Аннотация: Приключения четверых карикатурных фрицев в Крыму во время войны.
...Ближе к вечеру вернулся Конрад, посланный за провиантом в Керчь; притащил, умница, целую телегу хлеба.
Жаль, хлеб этот намертво пропах бензином.
- Конрад, почему так? - спросил я.
- Да беда, - ответил он. - Хлеб из трофейного зерна. Русские, когда из Керчи уходили, все зерно бензином облили и подожгли. Но там сгорел только верхний слой, остальное нормально. Ну, из зерна этого муку и сделали. Говорят, есть можно. Попробуй.
- А ты пробовал? - спросил я.
- Конечно, - ответил Конрад. - На вкус как дизельное топливо. Попробуй.
Я попробовал. Действительно, топливо.
- Дерьмо, - сказал я.
- Нет, не дерьмо. Топливо.
- Заткнись, - сказал я. - Сам знаю.
На рождество мы получили праздничный бульон. Хороший бульон. На следующий день прибыло подкрепление. Новички боялись орудийных залпов и советских самолетов. Когда на горизонте возник вдруг "Железный Густав", так называли мы И-16, новички всем скопом бросились на позиции и спрятались там.
- Спокойно! - орал я. - Нет причин для паники!
Советские самолеты выглядят грозно, однако стреляют плохо, а бомбят еще хуже. Иное дело минометные расчеты. Был случай: наш ротный командир, капитан Лиддеман, через полевой бинокль изучал местность - и вдруг со стоном откинулся назад. Хлынула кровь; в одно мгновение ее натекло столько, что непонятно было, как именно ранен капитан. Позже оказалось, что острый осколок мины прошел сквозь стекло, развалил бинокль и срезал капитану несколько пальцев.
Такие дела.
Среди новичков я, к своей несказанной радости, встретил Ганса Гарета. Мы с детства знали друг друга (но не дружили, пожалуй); одно время Ганс даже ухаживал за моей кузиной, что жила в Вюртемберге, как и мы. Я был рад, что Ганс выжил в этой войне. В самом начале русской кампании ему прострелили шею, и целых четыре месяца он провалялся в госпитале.
- Скучно там, Готтлоб, - сказал Ганс. - Лежишь в палате, а там все стонут, хнычут и ноют. Один болван даже кряхтел. Я спрашиваю: "Чего кряхтишь, сука?" А он мне в ответ: "Солдат, не спрашивай". И давай кряхтеть дальше. А через два дня он умер.
- Во дела.
- Да, - сказал Ганс.
Я протянул ему кисет.
- Есть желание?
- Угу.
Закурили.
- Я тут слышал, - дымя сигаретой, сказал Ганс, - что скоро Америка в войну вступит. На стороне Советов.
Я задумался.
- Точно вступит, - повторил Ганс.
- Ну, может быть, - сказал я.
Потерпев поражение под Феодосией, советские войска отошли к Парпачам - это горный хребет, рассекающий Керченский полуостров. В Парпачах создали целую цепь укреплений: блиндажи, пулеметные гнезда и ПТО, вкопанные в землю. Советы готовились к контрнаступлению, стягивая все боеспособные подразделения в регионе. Мы же получили, наконец-то, возможность отдохнуть. Село Сарыголь - это в 15 км от Феодосии; село населено, по большей части, крымскими татарами. Но вот мы - я и Конрад с Вольфом - жили у русских. Их было четверо: старик Назар, его жена Анюта, Мирослава - невестка Назара, и ее дочь Панька, смуглая девочка с остриженной налысо головой (от вшей).
Она владела кое-как немецким языком, Мирослава, ее мать - тоже. Чтобы поговорить, скажем, с бабушкой Анютой, нам приходилось вызывать к себе Паньку. Панька мучительно размышляла, издавая губами лопающийся звук, и после конвертировала наши долгие, пространные просьбы в две или три русские фразы.
Хозяева спали в передней комнате, той, что выходила окнами к морю. Мы заняли вторую комнату. Там стояли две кровати, шкаф и ночной столик. На столике - кактус, мгновенно ставший нашим любимцем. Я, как стрелок, спал на кровати один, Конрад с Вольфом - вдвоем. Дом был уютным, и даже отдаленный рев орудий не мешал нам спать.
