ГИНЗБУРГ Евгения Семеновна (1906-77), русская писательница, публицист, автор книги воспоминаний "Крутой маршрут" (ч. 1, 1967) о 18-летнем противостоянии испытаниям в сталинских тюрьмах, лагерях, ссылке, осмысленном как победа человеческого духа над злом.1904-1977 Е.С.Гинзбург родилась в Москве. Совсем юной уехала в Казань. Окончила Казанский университет и аспирантуру в Ленинграде. Получила ученую степень кандидата исторических наук. Читала лекции в Казанском институте и Казанском педагогическом университете, заведовала отделом культуры в газете "Красная Татария". Принимала участие в создании "Истории Татарии". У нее был муж - Павел Васильевич Аксенов, член бюро Татарского обкома партии, и трое детей.Мать В. П. Аксенова. И она была счастлива. Все это оборвалось в феврале 1937 года. "Настало время умирать или молча идти на свою Голгофу вместе с другими, с тысячами других" (Е.Гинзбург). И она взошла на Голгофу молча - не оговорив ни одного человека, не подписав ни одного протокола, не запятнав своей совести. Восемнадцать лет, вычеркнутые из жизни, и стали временем действия книги Е.С.Гинзбург "Крутой маршрут". источник "Крутой маршрут."	Евгения Гинзбург Темным утром под лагерной аркой, Так заливист овчарочий лай... В унисон и конвой, и овчарки, Все кричат нам: "Быстрее! Давай!". Темной ночью, в удушье барака, Как прерывист подавленный стон... Нет, не всякий здесь спит... Зато всякий Видит свой изнурительный сон. И в бессонном полуночном бденье, Не надеясь увидеть рассвет, Я вдруг чувствую злое сомненье: Был ли мальчик-то? Может, и нет? Вправду ль высились книги на полках? Расцветал ли кувшинками пруд? Из-под пальцев ребяческих тонких Выбегал ли наивный этюд? Вправду ль были высокие речи - Дерзновенья и глупости сплав? Загорался ли мартовский вечер? Или он догорел, отпылав? Может быть, так и было от века - Зона, вахта, овчарочий лай? Может, так вот всегда человеку И кричали: "Быстрее! Давай!"? Для всего, для всего слишком поздно. Даже поздно мечтать о тебе... Лишь безгрешные теплятся звезды, Непричастные к нашей судьбе... Совхоз "Эльген", Центральная зона, 7-й барак.
Варлаам (позднее исправивший себе имя на Варлам) Тихонович Шаламов родился в Вологде, в семье священника, известного в этом городе общественной деятельностью и многолетней враждой с местной церковной властью. В 1914 г. В.Шаламов был принят в гимназию, преобразованную впоследствии в ЕТШ (единую трудовую школу) ? 6, которую закончил в 1923 г. С целью приобретения трудового стажа работал в течение следующих двух лет рассыльным, помощником дубильщика, дубильщиком на кожевенном предприятии в Подмосковье. В 1926 г. поступил на факультет советского права в I МГУ, откуда два года спустя был исключен - "за сокрытие социального происхождения". 19 февраля 1929 г. попал в засаду, устроенную в подпольной троцкистской типографии От своей деятельности оппозиционера давать показания на следствии отказался. 22 марта того же года был осужден Особым совещанием Коллегии ОГПУ как социально вредный элемент к трем годам заключения в концлагерь. Наказание отбывал в Вишерском исправительно- трудовом лагере на Урале. 14 февраля 1932 г. тот же орган пересмотрел ранее принятое решение и определил Шаламову, по отбытию наказания, еще и ссылку в северный край на три года. Шаламов к тому времени уже освободился (по официальным данным, 11 октября 1931 г.) и, несмотря на объявленный розыск, задержан не был. Его местонахождение станет известным органам НКВД лишь летом 1935 г. В 1932-37 гг. Шаламов работает литсотрудником, зав. редакцией, зав. методотделом в отраслевых профсоюзных журналах "За ударничество", "За овладение техникой", "За промышленные кадры". К этому времени относится и публикация его первых рассказов. Повторно Шаламов был арестован 12 января 1937 г. Следствие интересовала его прежняя деятельность оппозиционера. 2 июня 1937 г. он был осужден Особым совещанием НКВД СССР за КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) на пять лет лишения свободы и в августе того же года был доставлен на Колыму. Жена и двухлетняя дочь Шаламова были высланы в Казахстан. На долю заключенного Шаламова выпали тяжкие испытания, в том числе и третье уголовное преследование, начатое против него в мае 1943 г., когда он работал забойщиком в особо-режимной зоне прииск "Джелгала". 