Аннотация: После большого перерыва начинаю загружать заключительные главы книги воспоминаний,которую, возможно, назову: "Мои высокие широты". Или просто: "На высоких широтах" (даже в мемуарах не стоит злоупотреблять притяжательными местоимениями)
Итак, что дальше?
70-е годы - новое десятилетие жизни, радостное и трагичное, забавное и печальное, успешное и не очень.
Как защитил диссертацию - жить стало полегче. Зарплата прибавилась. Как раз к этому времени был построен новый жилой дом, и мы, 5 человек, получили в нем трехкомнатную квартиру, переехав из двухкомнатной. Приятные хлопоты переезда, появление своего письменного стола. Правда, в наших условиях наличие рабочего места дома не было принципиально. Вечером, после работы, ужина и каких-то неотложных дел по домашнему хозяйству не только я, но и многие мои коллеги выходили из дома, пересекали небольшой двор и садились за свой рабочий стол в Институте. У меня и вовсе окна квартиры смотрели ровнёхонько в окна лаборатории. Преимущество маленьких городов: общественная жизнь, развлечения - на разумном минимуме, хотя и приезжали гастролеры, да и в Москве можно было купить билет на хороший спектакль или концерт, иногда с доплатой, но по терпимой цене. Проблем с транспортом никаких, аэропорт - и тот в городе. Сиди себе и работай; если нужна командировка для консультаций в Москву или Питер (так мы его и звали с легкой руки выпускников ЛГУ) - нет проблем: авиабилеты недороги, хотя и бывали трудности с их покупкой и особенно - с бронированием гостиницы (тогда мы гнездились в Москве в гостинице Золотой Якорь, на улице Горького, раньше-позже Тверской, у Белорусского вокзала. Эта щелястая, переполненная гостями и тараканами гостиница (Дом Ученых) была для нас в Москве землёй обетованной, не всегда доступной. Спасибо родственникам и друзьям, на вокзале ни разу не ночевал.
С друзьями и коллегами на улице Сыктывкара (возможно, после ноябрьской или майской демонстрации). Парень в белом кашне (Алик Давыдов), молодой специалист, вскоре погиб в экспедиции на Приполярном Урале.
Не надо думать, что вся жизнь сводилась к работе. Много ходили на лыжах; пока не построили ж/д вокзал, лыжня начиналась от дома. Детей своих я поставил на лыжи с трёх лет. По выходным прогулка в 15-30 км при сносной погоде была для меня нормой - не столько ради спорта, сколько для общения с Природой. Вдали от города яснее слышна "музыка небес":
Когда спящий медведь укрывается лапой
А заснеженный лес погрустнел и поник
Завороженной тенью, тихою сапой
Меж ветвей пробирается мой виртуальный двойник
Безмятежный, негонкий, без роду-без имени,
Он скользит, не тревожа покоя просек
И густые иголки холодного инея
Осыпает на волосы спящих сосенок
И улыбке сродни ли, нечистой ли силе
Пропадает вдали, меж лесными стволами-
А уснувшему лесу чудесное чудится сине
Ледяными далекими колоколами
Но конечно, слово "виртуальный" поселилось здесь позже: в конце века.
Зимний пейзаж
Жили дружно, серьезных конфликтов не помню. Была теннисная площадка, волейбол по вечерам в арендуемом спортзале ближайшей школы, академический хор, для которого были сшиты костюмы, были "капустники", непременные вечера (Новый Год, День Геолога, и др.), и даже КВН. Развлекались как могли. Еще в самом начале сыктывкарской жизни на лекционные приработки я купил большую радиолу и катушечный магнитофон "Дзинтарс", так что все мировые звезды того времени были нам известны (Синатра, Пресли, Армстронг,Элла Фитцжеральд, Пэт Бун, сёстры Берри - ну и советские, конечно). Танцы по вечерам в большой комнате общежития.
