Аннотация: Шарапов Сергей. Путевыя письма из летней поездки 1892 года в газету "Новое Время" Настоящяя Крестьянская и Помещичья Россия, со вси бедами и рвением.
Склад издания в книжном магазине А. Г. Кольчугина, Волхонк д. Воейковой в Москве.
Шарапов Сергей. Путевыя письма из летней поездки 1892 года в газету "Новое Время"
по
Путевыя письма из летней поездки 1892 года в газету "Новое Время" ПОПОЛНЕННЫЯ И ПЕРЕСМОТРЕННЫЯ
ХОЗЯЙСТВА СРЕДНЕЙ ПОЛОСЫ
^Типография Д. Т- Кольчугина,
1 8 9 3.
......
обло э.ека
От автора.
В настоящем издании собраны путевыя письма, печатавшияся с июня по ноябрь этого года в "Новом Времени" и представляющия краткий отчет о нескольких моих поездках, сделанных по северной части нашей средней полосы. Поездки эти были предприняты с двоякой целью: во-первых, самому поучиться на хороших образцах русских хозяйств; во-вторых, виденное и слышанное разсказать не только товарищам-хозяевам, но и городской публике, которая интересуется сельским хозяйством и деревнею вообще гораздо больше, чем это полагают.
Хозяйничая сам в средней России, я, разумеется, с нея и начал, стараясь прежде всего посмотреть и описать то, что может интересовать хозяев этой полосы. Об их вкусах и степени их любопытства я мог приблизительно судить по себе. Я садился на хозяйство также как и все мы грешные, неопытный, неподготовленный.
.
Оглядываясь назад, на четырнадцать лет моего самостоятельнаго земледелия, могу лишь с грустью покаяться в великом грехе: сделай я вот эти экскурсии четырнадцать лет назад, от какого множества ошибок был-бы я предохранен! Подумать стыдно: такое огромное, такое многостороннее дело, как хозяйство, имеющее десятки отраслей тесно друг с другом связанных, непосредственно друг от друга зависящих, мы начинаем обыкновенно "на ура", без всякой подготовки. Читаем без разбора глупыя и умныя книжки, выписываем машины и семяна, доверяясь первой рекламе, или разговору в вагоне, и в конце концов выдумываем, добиваемся до всего сами, изобретаем порох, открываем Америку. Конечно, ошибки громоздятся на ошибки, приходится все перелаживать, переделывать, пока наконец не явятся опытность и знания, а в это время капиталы уже истрачены, постройки сделаны неподходящия, скот заведен не тот, который нужен, полеводство не соответствует скотоводству, негодных машин полны сарай. А земельные банки не ждут: подай проценты и погашение! И рад-бы землевладелец сделать иначе, лучше, перестроить наконец хозяйство по настоящему,-увы! нет средств.
История моих личных работ, ошибок и всяких пережитых на хозяйстве мытарств составит предмет особаго труда, уже мною начатаго. Да, я пережил все это и в каждую поездку, осматривая какое нибудь хозяйство, или производство, мог только вздыхать: ну что-бы приехать посмотреть раньше! А я-то что делал? Вот как люди делают: и просто, и целесообразно, и выгодно....
И за собою чувствовал я такие-же вздохи моих товарищей-хозяев, которые, как и я, садились на хозяйство, одни со знанием пехотных и кавалерийских сигналов и команд, другие, изучив римское право, или историю литературы. Все, все проделывали то-же, что и я, а многие еще и хуже. Я все-таки родился и вырос в деревне и никогда с нею связи не порывал.....
Ничто так не забыто, ничто так не заброшено у нас на Руси, как сельское хозяйство. Никакой тенденции при писаньи этих писем у меня не было, я записывал то что видел, а в общем тенденция сама собой выступает: чувствуется чья-то тяжкая вина перед сельским хозяйством, благодаря которой столько сил, труда и средств тратится даром, столько энергии истощается в безплодных попытках и столько землевладений гибнет наконец под бременем подрывающих средства ошибок. Чья вина в самом деле? Почему такого-то учили сигналам, или морили в канцелярии вместо того, чтобы выработать из него просвещеннаго сельскаго хозяина? Чья вина, что у нас нет сельскохозяйственнаго образования ни низшаго, ни средняго, ни высшаго? Ведь то, что было в этом смысле- было очень плохо. Это торжественно признало само государство, закрывая единственное почти высшее сельскохозяйственное заведение-Петровскую Академию.
Все это такие вопросы, на которые не дашь скоро ответа. Можно-ли спорить против того, что сельские хозяева у нас напоминают заброшенных сирот, не имеющих ни защиты, ни прибежища, ни возможности научиться, ни точки опоры в трудную минуту? Я ужь и не говорю о крестьянстве. Для тех совсем ничего, я говорю про личных владельцев. Представьте себе мысленно человека осужденнаго начинать самостоятельное хозяйство. Земля, кредит в банках, некоторыя внешния заботы (суд, полиция, тарифы, урегулирование торговли) есть, а по существу его дела ровно ничего. Бери деньги, трать куда знаешь, а если наделаешь ошибок, пощады нет-прогоришь и уйдешь долой с земли.
Ри нельзя сказать, чтобы государство не заботилось о землевладельцах. Внешних забот не мало. Особенно порадели о дворянах. Хорошему, опытному, подготовленному хозяину внешния условия благоприятны. Да что толку в этом, когда этих хороших подготовленных хозяев совсем нет, а все ученики, все "образованные" по-русски люди, т. е. господа, знающие сигналы, или римское прадзо? Для них Дворянский Банк, соло-векселя и все прочее не помощь, а петля, потому что не будь у них денег, повели-бы хозяйство по-старому, по Божьему, а тут выписали книжек, начали строить, заводить машины, скот...
Но кроме незнания и неопытности, у нас есть
еще и другая, горшая беда. С 19 февраля 1861 года русское хозяйство бьется и не может найти своих идеалов, не может отлиться в национальную форму и стать прочным в нравственном смысле. Вот где истинное бедствие! Европейская јгапйе сииииге немыслима без кнехта, безземельнаго работника, а великорусская община именно затем и стоит, чтоб этаго работника не давать. С другой стороны сама община без интеллигентной личной инициативы задыхается в старых, отживших формах культуры и ничего, кроме хищничества, не дает.
