Аннотация: Всё течёт, всё переменяется. Это ещё заметили древние греки, когда купались в своих реках. А щас усугубилось. Даже из нашей Замарайки, не переменившись, не выйдешь. Туда сунешься белым, а оттудова вылезешь чёрным.
Прогремела первая весенняя гроза, освежительным ливнем разверзлись небеса. Машинист Никитин, слегка подмоченный, вошёл в одноэтажный барак медпункта, где проводился обязательный профосмотр. Женщина-врач долго и добросовестно его прослушивала и определила, что у него сердечная недостаточность.
— Отчего это может быть? — спросил он.
— Курение, злоупотребление алкоголем, прием наркотиков. Так что ведите здоровый образ жизни, больше гуляйте на свежем воздухе, правильно питайтесь... — она многое чего наговорила.
Из медпункта Никитин вышел расстроенный. Он перебирал сообщённые ему причины недостаточности и примеривал на себе, точно вещи из гардероба. После пятидесяти Никитин практически не пил и не курил, а наркотиками и по молодости не баловался. Жена кормила нормально, да собственно, только этим и занималась. Ну, неделю назад, на День Победы, выпил во дворе с мужиками. Вообще-то сердце напоминало о себе и раньше, но Никитин скрывал от всех, преждевременно не заикался. Да и в этот раз надеялся, что врачи с помощью своих штучек ничего не обнаружат, и всё сойдёт. Ан нет, обнаружили.
О результатах медосмотра узнал механик Пряхин и на утренней планёрке, моргая красными с похмелья глазами, озадаченно спросил:
— Что с тобой, Матвеич? Как ты дошёл до жизни такой?
— Да ничего страшного, — ответил Никитин. — Это врачи докапываются.
— А сам, значит, не жалуешься?
— Нет.
— Добро, — сказал Пряхин. - Давай сходи в отпуск, закрепи здоровье. А я завтра пришлю тебе на подмену человека. Маленько поднатаскай его и езжай в наш санаторий.
Подземный стаж у Никитина был солидный. Из них лет двадцать он не вылезал из забоев, «руководил» широкой шахтёрской лопатой. И лишь потом, вдоволь наглотавшись угольной и породной пыли, перешёл на опрокид, который располагался неподалёку от ствола — на свежей струе. Правда, и здесь до самого последнего времени работа была не сахар: тяни да толкай. Так он и сам много усилий приложил по устранению недостатков. Конечно, по мелочи, но механик Пряхин после очередного незначительного новшества советовал: «Матвеич, пиши рацуху». Обычно Никитин отвечал: «Хочешь, пиши сам, а я, где надо, распишусь».
И вот, когда всё отлажено, только сиди да на кнопки нажимай, в это-то самое благостное время его хотят забраковать. Человека Пряхин, как и обещал, прислал на следующий день. Пред старым шахтёром предстал молодой длинноволосый парень, в новенькой распахнутой куртке. Под курткой у парня была голая грудь, а на груди висел крестик.
— Верующий, что ли? — вслух удивился Никитин. У него «бабка», как он в последнее время стал называть жену, была втихаря верующей, носила крест, но никогда наружу не выставляла.
Парень весело засмеялся.
«Придуряется, — понял Никитин. — Форменный Балбес!» Он рассерженно включил механизмы, а новичок замотал головой и рукой сделал знак. Никитин не понял, выключил и повернулся к нему.
— Чего тебе?
— Сильно гремит, — пояснил парень. — Ой, что будет с моим музыкальным слухом!
— А катись ты отсюда со своим этим... слухом! — посоветовал Никитин.
Парень преспокойно встал и пошёл восвояси.
— Постой! Ты куда?
— К механику пойду. Скажу: не берут в ученики, испытания не выдержал.
— Не ходи, — сдался Никитин. — Это я так.
В конце концов управлять опрокидом новичок научился, и Никитин пошёл в отпуск. Месяц провёл в доме отдыха, за городом. Всё делал, как положено: регулярно питался, много гулял по роще, вовремя ложился спать. Образ жизни вёл исключительно здоровый. Вот только чего-то не хватало. Здесь его никто не знал. Отдыхающие относились к нему без всякого уважения. Чуть что:
— Эй, папаша, сбегай в посёлок за пивом! Всё равно ты ничем не занятый.