Много пели, обычно под гитару; безусловно предпочитали авторскую (бардовскую) песню - и в том была особенность нашей субкультуры: эти песни давали чувство раскрепощенности, влияли на самосознание, в чем-то освобождая от официоза и бездумного подчинения авторитетам (что, кстати, и в науке немало). Пели песни Окуджавы, Высоцкого, Визбора, Городницкого и многих других. Пелось много песен, знакомых еще со студенчества, с безвестным авторством (прямо в репертуар будущей передачи "В нашу гавань заходили корабли"). Среди них: Мадагаскар, Ванинский порт, Мы идем по Уругваю, Чередой за вагоном вагон, Пират, забудь про небеса, Когда качаются фонарики... Значительно позже я узнал, что "Мадагаскар" - это чуть ли не первая песня Визбора. Из "блатных" на ура прошла также, услышанная в 1962-63 гг., песня Алешковского "Товарищ Сталин, Вы большой ученый". Значительно позже, после кругосветного путешествия на "Курчатове" в 1981 г, меня и самого потянуло на сочинение песен- тем более, что из Сингапура я привез удобную переносную магнитолу, на которую и записывал. Одним из первых экспериментов была песня Граммофон, на слова У.Смита в переводе А.Вознесенского (в моей песенной редакции: пришлось кое-что переписать, чтобы стихи "пелись").Впрочем, на самом деле первый опыт написания песни имел место еще на пятом курсе Университета. Песня называлась Прощайте вы, дороги торные, я сочинил слова, а мотив - кроме, пожалуй, одной предложенной мною строчки - Женя Макуркин, студент с четвертого курса; мы много раз ездили с ним в агитбригадах в сёла Подмосковья и пели под гитару русские романсы, вроде "Я встретил Вас...". Недавно в Интернете я набрел на сайт http://geo74.narod.ru/pesni/geopesni.htm где О.В.Амитров, бывший студент геолфака, выложил в 1993 году "фольклорные песни,которые пели на Геологическом факультете", а среди них - и эту. Авторы, как водится, неизвестны. Впрочем, и один из моих однокашников, узнав, что я к ней причастен, очень удивился, сказав замечательную фразу: "Да ты что! А я думал - она народная!"
На лыжной вылазке
На работе моё стремление начать заниматься тектоникой Лемвинской зоны возражений не вызывало. А.И. Елисеев, мой тогдашний шеф, сам уже несколько лет работал там по стратиграфии карбона, "болел" этой зоной, и мой интерес к этой скудной, суровой, во многом загадочной территории, вполне разделял. Везло мне, всё-таки, на хороших людей.
Я принялся изучать литературу по Лемвинской зоне - опубликованную и рукописную. Связался и с главным "источником знаний" - К.Г. Войновским-Кригером, который к этому времени переехал из Воркуты в Алма-Ату, став там профессором Политехнического Института. Потом я узнал, что ему предлагали стать Председателем Президиума нашего Коми Филиала Академии. Как он сам говорил, отказ от престижной должности сопровождался его словами: "Огурцы делить? Нет, не желаю!" Имелось в виду, что высокое положение предполагало обязанность делить какие-то блага (не обязательно огурцы: должности, пайки, квартиры), а он этого не хотел.
Завязалась у нас переписка, продолжавшаяся более 10 лет, до самой смерти Константина Генриховича. Я даже приезжал к нему в Алма-Ату и останавливался у него на квартире. Но это было потом. А тогда он мне выслал оттиски статей по интересующей меня теме.
К.Г.Войновский-Кригер с супругой на очередном совещании геологов Коми (начало 50-х годов(?)
Кроме того, по счастью, в фондах Филиала (благодаря тому, что В.А. Варсанофьева была у К.Г. оппонентом) оказался экземпляр его диссертации - целый штабель увесистых отчетов по геологической съемке (т.е. по составлению геологической карты) Лемвинской зоны масштаба 1:200 000 (2 км в 1 см). Съемка шла во время войны, карта делалась методично, планшет за планшетом. Хотя наименее интересные и труднодоступные участки обходились, и государственные кондиции не выдерживались, съёмка по большому счету была выполнена на очень высоком профессиональном уровне.
Именно Константин Генрихович, к тому времени уже не политзаключенный, хотя и пораженный в правах (без права выезда), руководил работами. Он еще до войны стал квалифицированным стратиграфом и палеонтологом-кораллистом. На этом, собственно говоря, и погорел: арестован был, по его собственным словам, "за связь с буржуазией": съездил из Германии, куда был послан Геолкомом для изучения коллекций ископаемых кораллов, во Францию, по приглашению своей тётки, которая там жила, - захотел познакомиться с тамошними геологическими музеями. По приезде домой его взяли и после соблюдения необходимых "формальностей" направили в Ухтпечлаг, один из "островов" солженицынского Архипелага. Специалисты его уровня были нужны, так что задействововали его "по назначению", что дало счастливый шанс не сгнить в шахте или не умереть от холода и истощения на строительстве железной дороги.
Был послан на Среднюю Печору. Ходил в маршруты с вооруженным конвоиром. И тут ему повезло. Везение было помножено на личный профессионализм. Близ устья Подчерема, в урочище Ыджид-Кырта, он собрал и определил в известняках ископаемые остатки организмов: "фауну" как у нас говорят. В возрастную "вилку" между этими известняками попал скрытый наносами и дёрном уровень песчаников, прекрасно известных в центральной части Европейской России как С1h. Буква h означает по-французски houiller - угольный, или угленосный. Именно этому возрастному уровню отвечает весь Подмосковный угленосный бассейн (да и Кизеловский тоже).
