Секс-рентген Темное помещение было похоже на таинственный грот. Варвара вошла туда покачиваясь. Ее слегка подташнивало. Волновалась страшно. Даже фамилию свою сначала забыла. Она была очень болезненная, потому что нежная, оттого что южная. - Вы откуда, простите, будете, женщина? - спросил ее рентгенолог Григорий Черепушкин. Он пожилой и вежливый, что ей очень очень понравилось. По жизни она сколько раз нарывалась на конкретное хамство. Какой-нибудь алкаш вдруг начинает тебя лапать и даже склонять к сожительству. Безумные они мужики наши, это точно. А тут она обрадовалась даже, снимая кофту врких цветах. Мужчина-то ноль эмоций. Да, возможно, он и не может уже, что, впрочем, даже и лучше. Она обрадовалась даже. Он бормотал что-то вполне безобидное, записывая ее данные. У его открытого рта было мокро от слюны. В помещение темно. Лищ светит специальная красная лампа. Прохладно, как в морге. Варя плохо соображала. Боьшой бюстгальтер номер пять небрежно бросила на стол. - Ну, рассказывайте, женшина, - произнес, наконец, Григорий Иванович Черепушкин, рентгенолог. Она прислонилась грудью к холодному стеклу и начала. - Ладно, слушайте,- произнесла она, наконец, решительно, будто отчалила от берега груженая баржа, - первый раз я этим делом заниматься стала, когда еще в школе училась. Григорий Иванович Черепушкин ходил тем временем по кабинету, бормоча что-то невнятное, искоса, но профессионально поглядывая на полуобнаженную женщину. Отметил, что сиськи большие и отвислые, губы ярко накрашены, а тело все в шрамах и желтых пятнах от побоев. Будто кто по пьяной лавочке на ней бедной лезгинку танцевал. "От чего бы это", - подумал отстраненно, как будто не принадлежал человек к нашему железному веку. Он был одет несколько старомодно. ботинки с широким мысом и грязными шнурками, короткие брюки, длинный пиджак, широкий галстук весь в соплях. Черепушкин, старый мудак, имел обыкновение сморкаться в этот предмет. Рубашка под пиджаком виднелась пестрая и совсем застиранная. Одним словом, сразу видно, что человек пожил как следует и много чего в этой ебаной жизни повидал. Где-то там, в оставленной обоими персонажами повседневности, осыпались цветы в палисадниках, тревожно завывал в трубах злой ветер, подавалось к чаю печенье Мария и клубничное, блядь, варенье; у кого-то саднило в боку, а где-то прорывалось наружу нашей печально-надрывной песнью. Черепушкин вышел куда-то и долго не возвращался. Варвара аж затосковала. Ей приходилось стоять обнаженной по пояс в довольно прохладном помещение. Хуево это для здоровья, о котором она очень беспокоилась. Вспоминался же от нехуй делать Артем Петрович, который носил длинный кожаный плащ, а сам невысокого такого расточку был мужчина. Зато в постели настоящий герой, поэтому и понимал о себе чересчур много. Всегда придет бывало с коньячком армянским, зная ее тонкую натуру, и кон феточками дорогими в красивой коробке. "Ты, Варвара,"- скажет бывало, подбоченясь, глядя на нее строго, даже сурово, "настоящая, блядь, барышня по виду. Честное партейное. Я таких как ты красавиц, милая, в прежнее время ох и до хуя в расход пустил. Несчетное количество штук. Да. Поэтому знаю вашу сестру досконально и нюхом, блядь, чую. Мы в сортире, извини, вас мочили. За правое дело. И, заметь себе хорошенько, ни одна коза не жаловалась, но напротив все просили у нас прощенья. Факт. Значит, совесть у них, блядей, имелась все-таки. Некоторые каялись, сучки, но нельзя нам было быть добренькими, пойми, родная. Или мы их или они нас. Понятно? Дело прошлое. Остыл я нынче. Нет той ярости. А тебя люблю, дуру." Варвара смеялась только и не знала толком, то ли верить мудаку, то ли сомневаться в правдивости его слов. Потом они выпивали по стаканчику, закусывали лимончиком с сахаром, тоненькими дольками лежащим на тарелочке, или ветчинкой там из его черного портфельчика. После этого Артем Петрович исчезал куда-то. Она же слушала музыку по проигрывателю. Уйдет бывало вся в мир грез, а он вдруг - прямо жутко делалось - подкрадывался к ней сзади и начинал душить. Шарфом, чулком или просто удавкой. Когда же она уже хрипела, срывал с нее всю одежду, рвал на части платье, кофточку, бюстгальтер. Бил ее по ребрам, сбивал с ног ударом в челюсть. Топтал ногами в яловых сапогах. А после делал это самое с ней грубо, обычно сзади. Отменный, между тем, был ебарь, надо отдать ему должное. Царство ему небесное. Или вот, скажем, Максим Петрович. Толстый, между прочим, как боров. Но респектабельный даже очень. Обязательно в модном темном костюме даже в самую жару. Сама-то я разденусь до купальника, загорю вся до черна, а его так и похоронили в \стильном костюмчике. Большой любитель пошутить был покойник-то. В домике помню пахнет свежими яблоками, которые лежат прямо на полу, а он как набросится и бьет без предупреждения. Ни с того ни с сего, кстати. Вроде только что говорил о событиях на Ближнем востоке и вдруг, бам, прямой удар прямо в рожу. Потом по почкам, по печени. Короче, беспредел. Будто я дешевка какая. А я ведь далеко не с каждым. Отнюдь. Да пошли они на хуй, козла вонючие! Я себе цену знаю. А Максим Петрович был, прямо как бык бешеный. Бросался на меня, словно на красное. Глаза у него наливались кровью. Отчетливо было видно при заходящем солнце. Я вся избитая из-под него вылезала, а по всему телу еще занозы, потому что этот мудак любил этим делом на полу заниматься. Раздолбай. И привычка у него была одновременно есть яблоко. Царство ему небесное. Но основной, конечно, был Борис Семенович. С гладкой коричневой лысиной, от которой завсегда пахло хорошим одеколоном. Кажется, "В Полет", если не ошибаюсь. Он совершал со мной длительные прогулки до самой речки и обратно к домику, рассказывая про Гренландию, где он впервые попробовал мясо замороженного мамонта. И до чего ж скусно, говорил, прямо как телятина. Но лучше всего обезьянина, которую он отведал в Африке. Путешественник был он великий. Варвара слушала человека внимательно, чуть прикрыв глаза от наслаждения, а Борис Семеныч болтал и трогал ее обширный зад. А потом как даст неожиданно с правой по виску и тут же с левой в правый глаз. Она брык с копыт и валяется. Он долго топчет ее в остроносых туфлях на высоких каблуках и при этом несет какую-то ахинею, как жрал типа скунсов в Австралии вместе с пигмеями. Сорвет бывало всю дорогую одежду, изорвет ее в клочья и трубит, как слон. мудила. После кусаться начинает, словно упырь какой. Да и голос имел загробный. А вид вполне туберкулезный. Уебище полное. Впрочем, даже очень хороший человек. Положительный, самостоятельный. И очень аккуратный мужчина. Бывало завсегда спросит перед этим делом " а ты, блядь, сегодня подмывалась, Варвара? Только не ври мне, а то все зубы выбью." Серьезный такой тоже мужик, образованный. Даже несколько надменный. Что твой министр. Отменный притом чистюля. Вот почему меня и содержал. Я ведь всегда была и есть женщина чистая. Любил он меня сильно и уважал за ум тоже. Я обычно к