Это было прошлым летом. Мы с одногруппником, Женькой, только закончили с грехом пополам ПТУ-шный колледж, и поступили в Череповецкий Государственный Университет. Был самый разгар лета. Самый разгар летних кафе, заполненных пляжей и коротких юбок. И всё это нам было доступно, за исключением одного - денег на всё это. Мы устроились в налоговую инспекцию, но денег там получали не особо-то много (спасибо Кузину и его команде), можно сказать, больше самой зарплаты нам нравился бесплатный проезд в городском транспорте, когда подходит к тебе хищный контролёр, вот-вот готовая съесть тебя заживо за не купленный вовремя билет, а ты небрежно разворачиваешь перед её носом красные корочки работника налоговой, от чего она злиться ещё больше, но вынуждена оставить тебя в покое.

     Мы решили подзаработать. В одной из газет увидели объявление примерно следующего содержания: "Городскому кладбищу требуется двое разнорабочих для рытья могил, установки памятников и др.". Нельзя было назвать нас слабонервными и мы на следующее же утро отправились на кладбище, в будку заведующей.

     Предложенные условия нам вполне понравились - хороший достаток, небольшой объём работ, неполный трудовой день, больничные - всё по правилам. Нам просто звонили работники кладбища, говорили что, где, какими материалами и когда надо сделать, а мы должны были выполнить поручение, чем быстрее - тем лучше. А на прямую общались мы лишь с заведующей, пенсионеркой; каждый день переодеваясь у неё в будке. Заведующая была доброй и заботливой. Как-то я, очищая недавно заточенную лопату от налипшей глины, порезал палец, а Софья Валерьевна, так её звали, проходя мимо, увидела это и сама отправилась в будку за зелёнкой, несмотря на то, что рана была детская, а будка находилась в пятнадцати минутах ходьбы от могилы, на которой мы работали.

     Первые дни работы нам было несколько не по себе, приходилось пилить ограды, закапывать гробы, устанавливать памятники и просто топтаться на чужих могилах. Но, как известно, человек ко всему привыкает, и, проработав месяц, мы освоились: не было никаких волнений, всё было чётко и налажено до автоматизма - в ходе работы мы даже не переговаривались - каждый твёрдо знал, что и когда нужно подать, где и как подержать. Более того, мы без тревоги набивали полные карманы конфет, собранных с могил, выпивали пиво, забирали сигареты и делали много ещё чего из разряда вещей, которые некоторые называют "аморальным". Софья Валерьевна, видимо, знала это, но пропускала сквозь пальцы. Ну не поверит же пожилой человек, что наши родители дают нам на "перекусить" полные карманы конфет, причём разных сортов - именно так мы оправдывались. Но баба Соня, как мы её называли, только улыбалась и щурилась в ответ: "Бог с вами".

     Признаться, со временем работа нам даже понравилась - хлопот немного, а деньги ощутимые. Да и просто казалось, что лучше нас на этом, Матуринском, кладбище никто работать не будет.

     Как-то попалась нам такая работка: с могилы какого-то повесившегося старика надо было убрать крест и поставить памятник - громадную гранитную плиту. Плита была в виде равносторонней трапеции, основаниями в метр и полметра, и высотой в метр двадцать сантиметров. На красивом чёрном граните с невероятными печосными прожилками была золотистая гравировка: "Зуммер Андрей Назимович. 5/II 1916 - 23/VI 2002".

     - Неплохо прожил - восемьдесят шесть лет, - заметил Женька. - Прикинь, мы столько же проживём?

     - Ага, и последние десять лет мы будем наполовину парализованы, есть с ложечки, ходить под себя, - добавил я.

     - Да ну, вечно ты всё омрачняешь.

     - Работа у меня такая, - усмехнулся я.

     По идее, вначале надо было выкопать крест, сровнять землю около него, а затем втрамбовать две железные трубы, и поставить на них памятник. Но гранитная плита показалась нам слишком тяжёлой, и мы сперва взялись за неё, оставив более лёгкую работу на потом. Попыхтели-попотели пол часа, и поставили.

     Чёрный, с золотыми ниточками, гранит великолепно смотрелся под тусклой свесившейся кроной старой берёзы. Золотистые буквы сливались с тусклыми потрепавшимися листьями, образуя прекрасный дуэт живого и мёртвого. А когда дул ветер, казалось, буквы тоже ласкались под его дуновениями, и летели куда-то далеко-далеко в янтарное поле, где и растворялись среди высохшей травы. Чёрная, сделанная под кованую, ограда была непривычно высокой, иссмольно-чёрной и пугала своей громоздкостью. Она сковала в себе и могилу усопшего, и памятник, и старую берёзу. Не знаю, на что это больше походило - то ли на сурово ограждённый оазис посреди пригородного некрополиса, то ли на редкого зверя в зоопарке, заточенного в просторную клетку для его же безопасности.

     Ничто и никогда не заменит романтику похорон, самую прекрасную романтику.

     Закончив установку памятника, мы перекурили, наслаждаясь красотой своих трудов. Только мы взялись за ломики, чтобы выкопать крест, у Женьки запищал пэйджер. Мама сообщила, что надо отвезти младшего брата в школу. Понятное дело, братский долг - дело неотложное, да и с крестом я вполне справлюсь один. Женька уехал, а я принялся выкапывать крест.

     Девять из десяти, что вы никогда не выкапывали кресты. Ох уж и пренеблагодарное это дело на нашем кладбище. На других кладбищах закапываемую часть креста просто срезают под клин, и забивают в землю, но наше кладбище - элитарное, и халтуры никакой нет. Если на могиле крест - хоть садись на него, хоть прыгай на нём, ни на миллиметр ни качнётся. Потому что к закапываемой части приделаны две больше просмоленные планки, перпендикулярно друг другу, они-то и дают такую устойчивость. Но выкапывать такие кресты - беда. На обычном кладбище что делают? Просто стукнут снизу по перекладине раз-другой, и руками вытаскивают. А у нас нет. Надо выкопать его, эту махину из земли с нижними планками. А кому нравится копать яму глубиной в полметра и диаметром в метр? И какой такой начальник нашего кладбища придумал так глубоко вбивать кресты и делать такие длинные нижние перекладины на них?

     Рядом валялась труба (мы сэкономили одну трубу, когда ставили памятник), и я, поблагодарив золотое правило механики, начал выкорчёвывать крест. Минут пять я потратил только на то, чтобы хоть немного расшатать крест. Далее - дело техники: подцепил трубу снизу, где косая перекладина, упёрся её дальним концом в землю и потянул, что есть силы вверх. Раздался хруст, крест сломался и немножко подпрыгнул, брякнув о трубу. Странно он как-то сломался - не доходя сантиметров пяти до земли. Первоначально я подумал, что он там просто подгнил: хоть лето было и на редкость засушливое, около него росла высокая трава, чью росу берёза долго хранила в своей тени, не давая ей высыхать; но, осмотрев слом я удивился - крест был совершенно сух и твёрд, как дубовое полено.

     По идее, можно было бы просто прикопать получившуюся ямку с деревянным дном, но инстинкт любопытства поборол "халявный инстинкт", и я решил выкопать оставшуюся часть во что бы то ни стало - уж больно интересно мне стало, почему так странно сломалось основание креста, ведь верхушка его "ходила" где-то на добрых сорок градусов. Несколько раз, задев застрявший в земле остаток, мне показалось, что он непоколебим. Я уже вырыл вокруг него ямку, глубиной в сантиметров двадцать, и решил проверить, насколько он шатается. Вначале я попробовал расшатать его руками, затем пробовал отжимать лопатой, тщетно - он был непоколебим. Я ударил по нему железной трубой, но этим добился лишь того, что отбил себе пальцы. Остаток всё также торчал из земли, и было ясно, что его не расшевелить.

     Любопытство взяло верх над всеми остальными чувствами, и я с азартом начал выкапывать оставшуюся часть креста из земли, гадая, что же это так его держит. Логических объяснений на ум не приходило, и эта необъяснимость придавала всё больше азарта: я копал часа полтора, прежде чем выкопал большую из оставшейся части - земля на кладбищах весьма и весьма твёрдая. Я ушёл в землю на пол метра, когда наконец откопал обе горизонтальные планки. Теперь-то ничто не мешает выкорчевать его, и, если удастся, понять, почему он так крепко держался.

     Уже порядочно стемнело, но неугасимое любопытство давным-давно затмило все остальные чувства.

     Перекурив, я взялся за вертикальное основание и потащил вверх. В этот раз он поддался моей силе. Я уже видел его конец (зачем-то нижний конец слегка покрывают олифой, мы с Женькой часто смеялись на этот счёт, объясняя это тем, чтобы пьяные работники не перепутали при закопке верхушку с низом), как тут он опять застрял, да так неподвижно, как будто бы я пытался снять колесо с железнодорожного вагона. Я сделал несколько сильных рывков, и наконец выдернул его из земли. Почему-то, мне показалось, будто бы он привязан тугой проволокой к чему-то закопанному, и когда я последним рывком вырвал его, под ним, на дне, что-то замерцало и исчезло.

     Осмотрев низ выкопанного обломка креста, я увидел на нём два гвоздя, загнутых так, будто бы они прижимали к себе что-то цилиндрическое. Вытащив и распрямив гвозди, я не обнаружил на них ни царапины, значит, прижимали они что-то мягкое. Может пластмассовое, может деревянное.

     Я принялся разглядывать место, где был крест. Выскребав осыпавшуюся со стенок землю, я обнаружил, что там идёт дыра, которая через сантиметров двадцать расширяется.

     Было уже крайне поздно и, аккуратно прикопав отверстие, я отправился домой, решив, что с утра окончательно разберусь со всем этим бредом.

     Заснул я быстро. Всё ночь снились то толкиенские тоннели, полные гоблинов, то сказочные подземные миры, то военные бомбоубежища...

     Наутро я наскоро поел, собрал вещи, которые могли бы пригодиться - фонарик, спички, бумагу, нож, верёвку, воду и отправился на ту могилу.

     На могиле было всё как надо - памятник немного осел, босые в сандалах ноги щекотала утренняя роса.

     Я разрыл яму пошире, к моему удивлению она оказалась глубиной чуть меньше двух метров, но насколько она простиралась под землёй было не видно. Я спустился вниз, и оказался в небольшом помещении. Над отверстием были оборванные двужильные провода, видимо они-то и были прижаты гвоздями к кресту. Стены когда-то были бетонные, но верхний слой, видимо, осыпался и сверху он покрылся пылью, землёй и песком. В центре на земле была какая-то лужа, почему-то мне показалось, что это был уксус; его запах, вместе с каким-то другим отвратительным запахом, наполнял весь эфир комнаты. Пол не был ничем застелен, были отчётливо видны чьи-то следы; много следов, некоторые из них были оставлены отнюдь не давним посетителем.

     Я обошёл стены и нашёл нечто вроде калитки - несколько сбитых вместе досок закрывали, по видимому, выход из этой подземной комнаты. Отодвинуть их не составило большого труда, и я оказался у входа в туннель, в котором где-то проглядывался слабенький свет. По потолку туннеля, как и в той комнатке, шли провода. Туннель был на редкость удобным - достаточно широким и высоким, чтобы можно было свободно перемещаться в нём. Пройдя метров двадцать, этот длинный коридор немного свернул влево и далее шёл прямо. Сейчас я иду по главной кладбищенской дороге, понял я. Через каждые метров пятнадцать на потолке слабо светили старые запылившиеся лампочки, но иногда попадались и новые - стёкла их были прозрачными, были видны даже отпечатки пальцев.

     Пройдя метров пятьдесят, я нашёл отворотку, ведущую, наверное, в ещё одну комнату, откуда раздавались обычные человеческие голоса. Любопытство сковывало страх, и я сразу же отправился туда, но освещение в этом коридорчике было гораздо слабее, чем в туннеле первом туннеле, и я вскоре упёрся в калитку, по всей видимости, точно такую же, что прикрывала вход в первой комнате, под могилой старика. Из-за калитки слабенько пробивал тусклый желтоватый свет, были слышны голоса, обычные городские голоса. Ни искажений, ни акцентов я не заметил, и этот факт некоторого знакомства, заставил меня постучать в калитку, ведь в чужой берлоге надо выказывать уважение, кому бы она ни принадлежала.

     - Кто ты? - послышался явно недовольный пожилой мужской голос.

     - Я работаю на кладбище, - ответил я. В голове промелькнула мысль, что лучше бы бежать отсюда, и поскорее, но любопытство твёрдо держало за горло логику.

     - Ты уверен, что хочешь зайти сюда?

     - Нет... Но и не уверен в обратном. Можно войти, пожалуйста? Честное слово, я никому не расскажу, что бы я ни увидел.

     - А ты уверен, что, выйдя отсюда, ты сможешь что-либо сказать? И вообще, нет гарантии, что, зайдя, ты выйдешь отсюда.

     Наверное, меня хотели запугать, чтобы я бежал отсюда. Но раз они не хотят, чтобы я заходил, значит, мне просто необходимо очутиться там. Я отодвинул калитку и увидел перед собой ещё одну комнату, вдвое большей той, через которую я попал в это странное подземелье. В центре потолка свисало несколько лампочек, прекрасно освещая всю комнату. Пол в комнате был застелен парниковой плёнкой, слева у стены стояла небольшая старая кровать, на которой спало двое мальчиков, лет пяти. У стены напротив меня, на скамейке, сидело трое мужчин чистивших картошку, между коленями которых стояли большие эмалированные вёдра с водой. Рядом с ними находилась плита, работающая от двух пропановых баллонов. В центре комнаты было два огромных старинных резных лакированных стола, каждый из которых почему-то имел по шесть извилистых ног. Мужчинам на скамье было лет по сорок-пятьдсят. Справа на стульях без дела сидела женщина, примерно такого же возраста и девушка, примерно моя сверстница. Кучерявая, с неплохой фигурой и выразительными глазами. Все они не были похожи ни на цыган, ни на беженцев, ни на бомжей. Хотя некоторая антисанитария была заметна на их лицах.

     Не знаю почему, мне захотелось познакомиться с ними. Хотели бы они меня убить, они бы это уже сделали. Я рассказал им, что я обычный студент, подрабатывающий на кладбище, зовут Гнотом. А попал к ним, выкорчёвывая крест с одной из могил.

     - Теперь ясно, какой сорванец испортил проводку в кухне, - прервал меня, по-видимому, главный из мужиков, сидящий посередине.

     - Какая кухня? Извините за нескромность, но в той комнате не было ничего говорящего о том, что там готовится пища. Там вообще ничего не было.

     - Конечно, ничего не было. Когда ты выкорчевал крест, ты изрядно испортил проводку, которая была прибита к торчащей из потолка палке. И зачем только делают такие длинные кресты? Проводка в кухне пришла в негодность, и всё оттуда мы перетащили сюда - в гостиную, и другие комнаты.

     - Гостиную?

     - Да, гостиную. Тут мы встречаем гостей, - и тут старик усмехнулся. - Раздеваем их, срезаем мясо.

     Я не испугался, наверное, лишь потому, что сразу ничего не понял. Я попросил рассказать, кто они все такие, что тут делают, и что это вообще за место.

