Станция сейчас на ночной стороне. Она несется сквозь пустоту. Ее скорость сейчас в пять раз больше, чем скорость поверхности планеты. Движение происходит привычно, незаметно. Медленно кончается ночь. Черный, плавной кривизны диск имеет по краю узенький ободок яркого белого света, рассеиваемого атмосферой в бледное сияние. Значит, скоро утро. Вместе с планетой мы делаем оборот в двадцать восемь часов и висим все время над одной точкой. Это называется стационарная орбита. У нас - те же сутки, что и внизу. Воткните булавку в глобус. Мы точно так же прицеплены к своему кусочку небесного тела. Шестнадцать часов длится день. Мы прячемся за огромным и тонким, как мыльная пленка, полотном солнечного паруса. Поток солнечной радиации пронзает слои защиты станции, изъедая металл, но увязает в ее глубине, не просачиваясь к нам. Зеркальные отражатели раскаляются и блестят. За день на обшивке станции сменяется целый диапазон температур. От этих колебаний обшивка местами расширяется, местами сжимается, отзываясь на деформацию неясным потрескиванием. Будто тихо и назойливо пощелкивает в ушах.
Потом кусочек тверди под нами уползает в тень, через сумерки и вечер в ночь, - и мы вместе с ним. Тень накрывает нас резко: мы вне атмосферы. Мы летим с огромной скоростью, но это бег по кругу. За несколько лет малые возмущения сталкивают станцию с орбиты, и та начинает медленно падать, входя в незаметно сужающуюся спираль. Тогда срабатывают двигатели корректировки. Растопыренные в разные стороны сопла коротко выплевывают огонь. Станция вздрагивает. Компенсационный импульс возвращает ее на место. И вновь - по кругу, в тишине и пустоте. Чернота и звезды. Во Вселенной безумное количество звезд. Некоторых из них не существует на самом деле. Они давно окончили свой жизненный цикл. Их свет лишен своего источника. Он безнадежно запаздывает. Я представляю, как тонкие копья света, изгибаясь, тянутся из бесконечности к моим глазам. Свет на таких расстояниях просто не может распространяться прямолинейно. По-моему, это естественно.
Я устало отлепляюсь от нагретой резины окуляров. На обшивке станции смыкаются лепестки мониторов телескопа. Пора спать.
Кто-то звонко хлопает меня по левому плечу. Я подпрыгиваю. В боковом зрении расплывчато мелькает смуглое запястье, серая полоска браслета и смазанные яркие огоньки - красный и зеленый - на ней. Крайтон... Он левша. Этот гад всегда подходит бесшумно.
- Сержант Сэмюэл Крайтон, сука, - рычу я, - что ты бродишь как тень отца Гамлета?
- Я дух, я твой отец, Приговоренный по ночам скитаться, - с расстановкой цитирует он. Потом нагло ухмыляется. По моему глубокому убеждению, так гнусно могут ухмыляться только черномазые. Хотя, честное слово, я не расист.
- Иди спать, - говорит мне Крайтон. - Считай, что я принял дежурство. У тебя глаза как обезьяньи яйца. Видел ты когда-нибудь обезьяньи яйца?
- Да, - отвечаю я. - Когда мылся с тобой в душе.
- Чувак, - солидно отвечает он, - у меня симпатичные загорелые яйчишки. А у обезьян красные яйца. Понял?
Я иду к выходу. Крайтон тычет мне вслед указательным пальцем.
- Ты маньяк, Барни, - кричит он. - Ты рехнешься со своими звездами!
Я, не оборачиваясь, через плечо тоже показываю ему палец, только средний. Он обиженно вопит сквозь закрывшуюся дверь.
В пустынных коридорах темно. Питание здесь отрублено за ненадобностью. Слабо светятся фосфоресцентные полоски вдоль потолка. Я ускоряю шаг. Одному мне здесь жутковато. Так за четыре года и не привык. Темнота действует на нервы. Это заброшенная, неиспользуемая часть станции. Слишком много места для шестерых. Нам некуда его девать. Неудивительно, что я чувствую себя потерянным. Места и раньше хватало, даже когда был полностью укомплектованный гарнизон: сто двадцать человек. Ничего постороннего: никакого научного оборудования. Летучая крепость - узел Планетарной обороны - управляет паутиной боевых спутников. Беспризорные спутники все чаще сходят с орбит. Сто двадцать разделить на шесть будет двадцать. Понятно, отчего так темно в коридорах?
Коридоры прямые, радиальные. Кое-где их пересекают другие, кольцевые. В них, кажется, еще темнее. В глубине одного из закруглений прерывисто мигает аварийная лампа.
В Большом Каталоге планета имеет шестизначный индекс. Я его не знаю. Но шесть цифр - это даже не периферия. Это - окраина. Задворки. Мусорщики зовут ее Garbage. Мы - называем Свалкой.
Планету сожгли во время войны массированной атомной бомбардировкой. Данная тактика называется теперь скромным словом "стерилизация". Тогда - это было страшно. Средство сдерживания перестало быть таковым. Кусочек Галактики сошел с ума. Командиры трех кораблей, бывшие противники, заключили соглашение против всех. Они громко заявили о своем намерении прервать войну. Стороны в ужасе бросились мириться. Объединенные силы союзников блокировали выходящие из маневра после атаки корабли. Те не приняли боя - но и сдаться отказались. Их обломки отправились в кипящий под ними атомный котел. Это был новосотворенный ядерный ад.
Война на таких расстояниях принимает характер нажимания на кнопки. Цифры не вызывают должного отклика. Мы можем себе как-то представить смерть одного - двух человек. Кто-то видел десятки трупов. Кто-то - сотни. Тогда погибло все население планеты: восемьдесят миллионов. Командиры трех ракетных крейсеров класса "Крузер" имели твердое намерение. Они привели его к логическому завершению. Им хватило их твердости не сойти с ума. Наверное, они мучились сомнениями. А может - нет. Скорее всего, их сильнее мучила обязательная гибель трех сотен человек своих преданных экипажей. Можно погубить 80 млн. лично тебе незнакомых единиц населения, ты их никогда не видел, и смерти их тоже не увидишь, когда над ними сгорят небеса. А вот - СВОИХ, безгранично тебе доверяющих?..
Преступниками их не называют. Героями - тем более. Их вообще не называют. Они демонстративно поставили себя вне сторон: никто не должен был получить возможность хоть в чем-то обвинить другого. Поэтому виновны оказались все.
Война завершилась. Говорят, она шла бы до сих пор... Каждый уткнулся в свое корыто. Планета погибла. Транзитный коридор, проходящий рядом, завернули. Вполовину потому, что накрылась перевалочная база, вполовину - потому что теперь это было ДУРНОЕ МЕСТО. В Космосе суеверия особенно сильны. Передовой пост Федерации стал окраиной, захолустьем. Станция обращалась вокруг мертвой планеты, держа под контролем ненужные спутники, которые никого не спасли. Обслуживать ее дальше стало так же выгодно, как если бы она была сделана из денег. Остался маленький гарнизон. Консервация станции обошлась бы еще дороже.
Клан терраморферов составляли к тому времени экстравагантные, могущественные, очень состоятельные и очень скрытные люди. Они были безымянны, как тени. Все знали только, что туда входят люди богатые и незаурядные. Как правило, эстеты. При этом с мозгами. Без мозгов в таком бизнесе делать нечего. Нужно иметь свои либо уметь заставить работать на себя чужие.
Заказ от трех правительств не привел терраморферов в трепет. Они невозмутимо оценили вероятность успеха в 42% и предъявили счет в непредставимую сумму денег. Я так и вижу единички с длинными сегментарными хвостиками из нулей. Деньги были тихо выделены. Работа велась методично и основательно. Терраморферы обернули вспять ядерную зиму. Для этого они устроили еще одну бомбардировку: на этот раз - глыбами космического льда. Кислород, углекислота. Столбы пара толщиной в километр, бурля, рванулись в прозрачное безжалостное небо. Планету заволокли облака: она жадно впитывала солнечное тепло и скупо отдавала его обратно в пространство. Парниковый эффект растопил снежные поля, обнажив оплавленные клыки городов. Затем их скрыла вода. Климат будет теплым, пояснили терраморферы. Ракетные удары обновили угасшую тектоническую активность. Поднявшаяся наверх магма греет планету изнутри. Вода уйдет, и восстановленный круговорот очистит атмосферу. Радиоактивность уже почти в норме. Конечно, придется специально чистить эпицентры...
Правительства внезапно отозвали заказ. Терраморферам честно заплатили за начальные этапы работы и за невыполненные обязательства заказчика. В равнодушии клановой элиты проскальзывало легкое недоумение. Забыть десятилетний труд и сделать планету безжизненным памятником людскому безумию и людскому тщеславию, во Вселенной, где постоянна острая нехватка обитаемого пространства, являлось бесполезным и нерациональным. Это был дурной тон. Но терраморферы удалились, пожав плечами. Они оставили след, в этюде выдающий работу мастера. Вечно клубилось темное неспокойное небо.
"Смотри, - говорю я Крайтону, - вон они". На миг я отрываюсь от окуляров и скорее приникаю обратно.
Я оказываюсь в мире безупречно качественной визуальности. Я живу визуальностью, я питаюсь ею. Безукоризненно отлаженная армейская оптика дает изображение необыкновенной глубины резкости. Ход винтов плавной настройки не нарушен ни на микрон. Я вращаю их, задерживая дыхание, как при выстреле. Головки винтов отполированы прикосновениями пальцев. Их касания вызывают нежное, почти сексуальное чувство. Мы лишены контактов с женщинами. Сублимирование выливается в нечто вроде страсти к неодушевленному предмету. Отдельная пьеса о любви к установке оптического слежения. Я готов отстоять все вахты в мире и ничего не делать - только смотреть. Эта техника безнадежно стара, она на три четверти состоит из механических и оптических узлов, но эти узлы составляют идеальную систему. Она надежно испытана, и если нет ничего постоянного в изменчивом течении времени, то, по крайней мере, можно найти вещи, претендующие на звание таковых... Только поверхность объективов на внешней обшивке укрыта от частиц быстрой космической пыли тупыми черными мордами керамических ячеек светоуловительных матриц. Но я не вижу их, и мое самолюбие не задето.
В прозрачной черной пустоте горят холодные немигающие звезды рассеянного скопления. Дифракция на краях окуляров расплывает их совсем чуть-чуть в радугу, незаметную, может быть, другому глазу, кроме моего. Перспектива подернута тонкой светящейся пылью, звездным туманом. Она выпукло искажена из-за широкого угла обзора по трем осям, уходящим на бесконечность, и в их пересечении подвешен я, нагло высовываю свой любопытный нос из центра небесной сферы в переднюю половину вечности. За моим затылком топчется Крайтон, я слышу его дыхание. Темные пятна тени переминаются у меня за спиной.
Пронзительный, цвета расплавленного золота, диск светила в обрамлении лучистых снопов короны пылает безжалостно. Без светофильтра на него невозможно смотреть. Но все-таки он - далеко и похож на раскаленную монету. Его свет растворяется в мягком сиянии атмосферы. Станция беззвучно проплывает в этом сиянии, ловя антеннами радиошум. Лицо планеты огромно, оно исчерчено циклопическими вихрями.
Невидимая во тьме, медленно перемещается неровная глыба. Вот она выползает на свет, постепенно становясь видимой. В ее очертаниях угадываются правильные линии. Они выдают рукотворное происхождение объекта, хотя его поверхность исковеркана и оплавлена термоядерным огнем. Изъеденные плоскости плохо отражают свет, но все равно понятно, что это - полимеры и металл. Выплески металла застыли бороздами, словно вывороченные губы. Глыба движется неторопливо, без вращения. На самом деле ее скорость порядка девяти миль в секунду. Просто за это время она перемещается меньше, чем на половину своей длины. Попеременно в разных местах вспыхивают язычки белого пламени из ракетных двигателей, прикрепленных по схеме, рассчитанной электронными мозгами на мусорных терминалах. Двигатели срабатывают почти всегда парами, сообщая импульс и противоимпульс, и в целом толкают всю массу как назначено, не давая ей уйти с курса. Крошечные корабли мусорщиков притаились где-то там, в черных изломах теней, прицепившись к гиганту, как паразиты к бродячему животному, запустившие тонкие усики в сплетение его нервов и подчинившие его своей воле. Мусорщики скупо, без позывных, они знают друг друга по голосам, переговариваются на своем краткосложном жаргоне: "Два деления в плюс", "Сектор поправь, люфт растет"... На весь эфир с одного из кораблей плывет джазовая импровизация в исполнении оркестра Глена Норманна золотых его лет, и это звучит так необыкновенно-странно, как если бы музыку играли сами небеса, словно прошлое в своем лучшем виде наконец-то догнало нас, как свет тех звезд, что погасли и не зажгутся вновь.
