Саша Лобачевский относился к категории людей, которых всемирно известный писатель Федор Михайлович Достоевский, пребывая, по обыкновению своему, в пессимистической печали, лаконично характеризовал словосочетанием "униженные и оскорбленные". Унижен Саша был социальным и политическим устройством страны своего постоянного места жительства, а оскорблен - несоответствием собственных представлений о жизни, о своем месте в ней, и реальных обстоятельств, в которых вынужденно прозябала его материальная оболочка.
С самого своего рождения, с того самого момента, когда яркий свет впервые полоснул по зрительным колбочкам и палочкам, выстилающим донышки его фиолетово-синих, как и у прочих новорожденных, с припухшими веками, глаз, Саша испытывал острую боль. Нет, не физические страдания заставляли напрягаться его оборонительные подсистемы и органоиды, - ощущения жуткой несправедливости сущего, по отношению ко вполне безобидному существу, которым Саша являлся, терзали и мучали, сначала юную, а затем и более искушенную в перипетиях жизни, душеньку.
Почему свет, такой яркий, зажигается сам собой, безо всякого согласия на это с его, Сашиной, стороны? Почему так нестерпимо вонючи пеленки, менять которые вовремя, качающаяся от бессонницы молодая женщина, хронически не успевает? Почему молодой мужчина, баюкающий Сашу по вечерам, напевает колыбельную таким грубым, хриплым голосом? Почему так жестоки и тупы пацаны, с которыми, за неимением лучшей компании, приходится делить вовсе не самые лучшие годы детства? Почему, живущая в панельном муравейнике напротив, симпатичная девушка, встречается с каким-то лохматым австралопитеком, а не с ним, пусть и не самым высоким и сильным, но умным и чувственным? Нескончаемый хоровод этих, и подобных им, вопросов, однозначной неразрешимостью терзая изначально обеспокоенную психику, приводил к неизбежным злобным срывам, и, в промежутках между ними, к тягучему, бесперспективному единоутробию Сашиного существования.
Нет, Саша не был глупым и бесталанным, напротив, в нем органично сочетались способности к абстрактным дисциплинам, почерпнутые из генов отца, и трепетное, поэтическое начало, унаследованное от матери, натуры артистичной, влюбленной в жизнь по самые кончики аккуратных, розовых, покрытых легким девичьим пушком, ушек. Явные успехи Саши в единственной на весь край школе с крутым математическим уклоном, широта интересов и тяга к самоусовершенствованию, наглядно демонстрировали его незаурядность.
Но так уж случилось, что попытка поступления в модный, в то время, московский институт, завершилась не так, как представлял себе Саша. Оставленный в полном одиночестве в подмосковной квартире дяди, уехавшего с семьей на юг, сутками напролет поглощая художественные образы, спрессованные в сотнях томов домашней библиотеки, он напрочь позабыл о необходимости тщательной подготовки к экзаменам. Но еще более парадоксальным стал его отказ на предложение декана, все-таки заметившего одаренность юноши, прибывшего из провинции, и любопытно, хотя и кое-как, неаккуратно, большей частью на черновике, навалявшего письменную работу по математике, сдать документы на вечернее отделение.
Непонятно, на кого или на чего, разобидевшись, Саша вернулся восвояси, устроился подсобником на фабрику, а затем, слесарем на завод, откуда и был призван в армию. Отслужив два года, вернувшись домой, легко поступил в местный университет.
Отучившись пять лет, отбыв повинность молодого специалиста, пометавшись по разношерстным организациям в поисках заработка, Саша устроился программером в небольшой, но довольно активно развивающийся, филиал московского коммерческого банка. Устроенные ему испытания, во время которых, как сейчас водится, выдаваемая аккуратно дважды в месяц, зарплата, немногим превышавшая сумму, выражавшуюся одной дыркой от зачерствевшей сушки, Саша выдержал блестяще. Каких страданий ему это стоило, можно только догадываться. Но, как бы там ни было, влившись в новый коллектив, он занял в нем достойное его квалификации и сообразительности, место.