     - Меня зовут Антон, но все зовут меня дедом Тошей. Слева от тебя - мои дети, Ванька и Димка. Они ночью хорошо потрудились и теперь отдыхают. Слева от меня - Фёдор Иванович, наш стратегик, пророк и философ. Знает ответы на все вопросы. Рядом - Лёнька. Старый алкоголик, но золотой повар. Справа - Ольга Ивановна, она, как и Лёнька, занимается готовкой, но не на продажу, а для нас. Рядом - Танька, ей просто негде жить и мы приютили её.

     Дед Тоша ещё много что рассказал. Так я узнал, что все они когда-то были бродягами, за исключением Таньки, у которой недавно погибла вся семья, а какие-то интриганты отняли у неё квартиру. О ней я ещё расскажу. Итак, все кроме Таньки были бродягами, и, борясь за жизнь, часто посещали кладбище, собирая поминки. Познакомились все на кладбище, три года назад. Кладбище расширялось с каждым месяцем, и уже можно было жить здесь. И они ночевали - то в цыганском склепе, то просто на траве у могил. А года два назад Ванька с Димкой, тогда ещё совсем маленькие, игрались у кладбищенской обочины, и нашли в земле какой-то зарытый железный предмет, напоминавший бензобак, и сказали о находке деду Тоше. Оказалось, это был люк, ведущий в какие-то старые подвалы, которые находились прямо под кладбищем. Подземельная квартира оказалась необычайно большой. Под центральной кладбищенской дорогой шёл главный коридор, от него в разные стороны отходило несколько коротеньких коридорчиков, ведущие в разные комнаты. Все шестеро (Таньки тогда ещё среди них не было) стали жить в одной комнате, не было необходимости расселяться по всему подземелью. Позднее Фёдор Ивановичем объяснил всем, что это был тайный бункер отечественной разведки ещё в конце XIX века, но по каким-то причинам о нём забыли, а наверху устроили кладбище. Никто не знал, откуда Фёдор Иванович это знает, но все ему верили. Ему всегда все верили, потому что если бы не он - они, быть может, и не дожили бы до сегодняшних времён. Именно он придумал, как использовать этот бункер для жизни. Именно он придумал это великое кощунство.

     Фёдор Иванович, несомненно, был человеком сообразительным, но чуточку свихнувшимся. Кому ещё могло придти в голову выкапывать гробы снизу, из подземелья? Именно этим начала заниматься вся компания. Они точно рыли из туннелей и комнат ходы под свежие могилы и выкапывали сверху гробы.

     Эта подземная эксгумация стала для них хлебным делом. Они использовали практически всё, что получали. Во-первых, гробы. Их можно было отмыть простой водой от земли. Часто, гробы оказывались после помывки как новые, ни царапинки. Эти гробы вытаскивали наружу и продавали у входа на кладбище. А гробы, непригодные для повторной продажи они просто использовали в качестве дров. Освободившись из гроба, они принимались за усопшего. Усопшие приносили им гораздо больше прибыли, нежели гробы. Ведь с усопших можно было снять дорогой (как это часто бывает) костюм, который был, как правило, чист и почти не помят - ни стирать, ни гладить не надо. Иногда костюмы забирали себе, но чаще всего накапливали около десятка, а затем Ольга Ивановна продавала их на рынках, или на вокзалах по смешным ценам, принося домой (в подземелье) деньги и продукты. Так они нашли рациональное применение гробам и одежде усопших. Оставалось одно - тела. Если тела были достаточно подгнившие, их хоронили наверху, как правило, недалеко от кладбища. Но потом тел стало слишком много, и их стали складывать в "дальнюю" комнату - небольшую комнату в конце туннеля, которой никто не пользовался. Ну а когда тела были достаточно свежими - с них обрезали мясо. Часть - для себя, часть - по дешевке продавали мясникам на рынках, и много ещё куда, сдавая человечину за говядину и оленину. Действительно, человеческое мясо внешне очень похоже на оленину с говядиной, а по вкусу - даже нежнее, так что мясо брали у них охотно. Ещё с трупов они использовали мозги, Лёнька умел делать превосходный суп из мозгов, который можно было съесть с утра и ходить сытым весь день. Итак, у трупа оставалась кожа, кости и немного мяса (непригодное для продажи, допустим, мясо с пальцев). Из черепов дед Тоша при помощи обычного напильника делал восхитительные светильники, пепельницы, горшки для цветов, и, покрывая лаком, сдавал в магазины сувениров под видом гипсовых. Действительно, если хорошо проварить череп, обработать его и залакировать - он не будет ни пахнуть, ни гнить.

     Несколько месяцев у них ушло на то, чтобы расширить комнаты до такого предела, чтобы долгое время можно было выкапывать гробы с "потолков". Так кладбище подняло их на благополучный уровень жизни - они никогда не голодали, часто покупали себе обновки; в комнате отдыха, которую показали они мне позже, стояла мягкая мебель, домашний кинотеатр, музыкальный центр. Спали все они в своих комнатах, а зимой - в "спальной" комнате, где была такая отопительная электроника, которую в городе ни у каждой шишки встретишь. А у Ольги Ивановны с дедом Тошей, что меня поразило, на поясах даже свисали мобильники последних моделей, хотя я ни разу ещё не замечал, чтобы они ими пользовались.

     Таньку они встретили пол года назад. Она была обычным городским жителем. Её отец занимался продажей металла, и однажды за какую-то неурядицу ночью в дом ворвались и жестоко убили всю её семью - они просто связали всех, заклеили рты и отрубили ступни, и те в адских мучениях и стонах медленно умирали от потери крови.

     Она уцелела одна - той ночью она поздно вернулась с дискотеки, пошла сполоснуться под душ, и, будучи пьяной, заснула. Видимо, убийцам и не пришло в голову проверить ванную комнату, ночь была поздняя, а из-за включенного ими в коридоре света, не было заметно, что в ванне тоже горел свет и стало-быть, кто-то есть.

     Похоронив семью, она осталась одна. Надо было как-то платить за коммунальные услуги, покупать продукты и она решила сменить квартиру на однокомнатную. Обратилась в одной из агентств недвижимости, но то облапошило её и она осталась ни без чего. Тогда от кажущейся безысходности она отправилась на могилу к семье, и пробыла там несколько дней. Соседку сверху первым заприметил Димка, собиравший утром с могил сладости к чаю, и рассказал о ней всем. Через несколько дней вся подземельная компания встретилась с Танькой и приютила её.

     Их способы существования поначалу показались ей дикими и безумными, но позже она сама уже начала снимать с трупов костюмы, обрезать мясо. Как-то Фёдор Иванович на одном из обедов убедил всех, что для Татьяны будет легче работать с утопленниками, обгоревшими и т.д. Он объяснил всем он это так. Во-первых, психологически легче разрезать труп, который уже имеет большие повреждения тканей, чем начинать с нуля. Во-вторых, снимать костюм с чуть подгнившего покойника - занятие не из приятных, а утопленников, зверски убитых и всяческих жертв несчастных случаев хоронят в полиэтилене, а одежду кладут сверху - не надо раздевать. В связи с этим у Димки с Ванькой появилась новая обязанность - во время похорон разузнать, при каких обстоятельствах смерть постигла покойного. И они с этим легко справлялись, никто не станет прогонять невинных ангелочков с голубыми глазами.

     Не знаю, почему, но я решил остаться у них до вечера, тем более что за время беседы неплохо подружился с Фёдором Ивановичем, который, безусловно, считался всеми авторитетом. Я даже договорился с ними посмотреть, как они работают, - как выкапывают гроб, как раздевают покойника, как вырезают мясо.

     На обед Лёнька состряпал макароны с котлетами, и жареную картошку. Я съел всё, за исключением котлет, хотя все и уверяли меня, что сделаны они были из купленного куриного фарша. Я же не гурман, не разберу - курица то, или человечина.

     После обеда все немного отдохнули и принялись за работу. Дед Тоша с Танькой пошли по центральному туннелю в одну из комнат, прямо над которой недавно был захоронена утонувшая девочка 15-ти лет.

     Дед Тоша поставил стул почти в центре комнаты, попросил нас с Танькой подержать стул, пока он выкопает гроб, и мы с противоположных сторон уперлись руками в стул. Дед Тоша сделал в потолке несколько небольших капков в предполагаемом месте захоронения, потом взял заранее приготовленную сырую тряпку и начал отхлестывать ею потолок в районе капков.

     - Так земля отсыреет, и сама на лопату будет падать от тяжести, - заметив моё удивление, пояснил он.

     И впрямь, изрядно исхлестав земляной потолок, дед Тоша начал водить по нему лопатой, и земля медленно начала сыпаться, падая на нас с Танькой. Минут через пять таких же действий, показалось днище гроба. Я максимально отошёл от стула, но всё ещё держал его.

     Дед Тоша вновь покосился на меня со стула:

     - Не боись, гроб сползает медленно, минуты три. Как правило, один человек придерживает низ гроба, а другой ставит верхушку на стул, потом осторожно опускают на пол, и начинается работа.

     - А земля сверху гроба не провалится? - с опаской спросил я.

     - Дилетант, - заулыбался дед, - сразу видно. Понимаешь, когда гроб закапывают, сверху земля отлично утрамбовывается, да и потом в неё выливают столько водки и пива, что она иссыхает и твердеет. А ещё эти, газы, от трупа в первые два дня какие-то страшные выходят вверх, так они ядовитые-ядовитые, землю аж склеивают!

     Конечно же, я не поверил ему, и по-прежнему опасался, как бы всё разом не рухнуло, сделав огромную дыру в потолке, но положился на его опыт, да и Танька уверенно кивала мне.

     Вскоре гроб, как и пророчил дед Тоша, начал медленно спускаться. Дед Тоша придержал его верхушку, и тогда начал спускаться один низ. Когда низ опустился примерно на середину, дед сделал мне знак, и я упёрся руками в медленно сползающий низ. Дед Тоша, продолжая упирать лопатой верхушку гроба, спустился со стула, одной рукой подпёр гроб, поставил к стене лопату, и мы начал осторожно опускать свою часть на стул. Танька держала боковину, чтобы гроб не качался - не знаю, смог бы я опускать его качающегося, я итак еле-еле сдерживался, дабы не отпустить его. Я предполагал, что гробы - вещь весьма тяжёлая, но даже не догадывался, насколько именно. Опустив гроб на пол, мы отдышались. Я был весь в поту, и представить себе не мог, как так в день они выкапывают, если верить Фёдору Ивановичу, до шести гробов.

     Передохнув, дед Тоша аккуратно, не дай бог, ни поцарапать крышку, ломиком открыл его. Какие-то брюки, беленькая блузка и туфельки лежали рядом с запотевшим полиэтиленом, в котором проглядывалось сине-зелёное распухшее тело, некогда принадлежавшее, по всей видимости, стройненькой девушке с небольшим бюстом, короткой стрижкой и смазливым личиком.

     Небрежно перевернув гроб на бок, дед Тоша опрокинул труп на землю, и принялся оттаскивать дно и крышку гроба в туннель, затяжно крича: "Лёнька! Отнеси Ивановне на помывку!".

     Вернувшись, он несколько минут посмотрел на труп и грустно вымолвил: "Мда... Хорошего мяска с этой русалочки не срежешь. Но, Танька, попробуй... Может, где и есть неподгнившее". И ушёл.

     Мы с Танькой остались вдвоём. Вернее, втроём. Она первым делом начала примерять одежду усопшей. Так по-детски, немного поворачиваясь из стороны в сторону. Её зелёные глаза заблестели, и на какой-то момент мне показалось, что ничего прекраснее этих глаз я не видел. Да и не могло быть ничего прелестнее её глаз, разве что сама Татьяна.

     Эту идиллию прервал хриплый крик деда Тоши, проходящего по туннелю и завидевшего, чем мы тут занимаемся:

     - Танька! Красавица, успеешь ещё в куклы поиграться, давай мясо режь. Я через час в город поеду, - удаляясь, прокричал дед.

     Танька, немного подождав, аккуратно положила одежду на стул и достала из кармана большой перочинный нож.

     - Можно я попробую? - осмелившись, вызвался я.

     - А сможешь?

     - А вдруг?

     Она протянула мне нож. Я поднёс его лезвие к месту, где кончалась грудная клетка, но тут Танька прервала меня: "Не тут. Утопленники внутри быстро гниют, образуются какие-то газы и прочая дребедень. Вон, видишь, как раздулась. Если сделать надрез сверху, тебя может забрызгать не очень-то приятной жидкостью. Лучше спусти воздух сбоку". Я послушался её, и сделал несколько глубоких разрезов слева над тазовой костью. Крови почти не было.

     - Теперь надави ей на живот

     Я надавил, и из разреза, булькая, начала вытекать кровь и ещё что-то. Нет, не лимфа, это была жидкость какого-то мутно-песочного цвета, очень вонючая. Наверное, какая-то гниль. Надо сказать, это мне понравилось. И почему я учусь на экономиста, а не патологоанатома?

     Я посмотрел на труп. Несмотря на синеватый цвет, распухлость и вонючую жидкость, сочащуюся из бока, в этой пятнадцатилетней девочке было что-то привлекательное. Аккуратненькие губки, небольшие груди с маленькими сосочками. Ножки, правда, почему-то распухли больше всего, бёдра стали размером с голову, да и шея исчезла, но всё-равно что-то в ней было. Я дотронулся до груди. Она оказалась необчайно мягкой, будто бы там, под прохладной синей кожей запрятано желе. Пальцы прилипали к чуть сгнившей коже, но возбуждение настойчиво брало верх. Я принялся массировать груди, припал губами к соску, по привычке начав аккуратно покусывать его. Но, видимо, тоненькому сосочку надо немного времени, чтобы успеть разложиться до такой степени, что я почувствовал во рту крохотные мучнистые кусочки кожи, как будто бы я ел булочки с доброй порцией мака. Вдруг мне в голову пришёл такой вопрос: "Если вся она синяя, какого цвета у неё там, внутри?". Только я спустил руки к её коленям, дабы раздвинуть их, как меня прервала Танька:

     - Если хочешь, можешь позабавиться с ней, я пока отойду... Я знаю, ты хочешь этого. И в этом нет ничего ненормального, наш Лёнька тоже любит пощупать девочек. И дед Тоша, и Фёдор Иванович. Даже Ванька с Димкой часто подсматривают за разделкой, хотя знают, что им не разрешают смотреть это... Ты не стесняйся, я уйду, только скажи...

     Она говорила это так, будто бы ей безразлично - буду я этим заниматься, или нет, но по глазам было видно, что она не хочет, чтобы я занимался этим. Думаю, её самолюбию будет не очень-то приятно. На мгновенье, мне даже показалось, что она предпочтёт вариант, займись я этим с ней, нежели с трупом, но... Мне никогда не хватало уверенности, особенно, когда была строгая альтернатива. Я подошёл к ней, обнял за плечи и слегка прижал:

     - Тань, я знаю, ты этого не хочешь, но мне было бы очень интересно. Пожалуйста, оставь нас с ней минут на пятнадцать... Умоляю!..

