Помню, как в детстве я с родителями ездил на праздник в Белой Сакуре.
Это было давно, с тех пор многое изменилось, и больше я никогда не
слышал такого звонкого пения эльфов и таких страшных историй про
гоблинов, которые рассказывал мой двоюродный брат, а мы, почти
незнакомые друг другу дети, лежали вокруг стога сена и маленькие
гоблины выскакивали из-под телеги, размахивая руками, чтобы испугать
нас. Потом я убежал и бродил по пустой деревне, издалека доносились
звуки праздника, а я шел по главной улице и подолгу читал вывески,
чуть было не зашел в оружейную, но потом испугался, и заглянул в
музыкальную лавку. Там было почти темно, лишь мягко ложился на пол
отблеск огней сквозь опущенные занавеси на маленьких окнах, хозяин
сидел на диване и дремал, почти не замечая меня; я взял со столика
диски - это была эльфийская музыка. Смеркалось, а в комнате было еще
темнее.

От детства у меня осталось еще одно яркое воспоминание - как мы
ездили устанавливать новые Светочи. Я был тогда слишком мал, чтобы
понимать, что происходит, но теперь по вечерам, глядя на медленно
затухающий Северный Светоч, или изучая карту Земель и наталкиваясь на
условное изображение источников света в нашем подземном мире, я смутно
вспоминаю то ощущение радости и восторга, которым был переполнен не
только я, маленький ребенок, но и все вокруг, когда поднялись столпы и
засиял свет, потеснивший тьму, и одновременно вдали взошло солнце
второго Светоча и мягкие двойные тени протянулись от каждого дерева и
от каждого человека.

Теперь я могу только вспоминать - я остался почти один, и никто больше
не приходит к нам - не прибегает быстроногий эльф-вестник, чтобы
посидеть с нами за столом, рассказать новости и наутро уйти дальше; не
приходят из лесов гоблины-охотники, чтобы весело торговаться на
ярмарке, а потом, сидя вокруг костра, петь свои непонятные песни; лес
опустел, сосны качают ветвями, понапрасну осыпая пожелтевшие иглы,
покосы поросли осокой, отпущенные на свободу кони проносятся вдали по
лугам неуловимой тенью. Все ушли, все куда-то исчезли - кто вверх, на
поверхность земли, где светит настоящее солнце; кто вниз, где, по
слухам, на непостижимой глубине, есть пещера больше нашей, в которой
тоже светит солнце - не то, вокруг которого вращается планета, а
другое, подземное, непредставимое для тех, кто, подобно мне, вырос в
двойных тенях Светочей.

Наш дом, в котором раньше не затихала музыка, который был полон
народу, теперь замолк и опустел; со мною остались только старый Филипп
и его жена, которые почему-то до сих пор не ушли, но они почти не
выходят из своей комнаты, только когда я иду к пулемету, Филипп иногда
помогает мне зарядить новую ленту и некоторое время стоит позади,
когда я уже лег и прицелился. Но потом он уходит, и я снова остаюсь
один, и напряженно вглядываюсь в оптический прицел, но вижу только
черный кружок дула направленного на меня оружия.

Оптический прицел на пулемете почти бесполезен; я снял его с винтовки,
только чтобы наблюдать за своим врагом; вот и сейчас, кроме дула, я
вижу его плечи - он, как и я, лежит, но пулемет у него другой
конструкции, без щитка, и я могу видеть его руки. Но это ничего не
дает - если я выстрелю, я не попаду, а когда я время от времени
стреляю наудачу, то ничего не происходит; в ответ он тоже начинает
стрелять, но промахивается; перестрелка прекращается, чтобы снова
начаться через несколько десятков минут. Так продолжается до шести
часов; после этого мы встаем и расходимся.

Сто раз я мог застрелить его, когда он выходит из дома, и он мог это
сделать, но мы одинаково дорожим своей честью, чтобы позволить себе
убить противника не в честном бою. Его дом стоит напротив моего; врага
моего зовут Александр, и, по-моему, он из тех, что пришли сверху в
последний раз; убив его, я смогу заслужить отдых.

Ее звали Ноэль; ни от кого, ни от эльфов, ни от гоблинов, не слышал я
таких чудных имен, и только его я повторял долгими теплыми днями,
вглядываясь в замутненный глазок прицела, когда весь мир сжимается до
размеров черного кружочка чужого дула. Ее присутствие заставляло меня
на время забыть о вечере эпохи, о том, что все ушли, что закат прочно
поселился в моем сердце, заставляло радоваться и грустить - о ее
судьбе, которая неизбежно настигнет ее, когда всех нас позабудут, и
диким виноградом зарастут наши дома. И поэтому я, наверное, не был
удивлен известием, которое должно было бы расстроить меня - известием
о том, что она ушла к Александру. Она выбрала не меня, но разве мог я
упрекать ее за это? От выбора ее зависело немногое, спасти ее не может
ни один из нас; так пусть же она напоследок насладится тенью былого
счастья, и пусть ничто не омрачает его.