Армейский рацион оставался скудным. После взятия Феодосии мы, правда, получили прибавку - пайку консервированного мяса. Жаль, мясо это на вкус мало отличалось от дизельного хлеба.
- Я это есть не буду, - сказал Вольф. До войны он был пекарем, и к еде относился приведливо.
- Как знаешь, - сказал я. - Пусть тогда Конрад съест, что ли. Не пропадать же добру.
- Я съем, - сказал Конрад.
И съел.
Однажды мы подбили из ПТО русский грузовик. Водитель, располосованный осколками, вывалился из приоткрывшейся двери. Я разворачивал ПТО. Конрад тем временем осмотрел грузовик и, вернувшись, доложил: в кузове - провиант! Там были: сухой хлеб в мешках, связки колбасы, оказавшейся американской, кукуруза и, большая удача, тюк с сахаром.
- Вот это да, - сказал, потирая ладони, Вольф. - Я вам сейчас что-нибудь приготовлю.
Он возился на кухне с полчаса и сварил, в итоге, манную кашу. Мы с Конрадом заворчали. "Вы попробуйте", - сказал недовольный Вольф. Мы попробовали. Каша оказалось изумительно вкусной.
- Давно так не ел, - с восхищением сказал я.
Мы умяли ее за обе щеки. Конрад, весь потный от счастья, подгребал кашу куском колбасы; едва тарелка опустела, он потребовал добавки.
- Буду есть, пока морда не лопнет, - сказал он.
- Смотри, докличешься, - отозвался Вольф, но добавки наложил.
Утолив голод, мы скрутили себе сигареты из листьев крымского табака. Листья были жесткими и, чтобы как-то размягчить, мы держали их над парившим отверстием самовара.
- Сейчас бы трубку, - произнес Конрад и мечтательно взглянул на Вольфа.
- Ты свою посеял, - сказал Вольф. - А я делиться не буду.
- Ну и ладно, - обиделся Конрад.
Мы с Вольфом стали обсуждать, как лучше замачивать табак для трубок - в фиговом соке, как предлагал Вольф, или в кукурузной водке, как предлагал я.
- А конскую мочу не пробовали? - спросил разобиженный Конрад.
- Нет, - честно ответил я.
На этом разговор и закончился.
Быстро распространился слух, что наш расчет хорошо живет. Люди зачастили к нам; просили поделиться продовольствием. Зашел и Ганс. Я встретил его с радостью. Мы сидели на кухне, беседовали о Вюртемберге и пили чай, когда в дверь заглянула Панька.
- Ой, вы тут едите, - смутилась она, заметив Ганса. - Ну я пошла.
И она скрылась.
- Это внучка хозяина, - сказал я. - Ганс?
Ганс не ответил. Он весь зарумянился. Даже неподбритые усы у него встали торчком.
- Ты чего? - забеспокоился я.
- Хорошая девочка, - Ганс улыбнулся. - Упругая такая вся... Как ее зовут?
Меня передернуло.
- Ганс, это маленькая девочка!
- Сколько ей лет?
- Да какая разница! - вспылил я. - Ну, лет тринадцать, четырнадцать от силы... Не смей, Ганс. Я тебе говорю - не смей.
- Я, - сказал Ганс четко, - всему меру знаю. И без ее согласия, Готтлоб, я ничего с ней делать не стану. Обещаю.
- Ты мне, сука, другое пообещай!
- Чего? - тут разозлился и Ганс. - Я не монах. Воздерживаться не обучен.
- Ты не монах, - сказал я зло. - Ты блядское чудовище! А теперь вали отсюда. Ума не приложу, как я вообще тебя впустил.
- Мудак! - сказал Ганс, вставая. - Страстотерпец!
- Вали отсюда!
И Ганс ушел. Я же сел и стал набивать в трубку табак. Было неспокойно.
Вечером мы с Конрадом обыскивали склады на причале и наткнулись на две здоровенные цистерны. Внутри что-то булькало. "Нефть", - сказал Конрад. Я обрадовался: может, и удастся ее как-то использовать.
Мы вскрыли цистерны.
- Дерьмо, - сказал Конрад.