     Она удалилась. Я прикрыл выход банальной калиткой, точно такой же, что стояла у входа в каждую комнату, и присел на корточки около трупа. Наконец-то сбылась моя мечта последнего часа, но отчего-то мою голову заполнила Танька. Я думал, я сильно тогда её обидел... Но как бы там ни было, надо браться за дело. Пятнадцать минут в подобных случаях - не так уж и много, как кажется.

     Я осмотрел свою партнёршу, и перевязал её живот капроновой верёвкой, которая валялась рядом на полу. Так у неё получилась талия и привлекательности, если можно так выразиться, стало побольше. Я встал на колени, потянулся к её лицу и провёл ладонями по гладким щечкам. Кожа была хоть и синеватой, но всё ещё сохранила свою шёлковатую нежность. Наверное, я даже написал бы благодарственное письмо визажисту городского морга. Я попытался открыть ей глаза, мне было очень интересно посмотреть, какие они у неё. Но с первого раза этого у меня не получилось. Вообще я не очень-то представлял, как открывают покойнику глаза, лишь видел, как их закрывают, и то по телевизору. Вторая попытка тоже не удалась - веки ни в какую не подчинялись пальцам, отходя вверх лишь на пару миллиметров. Тогда я приподнял их, насколько смог и взялся тянуть их за ресницы. Но кожа век лишь растянулась, а кое-где (наиболее подгнившие участки) даже порвалась, и из ран медленно потекла светло-розовая жидкость. Казалось, она плакала, но, как я утешал самого себя, плакала она не оттого, что я с ней собираюсь сделать, а оттого, что погибла.

     Я принялся за дело. Лобок был подстрижен, из влагалища вытекала какая-то мутная слизь. Слегка пощупав, я погрузил в него свой член и занялся столь желанным делом. Но, видимо, стенки её влагалища столь подгнили, что не могли удерживать мою кожицу. Я просто барахтался в этом рыхлом фарше. Тогда я вспомнил про попку. Я встал, взял её за руки и слегка отошёл назад, при этом она вначале упала вперёд, на колени, затем свалилась на бок, прилично ударившись головой о твёрдый земляной пол. Я подошёл сзади и поднял её с бока, удерживая в равновесии. Тогда я заметил, что ударившись о пол, верхняя часть её маленького ушка немного размозжилась, на полу осталось небольшое мокрое пятно. На этот раз я твёрдо был уверен в успешной попытке. Помню, ещё в школе, по биологии мы проходили пищеварительную систему приматов, и тогда я запомнил, что кишечник состоит из особой ткани, которая практически не изменяется от влажности, состава проходящего содержимого и ещё многих факторов. Всунув член я обрадовался - мои знания подтвердились: анус крепко сжимал мой приап, хотя не настолько, чтобы я подумал, что она занимается этим впервые.

     Казалось, мы стонали вместе. На какой-то момент мне даже померещилось, будто бы она двигается со мной в такт не только от моих импульсов, но и сама. Но я твёрдо понимал, что это алогично при таких-то обстоятельствах. Почувствовав, что вот-вот кончу, я всё-таки зашёл в её влагалище. Согласитесь, в этих местах ощущения гораздо приятнее. Я настолько был готов к эякуляции, что полностью погрузившись в неё, моя горячая струя встретила её холодные стенки и бушующе, начала делиться своим теплом.

     Закончив своё дело, я отправился в "ванную" - маленькую комнатку, небольшой коридорчик к которой, вёл из середины туннеля. Там было всё необходимое - вода, горячей, правда, не было, но и холодная была достаточно тёплой; большой таз на табурете вместо умывальника и "деревенский унитаз", только в отличие от деревенского - ни чуточку ни забрызган, и с наличием туалетной бумаги.

     Проделав все необходимые процедуры, я вернулся к своей молчаливой партнёрше. Она так и валялась на земле, раздутая, с раздвинутыми в разные стороны ногами. Рядом сидела Танька и смотрела на мою недавно возлюбленную. Танька почему-то была спокойная, чего я от неё не ожидал.

     - Ты с ней что... Извращенец, в уши и глаза пробовал что ли? - тихо спросила она, не отводя глаз от трупа.

     - Да нет, ты что, - и я рассказал ей, как всё было.

     - Ясно. Не очень-то из тебя соблазнитель. А это зачем? - она указала на верёвку, вокруг талии.

     - Ну. . . мне показалось, что так она красивее...

     - Ну да, эстет хренов. С ней-то она точно Наталию Орейро за пояс заткнёт.

     - Да ладно тебе, - отговорился я.

     - Да ты не обижайся, я поначалу тоже у мужиков мёртвых рассматривала. Но этим с ними не занималась. А ты лучше не увлекайся этим... Может и приятно, но всё же... Не по-человечески это.

     В принципе, она была права. Но тут я по своей язвительной привычке спросил:

     - А вырезание мяса, грабёж одежды, продажа использованных гробов? Это-то по-человечески?

     - Это способ существования. А он - всегда нечеловеческий.

     - Ага. И причём единственный, да? А собирание бутылок, попрошайничество наконец, это менее гуманно, так? А работать?

     - Не цепляйся к словам. Если я буду бомжем, если я буду попрошайничать, уж лучше повеситься. А работать. . . Кому я нужна, с недействительной пропиской? А восстанавливать - не хватит сил. Да и знакомые влиятельные нужны, а их тоже нет. А если честно - меня тут всё устраивает, и не хочется менять что-либо. По крайней мере, сейчас...

     - Понятно...

     - Ладно, давай мясо срезать, пока оно окончательно не стухло, - она достала из кармана второй нож.

     Мы принялись резать труп вдоль и поперёк. Это оказалось нетрудно, мне даже нравился приглушённый хруст, когда тупое лезвие рвало плоть.

     Я впервые увидел, как выглядят настоящие кости, мышцы, сухожилия, лёгкие. Мясо срезали в основном с ног и груди. Оно было мягче обычного и расползалось по руке. Танька научила меня правильно вырезать хорошие куски, надо было сделать надрез на коже, потом оттянуть со сторон и аккуратно отделять от мяса. Похожим образом, наверное, снимают скальп. Дальше, когда кожа снята, плоть вырезали из тела подобно кубику. И сразу клали в ведро с холодной водой. Как пояснила Танька, чтобы оно не тухло дальше и чтобы было более похожим на свежее.

     Наши руки были по локоть в светлой крови, мне это даже чем-то нравилось. Мы изрезали весь труп в поисках хороших кусков, но собрали всего килограмм десять-двенадцать. Хотя Танька сказала, что с такой небольшой девочки это нормально, даже отлично. Приятно было получать такую оценку за работу, в которой принимал участие. Решив, что больше с неё ничего не срезать, Танька облизала руки.

     - Ну некоторые же пьют сырые яйца, едят сухой "Доширак" - заговорила она, заметив моё удивление, - сырые грибы, сырое тесто, наконец. А тут - сырое мясо. Даже не мясо, а лишь кровь с него. Ты, между прочим, попробуй - штука вкусная и очень полезная. Хотя на этот раз не очень вкусная - успела чуть-чуть протухнуть.

     Сложно объяснить, чем я руководствовался, но я осторожно облизнул свой мизинец. Оказалось, кровь действительна вкусна. И не смейте заявлять, что вы знаете вкус крови, когда у вас трескалась губа, резался палец, или кровоточил нос! Нет, нет, это совершенно другое! Чужая кровь. Солоноватая, чуть с горечью, тающая во рту. Лишь она попадает в рот, в разум врывается бешеное возбуждение, хочется проглотить её вместе со своим языком. А, проглотив, ты понимаешь, что надо насладиться этим вкусом ещё и ещё.

     Мы облизывали свои руки пару минут, и я чувствовал, что ей это нравится не меньше, чем мне. Потом экстаз был настолько силён, что мы погрузились ртами в распотрошенный труп, облизывая кровавое месиво. Мы медленно наслаждались этим вкусом, обсасывая болтающиеся кусочки мяса в районе ключиц и сгрызая водянистое мясо с ребёр.

     Налакавшись вдоволь, мы сели около трупа. Её лицо, шея и футболка были все в крови. Я подвинулся к ней, прижал её к себе и начал целовать эти мокрые гладенькие щёчки, солёные от крови губки. Она отвечала взаимностью, и я подумал, что сегодня самый счастливый день в моей жизни. Я помогал выкапывать гроб, занимался сексом с мёртвой девочкой, вскрывал её, пил кровь и уже ласкался с Танькой, которая мне так сильно понравилась с самого начала. И чем дольше я был с ней, тем больше увлекался ею. Одно её самодостоинство безумно восхищало меня. Да что там! Я сходил с ума от каждого её движения, каждого слова, каждого решения! Что мне только не нравилось, так это то, что я чувствовал - она из тех редких людей, которые никогда полностью не открываются, кому бы то ни было. И вот, я обнимал её, и она прижималась ко мне; я вылизывал её щёчки, спускался к шее...

     Тут раздался димкин голос. Он бежал по туннелю и кричал во все комнаты: "Ужин! Ужин! Все на ужин!" Я понял, что уже поздно. И правда - было уже полдесятого.

     Я зашёл в комнату, где временно располагалась кухня (потому как в настоящей кухне я вчера оборвал проводку) и попрощался со всеми, пообещав деду Тоше, что завтра отремонтирую проводку в кухне. Надобности просить разрешения придти завтра не было, Фёдор Иванович днём часто говорил, чтобы я забегал к ним почаще. Трудно поверить, что все эти события - события всего лишь одного дня.

     Уже по пути домой я решил: попробую пожить у них неделю, или около того. С налоговой уволюсь; Женьку попрошу передать бабе Соне, что заболел; а родителям скажу, что уезжаю к какому-нибудь другу на дачу.

     С утра я собрал всё самое необходимое - несколько полотенец, пару чашек, тарелок, ложек, вилок; бритву, щётку, зубную пасту, мыло, одежду и ещё кучу всякого барахла. Плюс погрузил на тачку компьютер, жизнь без которого не имела бы дальнейшего смысла. И захватил магнитофон с кучей блэка и готики на дисках.

     Отправился я пешком. Не то, что кладбище было близко от меня (напротив, пешком туда добираться часа полтора; один только Октябрьский мост - полтора километра), просто хотелось пройтись по родному Череповцу, потому что мне казалось, я иду по нему если не последний раз, то один из таковых.

     Добравшись до кладбища, я прошёл через ворота, миновал будку, и уже было направился к своему "шлюзу" - могиле некого Зуммера, как вдруг меня окликнула баба Соня.

     - День добрый!

     - Здравствуйте, Софья Валерьевна!

     - Интересно же ты болеешь у нас? И куда это ты направился такой загруженный?

     - В деревню, не помню, как называется, где-то за кладбищем... К тётке.

     Надо было что-то соврать, но только не это. Тут я прокололся. Да, я плохо знал этот идиотский зашекнинский район, но знал, что за кладбищем нет ничего, а метров через двести вообще начинается река. В этой стороне вообще никаких деревень нет, чёрт возьми!

     - От меня-то не темни, я тут с семидесятого года, и всяко знаю, что никакими деревнями здесь и поблизости не пахнет. Куда пошёл?! На какую-такую могилу нужен магнитофон и этот.. как его, ЭВМ, а?! Ты что задумал, окаянный?!

     Она начинала психовать, что я видел крайне редко. По её голосу было ясно, что она упорно хочет знать, куда же это я иду, и ни за что не отступится. Можно было просто убежать, но это не выход. Тогда я решил зайти к ней в будку, а там будет видно. Вдруг, она отступится. А может, она вообще знает обо всём этом подземелье?..

     Я направился в будку, она пропустила меня, закрыла дверь и села напротив. Маленький столик шатался то ли от моих, то ли от её нервов...

     - Ты один из них, да? Чем они тебя заманили? - громко спросила она.

     - О чём вы, баба Соня? Кого них? Я просто иду в деревню к тётке, но видимо не туда зашёл. . . Может, вы подскажете, где она находится? Сейчас, только название вспомню...

     Я изо всех сил пытался не выдавать своим видом, что вру, но трудно обмануть пожившего человека. Тут меня осенило: она уже отжила своё, пора бы ей...

     - Какая деревня? Что ты мне врёшь?! Не обманывай меня, я всё знаю! - продолжала пилить баба Соня.

     Не знаю, что на меня нашло, но я заметил в углу будки небольшой ломик, сразу же схватил его и так же, почти машинально, со всей силой ударил им пару раз по голове бабы Сони и старушка буквально отлетела в угол.

     То ли ломик был слишком тяжёлым, то ли я слишком быстрый; баба Соня и вскрикнуть не успела, как, разломав череп, узкий конец ломика дошёл почти до центра её головы, и окрасил часть стены сзади неё в матовый цвет. Второй удар окончательно раскрошил её верхнюю часть черепа, было слышно, как, отлетая, его осколки врезались в левую стенку и падали на пол, изящно хлюпая при приземлении.

     Почему-то баба Соня сама на себя не была похожей. Никогда не видел её такой - валяющейся в углу, всю в крови, вокруг осколков своего черепа. Левый глаз медленно вытекал, спускаясь по длинному носу, и капая на пол. Над правой бровью свисала отколотая часть с верхушки лба. Видимо, она еле держалась на одной коже, потому что когда я попытался поднять её и сделать "как было", она оторвалась и рухнула в колени бабы Сони.

     Теперь эта милая старушка ничего не узнает и уж тем более ничего не расскажет.

     Я как смог вытер о какие-то тряпки лицо и руки, пожалев потом об этом, вспомнив вкус вчерашней девочки. Но ничего, ведь в самой бабушке осталось ещё очень много этого красного вина. Взяв ломик, я ещё несколько раз ударил сверху, где её голову ещё покрывала часть черепа. Окончательно расколовшись, черепные обломки не составили мне большого труда оторвать их от соединяющей кожи. Вид у моей начальницы был восхитительный: сверху её большой головы был снят не только скальп, но и часть черепа. Я несколько раз попробовал лакать из этого неаккуратно вскрытого "большого кокоса", но мозги были слишком упругими и никак не хотелись отделяться от своих собратьев. Попадая в рот, их сложно было всасывать подобно макаронам, они ни в какую не хотели кормить меня. Тогда я погрузил, насколько мог, свои руки в её голову и тщательно перемешал мозги. В голове даже мелькнула мысль, что зря я из дома не взял миксер, он сейчас бы очень даже пригодился. Но, обойдясь и без него, я приготовил восхитительный коктейль, назвав его "Кровавой бабой Соней".

     Не знаю, как именно, но ощущения от питья мозгов заметно отличаются от питья крови, хотя вкус у них практически один и тот же. Наверное, просто в мозгах часто попадаются какие-то сгусточки, которые придают более пикантные ощущения. Через некоторое время я вдоволь насытился, и обтеревшись тряпкой (согласитесь, сложно слизывать кровь со своего лица), начал думать, что же мне делать дальше. А что? Закрыть будку снаружи, и идти к своим, в подземелье. А там - что-нибудь придумаем...

