Райдо Витич : другие произведения.

Имя - Война 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Время не выбирает судьбы, скорее судьба выбирает время.

   Часть 2
  
   Противостояние
  
   Гимнастерка на спине расцвела вдруг буро.
   На войне как на войне - не все пули дуры.
   А. Розенбаум.
  
  
  
   Что-то маячило в тумане, проступая смутным очертанием, и шептало:
   -- Потерпи миленький, ну потерпи.
   Он не видел медсестру, он видел Лену.
   "Жива"... -- подумалось Николаю. Он вымучил улыбку, успокаивая глупую и, вновь потерял сознание. Его погрузили с другими раненными в машину и та, виляя меж воронок, двинулась в тыл. Для тех, кто уехал на ней, война прекратилась минимум на месяц, если доедут, а если нет...
   На переправе растаскивали покалеченную технику. Солдаты и гражданские оттаскивали убитых в сторону, морщась и кривясь от горечи. Плачь, обезумившие крики над убитыми, в воздухе жарком и душном вязли и вязли, ввинчивались в разум живых, как копоть ложились на душу и сердце.
   А Голушко все стоял и смотрел на удаляющуюся полуторку и молил Бога, чтобы она дошла, чтоб выжил лейтенант.
   Молодые должны жить, иначе незачем жить старикам.
  
   Дед Матвей, как выяснилось, зовут лесника, был совсем не злым и не грубым, а скорее ворчливым и строгим. А еще он оказался настоящим знахарем и поднял Лену совершенно непонятным Дроздову методом.
   -- Вишь, горячка у ее нервная. Ранка-то пустяковая, а крутит девку как холерную. Это потому что кровь в виске от ранения скопилась. По научному - ге-ма-то-ма. Она жар и дает.
   -- А причем тут нервы? -- не понял Саша, беспокойством поглядывая на девушку, что металась в бреду и все Николая звала, просила о чем-то.
   -- Так! У баб все от нервов. Вишь же - не мамку зовет, хотя дитя с виду. Знать в сердце кто подселился уже, оттого и горячит ее, -- безапелляционно заявил старик к удивлению мужчины. И пошел в сенки, притащил травы какой-то, запарил, и давай отпаивать и шептать что-то. Однако напевы его не больно помогали. Тогда он к возмущению лейтенанта срезал Лене косу. Это кощунство было невыносимо и лейтенант ушел от греха, прихватив автомат. До утра разведывал обстановку вокруг, примечая где и какую каверзу фрицам устроить можно. Те словно издеваясь, шастали по дороге на мотоциклах, играя на губных гармошках, то и дело ползли набитые пехотой грузовики и слышался хохот из кузова. Шли танки, спокойно, не спеша переваливаясь через холмы.
   Одному понятно, с автоматом на такую дуру, что с дробиной против слона, но как же хотелось шмальнуть в грудь наглецов на мотоциклах, чтобы больше не пелось, не игралось и не жилось.
   Злой от бессилия он вернулся на заимку и заметил, что девушка уже не мечется, не горит, никого не зовет.
   В ту ночь он почти не спал. Успокоенный за подругу погибшего друга, все думал, какую бы каверзу фрицам устроить и додумался. Утром топор и бечеву у старика выклянчил и в лес. Нарубил молодняка, колья острые сработал. Отнес их подальше от леса к дороге, выбрал оптимальное для задумки место на повороте у раскидистой, кривой сосны, рядом с которой молодой дуб рос. Примотал колья к жерди, жердь к дубу, дубок к земле согнул и к колышку примотал, так что дерни за веревку и дуб свободен. Расправится и кольями срикошетит в проезжающих, как раз на голову. И затаился, ожидая удобного часа.
   Все рассчитал, но в уме оно лучше, чем на деле вышло.
   Дождался мотоцикла уже под утро, дернул, а колья ударили да не в голову фрицам. Одному ноги прошило, другого по лицу задело. Мотоцикл занесло, перевернулся. Немцы закричали, начали по лесу палить, укрывшись за перевернутой техникой.
   "Диверсант, мать твою", -- расстроенный донельзя ругался про себя Саня, затихнув и прижавшись к земле. Смысл стрелять, если немцы укрыты своим железом. Пули только зря тратить. А жалко, так жалко! Два автомата - это уже что-то, а может и запасные обоймы есть. Может пистолеты, ножи. Это же целый арсенал! И не выдержал, сорвался, дал короткую очередь, глуша их выстрелы, и перебежками в сторону, в обход, чтобы с тыла фрицев зацепить.
   Одного снял, но чтоб второго утихомирить пришлось на дорогу и поле выйти. Очередь прошила, чудом не задев его. Стреляли они с врагом почти в упор друг в друга, но в какой раз Саньку отнесло - то ли действительно Бог есть, то ли, как он подумал - правда, на его стороне, вот и повезло. Фриц затих и лейтенант, матерясь про себя, быстро начал сгребать трофеи. И тут шум послышался, видно стрельба далеко разнеслась и немцы решили узнать, что творится, а может своей дорогой следовали. Явились, как черти из табакерки выпрыгнули, фарами осветили и, палить с ходу.
   К лесу обратно не успеть, Дроздов сразу понял - срежут. И рванул по полю в другую сторону, как заяц петляя. На мотоциклах по изрытому воронками особо не погуляешь, а ему прикрытие. То вниз - пропал в темноте, то вверх - вынырнул неожиданно и деру.
   Обстреляли его не слабо, только успевал вовремя подпрыгивать, ноги от пуль спасая. И в лесок вломился, темп не сбавляя. Думал все, преследовать не будут, но фашисты иначе посчитали, охоту устроили, на мотоциклах по лесу не побоялись. Фары то и дело беглеца высвечивали, беря на прицел. Пули свистели над головой, срезая ветки, осыпая мужчину трухой от коры, листьями.
   И как назло светало, и как назло, лейтенант понятия не имел, куда бежит, что впереди. Напоролся бы на часть фашистскую - конец, но он попал в болото. Увяз сходу по грудь, думал, потонет. Но и тут повезло - выкарабкался, а немцы мимо пролетели, не заметив его за кустом.
   Долго фашисты по лесу шныряли, палили, а Дроздов подальше отполз в глубь топи и затих. Грязный весь, зато маскировка что надо. И захочешь, среди грязи, кочек, не заметишь.
   До ночи лежал. Продрог, мошкару и пиявок проклял, а вылизать средь бела дня побоялся.
   Вляпался, а печали не было. Двух врагов он за ребят положил, арсенал какой-никакой добыл, опыт с кольями приобрел, шороху фрицам навел и жив остался. Одни плюсы. До заимки доберется - считай победа.
   Но в темноте не больно поймешь, откуда и куда бежал, в какую сторону теперь идти. Ночь и полдня проплутал, грязный, голодный, измотанный, уже к полудню к заимке вернулся. Оружие в сено, что для лошадей старик заготовил, спрятал и к крыльцу вывернул. А на ступенях Лена сидит. Глаза огромными на похудевшем лице кажутся. Обтянула она его белым платком, так что лоб закрыт и шея - худущая тоже. Руки, что прутики из мешковатого, нелепого покроя платья выглядывают.
   -- Щедро, -- оценил обновку, что ясно Матвей подарил. Тяжело опустился на ступени рядом. Руки сложил на коленях, отдых телу давая. -- Хорошо. Поправилась, значит.
   Лена платок на щеке поправила и чуть кивнула. Молчит дальше. Минута, пять - Сашу ее молчание беспокоить стало - неужели онемела?
   -- Здравствуй-то скажешь?
   -- Не прощались, -- выдала глухо.
   И опять молчок, взгляд перед собой.
   Лейтенант нахмурился - что тихая, как пришибленная какая-то, ему не нравилось, но с другой стороны появился страх, что спросит сейчас она его: где Коля? Где ты своего друга схоронил? А он и ответить не сможет...
   Но девушка ничего про Санина спрашивать не собиралась. Поняла уже - нет его на заимке, а где - лучше не знать, лучше верить в то, что в бреду грезилось: что жив, только ушел...
   Только бы и Дрозд ничего не говорил!
   -- Ты бы умылся. Грязный будто поросенок, -- сказала медленно. Язык отчего-то еще плохо слушался, и слабость волнами накатывала, в голове отдавалась, делая ее и все тело тяжелым. Но болеть больше нельзя, не время.
   -- Вымоюсь, -- ответил тихо, настороженно на девушку поглядывая. -- Плохо тебе еще?
   -- Нормально, -- отрезала.
   -- Ух, строго, -- усмехнулся.
   -- Нормально, -- заявила опять, на него уставилась. -- Куда ходил?
   Саша выдал ей одну из своих обезоруживающих улыбок, беззаботных и задорных:
   -- Гулял.
   -- Что нагулял?
   Лейтенант фыркнул, сострить хотел, но язык прикусил:
   -- Пару шишек да грязи пуд, -- бросил только.
   -- Немцы ушли?
   Дрозд притих и отвечать не пришлось - по изменившемуся лицу, в миг ставшему жестким, потерявшим выражение беззаботности, она прочла ответ и голову опустила, глаза на пару секунд закрыла.
   -- А наши? Где наша армия? -- прошептала, вглядываясь в глаза мужчины. Тот взгляд отвел - сам бы знать хотел. Но знал, что знал - за те дни, что девушка болела, округу обошел и одно понял - фрицы везде.
   -- В тылу мы, -- не стал скрывать. -- В любую сторону иди - к немцам придешь.
   Лена долго молчала, свыкаясь с горькой новостью и, спросила:
   -- День сегодня какой?
   -- Жаркий, -- улыбнулся ей, чтобы хоть немного развеять. Убивал его ее серьезный вид, взгляд странный, страшный в своем отчаянье. Нехорошо с ней было - четко понял, думала она себе что-то и это "что-то" было страшным, безумным.
   Изменилась наивная девочка - комсомолка. Погасло что-то в глазах, лицо отрешенным и взрослым стало.
   Лена даже не улыбнулась в ответ, тон не изменила:
   -- Пятое? Десятое? Первое? Июнь, июль, август?
   -- Июль, -- прищурился, глаз с нее не спуская. -- Может десятое. Я дни как-то не считал.
   -- Прав. Это неважно, -- кивнула чуть подумав.
   -- Заторможенная ты какая-то, как замерзшая. Ты бы еще полежала, Лена.
   -- Пчела я, а не Лена. Сам окрестил.
   -- Я же в шутку...
   -- А я в серьез. Что делать думаешь?
   Не спросила, а скорее приказала ответить. Дрозд отвернулся, теряясь от такого тона. Стянул грязную, пропахшую порохом, грязью, тиной гимнастерку. Помолчал и бросил ей в тон:
   -- Дрова колоть, шаньги есть и на печи лежать.
   -- Я с тобой, -- тут же заверила девушка. Лейтенанта даже развернуло - оглядел с ног до головы - а ведь контуженная она, что он от нее хочет?
   -- Не против, -- решил в шутку перевести.
   -- Слово офицера?
   -- Ага, -- улыбнулся и хотел за плечи обнять, но сам не понял, как с крыльца полетел, считая спиной ступени. Уставился снизу вверх на ненормальную, а девушку, оттого что с силой и не понятной яростью, пихнула его, саму скрутило. Сползла по ступеням, взгляд с туманом в небо, лицо белое, как платок его обрамляющий.
   Ну, как на такую злиться?!
   Его чуть не покалечила - ладно, сама же чуть не покалечилась!
   Поднял ее осторожно, в хату отнес, на постель положил:
   -- Ну, что ж ты такая, а? Ведь девушка, -- укорил жалея. Тошно ему смотреть было, что плохо ей. Лучше б сам мучился.
   -- Я... не девушка, -- прошептала, немного в себя приходя.
   Дрозд хмыкнул, умиляясь:
   -- А кто ж ты?
   -- Комсомолка.
   -- Ааа! Комсомол от пола освобождает? -- улыбнулся: глупааяя.
   -- Война, -- прошептала и, Саша посерьезнел. Ясно стало, что она задумала - да не бывать тому. Он Николаю обещал живой ее сохранить. Мертвому обещал! Значит, пока жив - клятву будет выполнять. А встретятся с другом там, где все убитые и умершие, как дед говорит, встречаются, он ему прямо в глаза посмотрит - все что мог делал, как мог берег.
   -- Тебе сколько лет? -- спросил. Взгляд жесткий стал, колючий.
   -- Шестнадцать. Скоро. В августе.
   -- Молодец, -- кивнул. -- Подожди до восемнадцати и повоюешь. А детский сад на войне не нужен. Нянечек нет, чтобы сопли утирать, -- сказал, как отрезал.
   Встал и пошел во двор, себя в порядок приводить.
   Лена его слова приняла как справедливый укор ее слабости и решила доказать обратное.
   "Волю, маковка, воспитывать надо. Без нее человек что кистень", -- говорил Игорь. В детстве ей очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, идти в школу, и она тянула, капризничала. Брат не церемонился - "есть слово "надо" и одеяло в сторону: "подъем!" И приходилось вставать, бежать умываться, зябко передергивая плечами...
   Где сейчас Игорь? Неизвестно. Но одно точно - где-то там, далеко впереди стоит за Родину и бьет фашистского гада. Может быть уже погиб...
   Нет! -- Лена села, только чтобы не думать плохое. Потом встала и заставила себя идти.
  
   Саша мылся у колодца, фыркая от холодной воды, как стоялый жеребец. Лена напротив встала. Лицо ополоснула, чтобы дурман из головы развеять и уставилась на мужчину. Того проняло - насторожился, исподнее к себе прижал, прикрываясь:
   -- Чего?
   -- Ничего.
   Дрозд потоптался, хотел исподнее натянуть и передумал, кинул на лавку у колодца:
   -- Постирай-ка, -- заявил из вредности.
   -- По-твоему женщина только стирать может?
   -- И готовить.
   -- Только на это и годна?
   Дрозд губы поджал: вот свяжись с малолеткой!...
   Развернулся и к дому пошел:
   -- Матвей где? -- спросил, глянув на девушку через плечо.
   -- Не знаю! Его нет, лошади тоже нет...
   -- Коня!
   -- Ну, коня! Ты мне скажи, ты коммунист?
   Дрозд остановился, вздохнул, чувствуя, что терпения с Леной ему не хватит:
   -- Это-то тут причем? -- повернулся к ней.
   -- Нет, ты скажи! -- подошла.
   -- Ну, кандидат.
   -- А я комсомолка!
   -- Здорово, -- заверил, руки в карманы брюк сунув, поглядывая на нее сверху вниз. -- И что?
   -- А то что у нас есть долг перед своим народом, Родиной и партией!
   -- В смысле, не у комсомольца долга нет?
   Дрозд опять вздохнул: пчела, она и есть Пчела!
   -- Ты не смейся, я серьезно! У нас, между прочим, давно равноправие полов! И женщины ничем не хуже мужчин! Ты про Пашу Ангелину слышал?!
   "Поплыли... Ну, просто наш политрук Крыжановский!"
   -- Тебя Паша зовут?
   -- Ты прекрасно понял, о чем я говорю!
   -- Ты чего хочешь? -- начал закипать лейтенант.
   -- Фашистов убивать!
   -- Ааа!...
   -- Мы с тобой две боевые единицы!
   Еее!
   -- Деточка, -- качнулся к ней. -- Не смеши меня. И закончили!
   И пошел к избе.
   -- Тогда я одна буду воевать!
   Дрозд как споткнулся, остановился, прекрасно понимая: а ведь будет. Нет, ну рождаются же на свет такие "упрямые"!
   Подумал и кивнул:
   -- Воюй. Только не со мной. Поесть есть что-нибудь?
   -- Не... Не знаю, -- пожала плечами, растерявшись от смены темы.
   -- Вот! -- нарочито обвиняющим тоном заметил Александр, повернувшись к девушке. -- Ты даже не знаешь, есть ли что перекусить голодному! И дисциплины у тебя никакой. И о субординации ты ни черта не слышала. И об уважении к старшему. Ты не боевая единица, ты боевая Пчела!
   И попер в дом, хлопнул дверью так, что девушка вздрогнула. Застыла, соображая: может он прав? С дисциплиной у нее, правда, плохо. Но про субординацию она знает!.. Но "и что"?
   Подобрала одежду лейтенанта, стирать пошла. Пока занята, может мысль дельная в голову придет.
   Ничего не пришло, только злость появилась. Гимнастерку с исподним на веревку повесила и услышала приближающийся скрип, словно телега подъезжала. Лена в дом кинулась:
   -- Там кто-то едет, -- бросила мужчине, спокойно обедающему. Дрозд, картофелину холодную в миг в рот всю запихал. Пистолет в сенках из ведра с овсом выудил и на улицу, прошипев девушке:
   -- Рядом держись!
   Из-за угла избы выглянул, а там Матвей, телегу с сеном у сарая поставил, коня от сбруи освобождает.
   Дрозд дух перевел, глянул на девушку неласково:
   -- "Боевая единица"!
   Та сжалась, вздохнув: стыдно стало.
   Дрозд к старику подошел:
   -- Помочь?
   -- Сено вона убери, -- кивнул тот на телегу и коня к загону повел.
   Лена Саше помогать принялась. Верх травы сухой убрали, а под ней военный. Худой, длинный - скелет в гимнастерке просто. Ноги босые в кровь сбиты так, что посинели и опухли. Волосы непонятного цвета, над лбом запекшаяся кровь. Лицо заостренное, нос как игла торчит, а глаза закрыты. Лена в первый момент его за мертвого приняла. Застыла над телегой со скорбным лицом, чудом сдерживая слезы.
   Лейтенант же "гостинец" иначе оценил:
   -- Военврач третьего ранга, майор, -- кивнул на кубари и на старика внимательно уставился: неожиданный жест с его стороны. Вроде не враг, но особой лояльности к Советам тоже нет. И вообще, непонятный, мутный. За эти дни Дроздов его так и этак крутил, а ничего не выкрутил. И смирился - раненную принял, лечил, из хаты не гонит, немцам не сдает, остальное, наверное, неважно. Конечно, про себя Саня с уверенностью сказать не мог - его может старик бы и сдал, но на счет Лены был почти уверен - ее Матвей не выдаст. А это уже очень много.
   А тут выходило, что старик не такой, каким лейтенанту показался, глубже, что ли. На поверхности-то нелюдимость, ворчливость да всем недовольство, а на поверку, гляди ты, и их не выкинул и еще раненного привез.
   -- Откуда? -- спросил, когда тот подошел.
   -- А те разница? -- в своей обычной манере ответил. И неожиданно легко поднял доходягу на руки, понес в дом. Положил на постель, деловито кинув Лене:
   -- Воды вскипяти, холсты дай да браги. Знашь, где.
   Дрозд помог Матвею одежду с раненого снять и спросил тихо:
   -- Не боишься, отец?
   Тот глянул на него из-под насупленных бровей:
   -- Мне "боялку" еще в первую мировую отрубило, -- и раненого осматривать принялся.
   -- Воевал?
   Риторический вопрос - старик мимо ушей его пропустил, а Дрозд задумался: не простой Матвей-то. Бирюком да деревенщиной прикидывается, а ишь ты: воевал, лечить умеет, говорит, как кержак, платья женские в сундуке хранит. Интересный "фрукт".
   -- Белогвардеец? -- пришло отчего-то на ум.
   Старик глянул на него то ли с презрением, то ли с насмешкой, губы поджал:
   -- Ты, паря, ежели заняться нечем, Алене помоги. Балаболить апосля будешь.
   Лена холст, что в сундуке нашла, принесла и бутыль с мутной жидкостью. И застыла в ступоре, прижав ее к себе - первый раз она полностью голого мужчину видела. Глаза огромные от ужаса, лицо пятнами от стыда.
   Старик глянул, все понял. Бутыль отобрал и за занавеску девчонку вытолкал:
   -- Пожевать сообрази!
   Та и сползла по стене на пол, не соображая. Минут пять сидела, передергиваясь от открытия новой для нее анатомии. Как относится к этому, она не знала, но отчего-то было страшно. И заставила себя встать, обедом заняться.
   -- Воды холодной дай! -- послышалось недовольное из-за занавески. Девушка чуть чугунок с картошкой не выронила: как же?... Опять туда, а там ... неприкрытый...
   Саня выглянул:
   -- Ну, ты чего? Долго ждать?
   И смолк, поймав оторопевший взгляд. Нахмурился: что это с ней? Кухню оглядел, на деда и раненого посмотрел и, дошло: еее.
   -- Понял. Сам, -- заверил девушку. Черпанул воды из ведра ковшом, отнес.
   А Лене вовсе плохо стало: выходило, что прав лейтенант, ни на что она не годна. В бой не вступая, чего-то до полусмерти испугалась. А вдуматься, чего? Ну, устроены мужчины иначе, что с того?
  
   Матвей обработал раны, ловко перевязал их. Дрозд карманы гимнастерки прошарил - ничего не нашел. И остался без нее - старик отобрал. Молча вырвал, остальное тряпье сгреб и в печь его, сверху еще дров. Грохнул заслонкой и на улицу ушел. Дрозд за ним, как нитка за иголкой. Старик на крыльцо сел, закурил, мужчина рядом пристроился, с завистью на самокрутку поглядывая.
   Матвей зыркнул на него, понял, кисет дал: балуйся.
   Саша махорки щедро на бумагу сыпнул, свернул, закурил, щурясь от довольства: добрый табачок, ядреный, до ушей продирает.
   -- Ты где военврача взял? -- спросил Матвея.
   -- В лесу, -- буркнул тот.
   -- И много там еще таких?
   -- Хватает.
   -- Что ж только одного подобрал? Остальные лычками не вышли?
   Старик помолчал и бросил:
   -- Видом. Трупы.
   Дрозд притих, соображая, где же это и что было?
   -- Много?
   -- Полон лес. Да не лес - так, рощица. С километр может будет. Грибов там прошлый год было, хоть телегой вывози. А ноне... -- и вздохнул.
   У Дрозда лицо от представленной картины закаменело. Почему же? Что же там было?
   -- Бой шел? -- спросил тихо. А они в это время выходит по лесу шатались. Болото мерили? Мать вашу!... Вашу мать...
   -- Как же, -- хмыкнул презрительно старик. -- Ваши раненых вывезти не смогли. Вот вся рощица ими и была забита. А потом немец пришел. Сравнял. Кишки на ветвях висят. Воронки и месиво из тел. Заблытчинских хоронить заставили.
   До Саши медленно доходило. Представить, что своя, доблестная красная армия может раненых оставить, он мог с трудом, и даже мог найти объяснение, хоть и не оправдывающее, не утишающее. Но артобстрел немцев по раненным, прицельно и намеренно?...
   -- Звери на землю русскую пришли. Звери, -- тихо сказал Матвей. -- Умоется кровушкой землица наша. Попомни.
   -- Может еще кто живой? -- глухо спросил лейтенант, с надеждой глянув на мужчину.
   -- Какой? Этот-то к прогалине видно отполз, вот Бог и миловал. А там, -- и рукой махнул. Затянулся жадно, помолчал и добавил. -- Устлано.
   Дрозд не понимал, не мог понять. Откинул курево, вскочил, но шаг сделал и замер: как же так? Как же?...
   -- Что же наши-то? -- спросил у облаков, будто они ответить могли.
   -- А чего ваши? За Минском говорят, уже. Немец-то под Москвой.
   -- Врешь!! -- развернуло Сашку.
   Матвей молча из-за пазухи пару смятых листов вытащил, ему отдал. А на них ненавистная свастика и орел с растопыренными крыльями. Внизу на одной русским языком: "Доблестные немецкие войска освобождают советские города и села от большевистского плена! Ваш долг помочь нам в деле освобождения вашей Родины! Бейте евреев и коммунистов, спасайте свою страну от большевистского ига!" На другой: "Весь белорусский народ включился в борьбу против красной чумы. Доблестные войскам Германии с цветами встречают на улицах Белоруссии, Украины, Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста! Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии - расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам, красным агитаторам и активистам - расстрел! За укрывательство и помощь жидам, раненым и партизанам - расстрел! За не подчинение приказам - расстрел! За нарушение порядка - расстрел!"
   Бред!
   Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и развеял по ветру.
   -- Сам-то читал?
   -- А то? -- хмыкнул. -- Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же скажи. Мы это отродье и загребем.
   -- Вот даже как? -- криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не понимал. -- А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.
   -- А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.
   -- Не боишься, что расстреляют?
   -- Достань сперва.
   Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки, заглядывая в глаза, спросил прямо:
   -- За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?
   Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая, стоит отвечать или нет, и все ж сказал:
   -- А не поймешь.
   -- А не дурак.
   -- Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее, шмальнул бы я в тебя без зазрения.
   Ничего себе откровенность!
   -- Что так? Шутишь?
   -- Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.
   -- Не понял, -- признался. -- Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал, когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг "шмальнул" бы. Что так и что мешает?
   -- А ты смерть торопишь?
   -- Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.
   -- Ааа!... -- старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. -- Знать, значится, хочешь, чем дышу да кто таков из себя? Ага.
   -- Хочу.
   -- Обойдешси.
   -- Ох, ты! Секретный такой?
   -- А вот такой я, паря. Я б комуняк до упору долбил, а и немчура мне, что нож к сердцу. Вишь каку задачку жизть загогнула? И выходит, пока нечесть эта фашистска лютует, мы вроде как и вместе. Ты знашь, чего по округе-то деится? А! То-то!. Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума - фриц волю дал. Воронок-то за разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки - волки. Микола-то, председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену его да сноху - молодку с ребятенком малым - то мне не принять. И Зубка с Леськой активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и вздернули. А Леська-то, дура, дите - че с ее возьмешь? Вона, как Алена - умишко еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его... Умирать, паря, старики должны, -- качнулся к Дрозду. -- А когда иначе - худо дело.
   -- Значит ты за молодых? -- прищурился, ни грамма не веря.
   -- Больно просто получается, да? А мне хватит.
   -- Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?
   -- А че мне власть-то любить? Власть оно и есть - власть. Ты в ей значится, раб, она те хозяин. А я не раб.
   -- Так и власть наша не рабская.
   -- Ой ли? -- качнул головой. -- А не буду я с тобой спорить - дурака ты есть дурака. Щеня слепой.
   -- Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?
   -- Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?
   Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом - вроде язык один, а ни черта не понять.
   -- Занесло ж тебя.
   -- Угу. Помытарило, -- в тон ответил и молчок.
   -- А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?
   -- Дочкино. А где она - твою власть спросить надобно.
   Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:
   -- Угнали?
   -- А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.
   И взгляд в сторону, жесткий, хищный.
   -- Угнали.
   Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!
   -- Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. "Неблагонадежная". Осьмнадцать годов девке!...
  
   Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны, просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили, значит было за что... Наверное.
   Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом. В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это можно было понять - невозможно было понять, в чем ее винят. А винили. Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну парту с ней села... И тоже получила - при всем классе выговаривали, словно она враг народа.
   Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых. Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий. Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то пригласила к себе в гости...
   Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко благодарила... но отказалась.
   Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно - в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.
   А разве это что-то значит, кроме одного - Варя любит своего отца, верит ему, верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?
   Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?
   Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще больше запуталась:
   "Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".
   Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.
   Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но никто не открыл, а соседи повели себя очень странно - просто захлопывали перед ней двери, только услышав фамилию девочки.
   Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.
   А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?
   Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской, пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:
   -- Вы.. кто? -- легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на губы:
   -- Я Ле.. Пчела! Вам лучше?
   -- Мне?... - мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку, и она поспешила уложить раненного обратно.
   -- Вам рано вставать. Лежите, -- заявила строго. Мужчина нахмурил брови и хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что распоряжается, как командарм.
   -- Я вас... не знаю... А где Валя?... -- огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.
   -- Вы в безопасности, -- заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду, мужчину ее заявление не успокоило.
   -- Вы одна? -- спросил напряженным голосом.
   -- Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.
   Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось - бровь выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.
   -- Мы не местные, а дедушка Матвей - местный. Полищук. Он так себя называет. Потому что эти места называют - Полесье, а тех, кто здесь живет - Полищуками.
   -- Угу? -- не понял раненный.
   -- Немцев нет. Здесь, -- заверила опять.
   -- Здесь - в хате?
   -- Да. И вокруг. Мы на заимке. Дальше топь, лес.
   -- Лес, -- кивнул, и закрыл глаза. Скулы белыми стали. Ему вспомнился обстрел, вспомнилось, как снаряды попадали в лежачих и взрывали живые тела, раскидывая землю, кровь, мясо и кости. Как ухало и визжало, закладывая уши, как кричали те, кто не мог уйти от обстрела, как металась медсестра и была придавлена сваленной взрывом сосной. Как он пытался помочь раненому прыгающему на одной ноге, и вывести хоть его... И как их разметало...
   -- Позови лейтенанта, -- попросил глухо.
   Понятно, этот тоже не хочет с ней разговаривать - кто она такая?
   Лена вышла на крыльцо, глянула хмуро на Сашу:
   -- Раненный очнулся, тебя зовет.
   Лейтенант молча снял непросохшее обмундирование с веревки, оделся, застегнулся и пошел к военврачу.
   -- Лейтенант Дроздов, Забайкальский военный округ, -- представился, как положено по форме.
   -- Военврач третьего ранга, майор Вспалевский, десятая армия, Западный военный округ, -- глухо отрапортовал в ответ мужчина. -- Давай сразу на "ты", смотрю в одном положении, так что... не до субординации. Доложи обстановку, лейтенант, и кратко - каким боком ты из Забайкалья здесь оказался.
   -- Паршивая обстановка, товарищ майор, -- кивнул. -- Сведений никаких нет. Знаю только, что вокруг немцы. Мы с другом, лейтенантом Саниным, получили отпуск, ехали в Брест. Ближе к утру, примерно в 4, 4.20 двадцать второго июня, состав подвергся массированной бомбандировке. С тех пор пробирались к своим. По дороге к нам присоединились бойцы из разрозненных частей, пленные, которых удалось отбить. Дней девять назад при переходе через поле опять попали под авианалет. От группы остался я и девушка, которая ехала с нами в поезде.
   И вздохнул, не сдержался:
   -- Сегодня мы должны были быть в части, -- закончил глухо.
   -- Ясно.
   -- Можно спросить?
   -- Да.
   -- Как вы оказались в том лесу?
   -- Имеешь право, -- согласился. -- Раненые, лейтенант. Мое дело лечить.. но... -- и смолк, закрыл глаза. Минут пять тишина стояла, потом раненный вновь заговорил. -- Утюжили беспрестанно. Батальон семь атак отбил, а потом... нечем и некому отбивать было. Все легли. Политрук застрелился. Замкомбрига убит, комбриг - убит. Я пытался эвакуировать раненных. Фашисты били прямо по машинам. Мы начали оттаскивать бойцов к деревне. Ее накрыло. Прямые попадания. Дома в щепки, людей ... Попал в плен. Бежал. В лесу нашел раненных. Помогал медсестре Валентине Самойленко... а она мне... Медикаментов нет, еды нет, питья нет... Умирали, как мухи...Потом немцы окружили рощу и устроили артобстрел.
   Мужчины помолчали. Лейтенант подошел ближе и, не спрашивая сел напротив капитана, вперив в него тяжелый взгляд. Рассказ о расстреле раненных будоражила кровь и будила злость. А еще вину и непонимание - почему они не вышли на своих? Не помогли? Какой леший кружил их по лесам так, что они фактически никого не видели, ничего не знали?.... А в это время гибли солдаты, целыми батальонами ложились!
   И Коля мертв, и ребята...
   А он жив...
   -- Что думаете делать, товарищ майор?
   -- Есть предложения?
   -- Есть, -- посмотрел ему в глаза так, что и слов не понадобилось. -- И оружие есть.
   Вспалевский кивнул и закрыл глаза:
   -- Меня Ян зовут, -- прошептал.
   -- Александр.
   -- А девушку Пчела, -- слабо улыбнулся раненный.
   -- Вообще-то ее Лена зовут.
   Но Ян уже спал.
  
   Лена слышала каждое слово, стоя за занавеской, и не могла пошевелиться. Картина умирающих от снарядов и пуль раненых стояла перед глазами, словно она сама там побывала. В купе с "погибли все, кроме меня и девушки" - это было невыносимо.
   Дрозд вышел и первую кого увидел, отогнув занавеску, прижавшуюся к стене девушку.
   Она смотрела на него огромными темными от гнева и непонятного упрямства глазами. Лейтенант даже опешил: что ей опять в голову пришло?
   -- Коля не погиб, Коля жив! Понял?! -- прошипела с яростью.
   Дрозд настолько растерялся, что перечить не смог, кивнул автоматически: понял и пошел от греха во двор. У порога только чуть очнулся, бросил двери толкнув:
   -- Раненного хоть напои да накорми.
   Лена лишь осела у стола.
  
   Глава 11
  
   Ян постепенно приходил в себя и много рассказывал. Скупо, сухо, словно заставляя себя беседовать с девушкой, он говорил, как сражались бойцы, из всех сил удерживая высотку. Как немец давил их танками и утюжил бомбардировками. Как у красноармейцев не было уже патронов и они шли в штыковую, на верную смерть, совсем еще мальчишки, апрельский призыв...
   Как горели села. Как немецкая авиация кучно ложила бомбы на жилые дома, превращая деревни в руины.
   Как отходили. Как на дороге лежали убитые лошади, разбитые телеги с беженцами, трупы убитых. Как у воронки увидели убитую женщину, прикрывшую собой девочку. А та доходила - осколком ей ноги оторвало. Ничего нельзя было сделать, ничего... Сержант, пожилой мужчина, долго стоял над ней и достал пистолет. Застрелил ее, прекратив мученье, и ушел в другую сторону. Больше его никто не видел...
   Как пленных гнали по дорогам босыми и голодными. Как стреляли перед строем политруков и офицеров. Как их выдавали свои же из тех, кто оказался слаб и не выдерживал, ломался, сдавался...
   Наверное, она сошла с ума. Впрочем, в те дни всем и все казалось вывернутым, не только ей. Словно лавина кошмаров обваливалась, неся одни скверные вести за другими, наполняя жизнь какими-то нереальными, если вдуматься вещами. Впрочем, и жизнь сама, казалась ненормальной, более похожей на существование неизвестно зачем.
   Внутри нее и вокруг все рушилось и падало прахом, превращаясь в тлен, пыль. Ценности, понятные всем, ценности и принципы в которых она жила, которые считала незыблемыми, вера, надежда, светлые чувства, радость - все куда-то ушло, кануло. И можно было тешить себя надеждой - заблудилось и только, но даже в это не верилось.
   В один из дней, когда раненый начал ходить, а лейтенант не ушел, как обычно на ночь, Лена нашла схрон оружия. Не красиво было подглядывать, ее не учили этому, но видно пороки были заложены в ней и вылезли под воздействием стресса сами. Она поражалась тому, как запросто стала подслушивать, подглядывать, пытаться анализировать каждую мелочь. Но самое поразительное было в том, что она не чувствовала вины за то, что творила. Наоборот, считала правильным быть в курсе того, что знают дед Матвей, Дрозд, Янек.
   Что-то незнакомое, то о чем она даже не подозревала в себе, и будь иной жизнь, возможно вовсе бы не узнала, начало расти и крепнуть. Это "что-то" было выше и сильнее ее и диктовало свое, вне доводов рассудка, воспитания, привычных понятий. Оно шокировало и в то же время казалось единственно верным и правильным. В его власти она ничего не боялась и ни о чем не думала. Она просто знала, видела цель, все остальное переставало существовать.
   Может быть, это звалось отчаяньем, может безумием, а может, в ней просыпался зверь, но не тот предок - обезьянка, из которой труд по теории Дарвина превратил ее уже в человека, а скорее кто-то другой, хищный, не знающий ни жалости, ни понимания, живущий только на инстинктах. А инстинкт был прост - убить. Любыми средствами, любой ценой убить фашиста. Одного, еще лучше десять, двадцать.
   Вечером Лена взяла автомат и пошла в лес, искать ту деревню, в которой, какой-то Воронок, рецидивист и убийца, вешает и стреляет людей. И фашистов, которые убили Надю, Васечкина, "тетю Клаву", Голушко, Стрельникова. Тех, кто расстрелял раненых, превратив их в живые мишени, тех, кто мучил пленных и убил ту женщину с грудным ребенком, на которую они наткнулись в деревне...
   Она не могла с этим жить, просто сидеть в избе и слушать майора, видеть Сашу, коней, лес, слышать эту тишину, осознавать видимость покоя и благополучия, в то время как точно знала - это мыльный пузырь. Нет ничего хорошего и быть не может, потому что Красная армия отступила, и теперь вокруг хозяйничает враг и позволяет хозяйничать врагам.
   И она шла, не ведая, куда и точно знала, что придет. И точно знала - убьет. Пусть хоть одним, но будет меньше врагом. Пусть хоть она умрет, но будет знать, что не зря. Она должна что-то делать, просто обязана.
   Только к утру она вышла на дорогу и к полю, покрытому густым туманом, стелящимся понизу. Из него, как островки, далеко впереди виднелись крыши домов. Было очень тихо и еще сумрачно. И очень странно было слушать эту тишину и видеть вполне мирную деревню, лес слева и справа, поле, обычную проселочную дорогу. Казалось, войны нет, казалось, Лена попала в какой-то кошмар и все плутала, не имея возможности выйти, а тут вдруг вышла, все кончено, возможно, вовсе ничего не было. Ведь вот она, обычная девчонка в обычном платье чуть ниже колен, в платочке, как деревенская - и деревня вот она... только вот автомат, каким-то образом вышел из кошмара вместе с ней, то ли напоминая, то ли предостерегая.
   Лена поправила лямку на плече и пошла в туман, напрямки к деревне, по густой траве, мокрой от росы. Здесь и пахло-то травой - не порохом, не трупами, ни кровью и смертью - медуницей, ромашкой, васильками. На какое-то мгновение ей показалось, что она вернулась в прошлое, в то лето, когда Игорь устроил их с Надей в деревню. И каждое утро вот в таком же густом тумане она бежала на речку, закаляя волю. Ныряла в теплую, как парное молоко воду, и плыла в туман. Воображение же плыло далеко впереди нее и рисовало то необитаемый остров, на который она наткнется, то лодку с заблудившимися рыбаками, которых обязательно спасет, безошибочно указав дорогу.
   Но понятно, никого она не спасала, никакого необитаемого острова не находила. И бежала домой. Надя к тому времени уже приготовила завтрак, пышные ватрушки с творогом, шаньги с картошкой, а еще обязательно подогревала молоко, так что тонкая паутинка пенки покрывала его.
   Лена подошла к крайней избе и, на миг ей показалось, что за воротами ее ждет Наденька, все с той же умиротворяющей, мудрой улыбкой, в том же переднике с голубыми цветочками на светлом домашнем платье. И обязательный стакан подогретого молока с пенкой будет в ее руке...
   Девушка толкнула калитку и вошла во двор.
   У крыльца молодая женщина переливала молоко из одного ведра в другое, но завидев гостью замерла. Потом медленно поставила ведро на ступеньку и так же медленно вытерла руки о передник. Взгляд был странным: грозным и жалостливым одновременно.
   -- Тебе кого? -- спросила тихо.
   -- Немцы в деревне есть? -- выдохнула Лена. Женщина с минуту молчала, изучая ее и, поманила рукой. Девушка подумала, что та не хочет громко говорить, поэтому подзывает, чтобы шепнуть и, пошла, не думая о подвохе.
   -- Ты откуда? -- спросила женщина. Лена нахмурилась: разве о том речь шла? А пока думала, женщина схватила ее за руку, да так крепко и ловко, что Лена сообразить не успела, увернуться.
   Миг какой-то и девушка оказалась без автомата и буквально затолкнута в сенки, а там в какой-то закуток с шайками, ведрами, старыми банными вениками. Схлопала дверь.
   Лена ринулась на препятствие, заколотила кулаками. Хоть бы что.
   Огляделась в поисках лазейки - ничего, даже махонького окошечка нет, и темно, как в кладовке их Московской квартиры.
   Как же она попалась-то? Прав был Дрозд!...
   Нет, не прав!
   Нет!
   Что же теперь будет?
   Она выберется!
   Сердце гулко колотилось в груди и в голове помутилось от страха и понимания, что она сама пришла в западню и в любой момент хозяйка сдаст ее полицаям, а те расстреляют без всякой волокиты. Вот так бездарно, глупо она умрет и ничем не поможет ни своей Родине, ни Красной армии.
   Лена прижалась спиной к двери, чтобы не упасть от головокружения и звона в ушах, что проявился вместе со слабостью слишком резко и не ко времени. Прочь!
   И начала монотонно пинать пяткой дверь, глядя перед собой и ничего не видя.
   Одна нога устала, второй пинать стала, а толку ноль.
   Девушка осела без сил и замерла, жалея, что уродилась такой глупой, никчемной. И умрет, как родилась - глупо и бездарно. И вспомнилось, как совсем недавно хотелось, чтобы ею гордились, но сейчас отчего-то это показалось совсем мелким, неважным, даже эгоистичным. А вот то, что она не отомстила за ребят, казалось не просто провалом - превращало ее в ничтожество.
   Она не знала, сколько сидит в темноте в этой коморке, и даже не заметила, как задремала, перейдя к другой стене, в угол, устав жалеть о своей бесцельно потраченной жизни, боятся смерти. Она тоже как -то быстро стала далекой и совсем не страшной. Несправедливой и жестокой, не больше. И с ней, как и с тем, что творилось вокруг, Лена ничего не могла сделать.
   Ей снился Коля. Он улыбался ей и гладил по щеке, и его глаза говорили ей больше, чем могли сказать слова. "Скоро увидимся", -- прошептала она ему. Сердце сжалось от боли за него, от понимания, что он погиб, а она пока жива не сможет смириться с его смертью. Николай покачал головой и осторожно коснулся ее губ...
   Дверь скрипнула так, что Лене показалось, обвалился потолок. В глаза ударил свет и она прикрыла их рукой. В коморку прошла та самая женщина, села напротив на лавку, рассматривая девушку и протянула миску с картошкой и салом. Запах еды дразнил и манил, но как взять непонятно от кого? А если это враг? Ведь зачем-то она ее заперла, автомат отобрала.
   Лена качнула головой, посмотрела на нее непримиримо, неприязненно.
   Женщина просто поставила миску рядом с ней, на перевернутый ушат.
   -- Ешь. Вижу же, голодная.
   -- Нет. Зачем вы меня держите?
   -- Чтоб беды не натворила.
   -- Отпустите меня и отдайте автомат!
   -- Нет, и не кричи, контуженная. В деревне немцев полно, прознает кто, солдатне отдадут и будет тебе... автомат.
   Лена побелела от страха. Помолчала и выдала хрипло:
   -- Я не контуженная.
   Женщина вздохнула, с печалью поглядывая на нее:
   -- А то оно не видно. Зовут-то тебя как, не контуженная?
   -- Пчела.
   Женщина опять вздохнула, головой качнула:
   -- Ой, девка... Годов-то тебе сколь?
   -- Все мои.
   -- Дите, -- протянула женщина. -- Если что, будешь будто племяшка моя, Олеська Яцик с Жлобинки. Поняла?
   Лена моргнула.
   -- Зачем?... Вы меня не отдадите в полицию?...
   -- Зовут меня Ганя. У меня поживешь. Отойдешь да отъешься, -- постановила, поднимаясь. -- Глядишь, еще какое-то время протянешь, а не сгинешь от пули или вон, от ласки солдатской.
   И ушла, а дверь не закрыла.
   Лена долго сидела, соображая, что же произошло, а взгляд все в миску с пищей упирался. И не выдержала, плюнула на разгадку, схватила посудину и давай жадно есть.
   Потом только, последние крохи подобрав, спохватилась - что ж она, как бродяжка какая, как бесстыдница - на полу ест, да еще, наверное, последнее.
   Спасибо хоть сказать надо...
   Вышла бочком, дичась и миску к себе прижимая. В комнату заглянула - женщина за столом напротив печки сидела, а на столе... кружка молока и кувшин, до краев им полный.
   -- Садись, -- кивнула ей Ганя, будто ждала.
   Лена перечить не стала, села, миску поставила и взгляд в нее. Стыдно:
   -- Спасибо, -- сказала глухо.
   -- Ну и ладно, -- отставила пустую посудину женщина, кружку девушке подвинула. -- Пей.
   Девушка потянулась к молоку и рука дрогнула от увиденного - по верху плавала рябь пенки...
   Лена опустила руку и сжала зубы, чтобы не расплакаться. Минута и поняла - хочется плакать, а не может. То ли слез нет, то ли сил.
   -- Отдай автомат, -- попросила.
   Женщина смотрела на нее и молчала.
   -- Пожалуйста.
   -- Нет. Все равно стрелять не умеешь.
   -- Умею. У меня отлично было по стрельбе.
   -- Училась? В школе?
   -- Да.
   -- Сама-то откуда? Городская?
   -- Из Москвы.
   -- Ух, ты. Отец, поди, офицер?
   -- Врач.
   -- Мать?
   -- Погибла. Давно. Я маленькая была.
   -- Вот и у меня, маманя померла. Год как, -- вздохнула. -- Я все горевала, а сейчас думаю, к лучшему, не видит хоть, что творится... Ты вот что, кто заявится, выспрашивать будет - молчи, слова не молви. Говор у тебя не нашенский, городской. Услыхают, сразу поймут, что дело нечисто, и будет нам обоим. А у меня детей трое.
   -- Я уйду.
   -- Останешься. Жить будешь. Надо.
   Дверь входная хлопнула и женщины вздрогнули, переглянулись с испугом.
   -- Молчи, -- одними губами приказала Ганя и Лена сжалась, послушно кивнув.
   -- Ганечка! -- пропел появившийся в проеме высокий молодой мужчина в черной форме, с повязкой на рукаве. Лена только свастику на ней увидела, побледнела от злости и взгляд отвела, чтобы ярость ее мужчина не заметил. А тот оперся руками на косяки, так что винтовка на локте повисла. Оглядел сидевших за столом, взгляд острый в незнакомку вперил:
   -- Это кто ж у нас такая? Чего не видел? -- вальяжно прошел к столу, плюхнулся на лавку, сдвинув форменную фуражку на затылок.
   Ганя расцвела улыбкой, преобразившись в миг, засуетилась. На стол принялась метать да болтать, игриво на полицая поглядывая:
   -- Так это ж племяшка моя. Олеська, Яцека дочка! С Жлобинки принеслась, дурная. Теть Ганя, говорит, дом -то разбомбили, куда мне теперь? А чего? Чай родные!
   -- Да? -- качнулся к девушке мужчина, огурец в рот сунул. Оглядел и подмигнул. -- Чего невеселая?
   -- Да контуженная, -- отмахнулась Ганя и выставила бутыль самогона на стол, легла почти грудью, то ли нечаянно, то ли специально свои достоинства выставив. Лена была поражена, как быстро уставшая, строгая и печальная женщина превратилась в какую-то профурсетку, кокотку, отвратительную и глупую.
   -- Ага? -- гоготнул полицай и огладил ей грудь. Лене вовсе не по себе стало, к лавке как приморозило и взгляд убивал обоих. Хорошо заняты друг другом были - не обратили на нее внимания.
   -- Слышь, -- оглаживая женщину и улыбаясь ей в лицо, пропел мужчина. -- А чего-то племяшка твоя на тебя вовсе не похожая.
   -- Да ну тя, Федя! -- делано обиделась Ганя. Отодвинулась тут же. -- Скажешь тоже.
   -- Да ладно, ладно, -- сгреб ее мужчина, к себе на колени усадил. -- Давай выпьем что ли? Мне вишь, форму какую выдали?
   -- А то дело! Выпьем! -- опять заулыбалась женщина. Разлила по кружкам.
   -- А чего две? Племяшке давай.
   -- Мала еще! -- отрезала сурово женщина и взглядом Лене показала: уйди. Та встала, а выйти из-за стола мужчина не дал, обратно пихнул.
   -- Ни хрена! Пусть со мной выпьет!
   -- Нет, Федя!
   -- Да! -- зажал руками Лену, к губам кружку поднес, заставляя пить. Девушка задохнулась от противной ядреной жидкости. Федор ей внутрь вливал, а оно обратно шло. И вышло прямо на стол. Лена выскочила, а мужчина заржал.
   Девушка во двор выбежала, трясясь от омерзения и тошноты. В бочке с водой в огороде умылась. Рот прополоскала и плечи, которые поганый полицай обнимал. А все едино вся горела и тряслась. Взгляд вокруг шарил, надеясь схрон найти, в котором автомат спрятан. Так бы и дала очередь по этому подонку!
   И Ганя тоже! Как она может этого скота привечать?!
   Все закутки во дворе обшарила, в сарае. В дом вернулась, там искать принялась, в сенках. Не нашла. В комнату заглянула и застыла на секунду - Ганя лежала на столе лицом вниз с задранной юбкой, а сзади стоял полицай и...
   Лену затошнило. Она вылетела во двор и освободила желудок.
   В голове поплыло, мутно стало. Еле до бочки доковыляла, умылась опять и так и осталась стоять, придерживаясь за ее края. Смотрела на свое отражение в темной глади воды и не узнавала себя.
   Постояла, давая себе пять минут передышки и поняла, что не может здесь больше оставаться. Иначе пойдет и просто прирежет полицая... и Ганю!
   -- Тварь, -- прошептала в никуда.
   Трое детей... И муж наверное. И наверняка в Красной армии. Сейчас бой принимает, немца бьет, а его жена с врагом!... А может, убит уже муж Гани, лежит где-нибудь в поле или в лесу, и никогда не узнает, как его жена его "верно" ждала. Как предавала!
   -- Тварь...
   Трое детей...
   Лена шатаясь пошла из ворот, а за ними фрицы. Один дородный, с гоготом гусей по улице ловит. Рукава засучены, волосы белые, растрепанные, а рожа красная, наевшаяся. Слева трое стоял, автоматы на шее висят. Наблюдают за товарищем, смеются, лопочут ему:
   -- Ганс, слева заходи! Тот жирнее!
   -- Ганс, ты пугаешь птицу!
   Вверху улицы мотоцикл застрекотал.
   Лена бочком мимо ограды в сторону поля пошла. Немцы ее приметили, зацокали. Один поманил и, девушка рванула прочь. В спину смех, улюлюканье понеслось, очередь раздалась, но видно в небо палили, пугали себе на радость.
   Лена в поле выбежала, а за ней стрекот мотоциклов. Немцы в одном исподнем с автоматами и давай кружить, вверх стрелять, развлекаясь загоном девчонки. Та металась, сердце в макушке билось, а перед глазами пелена в которой хохочущие рожи, автоматы вверх и белые пятна нижних мужских рубах. А фрицы мяли колесами мотоциклов траву и сужали круг, вокруг дичи.
   В какой-то момент девушке показалось, схватят, и только представилось, что рука этих гадов коснется ее, Лену замутило, в глазах темно стало. Если только случиться - ей не отмыться - только кожу снимать, не иначе. Она то ли запнулась, то ли ноги подкосились - рухнула в траву и потеряла сознание.
   И не видела, как немцы уехали. Не интересно им стало - другую дичь нашли - пастушка на краю опушки приметили. Его гонять начали.
  