Мусорщики - экстравагантные люди: многие из них, я знаю, вкладывают треть своего годового заработка в ошеломительно дорогую, штучной работы, аппаратуру на лампах, - в мире, почти забывшем, каково это, звук на лампах, - и держат у себя коллекции винила, - в мире, где давно уже не выпускают винил... Они всегда слушают либо классику, либо джаз. И только так может быть в Космосе, где для тех, кто оказался за световым барьером, время растягивается, и они застывают в нем, как реликтовые мухи в янтаре, а для нас, оставшихся по эту сторону, - обрывается в никуда... и невозможно следить за всякой современной быстротекущей херней. По негласному договору мы всегда слушаем переговоры мусорщиков, и по нему же они всегда сообщают нам, когда идет очередной транзит. Таковы приоритеты военных. Эти приоритеты позволяют нам сейчас держать целеуказатели орудий сведенными в один фокус на темном массиве мертвого вещества. Мы недоверчивы как старый параноик. База ЭМ-пушек разнесена широко, их залп может превратить этот кусок грязи в мелкую пыль, их устройство позволяет стрелять хоть собственным дерьмом, и они способны работать по десятку разноудаленных целей одновременно. Нас можно обыграть только в скорости реакции...На индикаторе дальномера мелькают цифры, наращивая разряд: расстояние между нами увеличивается. Экипажи мусорщиков покидают своего носителя, когда глыба полностью выходит из тени. Корабли отделяются от нее с выключенной тягой. Инерция и слабое тяготение массы короткое время увлекают их, как потоки воздуха мошкару за мчащимся поездом. Они блестят крохотными искрами. Я даю увеличение и вижу ажур их антенн. Постепенно они разлетаются все сильнее и тогда включают ускорение: в оптике пробегает мгновенная прозрачная волна, искажая зрение, затылок у меня скукоживается. Глыба неудержимо скатывается в сторону большей массы, чернея на фоне серебристого щита. Наступает момент, когда синхронный удар четырех или пяти сопел сталкивает ее в гравитационный колодец планеты. Отделенный сотой долей секунды, за ударом следует взрыв: на черной спине глыбы вспыхивает белое пятно, от него разбегаются сетью ослепительные прожилки. Под треск радиопомех глыба разваливается на миллион беспорядочно вертящихся обломков. Роясь вокруг общего центра тяжести, они отправляются в недолгое падение к поверхности планеты, обреченно готовой принять их в свои немилосердные объятья. Они чертят в атмосфере раскаленные багровые царапины, сгорая, оставляют дымный след...
- Ничего себе, - говорит Крайтон. Я вспоминаю, что он здесь.
Свалку задумали военные.
В пустоте блуждали сотни обломков прошедшего смертоубийства. Война отправила в космос все ресурсы воюющих сторон, воплотив их в полиуглеродные ребра и сталь каркасов. Мертвые развороченные тела кораблей носились по направлениям, сообщенным последним в их жизни, фатальным ударом. Невидимые в оптике, они пугающе высвечивались на всех устройствах локации и сигналили в жестком рентгене как позывные беды. Они пересекали трассы в разных местах, точась ядом. В тишине будничных вахт раздавалось треньканье "желтой тревоги", и пилоты в безопасности своих рубок под слоями экранирующей брони вздрагивали и напрягались, чуя присутствие дряхлых призраков, норовящих цапнуть тебя за задницу в роковой момент. Реальная опасность являлась более обыденной и потому менее волнующей - как опасность, переходя улицу, попасть под автомобиль. Для корабля, идущего хоть на половинном ускорении, любой мусор, даже в тысячу раз меньший, найдя случайную брешь в защите, представлял угрозу такую же, как для летящего жука - встреча с лобовым стеклом на скоростном шоссе. При таких столкновениях выделялась энергия, как при ядерном взрыве. Траектории всего этого дерьма просчитывались с низкой точностью, то есть оно моталось, как придется. Со временем все останки войны оказались бы пойманными каким-нибудь массивным телом. Но человечество живет быстро, и столько ждать никто не смеет. Привычка решать интенсивным путем. Утилизация оказалась делом сложным, безумно дорогим и опасным даже сейчас, когда любой дряни, будь она смертоносней самой смерти, найдется нужное применение в производственных циклах. Цивилизация до сих пор не оставила попыток придать своему образу мыслей рациональность и прагматизм. Она заимела собственных сапрофитов, ловко подхватывающих все крошки, выпадающие из ее раззявленного рта. Но такая отрава им не по нутру.
Военные, подстегиваемые необходимостью за собой разгребать, вспомнили про погибший мир. "Как еще мы можем навредить этой планете?" - спросили они у экологов. "Только взорвать ее", - был ответ. Ответ сочли удовлетворительным. Первый транзит к Свалке шел два года, полным буксиром. Буксирная команда с облегчением спихнула радиоактивную тушу вниз и отправилась в обратную дорогу, вполовину менее длинную, к мечтам о собственной роскоши, с чувством хорошо сделанной долгой и нудной работы. Это был амбициозный и бессмысленный проект, - один из лучших таковых. Он ничего не дал, кроме знания о возможности его осуществить. За происходящим следили со станции терпеливым глазом наши предшественники. Падение ядовитого кита вырыло огромную яму. Его отголоски долго прокатывались в коре, возбуждая болезненные колебания, словно контузионная волна... С тех пор к делу стали подходить осторожней, надежней и проще, не рискуя остаться вместо планеты при новом астероидном поясе. Появились дешевые способы транспортировки. На внешних орбитах обитаемых систем смонтировали мощные ЭМ-ускорители. Мусор, собранный отовсюду, сцепляли в сцепки, снабжали тормозными двигателями, сигнальными маяками и запускали на максимальном ускорении в нужную сторону. Эти поезда бешено проносились в пустоте, скоротечно пересекая межзвездные трассы и очень редко сбиваясь с курса. Где-то в конце пути их ждали дрейфующие приемные терминалы: муравьиные отряды кораблей подхватывали идущую на остатках тормозного ускорения гусеницу и растаскивали на части, готовя к предстоящему покою. Появились космические мусорщики - странное сообщество людей, проводящих в пространстве всю жизнь. Как и большинство из нас, видит Небо... Сколько ударов приняла несчастная земля, никто не считал, - и сколько примет, неизвестно. Мы как паук в своей ветхой паутине, раскинув свои стареющие паучьи лапки, наблюдаем за кружением светил и за копошением, что производит меж них род человеческий.
В одном месте коридор близко подходит к внешним уровням станции. Я слышу: приглушенно вибрирует немелодичный звон металла о металл. Миновав толстенную, ворчащую сервомоторами дверь, по ребристому дырчатому пандусу я спускаюсь в ангар поздороваться с Эмилио.
Гроздья ослепительных прожекторов криво торчат в углах. В ангаре холодно, на стенах - белые разводы изморози. Сложив губы трубочкой, я выдыхаю струю пара. Пальцы оплавляют иней на перилах, оставляя смазанные влажные отпечатки. Я отдергиваю ужаленные морозом руки.
Балюстрада по периметру опоясывает обширное прямоугольное помещение на высоте примерно шесть метров. Ангар давно и безвозвратно пуст. Кабины кранов навсегда остановились под потолком. У стены застыли скелеты вспомогательных роботов. Горизонтальные челюсти портов никогда не разомкнутся, открывая выход в космос. Платформы подачи не придут в движение, и на них нет опасных крылатых машин... Среди мертвой техники царит Эмилио Сальванти. Все, что появилось здесь странного, - сотворено им... Вспышки огня, как в кузне дьявольских сил. Синяя гарь тает в воздухе. Резко пахнет перекаленным железом. Гулкие удары неприятны слуху. Шипение газа, гул пламени, гудение компрессора, продувающего самодельный горн то чистым кислородом, то воздухом, то смесью, прописанной в замысле художника. Со стен сползаются к горну пучки силовых кабелей. Инструменты разложены на длинном верстаке, большинство из них - тоже самодельные: молоты, молотки, клещи, наковальня, - кроме автогена, набора лазерных резаков и ручной циркулярной пилы с комплектом синтетических дисков. Грубые наклонные лотки, формы для отливки. В лотках конденсируется влага. Брызги металла, попадая туда, с визгом выпрыгивают обратно и катятся по полу темными маслянистыми шариками. Металл здесь - второй господин после Сальванти. Он громоздится повсюду в разных ипостасях: обработанные болванки, неровные листы, куски в ржавчине, в потеках и радужных пятнах окалины. Эмилио Сальванти, лейтенант инженерной службы, - повелитель металла и огня. Он мал ростом - но велик! В нем самом бьется неукротимый пожар. Его лицо пылает. Он хватает щипцами из горна раскаленную добела полосу, он кладет ее на наковальню, он лупит по ней молотом, вызывая к жизни россыпь искр. Полоса изгибается и корчится, подчиняясь творящей воле. Сальванти напорист, зол, уверен в себе: линялая майка цвета хаки между лопатками потемнела от пота. Лицо мокрое и блестит. Смуглый, с тонкими красивыми чертами, в красной бандане, он напоминает древнего морского разбойника-корсара, - но: в черных стеклах сварочных очков отражаются оранжевые язычки, перчатки закрывают руки до локтей, прочный фартук в подпалинах. Он - как языческий бог-кузнец, но: на шее - четки, твердые лакированные бусины из красного дерева, и распятие - скорбный, темный ликом Христос. Сальванти - католик: воинствующий христианин. Бог должен любить его, как любят непокорное дитя, ибо смирения в нем ни на грош. Эмилио одолевает вдохновенное безумие. О творчестве он не в силах говорить бесстрастно. Его можно назвать скульптором, а его творения - скульптурами: даже странные растительные конструкции, устремленные к невидимым точкам неба. Он создал знак скорби - мемориал восьмидесяти миллионам жертв: черное железо без надписей, тела людей и языки пламени, сплетенные в муке; рты провалены в крике, глаза пусты... Он - автор единственного памятника капитанам. Памятник почти реалистичен. Человеческие фигуры в полный рост: трое мужчин, обращенные на три стороны. Форма соблюдена до мелочей: Федерация; Конфедерация; Земля. У всех троих - одно и тоже лицо. На нем - спокойствие, решимость, обузданное сумасшествие человеческой расы. Сварные швы исчерчивают лица, как шрамы. На постаменте тонким золотом - список экипажей, нелегально добытый в Сети: три строгих столбца имен... Эмилио первым выразил общий дух, владеющий нами. Он забрался наверх, на портал внутренних ворот ангара и отковырнул официальные буквы - гордый блестящий хром. Раньше новоприбывших встречала надпись "Форпост. ВКС Федерации". Теперь на этом месте мрачные изломанные письмена: "Аутсайд". Чернь и золото - любимый колор Сальванти. Более он любит лишь чернь и серебро. Но бережет только для миниатюр.
Наш капитан терпелив, как святой. Его нельзя удивить. Его манера действовать смущает бесповоротностью и отсутствием явных приготовлений. Концепт-арт Сальванти капитан оценил рассеянным взором. Его первая реакция была не более бурной, чем личная жизнь бревна. Но идея казалась необычной, изысканной, вычурной, бредовой - то есть притягательной. Мы не могли ей противиться. Капитан проникся. Его следующий ход был неординарным и сильным. Он покинул ему баллов в рейтинг всеобщего уважения. Наша станция вдруг перестала именоваться по-старому, и теперь в федеральной классификации, в Каталоге, значилось: "Аутсайд". Старые позывные были вытерты изо всех баз данных: Форпост прекратил свое существование. Капитан возвестил эпоху торжества упадка. Мы готовы петь хвалу ему за это. Он - титан, победитель законов армейского порядка. Когда нас запрашивает очередной корабль, мы раздуваемся от самодовольства. Самопровозглашенное захолустье торжествует победу скуки над рассудком.
Он слышит меня, но не может терять время над горячей заготовкой. Я с пониманием жду. Когда заготовка остывает, он кладет ее обратно в печь и прерывает работу. Облегченно устанавливается тишина. Я чувствую себя оглохшим. Эмилио прерывисто лязгает инструментом. Звуки резонируют, словно в пещере. Вот он откладывает клещи и сдвигает очки на лоб. Его глаза обведены светлыми кружками, свободными от копоти.
- Иди спать, Барни, - говорит он мне, делая приветственный жест рукой. - Ты должен быть в норме. Капитан собирается на прогулку... Привезешь мне, что я скажу, - предупреждает меня Эмилио и тычет в мою сторону пальцем. Что за манера у всех пальцами тыкать, мать их?..
- Да-а, - с сомнением отвечаю я. - Скажи "пожалуйста".
Заготовка в горне достигает нужного цвета. Сальванти снова берется за клещи.