     Я покопался в её передничке, пытаясь найти ключи, но это заняло минуты две-три: бабушка настолько испортила своей кровью передник, что трудно было найти, где у него карманы. Кроме того, кровь потихоньку засыхала, и с виду было не отличить, где просто складка, а где щель кармана. Наконец, найдя заветный ключик, я снаружи запер будку, и отправился со своими вещами к могиле Зуммера. Благо, было раннее утро и на кладбище никого не было, кроме стаи ворон на деревьях, то ли восхваляющих мои действия, то ли критикую меня.

     Добравшись до любимой могилы, я оставил вещи у чёрного, с золотыми прожилками гранита, а сам спустился вниз, разузнать, где есть вход, отверстием пошире.

     Зайдя в главную комнату, я обнаружил Фёдора Ивановича, обтирающего тряпкой крышку какого-то великолепного гроба из красного дерева.

     - Вот, такой можно тыщ и за пять сдать, - заметив меня, сказал он, продолжая обтирать засохшую грязь, - привет, Гнот.

     - Здрасьте, Фёдор Иванович. У меня проблемка.

     - Ну, давай рассказывай, придумаем что-нибудь.

     Я рассказал, всё. И что собрался к ним на неделю, и что встретил заведующую, которую пришлось убить.

     - Это ты зря Софку повалил...

     - Вы её знали? - удивился я.

     - А как, по-твоему, не знать-то, когда живём тут, по соседству, уже такое время... И она знала нас, и чем мы занимаемся. Только молчала, потому как отношения у нас с ней были почти у всех хорошие, окромя Лёньки... Лёнька часто, подвыпившим, приставал к ней спьяну, а она его пару раз веником отлупила. В общем, ничего серьёзного...

     - Да, плохо вышло... Но она говорила, что всё знает, и по-моему, намеревалась довести это если не до Женьки, моего друга-напарника, то до милиции.

     - Ну, это она навряд ли, ты что. . . Я думаю, она хотела просто напугать тебя, подшутить. Мда, неудачно вышло... Ты особо-то не переживай, ты имел полное право так думать, и поступать. Сильно не волнуйся, ты ещё слишком молодой, чтобы нервничать по тому, чего не исправить.

     - Ну да, легко сказать. Я человека убил, а вы - не переживай, не переживай... Вы вот убивали когда-нибудь?

     - Убивал, не убивал... какая разница? Главное, что ты сам чувствуешь - правильно это, или нет. Да и что ты прицепился к убийству. Это не предел. Иногда люди могут так обмануть, или обругать - так порой думаешь, лучше бы уж убили. А Софка. . . Что ж, раз такое случилось - пусть земля ей будет прахом. Вобщем, ты это прекращай, береги здоровье-то.

     Я не понял ни капли смысла, и вначале подумал, это всё это говорилось лишь для моего успокоения, но поразмыслив, осознал, что Фёдор Иванович, в принципе был прав, хотя и логически его слова объяснить не могу.

     - Угу, - шмыгнув носом, ответил я, - постараюсь. А Танька как к ней относилась?

     - А по что тебе, как к ней Танька относилась? Уж не в барышни ли её наметил? Ладно, ладно, не пугайся. Танька особо с ней не дружила; здоровалась разве что. А ты Таньку приметил, да? Я сразу понял. Ничего советовать не буду, сами чего придумаете, на это вам молодость и дана. Только не обижай её, она - прелесть.

     - Я знаю, Фёдор Иванович. Спасибо вам. А где мне можно поселиться?

     - Бери любую свободную комнату, только особо не загромождай.

     - Да, я провода принёс, медного. Для кухни.

     - Молодец, а то я уж думал, ты только ломать умеешь, - усмехнулся Фёдор Иванович, - Помнишь, где кухня? Вернее, где она была до твоего появления?

     - Конечно, помню. Да, у меня наверху кое-какие вещи остались, они с могилы не пролазят, а других я не знаю.

     - Как не знаешь, а как ты сегодня зашёл?!

     - Как и вчера...

     - Ты что, не догадался заделать отверстие!? И никто не подсказал?! Ладно, молодо-зелено, - он позвал Лёньку и велел заделать дырку.

     - Сейчас покажу тебе, где наш главный вход, - он начал рисовать на земле план, - вот идёт туннель, вот коридоры от него к комнатам. . . мы сейчас в этой. . . пролез ты сейчас в эту. . . главный вход - в той дальней комнате.

     - Это в рощице, которая около кладбища?

     - Молодец, сообразил.

     - Да, ещё... Фёдор Иванович, вы никому не скажете о Софье Валерьевне?

     - Не скажу. И ты молчи. Уверен, тебя из наших никто не заподозрит... Ты, главное, молчи. И этому, дружку своему - ни слова. Ни о нас, ни о Софке.

     - Само собой, дураку ясно. Ещё раз спасибо.

     Я отправился в комнату, в которой, если верить Фёдору Ивановичу, находился главный вход. Это была огромная комната, если не сказать ещё один туннель. Комната тянувшаяся, как я понял, от рощицы в сторону кладбища и ещё и прилично идущая под могилами. Метров в шестьдесят-семьдесят длиной. Но лишь около входа её пространство было с боков ограничено бетонными блоками - дальше, как я понял, они рыли сами. Свет был проведён тоже не до конца. Я даже решил, что если останется провод после кухни (а должен остаться, я брал с запасом) - дотяну здесь до конца. Сразу же у входа в комнату стояла самодельная стремянка. Я чиркнул зажигалкой и увидел на потолке некоторое подобие люка. Залезть на лестницу и открыть его мне не составило большого труда.

     Я очутился наверху, в небольшой прикладбищенской роще. Всё также перекликивались вороны, дул едва заметный ветерок. Я закрыл крышку люка и увидел, что он настолько искусно замаскирован среди высокого мха, что трудно будет его отыскать, как приду с вещами. На всякий случай пришлось положить на него свою чёрную записную книжку. Можно было бы положить и просто несколько сучков, но их итак повсюду валялось несметное количество. А записная книжка достаточно контрастировала с тусклым мхом, чтобы сразу бросаться в глаза.

     Все вещи я спустил под землю за одну ходку, и поселился в комнате по соседству с Танькой.

     День только начинался и дома, как они по праву называли своё пристанище, были все за исключением Ольги Ивановны, с утра пораньше ушедшей сдавать вчерашнее мясо; и Димки с Ванькой, которых дед Тоша отослал на могилы за конфетами к чаю.

     Я быстро обустроил свою комнату, Фёдор Иванович дал мне какую-то раскладушку, почти новенькую, сказав, что как выкопаем больше гробов - купим мне нормальную кровать. Обустроившись, я починил проводку в кухне, и вместе с Лёнькой мы перетащили туда всю мебель, которая была там до моего появления: старенький, но большой кухонный гарнитур, плиту, холодильник с двумя морозильными камерами, столы, стиральную машину, тумбочку с посудой и много что по мелочам.

     В одной из соседних комнат, как я понял, выкапывали очередной гроб. Затем, послышался голос Лёньки, который, подкрепляя отборной бранью, срезал явно непослушное мясо. Потом ко мне пришла Танька.

     - Не хочешь прогуляться со мной в город - продать мясо? А то вчера его много нарезали, Ольга Ивановна всё и не увезла. Давай, съездим в город, пока не протухло - продадим. Покажу тебе, как его надо предлагать, может, понравится, и сам станешь торговать.

     - Конечно, пойдём, - без раздумий согласился я, обрадовавшись, что мы с Танькой будем ходить по улочкам лишь вдвоём, не считая прохожих незнакомцев. Как много тогда во мне было наивности, представляя нас обнимающимися на набережной, гуляющими по Соборной горке...

     Она сказала, что зайдёт за мной через пять минут, и пошла собираться. Я по-быстрому оделся, отряхнул от земляной пыли джинсы, причесался. Танька была как часы: ровно через пять минут я услышал её шаги.

     Несмотря на два громоздких ведра, накрытых сложенной в несколько раз марлей, она была прекрасна, как никогда. Впрочем, она всегда одевалась элегантнейшим образом и со вкусом (причём, надо заметить, носила она простую одежду, а не шёлковые костюмы от Кардена), но такой прелести я ещё никогда не видел. Редко я встречал таких девушек, которые настолько умели одеваться со вкусом, но в то же время не имели ни намёка на соблазняющий вид. Напротив, была некоторая строгость, но её доля была настолько мала, что ничуть не спугивала общую привлекательность. Кудрявые волосы были чуточку растрёпаны, но и это работало на неё.

     Мы выползли через главный вход, и отправились в индустриальный район. Доехав до моста, Танька предложила пройтись по нему пешком, я согласился. Почему-то я всегда соглашался с ней, что меня несколько настораживало, хотя никак обосновать эту настороженность не мог. Всё её решения были настолько рациональны, насколько они могли быть таковыми по своей природе. На мосту действительно было замечательно - внизу вода, мимо носятся бешеные машины, ветер сильный, и, не зная с какой стороны к тебе лучше примоститься, дул отовсюду. Широко разливалась Ягорба, даря нам отблески ясного солнца. Даже два тяжёлых ведра в моих руках ни капельки оттеняли эту картину. Танька как всегда оказалась права: путь по мосту был недостоин того, чтобы преодолеть его на автобусе. Даже громоздкость моста казалось величественной, и он чуть давил, напоминая, что ты - лишь один из нескольких миллиардов людей. Маленький и уязвимый.

     Пройдя Октябрьский мост, мы сели на тринадцатый автобус у "Юбилейного".

     Я думал, мы поедем на рынок, но мы вышли немного раньше и Танька повела меня по моим самым знакомым местам, где я знал каждый дом, каждый закоулок, каждый гараж, каждую надпись на стене. Я сперва не сообразил, куда мы идём, но потом понял: в первую школу. Хотя я не понял, кто купит наше мясо в школе. Мы поднялись на крыльцо. Напрягшись, я с трудом понял, что десять минут назад начался урок, и вздохнул с облегчением, что не придётся сталкиваться с учителями и отвечать на банальные вопросы типа "Что тут делаешь", "Как дела", "Почему раньше не заходил" и им подобные. Почему-то сейчас я понимал, что на самом деле очень хотел бы встретиться с некоторыми из них, но обстоятельства сейчас не те. Тогда я даже подумал, что как-нибудь, надо будет-таки проведать учителей.

     Средняя общеобразовательная школа Љ1 города Череповца. Моя школа. Я проучился в ней все одиннадцать классов - десять лет. И как бы я не любил её, будучи её узником, сейчас моё сердце отчётливо подпрыгивало при виде знакомых стульев в фойе и бюста Горькова напротив входа.

     - Чего засиял? - спросила Танька.

     - Учился я тут. Весело было...

     - Раньше учился. А сейчас увидишь, как с ней работать можно. Пошли в столовую.

     Я послушно взял влево и услышал, едва не забытый, приятный запах свежих булочек, но тут же отвлёкся, начав соображать, как же Танька продаст сюда мясо, ведь школьной столовой питание поставляет какой-нибудь бщепита.

     Мы зашли на кухню, там была какая-то незнакомая полная повариха, лет тридцати, а может и меньше.

     - Здраствуйте, тётя Люба! Как у вас дела? - обратилась к ней Танька. Было видно, что они давно знали друг друга.

     - Привет, Танюш. Потихоньку-понемножку, детишек кормим. Ты-то чем сейчас занимаешься? Кавалера нашла? - она улыбнулась мне, мы молча перекивнулись.

     - Я у Аньки - подруги живу, сижу пока без дела - ищу работу.

     - К нам не хочешь? Золотой горы не соберёшь, зато сыта всегда будешь, и детишками любоваться.

     - Спасибо, я лучше куда-нибудь по специальности. Тёть Люба, я что пришла-то. . . Меняться будем?

     - Отчего ж не будем? Сколько у тебя?

     - У меня сегодня много - килограмм тридцать, даже больше.

     - Ну, все тридцать я у тебя не возьму, а пятнадцать - запросто.

     - Берите, тёть Люба, оно свежее-свежее! Анькин отец вчера телёнка заколол, так что свежее и нежнее нет! - она взяла у меня одно ведро и поставила на железный стол. Повариха выбрала несколько больших кусков, взвесила и отошла к холодильнику.

     - Тебе-то чем отдать? У меня сегодня сосиски молочные, ветчина куриная и колбаса какая-то, но, по-моему, староватая, лучше не бери, - и тётя Люба достала продукты из холодильника.

     - Ясно, давайте того и того, поровну.

     Повариха взвесила вместе сосиски и колбасу, завернула в бумагу и протянула свёртки Таньке, сама, направившись к шумящей посудомоечной машине.

     - Спасибо, тёть Люба! Извините, у нас ещё дел по горло - потом ещё как-нибудь зайду, поболтаем, - Танька положила свёрток в ведро и кивнула мне.

     - Ну, давайте, забегайте!

     - До свиданья! - в один голос ответили мы с Танькой. Только было слышно только её, потому как я почти прошептал, а она почти прокричала.

     Мы молча отправились обратно. Миновав крыльцо, я спросил:

     - Слушай, я ничего не понял. Какая телятина, какая Анька?

     - Ну... - она сделала опечаленное лицо, - я думала, ты догадаешься.

     - Ага, догадаешься тут, когда у вас всё, как на автомате.

     - Да ладно тебе. Вот, слушай: тётя Люба жила в одном подъезде с нами, и была близкой маминой подругой. Я знаю, что она очень любит детей, но родить она не может. Поэтому и устроилась поварихой в школу. Когда я осталась одна, я часто заходила к ней - так, поболтать, вспомнить родителей... И как-то она мне рассказала, что в школу общепит поставляет скудные мясопродукты. Вернее, одну колбасу, сосиски и ветчину куриную. А она очень любит детей, и хотела бы готовить для них более вкусные и полезные блюда - котлеты, мясные супы и борщи, отбивные, наконец... И мне в голову тогда пришла мысль....

     - Теперь я, кажется, всё понял, - прервал я её.

     - Ну, молодец, слушай дальше, - она словно не обращала на меня никакого внимания. - Я наврала ей, что живу сейчас у некой подруги Аньки, отец которой заведует фермой недалеко от города, в Ботово. Ну и предложила ей покупать у меня мясо, которое я помогаю сбыть анькиному отцу. Она отказалась, им ведь нельзя официально делать какие-либо закупки, а неофициально - боялась. И тогда мы сошлись на таком вот бартере.

     - Коварная ты, - улыбнулся я.

     - Ну... Может быть. Жить-то надо.

     - Слушай, а раз она работает в этой школе, значит, она живёт где-то тут, рядом? Значит и ты где-то здесь жила? - я удивился вероятности, что мы с ней могли раньше жить недалеко друг от друга.

     - Шаришь, шаришь. Вон мой бывший дом, - она указала на белую двянадцатиэтажку с балконами с красной каёмкой.

     - Набережная тридцать три?!

     - Да. А ты откуда знаешь?

     - Оказывается, мы жили в нескольких дворах друг от друга, я - на Ленина три!

     - Кричать-то зачем? - она это сказала так пренебрежительно, что я, наверное, даже немного покраснел.

