Довелось мне ранней весной 1904 года ехать в поезде "Одесса - Киев". В это несезонное для отдыхающих время года вагон второго класса был заполнен едва ли наполовину. Моим попутчиком оказался пехотный поручик, одетый в новый мундир. Высокий, плотный. На вид лет сорок. Для поручика староват. С пушистыми усами и темными воловьими глазами. С лицом воинственным и одновременно добрым. Мы познакомились.
- Поручик Николаев Владимир Ефимович, - представился попутчик.
Я тоже назвал себя, добавив при этом "отставной поручик".
- Вы бывший офицер? - оживился Николаев. - Какое училище закончили?
- Московское Александровское. - ответил я.
- А я Киевское пехотное, - произнес он. - А до училища год оттрубил в полку вольноопределяющим. А вы в училище, наверное, после гимназии поступили?
- После кадетского корпуса, - ответил я и добавил. - С детства на казенных харчах.
- Когда вышли в отставку? - спросил Николаев.
- Да уже десять лет как прошло.
- Я тоже десять лет назад распрощался с армейской службой, - сказал Николаев. - Думал, что навсегда. А вот опять, как говорится, призван под знамена.
- В связи с войной? - спросил я.
- Да, - ответил он. - Еду в Киев за назначением.
- На Дальний Восток?
Николаев кивнул. Мы немного поговорили о начавшейся войне с Японией. Николаев, как и я, не разделял "ура-патриотических" настроений, царивших в обществе.
- Японцев мы, конечно, побьем, - рассуждал он, - но и своих положим немало.
Наш разговор прервал появившийся проводник. Он спросил, не желаем ли мы чаю.
- Нет. Распорядись лучше, чтобы пива принесли, - сказал Николаев и спросил меня. - Вы не возражаете?
Я не возражал. И вскоре мы уже пили пиво, разговаривая, о чем придется.
- Вы в Одессе живете? - спросил меня Николаев.
- Нет, я уже третий год живу в Петербурге, - ответил я. - В Одессу приезжал по делам, а заодно и навестить старых знакомых.
- Мне доводилось бывать в Петербурге, когда приезжал поступать в академию, - сказал Николаев и вздохнул. - Как давно это было, в какой-то другой жизни.
- Вы поступали в академию? - спросил я.
- Да, пытался. А вы сами не пробовали?
- Тоже пытался, - грустно сознался я.
- Понятно, - произнес Николаев. - На чем срезались?
- Нет, у меня другая история, - ответил я. - Довольно-таки глупая и досадная.
- Какая, если не секрет? - спросил Николаев. - Впрочем, не хотите, не рассказывайте.
- Отчего же, извольте, расскажу, - сказал я. - По пути в Петербург, в Киеве, встретил старых знакомых. Я, как раз, только что прошел конкурс в округе и мог ехать в Петербург поступать в академию. Решили это дело отметить. Гуляли на летней веранде ресторана на берегу Днепра. Расшумелись слегка. Привлекли внимание околоточного надзирателя. Мы с ним задираться не хотели, но уж больно грубо он нам замечание сделал. Слово за слово. Он захотел нас в околоток отвести, а мы его вместо этого в Днепре искупали.
Николаев громко засмеялся.
- В Днепре? - восхитился он. - Вот это по-нашему! Не утонул?
- Нет, конечно. Я быстренько уехал из Киева, но уже в столице эта история имела продолжение. В самый разгар экзаменов пришло распоряжение генерала Драгомирова отозвать меня в полк.
- Помню Драгомирова, - сказал Николаев. - Он тогда Киевским округом командовал.
- Вот-вот! Дошла эта история с околоточным до него. Он приказал провести расследование. Установили мою фамилию. И все!
Я развел руками.
- Со мной такая история случиться не могла, - сказал Николаев. - Меня в поездку на экзамены всегда сопровождала жена. А она не позволила бы мне так запросто кутить с друзьями.
Он вздохнул, задумался и продолжил свой рассказ.
- Первый раз мы с ней только до Киева доехали. Срезали меня на окружных экзаменах. Да шутка ли! Нас, таких как я, человек сто собралось. А к экзамену в академию допустили пятерых. А из этих пятерых в академию, говорят, только один поступил. Такие вот дела.
