С. Калугин.

Гл. I. Мертвый город

Они опоздали.

Это стало явным, когда еще не показалось из-за бора гора над Окой, на которой стоял их город. Девственно чистым было зимнее небо над лесом. Ни одного печного дымка.

Когда дружина выехала из-за бора, глазам гридней - своих и невеликой черниговской подмоги - предстал черный, обугленный горб горы.

Вскоре они увидали первых мертвецов. Это были мужики, бабы, дети, старики со старухами. Те, кого гнали перед собой на стены враги, те, кто должен был волочь к стенам своего города стеноломную, камнебойную смерть. Те, кто, увидев, куда и зачем их привели, бросились с голыми руками на чужаков или просто спокойно опустились в снег: убивайте, мол. А дальше нейдем.

Их было много - десятки, может быть, и сотни. В другое время воевода склонил бы голову над их последней отвагой. Сейчас он ехал мимо с пустым сердцем, ибо тщетной была эта отвага. Не спасла она города над Окой.

Потом, у самих стен - у того места, где были стены - на раскатах он увидел остальных. Тех, кто все-таки шел на град впереди врага. Что они кричали землякам, сородичам на стенах перед смертью? Умоляли не стрелять, загораживаясь трясущимися руками? Или наоборот, смерти просили?

В другое время воевода задумался бы о слабости человеческой. А сейчас сердце его было пусто, ибо он сам оказался слаб - слишком слаб, чтобы защитить родной город или хотя бы умереть вместе с ним...

Поднимались меж пепелищ по заваленному телами взвозу. Копыта коней выстукивали "о-по-зда-ли, о-по-зда-ли".

Кричи теперь, что мчался изо всех сил. Что спал в седле, на ходу. Что разлетались под копытами сугробы, трещал речной лед за спиной и в страхе бежали прочь, забыв зимнюю лютость, серые стаи. Что если бы еще быстрее - не сдюжили б кони, и дружина заснула бы посреди зимних лесов вечным сном...

Кричи! Что кричать, кому?

Старику, сжавшему в руках половинки разрубленной иконы?

Распятой посередь двора голой малолетке со смерзшимися в мутные льдинки на посерелых щеках слезами боли, стыда и смертного страха?

Кузнецу, чью семью настигли посреди улицы, ведущей к воротам детинца, что в последние мгновения видел: гибнет напрасно, никто не ушел, ни жена, ни дочери, ни младшенький, прикорнувший в алой луже под тыном?

Кому, воевода? Может, вот этому псу, лежащему у ворот рядом с хозяином, утыканному стрелами, но успевшему - морда в крови - дотянуться до чьей-то глотки?

Пес сумел - не защитить, так хоть честью погибнуть. А ты, воевода, не сумел. Вот и весь сказ. Вот и весь суд...

Собор высился над пеплом и углями детинца. Белокаменные стены закоптели на две трети, но последняя, верхняя, сияла под солнцем незапятнанной белизной. И радостно сверкали медные купола.

Медью были окованы и ворота собора. Закоптелой, оплавившейся, покореженной медью. Сюда не волокли стенобойных машин и таранов. Ворота вывернули бревном - тяжелой и длинной кремлевой сосной, вывернутой из полусгоревшего дома. Оно и сейчас лежало рядом - с разбитым, измочаленным комлем.

Только здесь, у разбитых дверей собора, воевода вдруг понял, что все это время в нем жила, копошилась подленькая надежда: мол, все обошлось, успели, уехали в лесную деревню...

Наверное, ему надо было гордиться. Когда подалась и рухнула искореженная медь соборных ворот, его сыновья не стали прятаться за материны юбки. Кинулись навстречу лезущим в пролом смуглым косоглазым убийцам. Воевода знал своих сыновей - не за так они отдали свои жизни. Свалили одного, а то и двух перед тем, как сверкнула в глаза кривая сабля, погасив мир, в котором они не успели пожить.

Но для гордости не было места в опустевшей душе, и лишь на дне еще скреблась в последних судорогах надежда: "Они... одни только они... сбежали по дороге от матери, пришли сюда...".

Рука лежала в стороне от груды тел. Рука, перерубленная в запястье - торопившийся чужак решил не возиться с застежкой серебряного обручья. Тонкие, нежные пальцы сжались в детски беспомощный кулачок, и грабители не стали нагибаться, чтобы содрать с одного из них простенькое обручальное колечко. Воевода опустился на колени над этой рукой, осторожно коснулся ее. Помнишь, спросил он без слов, помнишь, вот здесь, перед алтарем, я надел тебе это кольцо?..

Сам он пытался вспомнить - и не мог. Вот здесь - здесь не могло быть этого... здесь прокравшаяся в разбитую дверь поземка стелилась между грудами окоченевших тел. Здесь свет угасающего дня равнодушно скользил по мертвым, покрытым сажей и кровью лицам - и безмятежно-благостным ликам на стенах.

- Брате Еупатий...

Он не сразу понял, что окликают его. Оглянулся.

Черниговский воевода Феодор стоял рядом, глядел с суровой жалостью... у него еще были силы жалеть.

-Брате Еупатий, - повторил он, склоняя к воеводе иконописно красивую темноволосую голову. - Не дозволяй скорби и отчаянию овладеть собою. Тем утешься, что одноземельцы твои мученический венец приняли и ныне одесную Христа в царствии Его воссели.

Воевода почти удивился своему спокойствию. Нет ничего больнее утешений того, кто ничего не терял. До чего ж он дошел, если правильные, красивые, ровные и гладкие, словно жемчуг, слова Феодора, скатывались по его душе бесследно, не вызывая ни досады, ни гнева.

Он встал, развернулся, двинулся к разбитым дверям, миновав черниговца, словно место пустое. Перед собором, в белокаменной арке с луковкой наверху, висел колокол. Его чужаки почему-то не тронули.

Воевода подошел к нему, взялся за веревку, с хрустом отодрав от земли нижний конец.

- Ба-а-ам! Ба-а-амм! Ба-аммм!!!

Голос колокола несся над мертвым городом. Не голос бирюча, зовущего на вече или князя, собирающего в поход. Стонущий крик матери на пепелище...

"Отзовитесь! Кто-нибудь! Кто-нибудь! Кто еще жив?! Хоть кто-нибудь!!!" - надрывался колокол.

Его голос улетал в бескрайние просторы заснеженных лесов под темнеющим небом, над пожарищами и побоищами... И не порождал даже эха. Мертвая тишь висела над мертвым городом, над спаленными дворами, и замощенными телами площадьми и улицами.

- Чего гремишь, спрашиваю? - расслышал вдруг воевода женский голос. Веревка выскользнула из враз ослабших рук, последний раз крикнул и смолк, словно осекшись, колокол.