Остальное было делом техники. Задал в необнаженном интервале канавы, вскрыл песчаники, а в них - приличные пласты угля. Пароходы ходили тогда на угле, и месторождение на Средней Печоре, вдали от известных, более северных - было очень кстати. Бери лопату и греби. Начальство приняло к сведениию. Враг народа месторождение скрыл бы. Расконвоировали.
В дальнейшем он был переведен в Воркуту, где руководил разведкой Печорского угольного бассейна и систематической геологической съемкой Лемвинской зоны Полярного Урала.
Излишне говорить, что условия работы съёмочной партии Войновского-Кригера были тяжелейшие. Правда, как и положено было в те строгие времена, геологическая партия имела лошадей, а к ним полагался и овес, даром что война. Голодающие работники партии частично экспроприировали этот овес (толкли в ступе и заваривали кисель). Топоосновы не было, и помимо геологов в партию были включены топографы, которые делали географическую карту. Карта была так себе, "на живульку", но без неё геологическая съемка теряла бы всякий смысл.
Лемвинская зона стала главным делом жизни Константина Генриховича. Будучи оптимистом, он и в плохом видел удачу, и находил положительные моменты даже в том, что его посадили. Во-первых, говорил он, иначе я не встретился бы с Лемвинской зоной. А во-вторых... это спасло мне жизнь.
Он не шутил. Воюя в гражданскую войну на стороне красных в партизанских отрядах С. Лазо, он был одним из комиссаров этого соединения. Как гласит красивая легенда, казаки живьем сожгли в паровозной топке Лазо и двух его соратников, переданных им японцами. Есть и другие версии их гибели: утверждают, например, что топки в паровозах имели узкие дверцы, и человека в них сжечь живьем было невозможно (http://www.peoples.ru/military/hero/lazo/history.html). Как бы то ни было, в 38-м всех комиссаров Лазо нашли, арестовали и расстреляли: им вменили в вину, что Лазо сгорел, a они остались живы. Поскольку К.Г. посадили раньше, его никто не искал.
Вспоминается еще один эпизод из рассказов Константина Генриховича о партизанском периоде его жизни. Дело было так. Японцы в 1920 году хоть и оккупировали Владивосток, но первоначально не вмешивались в борьбу белых и красных, которая разворачивалась в этом и других городах на их глазах. Однако в апреле обстановка накалилась, и японцы приступили к повальным обыскам и арестам партизан, которые были в городе. Тогда арестовали и Лазо, который проявил роковую беспечность: решил забрать документы из здания Комитета партии. Тут его и взяли. Город был оцеплен, уйти не было возможности. Пришли и на квартиру сестры Константина Генриховича, где он в это время находился. Первый вопрос: "Боршевик есть?" Сестра спокойно отвечает: Есть! И ведёт японца в соседнюю комнату, к кроватке её маленького сына. Вот большевик! Японец расплылся в улыбке, и на этом обыск закончился.
Ну так возвращаюсь к диссертации. С её защитой возник многозначительный и трудноразрешимый в то время казус. Всё многотомье отчетов, подлежащее защите, имело гриф "секретно". А Константин Генрихович - на положении ссыльного, поражен в правах, и взять из первого отдела эти тома не может. Тут, правда, как раз Сталин умер. Но всё равно никто на себя ответственность не берёт. Тупик. И в это время, на счастье, в Воркуту приехал из Сыктывкара с визитом "Хозяин" - первый секретарь Обкома.. Был и на комбинате, встречался с коллективом. И Константин Генрихович обратился к нему с просьбой разрешить его проблему. Как рассказывал сам К.Г., после "встречи с народом" Секретарь подозвал его и пригласил прогуляться. И гуляли они, беседуя без свидетелей, заполночь, несколько часов. Проблема оказалась разрешимой, защита прошла с блеском.