   Она очнулась ближе к ночи и все лежала, глядя в небо, не понимая, живая или мертвая.
  
   Саша был в панике, хоть и всеми силами пытался не выдавать свое состояние.
   -- Явится - убью! -- прошипел в темнеющее небо и дрогнул от мысли, что Лена может больше никогда не появиться. Что ее могли убить, она могла утонуть в болоте, заблудиться, напороться на полицаев или немцев, просто голодной до баб солдатни.
   От этих мыслей ему хотелось выть, хотелось схватить автомат и разрядить его в первую попавшуюся колонну фрицев, или в небо, это чертово небо!
   -- Глупая девчонка!
   Как она могла уйти, ни кому ничего не сказав?!
   Зачем?! Куда?!
   -- Контузило дите, -- заметил дед Матвей, дымя "козьей ножкой". Он и майор сидели на завалинке и смотрели на лейтенанта так, словно знали больше него, словно видели, что-то скрытое от него, но не от них.
   Мужчина невольно застонал, сжав кулаки: как она могла?
   А он, дурак?
   Была рядом и он был уверен, что выполняет клятву другу и только, что обязан, что это его долг... А исчезла и понял, что Лена для него стала многим больше, чем долг даже другу. Она связь с прошлым, как само прошлое - наивное, понятное, чистое. И пока оно рядом, кажется, все еще будет, все еще исправимо, все возможно. А нет и словно под дых дали, душу вынули и почвы под ногами лишили.
   И подумать - не фашисты - малолетка безголовая!
   -- Сядь, Саша, -- предложил Янек. Мужчина хлопнулся меж ним и стариком на завалинку и, приняв от Матвея самокрутку, жадно затянулся. Руки ходуном ходили и в горле першило.
   -- Нравится? -- спросил майор. Саша не сразу понял, о чем речь - голос у того спокойный, словно речь о пейзаже вокруг идет.
   Покосился, понял по острому взгляду и головой мотнул:
   -- Другу очень нравилась. Погиб. Я клятву ему дал сберечь.
   Матвей и Янек переглянулись. В глазах старика мелькнула понимающая усмешка.
   -- Вернется, -- заверил майор.
   -- Малохольные везучие, -- поддакнул Матвей.
   Дрозд зубы сжал до скрипа:
   -- Убью!
   И убил бы.
   Лена к полудню только явилась. К тому времени Саша сам себя потерял. За сутки всю округу оббегал, чего только не передумал и, взять где не знал.
   Сидел курил, всю махорку у деда изведя, и подрагивал себя коря.
   А тут как раз девушка к дому подходит, вид такой, словно танками ее гнали.
   Дрозда сорвало с места, кинулся к ней, схватил за грудки и затряс шипя в лицо:
   -- Ты что же делаешь?!! Если ты еще раз!!... Где ты была?!! -- лицо перекосило от переизбытка чувств, и слова не слетали - выплевывались, а взгляд жадно шарил по серому лицу: живая? Не ранена?
   И вдруг обнял. Прижал к себе так крепко, что Лена задохнулась. Но не оттолкнула - чувствовала, что не себе он из-за нее, волновался. Да и нужны ей были объятья лейтенанта, вот такие крепкие, чтобы тепло его чувствовать, понимать что живой, свой, не гад. А значит, есть еще люди. Стоит мир.
   Так и стояли, он ее обнимал и зубы сжимал, щурился, задохнувшись от накативших эмоций, от пережитого страха за дурную голову, от счастья что само нахлынуло, когда Лена явилась. Только почувствовал тепло ее живого тела, дыхание ему в плечо и ничего вроде больше не надо - все есть.
   Она же молчала, мысленно плача о том, кто никогда ее вот так не обнимет, никогда не встретит, не будет волноваться, не сможет услышать ее.
   И стало до безумия жалко одного:
   -- Я автомат потеряла.
   Саша зажмурился, уткнулся носом и губами ей в макушку: глупенькая, какая же ты еще глупенькая, Леночка...
   Ян отвел взгляд и уставился в небо, на плывущие как ни в чем не бывало облака. И улыбнулся - а жизнь-то продолжается несмотря ни на что.
  
   Глава 12
  
   Николай хмуро изучал пожилого усатого мужчину в линялом халате, исподнем и загипсованной рукой, выставленной в его сторону. Кто такой? Что смотрит?
   -- Очнулся, браток? -- улыбнулся мужчина. Лицо, испещренное морщинами, бронзовое от загара стало светлей от улыбки. -- Это хорошо. Значит, на поправку пойдешь. Пора уж. Две недели почитай куралесил.
   Из-за его плеча появился еще один мужчина, молодой, но в точно таком же виде - исподнем и халате.
   -- Пить, есть хочешь?
   Коля закашлялся, огляделся. До него стало доходить, что он в госпитале.
   -- Давно я?... -- прокаркал и сам своему голосу поразился. Смолк.
   -- Две недели, говорю же, -- охотно повторил пожилой. -- Мы часом уж думали, не жилец. Метался. Все Лену звал. Жена?
   Санин задохнулся, от воспоминаний душу скрутило, так, что лицо посерело и взгляд пустым стал, больным.
   -- Жена, -- прошептал с тоской и застонал, глаза закрыл: могла бы быть женой. Стала бы как выросла... Да не вырастит уже, не станет женой ни ему, ни кому другому.
   Пусть хоть в памяти женой будет, хоть в памяти еще поживет.
   -- Жена, -- повторил твердо. Рукой глаза накрыл, пальцы сами в кулак сжались.
   Мужчины переглянулись, подумав об одном - видно погибла вот лейтенанта и крутит.
   -- Беда, -- вздохнул пожилой. И на молодого покосился.
   Тот понял, кивнул:
   -- Сбегаю.
   И хромая поковылял из палаты.
   -- Сейчас спиртику Вася принесет, помянем, лейтенант.
   Николая скрутило до воя. Рванул от душевной боли и ... потерял сознание.
  
   Он лежал и смотрел на мужчин. Молодой разливал спирт по мензуркам, заметил взгляд Николая и кивнул на него пожилому, что спиной к лейтенанту сидел. Еще двое мужчин - близнецов, почти зеркально отражающих друг друга даже в ранениях, дружно привстали, переглянулись и подошли к Николаю. Вдвоем приподняли его, помогли сесть, сунули в руку мензурку со спиртом и банку тушенки с ножем в другую вложили.
   -- Лейтенант Холерин. Володя, -- представился тот, у которого рука правая на косынке была подвешана.
   -- Холерин Иван. Лейтенант, -- сказал второй, у которого левая рука точно так же была подвешена на повязке через шею.
   -- Буслаев. Георгий Фомич, -- чуть не поклонился Санину пожилой, зажав в кулаке мензурку со спиртом.
   -- Старлей Лазарев Лазарь Иванович, -- улыбнулся молодой.
   -- Лейтенант Санин. Николай, -- глухо представился Коля.
   -- Ну и за знакомство, -- кивнул Буслаев.
   -- За живых и мертвых, чтоб не напрасно первые жили, а вторые погибли, -- перебил его Володя Холерин. Мужчины помрачнели и молча выпили.
   Коля же долго смотрел в прозрачную жидкость, но что хотел увидеть сам не понимал. И вот выпил, зажмурился от проступивших в глазах слез, но от крепости ли принятого?
   Спичка щелкнула, табаком запахло.
   -- Куришь? -- глянул на него Лазарев. Санин кивнул и получил в губы папироску. Самую настоящую "казбечину". Голову повело, в груди тепло стало.
   -- Ничего, лейтенант, -- затянулся и Георгий Фомич. -- Живы будем - рассчитаемся с фашистом.
   -- За каждый час, что он на нашей земле провел, -- глядя перед собой остекленевшими глазами, зло процедил Владимир.
   -- За каждого убитого, -- добавил его брат.
   -- Быстрей бы выписали. Рвать буду сук! -- зло выплюнул Лазарь.
  
   Через три дня его выписали. К тому времени Санин стал подниматься, понемногу возвращаясь к жизни. Только все равно себя мертвым ощущал: не чувствовал вкуса пищи, не чувствовал боли от уколов, при перевязке, не понимал лейтенантов - близнецов, что увивались за медсестричками и могли шутить. Он даже не узнал себя, когда глянул в осколок зеркала, чтобы побриться - на него смотрел чужими глазами чужой, незнакомый мужчина лет сорока. У этого мужчины был страшный в своей пустоте взгляд и глаза от этого казались черными. А еще у него было два свежих, еще красных шрама - один глубокой бороздой шел почти через всю правую щеку, второй, значительно меньше, поверхностный, от брови к виску.
   Коля долго рассматривал их и понял - метки. Над бровью за друга, на щеке за подругу.
   И понял - он жив лишь за одним - чтобы умереть. Погибнуть в бою, погибнуть как солдат, честно, с оружием в руке и оплаченным счетом за те жизни, которые забрал фашист. Погибнуть не убегая - заставляя бежать врага.
   Ему хватит стыда и вины за те первые дни войны.
  
   Как только чуть окреп, начал просится на фронт и в двадцатых числах августа его выписали и направили на Западный фронт в двадцать вторую армию.
  
   По всему фронту шли ожесточенный бои, канонада не смолкала ни на минуту и разносилась по округе, была слышна на много километров вперед.
   На станции, куда он прибыл, стояла суматоха: грузили раненых, сгружали боеприпасы, прыгали из вагонов на землю бойцы пополнения.
   Санин спрашивал штаб нужной ему части, но от него кто отмахивался, кто не мог сказать ничего вразумительного. Полки, как оказалось, стояли то здесь, то там, дислокация менялась чуть не каждый час и никто не мог сказать, где же точно полк, к которому прикомандирован лейтенант. На счастье Николай наткнулся на майора из своей части. Тот выслушал, проверил документы и бросил:
   -- Принимай пополнение и двигай в сторону Торопца. Сержант Калуга?! -- крикнул в толпу. Из нее вынырнул худющий высокий мужчина в потрепанном виде и вытянулся. -- Поможешь лейтенанту. Давай родной, не стой! Двенадцатый состав, на втором пути! Бегом!
   А где этот Торопец, черт его знает.
   Да делать нечего, Санин принял новобранцев.
   Построенный сержантом Калуга взвод выглядел жалко. У трети вместо сапог ботинки, большая часть видно впервые надела форму и гимнастерки пузырились из-под ремней, ремни болтались. Кто-то вытянулся в струнку, кто сгорбился, переминался с ноги на ногу. Винтовки кто-то в руке держал, кто-то за спину повесил.
   Николай хмуро разглядывал свое "счастье" и понимал, что большинство ляжет в первом же бою, а бой может случиться уже через час.
   -- Где ж таких набрали, -- поморщился.
   -- Так полит бойцы. По призыву партии, -- услужливо пояснил сержант. -- У нас от взвода-то я да Мишанин остались. Он боеприпасы-то сгрузил уже, товарищ лейтенант. Может оно и двинулись уже, а? -- поправил пилотку.
   -- Двинулись, -- подавил вздох. -- Командуй.
   -- Взвод! Налево! Шагом марш!
   Часа не прошли, некоторые хромать начали.
   -- Взвод, стой! -- рявкнул лейтенант, не выдержав. Подошел к самому хромому. -- Фамилия!
   -- Рядовой Салюстов! -- вытянулся молодой мужчина, может одних лет с Николаем.
   -- Ноги натер?
   -- Так точно, -- потерял свою бравость солдат. Санин понял, что уже к передовой взвод дойдет небоеспособным. Если на ступнях мозоли, то боец из такого солдата, что из повара генерал.
   -- Взвод сесть! Разуться! Перемотать портянки! Две минуты!
   Суров, -- переглянулись бойцы. Плюхнулись прямо в пыль у дороги, начали разуваться. Санин прошел мимо каждого и выяснил, что многие попросту не знают, как правильно портянки применять. Наматывали как придется, с буграми, складками - как тут не натрешь ступни.
   -- Сержант, -- подозвал Калугу. -- Обучить! -- ткнул в особо нерадивого рядового. И встал над спокойно сидящим в сапогах. Чуть тронутые сединой виски, лицо бесхитростное, а взгляд беззаботный и, травинка в зубах. Она лейтенанта и разозлила.
   -- Почему не разулись?
   -- А то мэнэ нэ трэба.
   -- Разуться! -- приказал Санин.
   Рядовой вздохнул, осуждающе глянув на командира и, выказал ноги, ладно обмотанные полотном.
   -- Фамилия.
   -- Дак Тимощенко...
   -- Рядовой!
   -- Ну и рядовой. Тимощенко...
   -- Обучите бойцов наматывать портянки. Всех! Это приказ, ясно?!
   -- Так точно, -- вытянулось лицо мужчины.
   -- Если увижу хромого во взводе - спрошу с вас! Взвод, встать!! Ша-агом марш!!
  
   Они шли прямо к грохоту орудий, и вою мессеров. И прямо с марша вошли в бой.
   -- Немцы вошли в стык, рвут оборону. Твоя задача, лейтенант, сдержать натиск противника вот здесь, -- махнул в сторону рощицы и поля капитан. -- Ни шагу назад! Ты меня понял?! Ни шагу! Бегом окапываться!
   -- Понял!
   И бегом по окопам с взводом необстрелянных разгильдяев в чисто поле.
   Слева, справа ухало так, что в ушах звенело, мессеры кружили как голодные вороны и долбили высотку. Как на ней закрепляться в такой обстановке? Взвод залег по краю рощи, чтобы не быть доступными мишенями для мессеров, и начал спешно работать саперными лопатами. Да смысл?
   Коля огляделся - они здесь, как на ладони, боеприпасов с гулькин нос. А впереди гуд стоит - видно танки идут.
   -- Сержант! Гранаты раздать всем! Бегом! -- натянул каску, пробежал по линии дислокации. -- Резвей окапываемся, глубже!! Это что за яма?! Рядовой?! -- рявкнул на мужчину, что себе в земле подобие углубление в тазу вырыл. -- Ты, какое место здесь прятать собрался?!! Задницу?!!
   И тут жахнуло. На поле выползли танки и дали первый залп по роще. Бойцы вжались в землю, кто-то перекрестился.
   -- Окапываемся!! Приготовились к бою!! -- закричал лейтенант. Партнабор, едрить их!
   Он прекрасно понял, что его взвод - мясо. Явно не обстрелянные, необученные в чистом поле против танков с винтовками. И приказ: "ни шагу назад". Вот и останутся здесь...
   -- Окапываемся, окапываемся славяне!!! Тимощенко, мать твою!! Зарылся!!
   Жахнуло. Мессер прошел над позицией, поливая очередью взвод.
   -- А где наши-то? -- проблеял перепуганный боец слева.
   -- К бою, рядовой!! Здесь все наше! А не наши там!! -- махнул в сторону танков.
   -- Силища-то, товарищ лейтенант, -- послышалось справа. -- Не устоим, вот как пить дать...
   -- Разговоры!! -- сжал гранату.
   По позиции начали лупить почти прицельно. Крик, первые убитые и раненые, первый срыв. Кто -то не выдержал напряжения и кинул гранату в танк, но тот был слишком далеко. Двое ринулись назад, юзом по полю прочь от страха.
   -- Назад!! -- заорал сержант. Хотел за ними, лейтенант не дал, перехватил откинул. И прав оказался, оценив участь дезертиров - мессер очередью накрыл.
   -- Ближе гадов подпускать!! Бить прицельно!!
   Взрывы, грохот. Все в дыму, гари, бойцов засыпало, только отряхнулись, вторая волна. А танки - вот они. Слева по ним стали бить зенитки, и один встал, потеряв трак. Второй закрутился на месте, заглох. Это воодушевило бойцов. Полетели гранаты. Первый залп был неудачным, выяснилось, что большинство солдат не умеют кидать гранаты.
   Санин приказал ползти вперед и кидать в упор, чтобы точно попасть.
   -- Ой, лышенько, -- перекрестил пуп Тимощенко и ужом рванул вперед к танку. Слева, справа ползли бойцы с гранатами. А им навстречу плюясь огнем шли и шли танки.
   Солдаты гибли, выводя вражескую технику из строя. Часа не прошло, как от взвода едва треть осталась. И ничего лейтенант сделать не мог. Танки горели, горел лес позади позиций, связи не было, зенитки захлебнулись. Приказа "отходить" не поступило. Значит, судьба здесь всем полечь.
   Мат, крики, стоны, скрежет, грохот - голова пухла от этих звуков, в ушах звенело не переставая. Санин тряхнул волосами, отер лицо от пота и пыли и рванул к танку. Распластался, пропуская его вперед и, кинул гранату вслед. Башню заклинило, танк загорелся. А лейтенант обратно, юзом на свои позиции, чудом уходя от пуль. И искать боеприпасы. Две гранаты у убитых отобрал. Глянул на сержанта и двух бойцов. Бросил:
   -- Уходите.
   И обратно под танки. Если повезет, еще два встанут.
   Что было, не помнил, не знал. Грохнуло так, что показалось, в голове взорвался снаряд. Перед глазами пелена и тихо отчего-то вокруг. Перевернулся на спину, скатился по насыпи от воронки и увидел танк. Пальцы сжали гранаты. Сейчас, пара секунд, пусть ближе подойдет. И откуда силы взялись - ужом, уходя от очереди, меж гусениц нырнул, выполз буквально за секунду, как танк развернулся, видно задавить его хотел. И кинул гранату в борт. Вторую - в идущего слева. И услышал, наконец, грохот, визг пуль, и чей-то крик: "отходим!" А дальше тьма.
  
   Он слабо понимал где, кто с кем. Его тащили на плечах двое солдат со знакомыми опаленными, грязными лицами, а он еле переставлял ноги и все пытался очнутся, тряс головой, как мокрая собака.
   -- Кончай, лейтенант, контузило тебя, отойдешь, -- заверил боец справа.
   -- Сержант, -- наконец вспомнил его Коля.
   -- Так точно, товарищ лейтенант.
   -- Где взвод?
   -- Да весь здесь, -- бросил солдат слева и понял по взгляду Санина, что тот силится его вспомнить. -- Рядовой Каретников.
   -- Двое? От взвода?
   -- Трое. Вы еще, товарищ лейтенант.
   Николай остановился, убрал руки с плеч бойцов. Оттер лицо и, шатаясь, огляделся. По дороге брели бойцы, грязные, измотанные, как черти. Лица, как печеные яблоки. На роту людей наберется, не больше.
   -- Все что осталось, -- бросил Калуга. -- В кольцо, гады берут.
   -- Это... от всей роты?
   -- Батальона, -- угрюмо пояснил сержант. -- От роты взвод и будет. Капитана тяжело ранило, вон, впереди несут, видишь, лейтенант?
   -- Кто еще из командиров?
   -- Лейтенант Хохряков жив. И ты. Все.
   Все...Людей положили, танки не остановили. Все...
   Один рядовой бой, ничем неприметный на фоне войны... а людей нет, и второго боя для них не будет...
   Санин побрел вперед, качаясь, еле ноги переставляя от гудящей в голове боли, от жары, плавящей мозг.
   По краю дороги вереница беженцев, телеги, велосипеды. Люди. Взгляды даже у детей взрослые, лица сумрачные. Скорбь в них, горе. А за дорогой пшеничное поле, золотое-золотое. Поспела, родимая. Только кто убирать будет?...
   Впереди жахнуло, застрекотали выстрелы.
   "Немцы"!! -- понеслось по цепи.
   -- Занять позиции!! Растянуться!! Приготовится к бою!! -- закричали сразу Хохряков и Санин.
   Ухнуло, взрывом вздыбило повозку, падая, заржала лошадь, закричали люди, в панике бросившись врассыпную.
   Прямо по полю ржи, давя золотые колосья, шли танки с ненавистной свастикой на бортах. А за ними черными точками проступала пехота.
   -- Прорвались, суки! -- прошипел сержант Калуга.
   -- Из огня да в полымя! Эх, ма! Рассредоточились, славяне! -- закричал Каретников, пригибаясь, кинулся к обочине.
   -- Раненых к лесу!! -- закричал Хохряков.
   Санин приготовил пистолет, проверил боезапас: пять патронов. Здорово. Самое то на танки.
   -- Значит, пойдем в рукопашную, -- сплюнул в сторону и подтолкнул рядового в кювет, чтобы не метался, зазывая смерть.
   -- Приготовились к бою! Патроны беречь!! Штыки держать наготове!!
   -- Мляя... -- протянул вихрастый паренек справа. -- Живы-то будем, товарищ лейтенант?
   -- Главное, чтобы эти живы не были, -- кивнул на приближающуюся "саранчу".
   -- У кого гранаты?!
   -- Где б их взять?
   -- У меня!
   -- Есть пара!
   -- Приготовить!
   Танки подходили к позиции, лупя из всех стволов так, что закладывало уши и пригибало к земле. Пыль от взрывов не успевала оседать и так и кружила в воздухе, осыпая тех, кто приготовился умереть.
   Бой был недолгим, но жарким.
   Последнее что запомнил лейтенант - как в ярости душил белобрысого фрица, а рядом точно так же, рыча как звери кто, как и чем мог, дрались с немцами бойцы. А потом взрыв и тишина.
  
   Глава 13
  
   Лена кашу варила, делая вид, что только тем и занята, а сама слушала, что мужчины говорят. Янек с Сашей планы создавали, как диверсию немцам устроить. Роли сами собой распределились. Военврач сразу сказал, что хоть и старший по званию, но опыт у него только в медицине, так что не ему и командовать. Так Александр стал старшим в паре.
   -- Жаль, для крупной диверсии сил у нас не хватит, -- посетовал.
   -- Это да, -- согласился Вспалевский. -- Совсем хорошо было бы разведку провести. На станции. Перерезать им пути или состав рвануть. Для этого взрывчатка нужна, боезапас. Люди, Саша, нужны. Чтобы знать, где у немцев арсенал. Где, какие части стоят и какие, куда составы идут.
   -- Где ж я тебе такие данные возьму?.
   Лена не выдержала, развернулась:
   -- Я возьму. У меня люди есть.
   Мужчины на нее как на ненормальную уставились. Дед Матвей головой качнул и вышел из избы.
   -- В кармане, что ли лежат? -- спросил неласково лейтенант.
   -- Почти. Банга явки дал. Люди верные. Могу сходить в Пинск.
   -- Я тебе схожу! -- сжал кулак Дроздов.
   -- А ты мне не брат, ни сват и не муж, чтобы командовать!
   -- Я лейтенант!
   -- А я не рядовая! Ты меня в свою воинскую часть не принял!
   -- Принял! На должность кашевара!
   Ян с улыбкой смотрел в стол: семейную сцену было забавно слушать, особенно смотреть на девушку и мужчину, которые ругались именно как муж с женой или жених с невестой, никак иначе, но усилено делали вид, что меж ними чисто платонические отношения.
   Однако врач был не прав: Лена искренне считала, что Саша ее ущемляет в праве бить врага, и ругалась с ним, как с любым соседским мальчишкой или одноклассником в школьную пору. Она бы и учебником по голове упрямца треснула, попади он под руку.
   У Дрозда же одно на уме было - Лене в бою не место. Ее дело кашу варить. Целее будет. Места здесь глухие, за два месяца на заимке ни одна рожа не проявилась. Авось и дальше девушка здесь в целости и сохранности будет. А там и армия подойдет, освободит оккупированную территорию.
   -- Раз принял, значит давай задание!
   -- Ужин готовь!
   -- Сам сготовишь! -- кинула в сердцах ложку в чугунок. -- Не отпустишь, сама пойду!
   -- Будешь дома сидеть, я сказал! -- хлопнул по столу и осекся, только тут заметив улыбку майора и его лукавый взгляд. Смутился, потер затылок, и вовсе потерялся, сообразив, что мало лает на Лену как собственник, так еще и манеры друга покойного перенял - затылок ладонью в смятении гладить.
   Все, дошел.
   Помолчал и кивнул через силу:
   -- Хорошо. Вместе пойдем.
   -- Нет, -- успокоилась и девушка, села за стол к мужчинам. -- Я девчонка, на меня внимания не обратят, а ты сразу заметен. Молодой мужчина с военной выправкой и без документов - схватят. Слышал, что дед Матвей говорил? Немцы территорию чистят, полицаи помогают. Вздергивают без лишних слов. Все деревни и поселки в виселицах.
   -- Без него в курсе, -- буркнул Саша. Он не сидел на месте, ходил по округе, убирая при первой удачной возможности фрицев то ножом то пулей. На рукояти его холодного оружия уже двенадцать зарубок красовалось. Только удовлетворения не приносило. Видел он, как хозяйничает фриц, обустраивается, словно на всю жизнь сюда пришел. А от этого тоска сердце ела и хотелось разнести пару десятков таких "гнезд", чтобы и другим неповадно было, чтобы помнили, что на чужой земле и не надолго.
   Но что навоюешь в "полторы" единицы? Майор выздоравливает, ноги почти зажили, но все равно ходит еще медленно, прихрамывая. И ни его, ни себя в Пинск не пошлешь - первый не дойдет, второй, правду Лена сказала, подозрение сразу вызовет и возьмут его на ближайшем пропускном пункте. А натыкали их, сволочи, почти на каждом повороте.
   -- Ладно, одна пойдешь, -- согласился с тяжелым сердцем. -- Двое суток срок.
   Лена улыбнулась - первая победа!
   -- С утра пойду.
   -- В Пинске к вечеру только будешь.
   -- Ничего.
   Была у нее мечта раздобыть радиоприемник. И очень она надеялась, что верные люди, адреса которых сказал ей дядя, помогут в этом. Нет, не музыку ей послушать хотелось - новости с фронта знать, а хорошо бы еще поперек тех пакостных пасквилей, что фрицы развешивают вводя в заблуждение население, эти новости в листовки писать и расклеивать в округе. Чтобы знали люди - не правду фашисты говорят - не сдала Красная армия ни Смоленск, ни Киев, ни Москву. Наоборот - идет в атаку и гонит врага с родной земли и вот, вот будет в Белоруссии...
  
   Это потом будет и смешно и грустно вспоминать свои мысли, а тогда она, как и все не знала, даже представить не могла, что оккупация продлится три года и заберет больше трети населения в одной только Белоруссии...
  
   Дорога была безлюдной и Лена держалась ближе к лесу, на всякий случай. Чем дальше шла, тем меньше понимала, куда идет. То тут, то там рвы, полуразрушенные окопы, воронки. Немцы монтировали Т-34 у блокпоста ближе к поселку.
   Там уже было более людно, телеги громыхая колесами проезжали, только на них в черной форме полицаев сидели мужчины. А женщины с детьми шли пешком. Лена пристроилась к одной без ребенка, чтобы не выделятся и, узнала, что та идет в город, чтобы работу найти. Звали ее Зося, дети у нее были, двое, дома остались. В деревню к ним наладились партизаны и все что можно из съестного забирали, намедни корову свели, как не упрашивала оставить, как не кляла и не молила.
   Лена не поняла:
   -- Какие партизаны?
   Ей даже худо стало от мысли, что кто-то из красноармейцев мародерничать может.
   -- Да кто ж их разберет? И Советы и Гитлера поносили. Хватит, говорят, теперь наша власть, народная, белорусская.
   Лена даже плечами передернула: что за чушь?
   -- А нам куда? От Советов натерпелись - колхозы ихние поперек горла встали, потом Гитлер пришел, вовсе житья не стало. Что ни день солдатня квартируется и балует, спасу нет, -- продолжала говорить женщина. -- Манька вона, соседки моей Гавриловны внучка, пятнадцать годов девка, выскочила за гусем за ворота, а ее в охапку и в избу к солдатне. До утра сколь их было, столь и пользовали...
   Лена в миг озябла, плечи обняла.
   -- ...Страсть что творится. На улицу прямо не ходи. Кума ныне прибегала тоже такое наговорила, что волосы дыбом. У них черные какие-то встали, так что аспиды удумали, мальченков ловят, подкидывают вверх и по им палят! У одной молодухи из рук дитенка выхватили и вверх! Выстрел, нет ребеночка, а девка с ума сдвинулась. Ой, лишенько! То и думаешь, как себя да детей сохранить, спать и то страх берет. А вот придут? А им что? В любу избу без спроса и что по нраву - хвать! Ой, чисто Сатано! Племя бесово, истинно тебе говорю! Сперва-то вона слух шел, что при немцах вздохнем, мол, антелегенты. У нас Махай в немецкую воевал, так цыть, грил, на вас бабы, немец порядок любит, аккуратность, придет, будете как у Христа за пазухой! Как же! Ад оно чисто! Бесы! Тьфу ж на них! Чтоб их переворачивало! Так сам таперь молкнет! Мы ему: че ж говорил?! А он молкнет, серый сидит, ссутулился!
   Лена молчала. То, что рассказала женщина, было слишком жутко. Да, фашист враг, да подлый враг, но человек же, а не зверь!
   -- Слухаю все это, глядю и думаю, хто их гадов выродил? Какая- такая немчуковая змея, тварина подколодная? -- зло вопрошала женщина, но спутницу ли?
   -- Тихо ты, -- одернула ее пожилая крестьянка, зыркнув на солдат у пропускного пункта.
   -- Какие документы нужны? -- забеспокоилась девушка.
   -- Бумага из управы, что такая ты, такая и оттуда.
   -- А если нет?
   -- Ты откуда?
   -- Из Жлобинки, -- солгала, выдав ту легенду, что ей Ганя тогда еще придумала. -- Дом разбомбили и, ничего нет, -- руками развела.
   -- Ой, не знаю, -- качнула головой старуха.
   Их остановили у шлагбаума. Офицер с железной бляхой на груди внимательно изучал документы, рядом бродили солдаты с автоматами, оглядывая каждого прибывающего к пункту. Неподалеку курили полицаи, стояли крытые грузовики. Пожилую пропустили, даже не глянув, а Зосю остановили. Бумажку забрали и, толкать к грузовику.
   -- Куда?!... Чего?!... Зачем?!!...
   -- Это ж сестренка моя!! Господин офицер, отпустите! Мы на работу идем! -- начала просить за женщину Лена. Офицер внимательно оглядел ее и поморщился:
   -- Пшель!
   -- Господин офицер! Отпустите сестренку! За что ее?! Она же работать на Великую Германию хочет!
   -- Поработает, -- с противной ухмылкой сообщил девушке полицай, схватив за руку и толкать прочь. Та в крик, еще надеясь, что Зосю отпустят, и услышала тихое в ухо:
   -- Еще слово вякнешь, вместе с сестрой немцев в бордель обслуживать поедешь, -- и швырнул в пыль, так что Лена покатилась по дороге, обдирая ладони и колени. -- Пошла вон, доходяжка!
   Скрябина с трудом поднялась и, сжавшись поковыляла к городу. И не понимала, почему уходит, как может?...
   Тошно было на душе от понимания, что сгинула еще одна душа, прямо на глазах совершилось еще одно зверство, а она, советский человек, комсомолка, вынуждена терпеть это, смириться. И ничего не может сделать!... Только уйти, уйти...
   Что будет с детьми Зоси, каково им не дождаться матери - лучше не думать, чтобы не сойти с ума. Но слезы душили, перехватывая горло и сердце ныло. А в голове одно: "ты сволочь, Скрябина! Трусиха и сволочь!"
   Все еще будет, она все исправит, немного и умоются фрицы. За все, за всех. Ей бы автомат добыть, радио, узнать про составы, положение дел, где какие части квартируются. И тогда - плевать на все - устроят они с Яном и Сашей им такой праздник, чтобы самому их фюреру икалось.
   Только не грели мечты, когда она видела руины домов, вспухшие трупы повешенных, демонтаж разбитых советских тридцать четверок, конвой оборванных, изможденных красноармейцев, которых гнали куда-то на юго-запад.
   В Пинск пришла вечером и долго плутала меж развалин домов, пытаясь найти Цветочную улицу. А, найдя, не знала, стоило ли искать. Над добротным, но все же пострадавшим домом, с изрытым пулями фасадом, висела дощечка: "Обувной мастер для господ офицеров".
   Артур Артурович говорил "люди верные", а вот кому, возник вопрос у Лены.
   И все же решилась постучать. На крыльцо поднялась и ... бухнула в дверь со всего маху, вымещая злость и ненависть. И чуть взглядом не убила вышедшего хозяина. Аккуратненький, в белой рубашке и темном чистеньком жилете, приглаженный да напомаженный, словно нет войны, не убивают людей буквально за стенами его дома. Словно сидит он где-нибудь в тихой парикмахерской и припевая брызгает "шипр" на клиента, любуется своей работой, и плевать ему что там на улице делается, скольких убили, скольких замучили, изнасиловали, повесили, расстреляли...
   -- Вам что, молодая пани? -- натянул улыбку, чуть не поклонившись.
   Гад! -- чуть не крикнула ему в лицо, но сдержалась. Процедила:
   -- Мне Пантелея Леонидовича.
   -- Зачем он вам, милая пани.
   -- "Розы мороз побил, а у него, мне сказали, парой луковиц разжиться можно".
   Мужчина потерял улыбку, взгляд стал серьезным, острым.
   -- "Есть две, верно вам сказали", -- протянул, оглядывая улицу.
   И схватив Лену, втянул внутрь, хлопнул дверью.
   Провел, подталкивая в комнату, толкнул в кресло в углу и, уставился недобро, нависнув:
   -- Вот что, девушка, вы бы лицо сменили и взгляд. Они у вас как табличка - комсомолка, партизанка.
   -- А я и есть комсомолка.
   -- Поздравляю, -- бросил зло. -- Какой идиот вас ко мне прислал?
   -- Банга.
   Мужчина глянул на нее, как лопатой по голове дал и отошел к столу, налил из графина воды в стакан, выпил:
   -- Ясно. Опытней и старше никого не было?
   Лена молчала
   -- Ясно. С чем пожаловали?
   Молчит.
   Пантелей погнал бы ее, да что-то мешало. Стул подвинул, сел напротив, вглядываясь в детское лицо и совершенно недетские в скорби глаза.
   -- Голодная? -- спросил.
   -- Нет, -- опустила голову.
   Вот оно как бывает, оказывается. Ставишь цель и идешь к ней, а как пришел, начинаешь понимать, что цена дороги слишком высока.
   -- Я... ушла, -- сказала глухо, в пол. Мужчина нахмурился, соображая, о чем она.
   -- От немцев? У вас нет аусвайса?
   -- Нет... Вернее, нет... Женщину забрали, а я ушла, -- посмотрела на него, винясь. И поняла - зря сказала. Лицо потерла, отгоняя наваждение - не лишнее, но для мужчины ненужное. -- Вы, правда, знаете Артура Артуровича?
   Пантелей вздохнул: всяких разведчиков видел, но таких, чтобы прямиком из детского сада - нет.
   -- Меня удивляет, откуда вы его знаете.
   -- Он мой дядя.
   -- Ах!... -- и подбородок потер в раздумьях: худо дело. -- Вы только больше никому об этом не говорите, хорошо?
   И Лена поняла, что сболтнула лишнее.
   -- Да. Больше не повторится.
   -- Угу? Вернемся к вашему вопросу, что вы хотели.
   -- Радиоприемник.
   -- И только? -- выгнул брови. -- Вы решительно удивляете меня, пани. Почему не граммофон?
   Вот и еще один человек принимает ее за ребенка. Может, стоит задуматься?
   Или не стоит голову забивать, хватает.
   -- Нужно знать новости, нужно чтобы люди о них знали.
   -- Ах!...
   И помолчал, поглядывая на девушку уже совсем иначе.
   -- Это дело, -- протянул. -- Н-да-с... Так что, говорите, аусвайса у вас нет?
   -- Нет.
   -- Нуу, тогда вам стоит остаться у меня, только не выходить из комнаты, -- выставил палец. -- И никому не открывать. Вас нет, понимаете?
   Лена кивнула.
   -- А завтра, к утру у вас будет аусвайс.
   Девушка выставила пятерню. Сначала три попросить хотела, но подумала, чем больше, тем лучше.
   -- Пять? -- не поверил мужчина. -- Шутите, пани? Зачем вам столько.
   -- Не мне. Два на меня, четыре на мужчин.
   -- Это будет шесть.
   -- Шесть, -- заверила.
   -- И?...
   -- Очень надо.
   Пантелей задумался: бис его знает, зачем девочке столько документов, но Банга человек не простой, то и племянница его, будь даже она племянницей по легенде, непроста. А не играет ли девочка? Очень даже натурально у нее получается этакую трогательную сиротку изображать, странную, но весьма очаровательно. Вот только взгляд...
   -- Н-да, а на счет взгляда и лица, -- указал на ее физиономию пальцем.
   -- Я поняла, -- заставила себя улыбнуться. Получилось дурно, Пантелея передернуло. -- Ясно, да-с.
   Огляделся и пошел в другую комнату, поманил девушку за собой.
   -- Тренируйтесь, -- указал на зеркало, что висело на стене.
   -- Мне некогда... Мне еще нужны данные по расписанию составов, местонахождению арсеналов, казарм.
   Мужчина голову клонил слушая ее, и вот замер.
   -- Ааа?... И только?
   Ей показалось, он дурачится или ее дурачит:
   -- Я серьезно.
   Мужчина выпрямился и вздохнул в сотый раз.
   -- Хорошо, -- ответил вполне серьезным тоном. -- Тогда мне придется уйти. А вы пока тренируйтесь. Искренне советую, -- вышел и вновь вернулся, выглянул из-за двери. -- Вы помните?...
   -- Меня нет, -- заверила.
   Можно ли надеется на девочку, Пантелей сомневался. Ребенок он и есть ребенок. Но с другой стороны, именно дети сейчас наиболее пронырливая и незаметная боевая единица.
   Он надел пальто и вышел. Запер дверь на ключ.
  
   Лена смотрела на себя, а видела чучело. Нечто страшное с серой кожей и кругами под глазами, с бледными губами и заостренным носом. Она?
   Девушка медленно развязала платок и стянула его. Короткие волосы, едва до плеч, совершенно изменили ее, сделав с одной стороны взрослой, с другой - чужой.
   Что ж, не в том суть. Друг дяди прав - сейчас она разведчица и должна уметь подстраиваться, иметь сотню масок на лицо на все случаи жизни.
   Дурочка? Кокетка? Комсомолка? Святая наивность? Пламенная страсть?...
   Ничего не получалось, лицо, словно закаменело, взгляд законсервировался. Так не пойдет, -- поняла. Надо представить что-то хорошее... День рождения Нади, например. Они с Игорем танцевали вальс и смеялись, а Лена кружила с медвежонком. Потом объелась варенья и застала своих родных целующимися в темноте на кухне...
   Девушка посмотрела на себя и заметила легкую, мечтательную улыбку на губах: улетела? Сколько они вместе, а любят друг друга по-настоящему сколько она их знает. Она не завидовала, она была уверена, когда-нибудь тоже полюбит, и любовь будет взаимной...
   Была.
   На лицо набежала тень, делая его мрачным. "Нет, не была - есть", -- подумала, глядя на себя.
   -- Санина, -- прошептала несмело. Потом громче, увереннее. -- Елена Владимировна Санина.
   И улыбнулась, придав взгляду серьезность и строгость, как положено замужним женщинам. Получилось.
   Лена воодушевилась и оглядела комнату. Ничуть не смущаясь, залезла в шкаф, нашла тонкую шаль паутинку, скромное платье, почти своего размера, и даже туфельки в коробке. Теперь умыться, расчесаться и ...
   -- Начинаем курсы театрального мастерства!
  