Николаев опять замолк, отхлебнул пива. Я уж думал, что он заговорит о чем-нибудь другом. Но Николаев продолжил свой рассказ.
- Я, честно говоря, еще после первой попытки хотел бросить это дело. Проживу, думаю, и без академии. Стану со временем ротным, получу капитана. В отставку выйду с пенсией подполковника. Не было во мне, что уж говорить, особого честолюбия. Зато была у меня жена - Александра - попросту Шурочка. А у той честолюбия на десятерых хватило бы. И откуда только что взялось. Возомнила, что может быть дамой высшего света. А кто ее в этот самый высший свет должен вывести? Конечно же, я. Должен поступить в академию. Должен стать офицером генерального штаба, сделать блестящую карьеру. Ни больше, ни меньше. Сама-то - дочь провинциального нотариуса. Ну, и давай она меня уговаривать: "Что ты, Володя, духом упал? Не поступил. Так ведь редко кто с первого раза поступает. Подготовимся за год и на следующий раз обязательно поступим". Уговорила. Уселся я опять за книги. И она вместе со мной вечерами сидела. Целую систему для меня придумала. Ежедневно учили мы математику, военные науки и уставы. Через день оба языка, а затем география с историей. Я зубрю вслух, а она рядом сидит и с голоса запоминает. Вот память! Так и просиживали все вечера, в собрание почти не ходили. Да и не любила она нашего полкового общества. "Не хочу я, - говорит, - становиться похожей на ваших полковых дам". Так что в обществе мы появлялись только тогда, когда совсем нельзя было пренебречь. Да и еще одна причина имелась, по которой не любила она бывать в обществе. Не хотелось бы об этом говорить, но раз уж начал, то придется. Служил у нас в полку поручик Назанский Василий Нилович. Один раз он уже уходил из полка в отставку. В штатской жизни у него не заладилось, пришлось вернуться на службу. Пьяница редкостный, даже по меркам нашего полка. Такой, знаете ли, опустившийся интеллигент. В конце концов, допился до "белой горячки", попал в больницу. Дальнейшей его судьбы не знаю. Так вот, когда я привез свою Шурочку в городишко, где стоял наш полк, довелось ей увидеть этого самого Ваську Назанского. Вся в лице переменилась. Не смогла с собой совладать. Я, конечно, потом расспросил ее обстоятельно: "В чем дело?" Не хотела говорить, но все же созналась. Была, оказывается, влюблена в Назанского за несколько лет до этого. Такой, как она говорила, полудетский роман. Потом они расстались. Возможно, поэтому Шурочка и не хотела бывать в собрании. Опасалась Назанского там встретить. Хотя тот и нечасто там бывал. Предпочитал пьянство в одиночестве у себя на квартире. Но я отвлекся.
На следующий год я повторил попытку поступить в академию. Прошел-таки конкурс в округе и поехал в столицу. А там, мама родная! Сколько же народу со всей России съехалось. Каких типов только не увидишь? И полысевшие штабс-капитаны, и восторженные поручики. Фатоватые выпускники Пажеского корпуса, и серьезная публика с университетскими значками. Тут же встретишь офицера из какого-нибудь богом забытого гарнизона, где-нибудь в Туркестане. И блестящего гвардейца, которому собственно и академия-то не особо нужна. У него и так карьера на годы вперед расписана.
Профессора относились к поступающим, как к шайке проходимцев, пытающихся любой ценой пробраться в академию. Любой неправильный ответ сопровождался ироническими комментариями. Либо утонченно-язвительными, либо грубоватыми. Вроде такого: "Стоило вам так далеко ехать, чтобы лапти плести".
Экзамены я все сдал, но не набрал проходного балла. В одном шаге можно сказать был от заветной цели. Всего одного балла не хватило. Шурочка меня успокаивала, как могла: "Володя, на следующий год обязательно поступишь". Но и меня самого уже азарт охватил. Обязательно, решил, поступлю.
Николаев снова замолчал. Я прервал затянувшуюся паузу вопросом.
- В третий раз тоже не поступили?