Сперва он подумал, что перед ним старуха. Седые волосы в беспорядке падали с непокрытой головы на плечи. Морщины пролегли у краев рта, у глаз. И глаза - такие пустые, безнадежно усталые глаза могут быть лишь у древних-древних старух.

Потом он узнал её. Кто-то внутри воеводы испуганно ахнул. Когда он уходил за помощью, она стояла на крыльце Государева терема в толпе женщин, прижимая к себе детей. Ей тогда не минуло тридцати. Когда же это было? Месяц назад. Целую жизнь назад.

Жена одного из родичей и подручников Государя, кажется, Муромского державца... вдруг всплыло имя.

- Княгиня Февро... - начал он, склоняя голову.

- Замолчи! - пустые глаза не вспыхнули, но холод и тьма хлестнули из них. - Замолчи, воевода, не поминай мне этого имени... дорогонько мне встало имечко, дорогонько - не поднять цену ту лесной глупой бабище...

Княгиня качнула седыми, как позёмка, волосами, и как позёмка, пронизывал взгляд досуха высохших глаз.

Тут только воевода понял, заметил, что почерневшее от холода тело княгини едва прикрывают лохмотья - задубевшие, вымазанные в золе и саже, вымокшие в крови остатки длинной льняной рубах. Он хватанул застёжку плаща рукой в латной перчатке, нетерпеливо стряхнул ее в снег - словно на бой кого вызывал обычаем заходных бойцов.

Только кого тут было звать? Своих гридней? Черниговцев? Мертвецов? Или эту женщину с заиндевевшими глазами?

Воевода совладал наконец с застежкой, накинул подбитый мехом плащ на узкие плечи, застегнул. Из пустых глаз в упор, в лицо пахнуло стужей. Синие губы шевельнулись:

- Не пекись обо мне, воевода. Не помру я - не про меня это счастье. О своих подумай - застынут ведь.

Повернулась, прошла несколько шагов, кроша босыми пятками розовый наст. Обернулась.

- Пойдем, что ли...

... Страха не было. Было... пожалуй, было облегчение приговоренного, щурящегося отвыкшими в порубе от света глазами на два столба с перекладиной и неторопливо мылящего веревку ката. Больше нечего бояться. Все ясно, все видно, скоро все кончится...

Может, так. А может, душа просто глохла и немела, не в силах поверить, что неторопливо, по-хозяйски заливающее окрестности города мутное, вонючее половодье вражьего войска - явь. Не ночная мара, не наваждение. Злая, страшная явь.

Хруст снега под мохнатыми копытцами низеньких лошаденок и огромными колесами, ржание, скрип тележных осей, рев быков и верблюдов, свист бичей над простоволосым сермяжным стадом, волокущим деревянные чудовища к стенам города, стоязыкий гомон - все слилось в один невнятно обрекающий, давящий к земле, к дощатым настилам заборол рокот.

На дальнем холме вспух белый шатер, над ним хлестнуло девятью хвостами воздух черно-белое знамя. Замерла в отдалении деревянная нежить, несыто таращась на город щелями прицелов-бойниц. А орда все текла, текла, текла...

Молодая княгиня стояла на надворотной башне, прижимая к груди маленькую хнычущую Елену. Елена не хотела быть на надворотной башне. Ей было скучно. Ей было холодно. Она хотела домой, хотела теплого сбитня с пряниками, хотела играть с полосатой пушистой Ярункой.

Хныканье дочки доносилось до княгини словно сквозь невидимую стену. В свободную руку впился мертвой хваткой насупившийся Константин. Муромскому наследнику было десять лет. Он не хныкал. А влага на щеках - это снег таял. Он понимал, что отец, перед походом потрепавший его по голове и сжавший плечо, отец, не оборачиваясь ушедший за дедом - за Государем! - в белые зимние поля, уже не вернется. Никогда. Слово "никогда" княжич Константин понимал плохо, медленно. Дурное, длинное, бабье слово. Мужские слова, они короче. Долг. Месть. Бой.

На губах княгини стыл немой крик. А в глазах все стояла темная опочивальня. Спящий муж - ладушка, ненаглядный, единственный... а она бормотала, бормотала, страшась разбудить и не в силах уснуть, всё пыталась из гнилых нитей мертвых слов сплести кольчугу заговора. Все отказывалась поверить - Сила ушла навсегда. Знать и не мочь - страшная месть отступнице. Для него, ведь все для него. Ей сказали - хочешь быть с ним, пойти под венец - забудь, навеки забудь лесную волшбу, бесовские кощуны, поганых кумиров. Забудь имя, нашептанное повитухой в закоптелой баньке лесной веси Ласково, под возню обдерих под полком и злой визг голодных удельниц над выстланной мхом крышей. Новое имя - вот плата. Не за княгинин венец, не за аксамитные платья-летники да собольи шубы, не за хоромы белокаменные - за счастье всегда быть рядом с ним. Глаза в глаза, рука в руку, сердце в сердце. Новое имя - цена счастья. Новое имя, отнявшее переданную когда-то в той же баньке в глухую ночь на Карачун Силу.

Она же могла, могла, могла! Вот сейчас вспомнит нужное слово, приставит другое - и ляжет на эту широкую, сильную, любимую грудь, мерно дышащую во сне незримая, невесомая броня - крепче камня горючего, легче тенета паучьего...

Нет. Могла та, другая. Не княгиня. Та касалась - и зарастали без следа розовой детской кожицей страшные раны. Роняла слово - и сворачивала с пути тяжелая лютой грозою черная туча, обходя жатву-страду стороною. Взмахивала рукою - и метался по поляне визжащим, рассыпающимся прахом клубком злобный шатун-мертвяк. Она, другая, могла. Когда-то могла. Пока не захлебнулась в холодной воде купели - купели, родившей княгиню. А княгиня не могла ничего. Даже защитить его. Или его детей. Ведь чего проще - несколько слов, несколько движений рук, пригоршня перышек да тройка узелков - и полетит над теремами и стенами пестрая сорока с двумя сорочатами, полетит в глухую лесную чащобу, куда никогда не добредут хмурые мохнатые лошаденки чужаков...

Нет! Слова умирали на губах, осыпались пеплом, расползались, не сплетаясь, наузы и перья были просто горсткой сора.

Но ее дар не совсем угас. Она слышала, как скулили в подпечках, конюшнях, баньках в смертной тоске маленькие Хозяева. Она слышала, как стонет от боли и ужаса вырванная из зимнего сна Мать-Земля. И глядя в суровые, спокойные, любимые глаза, она видела...

Лучше бы ей ослепнуть.

Приговор, страшная кара отступнице - знать и не мочь. Так ей казалось.

Дурища! Глупая лесная баба! "Страшная кара"!

Ведь ещё ничего даже не началось...

От орды отделились всадники, помчались к воротам - в седых песцовых шапках, в серой чешуе лат поверх синих, как зимнее небо, чапанов. И еще один - грузный, некрепко держащийся в седле, по стеганому кафтану разметалась окладистая сивая борода.