- Видишь эту штуку? - крутит он ими в воздухе. - Побереги от нее свои придатки. Иначе закончишь свой контракт глухонемым кастратом, понял?
- Человеколюбие не является твоей слабостью, Эмилио, - замечаю я и удаляюсь принять как лекарство свои шесть часов сна.
Сигнальное устройство (будильник, короче) подымает меня с постели за тридцать минут до истечения этих шести часов. Я на ногах, не чувствуя ног: мышцы приходят в нужный тонус самопроизвольно, губы сводит в безжалостную боевую улыбку; мозги безнадежно от них отстают. Я стремительно принимаю жесткий душ: он довершает дело. Я надеваю свежую форму, затягиваю шнуровку ботинок, встаю, одергиваю рукава: я чист, подтянут и бодр, все складки безукоризненны. В этой форме я красив, я сам себе нравлюсь, белый воротничок, черный китель, золото шевронов; я приглаживаю волосы, они чуть влажные и блестят. Глаза слегка мутноваты. По пути в столовую и это пройдет.
В плане приема пищи революций не произошло. Мы по-прежнему едим ртом, и так далее. Запасы, рассчитанные на сотню с лишним человек, колоссальны. В основном это концентраты, для удобства хранения ни формой, ни вкусом не напоминающие еду. Среди них можно отыскать нечто странное: креветок, скажем, или ананасовый компот. Транспорт раз в год подкидывает нам что-нибудь. Кухней ведает Патрик МакКаннахан, офицер техподдержки. Его могучие лапы умеют внести разнообразие в наш рацион. Как поведал МакКаннахан, многие концентраты при соответствующей обработке приобретают вкус, подозрительно напоминающий вкус нормальных блюд. От внешнего вида пищи мы давно перестали требовать эстетики. Кроме того, на станции хранится некое количество настоящих продуктов. Как именно хранится - для меня остается тайной. Иногда, под настроение, Патрик умудряется приготовить нечто, совсем потрясающее нас ностальгией. Многочисленные рецепты он выуживает из Сети, кропотливо изыскивая то, чего еще не знает. Мечта МакКаннахана - распрощаться с армией и сделаться шеф-поваром в почтенном заведении. Патрик, говорим мы ему, за это время человечество вполне может перейти на другие способы питания. Вздор, возражает он, страсть людская к хорошей жратве неистребима; а чревоугодие вообще следует вычеркнут из списка смертных грехов.
Завидев меня, Крайтон ухмыляется. Он зовет меня "красавчик". В рамках нашей сугубо мужской компании это вызывает подозрения. Не положил ли он на меня глаз, черномазая свинья? Женщин к нам не присылают: дабы не вносить диссонанса. Страсть пола угнетается в нас медикаментозно. Есть мнение, что после этой терапии мы будем способны с дамами лишь на разговоры о вечном. Хотя медики обещали полное восстановление всех функций в два-три приема. Так или иначе, одной проблемой меньше: препараты действуют. Женщины, наверное, нам только снятся, и то мы просыпаемся раньше, чем понимаем, что это была женщина.
Декор столовой минимален: белые стены, гнутая блестящая рама стола, пластиковые кресла. Крайтон, кривляясь, рассказывает что-то Артуру Хаксли, офицеру связи, мужчине с полноватым, немного грустным лицом. Эмилио сидит поодаль, погруженный в раздумья. МакКаннахан заканчивает сервировку. Он здоровый, точно гора. Форму, шитую на заказ, он привез с собой. Наплечное бронеусиление его уникома(1) такого размаха, что в десантную ячейку он протискивается боком. Сейчас он бубнит себе песню в рыжую бороду, мало внимания уделяя окружающим, занятый только своими тарелками.
Капитан входит размеренно и целеустремленно. Мы дисциплинированно вскакиваем, вытягиваясь по уставной стойке. Я завидую выправке капитана. Его шаг пружинист, как у бывалого зверя, хотя иногда он кажется мне старше всех нас вместе взятых. Это, конечно, не так... Капитан занимает свое место во главе стола. Мы рассаживаемся; наступает минута тишины, словно для предобеденной молитвы. Обстановка поразительно напоминает семейный обед, со скидкой на военный антураж и отсутствие матери семейства. Крайтон благочестиво складывает пальцы и возводит глаза к небу так, что видны белки. Капитан смотрит на него неодобрительно, Сальванти - свирепо. Капитан был человеком нерелигиозным, но к Богу у него было отношение уважительное. "Кажется, - припоминал капитан, - пару раз Он мне сильно помог..." Сальванти молится истово, как в смертный час: шевелит губами. Интересно узнать, о чем он сообщает в своих молитвах: проверить, доходят ли они до адресата. Впрочем, это их с Богом дело.
Наконец капитан потирает руки, и мы принимаемся за еду.
Мы, как плесенью, обрастаем ритуалами.
Известно: солдат на службе должен быть все время занят, а его голова - свободна: от мыслей и всякой такой ерунды. Мы офицеры, но это обстоятельство ничего не меняет. Перед капитаном задача благородная и неблагодарная: занять пятерых полноценных мужчин и помешать им в один прекрасный миг дать друг другу в морду. Это называется благоприятный психологический климат... Первые полгода ты обживаешься в своем новом окружении: других посмотреть, себя не показать. Затем полгода ты узнаешь их получше, и тебе становится тошно. Следующий год тебя бросает из крайности в крайность: ты ими восхищаешься, ты их ненавидишь. Иногда кажется, что ближе людей нет; иногда они невыносимы. Человек становится тебе лучшим другом, но вдруг ты понимаешь, что терпеть не можешь, как он ест суп... Наступает благодатный третий год: ты принимаешь всех такими, как есть. Или не принимаешь. Тогда тебя нужно посадить в ракету и запустить на звезду. Ради блага коллектива...
Капитан старается. Время, свободное от вахт, он заполняет с прилежанием. Он устраивает нам тотальную проверку готовности личного состава. Он гоняет нас на тренажере тактики огневого контакта. По пять часов кряду мы выдавливаем друг друга с позиций: три на два; три на три; по парам; и каждый за себя. Такой ожесточенный пэйнтболл для военных. Трехчасовые тренировки по технике рукопашного боя. В конце месяца капитан объявляет турнир на звание главного мордоворота станции. Я владею карате, так, в рамках профессиональной подготовки. Имею честь спарринговать с капитаном и неизменно бываю бит. Даже не то, что бит... Капитан меня не замечает. Его старый стиль айкидо отточен годами. Все мои усилия рассеиваются в никуда. В финале сходятся МакКаннахан и капитан: все равно, что скала с водой. Сальванти редко участвует в плебейских забавах, но тоже кое-что умеет.
По истечении стандартной недели капитан выставляет нам четверть виски. Все запасы алкоголя хранятся в сейфе. Крайтон предлагал: давай вскроем сейф и усосемся как сволочи. Я отказался: зачем портить традицию...
Иногда мы спускаемся вниз. Это - тоже ритуал.
Капитан таскает с собой коробок старинных фосфорных спичек. Большой квадратный коробок сделан из тонкого шпона. Спички ручной работы, каждая завернута в вощеную бумагу. Коробок набит плотно; сверху под крышкой - пять штук без обертки: две обломанные, три - целые.
История появления их на станции неизвестна, но случилось это давно. Капитану коробок вручил его предшественник. Спички - изделие чьего-то тщательно сберегаемого ремесла - когда-то составляли успешную конкуренцию зажигалке. Мы с их помощью блюдем справедливость, признавая в спорах главенство случая: тянем жребий. Всякий раз при смене новый гарнизон станции разыгрывает на спичках право участвовать в первой экспедиции на Свалку. Длинная - летишь, короткая - остаешься. Дальше уже соблюдается очередь. Одно, правда, остается без изменений: всегда летает командир гарнизона. У него допуск к объектам.
Объекты тоже, наверное, придуманы как средство от скуки. Аппаратура, установленная в реперных точках: по ним мы корректируем свое положение в небесах. Еще кой-какие штуки. Разогнать кровь и напомнить летные навыки. Эмилио таскает с планеты материал и вдохновение. Хаксли делает свои безумные фотоработы. Свалка никого из нас не оставляет равнодушным. Свалка - это безнадежное место, и я еще никак не решу, боюсь ли я там бывать без компании, или все-таки стоит когда-нибудь оказаться там одному...
После еды капитан объявляет: "Крайтон, Хаксли, Зоммерфельд - подготовить экспедиционный модуль к полету. Два часа на сборы. Остальные - приступить к несению вахты согласно расписанию. У меня все, господа".
Экспедиционный модуль - это старый десантный бот на два десятка ячеек. С него давно сняли дорогостоящую теплоотводную броню. Без нее он потерял изящество и плавность обводов, стал угловатым, как карандаш. Аэродинамика ухудшилась: на малых скоростях он плохо слушается, и мы с периодичностью раз в пять вылетов бьемся при посадке. На больших скоростях устойчивость нормальная, зато трение резко возрастает. Каждый раз МакКаннахан кропотливо напыляет на обшивку бота слой термоэмали. Напыляет без неровностей, заглаживая технологические швы. Его работа напоминает шлифовку драгоценных камней. Такая же тщательная и такая же бессмысленная. Кораблик принимает кондитерский вид, словно фигурка, облитая гладкой белой глазурью. Атмосфера любит сладкое: эмаль выгорает без остатка. Корка нагара тверда как камень, но при ударах отслаивается черными пластами: на земле кто-то из нас оббивает ее и заново наносит эмаль, готовя корабль в обратный путь.
Тусклая полоса люминесцентной краски вдоль потолка освещает нам путь. Мы шагаем по тоннелю в ангар мерно друг за другом, как герои великой цели: строгие лица бледны, глубокие тени глаз. Насчет Крайтона это, конечно, не относится. Бледный черномазый - понятие неопределенное... Полевые мимикрирующие комбинезоны без знаков различия. Армейские говнодавы на высокой шнуровке - поставка фирмы "Саламандра". Чертовски удобные ботинки. В вещмешках - аптечка, боеприпасы, жратва. У Хаксли через плечо - черная непроницаемая сумка из полиуглеродной ткани - с фотоаппаратурой.
Светлый квадратик выхода приближается. Оттуда тянет холодом. Оказавшись в ангаре, я щурюсь: накал прожекторов непривычно резок. От него только сильней знобит. Бот стоит на платформе, растопырив короткие плоскости. Капитан сидит на заправочной шине, присосавшейся к борту корабля. Одет капитан так же, как мы. У его ног - вещмешок и рюкзак с припасами для старика.
Мы спускаемся вниз и проходим безмолвным настороженным маршем. Мы топчем тяжелыми солдатскими ботинками ноздреватые иссохшие кости планеты. Они крошатся под нашими ногами. В руинах бывших городов навсегда поселился тоскливый ветер. Он свистит, воет, шепчет, - но никогда не поет. Он давно потерял голос. Ветер прилежно вылизывает черепа старых домов из груды слежавшегося шлака. Кривые глазницы окон оплавлены, в них блестят потеки стекла. Обломанные зубы городов медленно изглаживаются. Ветер мешает воздух с пылью, от которой трудно дышать. Царство эрозии неотвратимо. Вечное беспокойное небо темнеет над нашими головами. Плотные тучи, свиваясь жгутами, несутся за горизонт. Глаз циклонального вихря выпучивается над нами. В складках его века мерцают белые вспышки. Дождь встает черной стеной. Он гнет нас к земле. Вода заливает обзорные щитки уникомов. Она, клокоча, вгрызается в ребра возвышенностей. Небо беспрерывно меняет цвет, и всегда это - мрачные тона: лиловые, багровые, фиолетовые. Там, наверху потоки воздуха несутся с бешеной скоростью. Здесь - бурлят мутные ручьи. Шум дождя покрывает все прочие звуки. Разрушение вершится...
Выветривание обретает поразительную силу там, где не может расти трава.
Мир Свалки абсолютно стерилен - мертв. Исчезло всякое напоминание о жизни. Может быть, в укромных теплых лужах где-нибудь копошатся простейшие. Миллиарды их поколений родятся и умрут, осядут кремнеземовой коркой на дне водоемов. Их история - ничто по сравнению с движением в пустоте темной планетной массы. Их путь никуда не ведет: нельзя потреблять только себя. Любая эволюционная теория бессмысленна перед стремлением человечества жирно вымарать из списков Вселенной слово "жизнь"...также как и перед его парадоксальной способностью разносить жизнь всюду как заразу. Везде мы натыкаемся только на себя. Мы одиноки в кругах этих солнц, - но разве нам нужен кто-то еще? Одни из нас уже совсем не похожи на других из нас...