   Пантелей, он же Адам Ялмышский, вернулся поздно ночью. Вошел в квартиру и не поверил гробовой тишине. Неужели девушка ушла?
   Включил свет и чуть не воронил пакет с бумагой, который принес как раз своей гостье.
   Она сидела за столом, как княгиня и выглядела аристократкой, к которой хотелось подойти и, отвесив галантный поклон, коснуться губами нежной ручки.
   -- Добрый вечер, -- улыбнулась с очарованием. Мужчина не сдержал ответной улыбки.
   -- Какие перемены.
   -- Я хорошая ученица.
   -- Послушная. Очень ценное качество, -- выставил палец. -- Это вам, -- положил на край стола сверток и начал раздеваться. -- Но это не все. Сейчас будем пить чай с бубликами. Любите бублики?
   -- Последнее время я люблю все, -- заверила учтиво. Развернула сверток и пробежала пальцами по стопке чистой бумаги. Зачем?
   И улыбнулась: листовки!
   -- Вы гений, Пантелей!
   -- Что вы, милейшая пани эээ?
   -- Олеся, -- представилась вымышленным именем.
   -- Надеюсь?
   -- Я хорошо учусь, пан Пантелей, -- напомнила. -- Но на будущее, возможно вам стоит знать, у меня есть и другое имя - Пчела.
   -- Ооо! Почему же именно Пчела?
   -- С легкой руки друга.
   -- Надеюсь, он не присоединиться к нам? -- с беззаботной улыбкой спросил ее Пантелей, поставив на стол чашки, тарелку с бубликами и самое настоящее варенье на блюдце.
   -- О нет, что знаю я, знаю только я, -- сделала вид, что даже не замечает пищи.
   -- Не по годам мудро, -- заверил мужчина, но верить не спешил. Лена же не спешила схватить бублик, хотя очень хотелось. Дождалась когда первым возьмет хозяин и, выказала ему все свои манеры, намекая, что он может держать себя в руках.
   Мужчине понравилось поведение девушки, импонировало и самообладание. Она ела неспешно и аккуратно, словно сыта, но он точно знал, что она голодна. Но ничего не выдавало ее внутреннего состояния - лицо держало светскую маску наивного дитя, взгляд чуть лукав и беспечен, улыбка мила, разговор самый приятный. Трогательная, хрупкая и неопытная нимфетка нуждающаяся в сильной руке и опеке - была сыграна на ура.
   Он понял, что девушка может не просто понравится мужчине, но и всерьез вскружить ему голову. И взял это на заметку. В дальнейшем никто не знает, что может случиться, что пригодится.
   Если б он знал, чего ей это лицедейство стоило.
   -- На счет нашего дела, н-да-с.
   -- Да? -- улыбнулась, во взгляд безмятежности напустила.
   -- К обеду будет. Второе. Третье потребует времени.
   -- Сколько?
   -- Думаю пару недель. Сбор данных не простая работа.
   -- Понимаю. Приду через две недели.
   -- Осторожно. В городе полно филеров, -- улыбнулся, словно повинился.
   -- Буду. Как на счет первого?
   -- Эээ... Я могу, но... вопрос в доставке. Если вас заметят с радиоприемником, вас расстреляют. Все аппараты приказано сдать в комендатуру уже больше месяца.
   Лена задумалась:
   -- Если вынести ночью? Дойти до леса, закопать. Потом прийти с подводой и спрятав под сено, вывезти.
   -- Рискованно.
   -- Пантелей Леонидович, сейчас рискованно вообще жить.
   Мужчина усмехнулся и спрятал грусть в глазах, отведя взгляд:
   -- Согласен. Ну, хорошо, -- поерзал, допивая чай. -- Кое-какие данные я могу предоставить, но... Но! Сколько вас человек? -- он в миг изменился, став собранным, серьезным и совершенно непохожим на того расхлябанного интеллигента - сапожника.
   И Лена поняла - игры закончились. Посерьезнела в ответ.
   -- Трое.
   -- Фьють! -- выгнул бровь Адам. -- Один как минимум циклоп, второй Ахилл, а третий видимо атлант.
   -- Нет.
   -- А кто?
   -- Пантелей Леонидович, каждый из нас знает свое, и фактически ничего друг о друге. Думаю, в этом русле и стоит двигаться. Спокойнее так.
   Мужчина покрутил чашку и тихо сказал:
   -- Но сколько вас, вы мне все же сказали.
   -- А что вы сварите с этой информацией?
   -- Много, -- прищурился. Подпер кулаком щеку. -- Хотите, я расскажу о вас? Ну, к разведке вы не имеете никакого отношения. Каким-то прямо скажем, неприятным стечением обстоятельств вы оказались здесь. Городская, комсомолка. Были ранены, живете в деревне, где вас приютили. Отсюда вывод - если б я был сексотом и стукнул на вас нашим новым доблестным властям, вас бы легко разыграли как карту. Выпустили и пошли за вами. Вы привели бы к своим друзьям и всю вашу штурмовую группу взяли за пару минут. На этом ваше служение Родине и вашим идеалам заканчивается.
   Лена закусила губу, слушая мужчину: прав, тысячу раз прав. Она бездарность!
   -- Вы научите меня азам?
   Адам долго молчал, рассматривая девушку и, мягко улыбнулся.
   Он мог отказать, но понял, что война уже опалила душу этого ребенка, безвозвратно, не исправимо. И если он не поможет, она просто канет в лету сражений как тысячи и тысячи уже убитых и забытых.
   -- Я научу вас сохранить себя и не стать причиной беды других. Скажите, Олеся, ваши друзья знают, куда вы пошли и зачем?
   -- Зачем - да, а в остальном, знают только про Пинск.
   -- Вот как, -- пошарил по карманам пиджака и достал пачку сигарет с иностранной надписью. -- Позволите?
   -- Да.
   Мужчина закурил и спросил:
   -- Вы уверены в своих друзьях?
   -- Как в себе.
   -- Прекрасно. А теперь уберите личное, уберите эмоции и привязанности, и ответьте на тот же вопрос.
   Лена задумалась, задача оказалась непростой, но тем и интересной. Минут через пять она смогла ответить:
   -- На счет одного - ответ ото же, на счет второго... я мало знаю его и он не проверен.
   -- Угу? Значит, в вашей цепи есть слабое звено и на нем она может порваться.
   -- А может не порваться.
   -- Согласен. Но допускать нужно как лучшие, так и худшие варианты. И просчитывать их заранее, до того как наступит то самое - худшее или лучшее. Это уже не игры девочка, речь идет о жизнях, от которых зависят другие жизни. Первый совет - не спеши доверять. Проверяй человека без всяких сантиментов. Если ошиблась - извинишься, а если нет, твоя проверка может спасти жизнь как тебе самой, так и другим, порой очень близким людям.
   -- Почему же вы доверились мне?
   -- А кто тебе сказал, что я тебе доверился?
   -- Но как же? Это очевидно.
   -- Нет, Олеся, это видимость очевидности. Я всего лишь даю тебе то, что ты хочешь.
   -- Это второй совет?
   Мужчина улыбнулся, глаза блеснули лукавством: а девочка не глупа. Пожалуй, из нее можно было бы вылепить неплохого специалиста.
   -- Скажите, как вы узнали про меня?
   -- Просто, -- пожал плечами. -- Наблюдательность. Подмечай мелочи. Именно на них все базируется. На них и прокалываются. У тебя шрам над бровью. Свежий. Значит, была ранена. Говоришь правильно, чисто, воспитана, манеры - ты не деревенская - городская. Не местная. Одежда на тебе была явно с чужого плеча и носить эту хламиду ты не умеешь, зато платок подвязывать научились. Идей своих не скрываешь, принципиальность выставляешь напоказ.
   -- Не правильно?
   -- Все зависит от цели. Если хочешь умереть, продолжай афишировать свои принципы. Если хочешь действительно стать полезной, научись меньше говорить и показывать себя, свои цели, но больше узнавать о собеседнике, понять его и его цели.
   В ту ночь они не спали, Пантелей учил, Лена училась, впитывала как губка каждое его слово.
   Утром она легла спать, переваривая услышанное, а он отправился по ее делам.
   Первое что она увидела, проснувшись - радиоприемник. Мужчина включил его на минимуме громкости и, сквозь треск помех девушка услышала голос диктора: ... "после ожесточенных боев был оставлен город Тропец"...
  
   Глава 14
  
   Они попали в плен. Но видно какая-то незримая звезда светила Николаю и не гасла.
   Они не ушли далеко от линии фронта.
   На повороте колонну пленных накрыли советские самолеты. Прошлись очередями по конвоирам, а солдаты не стали мешкать, рванули кто куда.
   Коля тащил Каретникова, раненого в ногу и ведь вытащил. В лесу сделали передышку. Лейтенант собрал всех кто добежал и вновь бегом, из последних сил, они всей толпой ринулись на звук канонады. Немцы понять не успевали, что за черти промелькнули мимо. Стреляли по последним бегущим, но первым удалось прорваться.
   На счастье их прикрыли свои. Увидев летящих по полю красноармейцев, дали дружный залп, прикрыв их огнем. Но до позиций из полсотни бойцов добежало только девять.
  
   Вышли, но что с того?
   Он ничего не понимал, отупел от контузий, смертей, голода, недосыпания. Измотанный, ничего не соображающий, Санин сидел перед особистом и молча слушал его крики, смотрел, как тот размахивает руками, грохает по столу кулаком. И никак не мог понять - кому и чем тот угрожает?
   -- Ты будешь говорить или нет?
   -- Я все написал.
   -- Ты себе статьи написал, штук десять! -- взмахнул бумажками усатый майор. -- Тебе, гниде, взвод доверили! А ты его положил! Тебе было приказано держать высотку! А ты отступил! Тебе приказали: ни шагу назад! А ты драпанул!
   Коля смотрел на него, а видел танки, что шли на его взвод, видел взрывы, а еще видел, как цепью лежали измотанные бойцы, раненые, готовые принять бой с механизированным батальоном в рукопашную. И приняли, и полегли. А он виновен лишь в том, что не погиб с ними.
   -- Ты у меня под трибунал пойдешь! Как дезертир! Как пособник фашистов! Ты вообще, лошадка темная. Каким-то местом оказался в Пинске, в окружении. Вышел, опять попал. Это что за хрянь, Санин?!
   Хлопнула дверь, а Николаю показалось, взорвалась фугаска и, он невольно пригнул голову.
   -- Товарищ полковник! -- вскочил и вытянулся майор.
   -- Сиди! -- отрезал вошедший и встал перед Саниным. Тот видел лишь звезду на бляхе ремня - голову не мог поднять.
   -- Вот что, Валерий Иванович, выйди, -- приказал полковник.
   -- Так... не положено.
   -- Выйди, сказал! -- голос прозвучал настолько жестко, что Николай заподозрил, что его сейчас без суда и следствия, прямо в этом кабинете обшарпанном и расстреляют.
   Майор нехотя вышел, а полковник вдруг схватил лейтенанта за грудки и впечатал в стену, так что у мужчины в голове помутилось. Тряхнул волосами, уставился на полковника. И замер.
   -- Ну, здравствуй, лейтенант, -- процедил тот зло.
   Кого, кого, а Бангу Николай увидеть не предполагал. Ко всему ему только Лениного дяди не хватало.
   -- Вышел, да? А Лена где, дружок твой? Где я тебя спрашиваю?! -- рявкнул, вновь встряхнув и впечатав мужчину в стену. Тот лишь зубы сжал, белея скулами, взгляд в сторону.
   -- Я тебя спрашиваю, мальчишка!
   Ему минут пять понадобилось, чтобы выговорить:
   -- Погибла.
   Тишина повисла.
   Полковник медленно отпустил мужчину и тот стек по стене на пол. Свесил голову, стеклянными глазами глядя перед собой: виноват... И не только в том, в чем винят. В сердце она у него - живая, и в том он виноват, что ни сил, ни желания ее забыть нет. В том, что она за те дни частью его стала, в том, за смерть ее ему век не отмыться и никогда себя не простить. В том, что жить и дышать после нормально не может и, словно умер с ней, там, и там же остался.
   Как такое случилось, почему - тоже виноват - нет у него ответа.
   Только одно знает и в том, наверное, опять виноват - дышать ему без нее трудно...
   Артур подошел к распахнутому окну, закурил, глядя во двор.
   -- Дааа... Как же так?...
   Докурил молча, от окурка вторую папиросу прикурил, развернулся к мужчине:
   -- Повезло тебе, что я тебя под конвоем увидел, а то загремел бы в штрафбат! -- сказал с каким-то злорадством, а может просто злостью. Естественной. Только не больше чем Коля сам на себя зол, на войну гребанную, на гнид фашистских. И все равно на штрафбат, на трибунал - только б дали еще раз в бой, чтобы еще хоть одного гитлеровского выродка, хоть пристрелить, хоть придушить.
   -- В радведбат пойдешь.
   Санин исподлобья уставился на полковника: в уме он? Каким Макаром отсюда Николая забирать собрался?
   -- Пойдешь, сказал. Тебя страна столько лет учила, чтобы ты свою голову в тупую сложил? Не мечтай! Своим делом займешься, пользы больше будет. Нам сейчас разведданные вот как нужны, -- зло рубанул ребром ладони у горла. -- А специалистов кот наплакал, одни дилетанты, мать их! -- и вдруг смолк, поморщился, словно зуб разболелся. -- Что ж ты ее не вытащил, лейтенант?
   Прозвучало это так тихо и горько, что Коля зажмурился: не травил бы ты душу... Не надо!! Лучше расстреляй.
   Полковник молча вышел. Вскоре Санина отвели в комнату, дали поесть и поспать. Даже одеяло выдали, заботливо.
   Он даже не удивился - сил не осталось.
  
   Лена была готова к выходу. Все тоже старенькое платьице сменило красивое, новое платье. На голове был платок, а на плечах отданный Пантелеем пиджак, размера на три больше нужного. Но в том и ценность. Найдут бумагу - не криминал, но вопросов будет много. А если документы обнаружат - будет худо. Поэтому Лена пришила к майке на спине карман и спрятала добытые ценности. Пиджак мешком скрывал странные изгибы фигуры.
   С радио решено было в этот раз не рисковать и, девушка не стала перечить.
   -- Мне бы пистолет, -- попросила только.
   Адам внимательно посмотрел на нее:
   -- Хорошо стреляешь?
   -- В школе и в тире всегда "отлично" было.
   -- Но мишень и человек - разные вещи.
   -- Фашисты не люди. Я просто охочусь на зверей, -- усмехнулась. Взгляд неожиданно жестким стал, холодным.
   И мужчина подумал, что когда эта девочка заматереет, он, пожалуй, не возьмется с ней играть и другим не посоветует. И молча выдал пистолет.
   -- Если возьмут...
   -- Не возьмут, -- заверила, пряча оружие в карман под мышкой платья. Не даром она сегодня днем мудрила.
   -- Это одежда, -- отдал ей сверток. -- Думаю, пригодится.
   Девушка не отказалась.
   -- И еще, Олеся. В следующий раз, прежде чем стучать и вообще появиться здесь, смотри на окна - если занавески открыты - сейчас же уходи.
   Лена кивнула, улыбнулась на прощанье и нырнула за двери.
  
   Вечером без труда миновала пропускной пункт и к утру была в знакомом лесу.
   Шла таясь и внимательно вокруг поглядывая, а Дрозда не заметила. Вылез тот из-за сосны, Лена чуть не закричала от страха.
   -- Ты, ты... Ууу! -- кулаком погрозила, слов не найдя. Саня хмыкнул:
   -- Привет. Как прошло?
   -- Хорошо. Смотрю и у тебя неплохо, -- кивнула на две винтовки за его спиной, а на груди еще автомат висел. Значит, не зря ночью по лесу бродил.
   -- Валялись, -- улыбнулся беспечно.
   -- С запиской: лично лейтенанту Дроздову? -- усмехнулась.
   -- Почти... Рад тебя видеть.
   -- И я, -- улыбнулась.
   -- Не сомневался. Новости есть?
   -- Есть, -- прислонилась плечом к стволу сосны напротив Саши. Уходить совсем не хотелось, тихо здесь было, хорошо. Да и ноги гудели от усталости - передохнуть надо. -- Постоим?
   -- Уже, -- улыбнулся еще шире, разглядывая ее, словно впервые видел. Красивая - как раньше не замечал? -- Новости расскажешь?
   -- Расскажу, -- посерьезнела. -- В лесах отряд партизан объявился. Грабят за национальную идею окружающие деревни и села.
   -- Это какая такая идея? -- скривился Дроздов.
   -- Как я поняла, идея в том, что белорусы лучше всех. А еще украинцы лучше всех. И прибалты тоже, самые лучшие.
   -- Остальные?
   -- Недочеловеки. Немцы провозгласили себя высшей расой.
   -- А все остальные, значит, внебрачные дети короеда и гусеницы? -- мужчина криво усмехнулся. -- Какой-то идиот с этим не согласился, сказал белорусы выше немцев и под этим стягом в леса ховаться, да колхозников грабить. Концепция верна?
   -- Примерно.
   -- Здорово, -- хмыкнул. -- А ничего, что мы все советские люди?
   -- Видимо кто-то не в курсе. Вообще, странно, какая национальная идея к черту, когда враг на твоей земле? Какая национальная идея, если мы все люди и нас, как людей без всяких вопросов вырезают. Да. Саша, я пока шла, такого насмотрелась... У меня возникло стойкое чувство, что нас просто уничтожают. Всех. Без скидок на наличие или отсутствие каких-либо идей в голове.
   Дроздов кивнул: он тоже об этом думал и приходил к выводу, что война, затеянная Гитлером мало оккупационная - колониальная, она еще ненормальная. Взять хоть обращение с пленными - есть международная конвенция, но фрицам на нее почхать, обращаются с пленными как со скотом. А раненые? Где слыхано, чтобы обстреливали машины с красным крестом, планомерно ровняли раненых с землей? Да хоть тот поезд взять, в котором они с Леной и Николаем ехали? Гражданский состав, каким местом фрицам мешал? Это не стратегический объект, а все едино разровняли.
   -- Хреново, -- поморщился. -- Но не ново. Если Испанию вспомнить.
   -- Там такого не было.
   -- Какого?
   -- Я в дороге с женщиной познакомилась, она мне рассказала, как в соседней деревне немцы стрельбы устроили. А мишенями у них дети были.
   И замолчала, хмуря брови. Дрозд тоже насупился, соображая - это уж вовсе из ряда вон.
   -- Выдумка? -- с надеждой посмотрела на него девушка.
   Мужчина шишку под ногой пнул:
   -- Не каждому в голову такое придет, чтобы выдумать, -- бросил неласково. Настроение к чертям уехало. -- Домой пошли, светает.
   -- До дома мне далеко, -- бросила ему в спину.
   -- А мне нет. Это моя земля, -- процедил зло.
   Лена голову склонила - прав, кто бы спорил. Только немец тоже эту землю своей уже считает. Переубедить бы надо.
   -- Через пару недель снова в Пинск пойду, -- сказала, двигаясь за лейтенантом.
   Впереди ветка треснула и, Дрозд остановился, мгновенно насторожившись. Ладонь Лене выставил: стой, а вторая рука к автомату пошла.
   -- Не балуй, -- раздалось из-за кустов. -- Оружие на землю, руки вверх.
   Саня с прищуром оглядел местность, соображая как ситуацию в свою пользу перевернуть. Дурак, что и говорить - поболтали они с Леной. Утро. Голоса далеко разносятся. Разведчик, мать его!
   Из-за сосен за кустами вышли двое мужчин в гражданской одежде, с винтовками на изготовку.
   -- Руки вверх, оружие на землю, -- чуть не по слогам повторил молодой в кепочке.
   Саня на Лену покосился: помянула чертей? Не они ли и явились?
   -- Да мы вообще-то, за национальную идею, -- протянул.
   -- Ага, белорусы лучше всех, -- брякнула на удивление девушка. И чуть сдвинулась за спину Саши, чтобы не видно было умникам, как она пистолет достает.
   -- Да что вы? -- ехидно пропел тот, что постарше, с непокрытой головой. -- Вот радость-то... Руки вверх! Оружие, сказал, на землю. Больше не повторяю, стреляю!
   -- А только попробуй, первый ляжешь, -- прицелилась в него Лена и тут же почувствовала, как в затылок что-то холодное уперлось.
   -- Не балуй, бабам оружие не игрушка, -- процедил басок. Рука в грязном бинте через ладонь, спокойно забрала пистолет девушки. -- А теперь ты лейтенант. Леха, прими арсенал.
   Дрозд зубами скрипнул и без сопротивления отдал добытое оружие. Ствол Вальтера у затылка девушки не оставлял возможности для маневра. Пока.
   Вихрастый забирал оружие, "кепочка" вокруг оглядывался, а третий пистолет убрал. Тут момент и настал. Саня только глянул на Лену: пригнись. И локтем въехал самому умному под дых, схватил Леху и прижал к себе, зажав голову, развернул спиной к остальным, так что он не мог оружием воспользоваться, а дружок его выстрелить, его не покалечив. Но третьему не до друга было - Лена не думая, въехала ему ногой в пах, как согнулся, локтем по подбородку прошла. Парня откинуло, свернув.
   -- Мать!... -- только и послышалось приглушенное. Еще секунда и она была рядом с Сашей, в руке держала автомат, направляя в сторону двух ненужных им знакомцев.
   -- Руки, быстро! -- процедила. Третий - симпатичный молодой, явно не русский мужчина смотрел на нее ненавидяще, по лицо пробежала судорога раздумий. Оскалился и все же не поднял руки.
   -- Стреляй, падла.
   Саня забрал оружие у мужичка и оттолкнул его к товарищам, беря на мушку. Паршивая ситуация, между прочим. Одно спасает - ни Лена, ни эти "лесные братья" не знают, что патронов в рожке автомата нет.
   Тот кому досталось от девушки, сел, зажимая промежность и морщась, посмотрел на друзей:
   -- Надо было грохнуть и всех делов, -- проворчал.
   -- Я сейчас тебя грохну, "умник". Кто такие, где стоите, сколько вас - быстро!
   "Кепочка" сплюнул в сторону.
   За спиной Саши послышался шорох и он развернулся, понимая, что эти трое скорей всего не последние "гости" по их с Леной душу.
   Винтовка от неожиданного удара полетела в сторону, но Дрозд успел выбить и винтовку пожилого мужчины в гимнастерке. Но "третий" рванул на Лену. Она нажала на курок и... полетела на листья, сбитая мужчиной. Автомат глухо клацнул, сообщая, что патронов нет, и девушка от души заехала им в скулу напавшего. Дрозд же дрался с тремя, не скупясь, раздавал удары и получал сам. Но победил бы, если бы "кепочка" не ударил его прикладом винтовки по затылку. Саня рухнул, на пару минут потеряв сознание.
   Девчонку скрутили, связали руки за спиной, как она не пиналась, не кусалась, не посылала их в ад к маменьке Гитлера. Толкнули на листву и осели сами, устраивая передышку, утирая кровь от полученных ран. Больше всех пострадал Алексей - мало чуть достоинство не отбили, так еще руку прокусили, губу разбили и "фонарь" под глаз навесили. Тот, что у Лены пистолет отобрал, выглядел не многим лучше - все скулу потирал, недобро на девушку поглядывая и рождая у нее подозрения, что поквитается сейчас, только вот немного в себя придет.
   -- Ну, вы даете ребята, -- качнул головой четвертый. -- Девка- пигалица и "летеха", а вы справиться не могли.
   -- Шустрые больно, -- проворчал вихрастый, затягивая руки Саше за спиной. Тот застонал, перевернулся и тяжело уставился на мужчин, покосился на Лену: жива?
   Та была растрепана, платок с головы на бок съехал, волосы в листьях и сухой траве, взгляд - хоть факел поджигай, но цела.
   Дрозд сел, сплюнул кровь и спросил:
   -- И что дальше, славяне?
   -- В расход и делов! -- рыкнул "кепочка".
   -- К командиру отведем. Он решит куда их.
   Мужики поднялись, рывком подняли пленных, толкнули, чтобы резвее шагали.
   -- Ну, гадюка, чуть без детей не оставила, -- прошипел в спину Лене мужчина, пихнув ее в спину винтовкой.
   Лейтенанта перекосило от ярости. Пнул пяткой в ногу урода и, развернувшись, въехал ему лбом в лоб. Мужчина, охнув, отпрянул, зажал ладонью голову. Дрозда же тут же за шиворот в сторону оттащили.
   -- Еще тронешь ее гнида, я тебя с того света достану! -- прошипел с такой яростью, что все растерялись.
   -- Не тронет, -- заверил мужчина с повязкой на руке. Подхватил девушку и повел сам.
   Она шла, но не видела куда. Голову кружило, в ушах от злости и ненависти гудело. Попасть в плен! Это было выше ее понимания и, пережить, понять невозможно. Если ее еще обыщут? Найдут бумагу, документы, начнут пытать откуда... Лучше умереть сейчас!
   Лена толкнула мужчину и рванула вперед, но тот успел сделать подножку и, девушка в листья и траву полетела. Приземлилась и замерла: что же она творит? Как же она без Саши уйти может?
   Дрозд, увидев, что Лена упала, вперед ринулся. Опалил мужчину взглядом и тот смутился, тем насторожив и немного успокоив лейтенанта. Поднял девушку почти ласково.
   -- Не дергайтесь, а, очень прошу.
   -- Пошел ты, -- процедила Скрябина. Ее колотило от ненависти и обиды на собственное бессилие.
   Сане душу в жгут скрутило, видя, что девушке плохо:
   -- Отпустите ее мужики. На хрена вам контуженный ребенок?! Видите, не в себе она, отпустите!
   -- Выясним, кто такие, может, и отпустим, -- поправив лямку винтовки на плече, бросил "четвертый" и подтолкнул пару вперед.
   Кого он просит? -- поморщился Александр. И скривился от резкой боли в затылке: ничего приложили, суки.
  
   Шли долго, молча. Прошагали мимо странной поляны - небольшой, круглой с огромным валуном, чуть скошенным вперед, по середине. А на нем и вокруг, веночки из цветов и веток.
   Лена на лейтенанта покосилась: что это? Памятник природы или человека?
   -- Это что? -- спросил Саша.
   -- Бугор - камень, -- буркнул вихрастый.
   -- Капище здесь было. Предки наши этому Бугру молились. Считается, что защищает он, и род белых руссов оберегает, -- более охотно поведал конвоир девушки.
   Вскоре, за той поляной пришлось на пригорок, заросший соснами, подниматься. Тяжело со связанными руками вверх забираться.
   Дрозд на Скрябину глянул: самое время уходить. Беги, я их задержу.
   Лена головой качнула: нет. Не уйдет она без него, хватит ей стыда.
   -- Немного осталось, -- помогая ей идти, сказал мужчина. К чему только забота такая?
   -- Тагир, ты? -- раздалось впереди.
   -- Да!
   У сосны наверху появился парнишка с винтовкой. Дождался первого и протянул руку, помогая забраться.
   -- Пополнение? -- кивнул на пленных, заинтересованный взгляд прошелся по фигурке и лицу девушки.
   -- Посмотрим, -- буркнул Леха. -- Вишь, как изрисовали, ватлаки! -- выказал ему свой заплывший глаз. Парень лишь хмыкнул.
   -- Смотрю, вам всем досталось.
   -- Командир у себя? -- спросил Тагир, отмахнувшись от его замечаний.
   -- На месте.
   Пленных подтолкнули вперед. Дальше шла сначала чуть скошенная вниз, а затем ровная местность. Немного и стали видны три низкие избы, накаты над землянками, телеги, вьющийся еле заметный дымок прямо, люди.
   Чем ближе, тем больше было сомнений у Лены и Александра, что они попали к националистам. Здесь было слишком много людей в форме, солдат и офицеров, но никак не сброда.
   Их окружили. Лейтенант - кавалерист, с чубом из-под фуражки упер в бока руки, окинув взглядом прибывших и, головой качнул:
   -- Это что за чуды -юды?
   -- Трофеи, товарищ лейтенант.
   -- Да? Кто такие будете? -- спросил у Дроздова.
   -- Люди. А вот вы кто?
   -- Мы советские партизаны. Диверсионный отряд имени Ленина, -- сообщил гордо. Лена непонимающе нахмурилась: странно, о националистическом партизанском отряде слышала, а о красноармейском - нет.
   -- Так вы свои?
   -- А это вопрос, девонька, -- хохотнул и приказал Тагиру. -- Развяжи их, чего мучаешь.
   -- Да?! -- возмутился Алексей. -- Ты глянь, Прохор Захарыч, чего эти ватлаки со мной утворили! -- ткнул пальцем в сторону своего лица. -- Покалечили, можно сказать.
   Мужики загалдели, загоготали:
   -- Да ты паря сам, поди, подставился...
   -- Правильно тебе рожу начистили...
   -- Ой, Леха!...
   Саня с Леной переглянулись и невольно заулыбались: никак, правда, свои?!
   Тагир развязал им руки и лейтенант потрогал затылок: хорошая вмятина.
   -- Надо было сразу говорить кто вы!
   -- Попутались, что ли?
   -- Ну!
   -- Мы про другой отряд слышали, -- сказала Лена.
   -- Это какой?
   -- Национальной обороны.
   -- Аа! Есть такие, не до них пока. Но позже и с ними разберемся. Сами-то откуда?
   -- Лейтенант Дроздов, Забайкальский военный округ, -- вытянулся, представился по форме, увидев выступившего вперед мужчину лет сорока в форме майора. Все затихли, подтянулись.
   -- Комсомолка Санина, Москва, -- выдала Лена уже в тишине. И удостоилась удивленного взгляда Саши - какая Санина? "Санина!" -- ответила взглядом твердым. Мужчина отвернулся - контуженная, что с нее взять?
   Больше на нее внимания вовсе не обратили. Майор мазнул взглядом по лицу девушки и тяжело смотрел на лейтенанта.
   -- Что делаете в Полесье, лейтенант?
   -- Что могу, то и делаю, товарищ майор. На счету двенадцать немецких солдат и два полицая. Трофеи у ваших людей.
   Гаврилыч, тот вихрастый мужчина, за спиной лейтенанта показал командиру отобранные винтовки и автомат.
   Тот понял, что в этом новенький не солгал. Но что это значило?
   -- В Полесье как оказался, забайкалец?
   Из толпы вышел крепкий седовласый мужчина в усах, с наброшенной на плечи шинелью. Судя по петлицам - политрук.
   Лейтенант притих. Мужчина закурил, оглядывая пару и, тихо спросил:
   -- Почему не по месту службы, лейтенант?
   Саня молчал. Пересказывать вновь и вновь не хотелось, да и показалось - бесполезно.
   -- Они в отпуске были, -- сказала за него Лена. -- Мы в одном купе ехали. Состав на подъезде к Бресту разбомбили. Пробирались к своим. С нами были бойцы из других частей. Но пробиться не смогли.
   -- А бойцы где?
   Лена отвернулась.
   -- Погибли, -- ответил лейтенант.
   -- Документы есть?
   Саша молча вытащил корочки и подал политруку. Тот изучил, отдал майору. Мужчина глянул мельком и уставился на пару:
   -- Что дальше делать собираетесь?
   -- Воевать, -- бросили в унисон. И переглянулись. По толпе смешок прошелся.
   -- Да наши это, -- проворчал вихрастый.
   -- Я тоже так думаю, -- заверил Тагир, потирая скулу.
   Майор подал лейтенанту документы:
   -- У нас сборная часть, но военная. Хочешь воевать - добро пожаловать, но нарушение дисциплины не потерплю, -- заявил грозно.
   -- Так точно, -- вытянулся Дрозд.
   -- А девушку, думаю, лучше отправить, где была, -- сказал отходя.
   Лена хмыкнула: сейчас! Есть у нее карты, спасибо Пантелею, научил их разыгрывать. И разыграет - будет очень нужной отряду, и никто не посмеет отправить ее домой, сказать, что место ее на кухне.
   -- А это уже разговор тет-а -тет, -- бросила.
   Майор обернулся, с долей удивления посмотрев на девушку: ты кто такая?
   -- Комсомолка ... Пчела, -- отрезала.
   Мужчина задумчиво прищурил глаз и еле заметно кивнул, приглашая следовать за ним. И двинулся к низкой избе.
   Саня Лену придержал:
   -- Что придумала? -- шепнул, хмурясь. Мудро ведь решил майор - не место девчонке в военном подразделении.
   -- Война Саша, всех уровняла. Вместе будем, -- отрезала и пошла за майором.
   По свежесрубленным ступеням вниз шагнула, приглаживая волосы, убирая из них листья и траву. Дверь толкнула, чувствуя, что следом политрук идет. И попала со света в полумрак - комнатка с земляным полом, накаты бревенчатые, окошечко одно, узкое вверху почти под самой крышей. Но в комнате уютно, хоть и строго. Лавка у дверей, на ней ведро с водой. У стены с окном стол и лавки, за ним буржуйка и занавеска.
   Майор за стол сел, бумаги и планшет в сторону сдвинув, а жестянку с окурками к себе придвинул:
   -- Садись... Пчела, -- бросил Лене с долей насмешки. Папиросы достал, закурил.
   Лена и села - ноги давно гудели от усталости.
   -- Иваныч, поесть комсомолке сообрази, -- попросил политрука.
   -- И лейтенанту, -- попросила.
   -- Накормят, -- отрезал. -- Слушаю тебя.
   -- Воевать - хорошо, но с кем, если вы не знаете, где какие части у фашистов стоят. И чем, если нет оружия.
   -- А у тебя есть? -- прищурил глаз.
   -- Будут. Данные. Включая расписание отхода составов, их содержимое, направление движения.
   Майор молча докурил, раздавил окурок и спросил:
   -- Почему я должен тебе верить?
   -- Не должны. Пока мы друг друга совсем не знаем, но наши цели одинаковы.
   Мужчина оглядел ее и губы поджал:
   -- Девочка, ты кто?
   -- Человек советский.
   -- Это я понял, а вот остальное - нет. Признаюсь, хлопцы у меня несколько раз на разведку ходили, информации мизер принесли. Ты связана с подпольем? -- качнулся к ней.
   -- Да.
   -- С кем? -- спросил с нажимом.
   -- С подпольем, -- ответила в тон.
   Майор отстучал пальцами по столу в раздумьях и опять спросил.
   -- Люди надежные?
   -- Да. Есть радиоприемник.
   Мужчина даже отодвинулся: вот так добрая весть!
   -- Отдадут?
   -- Да. Проблема его вынести из города. Одной мне не справиться.
   Майор стал серьезен и взгляды на девушку бросал уже, как на равную, без подозрений и презрения, что мол, ты мне голову морочишь.
   -- Помочь можно. Проблема...
   -- С аусвайсами, -- улыбнулась. Как хорошо, что она не об одном пропуске Пантелея попросила! -- Есть.
   Майор во все глаза на нее уставился, за папиросами потянулся, закурил.
   -- Что еще есть?
   -- Бумага. Для листовок. Немцы клевету распространяют, будто Киев, Витебск, Москву взяли, а я точно знаю - вранье. Люди тоже должны это знать.
   -- Согласен. Сводку слышала? -- с надеждой посмотрел на нее.
   -- Да. Только радовать нечем. Наши сдали Тропец, ведутся бои за Киев.
   Майор опустил голову, потер пальцем бровь:
   -- Тяжело, значит.
   В избу политрук прошел, котелок с кашей перед Леной поставил и сел рядом с командиром.
   -- Иван Иваныч, -- улыбнулся, сложив руки замком на столе. Девушка носом шмыгнула от вкусного запаха. И не сдержалась, взяла ложку, есть принялась, буркнув:
   -- Пчела.
   -- Имя у пчелы есть?
   -- Угу. Санина, Лена, -- пробурчала с полным ртом и смутилась, медленнее есть стала.
   -- Ну вот. Хорошее имя - Лена.
   -- В связные к нам напрашивается, Иваныч, -- сказал командир и вдруг светло улыбнулся, взгляд при этом потеплел, стал добрым, а совсем нестрогим и негрозным. У Лены от сердца отлегло. А то ведь как боялась с ним разговаривать, даже душа в пятки ушла.
   -- А что? Хорошее дело. Девушка сразу видно, бойкая, такие нам нужны. Ну, а что с дисциплиной проблемы, так обучим.
   -- Болтливая, -- бросил командир насмешливо. Лена чуть не подавилась - это с чего такой вывод? Уставилась на мужчину пытливо и испуганно. А тот к политруку развернулся:
   -- Хвастливая. И бумага, говорит, у меня есть, и данные по железной дороге, и даже аусвайсы.
   -- А может, правда, есть?
   Лена есть перестала, замерла, поглядывая на мужчин, что вроде меж собой говорили, но вроде для нее. И чуяла насмешку.
   Ладно.
   Отодвинула кашу, за занавеску ушла, там топчан, шинелью застеленный - как раз. Пиджак скинула, платье, из майки сокровище достала и обратно оделась. Положила молча перед командирами добытое благодаря Пантелею. Иваныч крякнул и заулыбался:
   -- А ты говоришь, Георгий Иваныч, мол, хвастается.
   Майор пристально изучил документы, и пытливо уставился на девушку. Та кашу доедала, только за ушами пищало.
   -- Откуда?
   -- Я же сказала. И еще, -- дух перевела наевшись. -- С нами военврач.
   Мужчины разом посерьезнели:
   -- А вот это очень кстати, -- хлопнул ладонью по столу Иван Иваныч. -- Из медиков у нас две сестры. Девушки толковые, да что могут? А раненых-то хватает. Некоторых второй месяц на ноги поставить не можем.
   Лена кивнула.
   -- Янек поможет. Только сам ранен был. Здесь немцы где-то лесок с раненными разбомбили.
   -- Слышали.
   -- Он оттуда. С ногами проблемы.
   -- У нас подвода есть, -- майор понял, к чему девушка клонит.
   -- Хорошо, -- улыбнулась: вроде бы все и выяснилось. -- Вы своим скажите, чтобы сверток отдали - у меня одежда там. И оружие, пожалуйста.
   Георгий Иванович губы пожевал, изучая Пчелу, глянул на товарища. Тот хмыкнул, головой качнув и, глаза прикрыл, соглашаясь.
   -- Ладно, отдадут, -- нехотя согласился и майор.
   -- Где связную разместим?
   -- С медсестрами.
   -- Дело, -- и встал. -- Идем дочка.
   Лена свой аусвайс забрала, в пиджак сунула, под удивленный взгляд командира и, за политруком пошла.
   И не видела, как усмехнулся Георгий ей в спину, обескураженный ее поведением.
   -- К сестрам определишь, -- приказал бойцу у избы Иван Иванович и вернулся к другу.
   -- Что скажешь?
   Тот пальцами побрякал по столу и рассмеялся:
   -- Ой, не знаю, Иваныч, но что-то в ней есть.
   -- Тогда поживем - увидим.
  
   Лену Саня нагнал, остановил, сунув миску с кашей в руки.
   -- Поела уже.
   -- Да ну?
   -- Ага. Гляжу, оружие вернули, -- кивнула на автомат на его груди.
   -- Есть такое.
   -- Мое забери. Сверток тоже.
   -- Ты куда?
   -- К медсестрам, -- буркнул паренек за ее спиной. -- Там жить будет.
   -- Ладно, туда и принесу, -- заулыбался Дроздов.
  
   Землянка медсестер оказалась в самой дальней стороне от центра расположения. Вокруг на веревках, натянутых мех сосен, сушились бинты, ленты материи, исподнее.
   -- Там госпиталь, -- буркнул опять парень, кивнув на виднеющуюся избу, метрах в полсотни от землянки.
   -- Спасибо. Меня Пчела зовут, -- улыбнулась ему. Он носом шмыгнул и покраснеет отчего-то:
   -- Сашок.
   -- Приятно, -- засмеялась и пошла внутрь своего нового жилища.
   Добротная, вполне сухая и довольно просторная и светлая комнатка, была по-женски уютно обустроена. На столике стояли полевые цветы в гильзе от снаряда, висели занавески на оконце. Стояли даже настоящие тумбочки. На гвозде, на вешалке висела одежда, в углу стояли сапоги. А прямо стояли три лежанки в ряд. На одной сидела курносая девушка и что-то подшивала.
   -- Здравствуйте. Я Лена... вернее Пчела.
   У девушки лицо от такого приветствия вытянулось.
   -- Надя, -- протянула.
   И Лена осела на табурет у стола: Надя. Опять - Надя. Ничего общего внешне ни с погибшей подругой, ни с оставшейся далеко в Москве сестрой, но одно имя чего стоило.
   -- Что -то не так?
   -- Так, -- протянула. -- Я с вами поживу, ничего?
   -- Живи, -- плечами пожала.
   -- Спасибо.
   -- Не за что, -- бровку тонкую выгнула. -- Ты тоже медсестра? Из какой части?
   -- Из стихийно образованной.
   Надежда моргнула, не понимая, и бросила попытку разгадать загадки новенькой. Указала на лежанку у стены:
   -- Твоя будет. Здесь я, посередине Марина. Она сейчас в госпитале. Потом я ее сменю, потом...
   -- Потом прибудет военврач и будет легче, -- закончила за нее Лена.
   -- Военврач?! -- удивилась и обрадовалась девушка. -- Ой, как здорово! У нас же тяжелые есть, смучались совсем миленькие! А мы делать, что не знаем! Медикаменты, слава Богу есть, склад аптечный месяц назад взяли. Так и бинты, и йод, и даже инструмент хирургический есть! А врача-то нет! У Симакова вон гангрена начиналась, ногу резать надо было. А мы с Маринкой, ну клушки! Страшно - это как резать-то? Ой, что пережили! А он?!
   -- Я вообще-то не медсестра, -- передернулась, представив себя на месте девушек. Она бы, наверное, в обморок упала. И умерла вместе с больным.
   Надя ресницами хлопнула:
   -- Не медсестра? А кто?
   -- Комсомолка.
   -- А?...
   Дверь скрипнула, Саня нос в комнату сунул. Увидел Надю и весь зашел. Заулыбался, вытянулся, по привычке выказывая перед симпатичной девушкой в самом привлекательном свете: бравым, высоким, веселым.
   -- Разрешите представиться? Лейтенант Дроздов.
   Надя зарделась, улыбка сама на губы наползла:
   -- Надежда Симакова. Сержант.
   Лена заметила знакомый блеск в глазах лейтенанта, почти точь в точь тот же взгляд, как в поезде при знакомстве с ней и ее подругой, и пнула Дрозда по сапогу: хватит флиртовать! Павлин, блин! Перья распустил!
   Мужчина молча сунул ей сверток и пистолет грохнул сверху неглядя, и опять к Наде, серенады петь.
   Тьфу! -- в сердцах пихнула его Лена и пошла за занавеску. Переодеться жуть как хотелось, сил не было в грязном ходить. Развернула пакет и расплылась в улыбке от радости и восхищения: ай, да Пантелей! Появится у него в следующий раз, обязательно поцелует!
   В сверке лежали темные брюки и черный свитер под горло, мягкий и теплый, легкий как пух.
   Лена с удовольствием переоделась. Покрутилась, разглядывая себя сверху вниз и, огладила обнову: надо же, все в пору!
   Стянула платок, расчесала пятерней волосы. Ну, вот, можно жить!
   Вышла и сунула пистолет за пояс брюк. И только тут заметила, что тихо стало - голос лейтенанта больше не гудел, меда в ушки Надежды наливая.
   Голову вскинула и встретилась с его растерянным взглядом:
   -- Ты чего? -- не поняла.
   -- Я? -- просипел. Потер затылок и встал. -- Ничего.
   И ушел, словно сбежал. Девушки вопросительно глянули друг на друга и пожали плечами: ненормальный какой-то.
  
   Дрозд прижался спиной к двери и уставился перед собой: "мать твою, Коля! Какого черта ты погиб?! ... Что мне-то теперь делать?"
   И пошел. Что ему Ленка? Подруга погибшего друга, и точка. А остальное - привык он к ней, привязался. Естественно, сколько вместе пережили?
   Нормально все.
   Да?
  