Бородач остановился на взгорбке у ворот и смуглые всадники в седых шапках потекли вокруг взгорбка неспешным хороводом.

Противусолонь.

Они держали в правых руках что-то лохматое, круглое, некрупное. Выезжая к воротам, всадник разворачивал ношу к бойницам надвратной башни, несколько мгновений медлил, кидал на снег и лез в седельную суму за следующей.

Первая ноша летела уже на снег, и с неожиданно тоненьким детским всхлипом оседала на руки ближних боярынь да сенных чернавок свекровь-Государыня Агрепена Ростиславовна, когда княгиня поняла.

Головы. Отобранные кем-то, знавшим в лицо, головы князей, воевод, бойцов, надежи, заступы, узорочья города над Окой. И первой упала в снег не потерявшая и в посмертном унижении властного покоя седая голова великого князя Юрия Ингоревича. Свекра-батюшки. Государя. И рядом с ней, словно - даже сейчас! - стараясь укрыть, поддержать, защитить - братья. Сыновья. Внуки. Племянники. Старые думцы-бояре...

Заледеневшие глаза. Смерзшиеся волосы. Синие щеки. Черные губы.

А бородач кричал. Кричал о страшной каре Господней тем, кто в безумной гордыне вздумал своей бренной рукой остановить десницу гневного Вседержителя. О праведном царе Иоанне, рекомом Батый, сулящем, даже сейчас, невиданную милость жителям непокорного города...

И оцепенев, внимали горожане голосу человека, недавно спешно покинувшего еще не обложенный врагом град. Голосу, что с амвона Успенского собора годами наставлял их в вере и благочестии. Голосу своего епископа, звучащему не из-под митры или клобука - из-под нерусской хвостатой шапки.

...Великую милость сулил праведный царь Бату, истинный новый Давид, посланный наказать погрязшую в гордыне и двоеверии землю. Если без боя, сейчас открыть ворота - многим будет дарована жизнь. В первую голову, искусным ремесленникам, детям, не переросшим высокую ось ордынских телег. И, ясное дело, женщинам. Женщин же княжьего рода берет праведный царь под свою могучую руку.

Свояченица, княгиня Евпраксея, совсем еще юная, что стояла на самом краю бойницы, прижимая к себе захлебывающегося криком первенца, заворожено вглядывалась в растущий у ворот курган. Может, так же, как и она сама, безумно боялась пропустить, не узнать, не встретиться в самый последний миг глазами. Её муж, Федор Юрьевич, был наследником Государя и вел сторожевой, передний полк. При последних словах епископа-толмача она вдруг вздрогнула - словно окликнул кто. Не щурясь, взглянула на зимнее белое солнце. Улыбнулась кривовато, слабо, растерянно.

И шагнула вперед.

Детский крик оборвался глухим ударом внизу, у самых ворот. Сама Евпраксея падала молча. Повисла тишина. Споткнулся жуткий хоровод, поперхнулся, шальными глазами глядя на темное пятнышко в снегу под громадой наворотной башни, бородатый толмач-епископ. Тишина примерзла к каменным башням, к бревенчатым заборолам...

И с хрустом лопнула треском доброй сотни тетив. Горожане били, толком не целясь, с мертвыми лицами рвали стрелы из тул, рвали тетивы, рвали в кровь ладони. Рассыпались четки хоровода, сыпанули назад, к орде, прицельно огрызаясь на скаку - и кто-то отваливался от бойницы, оседая под ноги соседям, скребя по стене торчащим изо лба или глазницы древком. И ловил воздух пухлыми ладонями, вереща, как баба, как заяц, толмач-епископ, колыхая проросшей полудюжиной древков жирной грудью. И бился в снегу, крича, подстреленный конь.

Барабаны взрыкнули - раз, и еще, и еще - мерно, страшно, неторопливо. Хрипло, гнусаво взвыли огромные трубы. И тронулись с места деревянные страшилы. Уверенно, спокойно, как волки к охромевшей лосихе, бьющееся в снегу. Под свист бичей, рев барабанов и труб, вой волокущих их смердов поползли к стенам. И за ними потекла замершая было орда...

- Врё-ошь! Вррё-ошь, еретница, волочайка, елсовка поганая!

Воевода не узнал этого голоса. Не могло быть такого у первого думца государя Черниговского, красы и гордости его ближней дружины - боярина Феодора.

Черниговский боярин стоял, держа перед собой оголенный меч. И острие его почти касалось еле прикрытой лохмотьями груди седой княгини.

Воевода неторопливо поднялся, не глядя видел, как поднимаются от разведенного на полу пощаженной пожаром каморы государева терема его бойцы.

И черниговцы тоже поднимались. Ближние гридни Феодора - Дамас с Романцем - стояли по обе руки боярина, держа наготове секиры, злобно зыркая по сторонам: подходи, кому на тот свет невтерпеж.

А вот Феодор ничего не видел. Ничего и никого, кроме сидящей напротив молодой старухи. В нее он, может, и сам того не сознавая, тыкал мечом. Ей в лицо визгливо выкрикивал оскорбления.

- Врешь, врешь, лоскотуха лесная! Мученика позоришь, радехонька, что навет отвести некому! Не мог владыка, слуга Божий, к поганым переметнуться, врешь, ведьма! Ты-то, ты сама как жива осталась?! Сговорилась погань с поганью! Истинно сказано, ворон ворону глаз не выклюет!

- Все ли сказал, боярин ласковый? - словно иней лег на клинки от безмятежности этого голоса, даже угли в костре потускнели, синевой угарной подернулись. - Не веришь мне, съезди до ворот. Там он где-то, никто его не прибирал. Ежели не побрезговали им стервятники - по печатке на пальце признаешь. А после на платье его погляди, да глянь, какие стрелы в мясе его торчат - наши али степные. А коли досадно тебе, что я, елсовка поганая, слугу Божия пережила - так ведь добро дело не опоздано. Ты, боярин, мечиком-то зря не маши. Ткни, да всего-то делов. Али секани.

Феодор словно только что уразумел, что держит в руке меч, воззрился на него, как на диковину. Он открыл рот и воевода подумал, что знает, о чем заговорит черниговец. Невместно марать добрую боевую сталь кровью женщины, тем паче - безоружной, тем паче - явно не в разуме. Княгиня не дала ему сказать этого.

- Ты лучше секани, боярин, - все той же безмятежной поземкой прошелестела она. - А то ведь за речи твои, за разум да за вежество я, дура лесная, тебе, выблядку, язык вырву...

И никто ничего не успел. Ни воевода, ни гридни его, ни Дамас с Романцем. Лохматая молния метнулась над костром. Гнев и воинский опыт встречать угрозу ударом в два бича хлестнули Феодора. Сверкнул меч с ощерившимся на лезвии волчком - клеймом славных мастеров немского города Пассау. Тускло блеснул на яблоке процветший крест. Лопнул, разрывая уши в ставшей тесной каморе, истошный женский вопль. Отлетев, рухнула кучей лохмотьев молодая старуха, седая княгиня. Умолк голос-поземка, а глаза давно были мертвы.