Владения камня. Иззубренного голого камня: почвенный слой, как прах, развеян ветром. Камня серых, желтых, бурых оттенков. Масштаб запустения невероятен и потому плохо ощутим. Глаза с недоверием ищут цепкий зеленый усик, ползущий из-под валуна, или пятнышко мха... Резке химические запахи, от них першит в горле... Пепельная равнина и светлая полоска зари на горизонте... Звездочки ударных кратеров, как они видятся с высоты... Так было до поры. Однако все странно меняется. Среди нагромождений корявого, покрытого окислом металла теперь встречаются неожиданные вещи. Автомобили, например. Горы трудноузнаваемых ржавых автомобилей. Не представляю, откуда они взялись. На Свалку целенаправленно стекается всякий хлам. Его не должно здесь быть: его нецелесообразно сюда отправлять, - и все-таки он тут. Что не спеклось в комок при падении сквозь атмосферы, наверное, может представлять немалый интерес.
Низкая кривая хибара прилеплена к подножию мрачной горы мусора, и сама очень похожа на мусорную кучу. На крыше - ржавые металлические листы с задранными краями: из-под них - тусклая керамическая черепица. На окнах - мутные пластиковые щиты. Снаружи на хибару налеплено что попало: старик натаскал. Наверное, хочет идеального слияния с местностью. "Делать мне нечего, это точно, - рассуждает старик, - одно приволоку, другое... Это как всю жизнь одну и ту же скульптуру доделывать". Сальванти неопределенно хмыкает на это, но молчит... Внутри у избушки, кажется, приличный каркас. Старик привык делать все основательно. Он рассказывает, что от сезона к сезону наверху, на гребнях ветер ревет, как огонь в топке при отличной тяге, и стекает в ущелье как в аэродинамическую трубу, отчего жалкий домик трясется всеми своими опорами, а старик прячется под крышу в обнимку со своими собаками и тоже трясется. Так что дому нужна обтекаемость, лучше бы всего купол подошел. Особенно когда сверху на голову кусками срывается со склонов всякая дрянь... Старик иногда не прочь потрепаться. Мне-то видно, что его и вторая ядерная бомбардировка не напугает. Мы любим его послушать...
Капитан выбрасывает нам под ноги один за другим три уникома. Костюмы старой модели, тяжелей последних линеек, наверное, раза в два. Зато свои, приношенные. В свернутом виде они похожи на прямоугольные ранцы. Ранец расползается по всему телу пластинами брони. Мы припрыгиваем на месте, проверяя, все ли сидит как надо. Все сидит как надо. Намордники пока не закрываем. Капитан одевается после всех, разглядывает нас и задумчиво стучит бронированным кулаком правой в ладонь левой (это у него какой-то давно приобретенный жест).
- Зоммерфельд, - говорит он, - пойдешь пилотом-один. Пилотом-два буду я. Ну, присядем, - на дорожку...
Садимся, кто где, опустив вещмешки на пол. Я считаю про себя до двадцати. Остальные, наверное, тоже чего-то перебирают в уме. Наконец капитан встает.
- Ну что, полетели?
Мы тоже встаем.
- Да полетели уже! - говорит Крайтон...
В темном брюхе бота под потолком с обеих сторон тянутся две цепочки приятных зеленых огоньков: индикаторы десантных ячеек. Двери ячеек - словно ряды саркофагов, прислоненных к стенам слева и справа. Ячейки давно не используются, но все в исправности: хоть сейчас "мясо" сажай. Из кокпита в нутро корабля льется рассеянный свет. Мы с капитаном проходим туда, в пилотскую кабину, и втискиваемся в кресла. Крайтон и Хаксли садятся позади, к нам спиной, тоже в амортизационные кресла. Это места для "нянек", людей, следящих за индикаторами, и за тем, прошел ли сброс ячеек: если нет - сбрасывают вручную; или вытаскивают из ячеек парней, если уж совсем плохо, когда подобьют, например. Десант заперт в этих раковинах хуже моллюска. Никакие аварийные системы не спасают, когда все гнется, рвется и мнется в гармошку как фольга: такие консервы получаются... Я сам не видел. Но рассказывали.
Ну что ж, пора. Мы закрываем шлемы. Уником подгружает системы секунды две, потом ищет корабельный интерфейс. Теперь мы похожи на злых роботов из старых фильмов. Обзорные щитки уникомов снаружи непроницаемо-матовые. Мы проверяем связь. "Барни, - раздается шипящий голос Крайтона, - вези плавно, а то меня укачивает. Наблюю в уником. МакКаннахан, по-твоему, зря старался?" "Не бойся. Доставлю твою жопу в лучшем виде, - обещаю ему я. - Правда, кому она там нужна... Пилот-один вызывает базу! Проверка связи. Как слышно?" "База пилоту-один. Слышу вас". В дальнем конце ангара, под самым потолком, за длинным узким стеклом диспетчерской видна маленькая фигурка Сальванти. Это он наставляет нас в путь. Он невелик ростом и значителен, в точности как Наполеон Бонапарт... Корпус бота вздрагивает: отходят сервисные шины. Мы с Сальванти бойко прогоняем обычный предполетный диалог. Бот покачивается: приподнимается платформа подачи. Предупредительно ревут сирены. Освещение гаснет: на смену ему приходит ритмичное мигание алых маячков. Изменчивое багровое сияние ложится на стены. "Стартовая готовность, Эмилио", - говорю я. "Есть стартовая, - подтверждает он. - Начинаю сброс давления". Сквозь остекление кокпита, в багровом свете, среди густых теней мы наблюдаем, как с медленным гудением закрываются черно-желтые, полосатые как оса, горизонтальные створки, все тоньше становится светлая полоска, и в ней - силуэт Эмилио поднимает руку. Полоска вытягивается в ослепительную нитку - и пропадает: створки смыкаются с прощальным стуком. Выключаются фонари. Становится темно. В темноте капитан похож на графитовый призрак. Он почти невидим. В лицевом щитке уникома дрожат неподвижные отражения огоньков приборной доски. Снаружи насосы бесшумно откачивают воздух, за две минуты добиваясь технического вакуума. Платформа подачи делает оборот: нас плавно разворачивает носом к выходу. "Заслонки пошли", - сообщает Эмилио. "Заслонки пошли", - подтверждаю я. Стальные челюсти ворот разжимаются: в открывшуюся щель немедленно вырываются остатки воздуха - облачка замерзшей влаги искрятся ледяной пылью. Величаво отворяется дверь в бесконечность: звезды тают в свечении атмосферы - край планеты торчит из-за порога, - но уже выше блестят нетронуто россыпью в черноте. Солнце позади нас. Платформа, словно бережная ладонь, выносит нас в космос.
В зените проявляются первые звезды. Мы в молчании катим в предвечерье по бывшей улице бывшего города. Она больше напоминает ущелье. Ущелье, куда идет ночь. Мы путаемся у нее под ногами. Сумерки, накапливаясь, крадут зрение. Остатки стен с укором, безглазо нависают над дорогой. Кое-где их нет, и слева или справа открывается темная перспектива, усеянная угловатыми обломками. Дорога ни к черту: ее преграждают обвалы битого кирпича из стен. Машину плавно качает, когда она переваливает через них. У "хамви-комманд" обалденная подвеска. Капитан включает редуктор на понижение: мотор воет ровнее. За его шумом не слышно ветра, но ветер здесь, обгоняет нас, метет пыль, завивая ее смерчиками. Пыль шуршит, налетая на ветровое стекло. От звука двигателя в немых провалах домов что-то проседает, рушится. Наверное, долго после того, как мы удаляемся, со стуком раскатываются мелкие камешки, пока все не затихает, и только ветер... Светлая полоска качается на горизонте, то появляясь, то пропадая. Облака позади нас и облака впереди нас, но над нами небо чистое. Пока еще чистое: облака догоняют нас. Впереди небо на треть затянуто сплошной их сине-серой пеленой. У горизонта она рвется: чистый промежуток, потом четкая темная лента, потом снова - золотая, алая закатная чистота. Щелочка под сдвинутой крышкой небосвода. Будет гроза. Я знаю эти места... Мы устали, поэтому молчим. Слышно, как Крайтон зевает в шлемофон.
Закат приседает за край земли, растворяясь в сиреневом мраке. Быстро и окончательно темнеет. Небо затягивается облаками. Звезд сегодня больше не будет. Капитан ведет машину при включенных фарах. В салоне только скупо тлеют лампочки на приборной доске. Перед нами качается и подпрыгивает свет фар, выхватывая по сторонам непонятные скальные выступы, высветляя дорогу до белизны. Под это мерное качание я постепенно отплываю в сон. Сон почти не отличается от яви: он наполнен пятнистой темнотой. В какой-то момент на пути высвечивается косая проволочная сетка ворот. Из темноты глядят тусклые окошки. Капитан останавливает машину, глушит мотор: тот, замирая, делает последние обороты, и наступает тишина. Мы с Крайтоном выбираемся; капитан остается в машине при открытой дверце. Крайтон подходит к воротам и бряцает сеткой: заперто изнутри. Капитан сигналит, потом врубает еще прожекторы на крыше. В доме отворяется дверь: фигура старика возникает в проеме. На нас выкатывается яростный собачий лай. Старик говорит что-то успокоительное и, щурясь, бредет к воротам. В его гриве трепещут сияющие волоски. По двору, сверкнув глазами, проносятся две тени. Старик с минуту близоруко рассматривает нас сквозь сетку. Собаки вьются у его ног, шумно дыша, одна, на всякий случай, беззлобно ворчит. Наконец старик снимает с цепи замок. "Помогите-ка мне, ребята, - говорит он, берясь за створку ворот. - И выключите этот блядский свет!"
Прожекторы гаснут со щелчком.
В ночной час мы, как сонные птицы, расселись на воздухе под навесом, вокруг большой проржавевшей бочки. Внутри бочки по рдеющим углям, угасая, перебегают язычки пламени. От них под навесом гуляют красные отсветы, чем-то напоминая солнечные блики на водной глади. Они ложатся на лица, делая их красивее. Бочка во все стороны излучает тепло. От него кровь приливает к щекам.
В чайнике глухо бурлит вода. Брызги кипятка летят на уголья. Старик подцепляет чайник за ручку, выплескивая немного из носика: с шипением взлетает пар. Старик коротко бранится и разливает нам по кружкам. Большие металлические кружки составлены на плоском камне. Мы ждем, пока чай покрепче заварится. Овчарки, лежа неподалеку, увлеченно вылизывают свои миски шершавыми языками. Миски царапают и скребут о щебенку. Старик ковыряет угли кочергой. Темнота немного расступается и опять пододвигается вплотную. Старик подкладывает несколько деревяшек: огонь быстро перебирается на них. Дерево почти не дает дыма. Ветер врываясь под навес, уносит непонятно откуда мне знакомый запах. С пением отлетают прочь и гаснут во тьме искры... А откуда дерево, интересно? Старик объясняет, что нашел под осыпями целые залежи мертвой, твердой, как камень древесины, местами сильно обугленной. Рублю, говорит, потихоньку; она сухая, не гниет, не может гнить, вот ведь штука... Лес, наверное, тут был. Старик дает нам одну деревяшку - посмотреть: действительно, высохшее, звонкое, легкое... Я подумал, не предложить ли его Сальванти как альтернативный материал, хотя нет, Эмилио стойкий приверженец огня и железа...или может я ошибаюсь, - но дух у дерева должен быть не тот, что у железа. И тут я вспомнил запах: запах сожженных плодовых деревьев: Бета-3 (мир Холланда), аграрный рай, невыразимо синее, как на рекламных проспектах, небо с редкими облаками, роса на сочной зеленой траве, ну, просто картинка, и вот случайно занесенный паутинник за неделю погубил все яблони на континенте, тогда еще не знали, что это за пакость, - там, откуда паутинник, просто не было яблонь...среди буйного бело-розового цветения - как раз настало время цвести - торчали черные скрюченные скелеты бедных яблонь, опутанные многослойной серой паутиной, и под этими слоями что-то множественно и мерзко копошилось. Даже подойти противно. Фермеры угрюмо наблюдали катастрофу: ну что тут сделаешь. Погибшие деревья валили тракторами, стаскивали в кучу и поджигали: фермеры гадливо топтали сапогами рассыпанных по колее черненьких извивающихся козявок. С обочин на нас смотрели неприветливо, а мы мотались на броне идущей марш-броском бронеколонны, и были нам эти проблемы по большому барабану, только белесый дым, перестилая дорогу, дышать мешал... Пауль Корзнецки пускался в сочувственные расспросы и успевал стрелять сигаретки у любопытных, когда колонна сбавляла ход. Если проникаться участием, с куревом охотней расстаются. А так нам, конечно, до фени было горе людей, с детства приученных к земле. Мы были неделю не мывшись и с утра не жравши. Мы зевали по сторонам: вывороты жирной плодородной почвы зияли на изумрудных лужайках под раскидистыми деревьями... И - жаркое весеннее солнце, в канавах с лягушками блестит вода, марево испарений поднимается с полей, птицы, спеша, пересекают небо... Мы месим густую черноземную грязь...