Прилежно трудясь, порой и по четырнадцать-восемнадцать часов в сутки, Саша быстро вышел на приемлемый уровень оплаты труда, а выдаваемые периодически бонусы и хвалебные записи в трудовой книжке, поставили его вровень с достойными и уважаемыми сотрудниками банка.
Конечно, внутренняя ущемленность Саши не испарилась, и он, придя с работы домой, к жене, которой успел обзавестись, и к ребенку, которого успел выстругать, переступив скрипучий порожек трехкомнатной, давно не ремонтированной квартиры, мгновенно срывал маску умиления и покорности, и..., впрочем, описания безобразных сцен, устраиваемых Сашей, будут интересны медэкспертам, а не нормальным гражданам, поэтому, оставим жуть за рамками рассказа.
Между тем, все, чему положено течь, утекало, все же остальное, изменялось в соответствии с присущей физической природой. Шли, спотыкаясь о многочисленные праздники, годы, растворялись в суете жизни десятилетия. Материальный мир, окружавший Сашу с самого момента его зачатия, подчиняясь злым законам физики, старел и ветшал, принуждая Сашу, а вернее, Сашино тело, постепенно терять былую упругость и подвижность. Расширяющиеся, вместе с разлетающимися в разные стороны галактиками, поры его поблекшей кожи, все лучше и лучше пропускали внутрь болезнетворных агентов окружающей среды, и, наоборот, все хуже и хуже удерживали внутри недоброту и злобную, алчную Сашину неудовлетворенность.
Мало-помалу, коллеги по работе, стали замечать, ранее развивавшиеся подспудно, метаморфозы Сашиного содержания. По началу малоприметные, нехорошие признаки становились все явственнее и зримее. Так, часто устраиваемые директрисой филиала, для своих, серых от усталости, подчиненных, вечера камерной музыки, проводимые, как правило, после окончания трудового дня в небольшом холле невеликого, втиснувшегося в первый этаж жилой девятиэтажки, помещения банка, заставляли Сашу, скрывая конвульсивную дрожь неприятия, ретироваться в комнату инфоотдела, в котором он просиживал выделенное ему офисное кресло.
Пребывающие, во время сладостных концертов, в экстазе сонного восторга коллеги, разбуженные не гармонией аккордов, а диссонансом скрипучей двери, закрывающейся за ренегатом, ясное дело, бывали неприятно удивлены наглостью отщепенца. Такие, и подобные проступки, само-собой, не минули цепкого сознания руководства, но, в память о былых заслугах ценного кадра, раздражение временно накапливалось в специальном буфере недолготерпения.
Все эти эволюции могли бы продолжаться неопределенное количество дней, но экстраординарный случай, произошедший светлым майским днем, переполнил сосуд терпеливости директрисы, и гидросистемы оргвыводов, наполненные горькой влагой, привели поршни противодействия злу, в плавное, но неумолимое, движение.
Произошло же, на первый взгляд, совершенно безобидное, с точки зрения плюрализма мнений и демократичной терпимости к разнообразию вероисповеданий, событие.
Заранее анонсированное в связи с предстоящим юбилеем филиала, благословение на презираемую Иисусом финансовую деятельность, производимое толстым служителем культа, благочинно вырядившимся в скромно отороченный золотом сарафан, заключавшееся в помазании постным маслом рабочих мест, мебели, канцпринадлежностей, равно как и в окроплении коленопреклоненных сотрудников, не достигло интерьера инфоотдела.
Забаррикадировавшийся в нем Александр Лобачевский, злобно шипя и испуская смрад протухших от ненависти яиц, воспротивился благодати. Все что смог сделать батюшка в этой непростой ситуации, впервые в постперестроечной практике встретивший явно атеистическое препятствие, так это покрыть коробку нечистой двери двойным слоем конопляного масла, не поскупившись и на крашенную в черное, доску невысокого порога.