его приходу и скатерку подберу новенькую и приборы поставлю нетроганные. Музычку какую-нибудь включу подобающую случаю. Он Кабзона любил и Лещенко. Даже очень. "А эти новые, блядь, Варвара,"- говаривал, " они разве поют? Да ни хуя подобного. Хрипят только. Да хрипят. Хрип один от них идет". И машет рукой безнадежно, Борис Семеныч мой, царство ему небесное. "Хрипят," - повторял опять задумчиво и просил меня налить ему стопку белой. Выпивал и бил меня кулаком по голове очень больно. Черт туберкулезный. Пиздабол хуев. Потом, слава богу, наконец, затихал и засыпал лицом к стенке. Сто лет я б его смурной рожи не видала. А перед смертью аккурат, мне потом передали, одно только слово и вымолвил протяжно "пи-да-ра-сы." Прохрипел просто. И затих навеки. Успокоился, наконец. Очень был неугомонный этот Борис Семенович. Земля ему пухом. Варвара так разволновалась вся, что не заметила, как начала говорить вслух. А тут и явился пропащий Черепушкин, рентгенолог херов. Весь какой-то измученный, задроченный, весь в соплях. Одежда помятая на хуй, рожа красная. На пиджаке болтаются какие-то мерзкие веревочки. Смердит, падла, как труп и чешется, словно у него чесотка открылась. - Продолжим, - сказал Григорий Иваныч несколько веселее, чем раньше, и открыл свой талмуд. Сел и весь сгорбился. Придурок ебаный в рот. Забормотал нечто бодрое. Варвара напротив несколько заскучала. Надоела ей вся эта хуйня. Да и зябко там было, простыть можно легко. А ей это нужно? В смысле на лекарства тратиться и все такое прочие. Лишняя канитель. Продолжила, однако, свой рассказ. ...я поначалу мало чего чувствовала, вы понимаете, да и происходило все на скороту - в подвалах, в сараях, на чердаках и только месяцев через пять на берегу озера в палатке все получилось, блядь, как надо, классно, сбылась, то есть, мечта девушки. Я стонала, блядь, орала, мы были такие неистовые, что разнесли эту ебаную палатку на хуй на части, на куски просто ... Григорий Иванович Черепушкин, старый черт, подошел к Варваре сзади и со всех сил въебал ей двумя сомкнутыми руками по спине. Он называл это дать по горбяке. Был он мало образован, но достаточно хитер и извортлив. Да и хуй бы с ним. Одним словом, подкрался он к женщине неслышно, словно кошка, дал ей по спине, а после подсоединил к ушам тонкие проводочки. По ее тупой башке прошел довольно сильный заряд. Следом ебнуло еще сильнее. Она вся задрожала, вцепилась рукой в запястье ебнутого Черепушкина и продолжала исповедь: " да заеби ж ты меня, парень, на хуй, я орала благим матом, и хоть он старался изо всех сил, я один хуй была неудовлетворенная и от него в пизду сбежала, от сосунка, после того как у костра распили поллитру и искупались обнаженные в озере. Он отключился, а я подалась обратно в город и по дороге еще дала шоферу "Жигуленка" за то, что он подкинул меня, урод. А там в, в центре, в гостинице, познакомилась с футбольной командой из Калуги. Они как раз проиграли с позорным счетом и находились в плохом настроении. Недовольные, очень даже грустные и сильно поддатые. Одиннадцать взрослых, крепких и злых мужиков на одну меня малолетку. Пиздец. И в многоместном номере ихнем они захотели разрядиться и снять стрессы. Живо сдвинули койки в сексодром и понеслось это дело под Чайковского по радио. Другой музыки у козлов не было. А жаль. Футбалеры стали в очередь, как они на поле строятся, во главе с капитаном. Как сейчас помню, звали Колей. Рыжий такой с тупой мордой и большими ушами. Дебил полный. На рожу-то не очень, но с большой елдой и отличным чувством юмора был человек. Он сначала въебал мне по харе, так что пошла кровь, а уже потом начал ебать довольно серьезно. Кайф. После уже в рано бой пошло, беспорядочно. Заезжали ко мне кто мог во все дырки. Вдвоем, втроем и всей кодлой. Хуи только мелькали перед глазами. Драли, короче, в одиннадцать конкретных хуев. Я ведь молоденькая совсем была. Растерялась. Стала задыхаться. Стручки эти лезли и между ног, и в зад и под мышки. Прокляла все на свете. На хуй нужно. Но хорошо тоже было. Понравилось. Сама уже вся в сперме ихней и в говне, потому что их тренер, который опоздал и позже пришел в номер, обосрался во время акта. А некоторые футболисты потом сидели на полу и пили водку или отсасывали друг у друга. Я говорю, пиздец был полный. Оттянулись футболисты и забыли про позорный проигрыш. Кто-то уже дрыхнул, а другие лудили меня и лудили, козлы вонючие. Волки позорные. Твари пастозные. Только под утро поутихли да и у меня этот зуд в пизде проходть начал. Тогда решила исчезнуть я из этой гостиницы... Конец
Конец света
И, конечно же, тринадцатое число. Ноябрь месяц. Депресуха присутствует. Я гуляю по парку. Из всех репродукторов звучит мелодия Апокалипсиса. Вспоминаю по случаю страшного гололеда, из-за которого холмистый город стал просто непроходимым, сплошные ледяные горки, как намедни зашел в гости к одной знакомой старушке, купив ей в подарок шоколад гвардейский. Это была вполне героическая бабушка. Бывшая партизанка, а ныне писательница. Звездаева написал двадцать книжек. Все про войну. В настоящее время была, естественно, за КПРФ. Где-нибудь на сходняке клеймила дермократов, призывала собирать ополчение для освободительного похода на Москву. Она неплохо сохранилась и еще могла завести мужчину. К тому же, там можно и выпить и закусить на халяву. Да, гололед это большое несчастье. Люди катятся с горок. Ломают ноги, руки, шеи. В дикой злобе на погоду рисуют на стенах свастики и клянут все на свете. В любой пивнухе вы услышите, что скоро наступит пиздец всему. Но у меня ботинки на отличной твердой подошве типа трактор. Мне все по херу. Шел поэтому через горки вполне уверенно. Да и въебать мог любому за всю хуйню. Короче, Звездаева несла свою обычную ахинею и зачитывала длинные отрывки из своего довольно пухлого романа про партизанщину. Я же лично их видел на хую. Она хотела воспламенить меня и подготовить к новым схваткам. Это я понимал, но ее блядский пафос меня просто достал. Я присел на ковер и пил водку из стакана у ног хозяйки. Кстати, она носила толстые шерстяные чулки. В квартире все такое древнее - кожаный диван с высокой деревянной спинкой пятидесятых годов, большой письменный стол с зеленым матерчитым верхом, картина Три охотника на стене, потертое пианино, портрет Сталина. Хотелось все это раздолбать и уничтожить. Звездаева описывала радости жизни при советской власти. Веселые праздники, низкие цены, доступные дома отдыха, единство народа, стремление его к великой цели... Я уснул под ее монотонный лепет и во сне Россия виделась мне шлюхой, которую я ебал как хотел, но никак не мог кончить. Проснулся и схватил писательницу за холодную руку. Потянул ее на ковер. Она поддалась, игриво улыбаясь морщинистой желтой харей. Она называла меня "любвиобильный мальчик Нехорошев". На ковре, возбужденный до предела, я делал с престарелой писательницей все, что хотел. Ебал в сморщенный зад и беззубый рот с бескровными губами. Она