... Потом она выросла... и такие у нее глаза, знаешь, что хочется вечно смотреть в них... Однажды она встретила мужчину, и потом они поженились. А после у них родилась тоже девочка- далеко не сразу, но тем долгожданней оказался ребенок. Твоя внучка. Они даже назвали ее в твою честь- Аня. И все в семье называли ее Аня- младшая. Или просто- Младшая. Теперь она уже школьница.
-А где сослагательное наклонение в твоей истории?- спрашивает она, и он чувствует слезы в ее голосе, и от этого ему становится больно.- Зачем ты так? Боже, зачем ты так? Думаешь я не думаю об этом постоянно? Каждый день? Что ты делаешь?
Она всхлипывает где-то там, в своей темноте, а он молчит, совершенно опустошенный, выдохшийся, со всей чудовищной тяжестью осознавший, что у него нет никакого выбора кроме как принять все и смириться. Или...
-Тебе лучше уйти сейчас,- произносит она наконец.
А он слышит в голове совсем другой голос, столь похожий на ее, но светлый... и потерянный, навсегда потерянный.
-Смотри, Валерка, вот мы станем старенькими. Будем так сидеть, сериальчик смотреть про жизнь. И дочка придет- мама, папа,- а мы такие сидим, кефирчик кушаем.
-Это ты к чему сейчас?
-Тебе не кажется, что мы уже какие-то скучные становимся?
-Да что плохого? Кефирчик, это очень хорошо.
-Вот тебе!
-Ох, Танюша, ты с ума сошла?
Однажды ты можешь проснуться в хорошем настроении. И утро такое прекрасное летнее, и до отпуска всего ничего, и даже билеты уже куплены.
И вдруг замечаешь некую ужасающую странность- не сразу, глаза ведь привыкли видеть только то, что укладывается в сознании. И поначалу ничего не понимаешь, и думаешь, что сон каким-то образом продолжается, но это страшный сон, страшнее не бывает. Кричишь, зовешь жену и дочь, но тебе отзывается тишина, и ты вдруг чувствуешь, что весь уют, все то, что изначально делало эту квартиру домом, домом для семьи- все испарилось. И теперь это место становится чужим, пугает почти до обморока; замечаешь отсутствие чего-то важного- с каждым брошенным взглядом все больше и больше: здесь не висит фотография дочери в рамке, здесь не стоит любимая ваза жены, не висят вещи, не разбросаны игрушки- ничего нет.
И неожиданный телефонный звонок, заставляющий подскочить и метнуться на звук, словно к спасательному кругу для утопающего.
-Алло, Валерыч, ну ты где, ядрен- батон? Спишь? Я тебя тут мажу как могу.
-Вовчик?
-Просыпайся!
-Что-то случилось. Жена пропала...
-Когда ты успел жениться?
-Что?
И телефон падает из твоих рук.
Смириться, принять все или...
Он снова поворачивается к окну и открывает его нараспашку. Морозный воздух в клубах пара впивается в его тело, но он почти не чувствует. Некоторые проигрывают в этой борьбе за выживание, думает он. Может быть, все так и происходит. Природа перебирает варианты и отбрасывает. Может быть, я не должен был помнить несуществующую жизнь.
Он смотрит за горизонт, скрытый улицами, домами, огнями, темнотой, и видит там свое заповедное озеро, в котором плещется рыба, и шумит теплый ветер в ветвях деревьев. И смех- звонкий как весенний ручеек.
До него всего-то один шаг и одна бесконечность.
Все замирает. Что ты хочешь услышать?
-Не, не уходи никуда. Останься. И закрой окно- холодно же.
Он так и делает, а потом прячется под одеяло, а она обнимает его, нежно, как дитя, и они лежат под этими невидимыми звездами, каждый в собственной сингулярности, в этой Вселенной, движущейся куда-то в своей исполненной загадок непостижимости.