     - Слушай, а ты в каком классе училась? Я - в одиннадцатом "в". Что-то я тебя не помню, - осмелившись, сказал я.

     - Да я в этой школе училась только до третьего класса, потом мы переехали на первомайку, но мама всё-равно продолжала ходить в гости к тёте Любе, иногда брала и меня.

     - Ясно. Сейчас-то куда? Только не говори, что на остановку.

     - Ишь, какой проницательный, - она усмехнулась. - Едем на рынок. Сдадим остальное, и домой.

     Мы сели на автобус и поехали. Казалось, я давно не был в этих местах пару лет, хотя вчера утром ехал на кладбище этим же путём. Всё выглядело каким-то другим, казалось новым и необычным. Стали заметны яркие кроны высоких берёз, растущих на аллее вдоль проспекта Победы; все здания и сооружения казались необычно большими. Наверное, такое восприятие получилось из-за длительного нахождения под землёй, при слабом свете.

     Вот мы уже на рынке и идём вдоль мясных рядов. На них, под тучами кишащих мух лежат всевозможные вырезки и филе свинины, телятины и бог-чёрт ещё знает, кого...

     - Попробуй ты, - сказала Танька.

     - А как?

     - Как-как, легко и просто. Ходишь по рядам, смотришь по чём в среднем килограмм. И предлагаешь продавцам своё мясо, но рублей на восемь-десять дешевле. И им для перепродажи будет резон, и нам выгодно. Только подходи к мужчинам. И подходи к молодым.

     - Почему? - спросил я, и почему-то с опаской начал представлять, как до знакомства со мной, этот зеленоглазый объект моих мечтаний строил глазки продавцам, уговаривая купить мясо. Хотя с другой стороны, я понимал, что Танька не из таких, и ни за что бы не стала флиртовать.

     - Потому что тётки-бабушки будут его пол часа рассматривать, принюхиваться, мять, потом ещё пол часа будут торговаться, упрашивая продать за гроши. А мужики - у них у всех деньги в голове на первом месте стоят. Только подходи к молодым: старые - профессионалы, могут и сказать, что это ни телятина, ни говядина, а непонятно что. В лучшем случае прогонят, в худшем нарекут собачатиной и передадут друг другу - и тогда ещё пару недель бесполезно будет пытаться продавать на рынке.

     Её логика полностью покорила мои недавние представления, заодно ещё больше очаровав меня.

     - Ну давай, иди. Я буду ждать на крыльце, - она поцеловала меня, и пошла. Поцеловала просто так, в щёчку. Она меня ни разу ещё не целовала, не обнимала после того, как мы вместе пили кровь вчерашней пятнадцатилетней утопленницы. Окрылённый, я побрёл вдоль рядов - прицениваться.

     Я сделал всё, как и сказала Танька - и удача повернулась ко мне передом, если не сказать больше. Я продал все оставшиеся полтора ведра минут за десять, причём с уценкой от средней цены - всего на пять рублей. Предвещая танькино восхищение, я отправился к выходу. Весь сияющий от радости, с пустыми вёдрами на зло приметам, выйдя на крыльцо, я, как маленький ребёнок, подбежал к Таньке и обнял её.

     - Я всё продал!

     - Молодец, ловко ты. Ну как, по чём сдал?

     - По сорок пять, уценил всего на пять! - улыбнувшись, с гордостью сказал я, уже представляя, как она обрадуется такой прибыли.

     - Вот видишь, я же говорила, что у вас, мужиков,деньги - на первом месте. А так, что же сказать, молодец, - сказала она без всякого удивления.

     Отсутствие хотя бы малейшего удивления вначале смутило меня, но потом я понял, что Танька - не из тех, что выказывает любую свою эмоцию. И это стало притягивать меня к ней ещё больше.

     Прежде чем отправиться домой (я уже вовсю считал подкладбищенские комнаты своим домом), мы зашли в пару павильонов за продуктами.

     Подойдя к кладбищенским воротам, мы увидели несколько милиционеров около будки, какого-то мужчину в гражданском и Женьку. Я сразу же сообразил: обнаружили труп бабы Сони. И, скорее всего, обнаружил Женька. Хорошо, что он стоял спиной ко мне, и по его позе было видно, что в ближайшее время он не изменит своего положения. И хорошо, я не мог себе представить, как Женька рассказывает мне о случившемся, а я охаю и киваю с ошарашенным видом. Наверное, я не смог бы тогда, внезапно, притвориться.

     - Постой тут, я пойду узнаю, что случилось, - прервав мои мысли, отдалилась Танька.

     - Что там случилось? - спросил я её по возвращению

     - Говорят, какие-то наркоманы зверски убили Софью Валерьевну. Сволочи...

     - Наркоманы? Им-то зачем? - я спросил у неё, наверное для того, чтобы проверить, получится у меня хорошо притвориться.

     - Не знаю... Наверное, искали что-нибудь, надо же ширяться на что-то... Паразиты.

     - А что это за мужик в костюме?

     - Это администратор городских кладбищ.

     Отвечая, она даже не посмотрела на меня. Значит, мой невинный вид работает. Значит и, заметь бы меня Женька, я сумел бы притвориться. А может Танька просто в небольшом шоке. Она, конечно, часто встречается со смертью, но бабу Соню она, наверное, знала не хуже меня. Хотя сложно говорить что-либо определённое о танькином состоянии - она при любых обстоятельствах сохраняло самодостоинство, и показывала свои эмоции по минимуму. Это мне в ней нравилось не меньше всего остального.

     Мы прошли вдоль кладбищенского забора и вот мы у входа. Женька, как я и думал, ни разу ни обернулся. Все опасности позади. Хотя вряд ли. В подземелье, наверняка все уже знают о бабе Соне. Быть может, надо будет ещё сделать испуганный вид, и поддакнуть, сказать что-нибудь доброе о ней... Ничего, справимся. А если где что и заподозрят - думаю, Фёдор Иванович сразу же как-нибудь защитит меня. Фёдор Иванович - он свой, мы сразу нашли с ним общий язык.

     У выхода из комнаты, где располагался главный вход, нас встретил дед Тоша. Никогда я ещё не видел его таким. Зрачков не было видно, всё лицо заплаканное, говорил он, задыхаясь, бытро-бытро, делая небольшие передышки.

     Из его быстрой тарабарщины мы лишь поняли, что произошло что-то ужасное. Я сразу же подумал, что они узнали об убийстве заведующей, и мне стало неловко. Обняв его, мы с Танькой пошли в главную комнату. Там, в таком же состоянии были Лёнька, Ольга Ивановна и Фёдор Иванович, все кроме мальчиков. Мы втроём, всхлипывая, присели на скамью. И тут же заметили в дальнем углу комнаты простыню с большими бурыми пятнами, прикрывавшую два маленькие тельца. Поняв, что это Димка с Ванькой, мы начали всхлипывать больше, и мне уже не пришлось слюнявить глаза - всё происходило само, наиестественнейшим образом. Как это не кощунственно, я вначале испытал облегчение. Вероятно, они уже знают о смерти Софьи Валерьевны, но смерть мальчиков затмила её. Да и их смерть играла мне на руку - их смерть, в которой я ни чуть не замешан, прогоняла всякую опаску на моём лице, которая бы могла говорить о моём причастии к убийству бабы Сони. И только потом до меня начало медленно доходить, что мальчики мертвы, и я больше никогда их не увижу, даже если обойду весь свет. Хоть я и не особо-то их знал, но сразу после знакомства с ними было видно - это добрые мальчишки, заботящиеся друг о друге и о тех, кто их окружают. Они бы никогда не стали бесцельно, развлечения ради убивать беззащитных голубей и воробьев, или просто ломать деревья.

     Моё, имевшее место быть, кощунство вначале испугало меня, и вызвало гнусное пренебрежение по отношению к самому себе, но, поразмыслив, я осознал, что в моём случае, кощунство - лишь следствие закона самосохранения, а в нём-то уж точно нет ничего плохого. Вернее есть, но это уже издержки если не самой природы, то хотя бы эволюции.

     Как выяснилось позже, их засыпало землёй. При жизни мальчики были более чем самостоятельными, и в то же время очень хотели помогать отцу и сожителям. В своей комнате они уже несколько месяцев пытались выкопать гроб. Дед Тоша не видел в этом ничего плохого. И тем более опасного. Он не мог представить себе, что двое этих карапузов, метр с кепкой каждый, могли выкопать гроб.

     Но, как оказалось, зря. Видимо, дети недостаточно охлестали мокрой тряпкой потолок вокруг предполагаемого места гроба (и не мудрено, сами-то попробуйте дома отхлёстывать потолок длинной тряпкой в течение минут пятнадцати, как это делал дед Тоша), и когда в потолок вонзился первый сантиметр лопаты, их засыпало землёй. А меньше, чем через минуту сверху свалился громадный гроб. Дети не успели выползти из кучи земли...

     Когда их нашли, Ванька уже был мёртв, а Димкина голова чуть-чуть выглядывала из-под гроба. Он явно не собирался умирать, и рассказал все эти подробности. Взрослые сразу же стали пытаться вытащить их из-под гроба, но попытки не увенчались успехом. А пока перетащили гроб с детей, оба уже были мертвы. Никто им уже не смог помочь, как ни пытались Ольга Ивановна с дедом Тошей оживить их. Так дед Тоша лишился своих сыновей.

     Немного отойдя от шока, дед Тоша решил похоронить их на следующий день. Похоронить по-человечески, как хоронят всех. А пока эти два маленькие тельца были заточены в детские гробы, и лежали в комнате, где главный вход. Танька объяснила мне это тем, что эта комната - самая холодная. Хотя я особой разницы не замечал. Трагедия с мальчиками заставило время нестись подобно комете - пока обсуждалась завтрашняя церемония, пришло время ночи. Так все и отправились спать - без обеда и ужина.

     В эту ночь мне почему-то снился Димка, дерущийся с Ванькой. Оба казались мне злыми настолько, что я не решил разнимать их. Так же, я чувствовал, что они злились не только друг на друга, но и на меня. Я вытащил из кармана нож, тот самый, что дала когда-то Танька, а мальчики, завидев это, бросились на меня. Тут я проснулся, озадаченный этой страшной загадкой своего подсознания. И сразу же заснул.

     На утро все были подняты зверским криком деда Тоши. Я никогда ещё не слышал такой страшный голос, надеюсь, больше никогда и не услышу. Нельзя описать тот голос - ни злым, ни разгневанным его не назвать. Это был нечеловеческий голос, безумный и свирепый. Нельзя было разобрать ни слов, ни даже отдельных звуков. Казалось, рычал дикий олень, попавший челюстями в капкан. С каждой секундой, крик становился более безумным и громким. Настолько громким, что без сомнения было ясно, откуда он издавался: дед Тоша кричал из комнаты, где лежали гробы с его мальчиками.

     Я прибежал первым, но сразу же за мной подоспели и остальные.

     Я уже многое видел и делал в этом подземелье, но разве может это сравнится с тем, что я увидел в тот момент?

     Первое, на что я обратил внимание - гробы, где должны были быть Димка с Ванькой. Они были вскрыты и пусты. В дальнем углу комнаты забился Лёнька. Именно забился. Он прижимался к стенкам так, будто бы хотел пройти пройти сквозь них. Глаза его вовсе не были похожи на глаза человека. Они были настолько испуганные, что не было видно ничего кроме зрачков, увеличившихся до предела. Заплаканные и покрасневшие глаза, казалось, они принадлежат глубокому старику, лет восьмидесяти. Лёнька что-то шептал про себя, но трудно было разобрать что-либо, крик деда Тоши заглушал все остальные звуки.

     Сам дед Тоша стоял перед Лёнькой на коленях. Было видно, как с его рук свисали чудовищно выпотрошенные трупы Ваньки с Димкой. Было ясно, что это лёнькина работа.

     Все мы, прибежавшие на крик, так молча и стояли на входе. Лишь спустя несколько минут, дед Тоша внезапно замер и затих, и до нас стал пробиваться плаксивый лёнькин голосок:

     - Я... я... был пьян, дед Ты... Тоша! Чес, честное слово! Я... я не, не заме.. метил, что это б... бы... были они!

     Дед Тоша продолжал стоять на коленях перед ним, держа в руках изувеченные трупы своих сыновей. Вдруг он оглянулся, и, увидев нас, тут же скомандовал:

     - Принесите стол и верёвки!

     Все лишь догадывались, для чего ему это надо. Но нам ничего не оставалось, кроме как подчиниться: глаза и голос его были по-прежнему зверскими и свирепыми; каждый из нас знал, что в кармане у деда Тоши лежит складной нож с громадным лезвием. Фёдор Иванович тихо, чтобы не услышал дед Тоша, сказал:

     - Мы с Гнотом принесём ему, что он попросил. Остальные - идите по комнатам, сюда не заходите. Сами понимаете - бабьими слезами только ещё хуже сделаете. Да и... Видите, какой он? Мы сами с ним разберёмся...

     Я полностью согласился с Фёдором Ивановичем. Даже больше: несмотря на всю эту картину, во мне остались какие-то чувства, дабы восхититься рациональностью, которую сохранял Фёдор Иванович даже при подобных обстоятельствах.

     Все тихо вышли из комнаты, оглядываясь то ли из-за страха, то ли из-за любопытства. Почему-то, эти два чувства всё время сопровождают друг друга.

     Мы зашли с Фёдором Ивановичем в его комнату, в которой был самый большой и крепкий стол. Он покопался в тумбочке и достал большой моток капроновой верёвки. Затем достал бутылку водки, и сделал несколько глотков.

     - Рекомендую... Лучше не будет, но толстокожести придаст...

     Я отказался, так как любопытство моё, как это случалось уже много раз, превысило чувство страха, и я не решился сделать несколько глотков, которые, понятное дело, ослабили бы чувствительность моего восприятия. А я хотел увидеть всё таким, как оно есть. Что бы ни задумал дед Тоша.

     Мы занесли стол в ту комнату, что заставила нас встать посреди ночи, и поставили около деда Тоши.

     - Ложись! - крикнул дед Тоша. Он по-прежнему кричал, но это был уже не такой чудовищный крик, как прежде.

     Вопреки моим ожиданиям, Лёнька, шатаясь, молча подполз к столу и лёг на него.

     - Раздевайся! - скомандовал дед Тоша.

     - Не... не надо, дед Тоша! Пы-пы... простите! Пож... жжа-алуйста! - Лёнька лишь всхлипывал.

     - Ты меня не слышишь?! Раздевайся!

     Лёнька снял всю одежду. Тогда дед Тоша туго привязал его руки и ноги к ножкам стола, так, что Лёнька едва ли мог шевельнуться. Дед Тоша достал из кармана нож и очистил лезвие о край футболки.

     - Нет, не-не... не надо! - заорал Лёнька, увидев это.

     - Сука пьяная, ты ещё и кричать будешь?!