Никитин скучал и думал о работе. «Как бы там Балбес чего не натворил». Он безмолвно слушал других, но пробовал и сам кое-что рассказать. В основном тут отдыхали шахтёры, должны же понять, как он однажды попал в завал и его только через сутки откопали, а в другой раз чуть не угорел от возникшего пожара. Но его перебивали и начинали рассказывать своё, искренне полагая, что их случаи интересней.
Наконец, отпуск кончился. Перед тем, как выйти в смену, Никитин плохо спал, ворочался и крепко уснул лишь под утро. А проснувшись, по яркому свету разгоревшегося дня понял: проспал!.. Такого с ним ещё не случалось. Он даже накричал на свою «бабку»:
— Ты что, Катерина? Не могла разбудить?
Поспешно собравшись, отправился на шахту. Смена уже спустилась, и Никитин, с трудом допросившись клети, телепался в ней один. Тысячи раз хоженым путём заспешил к опрокиду. Ещё издали, по шуму включавшихся двигателей, понял, что за пультом управления -дельный машинист. «Неужели Балбес так наловчился? — подумал и даже сконфузился. — Зря, выходит, я на него».
Миновав последний поворот, застыл! Не веря своим глазам, наблюдал за тем, как включался толкатель и очередная вагонетка загонялась в опрокид; затем, без промедления, включался двигатель вращения, и уголь, грохоча, сыпался в бункер. Всё знакомо, привычно, только одного недоставало: за пультом управления ни души! Дважды оббежал вокруг, всё ещё как бы желая найти человека. Но точно - никого!
Донельзя поражённый, опустился на скамейку и сидел с полчаса, про себя отмечая, что и дальше всё идёт исключительно: ни одной ошибки, ни одной, даже самой малюсенькой заминки не произошло в работе механизмов, сделавшихся самостоятельными.
Со стороны главного пути запрыгали два огонька. Из полутёмного штрека вынырнули механик Пряхин и наладчик Димов.
— Как же оно... само вертится? — забыв поздороваться, спросил Никитин.
— Автоматизировали твой опрокид, Матвеич! — Пряхин хохотнул.
Наладчик Димов молча подошёл к висевшему на бетонной стене ящику, вскрыл и пощупал подушечкой пальца что-то чёрное, плоское. Никитин тоже подошёл к ящику и из-за спины наладчика поглядел на жёлтые катушки, серебристые контакты и разноцветные провода.
— А что это за штука? — показал на нечто под стеклянным колпаком, больше всего поразившее его воображение.
— Программное реле.
— А если оно того... сломается?
— Починим. Да и зачем ему ломаться? — наладчик усмехнулся, и Никитин понял, что живому организму соперничать с этими штучками бесполезно.
— Не сломается, перекура не затребует и ночью не заснёт, — пошутил сзади довольный Пряхин.
Никитин понял, в чей огород каменюга. Было раз, заснул он за пультом в ночную смену и не заметил, как вагонетки забурились.
— Так, а что ж мне теперь делать?
— В шахту тебе так или иначе нельзя, Матвеич, — ответил механик. — Врачи запретили. Ну, конечно, мы можем подыскать посильную работу на поверхности. Однако подумай, стоит ли овчинка выделки?
Никитин молчал.
— Пенсию ты уже получаешь. Неужели вам со старухой не хватает?.. Вот и давай! На заслуженный отдых!
Да, пенсию он получал с пятидесяти лет, по вредности — разумеется, не характера, а производства, — но деньгами особо не интересовался, зарплату всегда отдавал жене, которая у него, как водится, у шахтёров, нигде не работала и всю жизнь провела за плитой. Иногда, правда, спрашивал, хватает ли деньжат. Катерина отвечала, что хватает, ещё и остаются.
— А остатки куда деваешь?
— Откладываю на чёрный день.
Сейчас, признав доводы механика вполне уместными, Никитин побрёл к стволу, и когда поднимался в клети, вдруг цепко ухватился за поручни — показалось, что падает вниз, в пропасть, хотя клеть, исправно громыхая, неслась вверх. Неровными толчками затряслось сердце. «Да, Пряхин прав: работника из меня уже не выйдет».