   Глава 15
  
   Хорошо было в отряде, спокойно и ясно - свои вокруг.
   Лена быстро освоилась, с соседками сдружилась.
   И чем больше узнавала, тем больше ей здесь нравилось.
   Отряд состоял не только из разрозненных частей, которые собрались вместе, пытаясь выйти из окружения, но и из местных жителей, тех, кто не успел уйти от оккупантов, записаться в добровольцы, получить повестку. А были и те, у кого никого и ничего не осталось кроме ненависти к врагу.
   В отряде было три взвода, десять отделений плюс резервная часть, занимающаяся охраной лагеря, в которую входили неопытные еще, мало обученные бойцы. За центральной частью расположения, через пригорок, начинались болота. За полосой топи был довольно большой участок суши, на котором проходили стрельбы, молодых обучали стрельбе, основам рукопашного боя. Левее, еще на одном островке, был расположен "семейный" лагерь: женщины и дети командиров, уцелевшие в боях, не успевшие эвакуироваться. Мало, с детьми человек тридцать набиралось. Женщины обстирывали солдат, готовили, ходили за скотинкой, которая жила тут же, на болоте: три коровы и порося с выводком - подобранные "бродяжки, как те, на которых в июне наткнулись Лена, Николай и другие бойцы. Дети с удовольствием присматривали за животными. Им, насмотревшимся ужасов, было в радость следить за беззаботными поросятками, мыть их, кормить, и словно жить как всегда, как до войны.
   Девушка часто бывала в этом лагере, присматривала за пострелятами, с удовольствием общалась с ними, читала стихи, поэмы и целые повести, наизусть выученные в школе.
   Дни как-то сами были наполнены до отказа: умыться, позавтракать чаем на травах, с дикой смородиной, а то и клюквой или компотом из яблок. Потом стрельбы, уроки рукопашного боя, помощь Наде с Мариной и Яну, которого привез Дрозд буквально на следующий день. Сбегать в семейный лагерь, помочь на кухне, поболтать с солдатами у костерка.
   Неделя пролетела не замеченной.
   Лену и Сашу прикомандировали к разведотделению, но кроме разведки бойцы так же участвовали в боях, спланированных операциях. Они участвовали, а Лена нет.
   Попытка понять, спросить, почему Дроздов идет на операцию, а она нет, закончилась полным крахом:
   -- Кругом марш, рядовая Санина, -- объявил командир и ушел в свою землянку.
   -- Ты в воинской части, не брыкайся, -- напомнил ей Дрозд и расцвел. -- Девчонкам вон на кухне помоги! Надюше привет! -- подмигнул и бегом за уходящими бойцами.
   А она осталась, злая, как черт. Несправедливо!
   Постояла, оглядываясь и, рванула за отрядом. Пошла за ребятами, держась на расстоянии.
   Только потом, прибыв на место, девушка поняла, зачем в группе были солдаты из отделения минеров - Гена Баринов и Гриша Залыгин.
   Отряд рассредоточился по краю дороги, идущей через лес, а минеры, установили взрывчатку, подкопав участок слева и справа, аккуратно сняв дерн.
   Посмотришь со стороны и не заметишь опасности - обычная, немного подмытая дождем колея, трава, грязь.
   Девушка залегла неподалеку от бойцов, вытащила пистолет и приготовилась ждать. Если получится, в этом бою она добудет автомат. Или винтовку. А лучше и то, и то.
   Вскоре вдалеке послышался шум, тарахтение. На дорогу выехал мотоцикл, за ним шел крытый грузовик с солдатами, "виллис" и еще два мотоцикла с фашистами позади. Получалось, что фрицев на два взвода набралось, а партизан только два отделения.
   Ладно. Зато эти два отделения не доедут до фронта. И оружия у гадов фашистских много. Хорошие трофеи отряду достанутся.
   Мотоциклист проехал опасный участок и как только грузовик оказался над взрывчаткой, Гриша рванул детонатор. Машину приподняло над дорогой, кузов разнесло в щепки, разметало вместе с немцами. Следом рванул второй заряд, подкинув мотоциклы, идущие позади легковушки. Начался бой, рядовой, жаркий и недолгий. Зажатые с двух сторон фашисты, как не сопротивлялись, получили по заслугам.
   Только закончили, свист послышался - разведка тревогу подняла - кто-то к ним движется.
   Ленка рванула к "виллису", сообразив в ней немалый чин ехал, возможно, с важными документами. Подхватила на ходу автомат, выпавший из рук мотоциклиста, и сбила Сашку, что планомерно разоружал убитых стрелков.
   -- Ты?!... Мать твою!! -- взревел. Но Лена была уже у машины, стягивала с убитого офицера портупею и планшет. Еще минута, чтобы обшарить карманы, сунуть документы в карманы пиджака, схватить портфель, свалившийся на пол и деру за остальными, отходящими партизанами.
   Дрозд нагнал, за руку дернул:
   -- Ты! Мать...
   -- Слышала уже! -- рявкнула. -- На кухне я!
   И вырвавшись, бегом в сторону от него. Нагнала командира отделения Сутягина и сунула ему экспроприированное у немца:
   -- Вот.
   И опять в сторону.
   Евгений только обалдело в спину ей посмотреть успел.
   -- Ой, дура девка, все детство в заднице играет, -- укоризненно качнул головой Евстигней Захарович, самый старший из всего партизанского отряда.
   -- Это что было? -- покосился Сутягин на идущего рядом Алексея.
   -- Пчела, -- сплюнул тот. Не терпел ее мужчина. Все ее удар ниже пояса забыть не мог.
   -- Потом разберемся, -- порешил командир. Сейчас не до того было - нужно убираться побыстрее.
   Хорошо операция прошла: конвой разбит, трофеи взяты, из группы ни одного погибшего, две легко ранены.
   -- Живем... -- протянул. -- Резвей братцы, -- подогнал ребят.
  
   Пчела бежала со всех ног, желая оказаться в отряде первой, и словно не уходила никуда. Докажите, что отлучалась!
   Но чтобы опередить, нужно было очень спешить - бойцы тоже бежали, спеша уйти глубже в лес, и почти на пятки ей наступали. Пришлось напрямки через болото ломиться, благо неглубоко оказалось. А там немного и... прямиком на караульных вылетела.
   -- Ты?! Какого хрена?!! -- заорал на нее дежурный из местных, Микола Приходько.
   -- Клюкву собирала! -- оскалилась ему находу, правда думала, что улыбнулась. Парня перекосило:
   -- От дура скаженная!... А клюква-то где?! -- заорал ей вслед.
   -- Завтра соберу, передумала!
   Сашко только хмыкнул, как лежал в засаде травинку покусывая, так и остался лежать, хитро в спину удаляющейся Пчеле поглядывая.
   У первых землянок девушка притормозила, дух перевела, себя немного в порядок привела, и уже чинно к костерку прошла. Села на бревно рядом с Костей Звирулько, молодым мужчиной в линялой гимнастерке, и получила печеную картофелину да улыбку в придачу:
   -- Объедайся, стрекоза.
   -- Пчела, -- поправила, улыбнувшись в ответ. Автомат обняла и вгрызлась в картошину.
   -- Ну, от пчелы -то в тебе ничего и нет...
   И смолк, увидев Казака - лейтенанта кавалериста, Прохора Захаровича. Тот навис над девушкой и как рыкнул:
   -- Санина, кой ляд ты здесь сидишь? Тебя командир ждет, третий час тебя взять не можем! А ну геть до атамана! Бегом! Растудыть!
   Лену сдуло.
   Когда Сашка злой на нее и мечтающий проорать все, что думает о ней, вернулся с группой на базу, Лена уже шагала в сторону Пинска, вместе с Сашком и Тагиром.
  
   В дом к Пентелею она их не провела, велела в развалинах на краю города ждать.
   -- Береженого Бог бережет, -- кинула и двинулась к "сапожнику", но не напрямую - кругами сжимая вокруг его дома, сторонясь комендатур и скоплений немцев. А все равно то тут то там, проезжали легковые машины, мотоциклисты.
   Город преобразился - везде висели нацистские флаги, объявления: сдать то и то, невыполнение - расстрел.
   Бродили патрули с собаками, гуляли женщины под ручку с немецкими офицерами, в платьях как с довоенных журналов мод, накрашенные, с перманентом. Открылись ресторан, цирюльня, баня. Город ожил, но стал серо-черным от обилия мундиров и каким-то неживым из -за очень маленького количества гражданских.
   Потом Пантелей поведал ей тайну метаморфозы - в город пришли части СС. Начнется крупномасштабная зачистка города и прилежащих районов. Уже объявили, что участились нападения на доблестные войска большевистских банд-формирований. Гражданское население обязано содействовать поимке бандитов и передачи их немецкой власти.
   -- Будь осторожна, -- закончил и отдал лист с расписанием отправки составов. -- Пятиконечной звездочкой помечены составы с советскими военнопленными, шестиконечной - составы с еврейским населением. Говорят, переселяют, но что-то слабо верится. СС властвует на всей территории, начали функционировать комиссариаты. Тюрьмы уже полны людей, вырезают евреев и интеллигентов. Положение становится все более сложным. И многие уже понимают, что хорошего не будет. С питанием становится все хуже, его забирают в войска. По домам ходят, погромы стали обычным делом... Да, и еще, примерно через неделю на станцию приходит состав с боеприпасами, танками. На станции взять его невозможно, но рвануть, чтобы он не то, что до фронта, до Пинска не дошел - реально. Приходит он на станцию в шесть утра. Время может измениться. Остальное, думайте сами.
   -- Я все поняла.
   Ей стало ясно, что данные Пантелей получает не только от своих людей или благодаря наблюдательности. И понятно, выпытывать источник информации не стала. Чем меньше знаешь, тем меньше шансов подвести и выдать.
   Они замаскировали радио под ящик с цветами, поставили на коляску и, Лена покатила ее прочь. До развалин добралась без приключений. Осталось дождаться темноты и вынести из города.
  
   Все сложилось очень удачно. Они без труда выбрались из города, хоть и затратили на это всю ночь. Утром шагали уже по лесу, но приметили одинокую телегу, на которой трясся старик и, решили немного передохнуть - проехаться.
   Лена рванула вперед, нагнала колхозника:
   -- Деда, а деда, подвези.
   -- Куды?
   -- Тут недалеко. Ты сам куда?
   -- Так жандармерия ажно в Барановичи погнала, чтоб их лихоманка маяла!
   -- Что так, диду?
   -- Да, ай! -- отмахнулся старик, мужчин увидел и ящик с кустами роз и, вовсе мрачным стал, недовольным. -- Цветочки им? Ох, люди!
   И стеганул коняку, как только все сели. Тагир рядом со стариком пристроился, пряча автомат под ватник, а все равно видно, что оружие прячет.
   Дед косился, косился и молвил:
   -- Вы, чьи ж будете? Партизаны, поди? Цветочки вона садите? А там люди мрет!
   -- Тише дед, -- процедил мужчина. Но старика понесло:
   -- А вота выкуси! -- выставил ему кукиш, поводья натянул, останавливая телегу. -- А ну хеть отсель, сучьи дети!
   -- Что так сурово-то, отец? -- недобро уставился на него Эринбеков.
   -- А то, что совести у вас нема! А и у меня ее к вам не будет! Геть сказал!
   Сашек переглянулся с Леной - нехорошо. Если дед еще громче орать начнет, до беды недолго.
   -- Ладно, ножками пойдем, не обломимся.
   Слезли, ящик сняли.
   Дед тут же коняку хлестанул, подгоняя:
   -- Шоб вам не жилось, а маялось, хадюки! -- крикнул через плечо.
   Сашек рожу скривил и вдруг за дедом ринулся. Перехватил поводья, лошадь остановил и деда за грудки схватил, тряхнул:
   -- Ты не белены объелся, старый? Ты чего лаешь?
   -- А то... а то... -- и вдруг плюнул парню в лицо.
   -- Сдурел?! -- рявкнул тот.
   Старик притих, а все равно смотрит волком. Тагир Сашка от скаженного потянул:
   -- Не вяжись.
   Тот сплюнул в сторону и процедил в лицо колхозника:
   -- Не был бы ты седым, я б тебя сейчас так украсил - мать бы не узнала!
   И выпустил.
   Старик телогрею поправил и бросил парню в след:
   -- Был бы молодым, как вы цветочки не садил. А бил бы энту сволоту немецку, покамест патронов було, покаместь силов хватало! Ууу! -- кулаком пригрозил и наддал коню, чтоб поспешал.
   Ребята переглянулись и рассмеялись.
   -- Интересно, а чего его в Барановичи с телегой послали? -- протянула Лена.
   Мужчины посерьезнели. Сашок плечами пожал:
   -- Пытать не буду, и так умылся. Ну, его, дурной какой-то.
   -- Правильный старик, -- улыбнулся Тагир. Лена прищурилась и рванула за дедом, нагнала и рядом пошла:
   -- Деду, а деду, а зачем тебя в Барановичи послали?
   -- Тебе, какая печаль? -- опять "залаял".
   -- Ну, бить-то ты меня не будешь, надеюсь? -- улыбнулась.
   Старик насупился, грозно поглядывая на нее, губами пошамкал и заворчал:
   -- Что с тя, девки, возьмешь? А вота дружки твои! Ряхи наели. Ружо у их, гляньтя! А толку - пшик! Окопалися, сучьи дети! А тама вона мертвяков полон лес! Пленил солдатиков немец-то, загнал и забыл! Каждный день как мухи мрут! А вы тута цветочки садитя! Тьфу на вас!
   Лена потихоньку отстала, мужчины ее нагнали:
   -- Ну и? -- спросил Сашок. -- Умыл?
   -- Под Барановичами лагерь военнопленных, -- сообщила глухо, переводя услышанное от деда на внятный язык. -- Высокая смертность. Фрицам плевать на них: согнали и забыли. Ни еды, ни воды, ни медпомощи. Вот они и умирают. Местных трупы убирать гонят, свозить на телегах. Куда - не знаю.
   Дальше шли молча, мужчины как язык проглотили, да и девушке говорить не хотелось. Настроение к черту уехало.
   -- Отыграемся еще, -- сказал Тагир уже у Бугра - камень.
  
   Радость от появления радиоприемника в отряде была огромной. Мужчины весь вечер шутили, с уважением поглядывали на добытчиков, а те друг на друга не смотрели - паршиво отчего- то на душе было.
  
   С того дня изменилось к Лене отношение и командира. Она стала настоящей связной и начала курсировать из отряда в Мозырь, Пинск, Ганцевичи, Баранавичи, передавая сводки с фронта подполью, принося в отряд данные о фашистах.
   В городах, деревнях, поселках появились листовки подполья, загремели взрывы.
   Белорусская служба порядка "Полесская сечь" провела акцию по "освобождению Полесских земель от "большевистской заразы". К сентябрю "летучие отряды" перебили и рассеяли на линии Столин, Сарны, Олевск, Овруч, больше пятнадцати тысяч не сумевших прорваться к своим и оставшихся воевать на оккупированной территории советских войск.
   Часть влилась в отряд имени Ленина.
   За сентябрь партизанам с помощью подполья удалось взорвать электростанцию, водокачку, повредить железную дорогу, пустить состав с бронетехникой под откос, убить более двухсот только полицаев.
   В ответ режим ужесточился. Если с самого начала фашисты не миндальничали с населением, с первых дней руководствуясь в своих действиях лишь двумя правилами: террор и принуждение, то к сентябрю вовсе озверели. По деревням и весям прокатилась волна жестоких репрессий. Народ притаился, не зная кого винить, к кому примкнуть.
   Полицаи зверствовали наравне с гитлеровцами, искали "бандитов", как называли партизан, но хватали всех кого хотели, вешали, жгли, расстреливали, а заодно грабили и насиловали. А наряду с настоящими советскими партизанами начали активно действовать и Белорусская народная партызанка. Они были против и красной и коричневой чумы, но при этом грабили и убивали, как последние, вламывались в хаты, уводили скот, забирали последнее.
   Простые люди не понимали, кто есть кто, не знали, кому верить, кому нет, и затаились.
   А меж тем, надвигались не только холода, но и голод.
  
   В начале октября Лена несла очень важный груз из Ганцевичей. Путь лежал мимо деревни и она решила, завернуть, во-первых, немного обогреться, во-вторых, узнать что-нибудь, в -третьих, в заветном кармане на спине были три листовки. Было бы хорошо наклеить их и здесь, чтобы люди знали - война не закончилась победой фашистов, их войска не маршируют на Красной площади, товарищ Сталин жив, а Красная армия героически стоит за каждый клочок родной земли, а не сдается полками, как писали в газетах и листовках фашисты.
   Завернула и попала в облаву. Полицаи из местной жандармерии и группа СС сгоняли всех на площади и церквушки. Прикладами, пинками выгоняли из домов всех от мала до велика. Схватили и Лену. За шиворот притащили к стоящему перед толпой офицеру и пихнули в ноги. Девушка прокатилась и сжалась, решив, что самое лучшее, изобразить дурочку.
   -- Встат! -- рявкнул переводчик. Девушку подняли и, она увидела... Игоря.
   Глаза в глаза, лицом к лицу - перед ней в немецкой форме офицера СС, в черном блестящем плаце, заложив руки за спину, с каменным лицом стоял ее брат! Холеный, лощеный, аккуратный, с чуть брезгливой миной на лице - стоял и холодно разглядывал ее, как какое-то чучело.
   У Лены горло перехватило, сердце замерло. Губы дрогнули и сжались.
   -- Где ты взял этот страх, Ганс? -- спросил держащего ее за шиворот капрала Игорь.
   -- Очень подозрительная личность, герр обер -штурмфюрер! -- отрапортовал тот. -- Ее нашли на краю деревни, по документам - не местная! -- подал отобранный у девушки аусвайс. -- Вполне возможно партизанка!
   Игорь презрительно скривился.
   Лену мгновенно замерзла, но не от страха - от непонимания, что здесь делает Игорь, почему в этой форме?
   Разведка? Да, да, конечно!
   -- Не смеши, -- скривился и махнул рукой в перчатке. -- Отведи к машине.
   Лену потащили к стоящим неподалеку "Опелю" и крытому грузовику. Вокруг стояли солдаты СС, окружив толпу. А та молчала. Было что-то страшное в этой тишине. Женщины крепко прижимали к себе детей, те жались к ним и все с обреченностью смотрели на фашистов. Мальчишки, девчонки, старики - все были словно заморожены и ждали не иначе смерти.
   -- Вчера возле ваша деревня был убит официр доблестный немецкий армия, -- начал картаво излагать переводчик. -- Мы есть хотеть знать, кто совершить преступления.
   Тихо, только где-то далеко завыла собака и, ветер кинул щепотку промозглого воздуха в лица.
   Лену пробрала дрожь, она стояла и тряслась, желая умереть сейчас, прямо в эту минуту - только не в следующую, только чтобы не знать, что будет дальше.
   -- Если вы есть молчать, вы есть сообщник! -- постановил переводчик. К толпе шагнул Игорь:
   -- За каждого убитого немецкого офицера будет убито пятнадцать человек.
   Толстяк перевел и толпа чуть отпрянула.
   Игорь вскинул руку и начал указывать пальцем на людей: женщина, девушка, старик, старуха, мальчишка... И не выводили, их выдирали из толпы, прикладами отбивая свои жертвы. Поднялся жуткий крик и вой.
   И прогремели выстрелы. Игорь отстреливал людей. Сам! Упал парень, старик, как подкошенная рухнула дородная пожилая женщина...
   Лена сжала зубы и закричала про себя так, что оглохла.
   Последний выстрел. Последний труп.
   Двое детей ревя навзрыд тормошили тело бабушки, а та лежала открыв рот и смотрела в небо.
   "Сволочи!! Подонки!!" -- рвалось из груди девушки, но наружу ни звука, только лицо перекосило и пальцы свело в кулаки.
   Игорь спокойно развернулся и пошел к машине.
   Встал, как ни в чем не бывало перед Леной и, спросил:
   -- Du ist partisanen?
   -- Ты есть партизанка? -- перевел переводчик.
   Лена не слышала. Она стояла и смотрела на своего брата и не верила, что видит его. Она ошиблась, это не Игорь, не может быть Игорем. Ее брат командир Красной армии, ее брат коммунист, ее брак кристально честный и чистый человек. Он не станет расстреливать мирное население!
   -- Хауптман, вы думаете, этот заморыш может быть партизанкой?
   -- Ничего нельзя сказать точно, герр обер -штурмфюрер. Она упрямая.
   -- Или немая?
   -- Это легко проверить, -- улыбнулся мужчина. -- Ганс, -- кивнул на девушку здоровяку - капралу. Тот схватил ее за шиворот и начал бить. Один удар, второй.
   Лена вздрагивала и смотрела на Игоря, сама не понимая, что хочет увидеть. Но его лицо было все так же бесстрастно, взгляд холодно-равнодушен.
   Еще удар в лицо и Лену отбросило. Она скрючилась от боли и, получила пинок. Ботинок пришелся по лицу, вскрыл губу и ожег щеку, нос, глаз.
   -- Хватит, -- бросил Игорь. -- Если это партизанка, то я коммунист. Мне осточертела эта жалкая деревня. Уезжаем, -- барским жестом приказал солдатам и сел в машину.
   Фашисты садились в грузовик.
   Лена смотрела вслед "Опелю" и эсесовцам видным из кузова грузовика и ничего не чувствовала, не понимала.
   Кто-то поднял ее, куда-то понес - и этого не понимала.
   Она видела Игоря, своего любимого, самого справедливого, самого правильного брата, удивительного в своей чистоте и бескорыстности. Видела его в форме советского офицера, улыбающимся мягко и мудро в ответ на ее глупые заявления. Видела взгляд его лучащихся нежностью и любовью глаз. Его манеру жевать папироску и иронично морщить лоб. Видела как его ласковая рука убирает прядку с лица Нади, как он любуется своей женой, обожает, не скрывая и не стесняясь.
   Тогда он был настоящим или сейчас?...
   Ее мутило от непонимания, душило от слез и отчаянья. Это не Игорь, нет! -- выло внутри.
   Она могла оправдать его в чем угодно, могла объяснить себе и понять все... кроме хладнокровного убийства пятнадцати ни в чем не повинных людей.
   А может, ей все это приснилось?
   Что-то холодное прижалось к глазу и, Лена вскочила как ужаленная, уставилась на незнакомую женщину.
   -- Лежала б ты. Покалечили изверги, -- прошептала она белыми губами. Девушка посмотрела на нее, перевела взгляд на прижавшуюся к ней испуганную девочку с двумя тонкими, торчащими в стороны косичками, и поняла - нужно уходить. Если ее найдут, если заподозрят женщину в укрывательстве, помощи - ни ее, ни девочки не будет.
   Этот груз девушке было не унести.
   Она поднялась, слепая от боли и пошла, еле дыша, передвигая ноги наугад.
   Женщина преградила ей путь:
   -- Не ходи! Убьют!
   Лена вцепилась ей в плечо, посмотрела в глаза и перевела взгляд на застывшую у постели девочку. "Поняла?" -- уставилась опять на мать. И оттолкнула, выползла за порог. Женщина больше не останавливала.
  
   Она шла сначала по стене избы, потом как придется. Падала, лежала, глядя в небо или траву и, вновь заставляла себя встать, идти.
   Она боролась.
   Боролась ни с болью, от которой перехватывало дыхание и темнело в глазах, ни с собой - она воевала против жестокости, насилия, бессмысленности убийств. Против бесчеловечности и смерти. Против того что увидела, против собственного брата.
   Она дошла до первого поста и сползла по стволу сосны, потеряв силы. Сидела и смотрела на Сашка, а тот на нее. Сплюнул в сторону и опять смотрит во все глаза, молчит. Бледный отчего-то. Замерз на дежурстве?
   Тагир первый очнулся, сдвинул кепку на затылок, в прострации рассматривая девушку, и шагнул к ней, хотел помочь поднять на руки. Но та вцепилась рукой в ворот телогрейки и уставилась в глаза: сама, понял?! Сама!! Не трогай! -- отпихнула. И поднялась, дрожа от надсады. Уперлась спиной в ствол, постояла и пошла.
   -- Здесь останешься, -- бросил мужчина напарнику и пошел рядом с Леной, на всякий случай, страхуя ту.
   Сашок как приморозился к месту, увидев, в каком виде Пчела, так и остался стоять. Только взгляд следил за удаляющейся фигуркой и росло немое удивление: как она дошла?
  
   Она шла целенаправленно к землянке командира, не замечая ничего и никого.
   "Нужно отдать шрифт. Нужно отдать шриф", -- билось в голове и вело вперед, заставляло переставлять ноги.
   Она не видела, как замирали бойцы, заметив ее, как хмурились, начинали собираться, окружая ее.
  
   Дрозд вовсю флиртовал с Надей. Хохотушка смеялась, выказывая очаровательную ямочку на щеке и, он чувствовал, сдавалась. Еще немного и возможно вечером он сорвет первый поцелуй.
   Но тут Костя Звирулько явился, всю малину испортил.
   Положил руку на плечо, разворачивая к себе и, у Саши улыбка сама с лица спала. Если судить по виду мужчины - случилось что-то очень паршивое.
   -- Саня...
   И молчок.
   -- Ну! -- тряхнуло мужчину в предчувствии беды. Надя была забыта в момент. Лейтенант лихорадочно начал соображать: кто, что как, когда. Но ответа не ожидал.
   -- Лена, -- глухо выдавил Звирулько.
   На Дрозда словно ушах ледяной воды вылили - качнуло, с лица краска ушла. Секунда и Сашка без памяти рванул по расположению с единственным желанием найти Лену.
   Увидел, и как на забор смаху наткнулся.
   Она шла медленно и упорно, не соображая, зажимая живот рукой. На лице от глаза до разбитых губ кровоподтек, через глаз к носу ссадина, кровь.
   Он не знал, кого убить за это, не понимал, почему все стоят и молча смотрят на девушку.
   "Яна надо".
   -- Яна позовите! -- бросил бойцам. Кто-то сорвался с места и ринулся за врачом.
   Саша подошел к Лене, а что сделать, сказать не знает, и тронуть ее страшно.
   Она молча смотрела на него темными глазами и, он не сразу понял, что у нее неестественно большие зрачки.
   -- Лена? -- прохрипел, холодея от страха за нее, зверея от ярости на того, кто избил ее, кто смел тронуть.
   Никогда ничего он не боялся, никогда не верил в Бога, но сейчас до дрожи в печени боялся потерять Лену, и молил: "только не забирай ее Господи. Только не ее! Ее-то за что?!"
   Она таранила взглядом: "уйди. Уйди!" Еще пара шагов и землянка командира. Еще пара шагов и она отдаст шрифт. И сможет отдохнуть, чуть-чуть, совсем немного... пожалуйста...
   И качнулась, на секунду потеряв ориентиры.
   Лейтенант, боясь, что она упадет, обнял ее и задел покалеченные ребра. Тихий стон и девушка обвисла на его руках.
  
   -- Смертельного нет. Поправится, -- успокоил Ян.
   -- В смысле, все хорошо?!
   -- Не кипятись, про "хорошо" я не говорил. Вообще ничего хорошего нет, когда избивают женщин.
   -- Молчит она поэтому? Повредили что-то? -- голос Дроздова подрагивал от беспокойства.
   -- Думаю это нервное, Саша. Что-то ее очень сильно потрясло. Психика детская, хрупкая, оказалась не готова.
   -- К чему именно?
   -- Сейчас мы это не узнаем. Наберись терпения.
   Ян был спокоен, а Александр метался.
   -- Что же она "везучая" такая?
   -- Война. Что ты хотел?
   -- Вот ее и не хотел.
   -- Не ты один. Иди, не мельтеши. Сегодня за Леной присмотрю, а завтра у себя будет, девушки присмотрят. Организм молодой, поправится быстро. Иди, иди, -- вытолкал мужчину прочь из избы.
   Лена лежала за занавеской и смотрела перед собой. Ей не было дела ни до себя, ни до разговора друзей. Она не могла избавиться от наваждения - Игоря, расстреливающего людей. И никак не могла ни принять это, ни понять, ни выкинуть из головы.
  
   Глава 16
  
   "Язык" жирный попался, во всех смыслах. Еле дотащили гада.
   -- Ну, боров, -- перевел дух рядовой Голуба. -- Это ж надо так отъесться сволоте.
   Сержант хлопнул того по плечу: поднимайся.
   -- Сейчас тоже сообразим перекусон. Дома все ж.
   -- Дома, -- затянулся трясущейся рукой рядовой Сумятин. -- А могли не выйти. Лейтенанта черти хороводят, не иначе. Какого было так глубоко в тыл немцев идти?
   -- Зато навар хорош. Знатную птицу взяли.
   -- Назарову это скажи.
   -- Ай, Вася.
   Из штаба вышел лейтенант, оглядел свое воинство и улыбнулся:
   -- Дырочки под ордена готовьте.
   -- От це дило! -- гордо расправил плечи Еременко и Голуба следом перестал фасад избы подпирать, выпрямился.
   -- Федор, поесть сообрази, -- попросил сержанта лейтенант. И попер по хляби из грязи и снега в расположение части. Ребята за ним.
  
   Фронт откатывался, вставал, двигался вперед, опять откатывался. Отступали, наступали, опять отступали. А куда дальше? За Урал?
   Санин давно не заморачивался. Немец, гад, силен, хитер, да только все равно хана ему будет - в этом не сомневался. У ребят такой градус злости уже был, что было ясно - предел. Дальше голыми руками врага душить и рвать будут.
   Коля жевал овсянку, кутаясь в шинель и, смотрел на бойцов. Те слаженно ложками работали, выхлебывая из котелков кашу и, будто обычные мальчишки, обычные мужчины.
   Вася Голуба - от станка к ружью.
   Семен Ложкин - двадцать первого июня на выпускном был, а в сентябре уже на фронте. Вместо института - война.
   Ефим Сумятин - кому скажи - не поверят - учитель.
   Сержант, Федор Грызов - бухгалтер.
   Иван Смеляков - артист, трагические роли играл, а в первый же день войны на фронт попросился и с июня одна у него роль - солдата и одна пьеса - война.
   Тимофей Еременко - в августе демобилизоваться должен был. Девушка ждала, пожениться собирались. По ночам он все ее фото рассматривает и словно разговаривает с ней. А ведь убита - точно знает...
   В землянку лейтенант Шульгин завалился:
   -- Привет, разведка! -- гаркнул бодро, с сапог снег стряхивая. -- Привет, Коля, -- руку подал.
   Санин пожал, котелок ему свой подвинул:
   -- Жуй, горячее.
   -- Метет, блин, -- согласился. -- Холодно.
   -- Так ноябрь, чего ждали, товарищ лейтенант? -- усмехнулся сержант. -- Чаек вот поспел. Будете? -- снял с буржуйки закопченный чайник.
   -- А то, сержант!
   Кипяток разлили по кружкам, гость сверточек из-за пазухи вытащил. Развернул тряпицу, выказывая три кусочка рафинада, предложил щедро:
   -- Угощайтесь.
   -- Ой, Миша, -- улыбнулся Коля.
   -- Богач, да, чего уж, -- протянул Еременко, взял один кусочек.
   -- Порубите. В прикуску оно ох как вкусно.
   -- А то.
   -- Ты по делу или так? -- спросил Шульгина Санин. Тот кусочек сахара в рот сунул, кипятка хлебнул и кивнул:
   -- Так. Пригласить хочу. Вечером в блиндаже у Харченко собираемся. Представляешь: у капитана и Светочки день рождения в один день. Ну, вот, решили отметить.
   -- Это какая Светочка.
   -- Ну, ты Коля, даешь, -- даже восхитился Михаил. -- Светочка, сестренка наша, самая красивая девушка в бригаде!
   -- Это кудрявая, что ли?
   -- Да нет. Ну, ты чего? Кудрявая - Полинка и фамилия у нее под стать - Кудрявцева. А эта Света Мятникова, ну, -- показал нечто, чуть стесняясь. -- Формы у нее еще такие... блин!
   Коля хмыкнул, затылок ладонью огладил, поглядывая на друга:
   -- Нравится, значит?
   -- А кому она не нравится? Тебе вон, бирюку, только, -- скривился, рукой махнул и за чай опять принялся, делая вид, что обижен.
   -- Не сердись, приду.
   -- Это дело, -- заулыбался сразу. -- Мы даже патефон нашли, представляешь?
   -- Мы, это кто?
   -- Кружок по организации день рождения: я, Клепкин и Мила.
   -- Еще и Мила? -- посмеялся над парнем Коля.
   -- Ну, чего ты ржешь? -- хлопнул тот белесыми ресницами - мальчишка - мальчишкой. -- Скажешь, тоже не знаешь?
   -- Нет.
   -- Ну, ты старик!... Комсорг у радисток! Ну! Сержант Осипова. Вспомнил?
   -- Да. Что-то... -- покрутил рукой, делая вид, что вспомнил. Но Тима не купился, головой качнул укоризненно.
   -- Поражаюсь я тебе, Коля, честное слово. Таких выдающихся девушек не заметить!
   -- Да, заметил, заметил, Тим. Приду.
   -- Ну, вот, другой коленкор. А то девушки, понимаешь, на стол там чего-то готовят, стараются, а ты тут Герасима изображаешь.
   -- Больно я им нужен, девушкам твоим, -- улыбнулся примиряюще.
   -- А не скажи, -- и качнулся к лейтенанту, чтобы солдаты не слышали. -- Милка-то, о тебе в первую очередь спросила: жив ли здоров, пойдешь или опять у себя в блиндаже, как улитка в скорлупе сидеть будешь. Вернулась, говорит, наша разведка, с геройской победой. Такого "языка" оторвали, что начальство вон не нарадуется. Награды светят, отметить заодно надо.
   -- Не надо.
   -- Хватит тебе скромничать, -- поморщился, возмутившись.
   -- Я не скромничаю. Как будут награды, так и отметим. Вперед бежать не стоит.
   Шульгин подумал и кивнул:
   -- Согласен, паршивая примета. Ну, и ладно, у нас и так повод - день рождения. Договорились, короче, пошел я. К семи в блиндаж Харченко двигай.
   -- Угу, буду, -- проводил взглядом парня, кипятку хлебнул: вот ведь заботы у Тимофея - гостей собрать.
   -- А чего, правда, товарищ лейтенант? -- сел на освободившееся место Голуба. -- Сходите. Эй, если б меня пригласили! -- размечтался, даже глаза в потолок закатил.
   -- Брысь, -- бросил Санин. Рядовой со вздохом ушел к лежанке, растянулся. -- Нет, бабы я вам скажу, на войне дело первое... Нет, первое кухня, понятно. Но все равно... А вот поставили бы передо мной полную миску наваристых щей и женщину посадили. Вот чтобы я выбрал?
   -- "Губу", -- бросил сержант на лейтенанта зыркнув: вот как даст за такие разговорчики. Но тот в сторону смотрел, рукой кружку горячую сжимал, и непонятно видел ли что, слышал, чувствовал.
   -- Чего это "губу"? -- возмутился Вася.
   -- Ничего! Молкни! -- отрезал Еременко, тоже на лейтенанта покосившись.
   -- Эх, ребята, -- вздохнул Иван, расслабленно в стену спиной уперся, котелок из руки не выпуская. -- Я о другом подумал. Вася-то понятно - молодой, резвый, подружка нужна. А наши-то голубушки как там? -- на сержанта уставился. Тот голову опустил, за махоркой полез.
   -- У немцев мои, -- бросил. Затянулся едким табаком, горе в душе с горечью во рту мешая. -- К сестре в Житомир в аккурат перед войной подалась. Мать у них, теща моя, плоха стала. Вот люба моя и поехала проведать да помочь. И Катюшку-дочку взяла... Все! -- как отрезал. Вышел из землянки на свежий воздух.
   Лейтенант самокрутку закурил, отодвинув кружку. Горьким чай с сахаром показался.
  
   В блиндаже у капитана Харченко дым от табака стоял такой, что хоть топор вешай.
   -- Вы бы хоть проветрили, -- бросил Коля, входя.
   -- Аа! Лейтенант! Пришел все-таки! Ну, давай к столу! -- замах ему рукой Валентин Харченко.
   -- Шульгин, налей человеку, -- толкнул Тимофея Костя Клепкин.
   Мила молча к Коле подошла, за руку к столу отвела, рядом посадила. Света в тарелку, самую настоящую, капусты квашенной и картошки положила, кусок чуть пригоревшего пирога.
   -- Ешь!
   Тимофей кружку с первачам перед ним поставил.
   -- За Светочку, за Валентина.
   -- За победу, -- зло, пьяно бросил капитан Старыгин, уставился мутным глазом на лейтенанта. -- За то чтоб эта курва фашистская сдохла! Чтоб Гитлер ... подавился! Чтобы ... чтобы...
   -- Леха, ты закусывай, -- подвинул ему банку открытой тушенки Харченко.
   -- Нет, -- мотнул тот головой. -- Да...
   Выпил залпом браги и опять головой мотнул:
   -- Чтоб им всем сукам!... -- и грохнул по столу кулаком.
   -- Я его отведу, -- встал Клепкин.
   -- Да уж, -- согласился Валентин. И на Николая глянул. -- Что припозднился лейтенант?
   -- Пополнение прибыло. Разбирался.
   -- А, ну, хорошее дело. Двигайся, выпьем. Сигареты вон бери. Трофейные.
   -- Пусть поест человек, -- отрезала строго Мила.
   Старыгина вывели, Света с Тимофеем танцы затеяли. А Санин смотрел на них и капусту жевал, делая вид что не видит Осипову, не чувствует, как та, подперев подбородок рукой, чуть не лежит на нем.
   Странно, не нравилось ему это. Девушка симпатичная, правильная, фигура стройная - все при ней. А не нравилась.
   -- Потанцуем? -- спросила, засмотревшись на пару.
   -- Не умею, -- буркнул.
   -- Совсем? -- посмотрела ему в глаза. -- Врешь ведь, -- улыбнулась.
   -- Не лгу.
   -- Хочешь, научу?
   -- Ноги оттопчу.
   -- Стерплю.
   -- Не стоит, -- глянул на нее. Женщина отодвинулась, затосковала.
   Политрук Семеновский внимательно посмотрел на нее, на Николая и тихо сказал женщине:
   -- Не лезь ты к нему. Женат он.
   -- А что я, Владимир Савельич? Я ничего.
   Санин жевал капусту как траву и чувствовал себя медведем в посудной лавке. И чего пришел?
   Лена, Ленка, Леночка, -- комом вставала капуста в горле.
   Сколько прошло?
   Кой черт с ним тогда случился, сейчас происходит? Кто она ему, что? А дышать без нее так и не может.
   Первач глотком в горло закинул, хлопнул кружку, закурил.
   -- Давно погибла?
   -- Что? -- уставился на Харченко. Тот пытливо смотрел на Николая, щуря глаз от табачного дыма.
   -- Жена, говорю, давно погибла?
   Санин помолчал и глухо бросил:
   -- В июне.
   Володя налил всем браги и молча поднял кружку, выпил. Крякнул, прижав кулак к губам:
   -- Что земля пухом, всем ушедшим от нас, -- прохрипел.
   -- Мертвых помнить надо, а живым жить, -- высказалась Мила с заметным раздражением. На лейтенанта покосилась: понял, о чем я?
   -- Вот вобьем в глотку Гитлера кол осиновый - будем жить, -- кивнул политрук.
   -- Когда же это будет, Владимир Савельевич? -- протянула женщина с тоской.
   -- Будет, сержант Осипова, будет.
   -- Скорей бы, сил ведь нет смотреть что творится, -- вздохнула, начала капусту жевать, подбирая с тарелки прямо пальцами. Взгляд задумчивый, печальный - на Колю. А тот курил, смотрел перед собой, и вроде на смеющуюся над шутками Шульгина Мятникову, а видел Лену. Стояла та у окна вагона и улыбалась ему. Коса по груди вилась, ветер волосы обдувал, полоская светлые занавески на окне.
   И будто живая Леночка, жива. Руку протяни - дотронешься.
   Санин улыбнулся светло - Света удивленно бровь вскинула и, мужчина очнулся, нахмурился отворачиваясь. Больше не стоит пить - грезится уже.
   -- Покурю, пойду, -- вышел.
   Сел прямо на землю у наката, ветру и снегу лицо подставляя и, тошно на душе - хоть вместе с ним вой.
   Дверь скрипнула - Семеновский на свежий воздух вышел. Поежился, закурил, на Николая поглядывая. Руку в карман сунул, прислонился к накату, нависнув над лейтенантом:
   -- Третий месяц вроде вместе, да, Коля?
   -- Да, -- разжал тот губы, поднялся. Ясно было, сейчас политрук крутить-вертеть начнет.
   -- Странно даже - третий месяц... А ни черта о тебе не знаю.
   -- Что-то хотите знать, Владимир Савельевич? Спрашивайте, мне скрывать нечего, отвечу.
   -- Думаю, отвечал уже, -- хмыкнул. -- Да нет, Коля, ты не суетись, я без наезда и подозрений. Командир ты хороший, ребята тебя жалуют, боец отличный, разведчик можно сказать и героический Что не "язык", то в чинах, со знанием, значит, обстановки. Одно меня мает, так, для личного интереса понять хочу - то ли Осиповой ты мозги пудришь, то ли недосмотр чей-то.
   -- Вы о чем, Владимир Савельевич?
   -- О жене твоей, никому неизвестной, -- посмотрел ему прямо в глаза. -- Женат, говоришь, а по документам-то - нет.
   Санин отвернулся, потоптался, соображая, как политруку все объяснить. А никак выходило, не поймет.
   -- Расписаться не успели, -- бросил.
   -- Ага? Значит, мозг пудришь.
   -- Нет.
   -- А если в графу запишу? -- пытливо уставился на него мужчина.
   -- Буду только благодарен.
   -- Даже? -- не поверил. -- Ну, ну. Погибла, говоришь?
   -- Да, -- зубы сжал.
   -- И что, мертвую в графу записывать? -- политрук не верил и не мог знать, что своими вопросами, как в свежей ране ковыряется, а душа без него кровоточила.
   -- Да! -- развернулся к мужчине. -- Санина Елена Владимировна! Так и запишите!
   Владимир Савельевич крякнул, растерявшись.
   -- Ну, ну, -- протянул. Окурок откинул и руки в галифе, опять на Санина смотрит:
   -- А ведь запишу.
   -- Ждать буду, -- даже не моргнул.
   Политрук помялся, попинал бревна у блиндажа, будто снег с сапог стряхивал. И развернулся, ушел к компании.
   А Николай зажмурился от боли в груди и грохнул кулаком по накату: мать перемать вас всех!... Ленка... Леночка...
   На улицу Осипова вышла, передернулась:
   -- Зябко. Не замерз?
   Санин затылок потер в себя приходя, папиросы достал, закурил:
   -- Нет.
   -- А мне вот холодно, -- подошла вплотную к мужчине. -- Не согреешь меня?
   Коля мочал, в небо смотрел.
   -- Не нравлюсь? -- прошептала с тоской.
   -- Нравишься, -- кивнул и глянул. -- Но и только.
   -- А тебе больше надо? -- голос зазвенел от обиды и раздражения. -- А что тебе надо, лейтенант? Ну, что?! -- вытянулась, чтобы в глаза заглянуть.
   Николая сверху посмотрел на нее, огладил волосы, щеку и прошептал в лицо:
   -- Леной стань.
   Мила моргнула, не понимая, отодвинулась. Постояла и молвила:
   -- Ничего, мужики они как ветер - то в одну постель задует, то в другую. А я подожду, -- кивнула.
   Лейтенант грустно улыбнулся:
   -- Глупая. Много ты о мужиках знаешь.
   -- А вот и посмотрим, -- сверкнула глазами. Пошла к дверям и остановилась, обернулась. -- Наступление скоро. На все наплевать, Коленька... жив только останься.
   Дверь скрипнула, впуская ее в дым.
   Санин вздрогнул, но не обернулся - в небо смотрел. А оно, зараза, глубокое, темно синее... как глаза Лены, когда сердилась.
  
   Фашисты рвались к Москве через Солнечногорск, Каширу, Тулу, Клин.
   Жарким тот ноябрь выдался. Таким жарким, что плавился снег и земля, пропитанные кровью, потом, сплавленные в одно с телами убитых.
   Атака за атакой, как волна за волной, шли немцы и захлебывались.
   Грохот от взрывов стоял такой, что товарища рядом слышно не было, и казалось сама земля разверзнется вот, вот от обстрелов.
   -- Сдохните здесь все, сдохните! -- рычал сержант, сжимая противотанковую гранату в руке. А танки перли. Лязгая траками, скрипели башнями и выплевывали снаряды в хлипкий заслон из горстки солдат.
   Коля оттащил в воронку раненного Голубу и к своим.
   -- Держаться, держаться, братцы!
   -- А куда денемся, -- зло хохотнул Еременко.
   -- Некуда дальше, некуда, -- прошептал лейтенант соглашаясь. На зубах песком хрустела земля. Танки шли на позиции, огибая подбитые.
   -- Сколько же их, а, товарищ старший лейтенант? -- просипел молодой солдатик, прямо перед боем кинутый в подкрепление роте.
   -- Не ссы, малявка, -- закусил нож в зубах и вынырнул из окопа, пополз с гранатой под танк.
   -- Пехоту отсекайте!! -- рявкнул лейтенант, паля из автомата. -- Бегом! -- толкнул к краю окопа молодого. -- Сумятин, с гранатами у нас что?!
   -- Хреново! -- бодро доложил тот и пригнулся, уворачиваясь от брызг земли из-под пуль. -- Пристреляли суки!
   Сплюнул и на другую позицию.
   -- Значит, живем! -- хохотнул Санин.
   -- Клепкин, кажись, захлебнулся, -- бросил ему сержант. С левого фланга ничего не слышно было.
   -- Сбегай. И связь, Федя! Доложи, что долго не продержимся.
   -- Понял, -- юркнул в сторону.
   Над головой лейтенанта грохнуло. Коля стряхнул землю и опять дал очередь.
   -- Малыгин, не спим!! -- рявкнул молодому, не слыша выстрелов из его винтовки.
   Глянул, а тот мертвый - прямое попадание в висок.
   Гранату вытащил у него, обоймы подобрал и перебежками под подбитый танк - хороша позиция.
   -- Хрен выкурите! Ну, что, что?!! -- заорал ползущему на него танку. -- В Германии своей гребанной не сиделось?! Иди, угощу, сука!!
   И взметнул гранату. Дуло скривило, танк встал.
   -- Подавись, тварь, -- и дал очередь по вылезающим танкистам. Те свесились на бронь.
   Над ухом жахнуло. Пуля ожгла ухо.
   Пора убираться на другую позицию, -- понял Санин. Чуть отполз, на бойцы наткнулся, залегшего с гранатой.
   -- Живем! -- гаркнул.
   -- А то!
   В небе появились ястребки, дали по позициям так, что голову не разогнуть было. Но атаку фашистов остановили.
   -- Захлебнулись, суки, -- сплюнул кровь пополам с землей Ложкин. -- Передышка, лейтенант, -- и стек по насыпи окопа, глаза в небо.
   Мертв.
   Санин осел прямо в грязь и уставился перед собой.
   Сумятин, Грызов прошли по окопу, рядом сели - взгляды на погибшего друга.
   -- Хана Клепкину, -- бросил сержант через пару минут.
   -- А Голубу медсестричка в санбат оттащила, -- добавил Ефим. К ним, качаясь и руку придерживая, Еременко подошел, сел, за махрой в карман ватника полез:
   -- Покурить бы, братва.
   Еще трое солдат пристроились в окопчик.
   -- Все? -- спросил Санин.
   -- Нормально, товарищ лейтенант, -- заверил Ефим.
   -- Сейчас снова пойдут.
   -- Ну и хрен на них, -- затянулся Тимофей.
   -- На них-то хрен, а вот за спиной Москва.
   -- Там ползет кто-то, товарищ лейтенант, -- бросил солдатик, выглядывая за насыпь, только в тыл, а не в сторону немцев.
   Коля выглянул и получил каску на голову - сержант побеспокоился:
   -- Поживешь еще, голову береги.
   -- Все поживем, -- заверил.
   К ним ползло подкрепление. Бойцы скатывались в окоп и расходились.
   -- Принимай пополнение, бродяги! -- появилась сверкающая улыбкой физиономия и ящик с гранатами.
   -- О! Це дило! -- обрадовался Еременко.
   -- Сержант Федоров! Со мной взвод и три ящика с гранатами, -- отрапортовал чистенький, румяный здоровяк лейтенанту.
   -- Живем, -- хмыкнул тот. Бойцы заржали.
   -- Ну! -- развел руками Ефим. -- При таком-то подкреплении?! Да зараз немцы разбегутся, как только сержанта увидят!
   -- Батальон из резерва на подходе, -- бросил тот.
   -- А связь?
   -- Связисты тоже сейчас будут, -- заверил.
   -- Ну, точно живем! -- хрюкнул Федор.
   -- Салаг в цепь, раздать гранаты и быть наготове, -- приказал лейтенант.
   -- Есть.
   Минут через десять по цепи к лейтенанту весть дошла - связисты прибыли. И тут же, не таясь бегом к нему Мила прилетела, кинулась на грудь:
   -- Жив родненький! Жив!
   Санин даже опешил.
   -- Ты чего?
   -- Чего? Чего?! -- встряхнула его за грязный бушлат и просипела, чуть не плача. -- Мне же сказали - накрыло вас всех.
   -- Да щаз! -- гыкнул Ефим. -- Размечтались фрицы.
   -- Не слушайте никого, товарищ сержант, -- подмигнул ей Федор. -- Разведчики, они ж самые живучие!
   Девушка смутилась пристального внимания и к облегчению Николая, отлипла от него.
   -- Ты-то здесь зачем? -- спросил, принимая окурок, протянутый Тимофеем. Затянулся.
   -- Связь. Сама попросилась.
   -- От бабы, -- послышалось слева.
   -- Дура, -- кивнул Санин, соглашаясь. -- Чтоб духу твоего здесь не было. Мне одного связиста хватит. Федоров?! Солдата в сопровождение сержанта в тыл. Бегом!
   -- Не имеешь право!
   -- Это приказ, сержант Осипова! Кругом марш! -- и пошел по окопу бойцов проверять.
  