     Тогда дед Тоша взял майку Лёньки, валявшуюся в углу, и сделал кляп. Такой, что Лёнька, судя по конвульсиям живота, вот-вот был готов стошнить. Но кляп показался деду Тоше недостаточным, и он туго привязал лёнькину голову к столу, пропустив верёвку через низ стола и открытый рот Лёньки с торчащим кляпом. Капроновая верёвка и давила, и резала уголки губ и щёки Лёньки: они вначале побелели, а после начали синеть. Кое-где виднелись неглубокие порезы, медленно выпускавшие кровь на свободу.

     - Ну что, приступим? - он обратился к Лёньке, - Ничего против не имеешь, насколько я понимаю?

     Лёнька настолько туго был привязан к столу, что не мог издать и малейшего звука; ни пошевелить головой.

     - Тогда начнём. Как это было, а? Как это было, я спрашиваю! - голос деда Тоши начал расти в геометрической прогрессии, - Я, конечно, не пьян, но мне это не мешает. А теперь представим, что я - это ты, а ты - это мои сладкие мальчики, - его голос начал снижаться, дед Тоша начинал плакать.

     - Как ты их резал? Вначале так? Или так?

     Дед Тоша начал делать разрезы на груди, ногах и руках. Кожа мгновенно показала, какая кровь скрывается под ней. Лёнькины глаза раскрылись настолько, что век было почти не видно. Лёнька изо всех сил напрягал мышцы - было видно, что он пытался вырваться, но верёвки крепко держали его - у него получалось лишь слабое покачивание туловищем. Желудок Лёньки по-прежнему сокращался в резких конвульсиях. Было ясно: его тошнит. Но кляп был настолько плотно вставлен, что намок он лишь спустя несколько минут.

     Дед Тоша тем временем продолжал делать надрезы. Всё тело Лёньки, кроме головы, было размазано кровью, повсюду виднелись кривые линии ран, которые пересекались между собой так, как только они могли пересекаться, образовывая кривые прямоугольники самых разных размеров.

     - Метрика сделана. Приступим к вырезанию, не возражаешь? - дед Тоша вновь обратился к Лёньке.

     Лёнькино лицо осталось неизменчивым, глаза его смотрели в далёкую пустоту. Казалось, он был мёртв, но нет: он дышал, по-прежнему сжимал кисти рук. Запястья были все в крови - капрон быстро изрезал кожу и уже несколько минут погружался в плоть.

     Дед Тоша, заметив Лёнькино бездействие, несколько раз ударил его ножом по голове, но не глубоко - череп просто так ножом не расколешь. Удары эти повлияли на Лёньку самым лучшим, для деда Тоши, образом. Было видно - Лёнька пришёл в себя. Он пытался вырываться, но, как и прежде, получалось лишь слабое покачивание живота; он пытался кричать, но доносился лишь слабенький гул, который путался с хрустом режущейся плоти.

     Дед Тоша начал медленно делать более глубокие размеры. Лёнькины глаза то жмурились, то открывались так, что казалось, от напряжения вот-вот порвутся уголки его век. Дед Тоша вырезал несколько кусков мяса под грудной клеткой. Я почему-то сразу же, машинально, прикинул, сколько они весят и соответственно, сколько они стоят. Лишь потом понял: не тот случай.

     Дед Тоша уже выпотрошил и колени с локтями. Лёнька был неузнаваем. Да вообще, лишь одна голова, по которой сочилось несколько струек крови, говорила, что это кожа с костями, наполненная фаршем, когда-то принадлежала мужчине.

     Лезвие ножа всё продолжало бороздить по всему телу в беспорядочном движении. Где-то оно делало новые глубокие разрезы, где-то было слышно, как стукалось о кости; а иногда оно пересекало старые надрезы, и те не пропускали нож дальше, сжимаясь под рукояткой. Тогда дед Тоша делал рывок, и, небольшой хруст разрезанной плоти пропускал лезвие дальше. Было видно, как раздетые от кожи, приподнимались рёбра грудной клетки. При этом Лёнькин живот чуть-чуть приподнимался, а глаза слабо моргали. Спустя несколько минут подобной резни, стало ясно: Лёнька мёртв. Где бы ни проходил, что бы ни ковырял нож деда Тоши, лёнькино тело послушно подчинялось ему. Глаза оставались без движений. Мы с Фёдором Ивановичем по-прежнему бесподвижно стояли в нескольких метрах.

     - Хватит, он уже мёртв, - обратился Фёдор Иванович к деду Тоше.

     - Мёртв? Эта сука не должна умереть так рано, он ещё жив!

     Дед Тоша погрузил нож по самую рукоятку чуть ниже кости, скрепляющей грудную клетку и начал вращать его. Потом он достал коробок охотничьих спичек, зажёг несколько, и погрузил внутрь образовавшейся воронки. Я думал, что Лёнька уже мёртв, но когда глаза его вдруг открылись, а всё тело чуть не подпрыгнуло над столом, я попятился назад.

     Дед Тоша тем временем сделал несколько ударов ножом в горло, было слышно, как хрустят стенки кадыка, подчиняясь опытному лезвию. Потом дед Тоша взял нож в руку лезвием вниз, и со всего размаху начал бить по всему телу и лицу.

     Щёки резались, словно натянутая бумага. Иногда было слышно, как лезвие ударяется о твёрдую эмаль зубов. Несколько раз нож застревал между костей нижней челюсти, тогда дед Тоша делал резкий рывок, и нож ломал кость и стальное лезвие шло дальше по своим зверским делам. Когда на лице Лёньки ни осталось ни единого участка, неповреждённого лезвием, его уже вовсе нельзя было назвать лицом. Кожа была лишь на висках, она свисала оттуда лохматыми кусками, порванными и изрезанными. Все, без исключения, кости подбородка были перебиты и находились явно не на своём месте. Носовое отверстие было расширено до таких пределов, что кое-где сливалось с полостью рта. Зубов почти не было - они были разбросаны среди всей этой мясорубки. Верхняя десна была вовсе отсечена и свисала на то место, где прежде были губы. Глазные отверстия черепа были также раздолблены до ужасающих размеров; сами глаза, подобно яичнице, были размазаны ровным слоем по всему лицу. С кожей остался лишь лоб - твёрдый в этом месте череп не давал ножу срезать кожу, лишь позволяя резать её до кости. Удары не прекращались ещё минут пять.

     Потом дед Тоша сделал несколько ударов рукояткой ножа сверху по голове Лёньки (хотя визуально трудно уже было доказать, что она принадлежала действительно Лёньке), и, проломив череп, погрузил несколько раз лезвие в мозги. Затем небрежно выскребал матовые сгустки на пол, и сильно ударил ножом в распотрошённый желудок. Так, что нож попал в дерево и остался стоять.

     Дед Тоша отошёл от стола, присел на корточки, свесив голову вниз.

     - Вот теперь всё - лишь прошептал он.

     Дед Тоша принялся приводить в вид мальчиков - где-то плоти не хватало, а где-то был излишек; кое-где кожа и мясо были срезали грубыми обрывками. Дед Тоша прикрыл ими те места, где которые они прикрывали ранее, и положил сыновей в гробы.

     Мы с Фёдором Ивановичем посмотрели на лёнькин труп. Хотя навряд ли этот фарш можно было назвать полноценным трупом. В этом абстрактном кошмаре, который не снился даже Б. Обри, не было понятно - лежали останки на спине, или на животе; где были глаза, и колени. Каждая кость была поломана, а некоторые - в нескольких местах. Мышцы и плоть были полностью мелко изрезаны и перемешаны стальным лезвием с такими же измельчёнными сухожилиями и кусочками кожи. Одной из коленных чашечек не было вовсе, наверное, она утопла в отряпших органах где-нибудь на месте бывшего желудка.

     Фёдор Иванович подошёл к трупу, взял его за ноги, и показал мне жест, чтобы я взял за руки. Заметив это, дед Тоша остановил нас:

     - Постойте, не спешите. Из его поломанной головы я сделаю прекрасный светильник, который будет стоять на моей тумбе, - и с этими словами дед Тоша принялся отрезать голову неудачливого Лёньки. Справился он довольно быстро, хотя чему удивляться? Всё итак было изрезано, голова прикреплялась к туловищу лишь шейными позвонками. Дед Тоша одной рукой медленно нащупал ножом стык шейных позвонков, и, найдя нужное место, ударил по рукоятке ножа второй рукой. Никогда не думал, что позвоночник так легко даётся расщеплению - сразу же после первого удара, раздался желчок, и голова медленно покатилась по столу и упала на пол. Почему-то мне вспомнилась сказка про Колобка. Кровь из шеи потекла рекой, я даже не ожидал, что в этом растерзанном трупе осталось ещё столько крови.

     Дед Тоша взял в руки голову Лёньки. Нельзя назвать это головой - где-то треснувший, где-то расколотый череп почти не содержал в себе остатков плоти. Лишь кое-где она свисала небольшими лохмотьями. Зато на полу, откуда дед Тоша поднял череп, осталась приличная куча плотских отбросов в сюрреалистическом виде: в этом кровавом муравейнике рядом находились глаза и волосы, зубы и части кожи, явно ранее принадлежащая к ушам.

     Дед Тоша окинул взглядом гробы мальчиков, и ушёл с лёнькиным черепом, видимо, в свою комнату.

     Мы с Фёдором Ивановичем тем временем отнесли труп Лёньки в его комнату, и прикрыли вход калиткой. Беспокоившись о деде Тоше, мы пошли в его комнату, но вход в неё был прикрыт калиткой. Судя по звукам, дед Тоша работал над черепом - вначале отмывал его, потом заскоблили напильники, ножи...

     Фёдор Иванович махнул рукой в сторону калитки, и я понял, что не стоит ни заходить к деду Тоше, ни беспокоиться о нём. Если Фёдор Иванович считает, что дед Тоша не наделает глупостей, так оно и есть.

     - Не надо, пошли спать. О происшедшем никому ни слова, я сам расскажу завтра. Да... Что ты видел? - Он посмотрел на меня так, что мне стало плохо. Его взгляд пронизывал меня, казалось, читал мои мысли. Вопроса я его вообще не понял.

     - Ладно, спокойной ночи

     - Хорошо, Фёдор Иванович. Спокойной ночи.

     Зайдя в свою комнату, я увидел Таньку. Она спала на моей кровати. Я скорее удивился, нежели обрадовался. Она спала на боку, спиной к стене, и явно подразумевала моё дальнейшее присутствие: не надо было быть гением, чтобы заметить, что на раскладушке было место и для меня. Раздевшись, я лёг рядом, обнял её и поцеловал.

     - Спокойной ночи, - прошептал я вслух. Я лишь успел подумать, зачем я сказал это, ведь она спала. Верно, моё подсознание надеялось, что это не так. И действительно, так и оказалось. Танька обняла меня и шёпотом спросила:

     - Что там случилось?

     - Лёнька по-пьяни решил заняться привычным делом, но не узнал Ваньку с Димкой... Дальше всё ясно.

     - Вот, алкаш... Как дед Тоша?

     - Тань, ну как-как? Как может - так и есть.

     - А Лёнька что?

     - Лёнька, - я вначале решил послушаться Фёдора Ивановича, но.... Да, я уважал этого человека, но Танька меня слишко притягивала, чтобы не нарушить обещание. - Лёнька мёртв.

     - Вы убили его?

     - Нет... но и не спасали. Скорее даже помогали. - И я рассказал ей, как всё произошло.

     - Ничего, не вини себя. Иногда, приходится делать такое, что не хотелось бы. Да, иногда бывает так, что выбора нет. И это вовсе не значит, что ты сам виноват, что оказался в подобных обстоятельствах. Это - своего рода, естественный отбор. И выживает, сам знаешь, кто.

     - Может ты и права. А ты бы что сделала на моём месте? Отказалась бы нести стол? Если честно, я думал отказаться, но... Наверное, испугался, и последовал примеру Фёдора Ивановича.

     - Да уж, было чего пугаться. А что на Фёдора Ивановича положился - молодец. Он у нас, действительно, гений. Только ты особо не привыкай полагаться на других. Таких, как Фёдор Иванович - единицы во всём мире, уж поверь мне.

     - Понимаю... Ладно, давай спать.

     Танька обняла меня ещё крепче и поцеловала.

     Я поражался над физиологией человека. Физически, я очень устал, и мне очень хотелось заснуть, хотя бы на час. Но как только я погружался в предсонное состояние, сразу же представлялся лёнькин труп, начинали слышаться удары ножа о кости; и желание спать отпадало. Ещё меня озаботил вопрос Фёдора Ивановича. Даже, сколько не сам вопрос, а его взгляд. Казалось, он ожидал от меня какого-то потрясающего ответа. Освободившись от этих мыслей, я расслаблялся, и картина повторялась. Примерно, через пол часа безуспешных попыток заснуть, в этой кромешной темноте я заметил, что Танька смотрит на меня. Я посмотрел на неё.

     - Гнот, я переживала за тебя. Очень переживала.

     Я не сумел найти ответ, который был бы достойным ответом ей, и лишь поцеловал её.

     Та ночь была незабываемой. Эмоциональное возбуждение всего дня превратилось во всепожирающее пламя страсти, которое надолго охватило нас двоих.

     Проснувшись утром, я обнаружил её около себя и обрадовался этому событию. Значит, для неё это не какой-нибудь разовый флирт, и судя по всему, она не намерена скрывать свои чувства от других. Неужели свершилось чудо? Как бы я хотел, чтобы всегда, открывая с утра глаза я первым делом видел её плечи. Я бы был так счастлив. А впрочем, не менее счастлив, чем сейчас...

     Но радоваться было суждено не долго. В одно мгновенье, как Танька проснулась, к нам заглянула Ольга Ивановна и сообщила, что дед Тоша умер. Скорее всего, сердечный приступ.

     Мы быстро оделись и поспешили в его комнату. Он сидел на кровати, облокотившись о стенку, слегка посиневший. Рядом горел светильник из известного мне черепа, последняя работа деда Тоши. В этом шедевре, в отличие от других, он шлифовал лишь большие плоские участки расколотого черепа. А трещины и острые края обломов, видимо, специально не обрабатывал. Внутри тускло светила лампа.

     Не стоит описывать события этого дня, по крайней мере до вечера. Нам пришлось хоронить три трупа - деда Тоши, Ваньки и Димки, на поверхности, а останки Лёньки мы, не церемонившись, захоронили в его бывшей комнате.

     На поверхность вылезали лишь для этого. Сегодня ни Ольга Ивановна, ни Фёдор Иванович не ездили ни на продажу, ни за продуктами.

     Вечером, когда мы с Танькой говорили о всякой чепухе в моей комнате, зашла Ольга Ивановна.

     - Гнот, мне надо поговорить с тобой, - сказала она и удалилась.

     Её голос был обычным, но я всё же заметил в нём некоторый негатив. Заметила и Танька, это было видно по её взгляду.

     Я, не медля ни минуты, последовал за Ольгой Ивановной. Мы зашли в её комнату, где я был впервые. Меня сразу же поразила роскошь комнаты: мягкая мебель не хуже, чем в комнате отдыха; с потолка свисала не просто лампочка, а недешёвая люстра с тремя плафонами. Обоев, конечно, не было, зато висело два больших пейзажа, скандинавской школы XVI века.