На поверхности поглубже глотнул воздуха, сощурил глаза на яркое солнце. На копре неспешно крутилось колесо, в очередной раз поднимая скип с антрацитом. На отвалах дымилась бурая порода. Тёплые струи шахтового душа омыли машиниста в последний раз.
Через день Никитин получил полный расчёт, и началась для него иная жизнь. Вставал поздно, читал обнаруженный в тумбочке «Календарь для женщин» и пытался давать советы Катерине.
— Ты суп, случаем, не пересолила?
— Нет, зачем же его пересаливать? — удивлялась «бабка».
— Да так. Знаю я способ, как пересоленность устранить.
До обеда обычно слонялся по дому, а потом выходил гулять. Во дворе отдыхающие после работы мужики и такие же, как он, пенсионеры, играли в домино. Никитин тонкости игры никак не мог усвоить, и в напарники его брали с неохотой. Он сидел сбоку и наблюдал. В другом месте играли в лото, на деньги, пять копеек за карту. Никитин присаживался, брал пару штук, но выиграть не удалось ни разу. Он забывался, пропускал номера и переспрашивал у банкующего:
— Что ты сказал? Кочерга? А что такое кочерга?
Иногда ходил в гости к старым товарищам, реже они к нему заходили. Но вот незадача: без выпивки никак, разговор не клеился. И сейчас, когда врачи пить запретили, он оказался вне компаний.
Изредка из соседнего города приезжала дочь с мужем. Зять пил привезённый коньяк, помногу ел и не пьянел, оставаясь самим собою, дочь предлинно рассказывала, что они купили и что ещё замышляют. Никитин с трудом заставлял себя слушать, а Катерина, наслушавшись проектов дочери, бывало, шептала ему: «Надо помочь». — «Ну, помоги, коли надо», — скучно соглашался он. Финансовые проблемы его по-прежнему не интересовали.
Другое дело — брат жены Виктор Евстигнеев. Вот с ним Никитин любил пообщаться. Это был человек мыслящий, отличавшийся солидностью суждений и почти всегда пьяный. Работал он пожарником, получал немного, но, кроме того, состоял в сводно-добровольном духовом оркестре. Играл Виктор на огромной трубе, хотя сам был хилого сложения. Иногда заходил с сотоварищами. Никитин подметил у них общую черту: были они все как бы удручённые. Раньше их оркестр играл на свадьбах, вечеринках, танцах в городском парке, но с тех пор как в городе расплодились вокально-инструментальные ансамбли, на долю духачей осталось одно: сопровождать похоронные процессии.
Кладбище находилось в конце соседней улицы.
— Чевой-то они играют? — спрашивали во дворе, заслышав траурный марш.
— Шопена лабают, — отвечал знаток.
Однажды летним вечером опять хоронили, и Никитин, заслышав звуки оркестра, подошёл к открытому окну. В общем-то к музыке он был равнодушен, правда, воздействовали на его сознание военные песни. От «вставай, страна огромная, на смертный бой с врагом» — спазмы в горле начинались, так что если кто-то в этот момент о чём-нибудь спрашивал, он не мог ответить. Хотя это было отчасти странно; никто из его ближайших родственников на войне не пострадал. Отец и дядька, подходящие по возрасту, продолжали работать в шахте, и оба, уже после войны, были похоронены рядком, поражённые силикозом и антракозом в совокупности. Кто тогда следил за здоровьем шахтёров! А сын изменил семейной традиции, закончил танковое училище и служил теперь в той самой Германии, которая принесла столько бед. Но когда приезжал в отпуск, нынешних немцев хвалил: аккуратные, говорит, и вежливые, за каждым словом вставляют: «Данке шон».
Возможно, нечувствительным к музыке Никитин сделался как раз из-за лязга и грохота механизмов опрокида. Не зря же музыкально развитый Балбес возмутился, когда испытал эти шумы на себе.
Но на сей раз траурная мелодия произвела сильное впечатление. Странное, щемящее чувство завладело им. «Идут вверх по улице, — по звукам определял он. — Вот вступили на кладбище... Щас перекуривают, пока могилу засыпают... Зайдёт ли Виктор сегодня?»
Евстигнеев зашёл и на этот раз с новым музыкантом. Разув глаза, смотрел на него Никитин: то самый парень, подменявший его в отпуске. Только теперь без креста, на шее болтался какой-то лупоглазый чёртик.
