Все чаще глаз
кладу на сулею.
Жизнь улеглась
в тугую колею.
Была густа
от новых мест и лиц.
Теперь проста
от ясности границ.
И нить пути
следя по городьбе,
теперь кати-
накатывай себе,
словесный плет
веди про бытие...
А время прет
по той же колее.
Его дыханье —
дыбом волоса!
Как вывернуться
из-под колеса?
* * *
Земные соки с почвою едины,
по сумраку не проведешь межу.
Но скрытые от глаза половины
во всем я неизменно нахожу
и стороны. Что одному — бессмыслица,
другому — не отыщется святей...
Бездонная кормушка и кормилица —
две ипостаси Родины моей.
Девяносто первый год
Пасха
В тяжелые краски тяжелых одежд
вливается ток синевы.
С окошек хозяйки, как с новых надежд,
срывают бумажные швы —
весна распечатана! И у весны —
языческий дух куличей...
Но старые непросветленные сны
приходят во мраке ночей.
Пускай расточается снежная полсть
на желто-веселом огне.
Но лед недоверия, прочен и толст,
не тает в глазной глубине.
И руки тяжелые настороже:
— А ну-ка, попробуй ударь...
Термометры душ на ином рубеже.
У дьявола свой календарь.
Август
Всего ужаснее неясность.
И люди стелются травой,
когда неясытью опасность
проносится над головой.
Все ниже, ниже, ниже, ниже
ее украдчивый полет,
и страх сердца на нитку нижет
и оборачивает в лед.
Глаголь налево, вправо — плаха:
ступай замаливать грехи...
И, ошалелые со страха,
орут наутро петухи.
Покров
В церквах — молитвы о покрове
от межусобиц и врагов...
А боги снова просят крови.
И люди потчуют богов.
Как будто вновь рубиньим глазом
незаживающий проран
через века прорезал разом
тьмутараканский истукан.
И вновь белеет чей-то остов,
и снова жареным несет.
И славен тот, кто сталью острой
по человеку полоснет.
А проклят тот, кто, руку подняв,
в себя направит острие,
в зверином облике господнем
прозрев подобие свое...
* * *
Передние люди всегда заслоняют огонь,
поскольку они по рождению раннему выше
и в путь на рассвете, нимало не мешкая, вышли.
А мы лишь к полудню сумели подняться вдогон.
Они в наипервом и наиярчайшем ряду.
А нам достаются лишь отблески и отголоски.
Известное дело: какие на свете подростки
не жаждали выйти из тени и стать на виду?
Часы же неспешны. И, следуя каждому дню,
нас время равняет и двигает ближе к огню.
Но крикнешь от боли, а то и заплачешь навзрыд,
как только жестокое пламя лицо опалит.
* * *
В России вдоволь светлых мест
и вдосталь пепелищ и ратищ.
Но воздвигался грубый крест
на месте идольческих капищ...
Что ж, время темное. Но встык
тем временам — иные весны.
И наземь падали кресты,
и возносились к небу звезды.
Опять эпоха впереди,
но мешкать время перестало:
приходят новые вожди
и занимают пьедесталы...
Не все ль равно, какую часть
Господь какому веку выдал?
Своя у каждого печать.
Свой неприкосновенный идол.
Мой бог
Взыскуем бога. Но в земной тщете
О Господе ли мним — не господине?..
Мой бог не видит блага в нищете
и не прибит ко грубой крестовине.
Мой бог греховен, словно летний дождь,
водой неосвященной льющий в губы.
Мой бог верховен терками подошв
над землями его трудов и гульбищ.
На сломе окровавленных эпох
он бьет в колокола, торит дорогу.
Но иногда на росстанях, мой бог! —
кому он поклоняется как богу...
Создатель и всегда — материал,
в очередном приливе озаренья
все обретал он и опять — терял
в бездарной суете столпотворенья.
Его жрецы не жертвуют ему,
но самого на жертвы подбивая,
возносятся... И богу потому
я не молюсь, безмерно уповая.
* * *
На сходе по счету какого неведомо века,
но столь же безумного, слаб человечности глас.
Так хочется в каждом из гениев знать человека
и гения видеть хоть чуточку в каждом из нас.
Ночная прогулка
Мной третий город выведан и обжит.
Я — третий я за тридцать прошлых лет.
Двоих испепелил жестокий обжиг,
и лица их оправлены в багет.
Вернее, нет — всего лишь третья тень,
отброшенная мною настоящим,
невидимым, но так же проходящим
из ночи в день и вновь — в ночную темь.
И меж тенями перерыва нет,
когда в ночи идешь от лампы к лампе...
Начав, как Тиль, я, верно, стану Ламме
ко времени, когда потушат свет...
И если на дорожном полотне
Я раздвоюсь и вытянусь трехросто,
Не поспешите с приговором. Просто
два фонаря светили в спину мне.
* * *
Нет меры перемен на языке людей.
О святости слова избиты и истерты.
В развенчанной стране развенчанных идей
один венец в ходу по-прежнему — из терна.
Шипы буравят лоб, но Книге вопреки
мучительней стократ желание прозренья.
И верую: за то слепому поколенью
за дальнею чертой отпустятся грехи...
* * *
В года великого озноба,
когда грядущее темно,
не осквернить холодной злобой
живое сердце мудрено.
И, как чудовищная завязь,
в глубинах кроветворных сот,
неслышно набухает зависть,
горчайший порождая плод.
В его секретной сердцевине
сокрыт губительнейший яд.
Но все отравленные ныне
себе совсем иное мнят.
Не дай, Господь, в глухой обиде
и мне отравленному быть...
Как это сладко — ненавидеть!
И как мучительно — любить...
* * *
Моя душа отходит от земли —
моей земли, глухой и неуспешной.
Похоже, в расставании неспешны,
от пирса отступают корабли.
Похоже, да не так. Они уйдут,
швартовы прочь, но связей не разрушив,
и самую обветренную душу
от берега они не оторвут.
Не то во мне. Из многих пуповин
иные — в прах, иные истончились.
Невидимые скрепы источились
и не соединяют половин...
Пускай переплетение корней
надежнее, чем лапы якорей,
когда ты вырастаешь на песке,
все держится на тонком волоске.
Он тянется в земную глубину,
стараясь обнаружить быстрину,
где под тысячелетнею золой
еще хранится водоносный слой.
Но глубина пережимает ток,
и судорогой катится глоток,
составы чужды древнего настоя.
И, пересохшим воздухом дыша,
отходит, отделяется душа,
ища себе вместилище живое
в ином кону, ином краю... Но ей
не пересечь натянутых корней.
А пересечь — не обрести подвоя.
В уходе — смерть. И в неуходе — смерть.
Обычная в России круговерть.
* * *
Возможно, стает снег.
Возможно, будет дождь.
Возможно, человек
опять посеет рожь.
Возможно, выйдет хлеб
потом из этой ржи...
Возможно, много лет,
возможно, будем жить...