   Солдаты держались до последнего. Жестокие бои за каждую пядь земли шли весь ноябрь, а шестого декабря Западный фронт перешел в наступление.
  
   Глава 17
  
   -- Наши войска перешли в наступление!! Ура!!! -- неслось над лесом. Весь отряд радовался.
   Лена с улыбкой смотрела, как прыгает всегда сдержанный, серьезный Захарыч - дите просто!
   Тагир подлетел, схватил ее, затормошил, сияя улыбкой:
   -- Пошла пехота, пошла родимая!! Крындец Гитлеру, сестренка! -- обнял, закачался, словно вальс ее танцевать пригласил.
   Саня тут же отодвинул:
   -- Полегче.
   -- Оо! Понял! -- выставил руки. -- Отелло, Дездемонну не замаю!
   -- Шут, -- фыркнул Дрозд. И пихнул легонько девушку. -- Конец войне-то скоро, а?
   Она кивнула с улыбкой, а вот улыбка лейтенанта с губ сползла, взгляд больной стал:
   -- Долго молчать-то будешь? -- процедил. Душу ему ее немота выворачивала. Смотрит Ленка глазищами своими и будто нутро у него вынимает.
   Не сдержался, схватил за грудки ватника, к себе притянул и в лицо зашипел:
   -- Хватит уже! Слово скажи, знаю, можешь. Ну, Лена! ... Пожалуйста.
   Она виновато улыбнулась, а в глазах тоска и сожаление.
   Его жалеет!
   Отпустил, руки в карманы сунул. Взгляд тяжелый в никуда:
   -- Замуж за меня выйдешь? -- спросил зло. Покосился - та смеется, глаза так и светятся.
   Обидно стало. Может, не поняла?
   -- Я серьезно.
   Головой качнула: "смешной ты".
   Смешной, -- кивнул:
   -- Дурак, потому что.
   Лене жаль его стало, погладила ладонью по рукаву, в лицо заглянула и давай взглядом объяснять: "ты славный, ты очень хороший. Но ты же знаешь, у меня другой есть".
   Дрозд понял, взбесился, схватил ее за плечи, встряхнул:
   -- Кто?! Покажи мне его! Где он?! Ну?! Где?! -- проорал.
   Пчела укоризненно головой качнула: "не надо так. Ты знаешь - где". Вырвалась и пошла в свою землянку.
   Дрозд так и остался дураком стоять.
  
   Радость, радостью, а война не закончилась. И о том, что знали бойцы, в отряде должны были узнать все. Уже вечером Лена и еще четверо связных отправились со сводками о наступлении советских войск и разгроме гитлеровцев под Москвой по окрестностям, чтобы передать их подполью, а те, распечатав, размножив от руки, смогли донести новость до населения.
   До января она курсировала по округе и видела, как бесятся фрицы из-за поражения под Москвой. Пару раз ее чуть не взяли, но каким-то чудом ей удалось вывернуться.
   В середине января она шла в деревню, чтобы передать сводку местным комсомольцам, но заметила крытые грузовики, цепь автоматчиков, и залегла на пригорке.
   Что-то нехорошее творилось в деревне. Гул людских голосов стоял, крик, плач. Она не могла понять, что происходит, только видела, как стреляют в тех, кто пытается убежать. А потом заметила, как людей сгоняют в амбар на краю, запихивают, подгоняя прикладами. Большинство людей были легко одеты, видно, в чем были, в том их и повытаскивали. Дети плакали, женщины рвались. Какой-то мальчик все-таки вырвался из толпы и помчался по снегу к лесу. Мать заслонила автоматчика, чтобы дать время сыну и упала от очереди замертво. Следующая очередь сняла мальчика.
   А потом случилось то, что девушка не могла представить и в кошмаре.
   Людей загнали в амбар, закрыли на крепкий засов, обложили соломой и подожгли.
   Крик, треск огня, стрельба по тем, кто пытался выбраться из окон.
   Лену колотило, но она не замечала этого, хотела отвернуться и не могла. И видела, как выскочил объятый огнем человек и бежал, пока не рухнул. Видела, как спокойно стоят вокруг огромного костра из людей фрицы и посмеиваются, курят, снег попинывают, методично отстреливая всех, кто выбегает.
   Лена как будто провалилась в кошмар. Смотрела, как взмывает вверх пламя и летят хлопья сажи, пепла тех, кто буквально час назад спокойно спал в своих постелях, строил планы, чего-то ждал, целовал ребенка в лоб, утешая за ссадину или детскую обиду. Теперь их не было. Той толпы, что как скотов запихали в амбар и подожгли - не было. И никто никогда не узнает, чего хотела девочка из крайнего дома и какой бы она выросла, кем бы стала. Никто не узнает, как прожила старуха из избы напротив, кого ждала и кого привечала, на что надеялась, что еще хотела от жизни.
   А немцы шли по деревне и поджигали дома, вытаскивая из них, что им нравилось. Один нес швейную машинку, другой куклу.
   Все это было выше человеческого понимания, где-то за гранью реальности, за гранью сути человеческой.
   Фашисты загрузились в грузовики и уехали.
   Пожар отгорел, только угли еще трещали на ветру, а может, стонали от невыносимой боли души убитых? Пустота вместо деревни. Вместо тридцати дворов тридцать пожарищ и обгорелых печей, с десяток покореженных железных кроватей и ведро у колодца, что раскачивал ветер. И оно скрипело, скрипело, словно служило панихиду по ушедшим в иной мир в это солнечное январское утро.
   Лена ничего не соображала. Она поднялась и на деревянных ногах поплелась к выжженной деревне, не озадачиваясь, чего хочет. Душа не принимала факта смерти, отторгала саму возможность того, что произошло. И девушка не верила, что погибли все, не могла поверить. И бродила, бродила мимо головешек, остатков утвари, той, что уже никогда не пригодится своим хозяевам. Возле одного пожарища она увидела обожженный букварь и застыла над ним. Стояла и смотрела на веселые буквы, не чувствуя, как ветер бьет ей в спину.
   -- Кто-нибудь? -- прошептала и очнулась. Огляделась и закричала. -- Эй?!! Кто-нибудь!! Живые?!! Ну, кто-нибудь?!!! Люди?!!
   Тихо. Только ведро все скрипит и скрипит, ноет, плачет. А больше некому.
   Лена в прострации раз на десять обошла все и вдруг заметила что-то темное на снегу за тем местом, где стоял амбар. Кинулась - ребенок, девочка лет трех, в одной рубашонке.
   Перевернула. Та сжалась и хлопает заиндевевшими ресницами.
   -- Жива...
   Обняла ее. Минута, две, чтобы почувствовать живого ребенка на руках и вот очнулась, стянула с себя ватник, растерла ручки, ножки онемевшего от холода и пережитого ужаса дитя. Укутала и к лесу. Наткнулась на щуплого мальчика, который убежать от фрицев пытался. Тот жив оказался, но без сознания - ранен тяжело.
   Под мышку его и тягать.
   Тяжело, снег еще под ногами вязнет, но ничего:
   -- Ничего... Держитесь...-- только и просила, задыхаясь от тяжести ноши. Передохнула чуток, испуганной девочке подмигнула и улыбку вымучила. -- Хорошо все будет, хорошо. Тебя как зовут?
   Девочка молчала.
   Лена нос и щечки ей растерла, сильнее укутала. Мальчика шалью обвязала.
   -- На спину ко мне сядешь? Покатаю, -- спросила девочку. Та несмело кивнула - глаза огромные от страха.
   Лена пригнулась, давая ей возможность обвить руками шею, ногами за талию обнять. Подняла мальчика на руки. Не легче так идти и не проще, но раненому ребенку лучше.
   Только ночью она смогла донести детей до поста. А там уж ребята помогли, подхватили детей.
   -- Откуда? -- спросил новенький, Петя Ржец.
   Лена молчала.
  
   Мальчик выжил, с девочкой тоже все стало нормально. Они жили в семейном лагере, не обделенные ни заботой, ни вниманием. И можно было бы успокоиться, но Лена не могла.
   С того дня, как будто заклинило в ней что-то - потребность убивать фашистов стала как жажда жизни. И она уходила с бойцами на задание, не спрашивая командира. Какой отряд идет - и она с ними, не слушая никого.
   Командир устал ругаться и приказал запереть ее на "гаубвахте", что служила баней.
   Сутки просидела, выпустили, опять с бойцами ушла. Снова "губа".
   Ребята уже даже не ругались и, она не пряталась. И в бою, словно, пуль не замечала. Одно видела - немец - и била.
   Сашка с ума сходил от этого. Не сдержался, схватил как-то после взрыва на железной дороге и в ствол сосны втиснул не церемонясь:
   -- Ты совсем с катушек съехала?!! Я тебя на цепь посажу, дура!!
   Она молчала и смотрела. Не объяснишь ему, что что-то сгорело в ней на том пепелище, умерло безвозвратно.
   Дрозд лбом в ствол ткнулся над ее щекой: если б она знала, что с ним делает. Он же спать уже не может, переживая за нее. Есть не может, дышать. Жить!
   Как ей объяснить? Что с ней делать? Где та милая, застенчивая девочка, наивная и безответная?
   Война, мать ее! Будь она проклята! Будь проклят Гитлер и его псы, эти уроды, звери!
   -- Если с тобой что-то случится, Николай меня не простит. Подставляешь? -- пошел ва-банк, помня, что девушка так и не желает признавать факт гибели Санина.
   Без надежды сказал, а по взгляду понял - в точку. Вскинулась глупая, а в глазах и вина и радость, согласие. И дух лейтенант перевел: ну вот, есть крючок.
   -- Он жив, ты тоже знаешь.
   Саня в снег осел, руками лицо закрыв: заговорила!
   -- Да. Да!
   Да он во что угодно поверит - в Бога, черта, марсиан... только б она жила...
   Лена подумала, что из-за нее Дрозда совесть мучает, плохо ему. Присела, прошептала виновато:
   -- Со мной все хорошо будет. Коля слова тебе не скажет. Я виновата, я все объясню... Он ведь ушел тогда? Ушел. Да?
   И столько надежды в голосе, что у Саши глаза защипало. И где б он силы взял ей "нет" сказать?
   -- Да, -- заверил, прядку с лица убрал. Прохладу щеки ладонью впитывая. -- Да.
   А сколько радости в ее глазах появилось? Синие стали, глубокие, как омуты и светятся, улыбка на губах мягкая, нежная.
   -- Да, Леночка, -- к себе притянул и обнял - он что угодно скажет, что угодно солжет - только бы жива была... только бы жила...
  
   С того дня немного наладилось. Баня снова стала баней, а Лену начали отпускать на связь с подпольем.
  
   Та зима была самой жуткой и жестокой, лютой, что по погоде, что по творящемуся вокруг. Людей косило не от пуль, так от холода или голода. Продовольствие отбиралось у населения и вывозилось в Германию, поставлялось войскам.
   В отряде же появлялось все больше сирот, семей и добровольцев. Отряд рос, но обеспечение что оружием и боеприпасами, что продуктами было очень скудным, а вскоре стало бедственным. Спасло положение нападение на продовольственный обоз, что шел на станцию. Отбитые картошка, мука и пшено, помогли немного выровнять положение. Но в боезапасе отряд не выиграл.
   В феврале Пантелей сообщил Пчеле, что в помощь отряду с большой Земли будет выслан самолет с радистами и посылками с необходимым: медикаментами, продуктами, одеждой, рацией. Новость была настолько радостной и фантастичной, что Лена не сдержалась и поцеловала мужчину в щеку.
   Тот поулыбался и сказал, что нужно готовиться к встрече, обеспечить безопасность прибывающим, что людям, что грузу. А в дальнейшем неплохо было бы продумать и обеспечить место посадки, тогда самолет мог бы забирать раненых, важные документы и письма партизан своим семьям.
   -- Еще, Пчела, немцы перебрасывают на фронт большое количество техники, надеясь, что советское наступление захлебнется.
   -- Значит, нужно усилить диверсии на железных путях.
   -- Да, это было бы отлично. Кстати, -- хитро посмотрел на нее. -- Или не кстати? Помнишь те документы, что ты принесла мне осенью?
   -- Из портфеля?
   -- Ну, уж не знаю, откуда. Но не суть. Они дошли до центра и были высоко оценены. Всех кто участвовал в той операции, ждут награды и повышения званий.
   -- Значит, если я рядовая?...
   -- Будешь сержантом.
   -- А если лейтенант - будет старшим лейтенантом?
   -- Да.
   -- Замечательно!
   Она искренне порадовалась и за себя и за ребят. И снова, как в прошлые разы не решилась попросить о личной услуге - узнать хоть что-то о лейтенанте Санине.
  
   Глава 18
  
   За декабрь войска, наконец, продвинулись вперед, а не назад. Настроение в связи с первыми победами было отличным. Но говорить о быстром продвижении было рано. Николай уже понял, что война не закончится быстро. Впрочем, это понимали и окружающие.
   В феврале наступило относительное затишье и словно запоздалые Новогодние подарки, посыпались приятные сюрпризы. Санину присвоили очередное звание, вместе с ребятами, стоящими тогда на рубежах к подступу к Москве, наградили орденом Красной звезды.
   И пришло первое письмо из дома.
   Написано оно было еще в ноябре, причем "на деревню дедушке" - лейтенанту Красной армии, Санину Николаю Ивановичу. Как нашло адресата, было для Николая загадкой. Сам он не любил писать, не умел складно излагать свои мысли, да и не до весточек домой было что летом, что осенью. Но перед Новым годом было, накарябал пару строчек, что жив, здоров, воюет. Однако слабо верил, что мама и сестренка получат его "треугольник" - положением было слишком серьезным, многих эвакуировали из столицы, и Николай был уверен, что его тоже уехали. Выходило же иначе.
   Капитан вчитывался в строчки, написанные ровным почерком сестры - Валюши и словно касался ее и мамы, будто возвращался в прошлое. Сестра писала, что мама сильно болела от переживаний за него. "Уезжать отказалась, боясь, что ты можешь приехать, а дома никого нет, или напишешь, сообщишь о себе, а письмо не дойдет до нас, потому что эвакуировались. Я же, как ты понимаешь, бросить маму не могла. Хотела на фронт, но мне отказывают, да и маму жалко, тревожно за нее очень. Живем мы нормально. Правда, осенью было очень страшно, особенно когда бомбили. Но мы все равно верили, что фашистов откинут от столицы. Нашу страну никому не дано победить, наш народ никому не дано сломить и поработить!
   Дорогой мой братик, я очень, очень тебя люблю! И верю в тебя. Береги себя.
   Мама и я, твоя егоза - Валюша".
   Коля ласково улыбнулся - какой сестренка стала за этот год? Наверняка расцвела, стала совсем взрослой.
   Сложил с благоговением письмо и убрал в нагрудный карман. Вовремя - ребята с наркомовскими пожаловали - ордена обмыть нужно, чтобы честь по чести. Да и новые звания тоже хотелось отпраздновать. Грызов и Ефим Сумятин стали лейтенантами и подчиненным Николая, Тимофей Шульгин - капитаном и как раз вернулся из госпиталя после ранения.
   Набилось в блиндаж человек десять из тех, кто воевал вместе с осени и остался жив.
   Гудели от души, правда не так как в ноябре - без патефона, хотя сержант, ставшая лейтенантом, Осипова, всеми силами пыталась его достать. Патефон был, но пластинок не было.
   -- Да Бог с ними, -- отмахнулся Сумятин. -- Вот проблема же!
   -- Главное есть что выпить, есть за что выпить и есть чем закусить! -- выдал тост Шульгин.
   -- А в Ленинграде от голода, как мухи мрут, -- вздохнул Федор.
   -- Вот давай только сегодня без панихид! Пару часов только о хорошем, мужики, только о хорошем. И так на душе мат перемат стоит.
   -- Главное фрицев погнали.
   -- Стоим опять.
   -- Так как резервы покоцали? Сейчас, погоди немного, пару дней и как ломанем до самого Берлина.
   -- Ох, Петя, все б так просто было! Ломанем-то ломанем, но немец не дурак, занятое отдавать. Выбивать каждый клочок из его пасти придется.
   -- И выбьем!
   -- Выбьем! Давайте за то, чтобы сгнили эти гады на нашей земле! Чтоб так по зубам получили, что веками помнили! -- поднял очередную кружку Федоров.
   Все выпили и опять загалдели, обсуждая планы, потери, предполагая дальнейшие события, а Мила все сидела и смотрела на Санина. Тот косился на нее, но все больше делал вид, что слушает товарищей. Что она хотела, понять было несложно, сложно было объяснить ей, что ничего он ей дать не сможет.
   -- За погибших, -- подняла она кружку и в упор уставилась на капитана. -- И не долюбивших.
   А вот это зря. Кружка дрогнула в руке Николая, взгляд на минуту остекленел - Лена...
   Выпил, а на закуску папиросу закурил.
   Все затихли, думая о своем, вспоминая семью, погибших друзей и товарищей.
   Тоскливо стало.
   Шульгин помялся и встал:
   -- Пойду.
   -- К Свете? -- усмехнулась с долей непонятного злорадства Мила. Капитан смущенно крякнул и вышел.
   -- Что-то против Светы имеешь? -- спросил ее Николай. Та папиросу из пачки Николая взяла, закурила:
   -- А что ей капитан, если полковники есть?
   -- Ох, и язва ты, -- протянул Ефим.
   -- Я не язва, -- дернулась Осипова. -- Просто вам, мужикам поражаюсь. Вроде сильные, защитники, воины, а в некоторых вопросах дети. Даже хуже.
   Грызов на Санина посмотрел: понял Коля, в чей огород камень? Тому без него ясно, и развивать тему не хотел, но Милу понесло. Наболело видно и наружу просилось.
   -- Нет, ты мне скажи, Грызов, что вам мужчинам от женщины нужно? Какие такие достоинства привлекают? Смазливость? Фигура, там? А как верность, любовь? Это в расчет не берется?
   -- У вас баб, сегодня один на уме, завтра другой, -- заявил Федоров, разливая остатки спирта по кружкам.
   -- А у вас? Ты на себя-то смотрел?
   -- Нуу, завелась, -- протянул Грызов, выпил и кивнул. -- Пойду.
   Разбегался народ от "злободневной" темы. Мила не могла этого не заметить, и все равно продолжала развивать тему, спорить с Федоровым, единственным, кто держался до последнего.
   Николай просто ушел. Сел на топчан в углу и взял гитару, что добыл в немецком блиндаже Ефим, да подарил командиру. Сумятин рядом пристроился, глядя, как капитан струны перебирает. Знал, видел, что в настроении Санин спеть. И тот затянул тихо, пронзительно:
   -- "Зачарованна, заколдованная, в поле с ветром когда-то обвенчана.
   Ты и боль моя, и любовь моя драгоценная ты моя женщина".
   Спорщики смолкли, развернулись к капитану, вслушиваясь в слова песни.
   Осипова голову опустила, закурила опять, чувствуя себя лишней. Она понимала, что Николай поет не о ней и не для нее, и было оттого невыносимо больно. Чтобы она не делала, меж ними всегда, как монолитная стена, стоял образ этой незнакомой ненужной мертвой женщины. Мила бы поняла, будь она живая, но погибшая? Как с такими спорить? Как отодвигать? Как выгонять из души и сердца?
   Струны гитары смолкли, Николай замер, глядя перед собой. Ему виделась Лена, смущенно, в тайне поглядывающая на него на перроне Московского вокзала. Синева ее наивных, чистых глаз, пушистые ресницы, губы нежные, по-детски пухлые.
   -- Чьи стихи? -- спросил Ефим и Николай очнулся, только понял, что невольно улыбается. Посерьезнел:
   -- Есенин.
   -- Так он же запрещен, -- бросила Осипова.
   -- Да? Но я же его не читаю, а пою. И музыка не моя - курсант один, еще в академии, пел. Мне понравилось, запомнил.
   Убрал гитару. Подошел к столу, допил свою порцию и закурил, глядя в открытую дверь из землянки.
   -- Знаешь, Мила, нельзя мерить всех одним аршином. Женщины бывают разные, и мужчины бывают разные. Как люди - все мы отличны, неодинаковы.
   -- Тебе идеал попался? -- не скрыла своего раздражения и злости лейтенант.
   Коля развернулся к ней, прислонился к косяку плечом, и, помолчав, ответил:
   -- Нет.
   Он не мог ей доступно растолковать то, что и сам-то не понимал.
   Странно все было. И отношение к Лене странное. Его привязанность к ней была выше понимания, выше любой попытки найти причину и следствие. Да и была ли это привязанность? Там, тогда не думалось, после отодвигалось, а сейчас вдруг со всей ясностью пришло одно, единственное объяснение - любовь.
   Наверное, только это могло объяснить, почему Лена будто вросла в него корнями, и живет в его душе каждый день, каждый час. Наверное, только так можно было понято то, что образ девушки не мерк, не уходил. Да он и помыслить не мог ее забыть. Это было равносильно перестать дышать.
   -- Я люблю ее, -- сказал.
   Вышло просто и обыденно, а в душе было так не просто и так необычно. И было безумно жаль, что эти простые и ясные слова он не смог сказать живой и уже не сможет.
   Если б тот молодой, амбициозный лейтенант был немного умней на деле, а не в своем воображении...
   -- Но она мертва! -- закричала женщина, понимая, что он жестоко и окончательно лишает ее всякой надежды, не просто вычеркивает и отталкивает - уничтожает, давит, как сапогом гусеницу, причем, не замечая, что Мила совсем не она.
   -- Не для меня, -- бросил Санин и отвернулся от Осиповой. Вновь уставился в дверной проем.
   Тихо стало. Мужчины переглянулись и, кивнув Николаю ушли, а Мила так и осталась сидеть будто приморозило - потерянная, расстроенная и растерянная.
   -- Так не бывает. Ты все равно забудешь ее, -- прошептала, уверяя скорее себя. Санин не стал спорить о том, чего не знает:
   -- Может быть.
   А это уже была надежда.
   Женщина приободрилась. Встала напротив него, руки на груди сложила:
   -- Я готова ждать. Я готова забыть гордость и признаться тебе, что давно, как только увидела тебя, люблю...
   -- Не надо, -- отбросил щелчком окурок капитан.
   -- Что не надо? -- нахмурилась Осипова.
   -- Ни любить, ни гордость забывать.
   У Милы руки опустились:
   -- Почему ты такой трудный?
   -- Обычный. Просто мы разные с тобой. Абсолютно.
   -- Ну и что?
   -- Ничего.
   Действительно - ничего - ни в глубь, ни вширь.
   Коля оглядел ее - красивая, но чужая.
   -- Тебе пора.
   -- Проводишь?
   Мужчина улыбнулся, пряча взгляд - хорошая уловка, но глупая - ничего не значащая. Связисты жили буквально в двух шагах от штаба.
   -- Почему нет?
   Вышли на свежий воздух и заметили переминающегося у березки бойца. Молоденький, максимум шестнадцать лет:
   -- Уберешься там, Миша, хорошо? Если из штаба свяжутся, позовешь. Я здесь.
   Паренек кивнул и пошел в землянку, а Мила посмотрела на капитана:
   -- Ординарец?
   -- Да. Мальчишка совсем. Прибился к Ефиму и не уходил. Убьют, жалко. Вот я и взял его к себе.
   -- Жалостливый ты. Мальчика пожалел, а меня? Неужели ничуть?
   Коля молчал, посчитав вопрос риторическим.
   -- Тяжелый ты человек, капитан, -- сказала понуро. Повернулась к нему у избы, где связисты располагались и девочки из санбата отдыхали. -- А скажи мне, какая она? -- спросила вдруг.
   Коля задумчиво посмотрел в темноту и пожал плачами: не объяснить не в двух словах, ни в десяти. Но даже если сподобится, это будет что-то значить только для него.
   -- Может, ты ее себе выдумал? -- прошептала, потянувшись к нему, словно надеялась - так и есть. Все это бравада, а любит он ее, и сейчас обнимет, поцелует.
   -- Спасибо за вечер. Спокойной ночи, -- сказал Николай и пошел к себе.
  
   Мила ревела навзрыд, мяла и била кулаками подушку.
   Клава, сменщица Осиповой, Света и Аня, медсестры, сидели как три матрешки и смотрели на истерику подруги, не зная, что делать.
   -- Может, капель каких? -- шепотом спросила Клава.
   Света уверенно мотнула головой - не поможет.
   -- По щекам нахлопать, -- предложила Аня.
   -- Она тебе нахлопает, -- бросила Мятникова и решительно встала, взяла кружку, почерпнула воды из ведра. Подошла и вылила ее на подругу. Осипову подкинуло. Она с минуту таращилась на Свету, беззвучно открывая рот. И сникла, оттерла лицо, всхлипнула.
   -- Санин? -- спросила девушка.
   Мила кивнула. Минута и опять слезы из глаз брызнули:
   -- Не могу без него! Всю душу выел! Ну, чем я плоха? Ну, скажи, что не так?
   -- Все так, -- переглянулись девушки.
   -- Ты очень красивая, -- заверила Клава.
   -- А чтоб ты понимала, пигалица! -- взвыла Осипова и уткнулась снова в подушку.
   Клавка - девчонка - соплячка, а туда же, судить! Только курсы закончила, а школу летом! Что она может знать, понимать в любви?!
   -- Страсть-то какая, девочки, -- мечтательно протянула Аня. -- Мне б вот так влюбиться. Чтобы до одури, до искр из глаз, до таких же истерик!
   Света снисходительно глянула на нее - куда тебе, худющей да конопатой? Посмотрела на себя в зеркало, поправила прическу: другое дело.
   И легла на кровать, вытянулась, уставившись в потолок:
   -- Хватит реветь. Никуда твой капитан не денется, окрутим, -- и пропела. - "Губы твои алые, брови дугой, век бы целовала бы, ой-е-е-ей. Век ты будешь мой, мой. Никуда не денешься, ой-е-е-ей!"
   Мила притихла.
   А что она, правда? Не конец света. Все еще будет: справится, влюбит.
  
   Николай слушал, как сопит ординарец, и грыз карандаш, пол ночи пялясь в чистый лист бумаги.
   Он писал домой:
   Я привык к войне. Абсурдно звучит, но это так.
   Я не знаю, что будет через минуту, не то что час, но даже если придется умереть, мне будет жаль лишь одного - я мало сделал для победы, я не увидел, как сдох Гитлер, как выкинули его зверей с нашей Родины.
   Если ты помнишь, мы с Сашей ехали в Брест, к Вальке. Не знаю, жив ли он, но думаю, что нет. То, что там было - ад, Валюша. Немцы брали в кольцо, давили техникой вооруженных только винтовками людей. Никто ничего не понимал, и как не было тревожно перед войной, ее все равно никто не ждал. Невозможно быть готовым к такой беде. Командиры стрелялись, погибали, некоторые не получив вовремя инструкций, не знали что делать. А ведь сделай что не так - расстрел. Ты же знаешь, как "весело" жилось в том же тридцать седьмом.
   Там, в Белоруссии, ложились дивизии. Дело до абсурда доходило. Танковый взвод, например, оказался в лесу на ученьях, а танки стояли на платформе на станции, их не успели разгрузить. Или у наших не было боеприпасов, а с ружьями и шашками против танков идти можно, но недолго и без толка.
   Да, что говорить? Мы с Саней тоже ничего не понимали, все ждали - жахнут наши, пойдут в бой, но вместо этого видели, что кругом немцы, в какие-то считанные часы они были везде, куда бы мы не шли. В небе ни одного нашего самолета, только их мессеры. Они бомбили даже составы с гражданским населением.
   Так и мы попали под бомбежку.
   Ты бы видела, что там творилось. Четыре утра, весь поезд спал, а по нему лупили немецкие асы. Дети, женщины бежали в панике, а по ним строчили очередями.
   С нами ехали две поразительные девушки, совеем юные, одну убило сразу. Вторая...
   Ее зовут Леночка, Валюша. Не знаю, как случилось, какой рок свел нас вместе, но я и рад и не рад тому. Эта славная, удивительная девочка стала для меня чем-то большим, чем сама жизнь. Мне кажется я и жил, чтобы встретить ее... и умер, когда она погибла. И некого винить кроме себя, но есть, кому мстить за ее смерть, за смерть Сашки... Его ты знаешь. Шалопут, но друга вернее я не встречал.
   Эти два, самых дорогих для меня человека, остались там, в Полесье, а я жив... Пытаюсь справиться с горечью потери, но не могу. Душу выедает боль и тоска, вина, за то, что ничего не смог сделать.
   Не обсказать всего, что было, как давили нас и утюжили, как давят сейчас. Прошло каких-то семь месяцев с начала войны, а у меня чувство, что прошло семь лет, и я смотрю на себя того и думаю - почему же мы так поздно взрослеем, почему беда превращает нас в других людей? Я кажусь себе старым. Старым, потерявшим все дедом, у которого все лучшее позади.
   Я точно знаю, что бы не случилось впереди, то, что было и сеть уже не забудется. Мы все, так или иначе, изменились, стали чуть ненормальными, и боюсь, это навсегда.
   Ты, наверное, не поймешь меня, малышка, но я должен это сказать. Моя любовь лежит в поле в Белоруссии, маленькая девчонка полная порывов и стремлений. Наивная и дерзкая, ей никогда ничего уже не узнать в жизни. Как мне никогда не простить себя за ее смерть, никогда не забыть. Я называю ее своей женой. Я много думал и понял одно, видно на роду мне написано любить мертвую. Но я рад, что хоть это, но досталось, рад, что было, что она была, настоящая, а не выдуманная.
   А ведь она всего на год младше тебя, Валюша.
   Вот так.
   За меня не беспокойся. Я взрослый мужик и после тог,о что пережил, как многие, многие вокруг меня, мне кажется и море по колено.
   Очень за вас переживаю. Слышал, что в тылу голодно, слышал про блокаду в Ленинграде и сердце кровью обливается. Душит меня ярость и тоска.
   Очень прошу тебя, родная, береги маму. Успокой ее убеди, что со мной все хорошо. Не нужно ей волнений еще и за меня. А если даже что-то случиться, знай, я погиб всей душой преданный вам и своей Родине, погиб не зря, погиб не по глупости. И не говори маме. Пусть для нее я останусь живой - так будет лучше, так не будет переживаний, и она будет жить.
   Вы будете жить. За вас мы все здесь и готовы погибнуть.
   Страха нет, Валечка, давно погиб, как мои товарищи. Только горько, что уходят такие замечательные люди. И больно оттого, что смерть на войне неотвратима, но словно лотерея и розыгрыш ее не понять.
   Не рвись на фронт. Я знаю, этого сейчас хотят все, и долг наш бить врага. Но ты пойми, малышка, ты должна жить, должна присматривать за мамой, беречь ее. Должна выучиться, выйти замуж, родить детей.
   Если б ты знала, как много значит понимание, что за твоей спиной есть кто-то живой, что можно обнять родного человека, что с ним все хорошо. Худо, когда никого не остается. В сердце остается от потери только ненависть, а зерна любви выжигаются дотла, и можно ли будет таким жить после - вряд ли. Потому что, нет горше знать, что тебя уже никто не ждет, что никого у тебя не осталось. Эта боль убивает изнутри. Не обрекай меня на нее. Ты и мама, память о Леночке и о Сашке - все, что у меня осталось. Я не хочу множить список погибших, что живут лишь в моей памяти - слишком больно, родная. И мысли приходят скверные - случись, что со мной, кто узнает, что жил такой лейтенант Дроздов, за девчонками без меры ухлестывал, но был добрым, бесшабашным парнем, правильным, не способным ни на подлость, ни на предательство. Ничего великого он не совершил, погиб, как тысячи в то лето, в тот поганый июнь. Но разве зря жил, разве плохо? Разве не достоин он чтобы его помнили, хотя бы за то, что остался верен присяге и своей Родине, за то, что делал что мог, пусть это была и незаметная никем малость?
   Помни Саньку, Валюша, нужно это и ему, и нам, и тем, кто будет после нас.
   А еще помни, что были такие - Надя, моя любимая, Леночка Скрябина. Был Валька, лейтенант погранвойск, который собирался жениться, как раз перед войной, но уже не женится, и детей у него не будет, и остался он неизвестно где, то ли живой, то ли мертвый. Был сержант Калуга, рядовые Вербицкий, Лапин, Стрельников. Жила, и дай Бог живет в глухой деревне женщина, которая не погнала нас, накормила, обстирала, помогла раненным. Были и есть люди, которые оставались и остаются просто людьми...
   В январе мы опять были в тех местах, откуда отходили, рядом с той высоткой, на которой погиб мой взвод и, освободили наконец Тропец. Он очень изменился. Сколько сил нужно будет положить, чтобы его восстановить? А сколько таких поселков, городов, изрытых траншеями, разбомбленных, превращенных в прах и руины, нам придется освобождать и восстанавливать?
   Но это лирика, малышка. Главное сейчас выбить врага с нашей земли, а там, уж как-нибудь разберемся...
   Письмо домой было огромным... но изложено лишь в голове мужчины, на бумаге же за все это время было выведено:
   "Здравствуйте моя горячо любимая мам и сестренка - Валюша.
   Получил твое письмо, Валя. Спасибо. Был очень рад. У меня все хорошо. Жив, здоров, бью врага и буду бить."
   Санин перечитал, вздохнул, и перестал мучиться. Подписал: "Берегите себя. Обними за меня маму. Ваш Николай" и свернул лист треугольником. Потом как-нибудь опишет все подробно. Не сейчас.
  
   Глава 19
  
   Группа Эринбекова приняла груз, встретила радистов.
   Это было почти чудом - ребята с Большой Земли. Парня и девушку стиснули в объятьях, словно они прибыли с Луны. Уже доставив в лагерь, их забросали вопросами. У костров, где они грелись, толпа собралась и слушала, внемля каждому слову: о параде Красной армии, проведенном не смотря на то, что враг стоял у столицы, о блокаде в Ленинграде и о том, как мужественно прорываются грузовики по "дороге жизни" в голодный город, чтобы доставить продукты, и как возвращаются колонны назад, вывозя изможденных людей, детей-скелеты.
   Про парад на восьмое ноября, про Ленинград было известно из сводок, но подробности у радио не спросишь, а тут можно задать вопросы. Ими и мучили уставшую пару, пока та не взмолилась:
   -- Устали, братцы, отдохнуть дайте.
   Лена помогла распаковать груз и порадовалась. В отряд прибыли: тушенка, взрывчатка, бикфордов шнур, оружие, боеприпасы, рация, сапоги, варежки, свитеры. И даже письма детей отважным партизанам.
   -- Ну, вот, теперь мы официальная военная часть, -- прогудел довольный командир. -- Теперь у нас есть свой штаб - партизанского движения. Мы сможем координировать свои действия с другими частями.
   Это было событие номер один. Группа из разрозненных частей, не вышедшая из окружения и продолжавшая воевать на месте, признавалась воинским соединением. Стихийно назначенные командиры получили официальные звания, речь шла даже о наградах.
   -- Ну, Пчела, ты теперь у нас сержант, -- балагурил Иван Иванович. -- К звезде героя тебя представлять будем.
   -- Меня? -- девушка отчего-то испугалась: за что? Какой она герой?
   -- А ты как думала, сержант? За это чудо что благодаря тебе и твоему человеку в отряд пришло, за самую настоящую героическую работу в тылу врага.
   -- Щедрый вы, Иван Иваныч, -- улыбнулась девушка, приняв слова за шутку. Ничего такого она не сделала, а связного даже для представления награды выдавать не собиралась. Слова его помнила - рисковать только собой можно.
   Погудели разговоры и утихли. Весной развернулась настоящая война в тылу врага. Отряды организовывали целые края, получили возможность координировать свои действия, как Центальным Штабом Партизанского Движения, так и меж собой. Развернулись крупные и повсеместные акции диверсий.
   Лена успевала и с ребятами на боевые операции ходить, и связь с подпольем поддерживать.
   В отряд прибывали люди. Немец мобилизировал силы, для ударов на фронте и фрахтовал в свои ряды хиви, забирал последнее у народа, устроил принудительную вербовку на работу. Фашистам нужна была рабочая сила и питание, и они выжимали все возможное из оккупационных территорий. Выгоняли деревни на сев и посадку. В городах сгоняли людей на работу. За саботаж расстреливали.
   Режим ужесточался день ото дня.
   На борьбу с партизанами прибыли новые войска, появились провокаторы, прошли операции по разгрому небольших партизанских отрядов. Расстрелы стали нормой жизни. Людей хватали на дорогах и улицах. Усиленно трудилось гестапо. По железнодорожному полотну курсировали дрезины с патрулями, натасканными собаками.
   Положение становилось сложным, очень опасным. Добровольцев прибывающих в отряд проверяли по мере сил и возможностей, но гарантии что среди них нет предателей, не было.
   В это время и с фронта приходили неутешительные новости: был сдан Керченский полуостров, пал Севастополь. Всем стало ясно, что война затягивается.
   Пчела теперь ходила на задания только с оружием. Оставляла его в схронах максимально близко у поселков и городов и шла дальше, притворяясь убогой, полоумной девчонкой. Возвращалась через тайник, доставала автомат. Пистолет же старалась носить с собой.
   В конце мая, уже выбравшись из города, она попала в облаву у деревни. Полевая жандармерия и полиция местной охраны порядка, сгоняли жителей к управе, ходили по домам. Тот тут то там слышались выстрелы. Пчела рванула огородами, надеясь вырваться и, вылетела на полицая. Рухнула вместе с ним в траву, покатилась в овраг.
   -- Ну, гад, -- размахнулась автоматом желая въехать ему прикладом по роже и замерла - на нее смотрел Перемыст.
   -- Антон?
   Это было неожиданно. Если б не знала его - убила бы. Но память хранила образ фартового парня, с которым выбирались в прошлом году по болотам и лесам, брали аэродром, переправлялись в лодке - и это останавливало ее, не давало нажать на гашетку и убить.
   -- Ты, -- протянул, сел. -- Какого хрена, дура?!
   -- А ты? -- ткнула в сторону униформы. -- Ах, ты сволочь! -- размахнулась оружием, чтобы ударить, но Перемыст перехватил, к земле прижал, рот ей ладонью зажав:
   -- Тихо, дура! -- прошипел. -- Какого хрена ты здесь? Партизанишь? А где дружки твои? Ты хоть знаешь, что происходит, идиотка?
   Лена мотнула головой и взглядом попросила: отпусти, орать не буду, не выгодно мне.
   Антон выпустил. Навис только и зашептал, собой прикрывая, чтобы если кто подошел, не поняли, чего он там делает, а он смог бы отвертеться - девку трахал, дел-то.
   -- Слушай меня. Биографию мою опустим, свидимся Бог даст, обскажу ежели интерес будет. Там, за лесом, Ивановичи стоят. Так вот, им кердык, всей деревне. Точно знаю. СС туда идет. Ваши возле деревни железнодорожное полотно грохнули вместе с составом, а деревня теперь платить будет. Вали к своим бегом, поднимай, если успеете, может, спасете кого.
   Ленка моргнула. Она начала понимать, что Перемыст полицай только по одежде, а в душе и на деле, все тот же - свой. Просто скрутила видно судьба, раз кинула на ту сторону баррикад.
   Но вот информация, которую он выдал...
   -- Давно вышли?
   -- Час как, точно.
   Значит, в отряд она не успевает - туда-обратно, минимум часа три. А гитлеровцы скоро в деревне будут, к подходу партизан от нее одни головешки останутся.
   -- В общем так, -- схватила его за грудки, не думая. -- Валишь отсюда прямиком в лес. Направление юго-запад. Бегом. Там Бугор-камень найдешь, от него вверх по-прямой. Найдешь наших, скажешь от Пчелы и, все расскажешь командиру. И учти, Тоша, сдашь ребят, скажешь хоть одной гниде, где партизаны, я тебя, суку, с того света достану.
   -- Не стращай, -- процедил. Две гранаты ей сунул из своего арсенала. -- Уяснил. Одна задержать сможешь?
   -- Людей поднять смогу, вывести хоть кого-то.
   -- Разбежались.
   Лена на корячках вверх по траве к лесу рванула. Перемыст в другую сторону. Мимо полицаев пробегая, согнулся, скривился:
   -- Лень, я до ветру! Скрутило, мля! -- пролетая, бросил удивленному товарищу, стоящему в цепи.
   -- А за тебя кто?
   -- Да Генка!!
   -- Ладно, -- хохотнул.
   Антон в лес влетел, запинаясь о траву и деру, только пятки засверкали. А Лена теми же темпами в другом направлении бежала.
   Влетела в деревню, из пистолета грохнула, призывая к вниманию. Пацаненка попавшегося схватила за шиворот:
   -- Немцы жечь вас идут!! Беги по домам, поднимай людей, пусть в лес уходят!!
   Тот мигом в избу кинулся, девушка в другую:
   -- Убирайтесь, немец идет вас жечь!! В лес бегом!
   Рявкнула испуганной женщине, что детей кормить собралась и вылетела, по улице понеслась:
   -- Уходите!!! В лес!!!
   Жахнуть бы очередь из автомата, но пули беречь надо, на тот случай, что придется задерживать фашистов.
   Кто-то заохал, запричитал, ребятня по деревне понеслась. Староста появился, рот открыл, желая погнать, но Лене не до манер было, не до пустословия.
   Схватила, встряхнула старика:
   -- Немец жечь вас идет! Сгонит в амбар всей деревней и отправит на тот свет!! Себя не жаль - детей пожалей!! Собирай всех, уводи, мать твою!!
   Старик отпрянул, как-то сразу поверив, замахал руками, помчался, прихрамывая по улице:
   -- Уходите. Уходите!! Немец прет!!
   Ленка огляделась, дух переводя - если у тополей ближе к дороге залечь, можно на пару минут фашистов остановить.
   -- Я комсомолец, -- подлетел к ней парнишка лет шестнадцати, с ним девушка и еще паренек. Мальчишка совсем.
   -- А какого хрена вы здесь?! Комсомольцы?!! Стрелять умеешь?! -- пистолет ему сунула - в сторону забора первого дома с краю махнула. -- Занимай оборону! Вы - по домам, бегом всех в лес тащите. Время на минуты идет, ставка - ваша жизнь!!
   Что она городила - сама не понимала. Но главное было людей поднять и вывести, а те: кто руками махал - да отедь! Кто охал и мешкал, кто стремглав уже бежал с детьми к лесу, кто скарб собирал, не желая расставаться с дорогими сердцу вещами, кто скот выгнать пытался, не желая без последней козы оставаться.
   Пока девчонка с мальчишкой и староста кого пинками, кого криками из деревни выпроваживали, Ленка бугорок у края избы приметила и залегла - дорога с этого места, как на ладони. Хоть немного да задержит сволочей. А тех уже видно было - пылили из-за леса: мотоциклы, грузовик.
   К девушке двое мужчин подошли, деловито карабин и обрез передернули. Пыжи высыпали, пристраиваясь слева и справа.
   -- Люди уходят? -- вытащила гранаты Антона, запасную обойму к автомату.
   -- Да. Помочь надо, чтобы успели до леса добежать.
   Не вопрос, -- приготовилась к бою.
   Машина вот уже и мотоциклы.
   -- Ближе подпускайте...
   Немцы остановились, начали выпрыгивать из машины.
   Цепью будут окружать, -- поняла. Того допустить нельзя и дала очередь по прыгавшим из кузова.
   Бой завязался, чертям было тошно.
   Позицию их быстро распознали и дали из всех стволов, только щепки от забора и тополя полетели. Лена в сторону откатилась, гранату кинула. Мотоцикл, за которым сидели автоматчики, снесло, а и ее пулей откинуло. Схватила все-таки, -- поморщилась, прижимая к плечу руку. Хрен на нее!!
   Дала очередь по поднявшимся немцам. Те цепь все же развернули, первая граната, что кинули, убила мужчину справа. Паренек в палисаднике заглох - там вовсе все порезано очередями было - окна выбиты, забор скощен, от сирени - воспоминания.
   Но десять минут они форы жителям деревни все-таки дали - только это ее и радовало.
   Обойму перезарядила, дала очередь, пригибая эсэсовцев.
   Мужчина слева методично их, одного за одним укладывал, но патронов пшик остался. Ленка обрез убитого подобрала. Ему кинула, и опять немцев косить, за тополь спрятавшись, а автомат заглох - кончился боезапас.
   Лицо отерла, гранату сжала - ну, что? Отбегалась, Елена Владимировна?
   Только размахнулась из-за дерева выглянув, как грохнуло за спиной. Лена не поняла, что случилось. Видела, как подкинуло двоих от ее гранаты, а словно в замедленной съемке. Тяжело стало, что-то врезалось под ребра, в спину, грудь, в голову и, словно воздуха лишило.
   Она пару секунд стояла, пытаясь со слабостью совладать, вздохнуть и, отлетела в сторону, от взрыва еще одной гранаты.
  