Внутри были русские солдаты. Они стояли, погруженные по шею в холодную нефть, дрожали и осоловело пялились на нас. Их было четверо - по двое на цистерну.
- Хмм, - сказал я.
Один из солдат застонал.
- Давай их убьем, - сказал Конрад.
- Нет, - сказал я, вспомнив Ганса. - Что пули зря тратить. Отведем к начальнику порта, а дальше не наша забота.
Мы помогли солдатам вылезти из цистерн. Они были слабыми, как котята, и еле двигались. Конрад хмурился. Ему казалось, что русских лучше убить. Один из солдат замешкался, и Конрад немедленно толкнул его в спину:
- Шевелись, урод!
Солдат ответил что-то по-русски, и Конрад ткнул его еще раз. Увы, я знал только два слова из русского языка - "ура" и "сдаваться"; поэтому понять, о чем все-таки говорил солдат, не мог.
"Надо бы Паньку спросить", - решил я.
Мы сплавили пленных начальнику порта, после чего сели на мотоцикл и отправились к дивизионному кладбищу в Феодосии. В начале декабря, когда наши войска оставили Феодосию и двинулись к Перекопу, русские внезапно высадили десант в Двуякорной бухте. Одним ударом они захватили Феодосию. Больных и раненых солдат, что лежали в местном госпитале, русские вытаскивали из палат, избивали, тащили к побережью, где обливали ледяной водой и оставляли умирать.
Там, на берегу, и выросло безымянное кладбище.
Мы с Конрадом постояли немного, глядя на рыхлые холмики, затем положили сверху вялые цветы и пошли обратно к мотоциклу. На душе было тягостно. Я произнес:
- Интересно, Шпонек еще жив?
- Да умер, наверное, - ответил Конрад.
Граф Шпонек, генерал-лейтенант, командовал 42-ым корпусом - здесь, в Феодосии. Высадка русских застала его врасплох. Чтобы спасти вверенные ему войска, Шпонек скомандовал отход. Позже, когда все утряслось, Шпонек был арестован за невыполнение приказа. Сейчас он в Германии - непонятно, жив или мертв.
Я думаю, Шпонек хороший командир. Жаль, если его расстреляли.
В конце февраля наше командование решило, что пора выбить русских из Парпач. Операция получила название "Охота на дроф". Мы выдвинулись к Корокелю. Назар провожал нас. Он был хороший мужик, жаль, я почти не знал его, да и узнать не мог - языковой барьер, как-никак. Панька бегала вокруг, с любопытством оглядывая наш ПТО, его широкий лафет и орудийную решетку.
- Не трогай, - сказал Вольф. - Вдруг взорвется.
- Ага, и ручки тебе оторвет! - добавил Конрад.
Панька показала им язык и убежала.
Мы достигли Корокеля к четырем часам. Наш противотанковый расчет окопался на участке местности под названием "Черепаха". Рядом были и другие пункты - "Кузнечик", "Ледокол". Наш расчет располагался на холме, в глинобитном сарайчике с проломленной крышей и взорванными стенами. Дуло ПТО свободно вращалось. Местность полностью простреливалась. На всякий случай - вдруг стен окажется недостаточно - мы выстроили вокруг ПТО земляной вал; он защитит нас, если что, от снарядных осколков и мин. К нам, с некоторым опозданием, приставили пулеметчика - им оказался Ганс. Я возмутился было, но Ганс сказал, смущенно потирая руку о руку:
- Ты прости, я... неудачно пошутил тогда. Пьяный был. Дурацкая шутка. Хочу сейчас ее искупить.
- Ладно, - сказал я недоверчиво. - Садись там.
Сам я встал у вала.
- Видел капитана Лиддемана? - спросил Ганс. - У него взрывом пальцы снесло.
- Да, знаю, - сказал я.
- Он теперь зубами печать ставит. А еще учится зубами ручку держать. Старательный.
- Круто, - сказал я.
На горизонте виднелись невысокие горы. Там окопались, я знаю, советские расчеты. По долине, до поры до времени прикрытые перелеском, шли советские танки, сопровождаемые пехотой. Так много людей - и все они хотят убить нас, растоптать, скормить жестокой своей земле, напоить ее нашей кровью. При мысли об этом я почувствовал тоску.