— Это Гера, — представил Виктор. — Знакомьтесь.
— Знакомы уж, — пробурчал Никитин.
Шуряк снял трубу со спины и положил в угол. Рядом с его громадной трубой пристроил свою маленькую и отливающую серебром этот самый Гера-балбес. Прошли к столу, Евстигнеев вытащил из кармана бутылку водки. Катерина сидела у соседки, и хозяин сам достал посуду и закусь.
— Может, и ты с нами за компанию, Андрей? — басовито спросил Виктор.
— Нельзя мне, ты же знаешь.
— Ну-ну, а я опять на взводе. Хоронили сегодня. Ну и выпили прямо на кладбище, помянув усопшего. А без этого в нашем деле считай, нельзя. Будешь вечно ходить с пасмурной физиономией. А так всё будто переворачивается. И начинает казаться, что смерть — это необходимей, чем жизнь.
— Ну, ты загнул.
— Нет, в самом деле. Без неё эволюция бы не состоялась и прыгали бы мы по-прежнему по деревьям.
— А что вы играете на похоронах? — спросил вдруг Никитин, впервые спросил. — Говорят, Шопена играете?
— Да как тебе сказать. Ноты для каждого наш руководитель расписывает. И вариациям разные названия даёт. Прощай, друг. До скорой встречи...
— А сегодня вы какую играли?
— Сегодня играли «Заморозили».
— Очень душевно, — оценил Никитин. — Вот и меня такой бы вариацией сопроводить.
— Это — как хочешь. Непременно желание исполним, — пробасил Виктор. У него у самого неизвестно в чём душа держалась, но, видно, уверен был человек, что всех переживёт.
Никитину захотелось рассказать про своё изменившееся житьё-бытьё. Он подумал и ничего не родил, кроме как сообщить новость по оставленной работе.
— А у нас на шахте прогресс. Я теперь, вишь, отдыхаю, а вместо меня лере времени работает. И ведь нормально работает. Не хуже меня, однако. А я ведь на опрокиде без малого десять лет тренировался. Уж лучше меня никто и не мог, пожалуй. И вот... заменили.
Евстигнеев выпил ещё стопку, закусил кислой капустой и по привычке начал философствовать.
— Оно и не удивительно, что заменили. Всё течёт, всё переменяется. Это ещё заметили древние греки, когда купались в своей речке. А щас усугубилось. Даже из нашей Замарайки, не переменившись, не выйдешь. Туда сунешься белым, а оттудова вылезешь чёрным. Экология, мать её!
Гера-балбес, пока что молчавший, вдруг начал смеяться меленьким, неприятным смехом. Никитин неодобрительно глянул на него. Он ждал объяснений, но Гера тянул время, подхихикивал единолично.
— Из-за меня прогресс-то! — брякнул наконец он.
— То есть, как из-за тебя? — сразу вскипел Никитин.
— А так! Сначала я прогулял, потом ролики ихние погнул. Вот они и забегали, ящички стали ставить. А я, может, специально! Чтобы на дурацкой той работе идиотом не с-сделаться. А если бы вы там сидели, с вашим усердием, то и в помине прогресса не было!
Никитину стало плохо. Перенести такие речи было невозможно. А Гера, тоже поддавший, ничего не замечая, продолжал бахвалиться:
— Да вот! Благодаря мне! Я всему причиной. Я ихнюю мысль пробудил!
— Тише, Геракл! — шикнул на него Евстигнеев и повернулся к хозяину с утешением. — Не принимай во внимание, что он тут наплёл. Молодой ещё, глупый. Но как на альте играет, стервец!
И тут у Никитина слова нашлись.
— Ишь ты, герой нашёлся. Мысль пробудил. Подумаешь, дудеть научился. А я всю жизнь ишачил! И с места на место не прыгал. На одной шахте -тридцать лет.
— Твоя правда, Андрей, — опять поддержал Виктор. — Но и то правда, что теперь тебе надо перестраиваться. Хорошо тем, которые с юных лет для своего употребления живут. Они, и выйдя на пенсию, продолжают жить в своё удовольствие. Охота, рыбалка, домино... да вот, даже это. — Он приподнял бутылку. — Может, всё-таки налить?
— Так здоровье же, — напомнил Никитин.