стонала, хрипела, выла, как ветер в трубе. От нее пахло мертвечиной. Было ощущение, что я ебусь с трупом. Это меня еще больше возбудило. " Почему бы не с настоящим трупом", - вдруг мелькнуло в воспламененном мозгу. Тут же выхватил из заднего кармана опасную бритву и полоснул по усохшей старушечьей шее. Она не булькнула даже. Крови, густой и темной, пролилось совсем немного. Я встал и посмотрел на себя в зеркало. Один к одному Макдауэл в фильме "Заводной апельсин". Прихватил в прихожей кожаную куртку и свалил оттуда на хуй. - - - Утром меня разбудила соседка, пришедшая позвонить по телефону. В нашей пятиэтажной хрущебе красного пастозного цвета всего два телефона на весь дом. Поэтому ко мне часто припераются звонить с утра пораньше всякие хамовитые человекообразные. Соседка в поношенном спортивном костюме увидела мою окровавленную бритву, но ничего не сказала. У нее самой недавно мужа убили в котельной. Привязали к трубе отопления, выкололи глаза напильником, отрезали яйца гильотинными ножницами и выебали сварочным аппаратом. Я включил телик, чтобы посмотреть камлания на дальнем Севере. Шаман пил какой-то дурманящий напиток, курил дурь, заряженную в Беломор. Потом вонзал себе в бок железный прут, протыкая тело насквозь. Танцевал и камлал с этим предметом во внутрях. А после извлекал его из себя, обливался кровью и расслаблялся. \fi-270? - Пускай не лезет не в свои дела, урод, - кричала моя ебнутая соседка по телефону, - я с Вовкой разговариваю, он подлетает. Скажи ты ему тоже, что он совсем офанарел на хуй, уебище. Да, офанарел. Ебнулся. Да, да, да. Если он будет лезть, когда у меня невроз и понос, то я ему тоже могу кое-то сделать.! Так и передай прямым текстом. Пусть учтет, уебок. Ага. А больше он ничего не хочет? Хуев ему тачку. У нас все нормально. Только квартиру сломали позавчера. Да! Хуй его знает кто. Ковер не взяли, а только деньги, радиоприемник транзисторный и пистолет за пять тысяч как настоящий. И куча говна. Пацаны, конечно. Еще и поебались там, сразу видно. Отморозки ебаные! Конченые. Я овчарку вчера купила за десять тысяч. Мужчина просил пятнадцать. Я говорю давай за десять. Отдал. выпил чашку отличного цейлонского чая и пошел прогуляться по парку. Гололед продолжался. Весь транспорт практически стал. Люди катились с горок и разбивались кто насмерть, кто частично. Однако на легком морозце дышалось хорошо и свободно. Повсюду звучал Апокалипсис. Это бодрило, блядь буду. Я вошел в бесплатный сортир, на котором там где буква М нарисованы яйца, а где Ж, кем-то очень талантливо изображена женская половая щель. А между этими двумя основными буквами русского языка стояла большая жирная свастика. Сидя на очке, я вспомнил в какой-то связи как однажды ко мне подошел белый брат - такой чухан в светлой одежде и с большим кошелем на поясе. Он гнал дуру о конце света. Типа всем надо срочно покаяться, иначе якобы пиздец. Меня вся эта хуйня тогда крайне раздражала. Я дал ему три раза по дурной башке и забрал эту сумку. Там оказалось немало денег. Посидел в какой-то забегаловке за милую душу. Выйдя из уборной, я прямо нос в нос столкнулся со знакомой скрипачкой из филармонии. Она канала с репетиции. Они там срочно разучивали Апокалипсис в новой версии национального гимна. Зашли с ней в бистро выпить по стакану белой. Но кончилось все портвешком "Золотая осень". Недоумеваю, как эта гадость могла сохраниться со старых времен. Винишко уже пили из горла на морозце. Наверное, его бляди где-то придерживали до сих пор, чтоб народ пробило на ностальгию. Я слышал, кстати, от барабанщика Зуя, что сейчас в дорогих кабаках богатые клиенты заказывают самый паршивые самогон за огромные бабки. У Лоры большая грудь и своя, хоть и крошечная, квартирка. Досталась от мужа, которого она отравила, после того как он ее достал смертельно своим алкоголизмом. Нигде не работал, придурок, и вынес из дома все вещи. - Наебалась от души нынче летом в Германии, - рассказывала Лора. Далее шли ее впечатления - в каких там позах и прочая поебень. Она быстра пьянела и у нее начинало сносить башню. Это мне в бабах очень нравится, когда они абсолютно безбашенные. По дороге к Лоре зацепили какого-то парня, который щедро угостил нас сигаретами. Хотелось отблагодарить человека. Он представился Юрой с телевидения. Такой в коричневой кожаной куртке, а сам усатый. Побывал недавно в Японии, так он там из туалета не выходил, все изучал электронику. Забавный типус попался. Трындил без конца. Говорит, что так и не разобрался толком, как там всеми делами пользоваться. Мол, хуй проссышь. Инструкции есть на тридцати языках, кроме русского. После того как мы прилично выпили у Лоры, усатый раскололся. Признался, что он никакой не телевизионщик, а классный вор. Промышляет, в основном, на рынке. Показал нам выкидняк и пистолет в кабуре под курткой. Сидит довольный нашим шоком, ухмыляется, гаденышь. Еще наставления читает. - Будете знать, ребята, как в следующий раз незнакомых людей к себе приглашать. Наука вам на всю жизнь. Мне просто жалко вас стало. Хорошие вы люди. Нормальные, простые. А то б я вам устроил. Забрал бы, что есть в квартире, а вас бы грохнул. Легко. Когда этот жлоб уходил от нас, не переставая смеяться над лохами, я дал ему сзади по затылку утюгом и проткнул шею вилкой. Пистолет мне, конечно, вскоре пригодится. Точняк. Мы долго не могли уснуть с Лорой той ночью. Я все трогал ее огромную потную грудь. Она совала мне палец в жопу и с наслаждением облизывала его. Тяжело дышала от возбуждения, что-то тарахтела попой, хрипела, рычала и пела немецкие песни. Один раз в экстазе ударила меня своей большой ногой. Я дал ей в табло, чтоб успокоить и тут же удалился в ванную. Там целая кипа лориного грязного белья. Я обожаю трогать его, нюхать, прикладывать к половым органам. Кончил три раза. Уже под утро предложил девушке зайти в гости к известной писательнице Звездаевой. Знал, что Лора обожает знаменитостей. Был уверен, что пойдет, несмотря на страшный гололед. На некоторых участках, правда, пришлось нести ее на руках. Но игра стоила свеч. А она такая тяжелая, между прочим, со всеми своими сиськами и жопами. Хорошо, что мои ботинке на подошве трактор практически не скользят. Лора к тому же несла с собой скрипку в чехле, чтоб сыграть писательнице модный нынче Апокалипсис. По дороге напали на инвалида в коляске. Лора била его по голове скрипкой, а я старался въебать ему половчей с ноги, чтоб самому не упасть, и при этом всячески оскорблял беднягу убогого. В оконцовке пустили его вниз с ледяной горки. Мы страшно весело провели время у Звездаевой. Она, как я и предполагал, находилась на старом месте. Там где я ее и оставил. То есть, на ковре. Для Лоры это было, разумеется, легким шоком, но она быстро аклималась и стала веселиться от души. Мы с ней выпили по стакану водки, которая в избытке имелась у покойницы. А потом уже развлекались, как хотели. В итоге отрезали у мертвой бабки голову, сварили ее и с удовольствием съели с лучком, перцем