Это был не лес. Это был сад. Я швырнул деревяшку в огонь.
Чай заварился. Мы разбираем кружки: напиток тяжело, маслянисто колышется, он имеет прозрачный глубокий янтарный цвет и отражается в стенках кружки, - а в нем отражается ободок горловины. Неизвестного урожая и неведомой фасовки лист дает хороший терпкий вкус... А раньше, говорит старик, мне специально древесный уголь в пакетах привозили. Зачем? Да вот чай кипятить... Здесь же ничего не растет, совсем ничего.
Насчет "совсем ничего" он, вообще-то, врет. В недра горы за домиком упрятаны тоннели теплиц, а старик зарывается все глубже, будто старательный гном. В теплицах жужжат трубки ламп дневного света, сияют кварцевые светильнички, тихо плещет в трубах вода. Стекло потеет в сыром теплом воздухе, несущем запах разрыхленной земли. В лотках для рассады рядками пробиваются ростки. Взрослые растения кое-где высотой под самый потолок. Из них я узнаю только томаты. Зелень плотная, того оттенка, что характерен для культур, взращенных человеком. К корням по трубочкам сочится вода. "Гидропоника!" - значительно говорит старик. Он нашел способы оживлять здешнюю умерщвленную почву. Это достойно уважения. Я осторожно трогаю пальцем кожистый листок, стряхивая с него капельки влаги. Все-таки, любовь к тому, что растет - не просто желание копаться в земле... Хочу, прикидывает старик, выбрать место да посадить что-нибудь, посмотреть, как приживется: понеприхотливей - мескито, чапараль...березу карликовую; да хоть кактус. Влаги, правда, тут с избытком... Снится иногда: просыпаюсь, иду на двор - а солнце над зелеными холмами встает...и просыпаюсь, усмехается старик. Есть у меня одна задумка...ну, ладно. Жалко, что все так бросили...а теперь совсем загадят. Ведь не все так просто с этой землей, она больше не родит, - из нее как вынули что-то...даже микробов нет. Где микробы? Мое дерьмо - вон, так и засыхает...
К чаю старик раздает нам отменно душистый, скверно порезанный samosad. Старик умудряется выращивать здесь сортовой табак. Выращивает и сушит по технологии, получая снадобье зверской силы. Начинаешь понимать, что производители сигарет на табаке экономят... К зелью прилагается тонкая бумага - сама по себе раритет. Начальный урок свертывания сигарет мы получили в первое свое посещение. Такое изделии называется samokrutka. По-другому - козья ножка. Крайтон помирал со смеху, когда услышал. У него гиперчувство юмора. Капитан, как языческий жрец, берет из бочки уголек пальцами, затянутыми в броню перчатки, и мы прикуриваем от него по очереди. Тоже священнодейство. При первой затяжке легкие слабо вибрируют, принимая горячий дым, их немного покалывает: отвыкаешь все-таки, на станции традиционно с курением никак, да мы, в общем, и некурящие, но... Я расслабляюсь и выдыхаю. Сизый дым слоится над костром. Кончики сигарет, разгораясь, озаряют лица, потом их снова прячет тень. Голова плывет с отвычки...
Восточный небосклон все чаще подсвечивается белыми вспышками зарниц. Ветер становится крепче. Идет сухая гроза. Пока что - тихо: грозовой фронт катится хоть и быстро, но издалека - а ночью свет видно с большого расстояния. Электричество бушует в стремительных потоках атмосферной турбулентности. Молнии плетут огненную сеть над гребнями холмов: земля дрожит от непрерывного грохота. Возникает желание забиться в угол и открыть рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Только Хаксли, как одержимый, карабкается наверх, в самое сердце неутихающей свистопляски. Он расставляет свою аппаратуру, словно колдун, готовящий страшный ритуал. Он делает свои грандиозные снимки. Кругом ложатся слепящие отсветы, треск разрывает небо в клочья, и земля тлеет на близлежащих склонах. Хаксли, распластавшись на гребне, прячется в скорлупе уникома, но его запросто может испечь, как рака в панцире. Этот спокойный, безобидный в обычное время человек рискует больше нас остальных вместе взятых. Его фотоработы неизменно получают высший балл на геофизическом портале Национального географического общества. Лучшие снимки молний в Галактике. Хаксли подписывается ником "Аутсайдер". Все сначала недоумевали: как - аутсайдер...потом привыкли. Наверное, считают его болезненно скромным. Либо думают, что демонстративно прибедняется. Хаксли не спешит никого разубеждать. Он вообще не спешит. Он осторожный человек. Даже молний ему удается избегать. Или это они его избегают... Правда, имеется внушительный громоотвод. На макушке скалы возвышается здоровенный ветряк. Он похож на древний винтовой самолет, лишенный плоскостей и посаженный на решетчатую ферму. Широкие стальные лапы фермы уверенно попирают скалу, впившись в нее намертво. Конструкция вздрагивает под ударами ветра, но не было случая, чтобы она вышла из строя. Только поскрипывает. Добротно сделано. Ветряк имеет явно военное происхождение. Гладкое стальное чудище цвета хаки, без маркировок. Даже краска почти не отслоилась. На ураганы, проносящиеся со скоростью пятьсот километров в час, ему плевать. Тросы из семи полиуглеродных жил, сечением в полдюйма, гудят на ветру, как басовые струны. Вниз к дому старика прямо по камням змеится армированный кабель. Под домом - аккумуляторная батарея: старик никогда не остается без электричества. Ветер дует беспрерывно, шум ротора давно стал фоновым, даже мы к нему привыкли и не замечаем. Ветряк устроен хитро: кажется, у него внутри два якоря - один легкий, другой массивный, и когда ротор набирает высокие обороты, автоматически перещелкивается на тяжелый и разгоняется слабей. Это не позволяет ему улететь к чертовой матери. Разряды молний по каркасу уходят в землю, рассыпая искры, как при сварке. Перед грозой на ветряке красиво светятся огни святого Эльма. Строили его, похоже, специально для старика.
Откуда взялся старик, никто не знает. Когда мы пришли сюда впервые, он уже здесь был. Хотя мы зовем его стариком, на самом деле он не такой уж старый. Лет ему, я думаю...д-да, примерно как нашему капитану. Седина в неухоженной бороде добавляет ему возраста. Да и морщины вокруг глаз... Старик тоже имеет какое-то отношение к армии. Блеклая татуировка на тыльной стороне правого запястья: зеленые буквы "SWSF" (спецназ военно-космических сил). Бледный неистребимый загар от долгого пребывания в космосе, наносимый малой долей ультрафиолета, проникающего под светофильтры. Повадка, неуловимо напоминающая опять же нашего капитана. Они вообще похожи. Как старший брат и младший. Старик не выдает своего прошлого, но все равно что-то проскальзывает. Капитан по-особому к нему расположен. Он смотрится в него как в зеркало: наверное, узнает в нем себя или, может, даже себя через несколько лет. Забавно, но они почти не разговаривают. Не вспоминают былые дела. Старик треплется с нами, по большей части. Все байки - как будто не про него, а про его знакомых, хотя все равно ясно, что эти знакомые - он и есть, а если нет, так он там был. А капитан вообще неразговорчив. При этом они прекрасно друг друга понимают. Насчет братьев я неправильно подумал. Родные братья бывают разительно несхожи. Правильней будет сравнение - отец и сын. Пожилой отец и взрослый сын.
Овчарки появляются из темноты и делают обход, дружелюбно мотая хвостами. Одна заглядывает мне в лицо, обдает руку горячим дыханием. Я трогаю ее за мокрый нос. Собаки молча укладываются между нам. В их глазах тлеет скупое мерцание углей, просвечивающих сквозь проеденные ржавчиной, дырявые стенки бочки. Крайтон души не чает в этих собаках. Он треплет их за уши, гладит по лбу. Овчарки чутко дремлют, поглядывая на нас, приподнимая брови. Одна из них широко зевает, поскуливая, опять кладет морду на лапы и прикрывает глаза.
Люди и собаки сгрудились подле огня в ожидании близкой непогоды. Гроза, сверкая, катится над холмами. Ветер, усиливаясь, выдувает из бочки искры: те гаснут в небесах. Мы млеем от ласкового тепла, и ветер не может пока его остудить, хотя мурашки иногда пробегают. Первобытная память оживает в наших хромосомах. Кажется, ничего не изменилось: человек у очага, рядом - верный спутник, потомок волков. Мы снова вместе. Крепче нас породнить может только смерть. И мы - одни здесь, вокруг никого, все остальное так далеко, что его просто нет. Мир подступает к нам вплотную со всех сторон. Соединение неба и земли, звездный круг, делающий оборот вокруг невидимой точки небосвода, языки облаков. Возникает обманчивое чувство, что время никуда не течет... Жизнь примерно из таких моментов и состоит. От прошлого ты уже отделен, о том, что будет, - пусть тебя не обременяют эти мысли; мозги затихают, и наступает такая тишина, что хочется улыбаться. Ха! - разве я не романтик? Но. Я совсем не горжусь этаким тайм-аутом для кучки ценителей. Хорошо бывать иногда там, где для тебя найдется теплое местечко. Можно оказаться одному в доме в дороге, в большом городе. Жить одному на целой планете... - я гляжу на старика. Старик довольно щурится.
Его же, черт возьми, никто не гнал сюда...
На вопрос, как он здесь оказался, старик отвечал примерно следующее. "Я долгое время практиковал войну, - рассказывал он рассудительно, - пока не опротивело. И я решил практиковать мир. Но ничего не вышло. Я вернулся домой...там нечего было делать. Мир уколесил вперед. Я отстал от него на десяток лет, до меня никому нет дела. Мечтаешь, мечтаешь, чтобы тебя оставили в покое. Потом это случается, и ты понимаешь что тебе остается благополучно сдохнуть... Напала на меня тоска. Я стал плохо спать по ночам. Поискал себе занятие, поискал да и бросил, честно говоря, неохота было (он и рассказывает об этом неохотно), и по душе ничего не приходилось...и я подумал - да заимейтесь вы в рот! Вам не то что до меня, ни до кого дела нет, и у каждого своя маленькая война, а меня от любой борьбы блевать тянет... В общем, я понял, что зря вернулся (старик говорит это с усмешкой). Тогда я сказал своей жене... А вы думали, у меня не может быть жены? Есть у меня жена. И дети... Два сына. Взрослые, серьезные люди..."
Напоследок старик приносит нам полчетверти виски, мы разливаем себе по глотку и цедим - уже глоточками - через затяжку. Все эти злоупотребления мы производим с молчаливого позволения капитана. Единственный редкий раз, когда нам такое разрешается. Капитан и сам не прочь... Крайтон при всяком удобном случае деликатно интересуется, нет ли у старика насчет курева чего поволшебней. На это старик делает загадочное лицо. Крайтон зловеще шепчет мне потом, что у старика наверняка есть, только он не дурак и все себе оставляет. Я и сам бы так делал, говорит Крайтон. А что старик растит, так это точно, - Крайтон чуял в теплицах запах марихуаны, только где она, не заметил. Давай раскрутим его, уговаривает меня Крайтон... Отстань, лениво отвечаю я и иду отлить. По дороге оборачиваюсь: неясные фигуры под навесом слабо озарены красным мерцанием. Индейский митот, да и только! Я с шумом мочусь в темноту. Ночь озаряется мертвенно-белым. Сверху летят первые капли дождя. Мне в голову приходит забавная мысль, что небесам тоже невтерпеж, и я ухмыляюсь как слабоумный.