   Первое что получил Перемыст - удар кулаком в лицо. Его отбросило не столько от силы удара, сколько от неожиданности. На Антона прыгнул мужчина и уже занес руку, чтобы опять ударить и Антон заорал, как укушенный:
   -- От Пчелы я!!!
   Рука замерла в неприятной близости от физиономии.
   Мужчина рывком поднял его и вжал в ствол сосны.
   -- Повтори.
   -- От Пчелы. Она в Ивановичах! -- затараторил. -- Туда немцы пошли! СС! Сожгут деревню на хрен!
   Дежурный сообразил, что Ленка просто так да еще полицаю, место расположения отряда не выдаст, да и весть полицай выдал из ряда вон. Петр пихнул того в сторону отряда:
   -- Бегом, -- ринулся вперед.
   Минут через десять, мигом собравшись, в сторону деревни выдвинулись отделения Тагира, Дрозда, Прохора Захаровича. Перемыст получив автомат, бежал с ними, по дороге муторно и путано пытаясь что-то объяснить лейтенанту. Тот сразу его признал, и чуть не убил за полицейскую форму. Но магическое: от Пчелы, спасло лицо Антона от потрясений, а самого от пули, которую Саня, да и не только он, легко бы пустили в грудь предателя.
   Однако дело оборачивалось так, что до биографических подробностей Перемыста стало всем ровно. Отряд боялся не успеть, и бежал, что есть мочи.
  
   Уже на подходе к деревне поняли - поздно. Остановились на пригорке, как на преграду наткнулись - внизу, как на ладони лежала не деревня - пожарище. Догорали последние дома. Тополя - исполины как колья натыканные шли вдоль того места, где недавно была центральная улица Ивановичей.
   У многих крик в горле застрял от увиденного, лица, что головешки черными сделались.
   Тагир приказал окружить пепелище, часть бойцов послали по лесам за древней, искать жителей. Надежда, что кто-то жив, еще теплилась.
   Сашка первым к деревне рванул. Невозможно было поверить в то, что видели глаза.
   -- Не могли они людей сжечь! -- а сам себе не верил. Знал - могли!
   Сашок рядом оглядывался и приметил странное в конце тополиной аллеи, рванул и как споткнулся: к четырем тополям были прибиты за руки трупы. Мужчины, обгоревшие - видно. Здесь пожар больше всех бушевал. Дальше мальчишка совсем и...
   Сашок отступил, головой закачал: нет, ребята, нет...
   И наткнулся на Тагира. Тот стоял и смотрел, как и он на прибитую через ладони девушку, и как оглох, ослеп. Потерялся. Ребята подходили. Точно так же замирали, не в силах ни двинуться, ни слова сказать.
   Сашка увидел странное сборище возле деревьев и подошел. Протолкался, желая понять, что там такое... и ворот гимнастерки рванул. Сердце как в тиски сжало, крик в горле встал.
   Тагир плечо ему сжал и шагнул к телу первым. Смотреть на окровавленное лицо не мог, тронуть боялся и все тянул штырь из ладоней девушки, сжимая зубы. И вдруг стон. Слабый, еле слышный. Он замер, подхватив Пчелу.
   -- Жива, -- дрогнули губы. Взгляд в серого от горя Дрозда. Того как обухом по голове дали, подталкивая. В голове помутилось - вцепился в штырь, вытаскивая из дерева, а тот крепко вбит, держит за руки. На силу вырвали с товарищами. Ленка на руки ему упала.
   Он ее на траву положил, боясь раны потревожить, оглядел. Лицо от крови оттер и увидел в ране над виском осколок. Пальцы дрожащие на шею положил, пульс проверяя - бьется.
   -- Суки... ну, суки, -- выдал побелевшими губами. Перемыст осколок из раны пальцами выдернул, зажал ее, кровь останавливая:
   -- Бинт давай, -- процедил в лицо лейтенанту.
   Тагир подал. Голову перевязали, грудь трогать страшно было. Вся левая сторона ребер в дырках от осколков.
   -- К Яну надо, -- тяжело посмотрел на товарища.
   -- Ежу ясно, -- буркнул тот. Говорить вообще не хотелось, не о чем.
   Партизаны сняли остальных с тополей и положили на траву в ряд. Прибежал Петя, сообщил, что большинство иванцевских в лесу сховались, девка какая-то шалапутная всех сбаламутила.
   Дрозд зажмурился: "шалапутная"? Она их спасла, а ее вон как назвали...
   Перетянул ей раны, всех отодвинув и, на руки поднял: не отдаст.
  
   Так и донес сам не останавливаясь, не понимая, есть кто рядом, идет ли с ним, за ним.
   И не чувствовал ничего: ни усталости, ни тяжести. Только во что в душе, что в сердце, словно пеплом тем завесило. Мрак на душе, а в нем ярость клокочет такая, что вырвалась бы - небесам тошно стало.
   Молча мимо поста прошел, по расположению отряда. Ногой в госпиталь дверь толкнул, не заметив, как застыла, рот прикрыла от ужаса, Надя.
   Положил Лену осторожно на лежак, что операционным столом Яну служил и тяжело уставился на мужчину. Тот как стоял, так и застыл, взгляд растерянный и потерянный.
   -- Откуда? -- прошептал, шагнув к телу, ладонь в руку взял - раны на ней странные.
   -- К тополю прибили! -- бросил Сашка зло, лицо такое, что и понимать не надо - не в себе мужчина. -- Осколочных море.
   Осел на табурет, голову опустил - холодно отчего-то стало и тоскливо, так бы и утопился.
   И тут командира заметил. Георгий Иванович стоя у ног Лены и смотрел на нее, потом медленно перевел взгляд на врача:
   -- Сделай что-нибудь. Сделай все, чтобы жила.
   -- Я не Бог, -- бросил тот глухо.
   -- Так стань им!! -- закричал Сашка.
   Янек помолчал и вдруг заорал в ответ:
   -- Так убирайтесь оба!! Надя?!! Готовь к операции!!
   Командира и Дрозда смыло. Последний вообще не предполагал, что Вспалевский кричать умеет, да и Георгий Иванович видимо тоже получил потрясение от рыка всегда спокойного, даже медлительного, интеллигентного доктора.
   Командир ушел помогать распределять беженцев из Ивановичей, принимать доклад от Тагира, а Сашка осел на лавку у избы и приготовился ждать. Взгляд бешенный, ненормальный. Мужики подходили, желая узнать чего там и как, но натыкались на его взгляд и молча уходили. Прохор Захарыч же сел рядом, понимая, что творится с мужчиной, закурил и ему протянул. Санька взял, затянулся и закашлялся до слез. Но были ли эти слезы от крепости табака, Прохор Захарыч сомневался.
  
   Надя плакала, подавая Янеку инструмент. Врач методично вытаскивал осколки, но понимал, что все не достать - нужна более серьезная операция, а ни сил у Лены, ни медикаментов, ни возможности сделать это в полевых условиях - у него нет.
   Он бы хотел выйти и сказать Дрозду и ребятам: будет жить.
   Но как специалист знал - шансов, что выживет мало.
   -- Перестань плакать, -- попросил девушку, перетягивая Лене раны.
   Надя всхлипнула, обмывая рану на голове, лицо.
   Такая красивая, молодая... - Ян качнул головой. Зашил рану на голове. Обработал, перевязал и перенес Пчелу в закуток за занавеску, на приготовленную Мариной постель. Теперь ждать - ничего иного не остается. Организм молодой, только слишком измотанный и ослабленный. Но он бы сделал ставку на силу Духа.
   -- Ты должна жить. Слышишь? -- прошептал ей в лицо, обескровленное до такой степени, что кожа казалась прозрачной.
   Лена не услышала его да и не могла. Она так и не пришла в сознание.
   -- Там Александр сидит, не уходит. Вас ждет, -- сообщила Надя, заглянув за занавеску. И вздохнула. -- Я посижу с ней, Ян Владиславович. Если что, сразу позову.
   -- Пить не давай, нельзя пока.
   Вышел. Постоял у дверей и шагнул на улицу.
   Прохор тут же сдвинулся, уступая место на лавке доктору, Саша даже не пошевелился. Страшно ему было, что скажет сейчас Вспалевский, что Лена умерла.
   -- Жива, -- бросил тот и покосился на Прохора. -- Закурить дай.
   -- Ты вроде не курил.
   -- А сейчас курю, -- отрезал. Получил самокрутку и неумело затянулся под пристальным взглядом Дроздова:
   -- Не тяни, а? -- попросил тот глухо.
   -- Хорошего мало. Пять осколков извлек, но два слишком глубоко застряли. Без ассистентов, инструмента нужного и медикаментов их извлекать - убийственно.
   -- С осколками ходить будет?
   Ян помолчал, вглядываясь в темноту ночного леса.
   -- Если выживет, -- сказал тихо.
   Сашка застонал, голову ладонью огладил и свесил: выживи, а? Выживи, Леночка!
  
   Грань между жизнью и смертью оказалась слишком тонкой, до потрясения этим несправедливым фактом. Прошел месяц, а девушка так и оставалась на границе меж миром живых и мертвых. Они путались в голове, выдавая желаемое за действительное, действительное за желаемое. Лицо Нади медсестры, сливалось с лицом убитой еще двадцать второго июня сорок первого подружкой, превращалось в лицо Пелагеи, что кормила ее картошкой, оборачивалось Зосей, которая гневно обвиняла ее, удаляясь на грузовике, полном немецких солдат.
   Лене виделся то Янек, то отец, которого она видела плоским, как на снимке, то Перемыст, но в гражданской одежде, а не полицейской форме, то виделся Игорь. Он шел к ней из темноты на свет, чуть покачивая одной рукой, другую держа в кармане. Сапоги скрипели и блестели, и менялись вместе с формой брата. Она превращалась из советской в немецкую, и в руке у него был пистолет. Он вскидывал его и Лена видела, как медленно, тараня густой как мед воздух, смертоностный металл стремится к неизвестному парню, как вонзается ему в грудь, как тот нелепо вскидывая руками падает, падает, падает...
   Она кричала брату: остановись.
   Кричала парню: беги.
   И слышала в ответ жалкий, жаркий шепот и верила, что это Коля вернулся, но видела сквозь туман и пелену отчего -то Сашу.
   -- Коля? Коля...
   Шептала, не осознавая того.
   Саша держал ее ладонь в своих руках и боялся смотреть в глаза, что звали не его.
   -- Кто такой Коля? -- спросил Ян.
   -- Мой друг. Погиб в первые дни войны.
   -- Их что -то связывало?
   -- Сложно объяснить, -- сказал нехотя.
   -- Она еще Игоря зовет, почему-то просит остановиться.
   -- Игорь? Брат. Скажи, Ян, она вообще придет в себя?
   -- Тяжелейшее ранение, Саша, что ты хотел?
   -- Я? -- мужчина невесело усмехнулся. -- Я бы многое что хотел. Изменить.
   И развернулся к доктору, с прищуром уставился на него:
   -- Командир говорит, у соседнего отряда есть аэродром. Если самолет с Большой Земли сядет, раненых можно будет отправить в госпиталь.
   -- Исключено, -- качнул головой Ян. -- Она не доедет до аэродрома, и ты это понимаешь, так же как и я, как командир. Поэтому со мной он даже не обсуждал эту тему.
   В закуток заглянул Перемыст. Встретил тяжелый взгляд Саши, вздохнул и молча хлопнув на табурет у кровати Лены яблоко, испарился.
   -- Часто ходит? -- кивнул на качнувшиеся занавески Дрозд.
   -- Да. Все навещают.
   -- Полицай!
   -- Не шипи. Попал парень в оборот, я сам в плену был, знаю, что за сахар.
   -- Но служить полицаем не пошел.
   -- Может, не успел.
   -- Не наговаривай. Ты другой.
   -- Мы все неодинаковы. И не за то, что Антон в полицаи подался, ты злишься на него - за то, что с Леной случилось.
   -- И за то, что жив тогда остался, а Коля...
   И подумалось, а если Санин тоже, как Антон всего лишь контужен был и попал в плен?
   И даже холодно от этой мысли стало. Хотя Перемыст клялся, что один в живых остался, но как ему верить?
   Страшно было и вина давила: куда не кинь, везде Дроздов облажался.
   Ян вышел, видя, как поник мужчина. В чужой душе ковырять не хотелось, всем сейчас тошно было.
   Немцы теснили, по деревням волна террора прошлась, стирая с лица земли вслед Ивановичам другие села. Только не находился больше Перемыста, который знал о готовящейся операции и предупредил бы, как не находилось Пчелы и тех троих безымянных, что похоронили на пригорке, лицом к сожженной деревушке, которые своей жизнью прикрыли жизни своих соотечественников.
  
   Лена приходила в себя трудно, тяжело. Она словно заставляла себя жить. Но никак не могла понять зачем. В голове все путалось и мешало ориентирам.
   В начале июля она начала подниматься. Ребята радовались, но Саша больше всех. Ведь именно он помогал ей выйти на улицу, придерживал и обнимал крепко и нежно. Она так и называла его Николаем, а он не противился. Ему было все равно кем быть, хоть и больно понимать, что Лена не в себе. Но главное встала. Окрепнет и все будет хорошо.
   В это он свято верил.
   И каждый день уходил с группами то подрывников, то разведчиков, чтобы убивать фашистов, взрывать поезда, крушить рельсы, выбивать немцев из сел вокруг. Выплеснуть ту ярость, которой было тесно в душе.
   Июль был жарким. На фронте шла Сталинградская операция, немцы рвались к Кавказу, войска Юго-Западного и Брянского фронта отступали, опять откатились на сотню километров, Ленинград оставался в блокаде.
   В тылу врага шли не только систематические диверсии в помощь фронту, но и, образование и укрепление партизанских краев. Зверства фашистов переполнили чашу терпения народа.
  
   Лена у костра сидела, спиной к сосне прислонившись, ребят слушала и все пыталась хоть строчку написать Наденьке.
   Саша вчера сообщил, что у соседей аэродром есть, самолет с Большой Земли приходит, можно письма передать. По территории отряда даже фотокорреспондент шатался. В отряде его от соседей приняли, ущелкал всех. И Лена попалась - как сидела у сосны в попытке письмо написать, так и заснял. Были б силы, сказала бы она ему много "доброго".
   Все спешно листы бумаги искали, записки и письма писали, а у девушки не шло.
   Вывела:
   "Любимая моя сестренка, Наденька! Здравствуй!
   Я тебя очень люблю".
   И все, не идет дальше.
   Антон картофелину из углей достал, почистил, Лене протянул:
   -- Завязывай эпистолярием заниматься. Жуй. Тебе надо.
   Она улыбнулась ему: славный.
   Тот в глаза заглянул, что-то непонравившееся увидел:
   -- Давай-ка я тебе до Яна дойти помогу.
   -- Нет. Письмо надо... дописать. Я же как тогда так и ...
   Тяжело говорить, в легких как кол сидит и у сердца заканчивается. Больно, и слабость до пота. Но нужно держать себя в руках, подняться нужно. Не убили, значит дальше ей убивать надо.
   Послюнявила карандаш, вывела через силу "как ты?" - руки не слушались, как чужие с того дня. И раны паршивые, затянулись, но выглядят жутко, и болят. Болят, пальцы то крючит, то сводит.
   -- Давай-ка, курица лапой, -- отобрал бумагу и карандаш Антон. -- Диктуй чего писать. Нет, ну ты глянь, что нацарапала! Это же шифровка, азбука Морзе! Кто разберет-то?
   -- Ты чего шумишь? -- Саша нарисовался. Кончилась опека Перемыста.
   Согнал его от места рядом с Леной, письмо забрал, прочел, смял. Достал бумагу из нагрудного кармана, планшет под нее положил:
   -- Пишем: "Здравствуйте дорогие мои, любимые Надя и Игорь".
   -- Нет! -- вырвалось у Лены и вдруг дурно стало, обнесло голову. Рукой ворот рванула: душно, а перед глазами звездочки крутятся.
   Дрозд испугался, к себе ее прижал, придерживая и, на Перемыста глянул:
   -- Давно здесь сидит?
   -- Ну, час.
   -- "Ну, час"! Ей лежать надо!
   Откинул все к чертям, девушку на руку поднял, понес в госпиталь под присмотр Нади, Марины да Яна.
   Лену мутило, но одно сквозь марево плывущее перед глазами всплывало:
   -- Не надо... про Игоря, -- прошептала. -- Людей он... расстреливает.
   Дрозд встал как вкопанный, на Пчелу с сожалением и пониманием посмотрел:
   -- Давно знаешь?
   -- Да, -- сглотнула слюну и ворот оттянула, чтобы воздуха больше было. -- Тогда еще.
   -- Это он тебя тогда отделал? -- похолодел.
   Лена глаза закрыла, ткнулась лбом ему в шею и молчок - сил нет.
   Саня зубами скрипнул: живут же гниды, по земле ходят...
   -- Поэтому ты столько времени молчала, -- прошептал, сообразив. -- Ничего Леночка, ничего. И с этим справимся.
   Донес до госпиталя, новость обдумывая и все поверить не мог - чтобы Игорь ее, людей стрелял? Не-ет, не то здесь что-то. Не иначе задание какое-то иначе, зачем он вообще здесь появился, каким образом?
   Но понятно, слова о своих предположениях Лене не сказал - не время. Заметил уже - волноваться начинает, плохо ей становится.
   -- Бумагу дай, пожалуйста, -- попросила она его, когда уже на постель положил.
   -- Не сможешь писать.
   -- Смогу. Дай.
   -- Ладно.
   И что он мягкий с ней такой? -- вздохнул.
   -- Принесу сейчас.
  
   Глава 20
  
   Его рота вторую неделю стояла на оборонительном рубеже. Немцы то выбивали войска из поселка, то отступали сами. Это "перетягивание каната" значительно достало всех.
   Санин смотрел в небо - прохудилось что ли? И его замучила эта беготня, туда- сюда в которой лишь теряются жизни.
   И поежился -- прохладно.
   В развалинах было действительно прохладно, голые стены из изрытого пулями и осколками кирпича вытягивали быстро тепло из тела. Ничего, переживет. Главное радисткам в соседней комнате, почти не пострадавшей на удивление, тепло и уютно. Да и что переживать из-за отсутствие комфорта, если вдруг завтра опять придется уходить? Укрытие от проливного дождя есть, связь работает - остальное неважно.
   Из завесы дождя вынырнул Миша с котелком:
   -- Вот, товарищ капитан, горячее! Полевая кухня поспела! Поешьте!
   -- Да, мать твою, парень, я тебя, о чем просил?
   -- Так наладили связь-то с Грызовым! Наладили!
   -- Клава?! -- развернулся к связистке. -- Где связь?
   Та растерянно пожала плечами.
   -- Ну? Что ты мне здесь по ушам ездишь?!
   Михаил сунул капитану котелок и рванул обратно под дождь. Николай девушке кашу отдал:
   -- Ешь. И связь, Клавдия, связь!
   Жахнуло где-то рядом. Песок сыпнул на головы. Девушка пригнулась невольно, а Коля в проем выглянул: зенитки бьют. Значит все-таки прорвались опять где-то гады. И Грызова черти где-то носят, не добьешься ничего!
   Тут и он вынырнул, чуть с ног не сбил. Отряхнулся, скидывая каску и бросил:
   -- К востоку группируются, гниды. Самоходки грязь месят, батальон на подходе.
   -- Откуда взял?
   -- Так "язык"!
   -- А где он, где?! Я что докладывать должен?! Мол, лейтенант Грызов самый умный в роте лично мне сказал, что двигаются немцы, атаки жди?!
   -- Убили "языка", снайпер сука лупит, засечь не можем!
   Николай выругался, грязно, пространно. Автомат взял, каску на голову одел и Клаве бросил:
   -- Докладывай под мою ответственность. А про меня скажи - в бою! Все!
   И рванул с Грызовым под дождь.
   В восточной части города в развалинах бойцы засели, ждали команды. Капитан лейтенантов собрал, бросил:
   -- Короче, братья славяне, или уходим или до последнего стоим?
   -- Стоим, -- пробурчали те.
   -- Тогда стоим! До последнего! Это немец драпать должен, а не мы! Не сорок первый, мать вашу! Ни одной улицы, ни одного дома ему! Задача ясна?!
   -- Так точно.
   -- Разошлись по местам! Приготовились к бою!
   Минут тридцать прошло, дождь как по заказу закончился и, первые залпы грянули, первые автоматные очереди. Одну цепь, вторую отбили, а немец лез и лез.
   -- Какой там батальон, Федя?! -- отстреливаясь, заорал Санин. -- Бригада, не меньше! Ты кого взял-то?!
   -- Кто попался того и взял, -- огрызнулся Грызов. И пригнулся - чиркнуло у проема разбитого окна.
   -- Танки!! -- закричал кто-то.
   -- Стоим!! -- рявкнул в ответ капитан.
   Сплюнул попавший в рот от разрыва снаряда песок, сунул гранаты за ремень и огляделся. Махнул двум бойцам с минометом, указав наверх, и сам двинулся на второй этаж, подтянувшись за остов лестницы. Сверху позиция лучше, хватило бы боезапаса.
   -- "Самоходки", мать твою, Федя, -- проворчал, выглянув и заметив поднимающиеся по пригорку "пантеры".
   К нему, запинаясь о битый кирпич и пыхтя от тяжести гранатомета, Михаил прибежал. Пригнулся, застегивая каску.
   -- Ты, что здесь?! -- рявкнул Санин, отстреливая сверху всех кто на мушку попал.
   -- Из штаба сообщили, рота Капрухина на подходе! Сказали - держать поселок всеми силами, а они помогут! -- бодро доложил парень. Грохнулся на камни, пристраивая гранатомет. -- Я вот мал-мал прихватил!
   -- Откуда?! -- перекрывая грохот от разрыва снарядов, прокричал капитан.
   -- Так трофей!! Святое дело, товарищ капитан!!
   -- Раз святое... слева бей, Мишка!! Вот за тополем сука притаился!! Резвей!!
   Танк разворачивал дуло, поднимая его. Еще немного и жахнет прямой наводкой.
   -- Уходи!! -- заорал ординарцу и, к снесенной взрывом углу здания кинулся, метнул гранату. Она полетела вместе со снарядом. Танк заглох, но и точка на втором этаже тоже. Взрывной волной снесло стену за спиной Санина, осколки ударили ему в спину, и он не устоял, рухнул от боли и оглушающего звона в ушах.
   "Мишка!" -- вспомнилось и вырвало из одуряющего тумана. Поднялся и, шатаясь от тяжести автомата, которую никогда не замечал, доплелся до парня. Тот у уцелевшей стены сидел, головой мотал, весь в известке, пыли:
   -- Живой, -- хмыкнул Санин, на колени осел. -- Гранатомет, Миша!
   -- Щас...щщааас
   Засуетился парнишка, перевернулся, отряхнул оружие от слома кирпичей и пыли, начал стрелять. Николай все пытался автомат поднять, в сторону немцев направить, и совладать не мог - тянуло его назад и все тут. Дал очередь в белый свет как в копеечку и рухнул на спину - тяжело, холодно. Свернуло от кашля, на губах солоно и горько.
   -- Товарищ капитан! Товарищ капитан!! -- заметив, что тот ранен, закричал ординарец. Склонился, каску придерживая - а зачем? "Контузило парня" -- подумал Коля и вдруг улыбнулся: "а ведь тридцатое сегодня... июня... Леночка..."
   -- К миномету, -- приказал непослушными губами, язык еле ворочался.
   -- Да вы же!... Да как же!
   -- К миномету!! -- рыкнул и потерял сознание.
  
   Как сквозь вату он слышал бряканье, словно капли падали на дно железного ведра, и странные приказы, деловитые, отстраненные:
   -- Корнцанг. Тампон!
   Бряк.
   -- Тампон. Зажим.
   Бряк.
   Что это? -- попытался открыть глаза.
   -- В себя приходит.
   -- Я почти закончил.
   -- Куда его?
   -- В седьмую. Следующий, Валя!
   Николая куда-то повезли или понесли, а может, плыл? Не понимал.
   В палате уже сообрази, что вроде бы в госпитале и спросил соседа хриплым шепотом:
   -- Ребята живы? Отстояли?
   -- Может, и отстояли браток. Отдохни.
   Коля закрыл глаза и забылся тревожным, больным сном.
  
   Неудобно лицом в подушку, а повернуться сил нет, только шевельнись - от боли скрючивает, горит спина. Коля зубами скрипел, дурея от боли и неудобства.
   -- Мне бы на спину перевернуться, сестричка.
   -- Нельзя, доктор шесть осколков из вас вытащил!
   -- Плевать сколько, помоги, -- прохрипел - плыла она у него перед глазами.
   Девушка лоб потрогала - горячий.
  
   В жару, в мареве огня, ему казалось, он пробирается к своим, но проберется ли, пробьются ли они? Не один, рота за ним из убитых, но живых еще там, в памяти. Он выведет, должен.
   -- Миша, к миномету!... Стоим, славяне!... Стоим, стоим!... Ни пяди им... Рота, в атаку!... Лейтенант, самоходки сзади!... Гранаты, гранаты давайте!... Леночка?... Леночка, уходи!!
   -- Ишь как его, -- вздохнул пожилой мужчина.
   -- Выкарабкается, здоровый парень, -- с надсадой сказал капитан с соседней от Николая койки. Грудь вся спелената была - сам еле дышал, шевельнуться боялся.
   Палата битком была и еще привозили. Койку санитары в угол запихнули, заправили, следом на нее лейтенанта положили - лицо в бинтах, рука "вертолетом".
   -- Жарко видать, -- протянул опять пожилой.
   -- А ты тут парься! -- взбил подушку кулаком молодой мужчина с усиками.
   -- Да куда тебе, Марк, воевать без ноги-то? Комиссуют, ясно.
   -- А ты Савва не каркай, я хоть без ноги, но с руками!
   -- Ай, -- отмахнулся мужчина. Хуже нет старикам смотреть, как умирают или калечатся молодые.
   -- Лучше б тебя комиссовали!
   -- Лучше, -- кивнул. -- Вместо их под пули, -- кивнул на прибывших. -- А не здесь сидеть дурнем стоеросовым! Вот пойду с утра полковнику жаловаться! Не по справедливости делают! Чего держат ироды? Там, понимаешь, бои насмерть, а ты тут бока отлеживай! Совесть-то есть у их?!
   И затих. В палате лишь жужжание мухи было слышно, стоны да выкрики капитана.
   В бой Санин шел и никак из него выйти не мог.
   Горели раны, горела душа, и земля горела.
  
   Первое что увидел из пожарища вынырнув - женскую, нежную ручку, на его руку положенную.
   -- Леночка, -- прошептал, улыбнувшись слабо, но светло.
   Мила зажмурилась: Господи, даже в бреду мертвая мучает! Да когда же она его отпустит, ведьма?!
   -- Я это, Мила, -- в лицо заглянула.
   Санин слепо уставился на нее: какая Мила?
   И глаза закрыл, заснул глубоко, но спокойно, впервые за неделю.
   А девушка еще долго сидела у его постели, подавленная и раздавленная.
   Если б он знал, что она пережила, когда узнала, что его ранило. Если б знал, что ей стоило вырваться и в госпиталь к нему приехать. Что она передумала пока ехала, как водителя подгоняла. Здесь пробивалась, по всем палатам и двум этажам искала.
   -- Мила Ивановна! -- заглянул в палату недовольный водитель. -- Ехать надо.
   -- Сейчас.
   Бросила прощальный взгляд на Николая, и, наплевав на десять пар внимательных глаз лежащих в палате мужчин, погладила по голове, поцеловала в лоб:
   -- Выздоравливай.
   И вышла, гордо расправив плечи.
   -- Ой, ей, -- протянул Савва, как только дверь закрылась.
   -- Да уж. Ходок капитан-то, -- хрюкнул Сергей и смолк. Одно слово, движение и грудь будто разрывают. Ну, тьфу ж ты!
   -- Оно хорошо, когда с женской лаской-то, -- вздохнул Марк. -- А я вот не знаю, как моя встретит. Заявлюсь колченогий...
   И рукой глаза накрыл: тошно.
   -- Ничего. Любит - примет. Ты ж без ноги, а не без этого самого, -- хмыкнул Савва.
   Марка сурово глянул на него:
   -- Язык без костей у тебя, смотрю.
   -- А чего? Бабе оно с ногой или без, не главное.
   Сергей хрюкнул, смешно было, а смеяться больно.
   -- Молкните, а? -- просипел.
   -- А что? Разговор жизненный, очень даже важный. Он же вон тетерка супротив меня. Ты меня Марк Авдеевич слушай. Я со своей Акулиной Матвеевной в аккурат через месяц, как двадцать пять годов прожил - стукнуло бы! О! -- палец выставил. -- Срок!
   -- Да столько не живут, дед, -- перестал читать газету молоденький лейтенант.
   -- А ты вообще, сопля, молчи. У тя и девки-то, поди, отродясь не было, -- отмахнулся, укладываясь удобнее, чтобы Марка видно было.
   -- Ну, батя, -- укоризненно качнул головой Леня и опять в газету уткнулся. -- Вы лучше сюда слушайте: "Трудности и потери на железнодорожном транспорте велики. Только за 41 год, мы потеряли более 41% за счет оккупированных территорий."
   -- Да пошел ты со своим транспортом! -- рыкнул Закир. -- Вы поспать дадите или нет?!
   Обожженного танкиста - чеченца все в палате побаивались, суровый мужик был. Потому дружно затихли.
  
   Госпиталь на Колю тоску навевал. Чувствовал здесь себя неуютно, непривычно. Не было грохота разрывов, свиста пуль, криков, и от этого и спалось-то тревожно Раз как-то в коридоре у сестрички бикс упал, грохнулся, так Коля вздрогнул, а молоденький солдатик на полу растянулся, думая - бомбежка. Раненные гоготнули, а Николай руку ему подал, бросил в ответ на смущенный взгляд:
   -- Бывает, браток.
   Все они войной контуженые и иной жизни уже не понимают.
   Поэтому, наверное, и раздражало его все: запах хлорки, нашатыря, йода, а не пороха, гари, пыли. Белые чистые простыни, одеяло, а не шинель, покой и тишина, размеренный режим, сон до упора и сытная пища, а не когда, что и как придется.
   Бесило бездействие, одуревал просто от него, от тишины глох.
   Бродить без толку по палате или в госпитальном парке, глядя на выщебленные пулями гипсовые фигурки пионеров, не хотелось. Тупо пить и ухлестывать за симпатичными медсестричками - тоже душа не лежала. Объяснять тому же Савве, что ж он молодой такой да бравый и не приударит - тем более.
   Но сильнее всего посещения Милы доставали, гостинцы ее: пироги да пирожки. Взгляды еще ее, улыбочки, "уси-пуси". Видеть ни ее, не их не мог. И в одно из посещений не сдержался:
   -- Заканчивай, не приезжай больше, -- оборвал грубо, поднялся с трудом и на выход поковылял. Мила так и осталась с пирожками седеть в обнимку, и ресницами хлопать.
   -- Вы это, не сердитесь. Тяжко ему, раны оно ж болят, раздражают, -- попытался приободрить девушку Савва, видя, что та в слезы готова удариться.
   Осипова глянула на него, как в путь -дорогу послала. Пирожки на тумбочку положила и вышла. Губы от обиды тряслись.
   -- Хоть бы убило меня, что ли! -- всхлипнула, бухнув дверцей "полуторки".
   -- Вы чего такое городите, товарищ лейтенант? -- обалдел водитель.
   -- Поехали! -- бросила зло и, насупилась, в окно уставилась.
   А Коля тем временем полковника медицинской службы поджидал.
   -- Товарищ полковник, -- пристал, как только он в коридоре появился. -- Может, выпишите меня уже? Здоров ведь!
   -- Отстань капитан! -- рявкнул врач, не сдержавшись. Достал! Раз тридцать уже спросил и столько же "нет" получил, но опять за свое! Только с того света, как говорится, вынули, а он уже на передовую собрался! -- Я тебя вообще комиссую!
   Санин даже отпрянул:
   -- Не имеете право, -- бросил глухо.
   -- Еще раз явишься и посмотрим, -- и бухнул дверью в свой кабинет. Коля понял, что лучше больше не нарываться. Поплелся на улицу, "стрельнул" у мужиков папиросу, закурил с тоски.
  
   К началу августа Санин уже выть готов был от тоски. Только и дел: процедуры, перевязки, обед, сон, поход на лавочку, покурить, с мужиками поболтать. От такого расписания любой сбрендит.
   Курил, хмурился, бодро пробегающих "больных" оглядывая - день выписки, мать их, а его опять послали. Еще неделю лежи!
   Рядом на скамейку Сергей пристроился, выползать на солнышко, наконец, начал. И шалым взглядом за юными медсестрами следить.
   -- Хорошенькие, -- протянул и закашлялся надсадно.
   -- Не курил бы ты, рано, -- посоветовал Коля.
   -- А чего здесь делать еще? С ума ж спрыгнуть можно, лежа на одном месте или воздух пиная.
   -- Это ты в точку, -- согласился мужчина. -- Самому выть уже от безделья хочется. На фронте бои не смолкают, ребята гибнут, а я как трутень, кальсоны о койку оттираю!
   -- Не жужжи. Тебя вон еле вытащили. Отдыхай пока, навоюемся.
   -- Да нет уж, в гробу отдохнем.
   -- Ну и шуточки у тебя, -- головой качнул.
   К лавке Закир прихрамывая топал, в руке что-то нес.
   -- На, -- сунул Санину треугольник. -- Почта пришла, а ты куришь.
   Коля глянул - сестренка.
   -- Валюшка, как отыскала? -- улыбнулся.
   -- Невеста? -- тут же заинтересовался Ишкерин.
   -- Сестра.
   -- Фото есть?
   -- Нет, брат, -- вздохнул.
   -- А у меня невеста дома, -- мечтательно протянул мужчина, голову запрокинул, будто на кроне тополиной ее увидеть ждал.
   -- Тебе лет-то сколько? -- немного удивился Сергей.
   -- Тридцать один.
   -- И только невеста появилась? -- хмыкнул. -- Запоздалый ты, однако.
   -- Эй? Что ты понимаешь? -- скривился Закир. -- Я может, всю жизнь ее ждал, ее искал. Аллах счастье дал - встретилась! Какая разница, слушай, сколько лет мне или ей?
   Коле нехорошо стало, лицо посерело: а он вот не ждал, а нашел - потерял...
   Покрутил конвертик:
   -- Женишься?
   -- Женюсь. Отпуск дадут, говорят. По ранению положено. Уеду в аул, свадьбу сыграем.
   -- Молодец, -- протянул, разглядывая ровный почерк сестренки. -- Выписали?
   -- Через два дня - все, -- заулыбался.
   Коля зубами скрипнул от зависти. Раскрыл треугольник, гоня хмарые мысли.
   Ну, вот и занятие: прочитать, перечитать, ответ написать.
  
   Через две недели Николая выписали. На передовую вернулся, как домой.
   Харченко с Семеновским чай пили, когда Санин ввалился.
   -- О, привет! -- протянул руку Валентин, пожал. -- Как оно? Смотрю, отдохнул - рожу квадратиком отъел. Ты глянь, Владимир Савельич.
   -- Так режим-с, Валентин Григорьевич, -- усмехнулся мужчина, доставая третью кружку для прибывшего. -- Каша, сон и медсестрички.
   -- Да ладно вам, -- улыбнулся Николай балагурам. Рад был их видеть, как мать родную. -- Не дай Бог вам.
   -- О! Эт точно, -- засмеялся Харченко. Фляжку достал, тряхнул. -- Со свиданием?
   -- Отчего нет?
   -- Дело, -- разлил спирт, выплеснув остатки чая из своей кружки на земляной пол.
   Коля выпил и, взгляд почувствовал - у рации Мила сидела.
   -- Пойду, -- сказал, поднимаясь. Сидеть с мужиками тут же расхотелось, в предчувствии, что влезет сейчас связистка, шпильки вставлять начнет. -- Как там у нас?
   -- Неспокойно, -- протянул, закуривая Семеновский. -- "Язык" нужен.
   Санин хмыкнул:
   -- Понял.
   -- На, бойцам отдашь. Свежая пресса, -- хлопнул на стол стопочку газет Семеновский. -- Полит просвещение.
   -- Ага.
   -- Не "ага", а дело политически важное! -- выставил палец. -- К наступлению готовимся, товарищ капитан. Читаем, потом прихожу - обсуждаем. А то знаю я вас, выдай - не читанные на самокрутки уйдут.
   Коля улыбнулся - есть такое. Сгреб газеты и пошел.
   Вот и вернулся.
  
   Глава 21
  
   Осень слякотная выдалась. Лена окрепла, в груди так и болело, но с этой болью она свыклась уже. Одно давило - бегает уже, а на задания не пускают. А ведь худо вокруг - немцы молодежь в Германию угонять выдумали, плакаты развесили яркие да зазывные. Перемыст принес один, с забора в деревне содрав, и долго матерился, показывая, что фрицы-паскуды повыдумывали.
   -- Вот как пить дать, обернется вся эта малява ярмом на шею. Фашисту верить, себя не уважать.
   -- А что, верят? -- покрутила плакатик девушка.
   -- По всякому, -- влез Петя Ржец. -- Кто-то думает, медом им в Германии помазано будет, завербовался. Кто-то, как девчата из нашего села, в разбег кинулись, Ганя с Симой у Матвея кантуются на заимке. Заходил - в отряд просятся.
   -- Как там дед Матвей?
   -- А чего ему? Места глухие, немец не суется, а полицаи - свои. Им на заимку вовсе соваться резону нет - чего не видели?
   -- Свои полицаи, ну надо же, -- скривилась.
   -- Между прочим, троих я знаю. В отряд хотят, а боятся. Ты б поговорила с командиром, -- зыркнул смущенно.
   -- Я? -- удивилась девушка. -- С какой радости?
   -- Я тоже их знаю, если ты о тех, что на болоте окопались, -- бросил Перемыст. -- Из местных, ребята. Пока в службе охраны были, в деревне сидели - одно название, что полицаи. А после их в полевую жандармерию отписали да нас по болотам ловить поставили. Ну, те и драпанули.
   -- И что, им орден за это?
   -- Ну, чего жалишься опять? Не Пчела - крапива прямо. Меня вон, как тогда оглушенного на поле повязали да в лагерь кинули, насмотрелся. Ни воды, ни еды, жара, потом холод, дождь, снег, колючка и тысячи полудохлых солдат. Вши вон с голодухи ели. Ты на голой земле спишь, а рядом труп, околел кто-то. Так и лежит. День лежит, два.
   -- Ты мне это к чему? -- тяжело посмотрела на него Лена.
   -- К тому, что подыхать, как скоту не больно хочется. Одно желание - выбраться за колючку подальше от трупов, вшей, смрада, голода и холода. Хитрость это, нормальное желание жить.
   -- Вот ты и...
   -- Вот я и ага! Холод, осень, маму, Бога. Околеть втупую и собака не спешит. К нам вон пришли: "кто служить немцу хочет"? Я не хочу, а вот жить хочу, и поквитаться тоже. И согласился. Вышел, отлежался, отъелся и вас искать. Хорошо, ты мне попалась, а вот пацанам на болоте никто не попался. На заборах-то не пишут, где партизаны, -- усмехнулся.
   -- Кому надо, находят, -- заметил Петя.
   -- Не всем везет. Кто-то пулю находит.
   -- Нам трусы не нужны.
   -- Причем тут трусы? -- поморщился Антон. -- Боятся, что в расход пустят за сам факт вступления в полицию. Меня вон тоже чуть не пригрели пулей. И до сих пор колете глаза. А я хуже вас воюю или может, трус?
   Парень молчал - нечего ответить.
   -- Нет, ну, чего замолк? Скажи - я трус? Может, подвел отряд? Может провокатор? Может...
   -- Да хватит тебе, -- поморщилась Лена. -- Завелся.
   Перемыст смолк, но, судя по взгляду, много что еще сказал бы.
   К костру Прохор подошел, прикурил от уголька, Антону кивнул: пошли.
   -- Захарыч, меня возьми, -- попросила Лена. -- Ну, что сижу, угли сторожу?
   Мужчина усмехнулся, оглядев ее и, согласился:
   -- Ладно, бедовая.
   Девушка вскочила: наконец-то дело!
   И двинулись втроем к отделению, Прохор по дороге Лене суть задания рассказал:
   -- Согнали, короче, немцы, молодых с деревень, в вагонах в тупике закрыли. Три дня стоят, сегодня их в Германию двинули.
   -- Задание: остановить состав, фашистов отправить к праотцам, детей по домам.
   -- Ну, по домам или куда - сами пусть решают. Намаялись, поди, уже, за три дня голодухи, впредь попасться не захотят.
   Бойцов подняли и к железнодорожному полотну пошли.
   Когда к насыпи вышли, Гена мины установил под рельсами. Ждать оставалось.
   -- А если дрезина пройдет? -- спросила Лена.
   -- Шел бы состав с техникой или военными частями, обязательно бы прошла, осторожен немец стал. А состав с рабами он беречь не станет.
   -- Тех, кто в вагонах не при взрыве, так в бою задеть может.
   -- Может, -- кивнул Прохор. -- Но выбор не велик, девонька.
   -- Это точно, -- вздохнула. Сползла по насыпи, в кустах затаилась. Перемыст рядом лег, растянулся, травинку в рот сунул, поглядывая на Лену.
   -- Чего? -- бровь выгнула.
   -- Так. Дрозд узнает, что на задание с нами ушла, уроет.
   -- Боишься?
   -- Нет. Понять все не могу, чего он как пес цепной. Нормальный мужик ведь был.
   -- Мы все когда-то нормальными были, -- нахмурилась девушка, взгляд отвела. Травинку сорвала, мять в пальцах начала в раздумьях. -- Хотя, если честно, мне и не вспомнить, какими мы были. Знаю, что были и все.
   -- А я помню, -- странно посмотрел на нее. -- Девчонка совсем была, а теперь...как волчиха матерая. А нутро все едино дитячье. Глаза у тебя были, -- головой покачал. Улыбаясь воспоминаниям. -- Утонуть в них можно было, пропасть наглухо. А сейчас смотришь и... тошно делается. Ты как в душу смотришь, а в ней за этот год, как сотня Ивановичей - пепел и зола. Перемолола нас судьбинушка, -- вздохнул. -- Несколько поколений да об колено войны, махом. Никогда прежними уже не стать.
   -- Война закончится - станем.
   -- Да? -- глянул на нее с сомнением и тоскливой насмешкой. -- Не бывает так. Мы в таком дерьме купаемся, и неизвестно сколько еще купаться будем, что если и выживем, не забудем. Если еще хоть год война продлится - въестся она в нас. И так все нутро уже ржой своей покрыла.
   -- Ничего. Наладится по-тихоньку. Ты станешь каким-нибудь очень уважаемым начальником, -- улыбнулась.
   -- Я? -- и хохотнул, перевернулся, на живот лег. -- Да, ну. Я ж урка, в полицаях вон был. А что с вами, зачтется, нет, хрен его знает. По справедливости должно, не предавал я, своих не стрелял. А как на деле - как следакам вашим ляжет.
   -- Вашим - нашим, ты как в чужой стране, Антон.
   -- А и в чужой. У меня отец-то, белогвардеец был, -- посмотрел на Лену: поняла?
   Та раньше б отодвинулась, а сейчас улыбнулась мужчине и призналась с грустью:
   -- А у меня брат - эсэсовский офицер.
   Перемыст крякнул от удивления:
   -- Брешешь.
   -- Между нами.
   -- Да понял... Брешешь.
   -- Самой бы кто сказал - не поверила.
   -- А дядька, тот, помнишь?
   -- Что дядька? Письмо ему отправила - ни слуху, ни духу. Добрался он тогда до своих или нет?... И сестре отправила, она, наверное, меня уже к убитым приписала, -- вздохнула. Лена представляла, как Надя переживала, как плакала, но все время думала, что Игорь рядом с ней, утешит. Да и легче вдвоем. А выходило - одна Наденька осталась. И о муже ей лучше не знать, не переживет того.
   Беспокоилась Лена за нее сильно.
   -- А меня мать уж года два, поди ты, как отпела, -- хмыкнул. -- Тот-то все думал, чего везучий: смерть не берет. Отпетых и не берет, они ж мертвыми числятся, на них разнарядки с небес не поступает. Может и ты, а? Видишь, как выныриваешь из всех передряг? -- пихнул ее с улыбкой.
   Лена рассмеялась:
   -- Может и так. Я все равно в эту ерунду не верю.
   -- А я верю, -- посерьезнел мужчина. -- Повторяй за мной...
   -- Зачем?
   -- Повтори. Иже еси на небеси, да осветится имя твое, да приидит царствие твое и на земле, как на небе...
   Лена презрительно фыркнула, но Перемыст все равно продолжил и, ей волей-неволей со своей памятью запомнить пришлось:
   -- ...Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам грехи наши, яко же и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, ибо твое есть царствие и сила и слава, ныне и присно и вовеки веков... Не фырчи, эта молитва не одну крещену душу выносила, а и не крещену тоже. Богу там все едино.
   -- Вот он и метет всех подряд, -- бросила зло.
   -- Тихо, -- прошло по цепи. Все шепотки и разговоры смолкли. Немного и послышался шум приближающегося состава.
   -- Ну, с Богом, -- перекрестился Антон. Лена лишь скривилась: ну чистый поп!
   -- Как оно вера-то с оружием? -- поддела.
   -- Самое то, -- заверил. -- "За веру, царя и Россию"!
   -- А в лоб?
   -- За Сталина не побегу на немцев, извини, -- выдал ехидно-презрительную усмешку и приготовился, чуть отполз от девушки.
   -- Контра ты, все-таки, -- проворчала, впрочем, без злости. "Царя" конечно, сильно покоробило, но за веру и Родину - в точку было.
   -- Урка я, комсомолочка, урка обыкновенная, -- подмигнул.
   Состав уже виден стал, прав был Прохор - без дрезины для проверки путей двинули.
   Погудел колесами по рельсам и, рвануло так, что уши заложило, заскрипело, залязгало. Встал паровоз, въехав первыми колесами в образовавшуюся яму.
   Немцы закричали, выстрелы начались. Полоснуло огнем по кустам, только голову пригнуть успели. Да без ответа не оставили. Стрекот, мат, вскрики.
   -- Пошла работа! -- весело погудел Перемыст. -- Ай, куда ты курва, под колеса, -- дал очередь по фашисту, что пытался скрыться за колесом вагона - срезал.
   -- На той стороне за насыпью еще засели!
   -- Вижу!
   Лена к вагону рванула, подпрыгнула на ступени, сберегая ноги от пуль, что вгрызлись в насыпь. Прижалась к доскам, осторожно выглянула - так и есть, толстяк какой-то палит, и к хвосту небольшого состава - вагонов десять, еще шесть фрицев за колесами позицию держат.
   Грохнула одиночным по толстяку, прямо в глаз, как только увидел ее.
   -- Живы там?! -- ногой в вагон бухнула. Тихо. Сомлели все?
   Кто-то из ребят уже к вагонам подлетел, сбивал прикладами замки, кто-то в хвосте фашистов дочищал. Ленка спрыгнула, помогла первый вагон открыть и понять ничего не успела - очередь полоснула, Перемыст только встать успел, собой девушку прикрыв - в грудь и получил. Ленка вниз и его под вагон от открывшегося огня.
   -- Минаметчик, падла, -- прохрипел Антон. Девушка рану ему зажала, бледная как смерть, губа тряслась от жалости и, взгляд молил: не умирай, а? Не умирай!!
   Вслух другое сказала:
   -- Докаркал, поп? -- само как-то вышло.
   -- А чего? -- прохрипел. -- Живой. Притчу, знаешь?
   Лена чуть не заревела: какая притча?! У тебя грудь пробита!! Ребят этот гад крошит!!
   А тот свое:
   -- Молился апостол Андрей: Господи, говорит... Посмотри сколько бед вокруг, сколько людей недужных, умом сирых... калек, нищих...несчастных... Почему не поможешь им?.. -- он говорил все тише и Лене приходилось клониться к нему все ближе. Перемыст схватил ее окровавленной рукой за ворот и прохрипел. -- И ответил Господь...чтобы помочь им... Я создал тебя!
   И обмяк, рука на насыпь упал, взгляд стеклянный в днище вагона уперся.
   Лена застыла. Накрыло ее горечью и болью от потери, осознание, что из-за нее мужчина погиб. И неверие в душе, хоть тормоши Антона и требуй: вставай! Не мог погибнуть, не мог!! Ведь только разговаривали, про полицаев на болоте, которые служить немцам больше не хотели!... И сквозь безумную тоску слова голосом Перемыста проникли: "чтобы помочь им, я создал тебя!"
   -- Я поняла, -- прошептала, погладив холодеющую щеку. -- Я все сделаю. За нас. За тебя. Прости меня...
   И развернулась, скользнула на спине глубже под вагон, дала очередь, разнося днище в щепки. Те полетели, вонзаясь в лицо, но миномет затих.
   Вынырнула - Петя с одной стороны вагона стоит, ждет, она с другой. Кивнули друг другу и развернувшись, с двух автоматов, очередью полоснули. Тихо. Парень влез:
   -- Все! Дохлые, суки!
   Миномет подлетевшим бойцам сунул, и ящик:
   -- Боеприпасы, братва!!
   -- Разобрали!! -- проорал Прохор.
   Лена с Косте Звирулько прикладом замок с другого вагона сбили, открыли, готовый выстрелить, а внутри людей как селедок в бочке. Смотрят молча, испуганно.
   -- Ну, что? В Германию или домой? -- спросил Костя, видя что те выйти не решаются. Услышали его и, как прорвало - пацаны, девчонки на насыпь ринулись, к партизанам, волной в разномастной одежде:
   -- Родненькие!! Ой, родненькие! -- заплакала молодуха в цветастом платке.
   -- В лес!! Вагоны, братцы, опростать!!
   Вагоны вскрывали и из них сыпала молодежь. Кто-то бежал в лес, кто-то к партизанам шел, подбирая оружия. А те ящики на себя взваливали, сколько могли в отряд понесли. Освобожденные присоединились - весь вагон вычистили, до последнего ящика подобрали.
   Ушли два отделения, в лес вернулись не меньше пяти. Молодняк, понятно, зелень, а все равно пополнение. "Боевые единицы", -- гордо плечи расправил Прохор. Но горд доставшимися по случаю боеприпасами был.
  