Воевода выхватил меч, слыша, как со злым свистом соколиных крыльев покидают гнезда-ножны клинки земляков, видя, как щетинится мечами строй врагов - недавних союзников, подмоги черниговской. А на губы рвалась, ломилась улыбка безумного, злобного счастья.

Вот и все. Сейчас все кончится. И это хорошо. Это очень хорошо. Он не смог защитить. Он не смог умереть вместе со своим городом. Он слишком слаб, чтобы мстить. Все, что он может - помянуть их всех. Детей. Жену. Государя. Всех. Не по-христиански - древними поганскими поминками-тризной. Помянуть - и захлебнуться алым, теплым хмельным вином. Как хорошо...

А первым захлебнется он. Красавец с греческой иконы, чужими глазами глядящий на немецкий клинок в своей руке. На клинок, не раз до седла разваливавший длиннокосых половцев и раскалывавший вместе с головами безликие стальные болванки латинских шеломов галичан.

На чистый клинок без единого пятнышка крови.

- Ох детушки вы, мои детушки... - зашелестел по каморе, лютым морозом сковывая сжимающие оружие руки, голос-поземка. - Дурища ваша мать, дура... что бы не жить ей с ладушкой в полюбовницах, не рожать вас в глухой избушке, в лесной чащобе... дорогонько стало мне имечко, дорогонько... нету лесной глупой бабе ни счастья, ни утехи, ни смерти...

Она поднялась - и от маленькой седой женщины шарахнулись по стенам те, кто скакал по ночным зимним лесам на битву с вражьим полчищем; те, кто прошел сквозь убитый, растерзанный город.

Немецкий меч бритвой срезал изрядную долю лохмотьев, бесстыже заголив грудь и верх живота.

На голом теле светлел, рассасываясь на глазах, след удара - длинный узкий синяк.

...Нижний город догорал, наполняя воздух едкой гарью и даром, а на стенах детинца уже не осталось мужчин. Даже ремесленников. Даже холопов. Старики, бабы и дети, вдвоем-втроем натягивали луки, швыряли камни, плескали в лезущие на стены косоглазые смуглые хари варом и горячей смолой, скопом сталкивали с раскатов глыбы-каменюки. Совсем уж дряхлые старухи стерегли малышей, чтоб те не мешали старшим.

Здесь больше не было чужих и своих, вольных и холопов, знати и черняди. Холопки Палашка с Фёклой и боярыня Пелагея, вцепившись в деревянные вилы, опрокидывали подсунувшуюся, жадно дрожащую под чьими-то ногами лестницу.

- Соседка, помогай! - крикнула Пелагея. - Не сдюжим!

Она повернулась к ним, кинулась, держа в руках ковш с пузырящейся, булькающей смолой.

- Ма-а-а! - отчаянно зазвенело за спиной. Княгиня развернулась - и успела влепить черпак смолы как раз в раскосые черные глаза неведомо как влезшему на стену чужаку. Он завизжал, мотая головой, вцепившись в нее, словно пытаясь оторвать лицо, слепо шарахнулся - и полетел вниз головой со стены, во двор детинца. На полу из плах осталась кривая сабля, которой он успел взмахнуть один раз. Один только раз.

- Мама, ты где? Ты не уходи... я сейчас встану, мам, ты не плачь, я же не плачу... мне совсем не больно, мам, правда... мы их прогоним, правда, мама? Ты не уходи только, мама... я сейчас встану, се...

- Костя! Костенькаааа!!!

На ее вой никто не оглянулся. Как недавно не оглядывалась она сама. Слишком часто рядом начинали отчаянно выкрикивать чье-то имя, бесполезно тормоша быстро коченеющие на зимнем холоде тела.

Ты могла. Когда-то ты могла. Вы так и познакомились - его принесли в твою избушку, и его раны были не лучше этой. Тогда ты могла.

"Мы их прогоним, правда, мама?".

Цена имени... Будь ты проклято, новое имя!

- Соседка, вставай! Живее! Да брось же ты его, Дево Богородице, ты ж не Бог, мертвого не подымешь!

Княгиня подняла глаза. На нее смотрело мокрое, перекошенное лицо Фёклы. Палашки нигде не было видно, рослая красавица Пелагея лежала на спине, покойно сложив руки под пробитой стрелой грудью.

- Уходить отсюда надо, соседушка, - выдохнула Фёкла. - Ворота ироды проломили. Одна надежа - Успенский собор. Авось пречистая заступится, не даст на поругание. Соседушка, да кинь ты его, прости Господи! О дочке думай, ему не поможешь уже!

Княгиня и холопка бросились прочь. Вокруг живых больше не было. Оскальзываясь в крови, переступая через мертвых, скатились вниз. Детинец вдруг стал совсем незнакомым. Где-то заржали кони, завизжал по-бабьи чужак - они кинулась прочь...

Где и как разминулись с Фёклой - не помнила.

Поворот, еще поворот, перекресток... куда? Направо! Только б Аленку до Успения дотащили... только б Аленку...

Они наскочили друг на друга у поворота и закричали разом - от испуга.

- Ой, мама! - меховой колобок кинулся к княгине, вцепился в летник между полами распахнутой шубы.

- Аленка! - выдохнула она. - Ты... ты как здесь?!

- Казни, матушка-княгиня! - повалилась в ноги старуха-нянька. - Не успели мы! Не успели - переняли дорогу. Тьма их, поганых, и все на купола золотые, что мухи на мед!

-Аленка... - бормотала княгиня. - Аленушка моя...

- Мама, а где Коська? Опять убезал, да? Он нехолосый...

Сердце у госпожи и у холопки оборвалось разом. Совсем рядом заржала лошадь, грянули в намост копыта, заперхал нерусский клич:

- Кху-кху-кхуууу!!!

Они глянули друг на друга - и холопка толкнула госпожу к поленице.

- Княгинюшка, лезь туда - эвон под дровами место есть...

- А ты?! - уже почти из-под поленицы.

Старуха глянула шальным глазом, оскалила щербатые пеньки.

- А я уведу! Сзаду-то, чай, и сойду за молодуху-то! Подурю уж головы напоследок - хоша и поганые, а все мужики! Не те мои года - в мужиках копаться!

Она бросилась прочь. А еще через мгновение переулок затопило потоком конских неподкованных ног и сапогов в стременах.

Сколько они лежали под поленицей? Час? Два? День? Время она не считала с того самого мига, как заполыхал нижний город, и пришлось в спешке закрывать ворота детинца, на которые уже летела пена с мохнатых орд неподкованных лошадок.