- Не поступил, - кивнул Николаев.
- И после этого в отставку вышли?
- Не сразу после этого, а год спустя. И, скажем так, не по своей воле.
- Вас выгнали из полка? - не удержался я от бестактного вопроса, но тут же извинился. - Простите, не хотел вас обидеть.
- Да чего уж там, не извиняйтесь, - махнул рукой Николаев.
- Что-то произошло? - спросил я.
- Одна неприятная история, - ответил Николаев. - Со мной и одним подпоручиком. Звали его Юрием Ромашовым. Он прибыл к нам в полк сразу после училища. Весь такой восторженный, наивный. Правда, ненадолго его восторженности хватило. Вы и сами прекрасно знаете, что за жизнь была у офицеров в захолустном городке. Скукотища жуткая! Из развлечений, кроме службы, или пьянство в собрании на людях, или дома в одиночестве. Карты, само собой. Ну и романы. Нравы у нас в полку царили древнеримские. Такое ощущение возникало, что все перероднились. Знали: кто, когда, с кем? Знали, что Раиса Петерсон не пропускает ни одного молодого офицера, прибывшего в полк. Знали, что у толстухи Тальман любовником штабс-капитан Диц. А мужа ее, штабс-капитана Тальмана, ничего кроме карт не интересует. А Диц, помимо толстухи Тальман, состоит в связи с молоденькой женой бригадного командира, жившего в нашем городе. Такой вот круговорот воды в природе.
Был у нас один оригинал - капитан Стельковский - командир пятой роты. Закоренелый холостяк. Довольно богатый для полка. Каждый месяц кто-то присылал ему рублей двести. Наших полковых дам, он не жаловал, но соблазнял молоденьких девиц из простонародья. Заманивал их к себе в прислуги. Попользуется ими месяц-другой и отпускает домой, щедро оплатив удовольствие. И так из года в год.
- Вероятно неприятный тип? - предположил я.
- Точно! - согласился Николаев. - Характер - не сахар. Держался со всеми сухо, но без надменности. Ни с кем особенно не сближался. Но командир от бога. О таких офицерах, наверное, мечтали все наши полководцы, начиная с Суворова. В роте порядок. Никакого мордобоя. Солдаты - прямо гвардейцы. А выучка? На всех смотрах - пятая рота - лучшая в полку. Что на плацу, что в поле. Проверяющие в восторге. Полк мог обделаться на проверке, провалиться. Но пятая рота никогда.
- Вы хотели рассказать о подпоручике Ромашове, - напомнил я.
- Да, - спохватился Николаев. - Отклонился маленько. Ну, прибыл Ромашов к нам в полк. Тут его и Раечка Петерсон приголубила. И наши полковые пьянчуги под опеку взяли. Лишили его быстро и невинности, и наивности. Да еще попал служить в шестую роту к капитану Сливе. Еще тот "бурбон" хохлацкого разлива. Командир, правда, хороший, хотя до Стельковского ему далеко. Но молодым офицерам у него приходилось тяжело. Жучил он их со страшной силой. Затосковал Ромашов от всех этих передряг. И было отчего. Денег нет - все пропиты. Хорошо хоть офицеров в собрании бесплатно кормили. С Раисой Петерсон связался, а развязаться не может. Да еще ротный продыху не дает. Рассказал я Шурочке о Ромашове. Та и говорит: "Надо помочь юноше. А то, как бы он на себя руки не наложил". А у нас и в самом деле, верите или нет, каждый год в полку кто-нибудь из молодых офицеров стрелялся. Пригласил я Ромашова к нам в гости. Он охотно пришел. Поболтали они с Шурочкой. Ромашов ей понравился, такой молодой человек, еще не до конца испорченный. Стал он у нас бывать. Не скажу, чтобы надоедал. Конечно я не слепой. Понял, что влюбился Ромашов в Шурочку. Да и она им увлеклась. Но в Шурочке я был уверен и потому отнесся к этому спокойно. Пусть, думаю, воркуют. При нашей скуке, какое-никакое развлечение. Но, к сожалению, это невинное увлечение привело к печальным последствиям.