и кетчупом. Честно говоря, мы ужасно проголодались к этому времени. Вот так и приобщились к р усской литературе. \sl360? И вот вам финал рассказа. Ебаный случай! Чуть живой после крутого загула приползаю домой в эту мерзкую вонючую хрущебу. Уже где-то под вечер. Не до чего мне - только б рухнуть и уснуть. Ебал я все на свете. Влезаю в квартиру и вижу, что в первой комнате сильно накурено, не продохнуть просто от едкого табачного дыма. Видно курили не что-то приличное, а явно Приму или Астру. На полу батарея пустых бутылок из-под портвейна Кавказ. Припахивает, чую, также газом. Стаканы валяются, окурки, женские грязные трусы и бюстгальтеры. Консервы Висках и ливерная колбаса. Мне стало страшно, как в плохом ужаснике. Да, забыл сказать, что откуда-то доносилась мелодия Апокалипсиса. Никуда от него, видно, не денешься. Пиздец какой-то. Предчувствие, блядь, нехорошее у меня возникло. Вхожу в другую комнату и вижу картинку в духе Репина. Лужа крови, а в ней валяется расчлененный труп. Конец МАРИНА Девушку звали Марина и линия ее руки была очень даже загадочная. По крайней мере никто еще не расшифровал ее толком, хотя многие пытались. Сейчас в от тоже перед ней сидел в кресле америкос ебаный и пытался ей что-то говорить, гадая по руке. Только она ничего не понимала да и по фигу ей. "Откудава ж к нам прехал, гад,"- только и свербело у нее в мозгу. Языкам она, к сожалению, не обучена была. Да, это,конечно, большой ей минус. Ленивая вся в мать. Та вечно не работала, а как Маринка пошла путанить по Интуристу, стала просить, чтоб та ей шмотки фирменные приносила почаще. Абсолютно без понятий, блядь, женщина. Ну, деревенская, конечно, баба. Иностранец межде тем дал ей стакан виски и с удивлением смотрел, как она залпом его хуйнула. Ей этот самогон не впервой пить. Он противный, но крепкий. Пробивает. Турист начал что-то спрашивать. Она замахала руками и закричала на него, чтоб он понял ее лучше. Но он ни хуя не мог понять. Ладно, это и не важно совсем. В номере приятно пахнет хорошими сигаретами и французской туалетной водой. Этого у иностранцев не отнимишь. Они чистые. Этот тип загорелый стройный красивый. Ухоженный весь такой и очень упитанный. Ноги накаченные, как у спортсмена, и волосатые. Он драл ее довольно долго. Видно, что давно без бабы. Путешественник. Потом долго мылся в ванной. Она пока листала какой-то глянцевый журнальчик. Турист вернулся, подошел к Марине, пристально посмотрел на нее и ударил прямо в нос. Пошла кровь. Она вскрикнула. За что, падла? Какая пошлость. Вот она хваленая цивилизация. Наверное, теперь синяк будет. Вынужденные прогулы. Придется наказать гада. У, америкосы проклятые. Весь мир хотят хапнуть. Марина решила обязательно что-нибудь украсть у туриста. Когда он заехал ей второй раз, она ебнулась головой о стенку. Но не заплакала, чтоб не опозорить родину. Вспомнила непроизвольно как терпели наши герои типа молодогвардейцы и другие. Турист поставил ее раком и стал ебать прямо зверски. Вихрь воспоминаний в ее тупой башке, пока он не вынул хуя из жопы. Десять ровно красных, вполне номенклатурных рож на той хате в лесу, где она одна женского пола, а подружка Жанка сбежала, сучка. Слиняла тварь немытая. Но ей еще будет за это хорошей пизды. Мужики, блядь, делали с ней все что хотели топтали ногами, ссали на нее сверху, всячески оскорбляли. Наконец, вообще охуели, дошли, уроды, до крайности - принесли ржавую опасную бритву и стали вырезать матерные слова на ее теле. Животные! Она лежала на холодном полу, связанная колючей проволокой, проклинала все на свете, но пощады не просила, потому что была уверена - кто-нибудь обязательно придет на помощь. Так оно и случилось в итоге. Пришли два лесника. В ушанках с торчащими в разные стороны ушами, в ватных штанах, полушубках овчинных, огромных валенках и с одной на двоих двустволкой. Они гоняли по лесу волков и нечаянно набрели на это похабное зимовище. Зашли с мыслью погреться и увидели такое, что не дай бог каждому присниться. Но не растерялись мужики наши, проявили солдатскую смекалку. По закону совести поставили всех уродов к стенке и расстреляли их без всякой жалости. Всю эту горячую десятку вспотевших, разошедшихся не на шутку жирных харь. Марину развязали, обогрели, дали хлебнуть спирта из фляжки. Отошла малость девка. Заулыбалась помаленьку, захотела жить и заниматься оральным сексом. Благодарна была, конечно, своим спасителям без меры. Жарко целовала некрасивых колючих мужиков. Обгимала их, как родных. Ведь убили бы ее те оборотни обязательно. Стопудово. Но оказывается есть еще в нашей стране настоящие люди. Не все, блядь, окончательно скурвились. Маринка сама спод Курска была родом, но давно уже из дома сбежала в поисках лучшей бабьей доли. Поработала плечевой на трассе, где ее раз чуть не грохнули. Пожила в общагах, переезжая с места на место. Бедствовала, голодала, пьнствовала, торчала, тяжело болела. Все было на самом деле. В рот брала у кого попала за жалкие деньги. Случалось на станциях отдавалась за банку тушенки. Жрать то хочется. А потом познакомилась с Серегой возле вокзала в большом городе. Она ходила там, как чумная, и просила закурить у граждан мужского пола. Он за ней долго наблюдал и в итоге предложил выпить. Марина не отказалась. Она не спала двое суток и вмазать просто мечтала. Ей надо было срочно забыться и отключиться от всего на свете. Иначе пиздец. Пока шли до барака серегина, рассказывала пацану свою краткую биографию, преукрашивая, конечно, некоторые факты. Кое что вообще пропускала из скромности. По сути она лживая была девка, хоть и симпатичная. И прикид вполне современный. - Я как прикинулась, Сережа, - она ему рассказывала, когда курили на крылечке барака, решив уговорить одну бутылку прямо из горла, чтоб не делиться с серегиным батей, который до водки был страшно жаден, - мы с Жанкой одну овцу малолетнюю ночью встрели в районе пляжа. Чего то она там прогуливалась совсем одна так поздно. Да нам по хую. Не наше дело. Может, из дома сбежала мокрощелка. Мы ей закурить дали и поговорили с ней немного. Потом вижу, блядь, на ней тапки клевые и говорю, мол, снимай шузню, чувиха. Та беспрекословно подчинилась.