Где тут выход? Как соединить интеллигентную силу личнаго землевладельца с трудовой силой крестьянскаго мира, как создать между ними гармонию, вместо нынешней борьбы?
А без этого будет безполезно и безплодно самое лучшее культурное начинание.
Этот вопрос на основании моего четырнадцатилетняго опыта посильно выяснен мною и о нем будет подробно разсказано в истории моего личнаго хозяйства, а пока возвращаюсь к моим путешествиям.
Хороший это, почти единственный способ для молодаго хозяина-поехать поучрться на практике, но он у нас совсем не принят, и при том стоит не дешево. Да и куда ехать? Ну Энгельгардт, ну Верещагин, а затем что? Прочтите мои письма и вы увидите, как эту русскую культуру разыскивал я точно иголку в сене, по слухам, но распросам. Все это под спудом, все это молчит, и никто не знает даже, кого и о чем спросить, какой взять маршрут.
Вот почему во все время пути я не выпускал из ума моих товарищей, среднерусских хозяев, смотрел на все, так сказать, их глазами, распрашивал так, как они-бы стали разспрашивать, и не пропускал ни одной практической, т. е. важной для них подробности, разумеется, насколько позволяло место, великодушно предоставленное мне "Новым Временем."
Я старался посмотреть каждое дело в его лучших образцах. Верно-ли я нашел эти образцы, не знаю. Во всяком случае мною руководила лишь одна мысль: добросовестно передать, что видел и постараться увидать то, что нужно среднерусскому хозяину.
Думаю, что это не конец работе, прерванной наступлением зимы, когда в хозяйствах смотреть нечего. Я далеко не кончил еще среднерусскаго хозяйства: у меня не напечатана еще часть последней поездки, обнимающая птицеводство, немецкия колонии и постановку дела в одной из выдающихся сельско-хозяйственных школ. Затем хотелось-бы точно также осмотреть русский юг и окраины, чтобы закончить все вместе параллельным обзором хозяйств заграничных.
Удастся-ли все это осуществить и скоро-ли, не знаю, а пока издаю в переработанном и пополненном виде первыя сорок пять писем. Прошу моих товарищей-читателей не относиться к ним слишком взыскательно в смысле обстоятельности и полноты, что я хотел-бы искупить по крайней мере хорошею целью и полною добросовестностью.
Буду счастлив, если эта книжка обратит на себя внимание тех, кто обязан пещись о русском земледелии. Пусть не смутят их невольно вырывавшиеся из под пера упреки. Позаботиться о сельском хозяйстве и его деятелях никогда не поздно, вознаградить упущенное вполне возможно...
Поставленный впереди отрывок из частнаго письма о путешествиях по России никакого отношения к сельскому хозяйству не имеет, но он освещает другую сторону моей поездки, и мне было жалко его откинуть. Слишком уже односторонне-утилитарны были-бы без него мои письма. Надо немножко и невещественнаго...
АВТОР.
Один из петербургских сановников, выехав в провинцию, публично сказал собравшимся подчиненным, что он после каждой поездки по России становится умнее. Над этой откровенностью смеялись в бюрократических гостинных. Но сановник глубоко прав. Всякая поездка в новыя места полезна и поучительна, поездка по России в особенности, а поездка в глубокую сельскую, а не городскую Русь-да это прямо школа, и великая школа...
Много я на своем веку ездил, особенно по чужим краям, ио ни одна моя поездка не давала мне такого полнаго и великаго нравственнаго удовлетворения и не расширяла так другозора, как нынешняя. В эту поездку я, смешно сказать, убедился, что Россия есть, не та Россия, которую мы изучали по географии, а та Россия, которая живет у каждаго из нас в сердце, но только иногда с малолетства, заглушается разными сорными травами, совершенно ее заслоняющими.
Вот какие выводы напрашиваются сами собою. Избегал я чуть не всю Европу и везде, кроме Венгрии и Сербии (я бы сказал "славянских земель" вообще, но удержусь. Внешняя обстановка в Австрии и нынешней Болгарии очень уж скверная и противная) чувствовал себя чужим. В западно-европейской жизни и обстановке есть идея, есть своеобразный план. Почва насквозь историческая, и это производит на чужаго подавляющее впечатление. Вас поражает этот огромный объем труда длиннаго ряда поколений, одно
другому почти не нротиворечивших. Богатства материальныя скоплены рядом с богатствами духовными, и гордость от этого культурнаго могущества светится на всех лицах. Да и как-же не гордиться Немцу, Французу, Итальянцу, Англичанину, особенно последнему? Он с молоком матери всасывает известныя историческия воззрения, положительныя, или отрицательныя, но непременно национальныя. Сам того не замечая, западный человек, утратив веру в абсолютное, создает себе из национальности и родины почти новую религию, и как вы ни протестуйте, этот суррогат настолько могуществен, что дает даже этику сносную, даже от больших безумий спасает. Немецкие анархисты как ни усиливаются сбросить немецкую кожу, французские как ни выходят к ним навстречу (на словах:,- а историческаго воздуха и воспитания не одолеть им и не слиться воедино. А ведь ужь, кажется, анархисты-то освободились от излишних национальных пристрастий!
Каким убогим, каким бездомным, чужим чувствуешь себя на Западе! От этого-то и гнетет он душу. Англичанин в Парнасе, в Италии, повсюду, как рыба в воде. Он за версту виден, он привез с собой и английския панталоны в клетку, и Бедекера, и красный зонтик, и свою атмосферу, которая окружает его, словно воздух земной шар. Наш брат, который "телом Русский, но дух коего принадлежит короне французской", являясь в Европу, старается прежде всего обезличиться, приладиться к среде и стать похожим на туземцев. В Вене он говорит на и?еапегизсии"диалекте и пьет пиво, в Париже грассирует иногда удивительно хорошо и держит себя кровным Парижанином, в Риме ходит чуть не в халате, повсюду стремится показать,^что ему привольно и хорошо, а между тем, внутри его грызет тоска и зависть. Самый лучший, самый интеллигентный из нас все-таки чувствует себя немножечко прохвостом, подлизывается к туземцам, заискивает, чувствует их над собою превосходство и вместе с тем их презирает. Разберитесь-ка в этом!