Влюбленный Ромашов стал игнорировать свою пассию Раису Петерсон. Та, естественно, ему этого простить не смогла и обрушила свою ревность на мою жену. Чуть ли не каждый день то я, то Шурочка стали получать анонимные письма со всякими гнусными намеками. Меня это начало бесить. В конце концов, надо самому разбираться со своей бывшей любовницей. Почему должны страдать посторонние люди?
А тут еще в конце апреля состоялся пикник за городом. Поводом для него послужили именины Шурочки. А на самом деле предстояло отметить в офицерском кругу предстоящий отъезд в академию. Это было необходимо. Нельзя же все время пренебрегать полковым обществом. До поездки оставалось еще больше месяца, но в мае полк начинал готовиться к предстоящему смотру, и тогда время для пикника вряд ли нашлось бы.
Собралось на пикник человек десять офицеров. Среди них конечно и Ромашов. Присутствовали и некоторые полковые дамы. Штабс-капитан Тальман явился с женой, ради которой пришлось пригласить и ее любовника - штабс-капитана Дица. Подпоручик Михин - с двумя сестрами. И еще кое-кто, уже точно не помню.
Выехали за город, версты за три, в рощу Дубечную. Скатерти расстелили прямо на земле, расставили бутылки и тарелки с закусками. Расселись вокруг. Первый тост за именинницу произнес капитан Осадчий. Пожелал Шурочке всех благ и чин генеральши. Потом, как обычно, еще много пили. И за мою будущую службу в генеральном штабе, как будто я уже поступил в академию. Дальше пили за присутствующих дам, за славу знамени родного полка, за непобедимую русскую армию, за обожаемого монарха. Пели гимн. Затем рассуждали о войне. Осадчий, возбужденный от выпитого, доказывал, что современная война выродилась, и с тоской вспоминал сражения давних времен. "Ночной штурм. Солдаты врываются в город, - с воодушевлением говорил он. - Пленных не брать! Город на три дня на разграбление! Кровь и вино. Обнаженные плачущие женщины - сладкая добыча победителей".
Собрали хворост. Разожгли костер. Дурачились. Тальман и здесь не смог обойтись без карт. Достал две новых колоды и предложил винт на свежем воздухе. Меня усадили играть, хотя я упорно отказывался. Остальные разбрелись по лесу искать фиалки. Когда все собрались назад, то долго ждали Шурочку и Ромашова. Наконец они появились. Диц довольно нагло посмотрел на Ромашова. Да и другие двусмысленно переглядывались. Я подошел к Шурочке и отвел ее в сторону. Пытался поговорить спокойно, но не получилось. Мы наговорили друг другу много оскорблений и возвращались домой молча. Не знаю, произошло ли в лесу что-то между Шурочкой и Ромашовым, но общество стало глядеть на них, как на любовников.
В начале мая полк выступил в летний лагерь и стал готовиться к предстоящему смотру. Две недели шла бесконечная муштра. Сами замотались и солдат замотали дальше некуда. Один только капитан Стельковский своих людей берег. Его пятая рота приходила на занятия на час позже других и на час раньше других уходила. Она же и лучше всех показала себя на смотру перед корпусным командиром. Старый генерал аж прослезился и пообещал капитану Стельковскому, что в случае войны доверит ему и его роте самое опасное дело. В целом же полк на смотру бесславно провалился. Ромашов же даже на общем фоне сумел отличиться. Во время прохождения церемониальным маршем он забрел куда-то в сторону и скомкал свою полуроту. Как над ним потом издевался капитан Слива - это надо было слышать. "Вся рота идет как один человек, а оно одно як тот козел. Не офицер - междометие какое-то!" - передразнил Николаев хохлацкий акцент капитана Сливы.
- Да, - сказал я, вспомнив свои армейские годы, - после такого и в самом деле руки на себя наложить можно.
- Я допускал, что такое может случиться, - сказал Николаев. - Думаю, не дай бог, застрелится, да еще записку оставит. Мол, ухожу из жизни по причине несчастной любви к Шурочке Николаевой. Я с ним встретился тет-а-тет и поговорил, скажем, так, не совсем вежливо. Разговор касался анонимных писем и полковых сплетен о нем, и о Шурочке. Он в ответ не мычал, не телился. "Догадываюсь, - говорит, - чьих это рук дело. Постараюсь что-нибудь сделать". С этого дня он перестал бывать у нас.