Выступать не стала. Дальше и с джинсами точно так же рассталась и с рубашкой. Мы ее с Жанкой вообще наголо раздели и связали. Жанка говорит ей, что, мол, сейчас мы тебя убивать будем, крыса. А та молчит, как в рот воды набрала. Не скулит даже. И широко открытыми глазами на нас, блядь, смотрит. Короче, не знаю что на нас нашло Сережа, только били ее на смерть. Пинали ногами, чулком пробовали душить. Ковыряли куда попало ножиком, который Жанка с собой постоянно носила. Она воровка, кстати. Сидела за это. А если с мужиком побудет, обязательно что-нибудь зацепит. Хоть какую-то мелочь. Короче, пиздим мы эту сучку драную и никак кончить не можем. Предсставляешь? Тогда сообразили. Развели костер из сучьев и бумаги и бросили туда эту малолетку. А сами убежали. Вот и все. Только рано утром я решила из тех мест сдернуть. И вот видишь на свое счастье тебя встретила. Она уже прибалдела прилично на пустой желудок и старые джрожжи. Обнимала нового дружка и целовала его в губы. То и дело благодарила за выпивку. Это у нее, овцы, заклинило. Вошли в барак, весело звеня посудой и смеясь громким смехом. Все по хую. Молодые они да ранние. Реготали над какой-то смешной шуткой так, что за стенкой стучаться начали. Потому что там покойник был в ту ночь. Батя серегин спал после смены на койке и храпел на всю комнату. Тихо тикали часы Кукушка. Еле-еле тлела печка. Пахло керосином и навозом. В окно был виден кузов большого и грязного самосвала, который стоял здесь уже пятые пьяные сутки с запрокинутым кузовом. Водитель, Зубр Коля, находился в длительном запое. Маринка с Сережкой сели за стол крытый рваной клеенкой, выпли сразу две штуки вина быстро, чтоб моментально догнаться и не делиться с противным батькой. Забалдели капитально и от души развеселились. В оконцовке разделись наголо, врубили музон, игнорируя стуки в стенку. Очевидно полагая, что покойнику музыка не помешает. Плясали так, что со стен, оклеенных пожелтевшими обоями, попадали фотографии, на которых серегин батя был изображен рядом с ихней матерью, которая умерла пять лет назад от водки. Развлекается в общем молодежь по-своему. В этот момент просыпается батька, садится на койку в одних трусах, прочищает глотку, тянется рукой за Примой на табуретке, громко кашляет. Вдруг видит перед собой, как в тумане, гнусную картинку. Двух прыгающих голышем подонков. Хоть стой, хоть падай. Разврат, думает, крутой, как в Шанхае. Понимает мужик, что так нельзя делать по всем понятиям. Ведь за стенкой лежт мертвый дружок Петька, который попал по пьяному делу под поезд. Встает работяга, которому отдыхать бы еще после тяжелой смены, и, покачиваясь, приближается к шпане. Пытается урезонить молодежь словами. А та ноль внимания. Ей все по хую. Еще пуще балдеет и смеется над паханом. Тогда батька хватает со стола нож, которым еще недавно резал сало, и хочет воткнуть его Сереге в бок, чтоб проучить хуевого сына на всю жизнь.Преподать щенку хороший урок. Да они только такое обращение и понимают, цацкаться с ними, отморозками, бесполезно. Но Сережка ушлый был парнишка, хоть и слегка забитый на вид. У него топор завсегда на готове лежал на всякий пожарный случай. Выхватил его мгновенно из похоронки и, не колеблясь ни минуты, раскроил агрессору череп. Марина обняла дружка крепко и повисла на нем, обожая его в тот миг дико за храбрость. Потом сказала негромким голосом - - Давай уедем отсюда, милый. Он враз согласился. Мальчонка в красной рубашонке, рваных джинсах, поношенных крассовках. Довольно симпатичный. Кликуха Крокодил. Уже социально опасный, несмотря на мапый возраст. Неслабо отметился в дурке. Не колебался ни минуты. А, бичивать так бичивать. Он налил ей вино прямо в чашку, а себе в кружку. Они, не чекаясь при покойнике, выпили за любовь и дружбу. - Да играть на инструменте, девки, это вам не хуй сосать, - заговорила Маринка скороговоркой со сна, непонятно к кому обращаяясь, - тут талант нужен, а не одно только призвание. Под утро, когда они оба окончательно проснулись, она стала рассказывать Сергею про то как по Интуристу путанила. Чтоб не журился хлопчик, как в Крыму говорят. - Ну, и чем дело-то кончилось? - спросил, наконец, пацан, испытывая уважение к подруге, которая так много испытала в этой жизни. - Да хуйней полной, - отвечала девушка. - В номер долго стучали. Мы не открывали. Думали, что уйдут звери на хуй. Они ж, суки, сломали, блядь, дверь на хуй и ввалились трое человек с автоматами. Мне сразу пизды отвалили и увели. Держали в подвале, кормили плохо. Били часто, пытали. Настаивали, чтоб я в чем-то созналась. Дебилы ебаные! Но я молчала наглухо. Ушла в крутую несознанку. Держалась, твердо верила, что выберусь оттуда. Так оно и случилось. Вот я и встретилась с тобой, дорогой ты мой человек. Конец ИСТОРИЯ ОДНОЙ ШЛЮХИ Местные латрыги, ханыги и бичюги звали эту женщину Макаревна. Ей было уже под пятьдесят, когда муж ее, Ксенофонт, тоже врач, как и она, внезапно умер. Только вчера возился в гараже с новой тачкой, я сам видел, а сегодня Коля Бич сообщает мне последнюю новость, что, мол, Ксеня крякнул. А после этого ханыга сразу же выпивает мою полную кружку пива одним залпом и мгновенно линяет из этого шалмана "Мутный глаз". Как и не было его тут, гада паршивого. Этот латрыга, между прочим, перед тем как опуститься, учился в институте и подавал большие надежды, но на каком-то этапе забил на все, объясняя свое поведение тем, что учение не для умных людей. К тому же, он очень ценил свободу. Колян стал жить и прятаться в погребе, где его не могли достать менты. Днями же терсу возле пивняков. Там его однажды и замочили за какую-то подлянку. Били зверски за крысятничество, пока он не затих на грязном мокром полу, залитом пивом и загаженном рыбными костями. Но дело не в этом придурке, разумеется. Он нас интересует постолько поскольку. Речь идет о Макаревне. Итак, она осталась вдовой и не дурой выпить да гульнуть чисто по-женски. Если раньше Ксенофонт ее как-то сдерживал и пиздил ремнем, привязав к койке, то после смерти мужа она распустилась, распоясалась и пустилась во все тяжкие. Одним словом, пошла в разнос. Ее блондинистую голову стали видеть все чаще и чаще в самых неожиданных для врачихи местах, то на одной мерзкой блатхате, то на другой еще хуже первой. Не раз ей отваливали таких пиздюлей, что на бабу смотреть было страшно. Она жаловалась мне как соседу на каких-то блатных с погонялами Рысь, Склизень, Топа. Просила меня разобраться с ними и наказать беспредельщиков. Я обещал сходить к ним обязательно на разборки, но все кончалось, конечно, двумя водками за счет Макаревны, после чего я линял от нее с концами. На хер мне, если разобраться, чужой базар, рассуждал я на следущее утро, соображая, где б хмельнуться поскорей. До какого-то момента у меня с ней никаких половых дел не было. Клянусь. Я ж и моложе намного. Баб мне хватало. Хотя она довольно привлекательная была до того как спилась окончательно. Блядануть она, кажется, всегда была не прочь, но Ксенофонт при жизни присекал в корне эти ее поползновения. Он притом ревновал ее страшно и собственноручно пиздил ногами по малейшему подозрению. Он здоровый был бык, занимался тяжелой атлетикой всю жизнь. Непонятно вообще, отчего он склеил ласты. Однажды я лично видел, зайдя к ним за какой-то хуйней, как Ксенофонт нещадно пиздил Макаревну ремнем, привязав абсолютно голую к батарее. Тогда я в первый раз подумал, что неплохо бы засадить ей как-нибудь. Нечего и говорить, что одевалась она в те времена отлично, так как Ксенофонт был мужик очень состоятельный. Его родители в свое время где-то неслабо хапнули чужого добра. Эх, блядь, жить бы им да жить до самой старости. Но случилось все иначе. Врачиха, кстати, сексуальная была, как кошка. Я из первых рук знаю. Мне один дружок ее