Я отчетливо чувствовал это, но не мог разобраться и выяснить этого ощущения вплоть до нынешней поездки. Теперь соображаю: их превосходство - незыблемая историческая почва. Сидит человек, словно пчела в улье на своем соту, сидит и радуется, что он Итальянец, Испанец и т. д. Нам остается только завидовать. Мы без почвы. Вообразите себе интеллигента (не из клики "Московских Ведомостей", конечно), который-бы возгордился, что он Русский! Нет таких, да и гордиться нечем, почвы под ногами нет; не Петром-же, не Санкт-Петербургом - же нам гордиться! Ведь Петербург только и велик (действительно велик: отрицанием истории, ведь подвиг Петра только и состоял, что в великом насилии над этой историею. Куда ни сунешься-иностранец вас за фалды: регтеМег! За Петром - Лефорт, Брандт и яже с ними, за Александром I-Лагарп, даже в новейшия времена пытались трудиться для России гг. Шедо-Феротти, Митчели и другие, а покойный И. С. Тургенев, наш современник, дал однажды рекомендательное письмо ехавшему в Петербург и Москву совершенно блажному Французу, который сочинил ни меньше ни больше, как проект русской конституции...
А наша литература, наше воспитание? Не с малолетства ли, приучая иас болтать по французски, внушали нам невольно, что французский язык это нечто благородное, а русский - плебейское низменное? Не с самаго-ли начала этого века (да и раньше еще, ибо уже Фонвизин смеялся над нашей иностранщиной) и вплоть до наших дней вся литература русская, кроме славянофилов, славословит ту, или другую сторону западной жизни, западную мысль, западную науку, -искусство, 'западную культуру вообще? Разве наше самозаушение, самооплевание окончилось?
Гиодите-ка, гордитесь при этих условиях! Удивляться надо, что мы еще любим иногда эту Россию, еще болеем о пей и работаем для нея. Я знал Испанца, который не только Сервантесом и Лопе-де-Вегой гордился, но даже
Торквемадой и Филиппом II. Я говорю ему, что за Торкве-маду Испании вечный стыд, а он на ломаном французском языке отвечает: ае, топ Ъоп топзиеиг, с"ёиаиепи сиев сагасиёгез! Тогда возгордился и я и говорю: этакие-то карактэры, есть и у нас, иоанн Грозный, например, чем не сагасиёге? А Никон в решиапи к Торквемаде?
Легонькое презрение наше к Европейцу вот откуда: мы. чувствуем его ограниченность сравнительно с нами. На этом Достоевский развил свое удивительное воззрение и лучше выяснил на Пушкине эту черту русскаго человека (всеобъемлемость и всевоплощаемость), чем все славянофилы. Жаль, что Достоевский не знал Мадьяр и мало знал Поляков и Сербов. Вот наши родные братья но ширине души и, пожалуй, по той универсальности, с которою мы так легко прилаживаемся ко всем племенам-обстановкам и языкам.
Но я начал собственно не об этом, а о своих путешествиях и вынесенных впечатлениях. Путешествуя по Европе, каюсь, и я порою, особенно в юные годы, изображал собою довольно типичнаго "просвещеннаго" Россиянина. Долго я не мог отделаться ни от указанаго выше легкаго-подобострастия и прилаживанья к местности, ни от этой зависти. Еслиб вы только знали, до чего страдал я нравственно по этому отсутствию во мне исторических устоев, историческаго воспитания, по этому недостатку внутренняго стального прута существующаго в каждом Французе, Немце, а у Англичанина представляющаго не прут, а целую-жердь. Гнется человек во все стороны, как неподвязанный плющ и, как плющ-же, может вытянуться Бог знает куда, вырости в целое бигкепЬаиш но несравненному немецкому выражению. Оглядывался я мысленно на матушку Россию и ничего там не видал. Почва несомненно историческая есть и у пас, об этом мы еще по Иловайскому знаем, но я, да и все мы совсем, как-будто, лишены с нею связи. Возьмите Москву, Киев. Бывали вы в Кремле на пасхальную заутреню? Единственный момент, когда Кремль живет. А обратите внимание на фланирующий десяток тысяч публики на площади. Все ото Немцы, Евреи, Поляки, или российские интеллигенты, привлеченные не историческим чувством, не православным торжеством (и то и другое достояние "серой публики" наполняющей соборы), а самым обыкновенным любопытством, точно таким, с каким вы присутствуете в Кельне, или Ахене на католической процессии. Совершенно одинаково и для нас, и для иностранцев, Кремль-музей. Он ровно ничем не связан с современностью, как и его диковинки-царь-пушка и царь-колокол. Он крупная нравственная величина, но величина отставленная, упраздненная. Вы чувствуете, что, на-нример, слова: "вдохновение Кремля", "исторический воздух в этих стенах" и пр. и пр. суть не более, как рето-рическия фигуры, очень красивыя и полезныя для газетной статьи и только. Москва не здесь. Современная Москва-это 'Эрмитаж, пассажи, театр Лентовскаго, цирк Соломонскаго археологический конгресс, психиатрическия клиники, заседание психологическаго общества, Омонь, скачки, диспут в университете, Цукки, холера, новый полициймейстер, канализация.... Кремль хорошо сохранен, но посмотрите на костюмы певчих, прислуги во дворцах и нр. и пр. Это уже новыя наслоения. А кругом Европа! Еслиб не московския маленькия церковки да не кривыя улицы, Москва давно принила-бы и внешний, архипошлый вид копии европейскаго города. Только и уступки "русскому духу"-несколько построек, довольно нескладных, будто-бы в русском вкусе. Спасибо и зато...