     - Гнот, с твоим появлением нас слишком часто стало посещать горе. Софья Валерьевна, Димка, Ванька, дед Тоша, наконец, Лёнька. Я не говорю, что ты виноват в этом. Может, твои чёрные глаза сами наводят порчу, может аура у тебя такая, что около тебя всё время царит горе - кто знает. Но я тебе скажу вот что: или ты уйдёшь сам, или тебе придётся уйти.

     Подобное заявление меня не то, что бы шокировало (после всего того, что я увидел в этих подземельных комнатах, меня достаточно сложно шокировать), а больше напугало что ли. Причём пугали не угрозы Ольги Ивановны, а её слова о ненарочном сглазе, плохой ауре. Но я быстро справился с этими мыслями, мои познания в энергетике давали мне чётко понять, что всё это - простонародная чушь, которая не претендует даже на статус выдумки.

     Я ничего не ответил Ольге Ивановне, просто встал и ушёл обратно к себе в комнату.

     По пути я встретил Фёдора Ивановича.

     - Что с тобой случилось? - спросил он.

     - Ничего, а что?

     - На тебе лица нет.

     - Да вроде ничего. А на лице - наверное, от вчерашнего. - Я попытался соврать наиболее правдоподобнее.

     - А ещё твои глаза, молодой человек, говорят, что ты врёшь. - И Фёдор Иванович пошёл дальше, как ни в чём ни бывало.

     Я начал волноваться, и было из-за чего: вначале Ольга Ивановна с какими-то глупыми подозрениями, потом Фёдор Иванович... Хотя, может я и серьёзно озаботился словами Ольги Ивановны, и действительно, это отразилось на моём лице. Но с другой стороны, если бы моя мимика и выдавала что-либо похожее, Фёдор Иванович в силу мудрости не стал бы спрашивать. Чертовщина какая-то...

     Мы с Танькой решили отправиться в город. Так как с мясом уехала Ольга Ивановна, мы взяли большую сумку, и погрузили в неё поделки покойного деда Тоши: пепельницы, светильники, подставки, всего которых скопилось двадцать штук. Взяли все, кроме одной, сделанной из лёнькиной головы. Она не была покрыта лаком, что скрывало бы её естественное происхождение, да и дед Тоша делал её не для продажи, а для себя. Она так и осталась светить на его тумбочке.

     Выйдя на остановку, мы с Танькой быстро решили, где сбыть товар. Надо заметить, она, как и я, раньше не занималась продажей этих вещей. Но, не смотря на это, мы думали не долго. Вначале мы решили зайти в пару сувенирных магазинчиков - "Крез", "Адалар" и попытаться продать там, сколько сможем. В этих магазинах много разнообразных сувениров, но подобных я вообще нигде не встречал. Цены там - не из дешёвых, так что первым делом идём именно туда, а не на рынок.

     Удача ждала нас с распростёртыми объятьями. В "Адаларе" мы договорились с продавщицей, и продали им пятнадцать предметов по триста рублей (мы уровняли стоимость отдельных предметов), затем в "Крезе" продали три предмета по двести пятьдесят, и у нас осталось лишь два светильника. Настроение было на самом пике, забылись даже вчерашние события. Мы были убеждены, что на рынке продадим их рублей по сто, и решили вернуться в "Адалар", по дороге купив большую плитку шоколада для продавщицы. Уговаривать долго её не пришлось: шоколад и один светильник мы просто подарили, лично ей, а второй сбыли-таки, хотя и за двести рублей.

     И, по-моему, обе стороны остались более чем довольны. Когда ты счастлив, хочется делиться счастьем и другими.

     Продав всё, мы посидели в летнем кафе, затем долго гуляли по городу, болтая, как это не банально, обо всём подряд. Зашли в "4 You", магазинчик неплохой одежды, потом за продуктами, и домой.

     Вернулись мы часа через четыре с момента ухода. Судя по всему, Ольга Ивановна ещё не вернулась. Я подумал, что продажа идёт у неё не самым лучшим образом, и это злорадство ещё больше возвысило моё настроение: так ей и надо, нечего всякую чушь думать и угрожать непонятно из-за чего.

     Я отправился в свою комнату, а Танька на кухню, готовить обед. Переодевшись, я лёг на кровать и задумался: может и правда, что жизнь идёт полосами? Последняя череда события как нельзя лучше подтверждала это. Поразмыслив немного, я отправился на кухню. Не то, чтобы я хотел помочь Таньке готовить (что делать любил, хотя и не умел), а просто хотел быть рядом с ним.

     Сегодня мы задумали борщ на первое и плов на второе. Борщом занялась Танька, а я - пловом. Кухня хотя и не отличалась большими размерами, тем не менее, мы ни чуть не мешали друг другу. Когда всё было готово, Танька отправилась звать Фёдора Ивановича. Ольги Ивановны так и не было.

     Вернувшись, Танька тихо произнесла:

     - Фёдор Иванович мёртв...

     Танька побелела в лице, и плавно спустилась на стул. Такой расстроенной я ещё никогда не видел. Трудно сказать, что надо было делать - успокаивать её, или пойти посмотреть самому. Впрочем, любопытство как всегда проявило своё превосходство, и я отправился в комнату Фёдора Ивановича.

     Он сидел за столом, руки и голова свисали вниз. Из запястий уже еле-еле капала кровь, на ковре же напротив - была огромная лужа правильной круглой формы. На столе перед ним лежала ручка. Я подумал, что он что-то писал перед смертью, и посмотрел вокруг - не было ничего, что могло бы счесться мной за предсмертную записку. Тогда я похлопал по карманам его пиджака - там тоже ничего подобного не было. Лишь спустившись на корточки, чтобы посмотреть под кровать, я случайно увидел, как его левая рука сжимала клочок бумаги. Я достал её не без труда - степень окоченения была заметной. На сложенной в несколько раз бумаге была надпись: "Гноту". Подобное внимание ко мне заинтересовало ещё больше. Я развернул лист бумаги. И прочитал: "Береги Таньку". Я сложил записку обратно и положил себе в карман. Я ещё раз осмотрелся, и увидел около своих ног клочок бумаги. Верно, он упал из первой записки. Я развернул его, и прочёл то, что до сих пор вспоминаю. Всего шесть бессмертных слов: "Каждый видит то, что ему видно".

     Вернувшись на кухню, я рассказал всё Таньке, показал записки. Она обняла меня и тихонько заплакала. И лишь от этого мне стало по-настоящему больно.

     Мы молча сели обедать. Судя по ней, смерть Фёдора Ивановича произвела на неё большее впечатление, чем все остальные события, взятые вместе. Хотя и про меня можно было сказать так же.

     Посреди обеда послышался шум, и мы поняли: вернулась Ольга Ивановна. Но мы молча продолжали обедать, никто из нас и не думал пойти встретить и подготовить. Через минуту она сама пришла к нам. По ней было видно, что она уже знает. Нет, она не плакала, ничто не высказывало её состояния, но глаза стали какими-то страшными, они были полны какой-то бешеной решимости настолько, что я поначалу немного перепугался. Она молча налила себе борща, и села около нас. Одной рукой она ела, другая была под столом. Сделав несколько глотков, Ольга Ивановна начала:

     - Гнот, я тебя предупреждала. Больше не буду. Или убирайся сейчас, или пеняй на себя.

     - Ольга Ивановна, я никуда не уйду.

     Злость новой волной охватила Ольгу Ивановну. Её глаза непрерывно смотрели на меня; руки тряслись от перенапряжения.

     - Я тебе последний раз повторяю. Убирайся от нас!

     - Ольга Ивановна отстаньте от него, - тут вмешалась Танька, - если вы хотите, чтобы он ушёл, знайте, я уйду вместе с ним, - она качнула ногой моё колено. Эти её слова меня несказанно обрадовали. Честно говоря, я и сам подумывал, что жить тут хоть и хорошо, но можно круто деградировать. Думаю, если бы Танька сказала мне это раньше, нас бы сейчас тут не было. Но убираться сейчас я не намеревался из принципа. Я ни за что не хотел подчиняться ни с того, ни с сего взбесившейся Ольге Ивановне.

     - Ты вообще молчи, глупая девчонка! - речь Ольги Ивановны стала резкой, она почти кричала. - Гнот, обещай, что сегодня же уберёшься отсюда, - и тут она достала из-под стола вторую руку, в которой был крепко зажат небольшой нож, и в это же мгновенье приставила его к моему горлу.

     - Я налью чаю, - Танька, встала из-за стола, практически не обращая внимания на всё происходящее. Ольга Ивановна, казалось, не удивилась этому. Это несколько испугало меня; мелькнула мысль, что подобное хладнокровие обожаемой мною Таньки нельзя объяснить ничем иным, кроме как её сговором с Ольгой Ивановной.

     Но следующие события остановили мои мысли. Танька подошла со спины Ольги Ивановны и двумя руками замахнулась на неё только что вскипевшим чайником. Я едва подумал, что надо остановить её; я всё ещё надеялся, что сумею убедить Ольгу Ивановну в моей непричастности ко всем этим смертям; как Танька сильно ударила чайником в аккурат о лицо Ольги Ивановны. Удар был настолько сильным, что последняя в тот же миг упала назад со стула.

     Такого лица я ещё не видел ни у одного человека. Носа почти не было, всё лицо было чуточку вогнутым, лобная часть черепа, было ясно, сломана в крошки. Где-то виднелась кость, прорубившаяся от удара сквозь кожу. Вся кожа была в ожогах, кровь мгновенно запеклась. Губ не было, вместо них свисали размозжённые и кровоточащие кусочки плоти.

     Она валялась на полу, раскинув ноги и разведя руки, подобно дешёвой проститутке. Пролежав так секунд десять, на наше удивление, она начала шевелиться и делала явные попытки подняться. Тогда Танька ударила её сверху по голове во второй раз, последний, как оказалось. Послышался хруст: передняя часть черепа с лёгкостью откололась, и свесилась вниз, держась на коже лишь в районе подбородка.

     Жаль, а мог бы получиться хороший светильник. Хотя, можно было связать части черепа колючей проволокой, и это выглядело бы потрясающе, но не думаю, что в нашем городе есть люди, которые купили бы такой брутальный эксклюзив.

     Танька, немного рассмотрев Ольгу Ивановну, перевела взгляд на меня:

     - Я не хотела этого, но мне показалось, что выбора у меня нет.

     - Ты всё правильно сделала, - я встал и обнял её. - Ну что, чай пьём? - Как ни в чём ни бывало, спросил я. Танька только кивнула.

     Мы сели напротив друг друга и стали пить чай, молча. Ольга Ивановна, уже начавшая источать редкие запахи, лежала рядом на полу, но это нас ни чуть не беспокоило. Даже напротив, этот бешеный сюрреализм лишь придавал какую-то чёрную романтику. Настала тишина, такая, какой ещё здесь не было. Сквозь неё, даже стала слышна "Фата Моргана" из моей комнаты (я никогда не выключал компьютер), но её приглушённые мелодии лишь преумножали романтику нашего чаепития. Хотя, думаю, актуальнее звучал бы Гребенщиков со своим незыблемым "Сейчас мы будем пить чай".

     Завершив обед, не выходя из-за стола, Танька сразу же спросила:

     - Куда её, как ты думаешь?

     - Думаю, эту сумасшедшую можно будет прикопать рядом с Лёнькой. Нечего с ней церемониться.

     - Я тоже об этом думала. Ну ладно... А Фёдора Ивановича куда?

     - Его надо как-то по-человечески.

     - Во-во... Разыщи своего бывшего напарника. Заплати ему, пусть подготовит всё как надо.

     - Угу, - дальше мы замолчали, думаю, задумавшись примерно об одном и том же. - Тань, как ты думаешь, я и в самом деле как-то виноват, во всех смертях?

     - Да брось ты... Просто есть что-то такое в природе, что контролирует естественный и искусственный отбор. Не умеешь карабкаться в жизни, значит, прощай, умеешь - живи.

     - А как же Фёдор Иванович? Уж он-то, по-моему, умел карабкаться. И почище всех нас...

     - Не знаю. Хотя... Может, он слишком зациклился над ненужными вопросами, этот странный философ... Да и, признай, он был одним из тех, кому не место на земле. Не то, чтобы хорошие люди долго не живут, но... Сам знаешь.

     - Да понятно... Ладно, я постараюсь найти Женьку, - я хотел как можно быстрее справиться с телами Ольги Ивановны и Фёдором Ивановичем.

     - Можно с тобой?

     Я не мог отказать ей. Я никогда не мог отказать ей. Через пол часа мы уже были на остановке. Позвонив с тамошнего телефона-автомата, я договорился встретиться с Женькой здесь же, через полчаса.

     Женька в очередной раз не запятнал свою пунктуальность.

     - Привет, нехорошо как-то работника налоговой инспекции от служебных обязанностей отвлекать, - попытался состроумничать Женька.

     - Хаюшки. Это - Танька, моя подруга, - они перекивнулись.

     - Привет. Как сам? Слышал про бабу Соню?

     - Да нормально вроде. Про Софью Валерьевну в курсе.

     - Откуда? Ты же не работал?

     - Но газеты-то я читаю, - соврал я. И, как я понял, удачно.

     - Кстати, говорят, тех наркоманов на следующий же день поймали, они сразу же и признались. А следователю, какому-то Цайлеру, Позгалёв даже квартиру подарил. Почему-то громкое дело было...

     - Ну и правильно, - я едва сдержал усмешку над нашей прокуратурой. - Ладно, вернёмся к нашим баранам. Надо похоронить одного близкого человека. Не мог бы заняться этим? Если можешь, выбей место хорошее. И хоронить хотелось бы сегодня вечером. Все расходы беру на себя. Я бы и сам занялся, но слишком дорог был покойный...

     - Не дурак, понимаю. Без проблем. Новая заведующая - добрее самой бабы Сони. А что вечером-то? Кто же вечером хоронит?

     - Сегодня третий день, нашли только час назад. Он уже в гробу, надо только похоронить.

     - Ясно. Ну, давай тогда в семь у ворот?

     - Без вопросов.

     - Бай.

     Женька поймал такси и уехал. Мы с Танькой ушли обратно, зайдя в стройматериалы: Фёдор Иванович не был достоин участи быть захороненным в чужом гробу. Хотя, с другой стороны, как говорит один из моих чебаксарских знакомых, "мёртвым не встать, им всё-равно". Надеюсь, он прав. Но всё-равно у Фёдора Ивановича будет свой гроб.

     Вернувшись домой, Танька занялась Ольгой Ивановной, а я отправился с досками, гвоздями и инструментами в комнату к Фёдору Ивановичу.

     Надо отдать должное похоронным плотникам. Довольно сложно подобрать подходящие размеры для покойника. Тем более что с течением времени, Фёдор Иванович почему-то становился всё уже и уже.

     Через полтора часа после долгих замеров, гроб был готов. Ещё через пол часа Фёдор Иванович был внутри, а крышка прибита двенадцатью гвоздями. Такое ощущение, будто бы я всю жизнь занимался только тем, что мастерил гробы - гроб получился, на удивление ровным и аккуратным. Точь-в-точь, как те, что я закапывал, подрабатывая не так давно с Женькой; разве что без внутренней обивки, да и доски - неотёсанные.