Я встретился с ней на улице, разделявшей наши дома; она отвела взгляд,
увидев меня, но я взял ее за локоть, и мы пошли рядом по направлению к
бывшей главной площади, которая теперь пуста и начинает зарастать
травой. Она считала себя виноватой передо мной, и это беспокоило ее;
но я не мог допустить, чтобы она тревожилась, я хотел любой ценой
заставить ее забыть обо мне и обо всем, что было между нами; и я,
стараясь казаться честным и циничным, принялся говорить о себе
выдуманные на ходу гадости - как я приглашал в свой дом невинных
маленьких девочек, и что я вытворял потом с ними. Кажется, она не
слишком мне верила, но это не беда, пусть она сомневается, пусть хотя
бы на миг подумает, что это правда, и тогда ей станет радостно, что
она покинула меня, и хоть на краткий миг продлится ничем не
замутненное ее счастье.

Отпустив ее, я вернулся домой и яростно занял позицию перед пулеметом,
с трудом сдерживая себя, недовольный скрипучей лестницей, полутьмой на
чердаке и невозможностью нарушить законы чести и выстрелить в спину
Александру, когда он встает и уходит вниз. Догадываясь о моем
состоянии, Филипп покачал седой головой и сказал:

- Скорее бы вы убили их.

И с тех пор я старался не смотреть на нее, когда они вдвоем выходили
из дома на прогулку, а когда я случайно встречал их в поле, мы с
Александром вежливо приподнимали шляпы, я отворачивался и уезжал, и
хотя у меня в кармане всегда лежал заряженный револьвер, я не мог
позволить себе внезапно выхватить его и выстрелить, и ехал, гордо
подставляя врагу спину, и только благодаря тому, что он не менее
благороден, я до сих пор жив, несмотря на то, что каждый раз я
чувствую холодок в затылке и непреодолимое желание пришпорить старого
Цезаря, чтобы побыстрее скрыться в спасительной тени леса.

Лишь однажды промелькнула между нами тень понимания: когда в разгар
дня вдруг на мгновение погас Северный Светоч; это длилось меньше
секунды, а потом он снова засиял, но свет его уже не был таким, как
прежде, и я, глянув на Александра, понял, что он тревожится не меньше
моего; и тогда произошло чудо - мы одновременно встали, рискуя
получить пулю, и посмотрели друг другу в глаза. Слов не понадобилось -
опасность объединила нас, опасность смертельная, ибо если погаснет
Северный Светоч, ближайший к нам, света Южного не достанет для того,
чтобы сдержать тех тварей, что живут за пределами перекрывающихся
кругов освоенной части подземелья, и они, боящиеся света, выйдут из
тени, в которую не заходят даже гоблины, а эльфы рискуют отправлять
туда разведчиков только большими и хорошо вооруженными группами.

Почти не разговаривая, собирали мы снаряжение, и на следующий день
отправились в сторону холмов, на самом высоком из которых стоял Столп,
поддерживающий Светоч, и в мешке у меня лежало то, что я взял в
комнате отца, куда не заходил так давно; а сундук, в котором я это
взял, не открывали, видимо, с тех времен, когда устанавливали Светоч,
что так хорошо запомнилось мне. Я ехал и размышлял, понадобится ли наш
труд кому-нибудь - ведь мы исчезнем, а Светоч будет гореть, но никто
не будет с грустью провожать его вечером, и с радостью встречать утром
- не останется никого, кто способен радоваться или грустить. Может, в
теплых лесах на юге еще живут эльфы; но проверить это почти
невозможно, и они, глядя на Южный Светоч, размышляют, быть может, о
том же самом.

Подкопав Столп и наклонив его, мы обнажили его корни, и я бросил в яму
желтый кристалл. Александр считал, что желтый кристалл тут не
подходит, нужен розовый, но я не стал с ним спорить - что он может в
этом понимать? Кони паслись внизу, а мы здесь, на вершине холма,
возводили Столп, и впереди нам предстоял долгий, невообразимо долгий
путь домой, поверить в который здесь, на полюсе мира, почти так же
трудно, как в легенду о подземном солнце - единственную легенду,
которая может дать нам хоть какую-то надежду.