Киев гораздо ярче. Его Лавра живой народный центр; она стоит в стороне оть нашей цивилизации и сохраняется самим народом. По обратите внимание: Лавра ведь за городом. Это совсем особый мир, в публичной жизни Киева почти не участвующий. Здесь скромныя молчаливыя серыя толпы богомольцев, безпрерывно меняющияся и никакой культурной и политической силы собою не изображающия. Современный интеллигент может безошибочно оценить их не дороже, чем стадо галок, или гнездо муравьев, так ничтожно (и их значение в городе, в стране, в истории. Вместе сь-ними также мало внешнее культурное и политическое значение-Лавры.
Все значение в современной жизни принадлежит городу.. А что такое современный Киев? Красивый н благоустроенный европейский город, такой-же прямолинейный, чистый к оффициально-красивый, как и другие европейские города. Если в нем есть какая-нибудь оригинальность, то это чудная местность и опять все та-же упраздненная и отставленная старина. Каким упреком звучать эти, поперек дороги стоящия, Золотыя ворота с их священными кирпичами наряду с пролетающими на резиновых шинах ландо и пролетками! Какая тоскливая однообразная всенонуюсть магазинов, троттуаров, киосков, дамских мод, мужских пиджаков и жлян, садовых решеток и балконов, газовых фонарей и всяких Шато-де-флеров! Европейская цивилизация рабская, скопированная, начиная от уличнаго кафе и кончая разбойничьим счетом "отеля", так и кружится над вами. Но если эта цивилизация привлекательна и интересна в оригинале, где-нибудь в Париже, Риме и нр. и нр., то в Киеве ото мерзость, каррикатура, безвкусие, словно какой-ннбудь, "сунрен де валяй" (зиргеипе <1е ?оиаииие) в трактире уезднаго города Лебедяни.
В Париже, Лондоне, Риме даже гостиницы оригинальны. Не те постели, зег?исе, не та обстановка в каждом городе. У каждаго свое, собственное, выросшее из почвы. Наши "лучшия" гостинницы безличны, как венския, или берлинския, но оне еще хуже: это копия с копии. Я помню, как я блаженствовал в первый раз, накрывшись пуховиком в холодном нумере Познани. Это было прескверно, но необыкновенно оригинально. Вообразите-же себе теперь двадцать остановок в русских "отелях", двадцать шаблонных "нумеров", пружинных матрацов, байковых одеял, двадцать меню с одними и теми-же блюдами, но одной и той-же цене, одинаково заправленных маргарином, двадцать корридорных с одинаковыми рожами и в одина-ново истертых фраках, двадцать швейцаров, двадцать счетов одного формата, направления и содержания. Господи, как это все арестантски-однообразно! Вы проедете двадцать губернских городов и, кончив поездку, наверно, перепутаете их между собою. Ни один не оставит малейшей яркой, оригинальной черточки в душе. Только и различаешь их мысленно остатками старины, рекой, или горой. Сравнять их, истребить, подстричь, вытянуть в струнку нет сил у нашей цивилизации.
И такова судьба этого обезьянства: безличие, безвкусие, тоска, арестантское однообразие! Даже вагоны, даже шлагбаумы на переездах выкрашены по всей России в одинаковые цвета согласно такому-то приказу министерства Путей Сообщения...
Как красива, например, Одесса! Но поживите в ней месяц, и если вы человек со вкусом, вам, наверно, захочется повеситься от этого ноющаго однообразия прелестных зеленых акаций, прямых улиц, копирующих одна другую и широких троттуаров. По моему, Одесса квинт-эссенция завозной пошлости на русской почве. Аракчеевския военныя поселения перебунтовались, кажется, исключительно с тоски, потому что их основатель выстроил несколько сот совершенно одинаковых домов, вытянул их на равныя дистанции но прямой линии; хоть утопись съ/тоски! И вот мужики-солдаты, кроткие и добрые сами по себе, дошли до самаго последняго зверства во время бунта. Откуда это? Да ведь это то-же самое чувство, только в крайнем проявлении, которое испытывает путешествующий по России.
До сих пор я путешествовал главным образом по новой, описанной у Белоха в географии, России и больше но губернским городам. В прошлом году, например, объехал все Поволжье и имел дело с земствами, чиновниками и цифрами. Все это однообразно, как несок морской, и я положительно тосковал с моими историческими и эстетическими вкусами. Даже губернаторов и тех начинал перепутывать, выделяя мысленно только две действп-тельно оригинальных фии'уры Баранова и Косина. Я приходил совсем в отчаяние и дошел до того, что в голове мелькнула мысль: будь я странствующим приказчиком, я непременно или-бы спился, или обокрал своего хозяина, так себе, с тоски.
Да, совсем, совсем я отчаялся. Переживаемый иетори ческий период до такой степени нас переформировал и обезличил, что оригинальных людей совсем не видать. Помните щедринский очерк "В кукольном царстве"? "Словно, говорит, сквозь всехь одна веревка протянута". "Встал один, и все встали, лег,-все леглп". "Страшная вещь - кукла! Конца края нет кукольному царству. "Мучают тебя, терзают, издеваются". "В последнее время нробовал-было я сердца им вкладывать". "Тут, говорит Щедрин," увидал я целую коробку маленьких картонных сердец; на каждом было отпечатано: цена сему сердцу адна капек". Право, ни один из великнх поэтов не возвышался до подобнаго безъисходйаго отчаяния. Ведь эти копеечныя сердца - наши собственныя дряблыя сердца, воспитанныя в этом ужасном современном воздухе... прилаженныя к современной главной задаче: выстроить все но ранжиру, все сделать однообразно-форменным, подстричь, как акацию, всякую жизнь, всякую оригинальность в людях.
Каюсь, не видал я друьой России. Есть вокруг меня в Сосновке, например, Россия подлинная, внекультурная, народная, но она еще больше способна привести в отчаяние. Ея оригинальность в зародыше, облепленная грязыо, задавленная бедностью, кабаком, недоимками, невежеством. Растут люди, как трава, выводятся, как галчата. У них тоже нет ни преданий, ни историческаго воспитания, им некогда думать; а то, что в них вкладывает без забот сама природа, то губит нынешняя школа и кабак. Я сам говорил и писал о народной мудрости, о народной правде, этике, но видал лишь ея признаки и больше догадывался. Я веровал здесь в искренность и правду "славяно-филов-отцов" но частенько закрадывались в душу сомнения. То, что говорили "отцы", казалось мне иногда чрезмерной идеализацией действительности. Где видали они всю эту нравственную чистоту и правду, где сохранилась историческая почва, и веет исторический дух, где этот русский народ, когда кругом целых триста шестьдесят четыре дня в году свинство и свинство?