детства рассказывал. Поганяло у него Фидель. Такой смуглый худой мудила склонный к меланхолии. Впоследствии он повесился на чердаке старого мрачного дома, который у нас называли "бетонный". Во время войны на него упала немецкая бомба, но он устоял и не рухнул. Однажды мы выпивали с Фиделем в подвале, и он расссказал мне откровенно, что Макаревна в юности просто маньячка была в плане секса. Еще когда они в школе учились, она повела один раз Фиделя в свой сарай. И там, став на ящик, начала медленно перед ним раздеваться. Сняла школьную форму, потом лифчик и трусики. Просила одноклассника трогать ее за интимные места и тащилась, как сучка. Сама при этом за сосок себя дергает и лезет пальчиком в пизду. Фидель смотрел-смотрел, терпел-терпел, а потом схватил полено да как начал гонять ее голую по этому сараю. Так отходил по всем местам, что тело у нее стало синее. С неделю, наверное, не ходила в школу блядина. После Фидель еще долго казнил ее по-своему. Регулярно загонял девку в сарай и мудохол до беспамятства. Но ей, казалось, это даже нравилось. Фидель после смерти Ксенофонта, перед тем как ему самому повеситься, говорил как-то раз помню, когда выпивали у Макаревны, что поддать с ней он не прочь, если угощяет баба, это ему не в падлу, а вот ебать ее он не станет ни за какие бабки. Даже если приговорят его по решению суда к этому делу, он подаст кассационную жалобу. Он утверждал прилюдно, что она грязная и от нее всякую заразу можно подцепить. Легко. Точняк. Сто пудов. И к бабке не ходи. Уже после смерти этого смуглого худого высокого Фиделя с бородой, я начал частенько выпивать с Макаревной в домике одного одинокого мужика по кличке Пончик. Это был такой пенсионер-доходяга, пропивавший свою жалкую пенсию за один буквально день. Чем он питался потом весь месяц уму непостижимо. Разве что пирожками, плавленными сырками да консервами в томате, что приносили к нему разные латрыги типа меня. Всякие бухарики, я говорю, в последнее время повадились выпивать там у Пончика. В его полуразвалившемся домишке. Раньше Пончик работал бухгалтером при том же дурдоме, где Макаревна трудилась врачихой. Он уважал женщину еще по старой памяти, когда она была вполне приличная дама. Она к нему теперь была вхожа в любое время суток. Если затяжелеет трохи, то и ночевать оставалась. Ее тогда ебали все кому не лень. У кого еще стоял более-менее. У Пончика с Макаревной накопилось много всяческих воспоминаний, и они часто предавались им, приняв несколько стопарей. Раньше-то у них все было, как у людей, даже лучше.Пончик ведь в конторе подворовывал еще как. Гуляли люди на всю катушку. Устраивали себе банкеты, праздники, голубые огоньки и прочии пикники на обочине. Пили и жрали в волю. Есть что вспомнить. Пончик пока жена была жива еще держался. Пил довольно умеренно. Но однажды эта габаритная и неуклюжая особа попала под машину, возвращаясь вечером с работы. Что характерно, шоссе было практически пустое, ни машин, ни пешеходов. Убило, однако, женщину насмерть. Пончик запил после этого по черному. Опустился, потерял работу, продал все из дома. В его квартире было теперь хоть шаром покати. Кое где только какой-то грязный хлам валялся. Дочка его жила в Калуге и неплохо жила. Она несколько раз делала попытки увезти отца к себе, но тот никак не давался. Что-то крепко держало его на родине. Пусть тут грязно, сыро и воняет какой-то гадостью. Нравится ему тут жить и кранты, хоть убей. Пончик был такой маленький кругленький экземпляр, когда-то румяненький. Теперь он сильно осунулся, похудел и побледнел. После двух-трех стопарей он обычно начинал грустить и вспоминанать замечательное прошлое, когда все у него было - и деньги, и жена, и здоровье. Теперь же полный голяк. Макаревна та тоже после смерти мужа быстренько спустила все имущество, которое они долго наживали с мужем, подворовывая и беря взятки у психов и их родных. Она где-то за пол года россала Жигуль, гараж, двухэтажную дачу и практически всю мебель из квартиры. Потом в ход пошли сервизы, хрусталь, золото, серебро, украшения. Было продано все вплоть до постельного белья. - Вот это платье, - рассказывала она, едва шевеля языком, - мы с мужем купили в Австрии. Что за прелесть город Вена. Вы бы знали. Просто сказка. Чистота кругом невообразимая. Все такое ухоженное. Плюнуть стыдно. Мы русские, конечно, варвары по сравнению с ними. А опера там что за диво. Вы бы слышали. Мы с мужем посетили. Давали Моцарта "Волшебную флейту". Так вспоминала пьяная, вконец опустившаеся распутная женщина с паклей свалявшихся белых волос на голове и красными пятнами по всей опухшей роже. Когда-то яркая блондинка. Закончив рассказ, Макаревна, почти отвязанная, стала пытаться напевать какую-то арию своим пропитым хриплым голосом. При этом она делала такие ужимки, что уссаться можно. Комедия, блядь. А Пончик, преданный по старой памяти пес, подпевал ей своим пидарастическим фальцетом голубого воришки. Да, неслабо он в свое время хапнул в этом дурдоме. Только что толку. Один хуй все пропито и проебано. А здоровье такое гнилое, что вот-вот крякнет уебок. Да и хуй с ним. Когда их самодеятельность закончилась, и они полные воспопоминаниями о своих золотых денечках успокоились, сидя на грязном и рваном диване, я отвел что-то тихо бормотавшую Макаревну в темный закуток и бросил на раздолбанную койку в какое-то рваное и почерневшее от грязи тряпье. Она рухнула плашмя, как ебаный сноп. При этом задралось ее старенькое бледно-розовоеавстрийское платье и обнажились красно-синие худые ноги. Так и подмывало отпиздить шалаву, что я и сделал. Уж очень она располагала к этому своим задроченным видом. Макаревна один хуй ничего после не помнила. Однако, побив ее, я не выдержал и, каюсь, выебал блядину в жопу. - У меня, кстати, менстр, Алик, - вдруг произнесла она вполне членораздельно, думая, очевидно, что находится в Австрии, - ты не против? - По херу, - крикнул я, одевая ее в очко. Я довольно долго долбил эту опустившуюся сволочь, погружаясь все глубже своим железным членом в ее мягкую разъебанную гнилую мещанскую плоть. "Так им и надо сукам", мелькала время от времени в мозгу правильная мысль. Однако, надо отметить, что тельце у нее еще ничего сохранилось, было довольно сносное. Короче, ебать старушку можно. Она потом благодарная мне была и ближе к ночи потащила меня на свою квартиру, практически уже чистую от презренного быта. Порылась в шкафу и вытащила черные брюки устаревшего фасона, а к ним туфли с немодным мысом, но сделанные из отличной кожи. - Это вещи покойного мужа, - говорила она со слезами на глазах, - за границей покупали, ты обрати внимание на качество. Я никому, Алик, их отдавать не хотела, но ты мне очень понравился. - И шлюха прижималась ко мне всем телом. Я вещи взял, конечно, чтобы скинуть их какому-нибудь лоху. Будет хоть на что опохмелиться. А Макаревну вдруг пробило. Кричит, что у нее бабки есть в заначке и предлагает еще выпить. Я не отказываюсь, глупо было бы. После этого тупорылая тетка дает мне деньги на пару красных, и я канаю до винного. Но по дороге у меня зреет коварный план кинуть овцу ебаную и смотаться с деньгами в центр. Там ведь гораздо интересней, чем сидеть с этим пьяным уебищем. Задумано, сделано. Сажусь на автобус и еду в кабак "Балдеющая лошадь", наше любимое заведение. Вхожу - там корешки и девчонки уже все под приличным кайфом, а кое-кто и навзничь. Привет, кричу, чуваки. Братки обнимают меня, сестренки целуют и липнут, как сраные мухи. Все так рады меня видеть, просто пиздец. Пропил я все башли, продал буфетчице Аньки подаренные мне вещи за безценок и опять по нулям остался, как обычно. Да так оно и лучше, блядь, как-то спокойней себя чувствуешь. МАЛИНА