Платформа подачи выносит нас подальше и отпускает. Корабль плывет в безопорном пространстве. Я внимательно слежу, как мелькают циферки отсчета координат: линейное удаление от станции потихоньку растет, и плавно меняется ротационный угол - бот описывает тихую циркуляцию вокруг собственного носа, разворачиваясь дюзами прочь от станции. Здесь не ни верха, ни низа, поэтому верх - это то, что у тебя над головой, а низ - то, что, у тебя под ногами. Я дожидаюсь, пока бот покажет станции брюхо, и продуваю вспомогательные двигатели. Корабль вздрагивает и начинает ползти прочь от станции к сиянию исчерченного вихрями диска, скатываясь в поле тяготения планеты по бесконечно пологой дуге. Это скатывание пока неощутимо, но скоро мы помчимся вниз, как шарик с крутой горки и ухнем в гравитационный колодец, как в шахту скоростного лифта... Мы набираем нужное удаление. Я касаюсь рукоятки главной тяги и, помедлив, запрашиваю Сальванти: "База, как выхлоп?" "Вне зоны", - отвечает Сальванти. Станция цепко ведет нас десятком глаз телеметрии, следя, чтобы выброс из сопел не достал до нашего небесного жилища. "Счастливого пути!" - желает нам Сальванти, и я согласно киваю и включаю главную тягу. Словно отворяется тяжелая дверь: корабль делает движение всем своим телом. Мгновенная перегрузка вдавливает нас в кресла и пропадает: срабатывают гравикомпенсаторы. Чувствуешь себя, будто в бурдюке с киселем. Старая добрая реактивная тяга. Я испытываю ностальгию и почти нежность. Наше барахтанье под подолом планеты, рядом с тем, что творится в глубоком Космосе - как мельтешение мошкары и полет орла. Большим кораблям тесно в системах, им нужна пустота без границ. Удар их двигателя рождает призрачную волну. Она раскидывает крылья от края до края существующей Вселенной, - то есть в никуда, догоняя ее расширение, - и разбегается клином, как кильватерные усы. На острие этого клина скользит крохотное по сравнению с ним, совершенное изделие современных технологий. Волна послушно несет его на своих плечах. Гребень волны распространяется на сотни светолет, возмущая орбиты светил. Люди и животные, укрытые материнской лаской своих планет, в этот миг испытывают смутную тревогу, но беспокойство тут же забывается; и лишь особо чувствительные сейсмодатчики добросовестно регистрируют очередное вспарывание брюха вечности. Мне до сих пор кажется кощунственным это потрясание основ...
Капитан неподвижно смотрит влево. В черноте над изгибом мягко сияющей кривизны движется белая искра. Я слежу за ней по монитору. Это не наш спутник. Это вообще не спутник. Искра отчетливо меняет направление. Кто-то совершает маневры, да еще у самой кромки гравитационной ямы, надежно скармливая ей все запасы своих мощностей. Капитан скучно интересуется: "База, есть посторонние в зоне ответственности?". База немедленно отвечает, что есть. База сообщает, что посторонний движется, как будто переходит на высокую вытянутую орбиту, база просит указаний. Посторонний не в курсе, что наши ЭМ-пушки поворачиваются за ним, как цветки за солнцем, гладя его длинными пальцами директрисс. Капитан думает, и думает быстро. "Эмилио, - просит капитан, посчитай возможные точки рандеву для транспорта с поверхности и для этого...бегуна. Локацию дай мне. И следите за ним. Молчит он?" "Молчит". "Запросить его можно?" "Нет. Уходит из досягаемости..."
Вообще-то в нашем болоте молчать имеем право только мы. Остальные лягушки должны квакать, не дожидаясь нашего знака. Капитан недоволен. Он опять неподвижен. Его безмолвие кажется мне зловещим. На мониторах кончики плоскостей обтекает раскаленное багровое сияние. Мы входим в верхние слои атмосферы. Радиосвязь забивают помехи, и мы оставляем космос за спиной. За собой.
За считанное время мы проваливаемся до более плотных слоев, и корабль настигает противный мелкий флаттер. Зудящая вибрация возникает, нарастает и достает до самых корней зубов, - как от бормашины. Звук двигателя становится осязаемым, и отчетливо слышен свист рассекаемого воздуха за бортом. Я внимательно посматриваю на датчики внутреннего давления: разваливается там наша колымага или нет. Обшивка стремительно разогревается. Раздаются громкие цокающие щелчки: трескается термоэмаль. После каждого бот вздрагивает, как ужаленная лошадь, и ныряет вниз. Я намертво зажимаю штурвал, не давая кораблю свалиться в пикирование. Крайтон начинает слабо петь прыгающим голосом. У него небольшая фобия: за все время он так и не привык к нашим лихим спускам, и всегда после них чуть живой. Смешно, но старичок боится показать, что он боится. Потому и поет. У каждого свои слабости.
Самое интересное еще впереди...то есть внизу. Мы вваливаемся в полосу высотной облачности. Есть здесь такое дрянное явление. Массы ледяных кристалликов сталкиваются, перемешиваются и несутся к чертям собачьим на бешеной скорости. По обшивке скребет наждак. Видимость никакая: за остеклением клубится, скручиваясь в воронку, серая мгла, и мы летим прямо к ней в глотку. Начинается безбожная болтанка. Потоки турбулентности увлекают нас, как вода кусок дерьма в сливной трубе. Крайтон заявляет, что его укачивает. Капитан велит ему заткнуться. Переборки тихо потрескивают от напряжения. Эти звуки всегда будят во мне позывы к нервным смешкам. Я начинаю неотвратимо потеть: лоб покрывается испариной. Хорошо, руки в перчатках, - штурвал не скользит...
И вот: с последним содроганием - мы выпадаем из мглы наружу, в безбрежный распахнутый мир, наполненный светом, я жмурюсь даже под светофильтром, потому что глаз реагирует быстрее поляризаторов, - и это как будто душа грешника кувыркалась в ад, но по ошибке выкатилась к райским кущам, или невезучего путника, угодившего в реку, протянуло подо льдом и вытолкнуло в прорубь...я дрожащими пальцами сбрасываю тягу. Звук двигателя, ровно заполнявший все вокруг, умолкает, - и наступает вселенское безмолвие. Мы повисаем в долгом падении. Слышно, как движется воздух за бортом: словно кто-то дует широко раскрытым ртом, или тихо - в горлышко пустой бутылки, - пока прямоток не прочищает пасть вспомогачу, и заборники не сжирают достаточно кислорода. Вспомогательные двигатели плевком изрыгают длинное пламя, и мы ложимся на крыло. Без крыльев в атмосфере нам пока делать нечего... Под нижней границей облачности мы входим в глиссаду - последний кусок дистанции перед финальным забегом по посадочной полосе. Под нами расступается дымка тонкого тумана, открывая поверхность внизу: пепельная равнина, звездочки ударных кратеров. Светлая полоска зари на горизонте, у самого края небосвода, и в ней - золотой ниткой ослепительное солнце.
Узкая стена белого дневного света из приоткрытых створок ворот рассекает полумрак ангара надвое. Капитан по праву первенства бесцеремонно взбивает с пола пыль. Она струится по лучу, завиваясь спиралями хитрой фрактальной симметрии. Пыль стелется понизу, как туман, и быстро оседает. Она сочится сюда снаружи, как будто ее непреодолимо влечет любая щель, и ложится на все тонким слоем. Мы стягиваем брезент с машины. Тяжелая ткань спадает грудой складок в облаках пыли. Пыль скрипит на зубах. Крайтон перхает как старая шлюха. "хамви-комаманд" медленно показывает из тени свою жабью морду, слепо поблескивая стеклом. "Проверить оружие, - велит нам капитан. - Барни, возьми ключ". Ключ от оружейной - стерженек со всякими вырезами и желобками, - как я понимаю, отпирает не один замок, а целых три, потому что сначала его нужно запихивать поближе, потом - поглубже, потом - опять поближе. В этом чувствуется фрейдистский подтекст. Мы разбираем снаряжение. Некоторое время в тишине раздается только сосредоточенное клацанье. Винтовка Гаусса, 9.12 мм, кассетный магазин на 500 "иголок", полиуглерод и пластик, безынерционное электромагнитное орудие, привычное нам, как дубина нашему предку. "S&W", полуавтомат, обойма на 16 патронов, тоже 9.12, утяжеленная пуля. Этот механизм внушает уважение хотя бы тем, как ложится в ладонь... Я бережнее подхожу к делу. Длинный чехол прячет в себе произведение неизвестных авторов. Серое графитовое ложе без клейма. Заводской метки нет, армейский номер стравлен. Образец-нелегал. Зато оптика носит гордые фирменные лэйблы. Я провожу специальным тампоном по линзам и фотоэлементам прицела. Навинчиваю длинный ствол. Индикатор зарядки на кожухе электромагнита нежно-зеленый. Я беру две обоймы. Они скалятся золотистыми острыми зубами. Удлиненная коническая пуля в твердой рубашке, с сердечником из обедненного урана. Повсеместно запрещена к использованию, и так же верно применяется всеми снайперами во всех вооруженных конфликтах. Иначе война людей в уникомах превращается в состязание бессмертных. Острые кончики пуль торчат как зубья гребешка. Этот гребешок причешет насмерть.
Мотор "хамви" уверенно и чисто заводится. Сизый выхлоп, клубясь, вплывает в длинную световую стену. Мы раскрываем створки шире, и капитан выводит машину из ангара. Мы выходим следом. Бот застыл на бетоне полосы обрюзгшей черной тушей. Трудно представить себе что-либо менее летучее. От его шкуры струятся вверх токи горячего воздуха, как над раскаленной плитой. Унылые конусы неблизких шлаковых гор искажаются и дрожат. К ним припал пасмурный бледный день. Капитан выпрыгивает на бетонку и раздает нам по сигарете. В молчании, неторопливо мы их выкуриваем. Меньше всех торопится Хаксли. Спешить ему некуда: он остается отскребать от нагара наш корабль. Нам мотаться в дороге - хоть какое разнообразие, а ему придется сидеть на месте в одиночестве. Остаток пачки капитан отдает ему.
Мы еще раз дотошно проверяем связь. Друг с другом, со стац-передатчиком в ангаре, пеленг на местные маяки, спутниковое позиционирование. Связь с базой: далекий голос Сальванти пробивается к нам тихо, но отчетливо.
Неохотно грузимся в машину: какого хрена - пора ехать... Я сижу спереди, рядом с капитаном. В зеркальце подрагивает отражение: фигура Хаксли в проеме ворот ангара. Он глядит нам вслед, потом отворачивается и скрывается внутри.
Сумерки еще вот только подслеповато крадутся: тускнеет и без того тусклый день. Свет медленно убывает. Очень хочется зевнуть. Осталось проверить еще пару самых дальних точек, потом вернемся на посадку, заберем Хаксли и - к старику.
Сквозь тихое шипение мирового эфира проникает отдаленный голос с небес: "База вызывает поле, ответьте базе". Капитан отвечает: "Говорите, база". "Капитан, в вашем квадрате - какой то транспорт, - докладывает Эмилио. - Маленький, типа челнок. Раньше его не было видно. Час назад появился слабый тепловой очаг: наверное, они запускали движок. Сейчас мы их видим с трех спутников, и в оптике тоже". "Где бегун?" "Уходит к апогею. В точку рандеву выйдет только назавтра, если это его транспорт, ну а чей, если не его?.." "Ясно. Давай координаты".
Я закрыл шлем: снизу поля зрения побежала зеленая строчка цифр, съежилась в яркую красную горошину и укатилась на трехмерную сетку местности, развернувшуюся перед глазами. Там она остановилась и замигала. По сетке полз зеленый огонек: это мы. Желтые реперные точки, оранжевая - ангар, белая - дом старика...
Тревога бросила кровь в виски. Смятение, беспокойство. Капитану на беспокойство наплевать: он вдруг съезжает с дороги в канаву, а потом подает назад, разворачивая машину, и вертит при этом баранку, перебирая руками с потрясающей быстротой. Меня мотает сначала вправо, потом влево, Крайтон на заднем сиденье опрокидывается, взмахивая руками и матерясь. Капитан придавливает газ, и мы мчимся, волоча за собой хвост пыли, туда, откуда приехали.
Подлетаем на колдобинах: я мечтаю не прикусить себе язык. Да ну, к черту, могу спорить, все это - хрень, ничего с ним не случится, с этим стариком...и кто про него знает? только мы? да кому он нужен!.. "Арт, капитан вызывает Хаксли, - мы задерживаемся. Сейчас едем к старику, если что, переночуем у него. Будь на связи". "Случилось что, капитан?" "Пока еще нет..." Капитан первый понял, что ошибся и выключил мотор. Под его замирающее жужжание машина прокатилась еще немного и остановилась.
Над горбатым склоном, заслоняющим стариковскую хижину, едва заметно струится вверх призрачное марево нагретого воздуха, как от обшивки бота после посадки.