22 июня того же года Военный трибунал войск НКВД при Дальстрое приговорил его к десяти годам лишения свободы за антисоветскую пропаганду. Местом заключения оставалась Колыма с ее "общими работами", вполне избавиться от которых Шаламову удалось лишь в конце сороковых годов после окончания фельдшерских курсов. В 1951 г. Шаламов досрочно, по зачету рабочих дней, был освобожден из лагеря, в 1953 г. покинул Колыму. Следующие три года он провел в Калининской области, работая на торфодобывающем предприятии агентом по снабжению. В июле 1958 г. Военная коллегия Верховного суда Союза ССР отменила ранее принятые в отношении Шаламова постановление Особого совещания НКВД СССР и приговор Военного трибунала войск НКВД при Дальстрое - за отсутствием состава преступления. К литературному творчеству Шаламов вернулся еще в 1949 г. В течение пяти-шести лет им было написано большое количество стихотворений, составивших шесть "Колымских тетрадей". В 1954 г. он вновь обратился к прозе, результатом чего стали поразительные по драматизму "Колымские рассказы" (автор объединил их так же в шесть сборников), близкий к документальному жанру "антироман" "Вишера" и мемуарная "Четвертая Вологда". Но напряженная литературная работа не принесла автору страстно желаемого успеха и душевного успокоения. Несмотря на появившиеся еще в 1956 г. в центральных журналах - немногие, правда, - подборки стихотворений и выход сборников - всего их, начиная с "Огнива" (1961 г.), при жизни автора было издано пять, его известность не вышла за пределы узкого круга любителей поэзии. Более известен он стал как автор "Колымских рассказов", ходивших в "самиздате", - от их публикации отказался даже весьма либеральный в то время "Новый мир". Непризнание "Колымских рассказов" привело Шаламова к глубокому душевному кризису. Публикация некоторых из них, осуществленная в начале семидесятых годов на западе, и последовавшее, возможно, не совсем искреннее отречение Шаламова от этой публикации и ее осуждение, еще более затруднили ему жизнь, в том числе и остракизмом, которому он был подвергнут за это отречение некоторой частью "прогрессивной общественности". Одинокий, больной, непризнанный писатель в конце семидесятых годов впал в полную беспомощность и в мае 1979 г. был помещен в Дом престарелых и инвалидов на окраине Москвы, в Тушине. Через два с половиной года, 14 января 1982 г., по медицинским показаниям он - слепой, глухой и никого уже не узнающий - был перевезен в специнтернат для психохроников. Здесь Шаламов не прожил и трех дней. А.Бирюков источник другие стихи	Варлам Шаламов Я беден, одинок и наг, Лишен огня. Сиреневый полярный мрак Вокруг меня. Я доверяю бледной тьме Мои стихи, У ней едва ли на уме Мои грехи. И бронхи рвет мои мороз И сводит рот, И, точно камни, капли слез И мерзлый пот. Я говорю мои стихи, Я их кричу. Деревья голы и глухи, Страшны чуть-чуть. И только эхо с дальних гор Звучит в ушах, И полной грудью мне легко Опять дышать. Под Новый Год я выбрал дом... Под Новый Год я выбрал дом, Чтоб умереть без слёз. И дверь, окованную льдом, Приотворил мороз. И в дом ворвался белый пар, И пробежал к стене, Улегся тихо возле нар И лижет ноги мне. Косматый пудель, адский дух, Его коварен цвет, Он бел, как лебединый пух, Как новогодний дед. В подсвечнике из кирпича, У ночи на краю, В углу оплывшая свеча Качала тень мою. И всем казалось - я живой, Я буду есть и пить, Я так качаю головой, Как будто силюсь жить. Сказали утром, наконец, Мой мёрзлый хлеб деля: - А может, он такой мертвец, Что не возьмёт земля? Вбивают в камни аммонал, Могилу рыть пора, И содрогается запал Бикфордова шнура. И без одежды, без белья, Костлявый и нагой, Ложусь в могилу эту я - Поскольку нет другой. Не горсть земли, а град камней Летит в моё лицо. Больных ночей, тревожных дней Разорвано кольцо. Под Новый Год я выбрал дом, Чтоб умереть без слёз. И дверь, окованную льдом, Приотворил мороз. *** Говорят, мы мелко пашем, Оступаясь и скользя. На природной почве нашей Глубже и пахать нельзя. Мы ведь пашем на погосте, Разрыхляем верхний слой. Мы задеть боимся кости, Чуть прикрытые землей. *** Ты держись, моя лебедь белая, У родительского крыла, Пролетай небеса, несмелая, Ты на юге еще не была. Похвались там окраскою севера, Белой родиной ледяной, Где не только цветы - даже плевелы Не растут на земле родной. Перепутав значение месяцев, Попади в раскаленный январь. Ты не знаешь, чего ты вестница, Пролетающий календарь. Птица ты? Или льдина ты? Но в любую влетая страну, Обещаешь ей лебединую Разгулявшуюся весну. Но следя за твоими отлетами, Догадавшись, что осень близка, Дождевыми полны заботами Набежавшие облака. *** Здесь морозы сушат реки, Убивая рыб, И к зиме лицо стареет Молодой горы. С лиственниц не вся упала Рыжая хвоя. Дятел марши бьет на память, Чтоб бодрился я. Снега нет еще в распадках. Не желая ждать, Побелели куропатки, Веря в календарь. Рвет хвою осенний ветер, Сотрясая лес. День - и даже память лета Стерта на земле. *** Я в воде не тону И в огне не сгораю. Три аршина в длину И аршин в ширину - Мера площади рая. Но не всем суждена Столь просторная площадь: Для последнего сна Нам могил глубина Замерялась на ощупь. И, теснясь в темноте, Как теснились живыми, Здесь легли в наготе Те, кто жил в нищете, Потеряв даже имя. Улеглись мертвецы, Не рыдая, не ссорясь. Дураки, мудрецы, Сыновья и отцы, Позабыв свою горесть. Их дворец был тесней Этой братской могилы, Холодней и темней. Только даже и в ней Разогнуться нет силы.