В тот день с самого раннего утра у меня в голове застрял дурной стишок из Русского радио секс без девчины - признак дурочины. Последнее время я дрочил, как сумасшедший, с утра до ночи и с ночи до утра. Причем член стоял, как железный, несмотря на то, что я бухал уже седьмые сутки.Сам похудел страшно, скинул кило пятьдесят, штаны спадают. До этого самого дня у меня еще оставались порно касеты, но к обеду я проссал последнюю. Сдал Михалычу из винного за бесценок. Он торгует в разлив вином Малина круглые сутки. Потом его сменяет другой мужик: не-Михалыч. Я бегаю туда в винный то и дело. Крепко подсел на эту белорусскую отраву. Нет, белорусы все же очень хуевые люди. Хуже них, пожалуй, только туркмены. А все из-за того, что моя Наташка в очередной раз послала меня на хуй. Спуталась с каким-то футболистом и кинула меня через болт. Я летел и клеймил поскуду всякими нехорошими словами. По ходу снял торгашку лет сорока. Притащил к себе домой. Та рада была, чуть не обосралась. Говорит, мол, давно не трахалась. Мужик у нее типа бухает сильно, все из дома продает, нигде не работает, урод. Хочет его отравить. Много думает не дадут. Короче, выгнал ее утром. Выпил Малины и опять свою вспомнил. Как мне хуево стало. Пиздец! Клял ее по разному, называл кобылой ебаной, овцой задроченной, мразью пастозной, а один хуй не мог забыть. И хуй стоял в полный рост. Ставил касету и начинал дрочить. Кончал, наконец, и утешался, что, мол, все хуйня, найду себе другую еще лучше. Но потом выпивал стакан Малины и опять начиналась эта пидерсия. В итоге я допился. Начались типа глюки. Из окна ко мне лезут какие-то рожи. С улицы доносятся голоса. Мне кажется, что кто-то вычисляет, где я живу, с целью замочить меня на глушняк. Соседка, баба Валя, привидилась мне ведьмой с черным котом на плече. Улыбается, а потом как выхватит железную палку да как бросится на меня с диким криком забью насмерть вражина! Она, кстати, всю жизнь на ментов пашет и многих тут пацанов посадила. Во дворе тусовались черти. Главнй черт - Стреженок. Баб а Валя сажала его раз пять, но он лишь уреплял свой авторитете и, наконец, дорос до смотрящего. Тут пили играли в карты, базарили за жизнь, разбирались. Бухали за большим деревянным столом, вкопанным в землю. Войдя в запой, я проссал Михалычу свои черные джинсы и напоил всю компанию. Стрежунок сидел в центре и кричал время от времени, что он тут самый блатной. А когда уже хорошо выпили наехал на Пылю. Этот пацан вообще-то залетный, он с Краснофлотской сюда попал каким-то образом. Ну, понятно в первый же вечер ему тут дали оторваться, рожа у мальца наполовину черная. Стреженок смотрел на Пылю смотрел, а потом как заорет на него: ты черт задроченный! Более крутого оскорбления трудно себе представить. Пыля сидит и тупо молчит, а смотрящий хватает со стола пустую бутылку и бьет залетного по дурной бошке. Битые стекла посыпались,полилась кровь. А Пыля как сидел так и сидит в ступоре. Ребята с него куртку сняли и потащили на базарчик толкнуть за литр водяры. Нажрались, конечно, вусмерть. Я еле до хаты дополз. Забылся и во сне насмотрелся цветных ужасников. Потом проснулся. Надыбал чего-то курнуть из бычков. Сел. Голова, блядь, тяжелая и вся пустая. Чего-то делать надо, а что конкретно никак не соображу. Опять свою Наташку вспомнил. Пробило на тоску. Раньше никогда такого не было. Наверное, старею и дурнею. Выпить надо вот что. Но денег нет ни копейки. Пошарил по загаженной комнате. Ни хуя ничего нет. Кое-как поднялся, вышел во двор. Сел на лавку, засмолил бычок. Думаю: бухнуть бы щас не в падлу. Вдруг подходит парень с бутылкой Малины, вынимает бумажный стаканчик, наливает и с улыбкой протягивает мне. - На вот бухни. Где-то я этого пацана раньше видел, вот только не припомню где именно. Раскинули мы эту Малину довольно быстро, потом этот хороший человек таким ясным взором на меня глянул и говорит тихим голосом - Ну, вот, подличились немного, а теперь пойдем на рельсы ляжем и будем ждать ближайший поезд И тянет меня за собой в сторону железной дороги. Я упераюсь, держусь за лавку. Но чувствую силы меня оставляют. Еще бы столько пить. Так бы и погиб я под составом, если б не сосед мой Саша Малинин. Он канал с бутылкой одноименного вина как раз с электирички и как увидел меня издалека начал кричать и махать руками. Он то и спугнул моего искусителя. Как ветром его, мудака, сдуло. Я с Малининым поддал еще неслабо. Этот придукрок пьет насмерть. Когда допивается до ручки, начинает орать песни, а потом крушит мебель. Стучит иногда ко мне в дверь и шепчет: Полина, открой, это я твой дядя Толя. Мудак, конечно, изрядный. Но хуй с ним. Его я оставил сидеть на лавке и беседовать с самим собой или с воображаемым собеседником, а сам пошел целеноправленно к соседке Надьке, которая давала мужикам очень избирательно. У нее даже Стрежунок и его ближайшие карифаны пролетали. Но меня уважала почему-то и всегда была рада видеть. Жалко, что она недавно умерла. Дело было почти по Эдгару По. Жил у нее большой черный кот, которого хозяйка, как подопьет, сразу начинает нещадно пиздить. Ну, тот однажды и укусил ее за ногу. Рана никак не проходила. Гноилась. Ей отрезали ногу, но это не помогло. Крякнула Надежда где-то в ноябре. Но в тот день я у нее набухался и даже не помню, что там было. Проснулся утром и чувствую: все прошло. Улетучилась и тоска, и ебаная депресуха. И травиться этой Малиной тоже хватит. Конец Академия страха Я стоял на подножке вагона мщащегося в ночи поезда и стучал что есть силы в запертую дверь. Шел снег, лупил по щекам коленым. Крепчал ощутимо мороз. Рвал долой последнюю одежду злой ветер. Я без куртки и шапки. Все теплые вещи остались в купе. Голымируками держусь за заледеневшие поручни. А скорость поезда все увеличивается, хоть и так кажется, что шибче уж некуда. И прыгает бедное сердце от промерзших пяток к застуженному насмерть мозгу. Только мелькают мимо стремительно, как в сознание пьяного, плохо освещенные полустанки, на которых, увы, не останавливается этот ебнутый скорый. И я понимаю вдруг отчетливо, как холодным клинком под ребро, что на этот раз погиб окончательно. Не будет мне спасения. Все, пиздец, думаю судорожно. Кончено со мной. Мороз по коже и искаженной задубевшей роже. Сжимаются