Аннотация: Пятнадцатилетний Кеншин в нашем времени, нашей стране и хороших руках студентки-третьекурсницы. AU, джен, флафф.
- Кеншин! - это Ника-доно зовёт его.
Он не отзывается. У него на это есть свои причины.
- Кеншин!
Ей так нравится его имя. С тех пор, как она выяснила, что Химура - это фамилия, она зовёт его только по имени. Если не сердится. Тогда она зовёт его "Химура-сан", и вот тут лучше не медлить.
- Кеншин!
Как ласково она произносит его имя, смягчая первую "эн" и почти забывая про вторую, - Кенниши, и как хочется ответить ей в тон, - да, коиши... Ох, надо отозваться, и обязательно по-японски, а то не получится...
- Хай, Ника-доно!
Он задерживает дыхание. Вот, сейчас...
- Кеншин, аната... ва наифу о... мита но ка?
Да. Он выдыхает, прикрыв глаза. Конечно, он видел нож. Он сам его убрал, зная, что Ника-доно не найдёт и спросит у него... в своей манере.
Однажды он поинтересовался, почему она после имени добавляет "ты". Она ответила, что так говорится в русском языке, - сначала зовут, а потом обращаются. Спросила, правильно ли это для японского. Он тогда выкрутился, сказав, что в Киото так было не принято говорить. На самом деле ему совсем не хотелось, чтобы она говорила правильно.
Ника-доно, ещё раз, пожалуйста!
- Кеншин, аната... ва наифу... о мита но ка?
- Хай, о митэ, Ника-доно! - он придёт и достанет этот нож с дальней полки, а потом снова положит тайком на новое место. Чтобы она его позвала. И спросила.
Маленькая, крохотная запинка превращает формально-обезличенное "ты" в тёплое "милый". Она не замечает этого, а ему так хочется услышать ещё раз. И ответить...
"Кеншин, аната... - Ника, коиши... "
"Кеншин, милый... - Ника, любимая..."
Он закрывает глаза.
- Кеншин, опять спишь на ходу? - на сей раз по-русски спрашивает Ника-доно, возникая в дверях. В руках у неё полотенце. Надо идти, а то сейчас этим полотенцем он и получит.
- Иду, Ника-доно.
"Ника, коиши... "
Он может только мечтать.
Она болтает с ним обо всём на свете, смеётся, треплет по волосам, щёлкает по носу. Она теребит его, хватает за руку, снимает с него мокрую футболку, ругаясь, что он снова простудится.
Он хмыкает. Последнее время он такой неловкий, вечно что-нибудь на себя проливает...
А если он нечаянно входит в её комнату, когда она переодевается, она даже не ругается, просто грозит пальцем и велит выйти. Как она смеялась, когда это случилось в первый раз, и он упал на колени, рассыпаясь в извинениях...
Не видит она в нём мужчину, не знает, как горит его тело от её прикосновений, как бьётся сердце от её улыбки, как сладко его щемит, когда она спрашивает так неправильно: "Кеншин, аната... " Ему приходится прикусывать язык, чтобы не сорвалось случайно: "Ника, коиши..."
Ему даже саке пить не дают. Ника-доно так и говорит, не смейте спаивать ребёнка.
Ну и что, что непревзойдённый мечник, гроза ночных улиц Киото, хитокири Баттосай, давно потерявший счёт отнятым жизням. Для неё - ребёнок, мальчишка, младший брат - и не более. И пусть он отвадил её назойливого ухажёра одним только взглядом и защитил от банды наглых уличных негодяев одной рукой, всё равно - ребёнок.
Она везде таскает его за собой, представляя как младшего брата, учит обращаться с техникой, ходить на лыжах, танцевать... да чему только не учит. И ему это нравится. Ему нравится эта жизнь, где он бегает по обычным и необычным делам весь день, а вечером падает на футон и мгновенно засыпает. Он знает теперь, каким ярким может быть солнце зимой, как весело валяться в сугробе и лететь с горы, и какие тёплые руки у Ники-доно, отогревающей его замёрзшие щёки... И снятся ему не кровавые кошмары, а цветные сны, в которых он говорит: "Ника, коиши...", - а она отвечает: "Кеншин, аната..."
Он переложит нож на новое место. Чтобы она снова позвала. И спросила...