Нина Ивановна Гаген-Торн (1900-1986). Из семьи обрусевших шведов, отец - военный хирург. Закончила аспирантуру Петербургского университета, занималась научной деятельностью. Первый арест в 1936 г., пятилетний срок отбывала на Колыме. Повторный арест в 1948 г., по 1952 год отбывала свой срок в Темниковских лагерях, затем - ссылка. После реабилитации - продолжение научной деятельности, издание ряда трудов. источник	Нина ГАГЕН-ТОРН Колыма Мы выходим на рассвете, Целый день стоим с пилой; Где-то есть жена и дети, Дом, свобода и покой. Мы о них давно забыли - Только больно ноет грудь. Целый день мы пилим, пилим И не можем отдохнуть. Но и ночью отдых краток: Только, кажется, прилег В мерзлом холоде палаток, Уж опять гудит гудок, И опять мы начинаем. Режет ветер, жжет мороз. В Колыме, я твердо знаю: Сколько снега, столько слез. Пос. Эльген, Колыма, 1940 * * * Ветер тонким песьим воем Завывает за горой. Взвод стрелков проходит строем, Ночь... Бараки... Часовой... Это - мне, а что с тобою? Серый каменный мешок? Или ты прикрыл рукою Пулей раненный висок? Колыма, Магадан, осень 1937 г. * * * На свете есть много мук, Но горше нет пустоты, Когда вырвут детей из рук, И растить их будешь не ты. Ты живешь. Но случайный смех, Детский голос, зовущий мать, И память встает о тех, И ранит тебя опять. Ран любовных горят края, Горек запах родных похорон, Взявшись за руки, скорби стоят - Всех их смоет река времен. Но не смыть, не забыть, не залить, Если отнял детей чужой - Эта рана всегда горит, Эта горечь всегда с тобой. * * * Тихо пальцы опускаю В снов синеющую воду. Снег весенний в полдень тает, Оседая - пахнет медом. По лесам проходят тени, Улыбаясь дальним склонам. В неба колокол весенний Солнца бьет широким звоном. Я сижу, смежив ресницы, В пальцах сны перебирая, И душа, тяжелой птицей, К небу крылья подымает. 20 мая 1939 г. Барак ночью Хвост саламандры синеет на углях, Каплями с бревен стекает смола, Лампочки глаз, напряженный и круглый, Щупает тени в далеких углах. Чья-то ладонь в темноте выступает, Дышит тяжелыми ребрами дом. Бьется, как птица под крышей сарая, Маленький Эрос с подбитым крылом. Колыма, 1939 г. * * * Что же? Значит истощенье? Что же - значит, изнемог? Страшно каждое движенье Изболевших рук и ног. Страшен голод: бред о хлебе. "Хлеба, хлеба" - сердца стук. Далеко в прозрачном небе Равнодушный солнца круг. Тонким свистом клуб дыханья, Это - минус пятьдесят. Что же? Значит умиранье? Горы смотрят и молчат. Эльген, Колыма, 1940 * * * День мой в труде тяжелом, С лопатой в руках течет, А мысли летят, как пчелы, С цветов собирая мед. Весенние перья солнца На комья земли падают, Цветы раскрывают донца, И все это - радует. Но кругом - человеческие лица Молчаливы, как морды животных, Оттого по ночам мне не спится, Я лоб оттираю потный. 1948 г., Потьма * * * Все понятнее свобода, Все доступнее покой... Ты в себя уйди, как в воду Погружаясь с головой. Там, под темными пластами, Плавай, щупая песок... Глубже... Сны пошли кругами... Глубже... Мысли поплавок Где-то сверху там молчанье. Но прозрачность - холодна. Красным окунем сознанье Понимается со дна Потьма, 10-ый лагпункт.1949 г. * * * Комары звенят по лесам, Тонко поют луне. Ночью знаю: ты сам Думаешь обо мне. По полетам гусиных стай, По зеленой крови цветов, Проливаемой через край - Слышу твой зов. Он прошел через сотню дорог, Он дыханьем стоит в окне. Значит, тоже не смог Ты забыть обо мне? Значит, снова встречай, Через тысячи лет Каждый май На земле возникающий свет. Пересылка в Потьме, 1949 г.