Проводив святого отца, предварительно пожертвовав на благое дело малую толику премиального фонда подчиненных, директриса, приятная женщина с молодым, симпатичным лицом, и тщательно задрапированным в просторные складки одежды дородным, статным телом, грустя о недостойном поведении Лобачевского, в своем уютном, занимающем четвертую часть площади помещения филиала, кабинете, светло и возвышенно, не позволяя себе опуститься до пошлой мести, занялась планированием исправительных мероприятий, целью имеющих возврат в сплоченное стадо коллектива, так некстати запаршивевшей овцы. В полном согласии с доктриной, исповедуемой каждым просвещенным и добронравным гражданином, в соответствии с которой, всякое зло просто обязано было быть наказано еще большим злом, Пенелопа Ардальоновна Благомыслова, в девичестве Боровковская, безо всякого раздражения наметила дальнейшие действия.
Не вдаваясь в подробности запланированных телодвижений, все же отдадим должное доброте и благочестию замыслов и рукомесел достойного руководителя.
Воспитанная с детства в простой семье пасечника, взращенная на свежих помидорах и картошке, молочке, курятинке, и прочих фруктах-ягодах, в силу тогдашней технологической отсталости России, не подвергшихся генетическим упражнениям, налившаяся добрым соком майского меда, Пеня, как ласково звали ее в семье, по окончании сельской школы, выучилась на бухгалтера-экономиста. Получив возможность осветить собою отгороженный деревянной загородкой закуток маленького отделения сберкассы областной столицы, Пенелопа с воодушевлением погрузилась в увлекательный мир трехпроцентных займов, облигаций, сберкнижек, итогов и подитогов.
Всегда веселая, приветливая девчушка, у всех, хотя бы однажды пообщавшихся с ней, оставляла послевкусие спелой, медовой груши. Нежная патока воспоминаний о бойкой, розовощекой, налитой молоком с кровью, красавицы, обволокла не одну тысячу посетителей задрипанной сберкассы, и, как того и следовало ожидать, многочисленные похвальбы в засалившейся от употребления, амбарной книге отзывов и предложений, сыграли, предначертанную судьбою, возвышающую достойных, роль.
Пенелопу назначили сначала старшим кассиром, затем замзаведующего, и, наконец - заведующей отделением гострудсберкассы! Злые языки, при этом, распространяли лживые слухи о налаженных прямых поставках целебного, янтарного, напоенного солнцем и ароматами трав, продукта, бутилированного в трехлитровые баллоны, в отдельные квартиры ответственных работников отрасли, но папа Пенелопы, бодрый и веселый, несмотря на ушедшие годы, сумевший передать дочери лучшие свои качества - здоровье и порядочность, решительно отвергал домыслы, по-ученому именуя их "глупыми инсунюациями".
Закончив финансовый институт "экспромтом", как выразился добрый, научившийся грамоте в годы недоразвитого социализма, старик, в веселой голове которого слова "экспромт" и "экстерн" лежали в одном ящичке, Пенелопа, порешав все проблемы сберкассы, была приглашена в Госбанк.
Переход этот, был логичным, и, как показала новейшая история демократизма России, оправданным. В то время, когда ученые и инженеры спорили о неизбежном конфликте физиков и лириков, когда рабочие, не смыкая глаз вытачивали циклопические болванки запчастей космических агрегатов, распылявших тонны ядовитых капель недогоревшего топлива над просторами страны, в то время, когда труженики полей и огородов, не щадя себя, руками итээровцев, студбригад и мэнээсов подгребали к закромам родины небывалые урожаи брюквы и белокочанной капусты, скромные, малооплачиваемые, но бодрые и жизнерадостные работники финансов, в тиши пыльных, крохотных келий кабинетов, влекомые ясной простотой и незамысловатостью арифметических формул, в меру сил своих развивали денежные отношения.