И вдруг, вообразите себе, в мое нынешнее путешествие я увидал и эту историческую почву, и непрерывность исторической традиции, и настоящих, свободных русских людей не вовсе обезличенных нашей эпохой, и город не совсем похожий на европейские города в скверной копии, и русскую культуру, и русские характеры и, наконец, русскую чистоту и порядок. Право, это довольно для большого наслаждения...
Да, я наслаждался всем сердцем "в земле Ростовской", отдыхал душою среди Вологжан, остатков и потомков вольницы новгородской. Я увидал то, о чем мечтал так пламенно. Нет, "иезисхе Роивка пие /јиищиа"! Есть, есть у нас историческая почва, на которой не над нею, а из нея преемственно, органически выросли новыя поколения, родные дети и внуки коренных строителей русской земли со всеми недостатками и достоинствами оригинальнаго русскаго человека, только потертаго, но не обезличеннаго петербургским периодом. Я видел ученаго археолога, торговца шорным товаром н другого, владельца мануфактурной лавки. Их имена навек будут связаны с Ростовом Великим, который они не только спасли от обезличения и исторической отставки, но поистине воскресили. Видел серых мужиков, дававших мне по памяти историческия справки поднимавшияся к XIV и XV векам. Видел чиновников, значение коих не больше, чем, значение их скучных занумерованных литературных произведений, видел население, не знающее недоимок, а потому и не ощущающее русскаго паническаго страха перед красным околышем. Видел, наконец, крестьян возвращающихся с работы, умывающихся, переодевающихся и садящихся за чай истинными джентльменами..... А главное, видел подлинную, неискалеченую живую
Русь, а не людей непомнящих родства, видел то, чем в душе могу наконец гордиться перед любым Англичанином, или Французом.
Еслиб вы знали, какой гимн Ростову Великому звучал у меня на душе, какой "красный звонъ1' раздавался там! Вместо этого гимна я промяукал довольно жалкую "корреспонденцию ". Гимн мог легко попасть в корзину... Вам понравилось и это мяуканье? Спасибо! Вы тоже не избалованы, как и я.....
В мое прошлогоднее путешествие я видел земства, пародию на самоуправление, чиновников и цифры. Мужик на Поволжье тот-же, что и у нас, но еще жальче, грубее, еще более забит крепостным правом, повидимому не отмененным там и до сих нор. Я боялся спускаться в нижний этаж России. Мои верования и любовь были и так в великой опасности. Теперь, спустившись в этот нижний этаж, я нашел, правда в небольшом сравнительно углу России, настоящую гражданственность, настоящую историческую почву, настоящих людей, устоявших от растлеваю-щаго и развращающаго влияния, неузнаваемо изуродовавшаго в эти полтораста лет остальную Россию. Ярославцев спасло их природное шельмовство, слабость, отсутствие "барина" и собственные практические таланты, Вологжан - их отдаленность от центров и лесная глушь.
Видел я и Великий Новгород, великую могилу оригинальнейшаго русскаго политическаго и социальнаго творчества. Да, это могила. Слава Богу, что, благодаря проведению Николаевской дороги в стороне, эта могила не очень загажена Европой. Широкия пустынныя улицы, бедные дома, захудалые обыватели, позабывшие связь с прошлым, захудалые чиновники..... Ничего не был в силах создать на
этой священной почве петербургский период, и славныя тени носятся в воздухе, не оскорбляемыя торжеством наглой и безстыдной современности.
До скораго свидания, дорогой друг. Восклицаю от чистаго сердца: Зигаит согсиа! Еще мы живы и, даст Бог, будет праздник и на нашей улице.
Р. 8. Я не понимал до Ростова п Вологды чуднаго стихотворения Аксакова "Варварино1*. Мне оно казалось преувеличенным. Ну можно-ли про Смоленскую, или Московскую-деревню петь:
О чудный мир земли родной,
Как полон правды ты разумной!
Великий мир! Родимый мир!
Ты бодр (?) и мощен (?), как стихия,
Твоей лишь правдою (?) Россия Преодолеть возможет мир И свергнуть идолы чужие.
Но час не близок: злая мгла Вершины Руси облегла.
А про Вологду и Ростов можно, можно. Кстати, припомню вам ужь и конец:
В той безнародной вышине Родная мысль в оковах плена;
Там лесть и ложь царят вполне - И червем вьется в тишине,
Подстерегая Русь, измена....
Но внемлет Бог простым сердцам:
Сквозь смрад и чад всей этой плесни Восходит с долу ?имиам,
Несется звук победной песни,
Поющей славу небесам.
Сосновка, октябрь 1892 г.
У А. Н. ЭНГЕЛЬГАРДТА.
Предположенную мною поездку для обозрения выдающихся русских хозяйств, разумеется, естественнее всего было начать с Батищева, представляющаго в культурном отношении едва-ли не самое важное русское хозяйство средней нечерноземной полосы. Важно оно потому, что здесь, после долгих трудов и усилий, разрешен Энгельгардтом вопрос о наилучшей среднерусской системе хозяйства, типичной для огромнаго района десяти, или пятнадцати губерний. Достигнутое здесь сполна поучительно и приложимо на всем пространстве России, между Петербургом и Рязанью, с одной стороны, и между Вяткой и Брест-Литовском, с другой. И не только приложимо, но, благодаря целому ряду литературных трудов Энгельгардта, и прилагается. Всякое среднерусское многопольное хозяйство (со льном: в общих чертах подходит к типу Батищева, а те хозяйства, которыя основались, или возродились в послереформенное время, без внесения капиталов со стороны, однеми внутренними силами, почти и совсем тождественны с хозяйством Энгельгардта. Он пробил дорогу, и хозяева двинулись за ним. Он выяснил научныя основы, связал ряд эмпирических попыток в строгую теорию, и эта теория стала азбукою среднерусскаго землевладельца. Путь оказался столь простым и верным, что нет почти ни одного реформированнаго гю системе Энгельгардта хозяйства, которое бы оказалось впоследствии несостоятельным. А разрабатываемый им ныне и уже подходящий к концу вопрос о
минеральных удобрениях сделал эти новыя хозяйства не только верными и прочными, но и замечательно доходными. Не даром в каких-нибудь восемь лет, прошедших с первых опытов Энгельгардта над фосфоритами, потребление их в русских хозяйствах стало выражаться сотнями тысяч пудов, и в числе* потребителей являются уже и крестьяне, решающиеся, как известно, на нововведения лишь безусловно верныя, доказанныя с полной очевидностью, и прибыльныя.