- Ганс, - произнес я. - Хочешь курить?
- Нет, - сказал он.
- У меня трубка есть, - вдруг влез Конрад. - Хочешь, парень?
- Нет, я же сказал, - поморщился Ганс. - С ума, что ли, все посходили?
Нас прикрывала пехота, человек сто. Они сидели, занимая окопы и блиндажи, ниже по склону. Но что такое сотня солдат против орды русских? Вот и они, появились: в форме цвета хаки, неразличимые на фоне блеклой травы, вооруженные винтовками и автоматами. Все пьяные. Это советский обычай - солдат перед атакой поят водкой, чтобы дрались лучше и умирали быстрее. Вот прозвучал первый выстрел. В толпе русских появилась брешь, которая, впрочем, тут же затянулась.
- Ура! - вдруг закричали русские и всей массой устремились вперед.
- Боже мой, - лениво сказал Конрад. - Давайте их убьем.
Били минометные расчеты. Бухали танковые пушки. Пехота русских, сильно опередив танковый клин, хлынула к нашей цепи укреплений. Пулеметчики скашивали их ураганным огнем; русские валились, как пшеничные колосья, но по их трупам устремлялись все новые и новые, и вот бой идет уже в окопах, русские падают в ямы, хватают наших солдат, молотят их кулаками и колят пристегнутыми штыками. Все кричат. Воняет пороховым дымом. Конрад с Вольфом заряжают ПТО, я беру прицел, навожу - и снаряд бьет по русским; высокий солдат, пораженный осколками, падает, и уже в полете верхняя часть его туловища отделяется от нижней - солдата перерезало пополам. Я стреляю, стреляю; мои пальцы болят от выстрелов. Проходит с полчаса. Сквозь непрестанный грохот крики "Ура!" слышатся тише, мы верим уже, что сможем победить. Я кричу:
- Давайте, ребята! Мы их сейчас загоним в горы!
- Ты мудак, что ли?! - орет Ганс. - Они уже здесь! Они прорвались!
Я неверяще смотрю вниз. Весь холм завален трупами, у подножия высится целая груда; но русские уже наверху, они подбираются к нам, почти и не скрываясь, скребут землю ногтями и поднимаются, поднимаются.
Меня пронзает страх.
- Как? - шепчу я. - Куда, блять, все наши подевались?
- Да сдохли! - вопит Конрад, потерявший спокойствие.
А внизу, где долина сужается и превращается в узенький перевал, уже стоят русские танки. Участок "Ледокол" потерян. Там дымятся остатки ПТО.
- Последний ящик осколочных! - кричит Вольф.
- Ты, сука, не последний ящик осколочных, а новый иди раздобудь! - кричу я в ответ, сам понимая абсурдность своих требований.
Я навожу прицел. Сквозь оптику русские солдаты выглядят чудовищно огромными, пугающими. "Все сдохнете, - бормочу я, - все вы сдохнете!" В орудийную решетку бьют пули. Каждый выстрел заставляет мое сердце сжиматься. Я стреляю - и русские обращаются в кровавые лохмотья, оторванные кисти взмывают в воздух, детонируют гранаты, спрятанные на поясе; какой-то солдат, резко споткнувшись, падает на землю и беспомощно закрывает голову руками - контузия. Ганс расстреливает выживших. Налетевший ветер разгоняет дым, и становится видно, что большинство русских погибло, те, что подобрались к нашему расчету, были редкими счастливцами; а наши войска не уничтожены, просто заняты перестрелкой с русской пехотой чуть дальше по склону. Мое сердце бешено колотится. Я боюсь, как бы оно не заклинило.
- Дерьмо, - бормочет Конрад.
- Молчать! - ору я. - И не матерись, сука! Давай заряжай, быстро!
По холму, сильно задирая башню, ползет танк. Я беру его в кольцо прицела, стараясь при этом, чтобы мои руки не дрожали. Танк разворачивает башню. Он видит меня. Хочет выстрелить. Я не даю ему этого сделать; нажимаю на кпопку выстрела. Орудие отъезжает назад, и в белом дыме я вижу траекторию 37-миллиметрового снаряда. Удар! Снаряд бьет в бок танка, отскакивает, как мячик, и рылом пропахивает землю. Я стону от ужаса и досады.