И в тот момент, когда общественно-политическое устройство родины, преобразовавшись в правильную конфигурацию, перевернулось с натруженных ног на мудрую голову, финансисты, взращенные на государственных дрожжах, рассыпавшись живительными спорами по многочисленным коммерческим конторам, весело, с энтузиазмом хорошего аппетита, бросились обустраивать налично-безналичные интерфейсы физических и юридических лиц, ласково именуя их терминами "физики" и "юрики". Вполне естественно, что отменного профессионала, в которого, к тому времени, превратилась Пенелопа Ардальоновна, прошедшая путь от розовощекой, пышной, упругой, как свежесваренная сарделька, девушки, до главного бюстгалтера областного отделения Госбанка, успевшая осчастливить мужа, на память от которого оставила себе не только звучную фамилию, но и хорошую квартиру в центре, пригласили возглавить филиал столичного комбанка, буквально за полгода выросшего на жирном перегное московского асфальта.
Заняв ответственный пост, Пенелопа Ардальоновна, смогла, наконец-то, в полной мере распахнуть в окружающий мир, давно уже понемногу наполнявшиеся в потаенных уголках души скромного финансового работника, кладовые романтизма и возвышенности. Отремонтировав апартаменты, первым квартиросъемщиком которых был, некогда, ее бывший муж, воплотив все свои мечты об изящном и шикарном в раскинувшихся по двум жилым уровням будуарам и галереям, выстроив, на честно заработанные зеленые купюры, трехэтажный терем загородной фазенды, несколько разочаровавшись в ограниченности и неразвитости подчиненных, между собой ласково зовущих ее "мамой", львица от финансов, посвятила себя чахлой, увядающей на ниве воспрявшего рационализма, культуре. И благодарные деятели ея, в экстазе преданности, ваяли и писали богиню, кистью и зубилом запечатлевая милые черты.
Получив все призы, учрежденные местными корифеями за наличный вклад в искусство, взрастив не одну яблоньку благотворительности, от плодов которой, по злобным россказням завистников, дарительница откушала не один килорубль, Пенелопа, не обращая внимания на шипение и клекот недоброжелателей, тщаниями неимоверными, сохранила таки, и приумножила, сокровища искусств и культур.
Читатель! Если ты не поленился, и смог, поборов зевоту от недостатка кислорода в комнате, добраться до этих строк, значит ты, вместе со мною, по достоинству оценил справедливость судьбы, награждающей достойных представителей племени разумных обезьян, всеми мыслимыми благами. Впрочем, жития святых, неоднократно описанные и переизданные, оставим благочестивым старцам. Нас же, равно, как и, надеюсь, вас же, более интересуют подробности промысла, неминуемо вершащего справедливый суд над злыднями, подобными Александру Лобачевскому, история которого, должна послужить предостережением всем недобрым, завистливым гражданам, господам и товарищам.
Оставшись в отделе после окончания рабочего дня, напряженного трудом, предъюбилейной суетой и благочинием освящения, в одиночестве готовясь к исполнению служебных обязанностей, выполнение которых возможно было лишь в периоды полной остановки информационно-вычислительной системы банка, с трудом удерживая в сосуде немолодого тела злобу и ненависть, досаду и зависть, Александр Лобачевский нервно лупил по клавишам клавиатуры.
Рабочий стол его, крайний в ряду таких же, сконструированных из древесно-стружечных панелей, покрытых дешевым пластиком, офисных уродцев, едва вмещающий монитор, облысевшую мышь с ковриком и стопку пыльных картонных фолдеров с суровыми подзаголовками "Дело N", располагался в полуметре от входной двери, что позволяло каждому входившему в отдел, как бы ненароком, задевать предметы на столе Александра. Удовольствие, которое посетители получали от нервных подергиваний и утробного урчания "рассевшегося на самом проходе" пожилого программиста, у многих постепенно переросло в наркотическую зависимость, приводившую, в случае недельного воздержания, к натуральным "ломкам", и принуждавшую коллег к повторению опасных экспериментов.