В Батищеве я не был несколько лет. В последний мой визит, еще при жизни покойнаго Ив. С. Аксакова, мы горячо спорили. Александр Николаевич со свойственной ему страстностью возставал против моих статей печатавшихся в "Руси" и доказывавших, что все наше спасение в перестройке хозяйства с экстентпвнаго на интентивное и в переходе к искуственным удобрениям. Под влиянием этого спора и было написано им последнее, заключительное "Письмо из деревни". Его окончательный вывод гласил: барин, продавай землю мужику и уходи. Твое земледелие есть пустое занятие. Мужик истощит и выпашет эту землю, а когда настанет время, сам собою совершится переход к интеитивной системе. Искусственныя удобрения-совершенные пустяки. К ним придется обратиться, может быть, лишь через очень долгое время, но не сейчас. Пока главное и первое: нттп в ширь, а не в глубь, т. е. расширять крестьянское землевладение.
Я доказывал совершенно обратное. Нс в ширь идти, а в глубь, не прибавлять земли, а стремиться увеличить урожаи. Не уничтожать личнаго землевладения, а помогать барину спеться с мужиком и идти с обща, ибо один без другого ничего не сделает. Поднять урожай невозможно без искусственных удобрений, а потому поставить этот вопрос на первый план.
Судьбе было угодно, чтобы меньше, чем через год, мои воззрения оправдались. В 1883 году началась разработка рославльских фосфоритов, Энгельгардт сделал опыты и уже в 1885 году стоял совершенно открыто сторонником того взгляда, но которому фосфориты-единственная надежда и спасение и крестьянскаго, и владельческаго хозяйств. Как химик и хозяин, он сразу-же овладел новым движением и стал во главе его.
Как сейчас номшо я эти споры среди прогулок по полям, споры, не кончавшиеся бывало и тогда, когда уже сидишь в тарантасе и готовишься сказать ямщику "пошелъ"....
Приехал я в этот раз, и сердце болезненно сжалось. Куда делась могучая, здоровая фигура профес-сора-земледельца, без малейдиаго напряжения выхаживавшаго бывало по полям тридцать-сорок верст в день, при истинно-спартанской простоте жизни и обстановки? Передо мною был совершенно седой старик, ослабевший и осунувшийся, прикованный к креслу жестокой одышкой и отеком ног, выдерживающий самую строгую диэту, сдавший хозяйство дочери и ездящий на свои опыты, в так называемой, "фосфоритной" колясочке, приобретенной в числе других предметов комфорта на те 5,000 руб., которыми министерство Государственных Имуществ сочло справедливым наградить Энгельгардта за оказанныя им огромныя услуги русскому хозяйству.
Но на сколько немощна плоть, на столько-же бодр дух Александра Николаевича. Одышка не мешает ни пламенной, живой, пересыпанной блестками юмора, речи, ни поистине юношескому вдохновению, раз разговор начинается о лю-бимол предмете Энгельгардта, составляющем дело его жизни. Он не верит в свою долговечность и тем напряженнее работает дальше и дальше, разрешая, после фосфоритнаго, вопрос о клевере и уже имея утешение выставить блестящие практические результаты своих опытов.
Мы сидели на крылечке маленькаго деревяннаго флигелька, обитаемаго Александром Николаевичем в сообществе с шустрым мальчишкой-подростком, Алином, прислуживающим старику. Молодая батищевская хозяйка живет в другом флигельке, наискосок, п отца текущим хозяйством почти не безпокоить. Помощником по опытам состоит весьма солидный и расторопный молодой человек из прежних "тонконогихъ", т. е. студентов, приходивших к Энгельгардту "пахать землю". Теперь эта мода кончилась. Молодежь, потерпев неудачу в попытке создать из себя "искусственнаго мужика", бросилась за новым учителем, гр. Львом Толстым, и ни одного студента, ни одной барышни-работницы в Батищеве больше нет. Да и сам А. Н-ч добродушно посмеивается над этим интеллигентным увлечением, вызванным его знаменитыми "Письмами из деревни".
После первых приветствий и воспоминаний о пережитом за истекшия десять лет, разговор наш перешел на опыты А. Н-ча.
- Досадно то, что у нас ничего серьезнаго не хотят читать, сказал он.-"Письма из деревни" прочли все, и это составило мне большую известность. Ко мне обращается множество лиц с разными вопросами, конечно, в области моих работ. Все письма указывают на одно, именно, что гг. писавшие не прочли ни моей книги "Фосфориты и сидерация", ни моих статей в "Земледельческой Газете". Я уже хотел заказать каучуковый штемпель и посылать всем такой ответ: "Предлагаемые вами вопросы подробно разработаны в книге па стр. такой-то" Это ужасно скучно и задерживает дело, потому что всего важнее, чтобы за моими опытами следили и повторяли их, ради контроля в других хозяйствах.
- В каком положении находятся теперь ваши работы?
- По самому важному вопросу о фосфоритах можно говорить с большой точностью. Это вопрос в своих основах уже решенный, и остается разработывать лишь частности. Теперь я работаю над другим, тоже основным нашим вопросом, именно, об обезпечении урожаев клевера. У меня большие опыты с каинитом. Результат замечательный. Да вот вы сами посмотрите на мои клевера. Каинит просто чудеса делает.