- Но я так полагаю, история на этом не закончилась? - спросил я.
- Вы правы, - подтвердил Николаев мою догадку. - В самом конце мая в роте капитана Осадчего повесился молодой солдат. И надо же было так случиться, что в это же число, только годом раньше, в этой же роте повесился другой солдат. После данного происшествия офицеров полка охватило какое-то запойное пьянство. Я пытался держаться, но потом сорвался и тоже запил. Видать много во мне накопилось всякого такого, что должно было выплеснуться в бессмысленной попойке. В пьяном виде я и сцепился в собрании с Ромашовым. Началось все с того, что тот принялся стыдить капитана Осадчего. Я ввязался в разговор и сказал Ромашову, что такие, как он и Назанский, позорят полк. Ромашов как-то пошло ухмыльнулся и спросил: "У вас есть какие-то особенные причины ненавидеть Назанского?" После таких намеков я чуть было не ударил его, но сдержался. Может быть, все и обошлось, если бы он не выплеснул мне в лицо пиво из стакана. Тут я не сдержался, и Ромашов все-таки получил по морде. В свою очередь он бросился на меня, и мы покатились по полу, опрокидывая стулья. Нас кое-как разняли. Дремавший в конце стола престарелый подполковник Лех, как старший по званию, велел всем разойтись и объявил, что обо всем случившемся он с утра подаст рапорт командиру полка.
Уже на следующий день в шесть часов вечера состоялся суд офицерской чести. Суд проходил в офицерском собрании. Перед судом я выпил рюмку коньяку, чтобы не так противно было смотреть на это мерзкое зрелище. Потом я вышел во двор и увидел, что Ромашов сидит в столовой у открытого окна. Я подошел к окну и тихо сказал ему, хотя и не имел права с ним разговаривать: "Что случилось, того не поправишь. Но я вас все-таки считаю человеком порядочным. Прошу вас ни слова о жене и об анонимных письмах. Вы меня поняли?" Он медленно кивнул мне, мол, согласен.
Суд чести состоялся в зале офицерского собрания. Председательствовал заведующий полковым хозяйством подполковник Мигунов. Члены суда в большинстве своем откровенно скучали. Лениво выпытывали подробности случившегося скандала. Лишь двое - подполковник Петерсон и капитан Осадчий - не скрывали своей заинтересованности. Петерсон, обозленный на Ромашова за связь с его женой, а Осадчий - за вчерашнее происшествие. Осадчий выпытывал у Ромашова подробности того, где тот был до появления в собрании. Ромашов признался, что посещал публичный дом. Осадчий не унимался: "А выпивали вы там? А если пили, то сколько?" После Осадчего в допрос включился этот рогоносец Петерсон и стал настойчиво допытываться у Ромашова, не было ли у него ко мне особых поводов для взаимной враждебности, какой-нибудь интрижки. Ромашов отказался отвечать на любые вопросы Петерсона. Нам задали еще несколько незначительных вопросов и отпустили.
Вечером следующего дня нас снова вызвали в суд и ознакомили с решением. Наша ссора, из-за тяжести взаимных оскорблений, не могла завершиться примирением, и только поединок мог принести удовлетворение оскорбленной чести и офицерского достоинства. Решение суда утверждалось командиром полка. За нами признавалось право уйти из полка и не участвовать в поединке.