Стремясь в полной мере использовать часы вечернего затишья, сосредоточившись на консольных командах, месседжах и процессах, Лобачевский не заметил, как в проеме тихо отворившейся двери, занимая почти весь просвет плавными изгибами тела, возникла Пенелопа Ардальоновна. Решив, не напрягая подчиненного официальностью кабинетных выговоров, с глазу на глаз поговорить с Сашей о его неприятной выходке, ни секунды не усомнившись в своих способностях пастыря, директриса, открыв дверь инфоотдела, в умилении застыла на пороге.
Надо заметить, что Пенелопа, будучи еще девочкой, пристрастилась к невинному развлечению, с годами переросшему в оформившуюся по-взрослому страсть. Ничто, даже эстетические восторги от восприятия шедевров искусства и культуры, даже кратковременные, редкие и скупые однооргастические вспышки похоти, не доставляли ей такого наслаждения, какое она испытывала от созерцания трудившегося в полную силу, человека. При этом ей было совершенно не важно, кем был этот счастливец. Пенелопа часами могла любоваться и на старенькую маму, стирающую ее белье по-крестьянски, хозяйственным мылом, и на привлеченного в личные покои, радиоинженера, заменяющего алюминиевую проводку медными, лоснящимися оболочкой, кабелями.
Неизвестно, как долго продолжалась бы возвышенная медитация, но Лобачевский, вспотевшей спиной ощутив сквозняк, нервно вскочил на ноги, резко развернувшись к двери. Охнув от неожиданности, взмахнув пухлым крылом, разомлевшая фигура качнулась внутрь помещения. Самопроизвольно выступившая вперед, белоснежная, пышная колонна в нежном кружеве, замешкавшись в плотных, гардинных складках боярского платья, тяжко оперлась на черную доску порога. Чавкнув тонкой кожаной подошвой о густую конопляную благодать, черевичка скособочилась, и, порвав изящный ремешок, съехала с упругой стопы. Оцепеневший от растерянности Лобачевский, прижав руки к мятым швам закашлатившихся брюк, недолгое мгновение с ужасом наблюдал замедленное нависание и, после краткой остановки в точке невозврата, грандиозное обрушение целлюлитовой колонны. Последним ощущением, зафиксировавшемся в Сашиной памяти, стала нестерпимая, поглотившая все сознание, чудовищная боль от раскалывающейся, словно скорлупа гнилого ореха, черепной коробки.
. . .
Лишь спустя месяц, выйдя из комы, сквозь мутную, расплывающуюся завесу, Саша смог различить неяркий, желтоватый свет.
Однажды, лежа на спине, с трудом приоткрыв глаза, он ясно и отчетливо увидел лица склонившихся над ним людей в белых халатах. Их оживленный обмен впечатлениями, и разбудил Лобачевского.
- Вот вам, батенька мой, пример опровержения аксиомы Евклида о параллельных! Пересекаются они, совершенно точно пересекаются! Эту вот дивную лебедушку, и того вот мужичка... - да нет, он в углу, за ширмой отдыхает..., мы, можно сказать, вернули из небытия! Вы бы только видели, на что они были похожи, когда наша бригада прибыла на место несчастного случая! Черепные коробки расколоты, субстанции мозга частично перемешаны, б-р-р-р! Но ничего! В нашем институте, мы проводили и более сложные операции... - Беспокойно вслушиваясь в удаляющиеся голоса, Александр Лобачевский, напрягая ослабевшие от долгой неподвижности мышцы, мелко, конвульсивно подрагивая пышным, белым телом, скосив глаза, с недоумением воззрился на возвышающиеся желейно подрагивающие полусферы, и, расположенный ниже, выпуклый, упругий холм, серые складки простыни на котором, казались застывшими волнами пронесшейся, накануне, лавины.