В ожидании, пока освободится молодой помощник Энгель-' гардта, чтобы проводить меня на опытные участки, разбросанные по разным полям, Александр Николаевич заинтересовался моей поездкой. Я объяснил, что мне хочется посмотреть несколько типичных хозяйств, владельческих и крестьянских, и попытаться свести в одну общую картину отдельныя попытки двинуть русскую культуру. Попыток этих очень много, но отдельные хозяева работают ощупью,, без всякой связи друг с другом и потому, очевидно, повторяют те-жс ошибки и не пользуются опытом других. Разговор перешел на улучшение хозяйства вообще в России.
- Я совершенно согласен с вами, что сидящий на земле и поднявший свое хозяйство владелец является великою культурною силою для всех окружающих хозяйств и прежде всего для крестьян, но я не согласен в способе проведения этого воздействия. Вы требуете власти, опеки, а я говорю то-же, что и десять лет назад: прибавьте только земли мужику посредством Крестьянскаго банка. Поверьте, мужик заведет травосеяние и сам собой перейдет к многопольному хозяйству, в роде моего.
- Я никогда не требовал ни власти, ни опеки, возражал я. Я говорил лишь, что необходимо указание, руководство. На моих глазах крестьяне покупавшие имения через посредство банка в несколько лет выпахивали и разоряли их до тла и оказывались несостоятельными.
- Лучше всего я приведу вам пример. Мой племянник, В. П. Энгельгардт, хозяйничает на границе Духовщинскаго н Бельскаго уездов. Если вы хотите посмотреть русскую культуру, советую съездить к нему. Это замечательно энергичный человек и горячо преследует одну цель: поднять благосостояние окружающих крестьян. И действительно, результаты поразительные. В прошлом году из его око-лодка было отправлено в голодающия губернии что-то двадцать, или тридцать вагонов хлеба. Это из Духовщинскаго-то уезда, где при крепостном праве была вопиющая бедность! Вот как он действует: чуть услышит, что продается
где ниб?дь имение, пли земля из-под леса, сейчас-же он покупает. Затем идут соображения: каким крестьянам пз окружающих деревень нужна земля, и как они с ней могут устроиться? В. П. Энгельгардт разбивает имение на участки, иногда часть оставляет за собой, и распределяет между крестьянами. Он предводитель дворянства, следовательно, ему легко устроить дело в Крестьян-скадр банке; за доплату ему работают те-же крестьяне, фнъЧВиР помогает им и устроиться, и начать^ хозяйство. Клевер, плуги могут покупать у него, хлеб продавать ему и. т. д. И при этом он действует без всякой фи-ааитронии, а строго экономически, оставляя себе небольшой заработок. Поместье его-это целый город. Все продается, все покупается, ссыпается. Деятельность его простирается на огромный район, и во всем районе замечательно поднялось и хозяйство и благосостояние.
- Гиозвольте-же поставить вам такой вопрос: а что ваш племянник, устраивая крестьянам покупку земли, не связывает их ничемъ* в смысле их хозяйства, т. е. предоставляет им распоряжаться, как хотят, или заботится, чтобы они не опустошили землю, и ставит им известныя условия?
- Я думаю, никакого давления ему делать не приходится. Мужик не будет пустошить землю. Он сейчас-же сеет у себя клевер. У него на глазах готовый пример прекраснаго и выгоднаго хозяйства.
- Совершенно согласен, коль скоро есть этот пример. Да именно это самое и я всегда проповедывал. Припомните мою брошюру "Министерство Земледелия и его местныя агентства". Но откуда-же возьмется этот пример, если помещиков не будет, а земли все перейдут к крестьянам?
- Мне кажется, что мы вовсе не спорим, а говорим то-же, но разными словами, заметил А. Н-ч. Я ничего не имею и не могу иметь против культурнаго примера. Я не допускаю лишь власти, насилия, поймите это.
- И я этого не донускаю. Но я протестую против перехода земель мужикам посредством Крестьянскаго банка, в той форме, как это делается. Другими словами: я за союз мужика с барином, вы-за одного мужика.
- Вовсе нет! Я сам писал, что народу нужен интеллигент, около него; без этого община задыхается.
- Так не формальный-ли у нас с вами по-нросту спор, в самом деле? Ведь цели и задачи у нас одне и те же-поднимать культуру, спасать сельское хозяйство? Остальное все частности.
- Верно, верно, смеялся Александр Николаевич. Дело важнее, чем слова. Кстати, не хотите-ли посмотреть, как разсыпают у меня фосфорит? Сегодня как раз вы эту работу застали. Что-то мой помощник не приходит? Он должно быть туда прошел.
Помощник Александра Николаевича был действительно на разсыпке фосфоритов. Энгельгардт предложил мне кучера в проводники, и мы пошли посмотреть эту операцию, а затем и опытные участки.
II. БАТИЩЕВСКИЕ ОПЫТЫ.
Прежде, чем говорить об опытах А. II. Энгельгардта над искусственными удобрениями, необходимо сказать два слова о самых этих удобрениях. Почти весь этот отдел земледельческой химии обязан своим развитием трем людям: Немцу Либиху, Французу Биллю и Русскому-А. Н. Энгельгардту. Либих изследовал законы питания' растений и точно определил роли различных солей в растениях; Жорж Билль выработал целый ряд научных формул для искусственных удобрений и содействовал огромным успехам западнаго хозяйства; Энгельгардт установил рядом опытом над русскими фосфоритами, что можно вести чрезвычайно высокое хозяйство, ие внося в почву азота и снабжая растения не дорогими, химически - обработанными суперфосфатами, а простым размолотым фосфоритным камнем, или песком.
Между работами Билля и Энгельгардта та разница, что первый почти игнорировал экономическую сторону дела и давал абсолютныя удобрения, не спрашивая об их стоимости. Он задавал себе задачу: производить пшеницу, свеклу, коноплю так, как производится, например, мыло. Его опыты давали такие, примерно, ответы: чтобы на такой-то площади получить наивысший урожай пшеницы без навоза, необходимо: столько-то пудов азота, кали, фосфора и извести. Бсе это должно быть растворимо, т. е. доставляться корням растения в усвояемом виде. Практически получалась, например, такая формула (цифры ставлю произвольныя):
20 частей суперфосфата (фосфор и известь), 15 частей чилийской селитры (азота), 40 частей извести, 8 частей стассфуртской соли (кали).