Мы выбрали секундантов, которые стали обсуждать детали предстоящей дуэли. Я ушел домой, а Ромашов решил идти к Назанскому. Дома у меня состоялся разговор с женой. Я сказал ей, что Ромашов отправился к Назанскому и тот, скорее всего, убедит его отказаться от поединка и уйти из полка. "Ах, опять этот Назанский! - воскликнула она в сердцах. - Опять он мне ломает жизнь!" Я сказал, что может это к лучшему. "Ты не понимаешь! - обрушилась она на меня с упреками. - Твоя репутация будущего офицера генерального штаба должна быть без пушинки. В дуэлях, закончившихся примирением, есть что-то мелочное, недостойное. На тебя станут коситься после этого. Ты должен стреляться". Я пытался возражать. "Пуля, - говорю, - дура. Если он меня убьет, тебе от этого легче станет?" "У тебя опять начинается приступ ревности? - возмутилась она. - Я тебе уже сто раз говорила, что у меня с ним ничего не было". "При чем тут приступ ревности? - сказал я. - Лучше быть живым армейским поручиком, чем мертвым несостоявшимся офицером генерального штаба". "Ты боишься? - презрительно скривилась она. - Я была более высокого мнения о тебе". "Причем тут боишься? - вспылил я. - Да если я его убью, то меня наверняка не допустят до экзаменов".
Николаев умолк и снова выпил глоток пива. Я молча ожидал продолжения этой истории.
- Она задумалась, - стал рассказывать Николаев. - Начала ходить из угла в угол. "Так нельзя, - сказала она и повторила. - Так нельзя. Мы три года убили на то чтобы поступить в академию. А теперь все рушится в одно мгновение". "А что делать?" - спросил я. "Не знаю", - сказала она, продолжая ходить из угла в угол. Потом вдруг остановилась и говорит: "Я придумала. Вы будете стреляться, но ни один из вас не будет убит". Я спросил, как она себе это представляет. Она сказала, что пойдет и поговорит с Ромашовым. Я сказал, что не пущу. "Нет! - сказала она. - Я все равно пойду. И не думай, что я стану спать с ним. Я сумею его убедить и без этого". И она ушла.
- И вы ее отпустили? - не поверил я.
- А что я мог сделать? - развел руками Николаев. - Разве что позвать денщика и связать ее. Ушла. Я себе места не находил, пока ее не было. Вернулась домой под утро. Сказала: "Ни о чем меня не спрашивай. Все будет так, как мы решили", И легла спать. Легко ей было говорить. Как будто я не догадался, что между ними произошло. Она спит, а у меня в шесть часов утра дуэль. Можете представить мое состояние. Во мне все кипело, хотя я и старался не подавать вида.
Николаев умолк.
- Вы убили его? - спросил я.
- Да, - ответил Николаев. - Дуэль состоялась в роще за городом. В той самой, где происходил этот злополучный пикник. Приехали. Встали друг напротив друга. Секунданты между собой переговорили, как положено. Штабс-капитан Диц распоряжался дуэлью. Подал нам команду: "Сходиться!" Я выстрелил первым. Ромашов упал. Я постоял полминуты, ожидая ответного выстрела. Ромашов уже не мог стрелять. Врач осмотрел его. Ромашов получил ранение в живот. Перенесли его в коляску, чтобы вести в город. Но бесполезно. Не прошло и десяти минут, как он умер. Я вернулся домой. Шурочка посмотрела на меня и все поняла без слов. Вы думаете, она хоть слезинку по нему пролила? Как бы не так. Только сказала: "Все пропало!"
- И что было дальше?
- А что могло быть дальше? - пожал плечами Николаев. - Ромашова похоронили, а мы с Шурочкой поехали держать экзамен в академию. В последний раз. И снова неудачно. Даже не доехали до столицы. В Киеве мне сказали, что после происшествия с дуэлью меня не считают возможным допустить до экзаменов в академию. Я спросил, для чего же тогда ввели поединки в русской армии, если офицерам после дуэли приходится ставить крест на карьере.
- И что вам ответили?
- Что поединки ввели для поднятия офицерской чести, а не для того чтобы господа офицеры отстреливали друг друга, словно рябчиков на охоте. А дуэлянтов наказывают, чтобы другим неповадно было доводить дело до дуэли.
- И как вы отреагировали на такой удар судьбы? - спросил я.
- Как ни странно, спокойно. Такое, знаете ли, на меня накатило равнодушие. Как будто не со мной все это происходило.
- А жена, как восприняла вашу неудачу?
- Тоже спокойно, - ответил Николаев. - Собрала свои вещички и ушла. Там же в Киеве. Не захотела со мной в полк возвращаться. Ни слез, ни скандалов. Я на разводе не настаивал. Думал, может, перебесится, вернется. Она же мне сказала, что если ей будет нужен развод, то она меня найдет. И еще добавила: "Я тебе, Володя, все эти годы не могла простить первого насилия надо мной".