     Я не успел вдоволь насладиться своим творением: зашла Танька. Она окинула взглядом гроб:

     - Неплохо, очень даже не плохо.

     - Ну так, старался же, - я слегка улыбнулся. - А как дела у вас, с Ольгой Ивановной?

     - Сумасшедшая лежит в сантиметрах десяти над Лёнькой, прикопанная и утрамбованная, - не меняя выражения лица, чётко произнесла Танька. И это её хладнокровие каким-то образом возбуждало меня.

     Я взглянул на часы, была половина шестого. Надо было собираться, тем более что никто из нас пока не представлял, как мы будем поднимать на поверхность гроб с Фёдором Ивановичем. Я отправился переодеваться в свою комнату, где по-прежнему раздавались переливы нот норвежского тролля.

     Переодевшись, я пошёл к Таньке. Она тоже уже была переодета, и разливала в два стакана что-то из трёхлитровой банки, похожее на кровь.

     - Ну что, на посошок? - Она протянула один из стаканов мне.

     - Что это?

     - Это от Ольги Ивановны. У неё были менструации, это я поняла, хороня её, а в этот период женская кровь - самая вкусная и полезная. Чудо-йогурт и рядом не стоит.

     Мы чокнулись и выпили. И правда, эта кровь оказалась необычайно вкусной, и хотя обед был достаточно плотным, мы за раз осушили большие стаканы.

     - Гнот, я тут подумала. Может открыть гроб, и по очереди поднять Фёдора Ивановича, гроб и крышку?

     - Да ну... Я думаю, поставим его на попа, хорошенечко перевяжем и поднимем снаружи.

     - А справимся?

     - А вдруг? - то ли в шутку, то ли всерьез ответил я.

     Мы перетащили гроб из комнаты Фёдора Ивановича в комнату, где располагался главный выход. Как я и предлагал, поставили его на попа, и было слышно, как тело Фёдора Ивановича, видимо, немного согнувшись, сползло вниз.

     - Простите, Фёдор Иванович.

     Мы перевязали гроб в несколько строп капроном, что оставался в той же комнате после процедур с Лёнькой. Вначале на поверхность вылезла Танька, я подал ей стропы. Потом передвинул гроб как можно ближе к люку, но и так, чтобы сам мог вылезти. Оказавшись наверху, я немного передохнул, и мы с Танькой начали поднимать гроб на поверхность.

     Это не было такой тяжкой работой, как казалось. Да и я - молодец, что не сделал гроб ничуть не больше в ширине (хотя мысли такие меня посещали) - он еле-еле пролезал в люк. Несколько раз даже застревал, ну не умеют наши лесопильщики делать ровные доски, и нам приходилось делать рывки, которые отнимали уйму сил: во время рывка гроб хоть и поднимался, скрежа досками о металлические края люка, но потом телом покойного Фёдора Ивановича резко овладевала сила тяжести, и было довольно трудно удерживать гроб, приходясь перекашивать этот последний человеческий футляр.

     Через пол часа попыток мы всё-таки вытащили гроб целиком на поверхность, и положили на землю. Кое-где виднелись царапины, со следами ржавчины, но они были малозаметны.

     Без двадцати семь, мы уже были в назначенном месте. Несмотря на вечер, родные и знакомые всё ещё посещали кладбище, и нам пришлось спрятать гроб неподалёку в густых кустах.

     Женька прибыл точно в семь. Он был в рабочем халате. В одной руке нёс три лопаты, в другой пакет, набитый какими-то тряпками доверху.

     - Значит так, - начал Женька, освобождая пакет, - вот вам халаты, чтобы подозрения не вызывали. С заведующей я договорился: место выделено, хорошее место - у сосны. Выпросил даже два на четыре метра. Могила уже выкопана, глубокая, метра четыре - еле упросил вторую бригаду.

     - Ну что, вперёд? Идите за мной.

     Мы отдали лопаты Таньке, сами понесли гроб. Танька выглядела в буквальном смысле убитой, я то и дело поглядывал на неё. Я ни разу ещё не видел её такой напряжённой и мрачной.

     Место Женька и впрямь хорошее выбил - в конце кладбища, на участке, где давно уже не хоронят. Лишь вырытая могила и большая куча земли с песком портили общую красоту этого места. Кругом высились мачтовые сосны, стояла такая тишина, что слышно было дыхание Таньки; было слышно, как выползал из нашей могилы какой-то жук. На ветер не было ни намёка. Тёплый воздух, как будто замер, и никак не чувствовался. Всё это как нельзя эффективнее расслабляло нас троих. Но, как оказалось, лишь нас с Танькой, потому как Женька тут же скомандовал:

     - Ну что, перевязываем, опускаем?

     С этой процедурой мы справились без затруднений, да и нелюбо с нашим-то опытом делать это с какими-то недочётами. Могила и впрямь была глубокая, но что четыре метра - это Женька всё же загнул.

     Опустив гроб, мы с Танькой присели и начали по обычаю забрасывать первые порции земли руками, а Женька отошёл в сторону. У Таньки на лице проглядывалась то улыбка, то слёзинка. Сделав несколько бросков, Танька окончательно сорвалась. Она встала на колени на край могилы и начала тихо бормотать. Речь была несвязной, но кое-что было слышно отчётливо. Ничего необычного в таких случаях она не говорила - стандартные "за что", "как ты мог", "почему" и так далее...

     Через несколько минут её голос утих, она просто плакала. Потом плачь перешёл в редкие всхлипывания. Я подумал, что она успокоилась, и обнял её за плечи. Но она вскрикнула:

     - Отойди!

     Я послушно отошёл. Я тогда страшно перепугался. Она показалась мне такой сумасшедшей...

     Когда всхлипывания прекратились, она продолжила:

     - Прости, что не сумели сберечь тебя. Прости, что не всегда понимали твои слова. Прости Гнота за убитую Софью Валерьевну. Прости меня за убитую Ольгу Ивановну. Прости нас всех, прости...

     Тут я покрылся холодным потом: Женька слышал всё это и смотрел на меня так, что дураку было ясно - он явно понял, что мы виновны в этих смертях, и не стоит даже пытаться врать ему что-либо.

     Страх и отчаяние довело меня до предела. Я, подобно зверю, неосознанно бросился на Женьку и свалил его на гроб в могилу. Он упал на спину, и, по-моему, повредил позвоночник - его лицо было в мучительных объятьях жуткой боли, руки и ноги явно игнорировали команды мозга. Женька стонал, и на мгновенье мне даже стало жалко его. Но я понимал, что пути назад нет.

     Танька, по-моему, уже немного опомнилась, и, вытирая слёзы, смотрела на него сверху.

     Женька продолжал стонать и шевелить ногами, когда я подошёл к Таньке.

     - Ты как?

     - Нормально, - она обняла меня, и я понял, что ей действительно уже лучше.

     Мы, не сказав друг другу ни слова, как по сговору, принялись засыпать Женьку, руками сбрасывая песок с кучи. Его ноги были засыпаны почти полностью - виднелись лишь чуть согнутые колени. Живот был еле присыпан, было видно, как Женька дышит. Голова была примерно по уши в песке, но Женька отчаянно пытался трясти ею и сплёвывать песок. Всё это сопровождалось жуткими стонами.

     - Тань... Надо добить его. Сейчас. Он всё-таки мой друг... Нехорошо ведь живьём-то хоронить...

     - Ну да. Убить - это по-человечески, а закопать живьём - дикость. Знаешь, Гнот, ты - сама гуманность.

     По этой фразе, присущей обычной Таньке, я окончательно понял: она абсолютно пришла в себя! Это, конечно, не обрадовало меня, но в целом тонус приподнялся.

     - Тань, давай всё-таки сделаем, как я сказал.

     - Ладно. Твои слова осознавать как-то страшновато, но, может быть, ты и прав.

     Мы спустились вниз, на Женьку, встали на грудь. Он начал хрипеть:

     - Сволочи... Вытащите меня... Я убью вас...

     Неприятно было слышать подобное. Я, конечно же, не верю во всяческие предсмертные проклятья, но всё же... Да и надо было что-то делать... Если просто стоять на нём - он так может и два дня умирать. Мы с Танькой не придумали ничего другого, кроме как просто прыгать на нём... Нельзя сказать, что это лучшее из того, что можно придумать в принципе, но грех безынициативности посетил нас обоих.

     Женька продолжал сыпать несовместимую по своей сути смесь угроз и мольб, но теперь ему приходилось отмечать каждый наш прыжок жутким хрипом, иногда прорывавшимся в крик.

     Мы с Танькой продолжали прыгать. Не знаю, что это - какой-то транс, или самогипноз, но после минут пяти, мы неосознанно прыгали обнявшись, а ещё через какое-то время мы, позабыв о прыганьи, просто стояли и обнимались на Женьке, слившиеся в долгом поцелуе. Наконец, страсть дошла до того, что я начал раздевать её, да и она не отставала от меня. Я целовал её лицо, руки, ноги, груди, всё... Мгновенье спустя, она уже лежала на полузасыпанном Женьке, вид был потрясающим - прекрасное тело великолепно смотрелось на фоне полузарытого полумёртвого Женьки, который ещё упорно шевелился и слал угрозы, хотя последнее получалось у него уже гораздо тише. Между тем, мне ничего не оставалось, кроме как принять вызов Таньки. Да и разве "ничего не оставалось"? Я желал её, я желал её всегда, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Даже сейчас.

     Наш тантрический танец, в ходе которого отчётливо ощущались женькины шевеления и стоны, закончился неописуемо быстро. Женька плевал в нас, но это лишь разгоняло. Когда всё кончилось, неестественно быстро, Женька слабо шевелился, и продолжал стонать с упором капризного ребёнка. Но это ничуть не раздражало нас после столь быстрого акта. Судя по Таньке, этого обрывка времени хватило, ей, чтобы откусить кусочек запретного плода. Да и я остался доволен. Мы сели в обнимку, чтобы перевести дыхание.

     - Сволочи! - Женька крикнул в такой неудачный момент, когда я полностью расслабился. Это взбесило меня и я ударил пыром ботинка несколько раз в песок, под которым должен был быть его кадык. Дождавшись хруста, я присел около Таньки, и продолжил расслабление. Женька больше не стонал и не шевелился. Наконец-то он был мёртв.

     Мы просто сидели и расслаблялись на дне могиле; на полузарытом, но уже мёртвом Женьке. Вокруг стояла девственная тишина, подобно той, когда мы втроём только пришли к могиле. Даже кроны сосен не скрежетали друг о друга, как это обычно бывает. Мы медленно целовались, думаю, обоим нам было необычайно хорошо.

     Я заметил, что у меня щиплет правое ухо. Я провёл по нему пальцем - казалось, оно было немного порвано сверху. Когда я увидел кровь на пальце, я полностью убедился в этом. Я показал палец Таньке.

     - Извини, я нечаянно, - она так виновато произнесла это. Я подумал, что ничего страшного, ведь в те недавние моменты действительно можно было сделать что-то неосознанно.

     - Я люблю тебя.

     Мы просидели так ещё минут двадцать, потом выкарабкались наверх, и полностью засыпали могилу. Взяв лопаты (Женька должен был вернуть их заведующей), мы отправились домой, по пути зашли в будку. Она была заперта, и после нескольких стуков, дверь нам открыла бабушка, что называется, божий одуванчик.

     - Добрый вечер, бабушка. Мы от Женьки, он просил лопаты и халаты занести, - соврал я.

     - Проходите, лопаты поставьте вон в тот угол, а халаты - куда сами положите.

     Мы зашли на порог, скинули на стул халаты. Я взял у Таньки лопату и медленно пошёл к указанному углу. Всё было, словно родным. Ломик, точь-в-точь такой же, каким я убил бабу Соню, разве что новый; тот же покосившийся стол. Только стена у стола была обклеена какими-то старыми плакатами. Наверное, фанерный лист так и не смогли отмыть от крови Софьи Валерьевны. Я поставил лопаты в угол. Несколько дней назад в этом углу, вся в крови, валялась баба Соня с расколотым черепом.

     Я вернулся к Таньке.

     - Ну, мы пошли, Женька придёт - скажите, пусть мне позвонит, - зачем-то сказал я.

     - Стойте, стойте, а сам-то он где?

     - Он там, по-моему, с кем-то из второй бригадой болтает, - опять мне пришлось соврать. Только я был уверен в правдоподобности: вторая бригада всегда работала с шести вечера, и вряд ли подобный порядок изменился после смены заведующей.

     - А-аа, ну ясно. До встречи, - моя ложь безоговорочно прошла.

     - Уж лучше прощайте.

     - И то верно, - старушка лишь усмехнулась.

     Мы закрыли за собой дверь, и уже минут через пять были в родном подземелье и пили горячий чай.

     На часах было уже десять часов.

     - Пора спать, - заметила Танька.

     - Самое то. Где спим?

     - Гнот, сегодня я хочу спать одна.

     За сегодняшний день, впрочем, как и за все, прожитые в этом подземелье, я жутко устал, и потому не нашёл в её словах ничего необычного. Я не спросил, почему; не заволновался, не расстроился; я просто сильно устал, и хотел лишь побыстрее заснуть на мягкой раскладушке под тёплым одеялом, под звуки Мортииса. Что впрочем, и сделал.

     На утро я обнаружил Таньку в её комнате. Она была мертва. Внешне никаких признаков ни насилия, ни самоубийства, просто мертва.

     Что я делал, после её обнаружения, я не могу вспомнить даже сейчас. Последнее, что помню - хоронил её на Соборной горке.

     Домой, то есть в тот дом, где я жил до подземелья, я вернулся сразу же. Жизнь почему-то продолжается.

     Чтобы не выслушивать глупых вопросов, от которых лучше не будет, мне пришлось сменить причёску и закрыть уши. Памятный шрам от любимой Таньки надёжно скрыт от посторонних глаз.

     Отсюда земля спускается вниз и через небольшой причал "Зари" встречается с водами Шексны. Тут же, глубоко под высокой, пронизывающей небо, лиственницей, лежит моя любимая Танька. Почему-то на эту лиственницу никогда не садятся птицы.

     Я хожу к ней каждый вечер, прогуливаясь с собакой. И всякий раз, когда я туда прихожу, наступает тишина. Та же незыблемая тишина, что лелеяла нас в тот последний вечер, когда мы были вместе.

     Вход в подземелье, которое за несколько дней перевернуло все мои чувства и мысли, перевернуло всю жизнь; я замаскировал настолько тщательно, что не думаю, что и сам теперь найду его. Да и желания нет. О самом подземелье вспоминаю редко. С ужасом. Может быть, оно так и пустует до сих пор, и до сих пор на тумбочке, в комнате деда Тоши, тускло светит лампочка, в светильнике из изуродованного черепа Лёньки, а может, там новые жильцы.

     Иногда хожу на могилу к Фёдору Ивановичу и Женьки, и мы втроём пьём горькую. Даже не знаю, больше к кому из них я хожу. Да и какая разница? Всё-таки прав мой чебаксарский друг: "мёртвым не встать, им всё-равно".