О Лесе Белоруске не слышал почти никто. Хотя в "Крутом маршруте" Евгения Гинзбург сравнивает эту поэтессу с самой Ахматовой. Но в лагере Эльген, что по-якутски значит "мертвый", в котором сидела Евгения Гинзбург, стихо- творения Леси Белоруски расходились под псевдонимом Эриния. Некоторые из них стали песнями. Мелодии поэтесса придумывала сама. Ну, сравнения с Ахматовой сгинувшая совсем молодой в холодном пекле Колымы Леся Белоруска, по-моему, все-таки не выдерживает. А вот рядом с Анной Барковой, тоже узницей сталинских лагерей, я бы ее поставил. Причем на книжную полку. Но, к сожалению, такой возможности пока нет. Стихи Леси Белоруски только-только начала переводить на русский воронежская поэтесса Галина Умывакина. А на белорусском они изданы лишь в прошлом году - в Минске, в сборнике "Жаныча. Планета. Будучыня" ("Женщина. Планета. Будущее"). В послесловии к публикации стихов Леси на родном языке говорится: "Несколько десятков ее стихотворений... уцелели в памяти ее подруг и дошли до нас... Стихи Эринии были открытым вызовом системе насилия, тем большим, что "кремлевский орел" представлялся поэтессе кровожадным, беспощадным и никчемным пожирателем жизни... Поэтесса понимала, что ее стихи - правдивые исторические документы, свидетельства на суде времени". Кроме нескольких десятков стихотворений-свидетельств, написанных в ГУЛАГе, и двух псевдонимов, до нас дошло подлинное имя Леси-Эринии: Лариса Петровна Морозова (по мужу). Ее девичья фамилия пока неизвестна. Фотографии не сохранились. Еще - можно понять по стихам, что у нее остались дети. Вот и все, что нам удалось узнать о замечательном поэте - жертве тотального государственного террора. Олег ХЛЕБНИКОВ источник	Леся Белоруска (Эриния) МАЛIТВА ДА КАЛЫМЫ Даль засцiлае iмгла... Тут - нi хлябо?, нi любвi... Матухна-Калыма, не пагубi, не ?мярцвi! Месяц завiс залаты акрайчыкам хлеба ?гары. Матухна-Калыма, голадам не замары! Белая даль навакол, ты нас iмглой агарнi: ? небе - крамлё?скi арол. Матухна, абаранi! Колымская молитва Даль застилает мгла... Ни хлеба тут, ни любви... Матушка Колыма, только не умертви! Хлеба краюшкой нам, месяц на небе, гори. Матушка Колыма, голодом не замори! Белой тьмы ореол, заметены пути... В небе - кремлевский орел. Матушка, защити! Магадан, пересылка, 1939 Тишина Им, что безвременно ушли из жизни, -великомученицам-лагерницам Павлине Мельниковой, Ляле Кларк, Асе Гудзь - с душевной болью и любовью посвящаю Над заснеженной долиной - тишина. А в глубинах этой горестной земли чьи-то дочери родные, как одна, замордованы неволей, полегли. Тишина... И только голос не затих этих мучениц страдалицы-земли. И немецкие овчарки рвали их, и свои же, в униформе, кобели. В дом нагрянула беда в глухой ночи. Крик ребячий: "Мама, мамочка, куда?!" Обещала: "Я вернусь, ты не кричи..." - и не знала, что уходит навсегда. * * * Впереди - Полюс холода, Охотское море - сзади. Между ними - моя молодость с замерзшей слезой во взгляде. Больница "Левый берег", 1944 Символика Железным колом бытие расколото. И сброд страною правит, и разброд. Союз народы жнет серпом... И молотом по головам всех без разбору бьет. Мылга, 1947 * * * От братства всех людей не отрекусь я, а нелюди - мертворожденный прах. ...Меня на Родине пытали белорусы. И латыши спасали в лагерях. В лагерном бараке Пишу, зачеркиваю... Нет, не так! "Не сотвори кумира" - помню это. Я воспеваю лагерный барак и сопку называю центром света. Я дверцу печки открываю. Ночь... Горят, горят и дарят свет поленья. Я к ним поэмы подложить не прочь, а вслед за ними - все стихотворенья. Пускай смолой наполнятся слова... Рожденье света я увижу снова: слеза течет... Слеза была сперва... А с той слезой вначале - было Слово! Израненной души неярок свет. Подруги спят... И бригадир Елена (кумира все же сотворил поэт!) спит в паутине зла - как боль "Эльгена". А над тайгою вызревает гнев и угрожает палачам острожным. ...Гвоздь забивает кто-то в ноги мне и в голову... И вынуть невозможно. И полнит сердце долгий-долгий звон. Мы все в гвоздях насквозь - и я, и строфы! Судьба распята. Дух выходит вон. И на тайгу упала тень Голгофы. Теплая долина, 1947 Перевод Галины УМЫВАКИНОЙ под редакцией О. ХЛЕБНИКОВА