К.Г. не только сам внёс громадный вклад в геологию Полярного Урала, но и заложил основы воркутинской школы геологов. Среди тех, кому он помог не только овладеть геологической специальностью, но и достичь высот в этой науке, особо выделяется А.В. Македонов, ещё до войны бывший многообещающим литературным критиком, другом А.Т. Твардовского. Не успев закончить аспирантуры, он в 1937 г. попал под каток репрессий. Его воркутинская история обросла легендами, но кое-что я сам могу добавить со слов его самого и его и моих воркутинских друзей (в частности, Лёвы Белякова)
Вначале - об электронной пушке. Это уж прямо апокриф какой-то: за что купил, за то и продаю. В официальном сборнике воспоминаний этого эпизода нет. Говорилось, будто в воркутинском лагере Адриан Владимирович с приятелем заявили, что они могут спроектировать электронную пушку. Им выделили отдельную комнату, чертежные приборы и усиленное питание. Они с год водили за нос лагерное начальство, пока, наконец, обман не раскрылся. В качестве наказания А.В. посадили на ассенизационную бочку. Про пушку, может быть, и врали. Однако ассенизационная бочка была, и по отзыву самого А. В., это была не самая пыльная работа за время его воркутинских лагерей: жила их небольшая команда отдельно, в тепле, выдавалось чистое белье, и было довольно много свободного времени, что для человека его склада было особенно ценно.
В дальнейшем, однако, как человек грамотный, хоть и гуманитарий, он поступил на курсы техников-геологов при комбинате Воркутауголь, где затем дослужился до старшего геолога. Экстерном сдал с отличием (!) экзамены по геологической специальности в Саратовском Университете, защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертации по литологии, стал основателем методики конкреционного анализа. Будучи реабилитирован, поступил на работу во ВСЕГЕИ (Ленинград), в Лабораторию геологии угля, где выпустил ряд блестящих работ по палеогеографии и литологии угленосных толщ. Параллельно с геологическими исследованиями, продолжал, однако, и литературно-критическую деятельность. Когда я был у него дома, в 80-х годах, меня поразило количество книг: квартира была буквально перегорожена стеллажами и больше напоминала библиотеку. На столе лежали гранки его книги о Твардовском.
Однако - к нашим баранам.
Сказать, что я досконально проштудировал все тома, всё выписал, всё запомнил - не могу. Дело в том, что пока территория не станет тебе знакомой (а лучше - родной), пока не затянет в себя конкретными впечатлениями, пока не поставит перед тобой кучу вопросов, - информация о ней мертва, и не заставит мозги работать на полную мощность. Но всё же минимум информации можно и нужно выудить. А затем - наметить, с чего начинать.
А тут ещё оказалось, что размеренная жизнь, начавшаяся после защиты, таит подводные камни. В суете и напряге предзащитных дел я, по-видимому, застудился, что проявлялось время от времени в слабом покалывании в области ушей. Я вообще не склонен бежать к врачам при первом же недомогании, а тут ещё и некогда было. Зато ближе к весне боль стала более явной - не острой, но постоянной и назойливой. Пришлось идти к ухогорлоносу.
"Врач грубо взял меня за горло...". Это из шутливой песенки студенческих лет. Нет, не так. Врач твердой рукой развернула меня больным ухом к себе, заглянула в него и запустила туда какой-то щуп. Пронзила острая боль. Потемнело в глазах, на секунду потерял сознание. Диагноз: воспаление среднего уха. Лечение: закапывание борной кислоты и процедуры (прогревания). Шли дни, неделя, вторая. Боль и воспаление только усиливались. От боли пропал сон. Я стал уже серьёзно опасаться срыва моих полевых планов. У отца моего было когда-то это заболевание, так ему в конце концов пришлось долбить кость за ухом, и провалялся он в больнице довольно долго.
Но тут врач прописала более радикальное противовоспалительное средство: хлористый кальций внутривенно. Ощущения забавные. Сам укол может быть болезненным или терпимым в зависимости от мастерства медсестры. А затем - ощущение, что в вену залили очень горячую воду. Но что важно - стало помогать! К началу полевого сезона я уже был в строю, и долго не вспоминал об этом эпизоде. Правда, ничего не проходит даром. Десятилетия спустя, в пожилом возрасте, я (как и мой отец в своё время) стал чувствовать, что слух ослабевает. Врач при внимательном осмотре ушной полости нашел рубцы - видимо, следы еще того воспаления. Что ж, утешаю себя тем, что с возрастом стал слышать меньше всяких глупостей...
![[]](/img/p/puchkow_w_n/glawaixchtodalxshedoc/glawaixchtodalxshedoc-1.jpg)
![[]](/img/p/puchkow_w_n/glawaixchtodalxshedoc/glawaixchtodalxshedoc-2.jpg)
![[]](/img/p/puchkow_w_n/glawaixchtodalxshedoc/glawaixchtodalxshedoc-3.jpg)
![[]](/img/p/puchkow_w_n/glawaixchtodalxshedoc/glawaixchtodalxshedoc-4.jpg)