— А, ну да, — согласился Евстигнеев и нахмурился, мучаясь в противоречиях. — Хотя... Те же греки установили, что истина в вине. А без истины — на что и здоровье?
Уговорил-таки выпить стопку. Гости ушли. Никитин крепко задумался. Легко сказать «перестраивайся». Он же не музыкальный инструмент. Ночью плохо спал. Утром встал с отёкшим, больным лицом, как будто выпил не сто грамм, а выдул поллитру. Катерина с тревогой посмотрела на него.
— Что, сердце?
Не ответил. Не хотелось ничьей жалости. Молча оделся и вышел из дому. В тот день ему назначили явиться в поликлинику. Но не дошёл, не захотел. Было тепло, лёгкий ветерок шевелил листву деревьев, обдувал лицо и шею. Жить бы да жить. Однако словно булыжник в груди.
В сентябре Никитина чуть ли не силком положили в больницу. В их палате лежало несколько человек. Народ весь, как на подбор, серьёзный, терпеливый. Лишь один больной паниковал, не давая покою ни другим, ни себе. «Ах, какая несправедливость! — жаловался он. — Я в Сочи на курорт собрался, уже и чемодан собрал... и на тебе — инфаркт».
Андрей Матвеич целыми днями, а то и ночами, вынужден был слушать его жалобы. Но потом разрешили выходить на прогулки, он много гулял по больничному саду. Деревья в саду стояли багряно-жёлтыми, роняли листья. В голову приходили здравые, успокаивающие мысли. Всё умирает, выполнив жизненную задачу. И человек, видно, не исключение. Вот только тоска не проходила.
В начале октября выписали. Лечащий врач долго говорил о режиме, который следует соблюдать, о лекарствах, которые следует принимать, но Никитин ничего не запомнил... не хотел запоминать. Несколько дней просидел дома, даже кое-что сделал по хозяйству. Потом съездил в соседний город к дочери. Вернувшись, собственноручно написал письмо сыну в Германию. Бросив письмо в почтовый ящик, зашёл к Евстигнееву, хотел поговорить с Виктором по душам. Но не застал того. Оно и понятно: где-то далеко, на новом, ещё не заселённом кладбище, играл духовой оркестр.
Холодный ветер вышибал слезу из глаз, деревья стояли голыми. И двор опустел — ни доминошников, ни лотошников, ни ребятни. Все попрятались, будут дожидаться летнего сезона. Никитину же зимнее время представилось бесконечностью. Домой он пришёл вялый, отказался есть. К вечеру, почувствовав нарастающую слабость, прилёг на диван. Что-то ударило в голову, и потемнело в глазах. Ослабевшей рукой пытался достать до головы и всё подгребал и подгребал ею... До смерти перепугавшаяся Катерина бросилась к нему, запричитала — этого он уже не видел и не слышал...
Хоронили Никитина в холодный, но ясный день. Были люди с шахты, приехали дочь с зятем. Процессию сопровождал оркестр. Играли то, что пожелал Андрей Матвеич: «Заморозили».
В первом ряду духачей шёл Евстигнеев. Его огромная медная труба сконфуженно басила. Рядом — с маленькой, изящной трубой вышагивал Гера и старательно вёл мелодию. На кладбище Виктор, прокашлявшись, сказал несколько ласковых:
— Сегодня мы провожаем в последний путь нашего друга и товарища. Что ж, Андрей Матвеич, ты выполнил эволюционную задачу, поставленную перед тобой природой. Пусть земля будет тебе пухом, а царствие — небесным, если таковое существует в загробном мире.
Соседка Никитиных, пожилая женщина, сердито поморщилась и осуждающе обронила:
— Залил шары и буровит всяку чушь.
Сын Сергей, офицер, из Германии не приехал, не отпустили, из-за сложившейся напряжённой обстановки. Правда, явился спустя год, когда Западную Группу Войск расформировали. С собой привёз молодую жену и восьмимесячного ребёнка, родившегося на чужбине. Соседка, ругавшая на кладбище оратора, едва взглянула на мальчика, так сразу и определила:
— Вылитый дед. И где ж ты, Серёжа, раньше-то был? Увидел бы Андрюша внучка и отмяк. Жил бы да жил ещё. Эх, ты-ы...