Со сбруи одного из всадников что-то слетело и, прыгая килой-мячиком, подкатилось к их убежищу. Подкатилось и уставилось уцелевшим глазом, щерясь мертвой улыбкой.

Какое-то мгновение Аленка смотрела на отрубленную голову широкими белыми глазами.

Потом... руки княгини схватили пустоту. Меховой колобок вылетел из-под поленицы и с заполошным визгом заметался под ногами у коней.

Княгиня выскочила вслед. Лишь для того, чтоб видеть, как смуглая ладонь сгребла меховой колобок за шиворот и подкинула высоко в воздух...

С нее сорвали сороку с украшениями, кунью шубку, ожерелье и летник. Отхватили ножом расшитые серебром и жемчугом косники. Ее повалили на плахи мостовой, смуглые, волосатые короткопалые руки с треском рвали сорочку, кто-то жадно пыхтел и сопел на ней, наваливаясь, обдавая вонью нечистого тела. А перед ее остановившимся взглядом вставало одно и то же...

Синее небо. Кувыркающийся в небе меховой колобок, выбившийся из-под воротника. И отблеск белого зимнего солнца на острие копья...

Старый Телсерг поддернул штаны и потуже затянул кушак. Ой-вой, как-кая баабаа... большая, белая... в степи таких нет. Хорошо бы в обоз отправить. Да что проку... Телсерг у нее сегодня десятый. Все равно сдохнет, только дольше промучается. Ни к чему доставлять бессмысленные страдания живому, Боги не любят. Телсерг считал себя милосердным и имел на то полное право. Он никогда никого не мучил и не пытал без приказа начальника. Собственно, и убийство не приносило ему большого удовольствия - работа, грязная, но нужная. Когда сотник приказал ему удавить оплошавшего в бою побратима, Телсерг сделал дело чисто и быстро - не стыдно вспомнить. Он никогда не оставлял, наконец, на потеху стервятникам тяжело раненных врагов и изнасилованных женщин. Не оставляй подранков - закон старый, как степь и тайга.

Женщина глядела сквозь него, что-то бормоча распухшими красными губами. Хорошо, ай хорошо - легко уйдет, сама не заметит. Телсерг довольно усмехнулся углом жесткогубого рта, примерился и полоснул хорезмийским ножом по длинной шее под запрокинутым подбородком, слева. Он знал, что сейчас будет, и проворно отскочил, чтоб не запачкаться бабьей кровью - дурная примета в его роду. Отскочил и недоуменно уставился на горло жертвы. Горло, на котором темнела, исчезая, белая полоса. И ничего больше!

Высокие скулы кочевника обожгло стыдом. Он воровато оглянулся. Хвала Гэсэру, никто не видел! Что может быть позорнее для воина, чем тупой нож! Узнай сотник - у него отнимут лук и булаву, нашьют на спину войлок и отгонят в степь, собирать кизяк для костров. Впрочем, какой тут кизяк, какая степь - сломают спину и бросят на обочину подыхать в науку молодым. Старик торопливо коснулся лезвия желтым длинным ногтем коричневого большого пальца, перед тем, как вернуть его в ножны. Надо ж знать, сколько раз шаркнуть по клинку черным точильным камнем на привале.

И взвыл от боли и неожиданности. Обиженный недоверием клинок снес чуть не четверть ногтя, прокусил насквозь кожу и мясо пальца, скребнув по кости. Лхамо-м-мать!!! Вой-дооод! А-а, ллессная тварь, желтоухая сука! Из-за тебя Телсерг дважды опозорился - плохим ударом и срамной раной от своего же оружия! Неет, теперь легко не сдохнешь!

Он что было силы саданул в живот, мягкий белый живот с продольной ложбинкой и глубоким пупком. Крик женщины слился с предсмертным воплем железа. Телсерг, не веря глазам, уставился на зажатую в кулаке рукоять с обломком клинка. Перевел взгляд на живот женщины - и страх степной вьюгой просочился под бычью кожу куяка, под стеганый подлатник, под овчинный тулуп.

На белом животе темнело синее пятно. Единственный след удара руки и ножа, которым доводилось пробивать кольчуги.

- Шулмас! - прошептал Телсерг, пятясь к коню и тыча в сторону женщины большим пальцем левой руки. - Вай-улай, шулмас!!!

Торопливо вскочил в седло, приласкал ременной косой плети коня и помчался - прочь, скорее прочь, поближе к своим, к простому, к привычному, к битве и грабежу...

Старый Телсерг на скаку возносил молчаливую молитву онгону-заступнику, деду джихангира, Священному Воителю. Пусть Потрясатель Вселенной вспомнит его, возмужавшего и состарившегося в походах под черно-белым знаменем! Пусть рукою своей защитит от чар злых урусутов!

Она ползла на непослушных ногах - таз словно раскололи надвое и набили горячими углями, колени разъезжались, приходилось ползти, словно кошке с перебитым хребтом. Кони чужаков проносились по ней. Её били нагайками - из тех, что в зимней степи, бывает, сносят с серых плеч крутолобые головы некрупных волков. Совали в спину копьями, не успевая на скаку подивиться глухой дрожи древка - словно ткнули не живую плоть, а заледеневшие плахи мостовой. Кто-то, развернувшись в седле, бил стрелой - и конский бег уносил его за поворот улицы, не давая увидеть, как дернувшееся от удара тело продолжает ползти в каше из снега, грязи, пепла и крови. Ползти три долгих, бесконечно долгих сажени. К тому сугробу, в который чужак стряхнул с копья меховой колобок.

Доползла. Уткнулась в шубку, кровью и морозом обращенную в черный панцирь. Потянулась к ручонке, бессильно растопырившей пальчики - варежка, вязаная рукавичка, слетела, потерялась - сжала ее в ладони, словно этим могла отогреть маленькое окоченевшее тельце.

Она не плакала. Не было уже слез. Не выла - в пересохшей глотке не было голоса. Где-то орали, шаря в опустевших домах, добивая уцелевших, чужаки, ржали их кони, трещали занимающиеся пожары. Давно уже не грохотало крушившее двери собора бревно, умолкли до последнего взывавшие к думному небу колокола. Редкий чужак, заглянувший в глухой переулок, видел лишь тело женщины в окровавленных лохмотьях - и гнал мимо мохноногого конька. Тихо было в переулке. И бесшумным инеем оседала на русые волосы рассыпавшихся княгининых кос седина.

Сила оставила ее. Но заклятья бабки-наставницы, даровавшие неуязвимость, остались. Некому было их снять. А может, все было не так. Может, своим отречением она лишила себя только права повелевать силой по своему усмотрению, но та осталась при ней, храня и оберегая? Или все дело было в древнем законе - Ведающая не может уйти, не передав Силы?

Княгиня знала одно - ей, отступнице, не было дозволено не только защитить мужа. Не только спасти детей. Даже в том, чтобы разделить их судьбу, чтобы умереть вместе с ними, ей было отказано.