До ворот мы идем пешком, осторожно, не торопясь: мы с Крайтоном - впереди, капитан прикрывает. Мы обводим стволами каждый свою сторону дороги. Мы обшариваем прицелами пространство, готовое подло нас подставить. Гравий хрустит под ногами. Ворота повалены внутрь и вмяты в землю. "Крайтон, Барни, - вперед!" Мы переступаем сетку. Дверь хижины распахнута, оттуда верхом вытягивает беловатый дым. Дым потихоньку сочится наружу и сквозь щели. Во дворе безнадежно пусто. Отчаянный плач раздается нам навстречу. Тело одной собаки лежит недалеко от ворот. Вторая ползет к нам от самого порога, жалобно, бессильно стеная. Тяжелая пуля перебила ей позвоночник: собака волочит заднюю часть туловища, но упрямо ползет. Крайтон бросается к ней, падает рядом на колени, трогает опаленный, с бурой запекшейся коркой бок. Собака вздрагивает, захлебывается, горячечно, преданно лижет ему руки, - и опять ноет от безысходного непоправимого горя. Потом, уже тише, виновато скулит, будто оправдываясь в чем-то. Собака плачет: слезы оставляют на морде две дорожки мокрой шерсти. Я не выдерживаю и отворачиваюсь. Сердце противно шевелится под ребрами. "За что их?" - ни у кого спрашивает Крайтон, и голос его еле сдерживает обиду. За что... За преданность, ясное дело. "Сколько она уже мучается, - продолжает Крайтон и вдруг выкрикивает, словно подросток, доведенный старшими, - Дерьмо! Ублюдки ебучие!" "Пристрели ее, сержант", - говорит ему капитан. Куда там! Крайтон не может. Крайтон плачет: его черномазое лицо мокро от слез. Я прячу глаза. Капитан понимает, что многого от нас требовать не приходится. Он вытаскивает свой "S&W" и, поморщившись, как от неприятного звука, стреляет собаке в голову.
"Подбери сопли, сержант, - говорит он затем. - Надо осмотреть дом".
...Старик лежит на пороге лицом вниз, ногами наружу. Спина изорвана выстрелами. Капитан даже пульс проверять не стал. Мы перевернули старика как колоду: оскаленный рот, застывшие глаза. Я сел рядом, не доверяя собственным ногам. У него и оружия-то никогда не было...
...Господи. Почему, объясни мне, о тебе принято вспоминать, только когда случится очередное непредставимое дерьмо? С надеждой добиться ответа, как ты, милосердный Господи, можешь допускать такое? Мысль, неизбежная для всякого, не избежавшего касаний христианства. Вызывает у интеллектуалов усмешку и чувство собственного превосходства. Одно из испытаний веры, объяснит вам священник. Но я не интеллектуал, не философ, и я неверующий. Я наивный, но я тебя не обвиняю, просто интересно: у вас с врагом рода человеческого договор о невмешательстве? Он тебе не мешает спасать души, ты ему - губить. Только как же вы не пересекаетесь? А в том что, загубленных больше, чем спасенных, виновно само человечество... А может, ты и Сатана - одно и то же лицо. Может, если помнить о тебе в другое время, ты будешь лучше относиться к нам? Разумеется... Только я думаю, что нет тебя, Господи, и я разговариваю сам с собой. И самый большой враг рода человеческого - сам род человеческий. Но как же устроена наша Вселенная, что человек, сбежавший один в самую отдаленную ее дыру, находит смерть от руки каких-то гондонов, и что эти гондоны - такие гондоны. Ведь что он им сделал, повернулся к ним спиной?..
Я кругами брожу по двору. Капитан отошел к воротам и что-то там изучает. Крайтон потерянно стоит в сторонке. Я заглядываю в дом: ничего не видно - в темноте медленно колышется густой дым. В инфраоптике тлеет россыпь неправильных пятен - очаги тепла в глубине дома. Длинные рдеющие полосы - там, где огонь забрался между перекрытиями. Странные почти ровные линии, на глазах теряющие цвет. Я вслепую иду туда. Под ногами хрустит. Я спотыкаюсь и со злости пинаю подвернувшиеся предметы, мебель или еще чего. Вот отсюда загорелось. В потолке - дыра: крыша расселась от жара, черепица обвалилась вовнутрь. В стене - большое отверстие, зазубренный металл на его краях - и есть те самые яркие линии. "Капитан, - сообщаю я, - они баки с водой забрали". У старика здесь было два двухсотлитровых бака. Вырезали их - лазером, или просто газовым резаком. "Понятно. Выходи, Барни".
"Накройте его чем-нибудь, - говорит капитан о старике. - Потом вернемся. Туда есть дорога. Они были на колесах. На себе четыреста литров не упрешь".
Капитан изучил в этих местах все закоулки. Он то и дело сворачивает на боковые ответвления, в каменистые ущелья без дороги, в просветы вообще непроезжего вида. Каждый раз мы верно выкарабкиваемся на знакомую пустынную колею, где пролегли следы чужих протекторов. Мы подкрадываемся стремительно как змея. Эхо мотора ловят стены холмов. Два часа, пока солнце опустится за горизонт. Уйма времени, чтобы восстановить природное равновесие в нашем захолустье. Я испытываю не злобу и не жажду мести, а тихое остервенение, вроде того, когда в сотый раз что-то не выходит, и ты раздражаешься все сильнее, пока готовое лопнуть терпение не сменяется тупым упорством. Мрачное удовлетворение от сделанной работы приходит позже... От возбуждения сдавливает виски. Вы его убили. Так мы придем и убьем вас. По-моему, это справедливо. Ответственность - вот что должно стать богом каждого из нас. Не плата за грехи, - но равновесие должно быть своевременно восстановлено. Может, пришло мне в голову, и старика задела отметка уровня при возврате на положенное место. Кто его знает, как он жил раньше. Но умирать сейчас он не собирался, это я знаю точно. Он был даже слишком живой для этих мест. И какие-то случайные жалкие гниды все испортили - это казалось мне самой большой несправедливостью. Вот я говорю: воздаяние да свершится; возмездие да свершится; справедливость да свершится. Справедливость - верное слово.
"Хаксли, - разговаривает капитан по ближней связи, - готовь машину к отлету. Из эфира не выходи. Если нас нечаянно перестреляют, уходи один. И не выпускайте их с планеты. Жахните по ним с орбиты, наши перделки еще способны на что-то?.." "Так точно, капитан". "Ты понял меня, Арт?" "Понял, капитан. Удачи!"
Оставляем машину, дальше - идем пешком, точнее, бежим. "Поле вызывает базу". "База на связи". "Эмилио, вы их видите?" "Видим", - подтверждает Эмилио. "А нас?" - спрашивает капитан. Недолгое молчание. "Теперь и вас тоже", - сообщает Сальванти. "Это хорошо", - замечает капитан. "Можно запустить по ним ракету", - предлагает Эмилио тоном, как будто речь идет о меню на ужин. "Не надо. Сами справимся, - отказывается капитан. - Мы уже почти на месте".
Корабль гнид - в плоской котловине среди низких холмов. На подходах к ней - обширная россыпь больших и маленьких камней, нагромождение мусорных куч. Ветер сметает с них лохмотья. Красное солнце садится за гряду холмов, под сизым небом багровая лента заката, резкие тени пролегают от камней. Мы ныряем в эти тени, продвигаясь короткими перебежками: капитан по центру, я и Крайтон - с флангов. Мы расходимся широко и теряем друг друга из виду. Мимикрирующее покрытие уникомов сливается с камнем, - но костюм уверенно показывает зеленые точки, ползущие к оранжевому треугольнику, и шесть...нет, семь красных точек возле него. Перевес в два раза. Зато мы регулярная армия. Кораблик вдалеке посверкивает полировкой теплоотводной брони, не то, что у нас...это действительно челнок, вертикального влета и посадки, рядом с ним - какое-то неотчетливое шевеление. Мы подбираемся совсем близко: задница корабля распахнута настежь, по трапу движутся люди, и при двукратном зуме я даже лица их разберу...но тут далеко слева Крайтон влетает в растяжку. Сигналка взмывает под вечернее небо на ломаном дымном хвосте и повисает ослепительной магниевой звездой. Крайтон визжит от неожиданности. Я валюсь за ближайший камень. Одного не пойму, почему они не выставили боевую. Испугались, наткнется кто-то из своих?.. Срабатывая, сигналка издает особо неприятный звук. По этому звуку люди у корабля попрятались, словно потревоженные крысы. Как хорошо обученные крысы. Капитан умеет трактовать все в свою пользу. Он нахально выпрямляется на валуне во весь рост и выпускает из подствольника гранату прямо в раззявленное брюхо челнока. Оттуда выкатывается подкопченный клубок пламени и расплывается в небесах. Капитан неспешно перезаряжает и выпускает еще одну. Потом как-то даже нехотя слазит в укрытие. От такой самоуверенной наглости врагам положено беситься. Прощальный салют по гнидам отгремел. Для нас это - все равно что приказ пленных не брать. Вам теперь никуда не улететь, если только помощь не свалится с неба, но поддержкой небес мы заручились покрепче, чем вы. Нас всего трое, но мы терпеливо выковыряем вас здешних скал. Мы здесь хозяйничаем. Точнее, и мы, и вы здесь гости. Но мы, как ни крути, - все-таки частые гости.
Пули с нарастающим звуком прилетают из предвечерья. Они вкрадчиво жужжат надо мной, и от их голосов сладко съеживается кожа на спине. Пули отщелкивают по камням, рикошетируя с искрами. Они шлепают в мусорные завалы, измельчая мусор в труху, а труху - в пыль. Мне на лицевой щиток сыплется ржавчина. Я лениво постреливаю на шум. Винтовка Гаусса выплевывает заряды почти беззвучно, только присвистывает механизм, подающий патрон. К эти коротким присвистываниям - гниды экономят боеприпасы - прибавляется раскатистое "то-точ", "то-точ" какого-то старого огнестрельного оружия. Я все пытаюсь выследить любителя древности по тепловому следу от разогретого ствола, но тот надежно укрыт камнями. Они нас не видят, мы их, правда, тоже. Я повожу стволом туда-сюда, но рамка целеуказателя в шлеме остается бледной. Я осторожно обхожу груду хлама. Скоро будет темно: наши костюмы не увидишь ни в инфраоптике, ни в обычной. Тогда мы выйдем и возьмем их за жопу твердой рукой... Они немного на возвышенности, мы немного в низине, к ним нужно подниматься по склону, вот что нам мешает. Капитан наверняка ищет, где обойти. Внезапно красный палец лазера тычет в нашу сторону и начинает шарить по камням, пытаясь раздавить нас, как козявок. Дело принимает дурной оборот. Камни с треском лопаются, с шипением взлетает пар. Дождавшись, пока конденсатор лазера разрядится, капитан опять стреляет из подствольника с расчетом напугать и с риском того, что его мозги будут поданы в кастрюле из собственного шлема. "Снайпер, - передает он мне, - работай. Мы прикроем".
Мне нужно время взобраться на мусорную кучу. Позиция, честно говоря, - дерьмо. Капитан с Крайтоном бросаются вперед, я лезу все выше, проваливаясь по колено, стараясь исчезнуть. На вершине ровно дует ветер. Я шлепаюсь на спину и, уставясь в купол неба с первыми звездами, расчехляю винтовку. Потом переворачиваюсь на живот, активирую ее. Она выпускает мономолекулярные корни и моментально врастает ими в свалку. Я отпускаю руки: она покачивается на ветру, как странное растение на гибком стебле, подмигивая зеленым глазком, видным только мне. Потом управляющий сигнал сокращает нити мономолекул, и винтовка застывает в боеготовности. Я облизываю губы и берусь за нее: подсоединяю "хвост" к уникому, включаю фотоумножитель, чуть придавливаю спуск и обвожу слева направо широкий, градусов сто, сектор. Винтовка одну за другой захватывает шесть целей. О, как вы неосторожны, торжествую я. Сейчас я нечеловечески зряч. Я сижу над миром как мстительный божок. Повелитель жизни и смерти отдельно взятых людишек. Моя власть достигает их, заключенная в цельнометаллическую оболочку. Я мысленно делю сектор пополам и оставляю себе левую половину. Я отбиваюсь по ней как на стрельбище: выстрел - следующий заряд уходит в ствол... Винтовка легко отдает назад - все-таки энергия у пуль на вылете большая. Три вспышки внизу разделяет ровно две десятых секунды.
"Барни, - зовет меня капитан, - спускайся. Они сдаются".
И я схожу со своего престола, шаг за шагом уменьшаясь до обычного человеческого состояния. Кровь сильнее толкается в виски, сдавливая глаза. Шлем я раскрыл: лицо горит, волосы слиплись от пота. Томительная слабость мучает колени, как после переноски тяжелых предметов. Гауссовку я закинул за спину, а снайперку - прижимаю к груди, как любимое дитя. Впереди в сумерках мерцают язычки огня. Косой черный дым тяжел и не достанет неба: полоса гари тянется над холмами. Дым слоится в неподвижном холодном воздухе. Закат еще отсвечивает из-за края земли, но оставляет нас, а выше начинается ночь, усеянная звездами, и между звездами мчится крохотная тусклая точка - один из глаз Сальванти...
Вот, кажется, ничего не должно гореть в этих челноках, - а все равно горят. Любой десантник вам скажет, как они горят.