   Антона Перемыста, Павлика Ржева, Васю Капруна, погибших в том бою, похоронили недалеко от отряда, залп дали:
   -- Вечная память вам, братья.
   Саша плечо Лене рукой сжал: держись.
   -- Хороший мужик был.
   Та покосилась на него и к Пете подошла:
   -- Ты про парней на болоте говорил. Пошли к ним.
   У того чуть лицо вытянулось:
   -- Вступишься?
   -- Посмотрим. Пошли.
   -- Что так передумала?
   -- Долг у меня.
   Петя кивнул. Поплелся, за собой девушку увлекая:
   -- Хороший мужик Антон был, -- заметил грустно.
   Лене вспомнился Перемыст, как он на переправе в сорок первом ворчал, как на аэродроме дрался, как вылетела Пчела на него при облаве и чуть прикладом не убила. Как яблоки ей в госпиталь таскал, картошины у костра чистил и подавал...
   -- Не был, а есть, -- ответила глухо. -- Из мира ушел, а в душах и памяти остался. Потому жив, понял?!
   Парень серьезно посмотрел на нее и кивнул:
   -- Правильно.
  
   К ночи они трех доходяг с болот привели. Оборванные, голодные, испуганные, совсем сопливые еще мальчишки, жались друг к другу и обнимали винтовки под взглядами партизан.
   Командир оглядел их и на Лену уставился:
   -- Отвечаешь?
   -- Отвечаю.
   Так в отряде появились еще трое: Виктор Жабин, Валерий Ножкин и Олег Иванов. Все трое не родные, но попав в один призыв в апреле сорок первого, прошли вместе и бои с голыми руками и окружение, плен, издевательство немцев. Вместе и в вспомогательную полицию записались, став хиви, вместе и на болото, как случай подвернулся, ушли - и стали, как братья- близнецы, как нитки с иголочками.
   -- Подведете, лично расстреляю, -- заверила их Лена, когда мужчины разошлись, а "братья" так и остались стоять.
   -- Не подведем, -- заверил лопоухий Жабин, носом шмыгнув. Простыл на болоте. Осень. Ночи в октябре холодные.
  
   Глава 22
  
   -- Слышал, что твоя сорока в клюве принесла? -- спросил Николай у Сумятина.
   Тот ножом яблока кусок отрезал, пожевал, взгляда голодного с маневров товарищей не спуская. Тимофей тушенку вскрывал, Федор буханку хлеба деловито резал.
   -- Слышал?
   -- Ну? -- облизнулся: чего тянут? Чайник вон уже вскипел, Санин сахарок на стол положил. Пир же! Сто грамм бы еще...
   Капитан - артиллерист Тимохин, словно мысли прочел - фляжку на стол положил, подмигнул: живем, бродяги.
   -- Ну, другое дело, -- поерзал в предвкушении Ефим.
   -- Так чего там, "язык" Фимы наплел? -- спросил Шульгин.
   -- Немец к обороне готовится. Приказ по войскам дан - укрепляться, -- остановился у дивана Санин, сел.
   -- Значит, передышка.
   -- Ни хрена это не значит, -- лениво протянул Федор. -- Пошли есть, капитан, кушать подано.
   Мужики дружно на пищу налетели, спирт разлили. Коля на краюху хлеба кусок тушенки положил, отошел опять на диван сел:
   -- Значит это одно - окапываться будут, вгрызаться в землю, как жуки навозные. А нам их выкуривать потом.
   -- Сейчас бы жахнуть, -- кивнул согласно Шульгин.
   -- Жахнем, -- набил рот Тимохин. -- Нам вон пополнение идет.
   -- Это хорошо. Только сколько этого пополнения по землице костями рассеяно?
   Глянул на мужчину Ефим.
   Санин головой качнул:
   -- Год уже, второй. Кто бы мне сказал в сорок первом, что мы больше года воевать будем - в рожу б дал. Не поверил!... А выходит и не конец, год -то.
   -- Ничего, Николай Иванович, будет на нашей улице праздник, -- заверил Олег Тимохин. Развел руками в одной хлеба кусок, в другой кружка со спиртом. -- Ты глянь, какие тебе хоромы достались, барские! Радуйся! Пара дней передышки - тоже ведь счастье! На войне оно все в радость, мелочь каждая.
   Санин глянул на него тяжело: радость, ага. До тебя Егоров капитаном был. Убили. Тоже радовался. Буквально за час до смерти. А до него Ерсламов. И тоже радовался. Два дня. И Кабиров, и Юлий Савченко. Все радовались. А теперь в земле лежат.
   -- Хоромы, правда, знатные, -- кивнул Шульгин, уплетая тушенку. -- Расстарался ординарец твой.
   -- Ну, Михайло дока в плане капитану угодить, -- хохотнул Ефим. Сытый стал, довольный.
   -- Вопрос только, почему пустые оказались, -- сказал Николай тихо.
   Действительно, это было странно. Развалины, землянки, блиндажи - одно, но целый барак с вещами, чистыми уютными, обставленными комнатами и без единого человека - это непонятно. Удобно, да. В этой комнате он с Мишкой, за стеной связистки, за той комнатой еще комната, для отдыха девушкам. И душевая есть даже - богатство на войне.
   А людей, почему нет ни в одной из комнате?
   Непонятно. Не по себе Коле. Пища и та в горло не идет от худых мыслей.
   Газету взял, просматривать начал.
   -- Так... угнали их, -- решился слово вставить парень.
   Мужики дружно жевать перестали, тяжело уставились на него. У Николая скулы свело:
   -- Всех?
   -- Всех, -- протянул робея.
   Санин вздохнул, страницу газеты перевернул, матерясь про себя.
   И замер, зажмурился, подумав, что мерещиться ерунда, контузия видно старая сказывается. Глаза открыл - нет, вот она: фотография девушки на второй полосе. Сидит у сосны молодая и красивая, с лицом суровым, на плечи телогрейка накинута, на ноге лист бумаги, словно письмо писать собралась. И подпись внизу: "Советские партизаны в минуты затишья".
   Санин газету отложил, волосами тряхнул, затылок огладил. Посидел и схватил опять газету, развернул, лишне убирая и к окну.
   -- Ты чего там, Коля?
   -- Гитлер, наверное, с поднятыми руками - капут мене, грит! -- хохотнул Тимохин.
   У Коли руки дрогнули, лицо пятнами пошло, а взгляд как прилип, впился в фото девушки-партизанки.
   Леночка?...
   Может ли быть такое?
   Пальцы прошлись по ее силуэту: худенькая, лицо так и светится, словно обескровленное. Взгляд серьезный, не детский совсем, и глаза бездонными кажутся. Серьезная. Косы уже нет...Леночка... Партизанит?
   Тепло на душе и тревожно стало: она ли?
   Ворот гимнастерки рванул и окно на себя, чтоб обдуло, чтобы в себя прийти.
   -- Коль, ты чего? -- всерьез забеспокоился Тимофей. Миша вытянулся, на капитана поглядывая:
   -- Плохо вам?
   Санин папиросы достал, а подкурить не может - руки ходуном ходят. Федор подошел. Спичку поджег, поднес, в лицо друга заглядывая:
   -- Ты чего? Случилось что?
   Тот бы сказал, а что не знает - смотрит на снимок и боится поверить, боится не поверить.
   -- Если она жива... Если б только она жива, -- просипел дрогнувшим голосом, качнув газетой. Грызов заинтересованно на снимок уставился, пытаясь понять, что к чему:
   -- А кто это? -- заглянул ему через плечо Шульгин, чтобы тоже рассмотреть из-за чего сыр -бор, из-за другого плеча Ефим в снимок взглядом уперся. Оглядел, на Николая уставился.
   -- Жена?
   Санина мотнуло:
   -- Похожа. Очень. Но... Может, контузило ее тогда только? -- уставился на друга с надеждой.
   Олег молча мужчине кружку с наркомовскими сунул:
   -- Выпей, быстрее сообразишь.
   Санин замахнул и не понял, затянулся жадно папиросным дымом:
   -- Если б она... Если б только она...
   -- Так узнать можно, -- влез Михаил. -- В редакцию позвонить.
   -- Кто те, умник, данные о партизанах разглашать будет? -- глянул на пацана сверху вниз Федор.
   "А как тогда, как?" -- прошелся растерянным взглядом по лицам друзей Николай.
   -- Чего, правда, жена? А ты думал, погибла? -- спросил Олег.
   Санина свернуло, грохнул по подоконнику кулаком, оскалившись.
   -- Не лезь в душу, -- предостерегающе бросил Тимохину Грызов.
   -- Ладно, -- просипел Николай, стряхивая оцепенение, дурман из сонма чувств, что накрыло не хуже взрыва "фугаски". Газету забрал, вырвал страницу, в карман положил и вышел.
   Сел на ящики у крыльца, в небо уставился. Внутри дрожит все, как струна натянутая: Ленка. Ленааа!!
   Она бы была... Жива бы была...
   Как же он не вытащил ее тогда?
   А как смог бы, если самого тащили?
   Леночка...
   -- Простудишься, -- заметила Осипова, у дверей пристраиваясь. И вроде просто вышла воздухом подышать, шинель только накинула.
   Коля глянул на нее, опять закурил и вынул снимок из кармана, протянул:
   -- Смотри.
   -- Смотрю, -- не поняла.
   -- Невысокая, большеглазая, светлорусая, семнадцать лет, -- начал описывать, глядя перед собой. -- Она?
   -- Ну, может и она.
   Коля забрал снимок, сложил аккуратно:
   -- Может она, может, нет, -- так выходит.
   Осипову чуть перекосило в попытке понять:
   -- Это кто вообще?
   -- Жена, -- ткнулся затылком в стену барака, а взгляд в сторону и такой, что у девушки сердце заныло. И улыбка светлая, ласковая - такой она у Коли ни разу не видела.
   И ведь ни ей так улыбается - заразе этой!
   У Милы лицо скривилось, глаза начали слезами наполняться, а Николай не видел - перед собой смотрел, другое зрил - Лену: озорной взгляд, мягкая нежная улыбка.
   "Пусть это ты будешь на снимке, Леночка, пусть ты будешь живой".
   И ничего не надо. Пусть сердится на него, что женой назвал ее не спросясь. Пусть не нужен ей, забыт, вычеркнут. Пусть с другим, пусть хоть с косой хоть лысая... только бы живая, здоровая и счастливая.
   -- Жива... Бывают чудеса, -- протянул.
   "Да провались они пропадом, вместе с твоей "Леночкой"!!" -- чуть не выкрикнула Мила.а сверху вниз Федор. азглашать будет? --
  
   Глава 23
  
   Лена шла к Пантелею в хорошем настроении. Советские войска двинулись вперед, теснят противника по всем направлениям, взяли под Сталинградом в плен пять дивизий, а семь разбили! Так им гадам. И это только первая раздача долгов за сорок первый!
   Умоются еще, умоются, кровушкой выпитой подавятся.
   Постучала в двери и хотела на шею сходу броситься, обнять:
   "Дядечка Пантелей, наши фашистов гонят! Пять дивизий в плен взяли! Дали этим гадам! Ура!!"
   Но наткнулась взглядом на холодные, цепкие глаза незнакомого мужчины. Улыбка сама сползла, внутри похолодело и пришло запоздалое осознание, что на занавески на окнах она не посмотрела...
   -- Здравствуйте, мне бы вот обувки какой, -- уставилась на старые, расхлябанные ботинки, прикидываясь дурочкой. -- Вы же сапожник, можа есть чего? Подайте Христа ради, дядечка.
   -- Заходи, -- бросил, оглядев двор.
   -- Да я тут, -- носом шмыгнула. -- Натопчу, ругаться, поди будите.
   Она еще надеялась на что-то, еще верила, что выкрутится, а душа ныла от предчувствия непоправимой беды с Пантелеем.
   Мужчина схватил ее за шиворот и толкнул в дом. Тут же ее перехватили другие руки и впихнули в знакомую комнату. За столом сидел лейтенант и барабанил пальцами по столу. У окна ходил еще один мужчина в гражданской одежде.
   Лену обыскали, подали аусвайс офицеру. Мужчина просмотрел бумагу, на девушку уставился, кивнув тому, что у окна бродил.
   Тот встал напротив Лены:
   -- Ты пришла к сапожнику?
   -- Да!... Нет! -- головой затрясла. -- Я мимо шла, мамка у меня пропала, вот и шукаю какой день. А ботинки совсем развалились! Холодно, дяденька, мерзну. А тута вывеска с сапогом, ну я и зашла, авось чего старое ненужное есть? Ну, погонят так погонят, а если и дадут? Так что, дядечка, сапоги может какие есть? -- протараторила с самым невинным видом, а тело ходуном от дрожи ходит.
   -- Ты встретишь сапошник, -- бросил офицер и встал, кивнул остальным.
   Лену выволокли на улицу, потащили под конвоем неизвестно куда. Она семенила зажатая автоматчиками и объясняла, умоляла, внутренне кривясь от ненависти и презрения, и затихла, завидев комендатуру - некогда барскую усадьбу. Поняла - конец.
   Ее отконвоировали в большой зал с колоннами, где наверняка под Новый год собирали пионерам утренники, отмечали восьмое ноября и Первомай. Но сейчас здесь засели немцы - СС. У зажженного камина за столом сидел лощеный майор и что-то писал, поглядывая в бумаги, через пенсне.
   Лену толкнул к нему:
   -- Взяли на явке, господин штурмбанфюрер, -- доложил лейтенант.
   Пожилой оглядел девушку и поморщился:
   -- Большевики совсем выдохлись, если задействуют детей.
   -- Так точно, герр штурмбанфюрер.
   -- Позови Штеймера, пусть займется. Пусть выбьет из них все что возможно и невозможно. Я, в конце концов, хочу знать, где засели партизаны!
   -- Узнаем, господин штурмбанфюрер.
   Мужчина вышел, брезгливо поморщившись. С Лены стянули ватник, усадили ее на стул. Она поправила подол юбки, продолжая играть роль дурочки, но понимала, что церемониться с ней не будут. А что будет, думать не хотелось.
   Колотило от страха, до одури мутило, живот скручивая, и никак с ним справиться не могла.
   В залу зашел здоровяк в форме унтер- ефрейтора - симпатичный, улыбчивый.
   Подвинул стул к Лене, сел и спросил почти без акцента:
   -- Как тебя зовут?
   -- Олеся, -- закивала.
   -- Настоящее имя?
   -- Как это, дядечка? Какое мамка с папкой дали, -- глаза распахнула, наивность изображая. И понимала, не надолго ее хватит роли играть, уже еле держится. Страшно до одури - зубы и то клацают.
   -- Карашо. Вижу ты смышленый девушка. Расскажи мне, кто тебя к сапошнику направил?
   -- Так никто, дядечка! -- клятвенно прижала руки к груди. -- Я же объясняю, глядите чего с обувкой-то. А холодно ж! -- выставила ноги в разъехавшихся ботинках.
   И полетела со стула. Сбрякала челюстью у сапог караульного.
   Неслабо ударил ее ефрейтор - в голове загудело, не сразу подняться смогла.
   "Все. Закончились разговоры", -- поняла и, мурашки по коже прошли, в предчувствии пыток, побоев. Страшно боли было, еще страшнее выдать, не выдержав.
   "Хоть бы убили сразу!"
   Ее подняли, на место посадили.
   Лена губы потрогала - кровь, щиплет ранки.
   -- Будем говорить?
   -- Так я ... говорю, -- просипела.
   -- Отвечай: когда и как ты знакомился с сапошник.
   -- Да не знакомилась я с ним! -- взвыла плаксиво и ... опять улетела. В себя прийти не успела - обратно посадили.
   -- Ты есть врать, -- покачал пальцем перед ее лицом мужчина. -- Мне нужен правда. Говоришь - живешь. Все просто. Зачем такой молодой красивый девушка неприятность? Думай.
   Откинулся на спинку стула, заговорил с лейтенантом, давай Лене время прийти в себя.
   Драгоценные пара минут - на что их потратишь?
   Коля, -- зажмурилась, дрожа от боли и страха.
   Глаза открыла - немец ей улыбается:
   -- Думал? Отвечать? Кто слал тебя сапошник?
   -- Да не кто! И знать я его не знаю! -- выкрикнула всхлипнув, сжалась невольно, понимая, что сейчас ее ударят.
   Но лучше бы действительно ударили.
   Ефрейтор послал за Пантелеем и каким-то инструментом. Лене вовсе плохо стало, поняла, будет что-то из ряда вон. Выдержит ли? Страшно было, но чего больше - боли или того, что может сломаться?
   "Я выдержу, выдержу, Коля. Честное комсомольское", -- вдалбливала себе, а хотелось заплакать, забиться в угол, зажмуриться.
   В комнату втолкнули избитого мужчину в порванной одежде. Девушка сначала вовсе не признала в нем Пантелея. Глаз заплыл, лицо в крови, белая рубашка порвана, в красных, розовых разводах. Только жилет тот же, правда, грязный.
   Лену подняли, к нему подвели:
   -- Знаешь его?
   Она головой замотала, а внутри колотит всю: что же с ним делали? Как он еще стоит? Мамочки, мама!
   -- Ты знаешь? -- спросили у него. Головой мотнул, взглядом мазнув по ее лицу, и будто, правда, не узнал. А Лена во все глаза на него смотрела. Понимала не нужно смотреть, а не могла взгляд отвести: жалко его до воя.
   -- Знаешь, -- уверенно заявил ефрейтор, заметив ее взгляд.
   -- Больно-то ему, дяденька. А кто он, чего сделал?
   -- Что она говорит, Генрих? -- спросил мужчину лейтенант.
   -- Что не знает этого русского. Лжет, я по глазам вижу.
   -- Тогда заставь их говорить. Герр штурмбанфюрер вне себя. Ему осточертели эти большевистские свиньи. И мне, признаться, тоже.
   -- А кому, нет, господин лейтенант? Их упрямство сводит меня с ума. Я могу убить этого подпольщика, но заранее знаю, он ничего не скажет. Но девчонка другое дело, с ней можно, как говорят русские, варить кашу.
   -- Тогда займись, -- вышел.
   Мужчина склонился к девушке:
   -- Твой друг будет ошень больно. Ты этого хочешь?
   -- Нет, -- замотала головой.
   -- Тогда скажи, зачем ты к нему пришла?
   -- А я к нему пришла? -- распахнула широко глаза девушка, уставилась удивленно на ефрейтора. Тот улыбнулся одними губами, выпрямился и ударил кулаком в живот.
   Лену согнуло, на пару секунд она потерялась, забыв даже как дышать. Рухнула и согнулась от боли, ослепла.
   -- Твой связник маленький хрупкий дефочка, -- качнулся к мужчине ефрейтор. -- Пока ты молчишь, ей будет очень больно. Ты хочешь этого?
   Пантелей исподлобья уставился на него: нет, чего он не хотел, так это того, чтобы вместе с ним попался кто-то еще. И меньше всего он ожидал увидеть Лену. Она давно не заходила и он, даже не думал, что сунется на его квартиру. А тут увидел и, сжалось все внутри, в камень превратившись. Понял - не выпустят ее, замучают, замордуют. Лучше не смотреть, лучше не думать, не видеть.
   Только бы выдержала, умерла раньше, чем могла сказать кто он и кто она, раньше, чем выдала остальных.
   Верил ей, но знал и другое - под пытками любой меняется. Не выдержать девочке.
   -- Я не знаю ее, -- прошамкал.
   -- Не знаешь, -- протянул деланно расстроено. -- Карашо, -- развел руками, -- мне придется быть грубым с твой девка. Но ты сам виноват. Как захотеть сказать мне дело, я ее отпущу. Думай. Делай диверсии ты - страдать она. Карашо? Не карашо. У тебя ни есть сердце. Давайте! -- кивнул солдатом.
   Лену подтянули к колонне, закрепили руки наручниками сзади. Что-то в огонь камина положили.
   -- Ты можешь избежать боль, если сказать, кто есть этот шеловек. Сказать только имя и ты свободна. Имя - ничего, -- встав на ступеньку у колонны ногой, качнулся к ней эсэсовец.
   Лену колотило. Больше всего она боялась, что ее изнасилуют...
   -- Иван, да? -- судорожно улыбнулась.
   -- Иван? -- выгнул бровь мужчина, веря и не веря.
   -- Нет? Федор, да? Семен? Константин? Евграф?
   Ефрейтор понял, что над ним насмехаются. Выпрямился, холодно уставившись на девушку и, ударил ей под дых.
   Лену согнуло и показалось, что внутри взорвалось что-то. Она захрипела, бесцельно переминаясь и пытаясь то ли сползти по колонне вниз, то ли устоять на ногах. И ничего не понимала - таращилась перед собой, глотая ртом воздух, как рыба.
   А дальше, как кошмарный сон, ад наяву.
   Немец рванул с нее кофту, оголяя торс, схватил за волосы, заставляя прижаться к колонне:
   -- Гавори: кто послал? Зачем? Кто еще к нему хотил?
   -- Не знаю!
   -- Ханц, давай! -- приказал, теряя терпение.
   Из камина вынули железку и Лена задохнулась от ужаса, увидев раскаленную докрасна звезду. Она неумолимо приближалась и врезалась ей в грудину.
   Лена оглохла от собственного крика, от запаха жженной кожи, боли которая накрыла каждую клеточку души и тела. Как хорошо бы было потерять сознание, просто уйти, не знать, не чувствовать.
   -- Гавари!! -- ввинтилось в мозг.
   А она не могла: горло перехватило, слова забылись, память испарилась. Расползлась туманом, тщательно укрывая и проблески воспоминаний. Спроси сейчас, как ее зовут, и то не смогла бы ответить.
   Ефрейтор схватил ее за волосы, заставляя смотреть на себя и, процедил:
   -- Гавари! Кто послал к этому мушику? Где эти люди?! Кто еще ходил к этот мущик!
   Лена лишь глазами смогла ответить: не знаю.
   -- Ну! -- дернул за волосы.
   -- Не знаю... ничего... не знаю... ничего...
   Еще одна раскаленная красная звезда врезалась в плоть ниже первой.
   "Кремлевские звезды", -- подумала девушка, теряя сознание.
   На нее вылили ведро воды, вытаскивая из забытья. Она не могла стоять, клонилась, согнувшись пополам вниз, оттягивая руки, выворачивая суставы в плечах. И все стряхивала воду с волос, лица, не понимая зачем, не понимая, где она и, что происходит.
   -- Что ж вы делаете, -- выдохнул Пантелей. -- Схватили первую попавшуюся дурочку ... и требуете у нее того, чего нет.
   -- Значит, ты ее не знать?
   -- Нет.
   -- И она тебя не знать?
   -- Нет.
   -- Случайно, ботинки? Эти? -- схватил за ногу, стянул обувь и ударил чуть выше колена ребром ладони. Лена захрипела, провисла на сцепленных руках, отупев от боли.
   -- Тогда мы бить ее пока ты не вспомнить!! -- рявкнул, злясь на упрямство обоих. Он был уверен, девчонка быстро сломается, но та упорно молчала.
   Ее развернули лицом к колонне, опять пристегнули и начали бить плетками. Она молчала, только дышала через раз, вздрагивала всем телом, и все пялилась в белую, чуть потрескавшуюся поверхность колонны и заставляла себя думать о чем-нибудь нейтральном. О яблоках в вазе на столе их гостиной в Москве, о том, как ждали перемен в школе, как бегали босиком по лужам. И не слышала, как хрипит, не чувствовала, что стекает вниз по колонне, теряя сознание.
   Глаза Пантелей остекленели. Он смотрел на худенькую спину, которую превратили в месиво и, понимал, что ни черта не понял об этой девочке. По позвоночнику ознобом дрожь прошла: как он мог в ней сомневаться? "Прости", -- попросил мысленно и пошатнулся - сердце сдавило от боли. Там, за ее гранью его уже ничего не беспокоило.
   -- Кажется, сдох, -- заметил эсэсовец, пощупав пульс на сонной у упавшего вдруг подпольщика. -- Черт!!
   Кто бы знал, что у него слабое сердце!
   Штурмбанфюрер будет очень зол на ефрейтора. Но есть еще шанс чего-то добиться, -- покосился на потерявшую сознания Лену.
   -- Снимите наручники и приведите ее в себя. Продолжим.
  
   Сколько это длилось, она не знала. Ей резали руки на запястьях, сыпали в раны соль, пробивали ножом ладони. Вновь прижигали звезды, видно решив прожечь ее тело насквозь, сыпали соль и на них. Били, орали, хлестали плетками. Она теряла сознание, ее приводили в себя. Весь пол был залит кровью, разбавленной водой.
   Ефрейтор был вне себя и изгалялся, как мог: сдирал висящие после порки лоскуты кожи со спины, скрутил прямо через раны на запястьях руки колючей проволокой, пинал, орал... и, наконец, устал.
   Лена лежала в воде и крови и смотрела, как мимо прошли чьи-то ноги в начищенных сапогах. Она ничего не соображала от боли, казалось тело вопило, содрогаясь в собственной крови и вдруг как в тумане услышала знакомый голос. Повернула голову, пытаясь сфокусировать взгляд, но образ офицера с брезгливой миной рассматривающего ее, плыл, то мутнел, то проявлялся. Она не понимала одного - почему еще жива...
   Игорь смотрел на нее и еле держал себя в руках, играя отведенную роль. Он готов был увидеть в руках Штеймера кого угодно, только не Лену. Этот сюрприз был не просто неожиданным, этот сюрприз был ударом в сердце.
   -- Эту вы взяли? Что сказала? -- покачивая носком сапога, спросил ефрейтора, изображая спокойствие и брезгливость по отношению к валяющейся в собственно крови девушке.
   А в голове билось: "Почему она не ушла? Почему?!" Ведь тогда, в деревне, дал понять - сиди тихо, не лезь! Забейся куда-нибудь в угол и сиди. Сиди!
   Кому нужно геройство детей? Ведь цена ему - смерть. А что может убить сразу двоих. Троих? Не пуля - смерть ребенка...
   Но кто виноват? Он!
   Он всегда знал, что игры секретных служб не для детей и как не хотел вмешивать свою семью! Но надо было отправить Лену в Брест, но больше некому было незаметно передать сигнал Банге - все спокойно, можно возвращаться...
   Тот вернулся, а Лена...
   Слишком высокая цена, слишком огромная.
   -- Ничего. Штурмбанфюрер с меня голову снимет.
   -- Не думаю, -- улыбнулся загадочно. -- Что она вообще могла знать?
   -- Эээ, -- протянул Штеймер, пытаясь уловить мысль обер- лейтенанта.
   -- Не ту взяли, только и всего. Эта чучело и не могло ничего знать. Какой идиот может использовать это для связи? Посмотри на нее. Курица.
   -- Я тоже так подумал, -- закивал. -- Если ее убрать...
   -- А вот это глупо. Тогда тебе не избежать гнева начальства. Штурмбанфюрер будет думать, что ты переусердствовал и прикрываешь свои промахи. Но если у тебя будет живое доказательство твоих слов - совсем другое дело. Отправь ее в камеру и пусть подыхает. Как понадобится, ты сможешь предоставить штурмбанфюреру своей работы и преданности делу фюрера. Да, -- махнул рукой в перчатке. -- Через три дня уходит машина в Барановичи с особо опасными преступниками. Сбудь с рук и эту. Что с ней случиться дальше - не твоя вина. Она была жива, когда ее отправляли, -- улыбнулся.
   Мудро, -- кивнул Штеймер.
   -- Но к делу. Большевистские бандиты сорвали нам план поставки рабочей силы. Мне нужны все, кто не проходит по делам и достаточно крепок. Чем сидеть здесь и есть наш хлеб, пусть поработают на великий рейх и во славу фюрера.
   Штеймер понял, что ему предлагают сделку и довольно выгодную. Он согласился.
  
   Лену оттащили в камеру, но она этого не знала.
   В тот же вечер Игорь связался со своим человеком, и уже утром по цепочке в отряд было передано, что во чтобы то не стало нужно взять крытую машину, что пойдет в Барановичи, в гестапо. Вопросов это задание не вызвало. Попавших к палачам спасти было делом святым, какой бы конвой их не сопровождал.
  
   Сознание плавало. Было больно даже дышать. Хотелось пить и тошнило так, что скрючивало, но каждое движение вызывало помутнение в глазах.
   Кто-то попытался ее напоить. Она жадно глотнула и закашлялась, свернулась на полу. Вода вышла пополам с кровью. Больше ее не трогали и она была безумно благодарна за это.
  
   Странная штука память. На краю сознания она выдает то, что порой, в нормально состоянии ты и не вспомнишь, как не силься. Ей вспомнился запах гимнастерки Николая, его объятья ласковые и крепкие, так ярко, словно это случилось вновь, сейчас. Лена уткнулась носом в пол, как в его плечо:
   -- Прости, -- прошептала.
   Так странно - почему на грани между жизнью и смертью жалко всегда того, что случилось, а не того, чего уже не будет? Ей было жаль, что она всего лишь коснулась Николая, жаль, что была глупой и наивной, ругала Надю за кокетство. Какое все это имело значение?
   А ведь тогда казалось очень важным.
   Ей виделась Пелагея и дед Матвей, и снова Коля, бреющий щеку, тот его взгляд, когда она принесла завтрак солдатам. Она как на яву слышала его голос и плакала с сухими глазами оттого, что по глупой пустой гордости, непонятно почему не сказала ему самого главного, того что поняла и признала лишь после того, как его не стало:
   -- Я тебя люблю...
   Не думала она, что скажет это образу, а не живому человеку.
   Не думала, что услышит ее лишь пол камеры.
   Не думала, что умрет, не узнав вкуса поцелуя, не узнав как это, стать матерью и качать ребенка на руках.
   Ее будущее было ей ясно и понятно, спланировано, но сейчас ей казалось, сюжет будущей жизни писала не она, какая другая, чужая, глупая девчонка.
   Кто-то осторожно коснулся ее плеча и, Лена зажмурилась, сдерживая стон: не трогайте, пожалуйста, не трогайте меня! Но ее не услышали, что-то мокрое коснулось лица, начало оттирать запекшуюся кровь, доставляя боль. Лена не сдержалась, застонала и возненавидела себя за слабость, никчемность, за эту нетерпимость к боли.
   Что-то холодное, мокрое легло на спину и превратилось в раскаленное железо.
   -- Ааааа! -- вырвалось само. Лена стиснула зубы до хруста, но сквозь них прорывался стон, мычание на одной ноте.
   "Молчи, молчи, тряпка!" -- приказала себе. Глаза закрылись, дыхание стало прерывистым.
   Она теряла сознание и приходила в себя, но так и не могла вспомнить ни кто она, ни где находится. Не понимала, что лежит в одной юбке на грязном, холодном полу камеры, битком набитой такими же искалеченными пытками и заточением людьми. Не понимала, отчего так нестерпимо больно, почему то холодно, то жарко, почему горит в грудине почти у горла и под "ложечкой". Почему горят руки и словно острия спиваются в кости, не то, что в мышцы.
   Ее сознание отсеивало ненужное, а забытье дарило покой.
  
   Скрип открывшейся двери камеры прозвучал как обвал стены на голову.
   Лену схватили, заставили встать на ноги, но она не могла, обвисала. И стыдилась, что не может, и ненавидела себя за слабость.
   Ее дотащили до крытой машины, кинули внутрь, и тут же множество рук приняли ее, поставили на ноги. Чье-то тело стиснуло, вжали в другое тело, заставляя стоять. Она видела лицо мужчины, его перевязанную грязной тряпкой голову, щетину на щеке и взгляд темных, пустых глаз.
   -- Держись, -- прошептали его губы.
   Она заставила себя улыбнуться в ответ.
   В машину запихивали следующих, набивая ее до отказа. Лязгнула железная решетка, хлопнула дверь. Истерзанных людей качнуло - машина поползла через город, переваливаясь на рытвинах.
   Людей заносило, слышались стоны. Было душно и тошно.
   Лена не чувствуя того, фактически висела на руках мужчины, уткнувшись ему в шею лбом. И все пыталась понять, почему так горячо, так безумно горячо и душно.
  
   Четыре отделения заняли позиции с двух сторон дороги.
   Поодаль в лесу ждали телеги для раненных и резерв.
   Тихо было, все напряженно вглядывались, вслушивались - не едут ли, сколько охраны в сопровождении.
   Дрозд все сжимал автомат. Его грызла тревога и ярость. Пчела ушла на задание не вернулась, пошли четвертые сутки, как ее нет, и он боялся даже думать, что могло случиться. За эти дни в отряд пришел новый груз из Центра, а в нем были письма. Одно - Лене. Оно лежало в его кармане и жгло от мысли, что возможно она никогда его не прочитает.
   И может к лучшему? Но как больно.
   Он вскрыл его утром и узнал, что сестра Лены еще в октябре ушла в ополчение и погибла под Москвой.
   Жуткая судьба, но еще хуже осознавать, что не единичная. Взять хоть его - что ему осталось кроме ненависти? Больше года идет война и больше года он только и делает, что теряет друзей и товарищей. И нет больше сил, нет возможности терпеть это, как-то свыкаться. Душа выжжена, переполнена смертями, пеплом надежд.
   И как последняя капля в чашу безысходности и опустошения - Лена не вернулась с задания. Единственная, что как путеводная ниточка связывала его с добрыми, светлыми днями, пусть мимолетным, но счастьем, единственная, что давала силы верить в светлое, что заставляла любить жизнь, не смотря ни на что - исчезла.
   Саша потерялся. Холодно было в душе, смертельно холодно.
   На повороте показались первые мотоциклисты.
   -- Приготовились, в грузовик не стрелять, -- еле слышно пронеслось по цепочке.
   Четыре мотоцикла впереди по трое фашистов на каждом, потом грузно переваливаясь и урча появилась крытая "тюремная" машина, а за ней еще мотоциклы.
   Первый выстрел, как сигнал о началу боя, и понеслось. Никаких "ура" или ругани, как бывает обычно в пылу боя. В этом бою немцев отстреливали как зайцев системно и планомерно - молча. Каждый знал, что в крытой машине, каждый знал, на что был обречен живой груз. И за это было мало просто расстрелять зверей - их хотелось распять на весь земной шар, сравнять с землей их гребанную Германию, что породила подобных упырей.
   Все знали, что в машине, но знать и увидеть воочию - разные вещи.
   Сбив замок с дверей, Костя и Петя влезли внутрь и увидели изможденные, истерзанные тела, напиханные в клетку.
   -- Сами идти не смогут, -- понял парень.
   -- Сюда!! -- закричал Звирулько, призывая на помощь товарищей, но зря - те уже итак стояли у машины в ожидании, готовые принять людей.
   Вскрыв решетку, мужчины начали вытаскивать людей, помогать им спускаться на землю. А два отделения залегли слева и справа на дороге, готовые прикрыть ребят, на случай подхода фашистов.
   Кто мог из освобожденных, помогал другим. Кто-то шел сам, кому-то помогали, кого-то несли. Надя, специально прикомандированная к обозу для оказания первой помощи, металась между телегами и израненными в ужасе от их вида.
   -- Нашатырь, спирт, бинт! Бегом! -- рявкнул Саша, усадив на телегу паренька с раной на голове и явно сломанной ногой. И опять к машине - там последних сгружали.
   -- Все?
   -- Нет. Братья, помочь? -- спросил Петя у мужчин, что не двигались - срослись словно.
   -- Помоги, -- бросил один глухо. Парень подошел и дрогнул от увиденного - мужчины не уходили, потому что держали спинами женщину. Вся в крови, полуголая, со скрюченными колючей проволокой руками, она казалась одним сплошным куском мяса.
   -- Костя, -- позвал глухо. Понятия не имея, как ее взять, как помочь. Дурно стало, тошно, качнулся, в сторону поплелся к свежему воздуху быстрее, отупев вмиг от увиденного.
   -- Ты чего?! -- рыкнул Звирулько, не понимая, что с парнем приключилось.
   -- Там... это...
   -- Ну?! -- сунулся Сашка. Глянул на Петра и вниз стянул, сам залез, бросив. -- К Наде отправь. Пусть нашатыря нюхнет.
   Тагир Петю оттер, за Саней внутрь кузова залез.
   -- Очнись, -- тряхнул парня подошедший Прохор.
   -- Там... я не знаю ребята...
   -- Привидение, что ли? -- спросил кто-то из бойцов. Петр не ответил. Шатаясь поплелся к обозу и все в толк не мог взять - как такое может быть, как можно такое творить?!
   Тагир и Дроз застыли перед мужчинами, наконец, увидев то, что потрясло парня.
   -- Мать твою, -- протянул лейтенант.
   Тагир лишь головой качнул, процедив:
   -- Ну, суки... ну... ну... -- а слов не было. -- Расступись, братки.
   Саня принял женщину, на руки поднял, чувствуя под пальцами скользкую кровь, а не кожу. Израненная еле слышно застонала и мужчина зубы сжал, чтобы не заорать от отчаянья, ненависти к тварям, что такое сотворили. На свет двинулся осторожно, боясь движение резкое сделать и потревожить еле живую. И первое, что увидел - звезды выжженные в теле, как тавро, впаянные глубоко в мышцы. Одна ближе к горлу, меж упругих холмиков грудей, черная, оплывшая, видно не раз выжигали звери. Вторая ниже, под "ложечкой". Жуткие раны, смотреть не только страшно - невыносимо. Кожа вся изрубцована красными, кровавыми полосами, в крови и потеках.
   -- Матерь Божья, -- послышалось внизу.
   Прохор даже отшатнулся, мужики застыли и Сашка - как спускаться понятия никто не имел. Звирулько, белый как смерть, бросил:
   -- Дрозда снимаем.
   Все поняли. Осторожно сняли его за ноги, за спину.
   Дрозд постоял и медленно пошел, и все всматривался в лицо искалеченной, играя желваками. Черные от крови волосы, с прогалинами седых, абсолютно белых прядей, опухший оттекший глаз и скула, губы разбиты, отечные, по щеке бороздой царапина, и вся в крови - лицо, шея, грудь, руки, словно мыли ее кровью.
   Он не хотел представлять, что выдержала эта женщина, это было выше его осознания, за той гранью, где начинается безумие.
   Бойцы расступались и отстранялись, давая ему дорогу, смолкали, только завидев его ношу. У Нади вовсе ноги подкосились - осела у телеги, рот зажав и в ужасе таращась на Сашу и его груз.
   Михалыч, пожилой мужчина заохал:
   -- Мертвая, поди.
   -- Живая, -- выдохнул Дрозд. Пока. Но тоже был уверен - не выживет, невозможно с такими ранами выжить.
   -- Молодая...
   -- Женщина.
   -- На грудь глянь - девка, вот те крест.
   -- Седая она!
   -- Так поседеешь, небось - со спины вон глянь, не иначе ремни резали упыри, -- и загнул трехэтажно.
   Тагир колючку морщась с рук несчастной снял, качнулась одна рука и спала вниз, повисла.
   Сашок молча стянул с себя рубашку, расстелил в телеге:
   -- Ложи, -- бросил глухо лейтенанту.
   Мужчина и сам понял, что со спиной у женщины не лучше, чем с грудью, скользила, словно мясо одно. Опустил осторожно. Стянул свою гимнастерку, всю в крови от израненной, исподнее снял и стыдливо накрыл красивую, спелую грудь.
   Женщина застонала, приоткрыла глаз и вдруг улыбнулась разбитыми, опухшими губами:
   -- Саня...
   Тот чуть не рухнул - ноги подогнулись, от ее шепота. Вцепился руками в края телеги, краска с лица спала и головой, как в припадке затряс:
   -- Нет... Нет! Нееет...
   -- Дрозд? -- толкнул его Захарыч, испугавшись, что обезумел мужчина. А тот отпрянул, за горло схватился, словно воздуха не хватало, и сообразил, что без гимнастерки - на траве она у телеги валяется. Сашок поднял, подал, а Дрозд отшатнулся, головой качает и шепчет одно и тоже:
   -- Нет! Нееет... нет, нет!
   -- Помутился парень-то, -- бросил кто-то.
   Александр обернулся: неужели вы не поняли?!
   -- Нашатырь дай! -- процедил Тагир испуганной Надежде, не спуская взгляда с обезумевшего лейтенанта. У той руки тряслись, на силу в сумке отыскала, сунула мужчине.
   А тот Дрозду.
   Челюсти свело тут же, зажмурился... и вдруг дико заорал. Сашок ему гимнастерку на голову одел - смолк мужчина, осел на землю и на бойцов смотрит.
   -- Уходить надо, Дрозд, -- напомнил Прохор.
   Мужчина горько усмехнулся и вдруг засмеялся до слез: уходить? Куда, зачем? Ленка же здесь... и не уйдет никуда, никогда... только на тот свет за Николаем, Антоном, Гришкой, Санькой Малыгиным, за сотнями, тысячами, что уже ушли и не воротятся...
   А ему что здесь делать без них? Как жить? Почему Ленка, почему опять она?! Почему не он, почему не любой из мужиков, таких крепких, закаленных, выученных воевать?!!
   Почему?!!!...
   Кто по лицу ему двинул - смолк, руки в рукава гимнастерки вдел, лицо от слез оттер, встать себя заставил. И замер, тяжело поглядывая на бойцов. Хочет сказать, а не может - не срываются слова, язык не желает их выговаривать.
   -- Саня, отстанем от обоза. Половина уже вперед ушла. Людям помощь нужна, очнись, лейтенант! -- бросил Тагир с пониманием и сочувствием - самому паршиво было. Дроздов закивал, а на лице улыбочка кривая, ненормальная, губы словно судорогой свело.
   Сашок с Прохором переглянувшись, автомат у него от греха забрал.
   А тот качнулся к телеге и вдруг обернулся, бросил сипло:
   -- Ленка это...Ленка!
   Чокнулся, -- поняли: какая Ленка?
   Телега двинулась, Сашка за ней, в перекладину вцепившись. Кто-то на плечи ему телогрейку накинул - тот не почувствовал. Он смотрел на изуродованное лицо как в бреду, и вспоминал этот год, что исковеркал столько жизней, что невозможно представить. Кого не тронь, кого не коснись - убитые, угнанные в рабство в Германию, сгинувшие в плену и окружении, полегшие в гетто, убитые на дорогах, улицах, умершие от голода или побоев, повешанные. Обездоленные. Обескровленные. Осиротевшие. И нет тому конца и края, но будет конец. Свято верил - будет... Но точно знал, что полученная победа еще много десятилетий будет вязнуть на зубах горечью потерь искалеченных жизней, изрытой воронками, безымянными могилами родной землей.
   Лена открыла глаз - мерещится?
   Опять Саша.
   -- Санечка...
   Как же она рада была его видеть. Пусть мираж, видение, но будто по-настоящему:
   -- Сашенька...
   Дроздов увидел, что губы Лены шевелятся, заорал Захарычу, ведущему коня:
   -- Стой! Сто-ой!!
   Тот остановился, не понимая, чего опять блажит лейтенант, а Саша над губами нагнулся, чтобы услышать, что Лена шепчет.
   Девушка увидела его очень близко и не поняла, скорее поверила, что это он и не мерещится, и попросила: пить.
   У него можно, он не примет это за слабость...
   Пить, -- понял мужчина, закричал Сашку:
   -- Фляжку!
   Тот подал, не думая, и склонился за лейтенантом к женщине. Дрозд осторожно поил Лену, приподняв голову, а парень пытался понять: правда, нет - Пчела?
   -- Жить будем, да? -- прошептала, напившись.
   Дрозд затылок огладил, дурея от ее слов: живого места нет, а она еще спорит, верит...
   -- Должна, -- сквозь зубы бросил: только посмей не выжить!
   Она улыбнулась! Не мог Саша это понять, как и принять ее состояние: муть на душе, волком выть в пору и глотки грызть фашистам.
   Смотрит на нее, а сказать, что не знает - взгляд усталый и тоскливый - душу рвет.
   -- Больно только... очень... Санечка...
   Призналась.
   Сашок отпрянул, растерянно на Дрозда посмотрел, лицо посерело:
   -- Лена?
   Только понял, -- ожег его взглядом мужчина и махнул Захарычу - трогай. Накрыл девушку телогрейкой, чтобы не замерзла, и как плитой придавил - сознание потеряла.
   -- К Яну надо, -- потерянно бросил Сашок. Лейтенант хмуро кивнул: надо. Да что он сделает?
  