Она не помнила пожара, не помнила, как, сыто отвалившись от руин города, уползла за окоем орда. Помнила, как бродила по холму, не узнавая спаленных, выпотрошенных улиц, спотыкаясь о закоченевшие тела со знакомыми лицами. Как забилась в эту камору и пустыми глазами глядела, как в косящатом оконце меняют друг друга дневная синь и расшитый звездным серебром черный бархат ночи. В опустелой и выжженной, как город за окном, душе эхом отзывался вой поземки за стеной.

Из забытья ее вырвали удары колокола...

Словно не было крика и распри, и свиста мечей. Снова все сидели в темной каморе, глядя в огонь костерка, его отсветы отражались в угрюмых глазах воинов и гасли в пустоте взгляда седой княгини. В переходе за стеной во сне фыркали кони - их, выходив хорошенько, спрятали от мороза за стены терема, набрав воды в роднике нижнего города да насыпав из седельных сум скупую меру пшена - конное войско пришельцев городские амбары и житницы подмело лучше всякой метлы. Все, как раньше.

Нет. Не все. Чуть ближе друг к другу, к своим, чуть дальше от союзников сидели и его земляки, и черниговцы. Руки, недавно покойно сложенные на груди, или сцепленные на коленях, теперь норовили лечь поближе к рукояти меча или топорищу. Да кто-то по-иному поставил ногу, повернул локоть - и как встала от стены к стене поперек каморы незримая глазам третья. И толще всего эта третья стена была против того места, где глядела сквозь огонь не отражающими его блеска глазами седая княгиня.

- Брате Еупатий, - не отрывая глаз от костра, промолвил Феодор. - Прошу тебя, не считай меня за врага.

Помолчав, воевода медленно наклонил голову в прилбице рысьего меха. Нечего новых врагов плодить - на наш век старых хватит, и, что горше всего, еще останется. Иное дело, он и прежде не считал Феодора другом, хоть, по чести, до этого вечера не слыхивал от черниговского боярина дурного слова. И уж подавно не стать им друзьями после яростного крика в тесной каморе. После немецкого клинка, поднявшегося на сноху Государя.

- Рад, брате Еупатий, что не даешь ты воли гневу, христианина недостойному, мне, грешнику, в пример и в науку, - тихо проговорил красавец-боярин. - Прими в благодарность совет мой. Сам видишь, нечего здесь уже защищать, и некого. Знаю, думаешь мстить за град свой - но по силам ли тебе это? Воинов твоих и две сотни не будет. И их, и себя погубишь. Кого этим воскресишь? Кого порадуешь, кроме Диавола, ликующего на погибель христианскую? Мой же Государь, великий князь Михаил Всеволодович, только рад будет и тебе, и дружине твоей. И княгиня Феврония без милости его не останется. За тех же одноземельцев ваших, что без исповеди, покаяния и причастия святых тайн смерть мученическую принял - всем Черниговом будем Бога молить...

Седая княгиня только подняла голову от костра, поглядела на боярина пустыми глазами и снова опустила их к огню. Помолчал и воевода, не отрывая глаз от багряных угольев.

- Благодарю за честь, боярин, - наконец заговорил он. - Только некуда и незачем мне ехать. Здесь мой Государь погибал, пока я у твоего за гостевым столом сидел. Здесь сыновья мои полегли, раньше меня на битву поспевши. Здесь... здесь жена моя, коей я перед алтарем защитою и опорой быть клялся, защиты моей ждала, да не дождалась. Вся жизнь моя с моим городом на дым сошла, в Оку кровью вытекла. Ты мертвеца к государю своему в дружину зовешь.

- Побойся Бога, Еупатий! - боярин осенил себя крестным знамением. - Грех себя до смерти хоронить.

- Чего мне теперь бояться, - воевода не усмехался. - У меня нынче одно дело - до могилы быстрей добраться, да побольше гостей незваных с собой утащить. А дружину я не держу. Кому не охота за мертвецом в могилу идти - зови к себе.

Феодор хотел вновь что-то сказать, но его опередили.

- За что срамишь, воевода? - голос гридня звенел от сжатого стальной самострельной пружиною гнева. - Или бросали тебя когда? Или не наш город сожгли, не нашу родню погубили? Коли гости, вместо блинов с пирогами на бой угодивши, домой собрались - скатертью дорожка. Мы тебе, воевода, присягали. За тобою хоть в могилу, хоть в само пекло.

Последние слова потонули в лязге - разгневанные черниговцы поднимались, кольчужные рукавицы вновь ложились на рукояти мечей.

- Стойте! - повысил голос Феодор. - Сидите, где сидели!

Его гридни, ворча сквозь зубы, вновь опустились на застеленную чепраками лаву.

Напряженную тишину нарушил голос княгини.

- Воевода, я допрежь от тебя пустых слов не слыхала. Коли не побрезгуешь после мудрого боярина лесную дурищу послушать - знаю я Силу, что тебе пособит.

Воевода молча повернул к ней голову. Седая княгиня по-прежнему глядела в огонь, но голос ее будто оживал, оттаивал.

- Небось думаешь, совсем дурища одичала, себе не помогла, а мне подмогу сулит? Не о моей Силе речь, воевода. Моя не то ушла, не то накрепко от меня затворилась. Место тут есть, недалече... - она зыркнула сквозь дым на черниговцев, усмехнулась углом мертвого рта, так что послышалось - льдинки с хрустом и шелестом осыпаются с губ.

- Древнее место. Сильное. Ведомо мне, как то место разбудить. Если где нам с тобой, воевода, и помогут - то там. Только торопиться надо. Который нынче день? - вдруг резко спросила она, и воевода подивился - в пустых глазах что-то зажглось, засветилось полунощным блудячим огнем на жальнике, да и голос больше не шелестел поземкой.

- Канун Анисьи желудочницы, - растерянно отозвался кто-то из черниговских гридней.

Княгиня решительно тряхнула седыми космами.

- Время, воевода. Самое время. Тебе - месть, я... я, может, смерть вымолю. - она поднялась на ноги, и поднялся вслед за ней воевода.

- Остановись, - вдруг сказал Феодор совсем незнакомым голосом. Не обычным своим гладким, ровным и сильным, не тем, которым недавно кричал на седую княгиню - иным. Слова падали, словно холодные свинцовые крицы. - Остановись и опомнись, брате Еупатий. Остановись, пока я могу звать тебя так. Звать людским, христианским именем. Ты христианин. Не пристало тебе кланяться поганым кумирам. Не пристало ждать от них помощи. На Господа единого уповаем. "Мне отмщение, Аз воздам" - сказал Он. Он наша помощь, Он наша защита, брате Еупатий!