Законы и формулы Билля вызвали огромное развитие на Западе потребления и торговли искуственными удобрениями. Результаты были безусловно точны и в западных хозяйствах, располагавших большими капиталами, минеральныя удобрения привились сразу. Но как можно было пользоваться этими формулами у нас, где полное виллевское удобрение стоило чуть ие вчетверо дороже, чем собранный на нем, хотя-бы и великолепный, урожай? Понятно поэтому, что А. II. Энгельгардт, отличный химик сам, горячо запротестовал против увлечения искусственными удобрениями, считая их совершенно несовместимыми с экстензивною формою хозяйства. Он начал добиваться в Батищеве такой системы хозяйства, при которой полнее и легче всего можно было-бы эксплуатировать естественныя богатства почвы и подпочвы.
Эта система хозяйства, о которой я скажу ниже, была найдена и подробно описана в "Письмах из деревни".
С нея, собственно, и начался подъем наших средних иг северных хозяйств; но у нея был один слабый пункт, который сознавал хорошо и сам А. Н. Энгельгардт. Почва все-таки истощалась культурою хлебов, льна и клевера, и будущность хозяйства на одном навозе являлась нонрежнему необезпеченою. Да и производство навоза обходилось слишком дорого, требуя или единовременных больших затрат на скот, или очень долгаго времени, в течении котораго, одновременно с увеличением кормов, могла бы увеличиваться размножением наличность скота. Необходимость внесения фосфора извне была ясна.
Результаты первых опытов с фосфоритной мукой в 1885 году, в Батищеве, превзошли всякия ожидания. На плохой выпаханной и истощенной еще изстари пустошной земле, после пересева льна, получался без навоза, но одному фосфоритному удобрению превосходный урожай ржи. Действие фосфорита продолжалось и в следующем году на овсе, затем опять на ржи и на травах, всего лет шесть, пли семь.
В следующие годы опыты были расширены, и Энгельгардт задался уже определенными частными вопросами. Ответы получились такие (на почвах нечерноземной полосы).
На почвах фосфоритнаго происхождения (сравнительно редких: мука не действует, что совершенно понятно, ибо фосфорит есть в этой почве и без того.
Лучше всего действует мука на почвах наиболее истощенных, например, на вспаханных пустотных лугах.
Яснее всего заметен результат на ржи, овсе и вообще на злаках.
На хорошо удобренных культурных землях мука действует слабее.
Высшие возможные результаты получаются при совместном удобрении навозом и фосфоритом.
Мало-но-малу Батищево обратилось в опытную станцию, и Энгельгардтом были испытаны все роды русских фосфоритов при самых разнообразных условиях. Благодаря субсидии министерства Государственных Имуществ, опыты эти можно было обставить весьма прилично.
Меня провели на паровое поле, где как раз помощник А. И. Энгельгардта был занят разсыпкой фосфорита под рожь.
Небольшой участок, десятины в три, вспаханный с осени, заборонован и разделен на три полосы, с небольшими контрольными полосами на концах. На первом участке разсевался лучший из русских фосфоритов - куломзинский, на втором-"томасов шлак", т. е. растертый в порошок остаток от производства железа по способу Томаса представляющий нерастворимую фосфорнокислую известь (искусственный фосфорит:, на третьей-суперфосфат. Количества были высчитаны так, чтобы содержание фосфора было одинаково. Цель опытов-количественно и экономически сравнить результаты всех трех туков.
Разсевали двое крестьян прямо из севалок. Севцы были превосходные. Куломзинская мука, представляющая почти пыль, темно-сераго цвета, ложилась удивительно равномерно и издали была видна на желтой глинистой поверхности, слабая, но совершенно ровная тень. Разумеется, такой посев можно производить лишь в совершенно тихую погоду.
Разсевать суперфосфат труднее потому, что он сыреет при хранении и скатывается в мелкие камешки.
Совершенно такие-же опыты были произведены в прошлом году над рожыо, и я мог лично увидать их результаты. Но там, кроме того, испытывался еще рязанский глауконитовый фосфорит и фосфориты по летнему и зимнему навозу.
Редко приходится и в степи в урожайный год увидать такую рожь, как на этом пробном участке. Мы проходили по полю целиком, среди хлеба значительно выше роста человека и необыкновенно густаго. Рука, державшая свернутый зонтик (чтобы колосья ие цеплялись за шляпу), уставала отгибать толстую, как тростник, солому, а ржаной цвет фонтаном лился с полей шляпы, падая на воротник. Колосья были по два и но три вершка длиною.
Рожь вся была хороша, кроме контрольных полос, оставленных без удобрения, но все-таки можно было заметить следующую градацию.
Лучше всего рожь но летнему навозу и томасову шлаку. Затем в последовательном порядке:
Летний навоз и фосфорит. Зимний навоз и шлак. Зимний навоз и фосфорит. Один шлак. Один фосфорит. Суперфосфат. Глауконитовый песок.
Заключение, напрашивающееся само собою, в пользу ку-ломзинскаго фосфорита. Томасов шлак лучше, но не оправдывает почти вдвое большей цены. Безобразно дорогой суперфосфат оказывается совершенно непрактичным н испытывается только для сравнения.
На клеверном поле мы осмотрели опытные участки, предназначенные для изследования гипса и каинита. И тот и другой, но особенно последний, делают просто чудеса. 24 пуда каинита на хозяйственную десятину, разсыпанные по отаве, через месяц вызывают роскошный темно-зеленый клевер в аршин вышиною. Гипс делает то-же,. но не в такой степени.
Опыты расположения так: по возможности одинаковый клевер разбит на участки, разделенные контрольными полосами. Удобрены эти участки в последовательном порядке: 1) гипсом, 2) каинитом, составными частями каинита: 3) сернокислою магнезиею, 4) сернокислым кали. Лучше всего клевер по каиниту, затем но сернокислому кали, гипсу, магнезии.