Я - жалкий смертный: вот - капитан, темный, громадный и недвижимый, как верховный демон. Пламя изменчиво освещает часть его совершенно невыразительного лица. Он помыкает пленными: те послушно выволакивают из камней трупы и складывают рядком. Завидев меня, капитан говорит: "Это наш снайпер. Можете сказать ему спасибо. За то, что вы таскаете за ноги своих друзей, а не они вас". Пленные смотрят на меня без интереса: я для них - вовсе не повелитель жизни и смерти, а обыкновенный парень с винтовкой. Капитан - другое дело, капитан - их надежда, они так и ждут от него благодати, так глядят ему в глаза, они его почти любят. Дай им волю, они попытаются ему понравится. Они так несчастны, эти бедные сраные засранцы. Их лица вытягиваются от вины. Все четверо - молодые ребята, лет по двадцать с небольшим, одинаковые, как плоды серийного производства. Новенькие стандартные уникомы без опознавательных знаков. На трупах - такие же костюмы. Трупы изуродованы страшной пулей... Я тупо роюсь в оружии, сваленном на землю. Рядом прохаживается Крайтон со стволом наперевес... Полиуглеродное ложе с толстенной трубой, кабель и батарея: боевой лазер. А вот я отыскиваю нужное: Калашников АК-74 китайского образца. Антиквариат...
Я чую, как пленные у меня за спиной думают умоляюще, с тоской и досадой, откуда, и главное, зачем мы взялись. Нет, ну какие все-таки невезучие суки: потерять воду из реактора, сесть в безводном районе...наткнуться на нас. Дома сидеть с такой кармой. Один из них задавленно спрашивает: "Кто вы такие?" "Федеральная армия, - дружелюбно поясняет капитан. - Я капитан федеральной армии. Это - лейтенант федеральной армии. А вон там - сержант федеральной армии". Федералы, с болью в голосе шепчет кто-то, как будто наше существование стало для него самым неприятным фактом за всю его жизнь. Да, в общем, так оно и есть... "Расскажите мне, - просит капитан почти ласково, - зачем вы его убили? Забрали бы воду. А убивали зачем?" Капитан не спрашивает имен. Капитана не интересует, для чего они прилетели. Мы не собирались на самом деле, оправдываются пленные, сами не знаем, как получилось...мы сначала в собак стреляли, ляпнул кто-то, и все замолчали. Кто главный, спросил капитан. Вон...лежит. Понятно, кивнул капитан. Пришел Крайтон, принес два продолговатых бруска тяжелого серебристого металла. Это что, показал капитан, - платина? Платина, подтвердили они, платино-иридиевый сплав. Там еще есть, сказал кто-то с затаенной надеждой. Ладно, решил капитан, может, Сальванти на что сгодится... А вы, обратился он к пленным, становитесь на колени.
- Нас должны судить! - сказал кто-то беспомощно.
- Должны, - не стал спорить капитан.
"Парни, - сказал он нам, - я вас участвовать не зову. И приказывать я не вправе. Но вы посмотрите. Не отворачивайтесь. Лучше вам посмотреть". Голос у капитана был...не знаю. Первый раз я слышал у него такой голос.
Затем капитан вынул свой "S&W", а носит он его не на предохранителе, я заметил, - и, даже не морщась, прострелил каждому затылок. Последний не выдержал: вскочил и побежал прочь. Мы с Крайтоном привели его обратно...
Давайте их в огонь, распорядился капитан. Мне вдруг ни с того ни с сего стало жалко новых костюмов, я сказал: может, заберем костюмы... "Лейтенант, - с угрозой сказал капитан, - ты думай, что говоришь". Мы перетаскали их по одному и побросали в раскаленную глотку транспортного люка. Дрожащий зной плыл оттуда, разогревая поверхность наших уникомов. Высокий писк сигнала "желтой тревоги" погнал нас прочь. "Реактор потек, - откомментировал капитан. - Пора убираться".
Пятна света от фар, качаясь, выхватывают признаки нашего пути. Признаки как призраки. Дорога белеет, словно голая кость, пыль движется у стекла, как планктон. Из темноты по сторонам выступают плоскости странных углов. Иногда луч упирается в пустоту и, рассеиваясь, исчезает вдали. Меня это неровное качание совсем не успокаивает. Я чувствую, как внутри меня под ребрами разрастается безудержная кисельная слабость. Я осторожно глотаю воздух. С каждым вдохом все сильнее темнеет внизу глаз. Я беспокойно ерзаю на сиденье, пытаясь справиться с собой. Капитан, покосившись на меня, останавливает машину. "Выйди, Барни", - говорит он мне, и в голосе его мне чудится сочувствие. Это очень трогательно. Нет сил его не послушаться: я вываливаюсь за дверцу, делаю пару нетвердых шагов и с размаху блюю в кювет. Непростительная темнота сгущается перед глазами, и я чувствую руками землю. Холодный пот на висках, унижение, тягучая слюна, - я с трудом отплевываюсь: меня трясет, как старую алкогольную тварь. Я готов корчиться от позора. Отвращение к себе невозможно пересилить, кажется, оно сломает меня всего, чувство настолько мощное, что... И вдруг ночь становится кристально ясной, как прозрачный лед. Мир, распахнутый вширь, обращен внутрь себя тысячей глаз и смотрит с завидным спокойствием на себя, и на меня, согнутого пополам в его глубине. Мир молчит, его тишина похожа на журчание воды или легкую улыбку. Эта минута давалась мне узнать наслаждение покоем. Тишина, звук ветра, покашливание у машины. Я оглядываюсь: на фоне более светлого неба - угловатый контур машины и два темных силуэта. Капитан и Крайтон терпеливо меня ждут. А сержант покрепче оказался...
Моя жизнь менялась, а я думал, что ничего не происходит. Как бы ни расцвела эта земля, для меня она теперь окончательно мертвая. Прах еще нескольких мертвецов добавился к праху восьмидесяти миллионов покойников. Ночь еще не кончалась, а мы уже ехали от одних трупов к другим трупам, и то, что одни были нам дороже, чем другие, ничего не решало. Одно мертвое тело ничем принципиально не отличается от другого мертвого тела. Падаль и падаль...
Я карабкаюсь наверх. Оказывается, здесь довольно высоко: я чуть сам себя не спустил с откоса. Я слышу, как капитан переговаривается с базой; говорит капитан. Сальванти шепчет в ответ. "Не запрашивай", говорит капитан. Чириканье и шелест. Пауза. "Можешь запросить. Но они не ответят. Запроси их, а потом спали".
Внутри станции механизмы неощутимо приходят в движение. Вся электроника - кремний и керамика, оптоволокно, пляска электронов, бег фотонов - лишь оболочка, наносное, тлен, - хотя без нее станция глуха, слепа и похожа на безумца, объятого параличом. Но механическим внутренностям все равно. Серебристые кольца и полукружия доворачиваются на доли микрона, и шкала дальномера замедляет бег, уточняя линейное удаление цели: сотни метров - метры - сантиметры. Раскручиваются волчки гироскопов: станция хищно оживает, чуя жертву. Станция притаилась в тени планеты, как многоглазая тварь. Жертва - быстрая тусклая искра - уже попала в паутину спутников, и ловчая нить дрожит. Лазер целеуказателя рыскает в пространстве, выстреливая тысячу микроимпульсов в секунду и вычерчивая собачью кривую траектории убегающей цели. В один из моментов луч тычет в цель: это похоже на быстрое касание пальцем горячего. Станция вцепляется в бегуна и больше не выпустит его из своих объятий. ЭМ-пушки выплевывают широким веером десяток снарядов - глыбы по пятьдесят килограммов отличного грязного космического льда из замерзшей углекислоты, который мы самостоятельно приволокли из-за орбиты, разделали, как кита, и забили в пушку туго. Глыбы уносятся с огромной скоростью, остро сверкнув. Большинство из них верно мажет и пересечет траекторию бегуна далеко позади и далеко впереди по его движению. Зато две ложатся, кажется ровно в одну точку, но это не хватает разрешения у глаза, а в оптике видно, как одна глыба бьет серебристое тело корабля в хвост, а другая - в гриву. Мониторы наблюдения заливает белый свет: в окулярах распускается цветок ослепительного огня и бледнеет, рассеиваясь в пустоте. Некоторые глыбы прорывают его кисею, уходя в глубокое непостижимое пространство. На небосклоне планеты расползается пятнышко светлой пленочки, потом стягивается и исчезает. Это была заведомо нечестная игра по нашим правилам: ни времени помолиться, ни времени испугаться. Показав молниеносное жало, станция прячет его и опять бессонно затаивается.
"Цель поражена", - удовлетворенно докладывает Сальванти, жестко щурясь. Лицо его бесстрастно. И рука не дрожит. Бог помогает правому.
Угли на пожаре уже остыли. Ветер пересыпает пепел тонкими пальцами. Запах гари настырно лезет в ноздри: я нюхаю воздух, как встревоженная лошадь. И тошно, и противно, но все время хочется принюхаться. Надо хоронить мертвецов, - и это молчаливое соглашение не обсуждается, и мы беремся за это дело. Крайтон, подсвечивая себе фонарем, отыскивает в доме пару лопат, и выносит нам, разводя руками: слабый прогресс в этом виде человеческой деятельности. Два часа мы посменно долбим каменистую землю во дворе. Приготовив три ямы - побольше и поглубже для старика, поменьше для собак, - опускаем в них тела, зарываем. Вроде надо идти прочь, а вроде бы еще не все сделано, но говорить слова - последнее из того, что сейчас нужно. От сожаления хочется плевать...
Из дверного проема теплицы медленно выходит тепло. Мы заглядываем туда в нерешительности. Зелень теснится под запотевшим стеклом. Сонный дух прелой почвы напитан влагой. Свет кварцевых ламп чуть подрагивает. Кажется, придется все это бросить. У меня возникает идиотская мысль: может, поселить здесь кого-то из наших...но тут я представляю, каково здесь будет одному, мне, например, или Крайтону, - и помалкиваю. "Разбить, - предлагает Крайтон. - Все равно пропадет. Возьмем с собой пару штук..." "Оставим, - говорит капитан. - Я, конечно, не спец, но черт его знает, - вдруг что выживет. Помню, - продолжает он задумчиво, - читал старый рассказ: про гибель одной колонии. Там последний оставшийся в живых космонавт посадил на могилах погибших зеленые растения и сам умер между грядок. Растения на органике сразу пошли в рост... Я вот думаю, - добавил он как-то даже стеснительно, - может, и правда, взять потом...да и посадить..."
Я вспоминаю слова старика: "Снится иногда: просыпаюсь, иду на двор, - а солнце над зелеными холмами встает...и просыпаюсь... Есть у меня одна задумка...ну, ладно". Теперь понятно, какая задумка. Но на это не хвати и сотни человеческих жизней, и тем более - кусочка, что оставался у старика, да и тот у него отняли. Гниды сделали самое плохое: испохабили такую мечту...
Я лежу и медленно дышу, широко раскрыв глаза в темноту. Вселенная невозмутимо поворачивается вокруг меня. Это невидимое движение не дает мне заснуть, хотя я снова и снова пытаюсь это сделать. Мне жарко. По телу путешествует два кубика раствора синтагента - мощного нейросупрессанта. Синтагент снимает перевозбуждение коры и подкорки, не отличая одно от другого. Действие препарата прямолинейно как удар дубиной, и нивелирует человеческое сознание к состоянию овоща. Проездом в нирване. Но у меня вместо расслабления затык, как после долгой умственной работы. Все равно, что после приема слабительного мучиться запором. Я таращусь в темноту. Наверное, мало принял. Но большая доза этой дряни может оставить тебя расти на грядке. Пускать слюни и ходить под себя - не моя мечта. При частом употреблении синтагент убивает клетки мозга... Салатовая горошина светодиода на корпусе часов за моим изголовьем - тлеющее корабельное время. Я чувствую ее свет.
Мысли выскакивают в голове, как строчки отчета.
О происшедшем не будет сделано никаких записей.
Если кто-то заинтересуется стариком, скажем, что он сам умер. Любой из нас может сам умереть. Только вряд ли про старика вспомнят.
Сальванти с МакКаннаханом нас не расспрашивали. МакКаннахан закатил обед. Я думал, не смогу есть, но жрать все равно хотелось. Жрать и спать - две главные потребности организма. И еще - гадить. Остальное - мелочь.
Я, Барни Зоммерфельд, двадцати трех лет от роду, вдруг понимаю, что жизнь не может все время течь одинаково. Даже там, где древнее железо обращается вокруг мертвого мира, и где мы застыли, как твари в смоле, сберегая никому не нужные тайны. Рутинная служба для кучки людей с окраины. Еще три года вахты, и я пошлю к чертям армию. У меня будет форма, вещмешок и кое-какие деньги на счету. Это немало. Только я, аутсайдер, как старая шестеренка, могу искрошить свои зубцы о зазубрины новых обстоятельств и вещей. Не обязательно, но это стоит принимать во внимание. Я не задумывался об этом...
Сальванти поставит памятник старику и его собакам из светлой платины.