Елена Львовна Владимирова (1902-?), родилась в С.-Петербурге, в дворянской семье. Во время гражданской войны сражалась на стороне красных. Позднее занялась журналистикой. В 1937 г. арестована как жена "врага народа". Муж - Л.Н. Сыскин, был расстрелян, единственная дочь Женя погибла под Сталинградом. В лагере на Колыме Елена Львовна вошла в подпольную группу (борьба со сталинщиной с позиций ленинизма), за что была приговорена к 15 годам каторги. Пробыла в заключении более 18 лет. источник	Елена ВЛАДИМИРОВА Мы шли этапом. И не раз, колонне крикнув: "Стой!", садиться наземь, в снег и грязь, приказывал конвой. И, равнодушны и немы как бессловесный скот, на корточках сидели мы до выкрика "Вперед!". Что пересылок нам пройти пришлось за этот срок! А люди новые в пути вливались в наш поток. И раз случился среди нас, пригнувшихся опять, один, кто выслушал приказ - и продолжал стоять. И хоть он тоже знал устав, в пути зачтенный нам, стоял он, будто не слыхав, все так же прост и прям. Спокоен, прям и очень прост, среди склоненных всех стоял мужчина в полный рост над нами, глядя вверх. Минуя нижние ряды, конвойный взял прицел. "Садись, - он крикнул. - Слышишь, ты! Садись!" Но тот не сел. Так было тихо, что слыхать могли мы сердца ход. И вдруг конвойный крикнул: "Встать! Колонна, марш вперед!" И мы опять месили грязь, не ведая куда, кто с облегчением смеясь, кто бледный от стыда. По лагерям - куда кого - нас растолкали врозь, и даже имени его узнать мне не пришлось. Но мне высокий и прямой запомнился навек над нашей согнутой спиной стоящий человек.
Надежда Августиновна Надеждина (1905-1992 г.г.). Писательница, автор многих прозаических произведений для детей. Родилась в Могилеве, в семье учителя гимназии. Закончила Московский университет. В заключении пробыла с 1950 по 1956 г.г. Срок отбывала в Потьме. Здесь приводятся стихи из ее первого поэтического сборника "Огонь негасимый" источник	Надежда Надеждина Правда, одна только правда Вам, кто пил горечь тех лет, Наверное, понять невозможно: Как же - стихи, а бумаги нет? А если ее не положено? Кто-то клочек раздобыл, принес, и сразу в бараке волненье: То ли стукач пишет донос, То ли дурак - прошенье. Ночь - мое время. Стукнет отбой. Стихли все понемногу. Встану, ботинки сорок второй, Оба на левую ногу. Встречу в ночной темноте надзор. "Куда?" - "Начальник, в уборную!" И бормочу, озираясь, как вор, Строчки ищу стихотворные. Что за поэт без пера, без чернил, Конь без узды и стремени? Я не хочу ни хулить, ни чернить, Я - лишь свидетель времени. Руку на сердце свое положив, Пол куполом неба - он чист и приволен - Клянусь, что не будет в стихах моих лжи, А правда. Одна только правда. И ничего более. Отсюда не возвращаются Когда переступишь этот порог И глазом в решетку ударишь, Забудь то слово, что знал и берег, Обжитое слово - товарищ. Ведь тот, кто стал жизни твоей господин, Скрепив твое дело скрепкой, Тебе не товарищ: он - гражданин. Я это запомнила крепко. - Руки назад! - О, здесь знают толк Во всех статьях униженья! Ведут. Сами пальцами щелк да щелк: Кто встретится - предупрежденье. И вдруг мне в затылок рукою - пли! Лицо мое к стенке прижато: Чтоб я не увидела, как повели Такого же невиноватого... Весь в заграничном. К свету спиной. Мастер ночного допроса. Здесь душно, как в камере под землей, Где воздух качают носом. Если задуматься: кто же он? Должно быть, просто набойка На тех сапогах, что топчут закон, Кого называют: "тройка". Все отобрали. Даже шнурок От трусов. Узлом их вяжу, чтоб не падали. "А вдруг вы..." - нацелен глаз, как курок. И голос вороны над падалью. "За что? Я не враг! Где правда, где суд?!" -"Где суд? - Гражданки, - усмехается: - Советую вам зарубить на носу: Отсюда не возвращаются!" Солнце на стебельке Быть или не быть? В тюрьме по-другому, Гамлет! Жить пли не жить? Это "тройка" решит за тебя. Выводят меня па прогулку. Воздух! Я пью его, но не прибавляется сил. Меня стерегут глухие, безглазые стены, И только тень па дне колодца-двора. Но стон! Я вижу весеннее чудо -У ног моих живое желтое солнце. Мохнатое крохотное солнце на стебельке. Можно его осторожно потрогать: мягко! Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет! Упрямый росток раздвинул щелку в асфальте, Расцвел одуванчик в тюремной пустыне двора. Солдатик глядит на часы: время. И снова уводит меня в камеру: служба. Но я уже не такая, какая раньше была. Пусть голос друзей сюда не доходит, Пусть стены по-прежнему глухи и немы, По в памяти светится одуванчик, Живое мохнатое солнце на стебельке. Уж если росток мог одолеть камень, То неужели правда слабее ростка! Счастье Разговор о счастье в бараке ночью. Первая топотом, чтоб соседей не разбудить: Счастье - это дорога. Идем и хохочем. С птицами песни поем, какие захочем. И за нами никто не следит. - Потом заскрипели нары; заговорила другая: - Глядите, вот руки, как их от стужи свело! Будь прокляты эти дороги, от них я седая! Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо я знаю, Зато хорошо я знаю, что счастье - это тепло. Тепло от печки, которая топится в доме, Тепло от ребенка, хотя бы родить на соломе. Тепло от налитого силой мужского плеча. И если на этом плече я выплачусь до рассвета, То, может, поверю: песня еще не спета, Может, поверю: жизнь можно снова начать. А третья сказала: - К чему так долго судачить? Собака зализывать раны в овраг залезает глухой. А я уж"; так устала, что ни смеюсь и не плачу. А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи, Что счастье - это овраг, заросший густой травой, Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной. Компот Матери чувствуешь всюду заботу. Из дома прислали пакетик компоту. Я его в кружке большой сварила. Что тут тогда в бараке было! Лежавшие па нарах зашевелились, Ноздри раздулись, губы раскрылись, Чтоб с вожделеньем и упованьем Вдыхать компотное благоуханье. В нашей бригаде, не ошибусь, Представлен почти весь Советский Союз. Глядя на братских народов лица, Я не могла не поделиться. Вылила кружку в ведро большое И долила доверху водою. Эта коричневая груша - Тебе, наша добрая русская Луша. Эта изюминка черноглазая - Гордой ханум с гор Кавказа. Эта украинская вишня - Тебе, Оксана, будет нелишней. Как ни делила, как ни старалась, Но ягод прибалтам уже не досталось. Но запах остался, но запах не лжет. В каждую кружку налит компот. Пир начался. Горемыки-подружки! Чокнемся, сдвинув, со звоном кружки. Забыты обиды, забыты невзгоды, Но не забыта дружба народов Кино Новое время стучится в окно: В столовой показывают кино. Но нам ни к чему слезливые драмы, Как кавалеров любили дамы. Хроника - это дело другое. Киножурнал не дает нам покоя. Бывает, что на экране встанет То переулок, то полустанок, Бывает, просто мохнатая елка У магазина в центре поселка, Но кто-то эту елку узнал - Пронзительный вопль прорезает зал. Волненье растет все сильней и сильней, Когда на экране - лица детей. Ведь те, кто пришли посмотреть кино, Детей не видели очень давно. Они лишились, утратив свободу, Права, дарованного природой Каждой особи женской на свете, Кто проживает на нашей планете: Женщине, кошке, корове, тигрице - Права рожать, котиться, телиться. В ответ на детское щебетанье В зале глухие звучат рыданья. В девственнице стонет живот, Ей не придется продолжить свой род. У молодицы тоскуют груди, В них молока для ребенка не будет У всех, кто постарше, руки кричат: Им так бы хотелось качать внучат. А где же их дочери, где их сыны, Какие на воле еще рождены? О них так красиво и газетах писали, "Цветами жизни" их называли. "Цветы" по детским домам разместили, "Цветам" фамилии переменили: "Забудь отца, и он враг, и мать!" Кто смеет так детскую душу терзать?! Как море в часы штормового прибоя, Зрительный зал бушует и воет... Так, может, напрасно разрешено В нашей столовой крутить кино?
Юлия Васильевна Панышева родилась в 1912 году. Окончила филологический факультет Ленинградского университета. Арестована в 1950 году, почти три года была в тюремном заключении: сначала в одиночной камере Лефортова, потом - на Лубянке. Освобождена в марте 1953 года. источник	Юлия ПАНЫШЕВА Лефортово Замкнулась камера Лефортовской темницы. Застыв от ужаса, стою. Исчезло всё, друзей потухли лица, И я одна у жизни на краю. И некуда кричать, и некому поверить На части сердце рвущую тоску... Молчанье серых стен, глазок железной двери Да неба зарешеченный лоскут. Прогулка в Лефортовской тюрьме Хожу кругами под луной, Как зверь в вольере. На вышке стынет часовой... А что луна над головой - Глаза не верят. И Млечный путь седой-седой Растекся плазмой. Притих в тревоге шар земной, Лишь звезды ходят вслед за мной Кругообразно. Иль злой завещано судьбой В жару и вьюгу Всю жизнь моей душе живой В проклятой клетке роковой Ходить но кругу?.. Руки Лефортово, железный коридор и часовой на перекрестке. Тюремщик раздает еду... И щелк флажков, как выстрел хлесткий, Предупредил: преступницу ведут. Все стихло... лишь шагов зловещий тук Моих и двух солдат, что впереди и сзади... Вовек мне не забыть голодных бледных рук, Державших миску щей, полученную на день! Они явились вдруг, случайно в этот раз Тюремщик не прикрыл окошка черный выем, В окошке руки, нет лица, нет глаз, Лишь две руки - мучительно живых! Чьи эти руки? Кто еще Тоскует за железной дверью? Кто, как и я, часам теряет счет И камеру шагами мерит? Кто он? А может, этих рук В миру мои касались руки? О Господи, спаси от мук... Всех страждущих избавь от муки! * * * Ночью снег идет, Или дождь шумит. За решеткою Арестант не спит. Горе горькое В глазах прячется, По худой щеке