- Где Он был? - глухо, не глядя на Феодора, спросил воевода. - Где Он был, боярин, когда горел мой город, когда в Его доме детишек и баб убивали? Или мы не были христианами? Или Государь наш не жертвовал на храмы и монастыри? Или не Его образ в каждом спаленном доме висел? Или не на Него уповали те, кто лежит сейчас на улицах? Где Он был, боярин?

- Деды их для Него Богов и предков отреклись. Святыни старые осквернили, кресты да часовни на них поставили, - эхом отозвалась седая княгиня. - Верных кумирам братьев, как зверье дикое, в лесные чащобы загоняли. Мать моя помнила, как муром его князь на копье брал, камнеметами стены рушил, за то, что Муромцы старых кумиров держались. Скольких тогда порубили - не для Него ли? Где ж подмога-то Его, боярин?

Феодор тяжко покачал головой, выставив перед собой красивую узкую длань с длинными пальцами. На княгиню он не глядел.

- Брате Еупатий... Христос не кумир поганский, от Него не откупишься требами да кровью. Надо душою Ему служить, всею душою! У вас же... вспомни ваши деревни, которыми мы проезжали. Церквей Божьих, почитай, и не видели. На всю деревню одна икона - у старосты в избе. И с нею, со святым образом на одной полке - глиняшки да деревяшки непотребные! Имени христианского не слышно - одни назвища. Крест честной на одном гайтане со звериными клыками, с иной мерзостью носят. Скажи, брате Еупатий, что это в деревнях только, что нет... не было такого в граде вашем! Скажи, что налгали мне, будто князья и бояре с простой чадью на непотребные игрища купальские и иные хаживали! Скажи, брате Еупатий! Да что говорить - вот, гляди, между вами поганка нераскаянная княгиней была, княгиней! А ты, ближний боярин Государев, готов за ней на капище бесовское идти, у поганых кумиров мести просить! Мало тебе, как Господь город ваш и всю землю вашу покарал за двоеверие?! Мало?...

Воевода медленно поднял голову, и, встретившись с ним глазами, Феодор осекся.

- Значит, все это... - негромко, отчетливо звучало каждое слово, а рука указывала за окно, на озаренный яркими зимними звездами мертвый город. - все это сделал твой Бог?!

Феодор задохнулся, словно налетев в стеношном бою подвзошьем на кулак. Темные глаза широко распахнулись

- Т-ты что, брате?! - трудно выдохнул он. - Как это - "твой Бог"? Бог - Он один, у тебя, у меня, у всех христиан!

Воевода не слышал. Перед глазами плыло.

Значит, вот как, Господи?!

Тонкопалая ручка лежит в твоей ладони, а другие ладони плещут вокруг - "Ой, Лелю, Полелю!" - земля упруго толкает в босые ступни - и золотая стена пламени стает перед тобой, и девичий визг звучит прямо над левым ухом, но маленькая влажная ладошка не выпускает твоей руки, ни над костром, ни на высоком холме над Окою, с которой вы провожаете взглядами десятки колышущихся огоньков на темной реке...

И потом эта ручка, уже с обручальным кольцом, уверенно лежит на поводе коня. Вы объезжаете твои владение, у околиц встречают старики, поднося на убрусах хлеб - и тонкопалая ручка кидает кусочек к подножию стерегущего околицу деревянного чура...

И потом, десять лет спустя, вы, обнявшись, стоите у окна, солнце играет на умирающих сугробах, а голоса ваших сыновей звенят:

- Жаворонки, полетите,

Весну-красну позовите!

Значит, вот как, Господи?! Купальский костер - и ручка с кольцом на пальце стынет на каменном полу. Деревянные чуры у околиц - и десятки тел в залитом кровью снегу. "Жаворонки, полетите!" - и скорчившиеся у выломанных медных ворот мальчишки.

Может быть, маленькая муромчанка Аленка носила блюдце с молоком к подпечку? Или слишком звонко смеялась, когда нянька пела "Ладушки, Ладушки, где были? У бабушки!"?!

"Ладушки" - это же тоже призывание кумиров, славление идолицы Лады, да, Господи?!

Что спрашивать, где Ты был - Ты, наверное, даже придержал солнце над добиваемым городом, как тогда, над долиною Гаваонскою...

Дитё куклу тятей назвало - так топором его по головенке?!

Да что за отец, у которого дети кукол тятей кличут?!

Государь не спрашивал, кто и как его чтит. Он бился за всех своих людей, не судя и не деля их, и чужаки прошли к городу над Окой не раньше, чем он с дружиной замертво лег в зимних полях. Не ему сидеть одесную Христа - Христу по левую руку Государя место, коли Государь не побрезгует. Не побрезгует сказавшим "Не отнимают хлеб у детей, дабы отдать псам" - и бросившим детей на поживу степным собакам.

Что-то душило его, тянуло к земле - воевода вцепился обеими пятернями в ворот кольчуги, подлатника, свиты, рубахи, пальцы нащупали тонкий волосяной шнурок, пару раз перехватились - и яростно сжались на нагретом от тела куске бронзы.

Воевода бешено рванул сжавшуюся в кулак руку на волю из-за пазухи. Звонко лопнул гайтан и брякнул о плитки пола бронзовый крест.

И тут же словно град посыпался в каморе. Воевода не слышал, как подошли и встали рядом его гридни. Летели на пол бронзовые, медные, каменные кресты, распятия, образки.

Они сказали свое слово - и держали его. Они шли с ним и за ним. "Хоть в могилу, хоть в само пекло".

- Брате Еупатий! Братья! Стойте! Опомнитесь! Что вы де?!.. - голос Феодора сломался, он замолк, спрятав лицо в ладонях. - Господи, прости их, Господи! Прости их, ибо не ведают, что творят!

Он смолк и несколько мгновений стоял так в наступившей тиши. Наконец, бессильно уронил руки - лязгнули о чешуйчатые бока рукава кольчуги, безнадежно покачал темноволосой головой.

- Прощай. Прощай, воевода. Помолюсь за тебя и твоих людей Богу - да не судит вас строго в безумии вашем. Прощай. Идемте, братие. Не с кем тут воевать и не за кого.

Один за другим, не глядя на недавних союзников, так и не ставших соратниками, выходили черниговские гридни вслед за боярином из каморы, стукотали по полу перехода копыта их коней. Лишь один, темно-русый с гладко выбритым подбородком по-прежнему сидел, где сел, на мохнатом чепраке-медведне.

- Эй, а ты чего? - окликнул земляка предпоследний черниговец, чернобородый, не иначе, половецких кровей - медный загар скул, степная гортанная медь в голосе.

- Идите-идите, - зыркнул из-под пшеничной брови синий глаз.

- Не слышал, что боярин сказал? - насупился чернобородый.

- Я тому боярину не холоп. А присягу давал в бой за ним ходить. От бою за ним бегать - той присяги не помню.

Чернобородый зло плюнул, выбежал. За стеной осекся перестук копыт, поднялся недобрый гомон, перекрытый сильным голосом боярина: "Пусть... Бог судья...".