от неотвратимой беды бедные яйца. Сердце готовится к последнему прыжку. На память приходит все самое трогательное. Дервенею, бьюсь лбом о закрытую наглухо дверь. Сверху откуда-то слышу металлический голос: допрыгался ты, пацан. " Что б у вас хуй на лбу вырос!" кричу я в холодную мглу. " Да чтоб ваш адский поезд сошел с рельсов и ебанулся на хуй под откос вместе со всеми там хуесосами, пьющими в тепле чай и жрущими поганую колбасу". Я очнулся очень резко, будто кто сильно толкнул меня в бок. Увидел перед собой комнату, покрытую инием. В открытое окно задувал холодный осенний ветер. Доносились крики ворон и галок с близлежащего кладбища. Напротив меня на добитой койке спал и громко храпел товарищ по вчерашней поддаче. Этот мужик с рожей убийцы пригрел меня нынче ночью. Есть все-таки нормальные люди. Я прикрыл окно и стал будить хозяина жалкой комнаты. Звали его Патап, я припомнил с большим трудом . Я с трудом растолкал мужика. Он мычал и строил отвратительные гримасы. Бормотал что-то невнятное, но явно агрессивное. Плевался, матерился по-черному, грозился заразить меня туберкулезом. Обещался, наконец, прибить меня, волка позорного, зарезать и выкинуть на помойку. Велел мне разбираться...То есть, убираться на хуй из его дома. Постепенно, однако, успокаивался. Скатывался на пол, гремя костями, так что дрожал этот чуть живой домишко. Казалось, он вот-вот рухнет. Потап вставал в свой недюженный рост. Приоткрывал свинцовые веки, фыркал, сморкался, откашливался с мокротой и кровью, передергивался всем телом. Стоял передо мной, как спал, в рваных черных матросских штанах и выляневшей тельняшке. Соображал мужик что к чему. Мы ощущали страшный холод и потому грелись на маленькой и оттого вдвойне уютной кухне. Включили газ на всех камфорках, курили теплую Примку, которую Патап, даже в дымину пьяный, не забыл положить на батарею, перед тем как окончательно вырубиться. Оба мы понимали, что неплохо бы похмелиться. Вот только чем. Стоял в полный рост проклятый вопрос. Нас колотило и мутило. Скорябало по всему телу. Раздирало на части и кидало по разным грязным давнонеметенным углам кухонки. Наконец, мы собрались с остатками жалких сил и отправились за вином на удачу. Может, попадется знакомый карифан при башлях. И выйдя на улицу, сразу обратили внимание на обилие траурных флагов, что весьма соответствовало нашему мрачному настроению. Я даже приободрился немного, мне это было как бы в кайф. - Кто-то из больших начальников дуба дал, - сказал Потап задумчиво. - Точняк. - В душе он был довольно добрый мудак. Честно говоря, нам было абсолютно по херу, кто из высокопоставленных хуеплетов склеил ласты. У нас внутрях все дрожало, плясало и гудело, как на блядских именинах у какой-нибудь зачуханной ведьмы. И только когда конкретно упали на хвост одному знакомому, Большуну Мишке, который купил сразу шесть штук Осеннего сада, чтоб не показалось мало, и выпили по стакану, сидя возле горячей батареи в туалете, где работал этот старый хрыч, а потом повторили, чтоб догнаться, и затянулись Примкой, осведомились, кто из правящих нами долбоебов откинул копыты. Отвечали нам почему-то шепотом, что никто иной как сам Брежнев Леонид Ильич и есть тот покойник. А ведь казалось, что он будет жить вечно, хотя и смотрелся вечно едва живым. " Ой, блядь," - подумал я, капитально захорошев после третьего грибатого, который уже одевал за упокой души. Я понимал очень отчетливо, что кончилась целая эпоха и все наше миропонимания как бы сразу пришло в негодность. Хотел даже загрустить слегка. Однако Потап резко оборвал мое хлипкое настроение логикой железного человека. - Хуй с ним, - проговорил рн сурово и выпил всю бутылку из горла. За пять секунд буквально. Знал мужик точно, что нельзя давать слабинку в этой ебаной жизни, иначе тебя как пить дать затопчат окончательно. Я же, молодой еще, все же задумался о жизни, прошедшей при роже Брежнева на экране телика. Вспомнил все о чем молчали мы эти годы и о чем базарили с карифанами на крохотных кухнях за бутылкой червивки. Короче, хуево мне стало, но не плакать же Потапу в фуфайку. Она у него вся пропахла керосином. Все мы помянули Пахана молча, думая о своем, выпивая по очереди из одного хрущевского стакана. Между тем, смеркалось, не успев как следует засветить. Погода стояла уже который день смурная. Нет чтоб светануть солныщку хоть бы на краткий миг. Ни хуя подобного. Свинцовые тучи нависли над нами, наверное, надолго. После четвертого стакана я крепко задумался, обнимая теплую батарею, как любимую женщину. Шибануло в нос острым запахом мочи, и я скользнул мыслью в далекое прошлое, когда эра почившего в бозе генсека только начиналась. Я гулял темным вечером, как всегда один, по почти безлюдной улице. Плохоодетый, запущенный, агрессивный подросток. Уже стремящийся в дурную компанию, где пьют, воруют, ходят с ножами и порой пускают их в ход. Только что расставшийся с девчонкой, которую прижимал к забору и делал с ней то, что строго запрещалось в школе и дома. Чуть не попал ей, сучке, в эту узкую щелочку между ног, но она так дергалась, шалава, что я промазал, и в итоге моя малафья залила ее полуснятые трусики и густые волоски бодрой пизденки...И вот как-то случайно, слово за слово, познакомился с модным молодым человеком старше меня лет на десять. Его вид был носат, насмешлив и надменен. В то время таких типов называли чуваками. Желтое верблюжье пальто, узкие синие брюки-дудочки, остроносые туфли-макасы на высоких каблуках. Курит иностранные сигареты Джебл, которые так просто не купишь в обычном ларьке. Мы разговорились постепенно на актуальную тему - смена главных фигур на кремлевском олимпе. Чувак резко и громко на всю улицу, пугая редких итак зашуганных пешеходов, утверждал, что свинья Брежнев ни чем не лучше борова Хруща. По ходу он ругал все советское, в том числе и наших баб. Типа того, что все они курносые, толстые, кривоногие и не опрятные. Ему, например, с ними противно общяться. Потом он купил бутылку портвейна и мы пошли в туалет, чтобы приговорить ее там за знакомство. Пили по очереди из горла. Чувак все больше возбуждался. Говорил, что нигде не работает и не собирается, еще чего, пахать на ебаную систему. Утверждал, жить после тридцати не интересно. Поэтому нужно прожигать жизнь как можно круче. Советовал мне подобрать себе прикид получше. Ведь я симпатичный пацан. При этом он прямо ел меня своими карими маслеными глазами. А когда я пошел поссать, он стал рядом и не отводил глаз от моего члена. Я уже начал кое-что подозревать, а чувак и говорит: "слушай, пацан, подрочи,а?" Тут я, наконец, конкретно въехал. Да он же пидор! Мои блатные дружки предупреждали меня, что если выпьешь с таким, сам становишься еще хуже. И как только чувак попытался меня обнять, я схватил уже почти пустую бутылку, разбил ее о батарею и розочкой въебал ему в горло. "Да, блядь, хватает в этой жизни пидарасов, козлов, жлобов и прочих уродов", - додумывал я уже в мрачном настоящем. Конец