Слеза катится. Только слезы те Бесполезные, Приотворится Дверь железная. И за проводку, За колючую Поведут тебя, Невезучую! От тоски лихой Будешь век страдать, Не видать тебе Ни детей, ни мать! Панихиду петь Неминучую По душе твоей, По измученной. Лефортово Моей матери Надо спать. Над головой Лампочка в железной сетке, За стеною - часовой, За дверями - люди в клетках! Знаю, мама, ты не спишь, И в подушку слез не прячешь, Ты, тоскуя, в ночь глядишь И, тоскуя, сердцем плачешь. Ты страданья прячешь в ночь, Горе от других скрывая... За решеткой сын и дочь! Помолись о них, родная! О безвинных помолись, Что везут в Сибирь на муки. С горькой долей примирись. Я твои целую руки. Лефортово Примечание: В Лефортово коридоры с камерами расположены звездой. В центре звезды стоит часовой с двумя флажками. Ему видно, когда арестованного выводят из любой камеры. Тогда он щелкает флажками, предупреждая, что ведут заключенного. Сразу закрываются "кормушки" - окошки и дверях, через которые подается в камеру еда. (Примеч. автора.)
Елена Александровна Ильзен родилась в Киеве (1919-1991). Ее отец - доктор философских наук. Мать входила в коктебельский круг Волошина. источник	Елена ИЛЬЗЕН (ГРИН) Из цикла "ВОРКУТА" Приехали Це ж тебе не Рио-де-Жанейро, Это даже не ад Данте - На воротах написано: "Выполним задание первыми!" Вместо "Lasciate ogni speranza..." У входа клубится толпа народа, Пасти измазаны липкой руганью. Внутри Шевелятся какие-то уроды. Все - трудно Бритые бровки - Идет воровка Самая Красивая! ....... Звезда моя, Спаси меня! Драка Тугим клубком схлестнулись тела То ли в драке, то ли в любви. Встает заря алым-ала. Глухо все. На помощь не зови. Тузят друг друга что есть силы. Хрустнула. Чей-то зуб, вероятно, сломан. И вот из клубка высунулось свиное рыло И хрюкнуло: "Ecce Homo!" Мы-то знаем, что нет Парижа, Что не существует Египта, Что только в сказках океан лижет Берега, солнцем облитые. А существует только Страшная, как бред алкоголика, Воркута. Здесь нам век коротать. Богу Твоей неправдой наповал В грудь навылет не ранена, а убита. Боже правый, Насмехайся над моими молитвами, Детскими, глупыми. Все обернулось ложью, Тупо, Безбожно. Гляжу растеряно На круглую злую землю... Не в Бога я, милый, не верую, Я мира его не приемлю. Комиссия В бараке чисто-пречисто, Под головой ни одной портянки, Какой-то начальник выговаривает речисто: Ежели что... В порошок сотрет... Подтянет... Обед сегодня, конечно, мясной, До седьмого блеска начищены миски. Не шевелись, не дыши, стой! К нам едет санитарная комиссия! Конвоир На фоне нас, измученных и серых, Цветет роскошный, пышный конвоир. Его большое кормленное тело Нам застит целый Божий мир. На автомате равнодушно держит руку. Он презирает нас. Так выхоленный пес На шелудивую не глянет суку. Он сыт, Он мыт, Он брит, Он курит сколько хочешь папирос. Из цикла "Утро нашей Родины" Травка зеленеет, Солнышко блестит... Заутра казнь... Врач К врачу двоих ввели, Раздели, одели и увели. Врач под картиной "Утро нашей Родины" Сел заполнять форму: "Легкие - норма, сердце - норма, К расстрелу годен". Вымыл руки, Покололся морфием прямо под брюки. Поспать бы успеть, Пока к тем двоим позовут Констатировать смерть. Палач В полночь будильник звонит, звонит отчаянно. Палач встал, подавил зевоту, Съел булочку, выпил чаю, Не спеша пошел на работу. У него сегодня много ли дела - Два каких-нибудь расстрела. А несчастные мечутся в чаянье чуда. Откуда же чудо, раз есть Иуда! Войдут сейчас, возьмут сейчас, убьют сейчас - В предрассветный час. Так и были ликвидированы Двое посмертно реабилитированные. Человек, не будь палачом, Никогда нипочем! Шмон Чужие пальцы касаются домашних вещей, Равнодушные глаза пялятся На фотографии твоих детей. Не дрожи, непослушное тело. Господи, пронеси мимо! В штанах спрятаны неумело Письма твоей любимой Это первые годы. Потом ты уже можешь Думать, хитрить, смеяться, Твои драгоценности - Чернильный карандаш и ножик - Спрятаны надежно, нипочем не догадаться. А в последние годы тебе все равно, Ты привык давно К мордам ищеек, Черт с ними, пусть... Нет у тебя ни любимых вещей, Ни сильных чувств. *** Стою у пропасти бездонной, Тупо и властно тянется бездна. Дышу, кажется, спокойно и ровно, Впрочем - поговорим серьезно: Жизнь совершенно бессмысленна, Как клок волос на лысине. Любовь?! Дружба?! Ах, бросьте! Меньше дряни будет на совести. Рядом кому-то бьют морду. Не правда ли, человек - это звучит гордо? Летит большая птица, виднеется длинный клюв, Повеяло утренней свежестью. И вот Воды не замутив, травы не шелохнув, Неслышно подошла надежда.