Гридень, спрашивавший воеводу, за что тот их срамит, и мало не первым вслед за ним рванувший с шеи гайтан, шагнул вперед.

- С нами, что ль, идешь?

Черниговец, не поворачивая головы, глянул искоса:

- Догада...

Гридень нахмурился.

- Крест сымай.

Черниговец враз шевельнул правым плечом и правым углом губ под золотистыми усами:

- Не могу.

- Сымай-сымай, - с грозной лаской подбодрил гридень. - А то иди, своих догоняй.

- Демьян, - уронил воевода. - Не хочет - не надо.

Гридень обернулся, сердито открыв рот, но черниговец опередил его.

- Воевода, я ж не говорю - "не хочу". Не могу я.

Он неторопливо засунул пальцы за ворот, потянул - и запрыгал, стучась в кольчугу, серо-желтый дыроватый камушек, из тех, что в окрестных деревнях звали Кикиморой Одноглазым.

- Не то чтоб у нас на Северщине все прям-таки старую веру позабыли, - раздумчиво заметил синеглазый черниговец, прибирая оберег обратно за пазуху. И уже без усмешки прибавил. - Коли и впрямь тот мертвяк Распятый на Русь ту нелюдь напустить, чтоб старую веру на корню извести. Да и не чужой я вам...

- То есть? - поглядел на него воевода.

- То и есть, что мой отец с государя вашего батюшкой на тех половцев ходил. Еще песню о том сложил. Ходыней его люди звали.

- Тебя-то как звать, "не чужой"? - опять подал голос Демьян.

- А Чурынею кличь, Догада, - разрешил черниговец, вновь искоса скользнув взглядом по гридню.

За спиной Демьяна не то хмыкнули, не то крякнули. Откликаться молодцу на назвище до самой смерти.

Не так уж и долго...

- Не расскажешь, госпожа, про место то? - робко подал голос молодой гридень. - Ну, где Перуна звать будем?

Седая княгиня повернулась на голос - то ли тень бросил на ее лицо костер, то ли и впрямь коснулся мертвых губ холодной ладошкой призрак убитой улыбки.

Чурыня-черниговец крякнул и покачал головой.

- Сказанул ты, брате... - он сызнова тряхнул головою. - Кто ж середь той зимы Перуна зовет...

- Ни зимой, ни летом нынче не докличешь Его, - отозвалась княгиня. - Смердам еще поля поливает, а в бою... кто вы Ему? Огнем не крещеные, знаменно Его на плечо не принявшие... не то чужаки, не то, того хуже, богоотметники. Честен Он больно... и горд. Легко ль позабыть грязь на Боричевом, да двенадцать батогов, да хвост кобылячий?!

- К кому ж тогда?.. - растерялся парень, но седая княгиня словно и не услышала его.

- Укладывай удальцов своих, воевода. Не легкий завтра день будет. Утро вечера мудренее.

Свернулась кошкой там, где сидела, закрыла глаза.

Воевода кивнул головой, и дружинники завозились, вставая, переходя поближе к костру.

Говорят, самое тяжкое в участи ослепшего - сны. Во снах видишь все живыми глазами - солнечный свет, строгую синеву неба, доброе разноцветье земли...

Сладкий блинный чад расползался с поварни по всему терему. Где-то голос жены звонко отдавал повеленья дворовым холопам. А его - его ни с того, ни с сего разобрала дремота. И то сказать, не больно-то выспишься в Святки. По улицам едва не до свету колобродят шумные ватаги ряженых, распевают колядки, хохочут, кричат, свистят, дудят в берестяные рожки, вертят трещотками, трясут шаркунцами, ухают в бубны. Ромка с Егоркой с утра по углам шушукались - не иначе, и сами изладили личины, и с вечеру убегут с какой-нибудь ватагой, кликать Коляду, Овсеня да Плуга.

Не государеву воеводе, понятно, стеречься до утра - не залили бы водою двери в избе, не заткнули бы дымоволок - или, злее того, не кинули б в него дохлую ворону - не взволокли бы сани на крышу - снимай потом. Так посадские парни над соседями шутят. Иное дело - ряженые на двор валом валят. Кто ж одарит, кто угостит щедрее, чем передние люди, государевы ближики? Вот и прыгают по двору кто в чем - вон "половец" натер лицо сажей, да привесил косу из конского хвоста, а шапка-то, поди, настоящая, половецкая, может, даже с бою взятая. А вон девка влезла в портки, накинула армяк, по-мужски запахнув, усы мочальные прицепила, косу под колпак завернула. Ох, стоять дурехе на будущей седмице на коленках под образами, твердить раз по шестьдесят "Богородице, дево, радуйся". Вон и медведь - отсюда не разберешь - живой или верзила какой под звериной шкурой мычит. Рядом с ним "коза" деревянной башкой вертит, впереди малец скачет в меховой котовьей личине - может, горшени какого посадского внук, а может, и боярич, поди разбери. Святки!

Вот милая и старается. Не на один двор напечь-наварить надо, никого ведь со двора без угощения не отпустит. И когда успевает только, семеюшка ненаглядная, труженица неустанная...

А вечером с сыновьями и ближними слугами на всенощную. И свечка будет гореть в ее тонких пальцах - одна из сотен и сотен в огромном Успенском соборе, отражаясь в обручальном колечке. И он - прости и помилуй! - глядя на нее краем глаза, порою и позабудет, Кого ради они собрались сюда, Кого славит многоголосый хор певчих... и будет видеть и помнить только это тонкое, почти детское родное личико с губами-вишенками и огромными голубыми глазами в восковом свете свечей.

- Зародилась Колядаа

Накануне Рождестваа!

Затянули во вдоре. Опять, стало быть, вставать, выходить, накинув шубу да шапку, на крыльцо, и, улыбаясь, принимать хвалебные песни, да глядеть, как женушка одаривает колядовщиков вкусной снедью.

Скрип половиц под коврами - подумалось неуместное "будто скрип снега". Идет, родная, во двор звать. Воевода прикрывает глаза. Пусть подойдет поближе, пусть тронет за плечо - чтоб можно было вскочить, подхватить на руки, закружить по горнице. Как год, как два назад, как все эти пятнадцать лет счастья!

- Вставай, воевода. Месть да могила заждались, - холодная рука легла на плечо, холодный голос как сухим снегом царапнул уши.

Врут люди. Не сны самое тяжкое для ослепшего. Пробуждения. Когда каждое утро вновь безжалостно вышвыривает из-под синего неба в черную тьму.

Терем сгорел. Маленькая ручка с кольцом, примерзшая к каменным плитам собора, никогда не ляжет к нему на плечо. Те, кто пели колядки по улицам и псалмы в Успенском соборе, лежат под снежным саваном, и некому их отпеть, некому оплакать, кроме поземки.