- Насилия? - удивился я.
- Дело прошлое, - признался Николаев. - Но что было, то было. Я ведь с ней в Киеве познакомился, в отпуске. Она мне сразу понравилось. Я и начал приступ по всем правилам военного искусства. Гулял с ней по городу, ухаживал. И добился-таки своего. Заманил уговорами к себе в номер. Ну, а там, сами понимаете. Она не хотела, сопротивлялась. Но я с ней обошелся без церемоний. Она оказалась невинной девицей. Потом плакала. Я, как порядочный человек, сделал ей предложение. Как говорится, руки и сердца. Она слезки вытерла, обещала подумать и ушла. На следующий день встретились. Она согласилась.
- Довольно неожиданная развязка, - глубокомысленно произнес я. - Не каждая женщина после подобного соглашается. Особенно с таким характером, как у вашей бывшей жены.
- Вероятно, деваться ей было некуда, - сказал Николаев. - Она в Киев приехала искать место гувернантки или чего-нибудь в этом роде. Но ничего не нашла. В одних местах не соглашались брать; в других соглашались, но имели на нее определенные виды. Домой возвращаться не хотела. У отца были какие-то неприятности на службе. А тут я подвернулся. Да и не развязка это была. Только завязался узелочек. А развязался опять-таки в Киеве.
- Что с ней стало? - спросил я.
- Не знаю, - пожал плечами Николаев. - Никаких известий от нее не имею.
- Вы с ней так и не развелись?
- Нет. Так что перед богом мы с ней муж и жена.
- А перед людьми? - спросил я.
- Перед людьми? - переспросил, усмехнувшись Николаев. - Об этом отдельный разговор. Как вы думаете, за что меня выгнали из полка?
- Предлагаете угадать?
- Попробуйте, - сказал Николаев. - Интересно посмотреть, как это у вас получится.
- Пари? - предложил я.
- Не надо, - отказался Николаев. - Вы ведь не сможете проверить, и будете полагаться на мою честность. А это искушение для меня. Отгадывайте так.
Я задумался.
- Чаще всего из полка выгоняют за шулерство, - предположил я, но засомневался. - Вы не заядлый картежник, иначе уже давно предложили бы мне сыграть. Мне кажется, что если вы и играете в карты, то нечасто.
- Вы правы, - согласился Николаев. - Только когда отказаться нельзя. Например, пригласят на винт к командиру полка.
- На запойного пьяницу вы тоже непохожи, - продолжал строить я свои умозаключения, - иначе мы с вами не пиво пили бы, а водочку. И вы опьянели бы после первой стопки. Вы иногда любите хорошо выпить, но за это из полка не выгоняют. Разве что пьяный скандал, но вы и выпив, умеете держать себя в руках. История с поединком произошла не по вашей вине. Остается одно - женщины. Я угадал?
- В самую точку, - подтвердил Николаев. - А что еще оставалась делать? Вернулся я в полк, можно сказать, с двойным позором. И в академию не поступил, и жена бросила. Вслух мне, конечно, никто ничего не сказал. Но я слышал и разговорчики за спиной, и чувствовал презрительные взгляды сослуживцев. Они так и не смогли простить Шурочке, что она ими пренебрегала.
- И вы решили им отомстить?
- Да, решил. Я ведь вам рассказывал, какие нравы царили в нашем полку. За год я переспал со всеми более или менее доступными полковыми дамами. И толстуху Тальман не пропустил, и даже Раечку Петерсон. Та клялась мне, что лучше мужчины, чем я, она не встречала.
- И что, ваша деятельность вызвала грандиозный скандал в полку? - поинтересовался я.
- Совсем нет, - произнес Николаев, даже как-то разочарованно. - Если бы я ограничивался полковыми дамами, то все оставалось бы шито-крыто.
- Вот как? - удивился я. - Вы соблазнили жену местного помещика или дочку богатого еврея?
- Нет, я поспорил со штабс-капитаном Дицем, что добьюсь благосклонности его пассии - той самой молоденькой жены нашего бригадного командира.