источник	Юрий Домбровский Амнистия Апокриф Даже в пекле надежда заводится, Если в адские вхожа края Матерь Божия, Богородица, Непорочная Дева моя. Она ходит по кругу проклятому, Вся надламываясь от тягот, И без выбора каждому пятому Ручку маленькую подает. А под сводами черными, низкими, Где земная кончается тварь Потрясает пудовыми списками Ошарашенный секретарь. И кричит он, трясясь от бессилия, Поднимая ладони свои: - Почитайте вы, Дева, фамилии, Посмотрите хотя бы статьи! Вы увидите, сколько уводится Неугодного небу зверья, - Вы не правы, Моя Богородица, Непорочная Дева моя. Но идут, но идут сутки целые В распахнувшиеся ворота Закопченные, обгорелые, Не прощающие ни черта! Через небо глухое и старое, Через пальмовые сады Пробегают, как волки поджарые, Их расстроенные ряды. И глядят серафимы печальные, Золотые прищурив глаза, Как открыты им двери хрустальные В трансцендентные небеса; Как крича, напирая и гикая, До волос в планетарной пыли, Исчезает в них скорбью великая Умудренная сволочь земли. И, глядя, как кричит, как колотится, Оголтелое это зверье, Я кричу: "Ты права, Богородица! Да святится имя Твое". источник
Виктор Сербский - человек с нелёгкой, трагической судьбой. Его родители были незаконно репрессированы в 1929 г. Пройдя уральские и казахстанские лагеря, погибли на Колыме. Реабилитированы посмертно. Родившись 1 мая 1933 г. в Верхнеуральском политическом изоляторе, Виктор Сербский разделил с матерью ссылки, тюрьмы, лагеря, этапы до самого Магадана, откуда в 1937 г., после расстрела родителей, попал в детский дом во Владивостоке. Затем детские дома Иркутской области - Тулун, Квиток, Бирюса. После окончания Иркутского горно-металлургического института он 12 лет проработал в печально знаменитом заполярном Норильске, с 1967 г. - живёт и работает в Братске. стихи, фотографии родителей Библиотека Виктора Сербского	Виктор Сербский Уроки геогафии Учительница географии, ботаники, Зоологии, химии и сталинской конституции В Бирюсинской школе во время войны Александра Ивановна Дрыгина Удивлялась моей способности в пятом классе Моментально находить на карте Любой город, пролив или вулкан. А еще я знал, где что растет И что где добывают, Но указать источник знаний не мог. Только пенсионером, познакомившись С вашими 'делами' в КГБ, Открыл, что моя биография - Это сплошная география. Прежде всего тюрьмы: Курская, Воронежская, Бутырская (В самой столице нашей Родины - Москве!) - Там ты сберегла меня в себе, Мама. Наконец Верхнеуральский изолятор - Моя малая родина. Затем этапы, ссылки и лагеря: Уральск, Петропавловск, Тобольск, Снова тюрьма - Омская, Транссиб, Владивостокская пересылка, Японское и Охотское моря Через пролив Лаперуза, Бухта Нагаева, Колымский тракт, Эльген, Верхний Ат-Урях - ОЛП имени Берзина, Расстрельный лагерь Серпантинка. Детприемники и детдома: Магадан, Владивосток, Иркутск, Тулун, туберкулезный Барлук, Квиток на гулаговском БАМе И на несколько лет Бирюса. Какие звонкие названия! Детский ум легко усваивает новый материал. Аттестат зрелости по географии Я заработал до поступления в школу... Миллионы соотечественников Прошли свои уроки географии ГУЛАГе. Могилы их безымянны... Жертвы Мои деды, - Тигран Асатурович Захарьян - Жертва армянского геноцида И Наум Соломонович Сербский - Жертва еврейского погрома Не дожили до всенародной мясорубки, В числе жертв которой Их дети - мои родители, Величаемые ныне Жертвами политических репрессий. Я - дитя этих жертв - И мои дети и внуки - Жертвы геноцида духовного... Где тот провидец, который скажет Когда кончатся жертвы?.. Смогут ли дышать свободно Ваши прапраправнуки, Если они родятся?