- Танк в сорока метрах! - предупреждает меня Вольф.
Я оглядываюсь. Второй танк подбирается с другой стороны.
- Давай скорее! - кричит Ганс. - Что ты копаешься, идиот, мудак!
Тут танк стреляет, и пулеметное гнездо взрывается землей и камнями. Ганса отбрасывает в сторону. Я хочу узнать, жив он или нет, и пытаюсь встать, но Вольф больно хватает меня за плечи, бросает обратно на сиденье.
- Сиди и стреляй! - орет он.
Я тяжело дышу.
- Прости, - говорю, - совсем я размяк.
И, прочно удерживая первый танк в перекрестье прицела, делаю выстрел. В ушах звенит, и я не слышу, взорвался ли снаряд или нет. Но танк не двигается, из проломленной башни клубится дым, и я понимаю, что экипаж, скорее всего, мертв. Конрад заряжает новый снаряд. Я захватываю в прицел второй танк. Стреляю. Танк останавливается. Из башни его струится дым, напоминающий сигаретный; я думаю уже, что промахнулся, когда танк взрывается. Башня его взлетает на воздух, шасси разматываются, и танк медленно сползает обратно в долину. Черное пламя бьет из всех его щелей. Пушка слепо смотрит в морозно-синее небо.
Все.
Кончилось.
- Ганс?.. - спрашиваю я, оборачиваясь. Внутри все сжалось от тошнотворного ощущения.
- Жив, - говорит Вольф. - Просто без сознания.
Становится легче, но ненамного.
Внизу танки отступают, пехота прячется за ними, и, кажется, бой наконец закончен. Наши артиллерийские батареи бьют и бьют, выхватывая из строя отдельные фигурки. Мы отбили наступление русских. Скоро и в Парпачи придется подниматься. Адреналин схлынул, и о будущих боях я думаю равнодушно, стоически.
- Блять, - говорит очнувшийся Ганс. - Воды дайте, что ли. И покурить.
Время, сжавшееся в точку, снова начинает свой бег. Я начинаю дышать.
В марте мы получили замену на передовой. Нас сняли с "Черепахи" и отправили отдыхать в Сарыголь. Свой ПТО нам пришлось оставить. Мы сильно тосковали; я долго объяснял рослому фельдфебелю, как именно следует обращаться с хрупким орудием. Фельдфебель щерился и кивал. Думаю, он редкостный идиот.
Пока мы шли с непокрытыми головами, под жарким крымским солнцем, нас нагнал Ганс. Он улыбался.
- Жив? - спросил я.
- А то как же! - усмехнулся он. - Привет, Конрад, Вольф. Я тут из дома получил письмо. Все хорошо.
- И у моих? - спросил я.
- Конечно!
По пути мы обсуждали русских. Вольф сказал:
- Русские - они такие. Поодиночке это европейцы, может, и необразованные, но все же европейцы. А в толпе это азиаты, тупые и озлобленные. И, вполне возможно, - добавил он, помолчав, - это суждение верно и для нас.
По долине ехала пропагандистская машина большевиков. В последнее время их стало очень много. Юркие, быстрые, они легко уходили от преследования. Из динамиков, закрепленных на кабине, доносилось:
- Немецкие солдаты и рабочие! Сбросьте иго ваших хозяев-капиталистов! Вы не должны умирать! Вы должны жить! Гитлер - ваш враг! Бросьте оружие, и никто вас не тронет! Капитализм - ваш враг! Фашизм - ваш враг!
Ганс пальнул по машине из автомата, и она, свернув куда-то в перелесок, скрылась из виду.
В деревне нас встречал Назар. Я был рад видеть его знакомую рожу. Назар, не умолкая, говорил по-русски; он провел нас к дому. У ворот стояли Панька с Мирославой; заметив Ганса, Панька покраснела и спряталась за спину матери. Я нахмурился.
- Ничего такого! - сказал Ганс. А позже я узнал, что Ганс таки насадил Паньку на кукан. Разозленный, я дал ему в рожу. Он дал мне в ответ. Мы здорово подрались в тот день. Потом, правда, помирились. Фронт же. Иначе нельзя.