- И солидное было пари? - поинтересовался я.
- Сто рублей.
- Ого, серьезно! Вы выиграли?
- Да. Причем довольно легко, - сказал Николаев с пренебрежением. - Генерал был уже старик, а его жена оказалась еще та штучка. Обо мне к тому времени ходила слава местного Казановы. На это она и клюнула.
- Эта история получила огласку?
- Да, - сокрушенно вздохнул Николаев. - Причем стало известно не только о моей связи с женой бригадного командира, но и о нашем споре с Дицем. Скандал был страшенный. Я оказался крайним. Дицу что? С него, как с гуся вода. Нашлись покровители, которые и раньше его спасали. Дица ведь к нам из гвардии перевели. И там у него было какое-то мутное дело. Короче Дица перевели в другой полк. А меня вызвал к себе наш полковой командир полковник Шульгович, царство ему небесное. Часа полтора читал мне мораль: "Я все понимаю, поручик. Ну, не поступили в академию. Ну, жена ушла. Так что ж теперь пускаться во все тяжкие? Надо же рамки какие-то иметь. Ну, переспали вы со всеми полковыми шлюхами, наставили рога их мужьям. Но спорить на жену своего командира, боевого заслуженного генерала! Это переходит все границы. А ведь я вас хотел поставить командиром пятой роты, вместо капитана Стельковского. А вы все испортили". А надо сказать, что к тому времени капитан Стельковский был назначен батальонным командиром вместо Леха, которого отправили в отставку с полковничьей пенсией. Вскоре Стельковского произвели в подполковники. Я недавно я слышал, что сейчас он полком командует вместо покойного Шульговича. Причем, без всяких академий. Вот так-то.
- А с вами что стало? - спросил я.
- Шульгович предложил мне уйти из полка самому, по-хорошему. Не доводить дело до суда чести. Об этом его попросили покровители Дица. На суде ведь могло всплыть и его имя. Я не стал возражать. Ушел в отставку. Поступить в какой-нибудь другой полк не представлялось возможным. История эта наделала слишком много шума.
- Чем занимались потом?
- Чем я только не занимался, - усмехнулся Николаев. - Ничего ведь делать не умел. Не пропал. Был конторщиком на шахте, землемером, десятником на строительстве, кочегаром на пароходе. Последнее время осел в городе. Занимался репетиторством среди чиновничьих и купеческих оболтусов. Пригодились знания, которые приобрел, собираясь поступать в академию. Сейчас вот еду на войну. "Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья". А вы сами, что делали после службы?
- Да то же самое, что и вы, - ответил я. - Был и землемером, и управляющим имением. А еще грузчиком, кладовщиком, лесным объездчиком, псаломщиком, корректором и даже зубным врачом.
- А сейчас чем изволите заниматься?
Я хотел соврать, но все же сказал правду.
- Вы писатель? - не поверил Николаев. - Первый раз в жизни общаюсь с живым писателем. Вы печатаетесь под псевдонимом?
- Когда начинал писать, то пользовался псевдонимом, - ответил я. - А сейчас печатаюсь под собственной фамилией.
- Не читал, - честно сознался Николаев. - Хотя фамилию кажется, слышал. А вам моя история не пригодится случайно? Напишите какую-нибудь повесть или даже роман. Хотя о чем тут писать? Скука!
- Не скажите, - возразил я. - В самой скучной истории иногда кипят такие страсти, куда там Шекспиру. Гоголь описал обычную соседскую свару, а в результате получилась "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем".
- Вы писатель - вам виднее, - согласился Николаев.
Мы распрощались на киевском вокзале, пожелав друг другу всего хорошего.
- Даст бог, может быть, еще когда-нибудь увидимся, - сказал Николаев.
При расставании я подумал, до чего же порой бывает откровенным человек, разговаривая со случайным собеседником, которого возможно никогда больше не увидит. Рассказывает о себе даже то, о чем не любит вспоминать, оставаясь наедине с самим собою.
Спустя полгода я прочел в газете "Русский инвалид" краткое сообщение о гибели поручика Владимира Ефимовича Николаева в сражении при Ляояне.