   Вспалевский действительно не знал, что делать: раневая поверхность была настолько большой, что по всем законам хоть медицины, хоть мирозданья - перед ним был живой труп, у которого фактически не было шансов выжить.
   Но поражал и болевой порог. По идеи она уже была мертва, если не от ран, то от болевого шока... но девушка была жива. Что ее держало здесь, каким чудом или бесовским провиденьем ей надлежало проходить мученья, Ян не понимал, пока не услышал тихое, бредовое: Коля...
   Он сделал все что мог, даже больше, чем мог. Вышел после на улицу, сел рядом с Дроздом, хмуро оглядев бойцов, что стояли и ждали его вердикт. И уже хотел сказать: шансов нет, но вспомнил, как несколько месяцев назад, точно так же не был уверен в благоприятном исходе, а Лена все-таки выжила, встала на ноги. А еще вспомнил ее "Коля" и понял, что ее держит здесь, почему вопреки всем канонам и законам она еще жива, и был почти уверен вопреки логике - выживет... Потому что очень любит, и эта любовь не даст ей уйти.
   И любит она не только Колю, призрак погибшего мужчины - она любит всех тех, кто погиб и живет, эту землю, небо, Родину, людей, саму жизнь. Эта любовь не даст ей уйти, эта любовь дает ей веру, силы и силу духа. А погибший Николай лишь собирательный образ этой непостижимо глубокой и уникальной любви, которую, скорее всего девушка и не подозревает в себе. Как не подозревают многие и многие в том же партизанском отряде, на полях сражений.
   Именно любовь к самому светлому, к Родине, что в памяти хранит собирательный образ у каждого свой, и заставляет жить всем смертям назло, подниматься тогда, когда по всем канонам подняться невозможно. И бить, и давить тех выродков рода человеческого, что похабили родную землю, что давили святое и светлое.
   Ян устало закурил и покосился на мужчин, что напряженно ждали ответа на беззвучный вопрос - один на всех, и сказал:
   -- С точки зрения медицины она не жилец, она уже мертва, но она живет. Я не знаю, будет ли жить, и как специалист - уверен, нет, но как человек уверен - да, будет. Я читал о таких случаях, знал, что бывает, что выживает самый безнадежный больной и медицина не находит этому объяснений. Мне кажется, это как раз тот случай.
   -- Значит, шанс есть, значит, будем надеяться, -- отрезал Дроздов.
   Ян кивнул. Пока ничего другого не остается.
   Встал и пошел оперировать дальше.
   Госпиталь да и все землянки были забиты под завязку.
  
   Глава 24
  
   В редакцию Николай все же звонил, случай только под Новый год подвернулся. И повезло, тот корреспондент, что делал снимок, был на месте. Он долго не мог понять, о чем речь, ведь в той же газете, рядом со снимком девушки было еще три, тоже из партизанского края, но, наконец, понял, даже вспомнил: девушку называли Пчела, но по документам - Олеся Яцик.
   Пчела сходилось. Дрозд Лену еще в тот жутком июне так прозвал, но Олеся - нет.
   Надежда рухнула так же внезапно, как появилась.
   Следом, двадцать девятого января в бою был убит Тимохин, тридцатого, прямо на руках у Николая скончался от ран Шульгин, погибла медсестра Аня, нескладная, конопатая, девочка, вечно "витающая в облаках". Тридцать первого с разведки из отделения Сумятина вернулось только два человека, сам Ефим пропал.
   Николай заледенел. Смотрел на прибывшее пополнение и думал: сколько из них выживет? Скольким дано дожить до победы и скольким еще своими жизнями оплатить ее.
   Мерзкое лицо войны, выпущенное в мир фашизмом, скалилось и смотрело мертвыми глазами на живых, выбирая все новые жертвы, что канут в пропасти ее бездонного горла.
  
   Ночью в Новый год девушки устроили вечер и развлекали, как могли, отвлекая мужчин от черных мыслей, трагедий канувшего года.
   Николай пил с Федором молча, и смотрел на новенькую медсестру Галину, женщину лет двадцати пяти. Веяло от нее чем-то домашним, почти забытым. Мягкость ли ее улыбки, ямочка ли на щеке, а может выпитое капитаном, играло с ним злую шутку. Ему мерещилось, что в новенькой форме сержанта медицинской службы сидит за столом Лена, и улыбается майору Харченко, слушая его анекдоты и байки.
   Федор, видя пространный, немигающий взгляд Николая на новенькую, толкнул того локтем и удостоился не менее тяжелого взгляда, чем майор.
   -- Сейчас Осипова съест. Галину.
   -- Харченко съест, -- поправил.
   Грызов пьяно качнулся, лицо вытянулось от удивления:
   -- Ревнуешь. Понравилась Галя?
   -- Лена, -- поправил опять.
   Федор задумался и выдал, когда Николай уже забыл про их разговор:
   -- Больше не пей.
   -- Гениально, -- кивнул и выпил. Мила подсела, огурцы ему соленые подвинула и улыбнулась. Коля пьяно уставился на нее. Шумело в голове, то, что тревожило, куда-то отступило, что болело, покрылось пьяным дурманом и будто заснуло.
   -- Больше не пей Коленька, -- попросила мягко и, не видя отторжения в глазах мужчины, погладила его по виску, прижалась к руке.
   Санин смутился, уставился в пустую посуду и кивнул, уверенный, что это Леночка ему сказала, что она недовольна.
   -- Извини, -- сказал мягко и послушно отодвинул кружку. У Милы сердце екнуло от радости: вот оно, вот!
   -- Пойдем? -- потянула легонько. -- Покурим, заодно проветришься.
   -- Да? Да, -- кивнул. Тяжело поднялся и послушно пошел за Милой.
   Но покурить не дала - на улицу вышли, прижалась к нему, обняла. Санин оперся спиной к накату, чтобы на ногах устоять, и обнял девушку в ответ, зарылся пальцами в волосах, закрыл глаза, плывя в пьяном тумане. И так хорошо было, так сладко, словно не было войны, не было ничего - ни смертей, ни расставаний. Двадцать первое июня - они еще едут в поезде и вагон качает на стыках, а Коля обнимает Лену, чтобы удержать от падения. Он не замечал, как гладит ее плечи, трется щекой о волосы, вдыхая их аромат. Но почувствовал, как девушка потянулась к нему, как она коснулась губ, и понял: нужен, и не устоял, обхватил ладонями лицо, накрыл губами ее губы. Такая нежность топила его, что дрожь по телу пробиралась. Всю бы измял ее, исцеловал, да страшно напугать девочку-несмышленыша.
   -- Пойдем ко мне, -- зашептала она жарко, повиснув на его шеи, а он держал ее на весу и был счастлив до без ума. -- Пойдем, Коленька. Никого в землянке, девчонки все здесь.
   И он бы пошел бы, но как обухом по голове: какие землянки? Какие девчонки? Какое "пойдем ко мне"?
   Глаза открыл, отодвинул осторожно девушку, в глаза заглядывая, а они не синие - карие. И дошло - не Лена!
   -- Мила? Какого черта! -- отодвинул ее решительно, наорать хотел, но очнулся: она причем, если он дурак? Головой мотнул. Снега черпанул и умылся, чуть в себя приходя. Осипова обняла его, прильнула опять:
   -- Ну, чего ты? Чего, Коленька? Ведь знаешь - люблю я тебя, что хочешь для тебя сделаю! Коленька!
   Санин встряхнул ее:
   -- Не поняла ты ничего, да? Я тебя не люблю! Я!
   -- Не правда! Мы же целовались только что! Ты хочешь меня, я знаю, поняла! И любишь! Любишь!
   Черт! -- выругался про себя мужчина: натворил спьяну, объясняйся теперь, отмывайся.
   -- Пойдем ко мне, пойдем, -- потянула вглубь окопа.
   -- Нет! -- дернул руку. Навис над ней и прошептал с тоской. -- Не поняла ты, глупая, - не тебя я целовал.
   -- А кого тогда? Кого?!
   Коля погладил девушку по щеке, извиняясь, поцеловал в лоб:
   -- Не тебя, -- повторил хрипло, и пьяно качнувшись, пошел к компании. Дверь схлопала.
   Мила застонав, осела на край насыпи: сколько же можно? Что же это такое?!
   -- Ненавижу, -- прошипела во тьму. -- Лучше бы тебя убили!...
   И смолкла, сообразив, что сказала. Подумала и повторила:
   -- Лучше бы ты погиб.
   На улицу Света вышла, подкралась:
   -- Ну, чего? -- в лицо заглянула. -- Двигайте давайте в землянку, что стоишь? -- прошептала, как заговорщик.
   -- Ничего.
   -- Ну? -- удивилась. -- Я же вижу, Санин не против. Так веди давай, куй железо пока горячо!
   -- Кончено с капитаном, понятно? -- уставилась на нее Осипова. Девушка не поверила, но насторожилась:
   -- Поссорились, что ли?
   -- Неважно, -- встала Мила. Отряхнулась и улыбку безмятежную на лице изобразила:
   -- Как новенького зовут?
   -- Какого?
   -- Который за Сумятина.
   -- Аа... Скворцов Кирилл, кажется.
   Осипова кивнула и расправила плечи:
   -- Он мне понравился!
   И двинулась в землянку. Света хлопнула ресницами, ничего не понимая.
  
   Глава 25
  
   Зима был страшной. Партизан зажимали в кольцо, теснили, а Лена как балласт висела на шее у отряда и никак не могла выздороветь, помочь - не то, что автомат держать в руках не могла - ложку.
   Эта беспомощность убивала ее стыдом, а жалость, что виделась в каждом взгляде, сумятила душу, вызывая ощущение неприязни к себе самой.
   Раны никак не затягивались и невозможно было лежать ни на спине, ни на животе.
   В декабре она встала. Заставила себя подняться, трясясь от напряжения, и поползла сначала до занавески, потом до крыльца, шатаясь, заставляя слушаться непослушное тело. А его содрогалось от надсады и боли, и бунтовало, подводя. "Но есть слово - надо", -- говорила себе и заставляла пройти еще шаг, еще два. Каждый день. И улыбаться ребятам, скрывая желание заплакать от боли, скрывая, что больна, никчемна.
   Только Ян знал, что ей стоит дойти до лавки у госпиталя и сидеть, улыбаться бойцам, слушать их байки, находить в себе силы отвечать. Но врач молчал, не укоряя ее, потому что знал и другое - эти усилия, на грани чуда, что она совершает каждый день, нужны и ей и бойцам, даже если окажутся последними в жизни девушки. Для солдат она стала олицетворением победы над самой смертью, а это в столь сложные моменты положения отряда, дорогого стоило. Только при перевязке просил Надю стоять рядом с нашатырем, и все кривился, понимая, насколько больно Лене.
   Раны то кровили, то закрывались струпом, а потом открывались и опять кровили. Не хватало элементарного: витаминов, медикаментов, условий, чтобы залечить их. Девушка чахла, то одна рана, то другая начинали загнивать.
   Голодно было. Положение отряда становилось все хуже, и это тревожило.
   Лене казалось, что она умирает, медленно, но неотвратимо уходит с поля боя, и приравнивала это к предательству. Она хотела как можно быстрее встать в строй, но организм подводил. Она испытывала такой стыд и вину перед ребятами, что возможно эти чувства и служили ей аккумулятором действий, на их топливе она вставала, шла, сидела у костра, улыбалась, разговаривала.
   В январе она уже могла побродить по лагерю, и улыбалась не так вымученно, как месяц назад, и даже сама держала ложку, неуклюже, тяжело, но все же. И все были уверены - идет на поправку, и не чувствовали, что за мягкой улыбкой и понимающим взглядом скрывается жуткая боль и слабость, не слышали, как она стонет внутри,слышали, как надсадно в как надсадно ноет каждая клеточка тела, дрожит от малейшего движения, не ведали, чего Лене стоит играть роль активно выздоравливающей. Она свыкалась с болью и слабостью, борола их и побеждала хоть и на короткий срок.
   Маленькая победа, пиррова, но Лена была рада и ей.
   В один из дней к ней подошел командир:
   -- Смотрю, гуляешь.
   -- Да, бока уже отлежала, -- улыбнулась бодро.
   -- Выздоравливаешь, значит.
   -- Да, спасибо. Немного и в строй.
   -- Посмотрим, -- улыбнулся в ответ на ее улыбку, руку сжать в знак солидарности хотел, но вспомнил, что раны, где не тронь и, лишь махнул ладонью.
   -- Молодец, это по-нашему.
   И ушел.
   Она не поняла, зачем подходил, но заподозрила, что в ней нуждаются. И возненавидела себя, за то, что никак не могла не умереть, ни поправится.
   А обстановка вокруг отряда накалялась, да и внутри отряда ощущалось напряжение. Гитлеровцы кинули отборные войска на ловлю партизан. Росли потери. В феврале стало ясно, что придется сниматься и уходить. Семейный лагерь уже переправляли на другое место, но он разросся, и передислоцировать его стоило немалых сил, а вот толку особого не было.
   Лена почти физически чувствовала, как сжимается кольцо и, усиленно тренировала руки, возвращая им подвижность и силу, чтобы быть готовой к решительным боям наравне со всеми. Но чем больше крутила пистолет, разрабатывая пальцы, тем сильнее слабела и болела.
   Пересилить собственный организм оказалось непростым делом.
   В середине февраля Лену вызвал к себе командир.
   Та вытянулась, как должно, и даже не качнулась, но Георгий Иванович на ее браваду внимания не обратил - пригласил жестом за стол, кружку с чаем из смородиновых листьев пододвинул. Оглядел пристально и спросил:
   -- Ты мне честно скажи, ты как?
   Она поняла, что вопрос не праздный и заверила:
   -- Нормально.
   -- Точно?
   -- Совершенно точно, -- солгала, внутренне дрогнув.
   -- Это хорошо, -- кивнул. -- Дело у меня к тебе, серьезное и очень большое. Крутить не стану, прямо буду говорить. Положение складывается плачевное, опасное. Через два дня мы уйдем. Соединятся два отряда, сил будет больше, а фашистам будет жарче. Но вот ведь беда, завелась у нас вша какая-то, нутром чую. И есть подозрения, что ждет нас колечко.
   Вздохнул. Закурил.
   -- Выстоим, -- заверила Лена
   -- Выстоим, Лена, выстоим, еще им прикурить дадим, но не в этом дело. Связи с Центом у нас уже нет, рация сдохла. Самолетам сюда прилетать - наше местоположение рассекречивать и серьезно рисковать. Конечно, нужно надеяться на лучшее и думать, что все пройдет, как планировали - выйдем из "котла", соединимся с Дубининцами, и дальше, до победного конца за Родину, партию и наш многострадальный народ... Но как командир я обязан и о другом варианте думать: а ну, не выйдем? Ляжем здесь. Да. Перебьем фашистскую сволочь, сколько сможем - да, без вопросов, вариантов и обсуждений. Но вот в чем дело, Пчела, -- сжал кулак, задумался и выдал. -- Иван Иваныч вел архив за три отряда, для души вел. В нем все кто погиб и кто жив, все операции. Ерунда? Но потом возможно это будет кому-то очень важно, нужно. Те кто в плен попал, потом с голодухи и слабости в помощники немцам записался, чтобы только оклематься, а потом деру и к нам, и бьют гада фашистского геройски можно сказать - докажут они потом что не предатели? А документы эти доказывают, понимаешь?
   Командир волновался, то и дело полушубок, на плечи накинутый, поправлял, ладонью то по столу водил, то хлопал:
   -- Но не только в этом дело, даже не в памяти, что должна сохранить героев!...Кончится война, уйдем мы, а документы о нас расскажут, о каждом кто погиб, за что, как. Нельзя чтобы они совсем-то ушли, подло это. А и детям нашим нужно, не только за светлую память погибших. Прочтут и поймут потом, кто выживет, заново народится - не просто их отцы небо коптили, а били врага, как могли, из последних сил! -- уже кулаком по столу грохнул.
   -- Большое дело и важное, -- согласилась Лена, серьезно поглядывая на разволновавшегося командира.
   Мужчина посмотрел на нее и нахмурился:
   -- Да и не в этом дело. К нам еще важнее документы попали. Кровью за них заплачено, Лена. Сдается мне, за ними охота и идет. Карты, планы - цены им нет. И приказ самого Гитлера. Судя по этим данным, немцы готовят серьезную операцию к лету этого года. Наши должны знать об этом. Чую, к этим документам провокатор засланный и подбирается, кружит гад. Уничтожить? А ведь они очень нашим помогут. В общем, -- уставился на нее с надеждой на понимание. -- Отдать их я могу лишь тому, за кого ручаюсь, как за себя. На тебя выбор пал. Ты немецкий знаешь, опыт разведки имеешь, боевой опыт - тоже не занимать, и женщина - шансов больше проскочить. А уж веры тебе - как себе. Точно знаю - доставишь.
   -- Куда?
   Девушка даже осела от такой новости - ничего себе ответственность. А сможет ли? Не подведет ли? Она - да, но только ее свой собственный организм подводит.
   -- Тот, кто за документами охотится, среди нас. На тебя не подумает, мысли не возникнет, что тебя отправлю. Квелая ты, как не хорохорься - видно. Уйдешь, а там и мы снимемся. Час в час. А идти за линию фронта, Лена. Сможешь?
   Девушка лицо оттерла от выступившей испарины и губу прикусила: ничего себе!
   Командир смотрел, ждал. А у Лены мурашки по коже - страшно. Если не справится - сколько людей подведет? А отказаться как? Накроют, достанут. Тихо нужно уходить, незаметно - незаметной. Прав Георгий Иванович, идти ей. Единственный выход.
   -- Я все сделаю, -- пообещала глухо.
   -- Тогда слушай, -- подвинулся к ней. -- С тобой пойдут Тагир и Костя Звирулько. На машине поедите, как немцы. Форма, документы - готовы. В машине ждут. Опасно. По дороге и немцы и наши взять могут. Но здесь проскочить шансов больше, на машине быстрее. По документам ты группенфюрер СС Магда Штайн. Юридическая служба. Двигаешься в штаб армии "Центр" с особым поручением по заданию рейхканцелярии.
   -- СС? -- Лена невольно передернулась и побледнела, челюсти свело.
   -- Знаю, понимаю, -- накрыл ее руку своей ладонью. -- Но так лучше. На любых постах пройдете. Документы настоящие, комар носа не подточит.
   Странно все это слышать было. И операция, судя по подготовке, странная, не партизанская. Подозрение у нее родилось, спросила:
   -- Кто документы передал?
   Мужчина помолчал, размышляя, стоит ли знать ей, и решил не скрывать - и так на плечи еще больной девочки такое взваливается.
   -- Немецкий офицер. Наш разведчик. Он и операцию планировал, форма через него пришла. Взяли его. Документы своему человеку передал и взяли, а тому тоже уходить пришлось. Ребята из города его к нам вывели. Нет его уже тоже. Убил кто-то, в спину. Два дня назад. Вот оно как, Пчела. Отсюда и мысль, что ищут документы, что подсыл в отряде, он и убрал. А что выяснил перед этим, мне неизвестно. Поэтому и медлить нельзя.
   Лена ворот свитера оттянула - воздуха не хватало. Не было фактов, а нутром чуяла - Игорь тот офицер.
   -- Давно... офицера?
   -- Две недели.
   Девушка глаза ладонью прикрыла, сдерживая себя, звон в ушах да головокружение пережидая. Тошно на душе, больно.
   -- Поняла, -- выдохнула. -- Значит, сутки у меня. Можно и сегодня.
   -- Нет. Если видел, что я тебя вызвал - заподозрит, а ты сутки еще по лагерю побродишь - он успокоится. Да и нам время на сборы и предателя вычислить.
   -- Поняла... С лейтенантом Дроздовым попрощаться можно будет?
   Командир подумал и кивнул.
   -- За линией фронта найдешь ноль шестого, это позывные генерала Центрального Штаба Партизан, товарища Банга...
   Лену качнуло:
   -- Как?!
   -- Банга. Передашь ему, только лично ему, -- выдал с нажимом.
   Лена испарину со лба оттерла: как же тесен мир.
   Выходит, уходит она с заданием к родному дядьке в гости.
   И улыбнулась: жив значит!
  
   Никто Лену не спрашивал, зачем вызывал командир кроме Дрозда, но того в предатели зачислять, все рано, что себя.
   Девушка стояла и внимательно смотрела на Сашу, надеясь запомнить четко, а может быть увидеть то, чего не замечала? Она прощалась, и он будто понял это. Припал к стволу сосны с другой стороны и смотрел девушке в глаза, словно пытался влезть в душу... и запомнить эти мгновения, точно так же, как запоминала Лена.
   -- Что-то не так?
   -- Нет, -- улыбнулась: я прощаюсь с тобой Санечка. Но скажу об этом только завтра.
   -- Не лги, не умеешь, -- прищурил глаз.
   -- Самолеты сегодня над лесом летали, -- попыталась нейтральную тему найти и так, чтоб удобная для него была - ее странности объясняла.
   -- Месяц уже кружат, болото бомбили. Крутишь ты, что-то Лена.
   -- Ничего, -- заверила, улыбнувшись шире, безмятежнее, а сердце от тоски сжимало: увидятся ли когда-нибудь еще? Как они здесь будут? Выживут ли? Выйдут ли, не дадут сомкнуться кольцу или будут в блокаде? Дойдет ли она с ребятами?
   Лена очень хотела верить, что - да, но понимала - она, скорее всего, не дойдет.
   Не было страшно, было отчего-то очень грустно. Плакала душа, последние слезы теряя. А они с кровью уже давно...
   И усмехнулась: глупые мысли - когда умирать было весело?
   -- Надеюсь, Георгий Иванович никуда тебя отправлять не собирается?
   Девушка отвела взгляд и начала кору сосны щипать. Лгать Саше не хотелось, а правду рано говорить.
   -- Расскажи что-нибудь.
   -- Что?
   -- Про вас с Колей. Как учились, каким он в академии был.
   -- Зачем?
   -- Интересно.
   -- Раньше не было интересно, а сейчас вдруг проявилось любопытство. Что так?
   -- Раньше тяжело было спрашивать, -- призналась.
   -- Сейчас нет? -- насторожился.
   "Если не сейчас - больше никогда", -- глянула на него и отвернулась.
   -- Так что командир сказал?
   -- Ничего. Спрашивал, как здоровье, смогу в марте в Барановичи сходить или нет.
   Саша лбом в ствол дерева уперся: какие Барановичи?!
   Не нравилось ему настроение Лены, и состояние не нравилось, чуял, прячет она что-то, скрывает. Замороженная будто стала и ходит, дышит, смотрит, как через силу. Лицо зажило, но шрамы остались на скуле под глазом да над губой. Навсегда останутся и, всегда напоминать будут. Как и звезды, выжженные на теле.
   Поправилась? Ни черта!
   Сел у корней, автомат обнял: слезы сдавили, в глазах защипало:
   -- Нас зажимают, Лена.
   -- Знаю, -- прошептала.
   -- Уходить будем, -- бросил помолчав. -- Ты сможешь?
   -- Куда денусь, -- но даже в голосе силы нет.
   Саша хмуро смотрел перед собой и чувствовал необъяснимую тоску, словно уходит Лена, но куда?
   -- Только живи, слышишь? -- сказал тихо.
   Девушке не по себе стало, она не представляла, что расставание с другом будет настолько тяжелым и неожиданным.
   Села рядом, прижавшись плечом к его плечу:
   -- Буду. Если ты клянешься, что тоже будешь жить. Не смотря ни на что, Санечка, будешь жить.
   -- Мы словно расстаемся, -- посмотрел на нее пытливо. Девушка голову опустила, пряча взгляд: тягостно.
   -- Ты мне как брат стал.
   -- "Брат", -- передразнил едко и головой качнул. -- Только ты мне не сестра.
   -- Ой, ли? -- толкнула плечом легонько, улыбнулась. -- Не сердись, насупился вон. Брат, ты мне Саня, самый настоящий, -- лбом в его плечо уперлась, глянула. Дроздов покосился, носом шмыгнул. Взгляд потеплел и лицо уже злым не было.
   Надо же было ему тогда за Лениной подружкой ухлестывать? Дурак, ой, дурак, -- вздохнул.
   -- Мы ведь после войны встретимся?
   Саша замер: это к чему она?
   И развернулся, в глаза заглядывая, а в них тоска, вина и прощение.
   -- Значит я прав, -- притих, холодно что-то стало. -- Куда идешь, когда? -- спросил глухо, пряча волнение, а оно наружу рвется, просачивается в голосе, взгляде.
   -- Это тайна Саня. Никому не скажешь?
   -- Рупор возьму и всем объявлю, -- проворчал, и головой качнул. -- Ох, Ленка... Куда тебе? Ты вон по здесь еле ползаешь. Куда опять тебя Иваныч дергает?
   -- Не должен никто знать о том, понял? -- глянула сердито, отвернулась спиной к нему: ишь, внимательный какой! А сердиться не может - уходить ведь скоро, встретятся ли еще? Не до ссор и обид сейчас.
   -- Странно, правда? Жизнь оказалась совсем не такой, как мы себе представляли. А у многих ее отобрали, взяли и сломали, как веточку... Я хочу, чтобы ты знал: я... я самый счастливый человек на земле. Мне было дано узнать вас.
   И смолкла, невольно выступившие слезы скрывая. А на душе горько и жалко всего: от своей жизни до его... Но жили правильно, ни себя ни других не пачкая! И как могли людей и Родину защищали!
   Вот только ком в голе встал и не уходит, хоть чем его гони.
   Саша уставился ей в спину: слышится или мерещится - она совсем прощается?
   -- Ты не погибнуть ли собралась, -- чуть не схватил за плечо, к себе не развернул, но помнил, что с ней сотворили, не тронул.
   Лена палочку подобрала, покрутила в руках и сломала от волнения:
   -- Нет. Но это уже не от меня зависит.
   -- Хочешь, к командиру пойду...
   -- Нет!...Просто в отряд я уже не вернусь, -- добавила тише: и тебя не увижу.
   Дроздов все-таки не выдержал, осторожно развернул ее лицом к себе:
   -- Рассказывай, -- потребовал.
   -- Не могу.
   -- Я что, болтун?
   -- Я болтушка - тебе вот выболтала.
   -- Не крути, мне пытать тебя, что ли? -- и стих, увидев, как посерело ее лицо, замкнутым стало. -- Прости. Как рыба нем буду, клянусь - куда идешь?
   Лена помолчала и призналась:
   -- За линию фронта.
   -- Еее...-- Дрозд еле сдержался, чтобы не выматериться. -- Ну, точно, сдурел Иваныч.
   -- Это не обсуждается, Саша.
   -- Да ты знаешь, сколько до линии фронта? -- прошипел ей в лицо.
   -- Это неважно, -- осекла. Мужчину перекосило, многое бы сказал, но только губы поджал и взглядом ожег. Выругался в полголоса.
   Помолчал, раздумывая, затылок потер, дурея от мысли, что Лене опять предстоит.
   -- Почему ты? Почему опять ты?!... Ты же жуть какая невезучая. На меня посмотри, за два года ни единой царапины, а у тебя, что не выход, то панихида: то изобьют, то ранят, то!... -- и рукой махнул в сердцах.
   -- Ничего со мной не будет.
   -- Угу, -- насупился как ребенок - Лене и смешно и грешно было смотреть на него.
   -- Честное комсомольское, -- чуть по голове его не погладила.
   Санечка, хороший ты мой. Ты выживи, пожалуйста!
   -- Да хоть октябрятское! Отмени!
   -- Нет! -- теперь она разозлилась.
   Дрозд понял, что что-то очень серьезное ей поручили и, застонал, затылок ладонью огладив:
   -- Ну, мать твою!...
   И смолк. Так и сидели молча, друг на друга не глядя. Прощались без слов. Скажи, что и опять горечь полезет, а ее без того хватает.
   -- Адрес запомни, -- сказал мужчина. -- Москва...
   -- Не надо, -- оборвала: тяжело. Призналась. -- Не приду.
   -- Тогда на ВДНХ, каждую субботу, в шесть. Я ждать буду, попробуй не приди.
   Лена улыбнулась:
   -- Забавный ты. Славный. Ладно, приду.
   -- После войны, -- кивнул. И она кивнула:
   -- После войны. "И попробуй не приди", -- передразнила. Тепло на душе и грустно.
   Зима...
   Вторая зима войны. Должна же она закончиться когда-нибудь? Вот пойдут советские войска в атаку и погонят немцев до самого Берлина. Весной. Этой.
   -- В Берлине будешь, напиши на стене их самой высокой: "помни!"
   Саня хмыкнул: понравилась мысль.
   -- Напишу. И ты.
   -- И я.
   Ей было жаль, что с другими она попрощаться не сможет, это было бы слишком прозрачно для предателя.
   -- Саша, командир уверен, что в отряде завелся стукач. Я бесспорно болтушка, что говорю тебе, но ты остаешься, а я ухожу. Будь осторожен и попытайся вычислить этого... можешь ударить его. От меня.
   -- Грозно-то как, -- усмехнулся мужчина. Информацию Лены он на ус намотал - не удивила. Нечто подобное он подозревал - уж слишком интересно ребята на засады напарывались, операции срывались.
   -- Когда уходите?
   -- Через сутки.
   -- Значит, у нас есть еще целые сутки. Богатство, -- хмыкнул невесело.
   Удивительное существо - человек. Почти два года Дроздов знал Пчелу, и вроде только понял ее и себя, а уже и расставаться, и на самое главное всего сутки отмеряно.
   -- Я не говорил тебе, хотел позже, когда окрепнешь, -- оперся затылком о ствол дерева: гребанная война! Как же она остаточертела! -- Выходит, нет у нас этого "позже". Твоя сестра, Лена, погибла. Осенью, в ополчении, -- не стал тянуть.
   Девушка застыла, по коже мурашки прошли. Она не ожидала этой новости, не готова была принять.
   Надя? Наденька...
   Как же так, как же?...
   Лену качнуло, не поддержи ее Саша, упала бы, свалилась без сил на снег и умерла.
   -- Поплачь, если хочешь.
   "А если не могу?"
   Так и лежала на его коленях застывшая, застывшим взглядом глядя в гущу леса. Холодно и пусто было.
   Выходило, что у нее никого не осталось. Игорь, Надя, Коля... Всех забрала война. Даже подругу, которая так и не поняла, что война началась. Даже любимого, который так никогда и не узнает, что любим.
   Она поняла, что такое быть сиротой и это было страшно.
   Она действительно ощутила себя сиротой. Дядя, которого она видела один раз не в счет как и отец, которого она вовсе видела лишь на фотографии.
   Одна.
   Как жить? Как смириться с жизнью, если самые дорогие тебе люди уже мертвы.
   И одернула себя: у нее есть друзья, фактически братья: Сашка, Костя, Тагир, Ян, Прохор, Петя, Сашок. Сколько их!
   И зажмурилась: да выживут ли?...
   -- Пойду. К себе, -- поднялась с трудом и поплелась в прострации к госпиталю.
   Дрозд со скорбью смотрел ей вслед и думал: почему настолько страшная судьба досталась настолько красивому во всех отношениях человеку?
   А еще, говорят, Бог есть. Ложь! Если бы он был, ад бы не спустился на землю и не бушевал, собирая дань из поломанных судеб и прерванных жизней. еще целые сутки. Богатство, --операции срывались. шком прозрачно для
  
   Лена не спала всю ночь. Не могла.
   Душа плакала по погибшим, а в ночь смотрели совершенно сухие глаза.
  
   Вышли ближе к рассвету. Тагир, Костя, Лена - Саша сопровождающим.
   Шли не спеша, а девушке казалось, бегут - сердце выскакивало от напряжения.
   У прогалины недалеко от дороги мужчины сняли сетку с машины, Звирулько подал Лене одежду:
   -- Переодевайся. Документы в кармане.
   -- Знаю.
   Кинула на сиденье главную драгоценность - битком набитый планшет. Переоделась, пока мужчины курили, повернувшись к ней спинами.
   Лену подивило шелковое белье, тонкие чулочки и изящные сапожки. Она уже забыла, что такое есть в природе и позволила себе потратить пару минут, полюбоваться доставшейся прелестью. Натянула с удовольствием, а вот дальше...
   Женская форма пришлась в пору, но натягивать обмундирование эсэсовки было мало противно - больно. Юбка чуть пережимала рану на животе и, пришлось передохнуть и свыкнуться с болью, как и с мыслью, что в ближайшие дни она станет постоянной и неистребимой. Китель плотно обхватил грудь и стянул раны на спине. Лене показалось, она в футляр оделась. Вздохнула, выдохнула, унимая слабость и головокружение, и решительно застегнула ремень, в котором и были зашиты особо ценные документы.
   Ремень еще сильнее потревожил раны, сжав их, но ничего, перетерпит. Пилотка, перчатки, шинель. Лена застегнулась, посмотрела на себя в зеркало обзора машины - нормально. Теперь еще один ремень и не умереть от их количества, от жары и тесноты, и планшет через грудь - с ним она расстанется только за линией фронта.
   Он лег ремнем через грудь, и девушка с трудом сдержала стон - чертова боль! Постояла и сгребла свою одежду, сунула в вещмешок. К мужчинам подошла:
   -- Все.
   Те обернулись и затоптались, странно посматривая на нее. Дрозд плечами повел, выпрямляясь, вспомнил об офицерской осанке. Тагир подтолкнул открывшего рот Константина к машине, а Лена подала сложенное Саше:
   -- Вот и все, -- выдохнула. И так хотелось обнять на прощание, почувствовать что жив, рядом, как был рядом все эти трудные, жуткие месяцы, поблагодарить, поцеловать... помолиться за него.
   -- Только береги себя, ты обещал.
   Он смотрел на нее не отрывая взгляда, и все силился запомнить.
   Отвратно было видеть Пчелу в форме группенфюрер СС, но невозможно было не признать, что она очень шла ей. Стройная женщина с серьезным лицом аристократки, фарфоровой кожей, светлыми волосами, немного недостающими до плеч - все как полагалось "истинной арийке". Шрамы гармонировали со строгим взглядом, в котором не было ни грамма наивности, но жила жесткость и боль, и выдавала возраст много старше, чем был на самом деле. Седые пряди разбавляли русые волосы, придавая пикантность прическе. Не зная ее, встретишь и ни за что не догадаешься, что партизанка, обычная советская девушка комсомолка семнадцати лет отроду.
   Это и встревожило Сашу.
   -- Своим сразу объясни, кто ты, а то форму увидят и пристрелят без сантиментов.
   -- Если б еще знать наверняка, кто свои, кто не свои.
   -- Узнаешь.
   Они помолчали, глядя друг на друга и, Лена подошла вплотную:
   -- Ты обещал, что выживешь, -- напомнила глухо. Слезы душили, но не те, что обычно просятся наружу, а те, которые никому никогда не увидеть. Так плачет душа и она плакала. Второй день остановиться не могла.
   Лена смотрела на Дрозда и не могла ничего сказать. Так бывает, в нужный момент не находится нужных слов, нападает немота и тишина внутри. А потом и сказала бы, да некому...
   Но все же подошла вплотную и прошептала, как закляла:
   -- Выживи, умоляю. Ради всех погибших и живых, выживи.
   -- Я могу сказать тебе тоже самое, -- прошептал он, вглядываясь в ее глаза, скорбные, мудрые и бесконечно усталые. Не детские. За каких-то полтора года девочку превратили в женщину, которая прожила жизнь.
   А ведь ей только восемнадцать будет...
   Тагир положил мешок к ногам лейтенанта и Дрозд невольно отвел взгляд от девушки, а та отступила от него, смущено покосившись на мужчин. Теперь Эринбеков был одет в форму рядового СС, как и положено водителю с не совсем арийской внешностью. А вот Константин, высокий, светленький, в форме обер - лейтенанта, выглядел напыщенным и бравым, как должно офицеру "доблестной немецкой армии".
   Саша с ехидством оглядел их и фыркнул:
   -- Ну, вы и клоуны.
   -- Ладно, старик, -- улыбнулся Тагир и обнял мужчину. -- Ни пуха, -- сказал серьезно.
   -- Шлите фрицев к черту, там их место.
   Обнялся с Звирулько, и мужчины пошли к машине, а Лену Саша осторожно взял за ладони. Покрытые перчатками руки были изящными и изнеженными, но он знал те страшные отметины войны, что скрывала лайковая кожа.
   -- Береги себя, -- попросил, еле сдерживаясь, чтобы не обнять ее, не сжать крепко в объятьях и никуда не пустить. Никогда не отпустить. -- Ты обещала выжить.
   -- И ты обещал, -- горло сдавило от спазмов.
   -- В шесть, ВДНХ, каждая суббота, Лена. Я буду ждать год, десять... Только приди, слышишь?!
   У него дергалось веко, и в глазах была такая тоска, что Лена готова была взвыть, но она посмела лишь ткнуться губами в его щеку и прошептала:
   -- Я буду за тебя молиться, за вас всех. Вы должны выстоять. Не огорчай меня, Санечка, живи!
   Постояла и пошла: пора.
   -- Лена? Лена!
   Она обернулась и грустно улыбнулась ему:
   -- У меня никого ближе тебя больше нет...Держись лейтенант, ты можешь.
   Подошла к машине и села на переднее сиденье. "Опель" вырулил на размытую февралем дорогу. А Дроздов все стоял как вкопанный и не мог принять тот факт, что Лена уезжает, что неизвестно увидятся ли они вновь, что вернувшись на базу отряда, он ее не застанет в лагере.
   А впереди у ребят очень опасный путь. Здесь немцы и свои же, партизаны, подобьют не зная, кто едет и даже фамилии не спросят. Ближе к фронту фашистские посты чаще, проверка документов придирчивее, и свои точно так же убить могут, при переходе.
   Сердце оборвалось и как в спину толкнули Дроздова - побежал за машиной, а что хотел?
   Остановился. Стоял и смотрел на удаляющийся "Опель".
   "Только выживи, умоляю! Выживи!!" -- кричала душа вслед...
   -- Я люблю тебя, -- прошептал уже тишине и безлюдности.
   Почему эти слова, что всегда казались ему простыми и ничего незначащими, так и не достигли ушей Лены. Почему он так и не смог ей их сказать? Ведь столько раз говорил другим, что и не вспомнить, как и всех кому говорил.
   А самой нужной, самой важной в его жизни - не сказал...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Исторический факт
   Реальные факты, свидетельства очевидцев.
   Операция была проведена силами белорусской "службы порядка" под руководством Тараса Бульба - Боровца вокруг Мозыря.
   Народное национальное партизанское движение, организованное сотрудником Абвера Владимиром Шавель.
   Только в июле 42 партизанами было проведено 460 диверсий, крушение 222 поездов, 700 платформ, вагонов. С ноября 42 по март 43 было выведено из строя более 200 километров ж.д. полотна. Совершено
   2, 5 тысячи диверсий.
   Добровольцы из числа военнопленных. Работали сначала конюхами, поварами, санитарами, затем их переводили в жандармерию, формировали из них войска порядка.
   С осени 41 от битвы под Москвой до осени 42 - битве под Сталинградом, был крайне сложный и неустойчивый период, не перелома, а неясности, кто же кого победит.
   В 42 году фронт катался как мячик в среднем на 250 километров туда- сюда. Некоторые города и населенные пункты были взяты раз на пять то немецкими, то советскими войсками.
   Все это напоминало армрестлинг меж Гитлером и Сталиным, у которых на тот момент оказалось почти равное соотношение сил. Потери 41 года в военно- техническом и людском плане для СССР были колоссальны. У Сталина были силы за счет оттока рабочей силы с Запада и переброски ее на Восток, за счет титанического, на уровне героического труда в тылу на заводах и полях. Там работали даже дети, не отходили от станков сутками. В это время у Гитлера за счет удачной летней компании оказалось в руках много техники, боеприпасов, заводов, людских и продовольственных ресурсов в оккупированных территориях. Многие заводы и стратегические пункты оказались в руках Гитлера из-за того, что не успели эвакуироваться. И в этой схватке в 42 году очень серьезную роль сыграло подполье, партизанское движение в тылу Гитлера, и мобилизация всех сил в тылу Сталина.
   Гитлеровцы изначально шли с целью образования колоний на территории СССР, шли с уверенностью, что они высшая раса, все остальные недочеловеки. Если бы при оккупации Западных частей Украины и Белоруссии, как ожидало враждебно настроенное к большевикам население, только присоединенных республик, они проявляли лояльность, то партизанское движение не стало бы столь мощной и разрушающей изнутри врага силой. Однако своими зверствами с первых дней оккупации, немцы сами спровоцировали даже мирных жителей к войне с ними, стремительно изменив отношение к себе, и тем ослабили сами себя, дав движение саботажу, крушению поездов с техникой и частями армий, срыву операций. Если бы вся техника что была уничтожена на территории партизанской республики, все солдаты погибшие от диверсий дошли в 42 до фронта, то не факт, что война бы не затянулась не на четыре года, а на много больше лет. Тылы Гитлера подрывали силы фашизма изнутри, тылы Сталина сплачивались и мобилизировались, укрепляя борьбу против врага. Гитлер вынужден был увеличивать количество войск на оккупированных территорий для поддержания порядка, борьбы с партизанами, растрачивая людской ресурс, Сталин черпал живые ресурсы, минимум сил тратя на порядок в тылах. Из стратегических эшелонов до фронта советских войск доходили фактически все, из стратегических эшелонов со стороны немецких войск лишь 50%. Партизаны мало работали в координации в действиями фронтов, они фактически заставили образовать в тылу врага еще один фронт. Потери которые они нанесли гитлеровцам были очень значительны и сыграли значительную роль в перевесе сил в войне на сторону советского народа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   203
  
  
  
  
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"