Воздух становился плотнее и горячее с каждой секундой, ей казалось, что она прямо глазами видит, как он густеет, как все меньше в нем остается жизни для трех несчастных, поврежденных, обреченных тел, пойманных в ловушку этой комнаты.
Она уже поняла и приняла необходимость умереть здесь, с этими случайными людьми. Запах мочи и эскрементов, поначалу невыносимый и оскорбительный, теперь стал просто резким фоном, запахом жизни, кончающейся в страхе и физическом страдании. Она больше не боялась. Она собиралась и готовилась умереть осознанно, как человек, а не сдохнуть, как неразумное животное, вопя и трепыхаясь.
- Дочка, водички.. не осталось? - старику было совсем плохо. Она подползла к нему, стараясь поаккуратнее тащить ноющую ногу. Скоро, скоро уже перестанет быть больно, можно и потерпеть, можно и принять ее с благодарностью - запоминать, каково быть живой.
- Нет, дедушка, не осталось совсем. Так жаль!
- Ничего, дочка, - старик облизал сухие губы сухим языком. Его бок был пробит насквозь, кровь все не останавливалась, он слабел и очень хотел пить.
Она тоже хотела - пить и дышать, и жить. Но чего уж теперь.
Она взяла старика за руку, погладила холодеющую тонкую кожу.
- Я тебя видел, когда все началось, - сказал он. - Видел, как ты бежала.. с ним. Он что - всё?
- Да, - просто сказала она. Она не видела, как он погиб, но точно знала - он всё. Сильный, нежный, любимый - он был уже мертв, как и все за пределами этой комнаты. Горя она не чувствовала - горе для тех, кто остается и должен жить с потерей, просыпаться каждое утро и смотреть в ледяную пустоту, а она-то вот-вот последует за ним, только бы немножко подождал на пороге.
- Бог оставил, оставил нас, - простонала толстая рыжая женщина, сидевшая у стены в луже дерьма и крови. Она упала с большой высоты и все себе внутри отбила. - Почему? За что он так с нами? Почему со мной?
Она бормотала и ритмично билась затылком о стену, как будто стучалась к Богу в окно, ждала, что вот сейчас он выйдет, заспанный, почешет голову, зевнет и все объяснит. Ее было очень жалко.
- У меня с богами всегда было сложно, - выдохнул старик. - А чтобы оставить, надо сначала в руках держать, к сердцу прижимать, а есть ли у бога сердце? Я вот столько лет на мир смотрю, а с ответом не решил... - он захрипел, помолчал, попытался сглотнуть несуществующую слюну. - Не знаю, куда я иду, дочка. Ты как думаешь? Расскажи-ка мне.
Она усмехнулась, вспоминая, как рассказывала сказки детям, какие они просили - про жука, про героя, про девочку, про щенка, про чудовище. Как набирала в грудь воздуха, закрывала глаза, расслабляла что-то в голове - и история входила в нее, просачивалась водой между камней из источника невидимого, но в тот момент безусловно и реально существующего, она начинала говорить, и мир ткался из слов, обретал плоть, становился настоящим, дети ахали, смеялись, прятались под покрывала. Слова создавали реальность и были ею.
Она сжала руку старика, он ответил слабым пожатием. Она попыталась настроиться на него, поймать вибрацию его души, как волну, оседлать, помчаться на ней к берегу. Она легла с ним рядом - его холодная кровь на полу тут же пропитала ее одежду - и заговорила.
Дом стоял не у самого моря, а за холмом, и хотя морявидно не было, оно ощущалось в запахах, звуках, особенной просторности воздуха. Свет был вечерний, плотный, сочный, все цвета казались в нем более яркими и живыми, как только что залитые сладким маринадом вишни.
Он шел легко, с горки, ноги сами несли его к белым стенам, к густым деревьям, к распахнутым окнам, к дыму над крышей. Залаяла собака, метнулась по саду, серым пятном взлетела над невысоким забором, помчалась к нему. Бежала, возбужденная, мела пыль хвостом, спотыкалась от радости. Он присел, раскинув руки, зажмурился, расхохотался - шершавый влажный язык щекотал кожу, плотный запах псины ударил в нос. "Умыться теперь надо," - подумал он, и тут же вспомнил огромное - "Пить!". Ручей журчал прямо у дороги, чистая вода перекатывалась по камням, холодная - зубы сводило. Он пил жадно, хлюпая, прямо из ладоней, ртом и носом, чуть не плача от облегчения. Уже утолив первую, самую мучительную жажду, заметил чуть подальше укрепленный досками кусочек берега, сбегающий по камню в ручей родник и простой глиняный ковшик на камне. Напился и там, вода была немного другой, еще слаще. Собака шла по пятам, ластилась возбужденно, тоже напилась из ручья за компанию, с морды падаликапли. Он зачерпнул воды, вылил пару холодных ковшей себе на голову, на плечи, смывая пыль, кровь и усталость от долгой жизни и трудной смерти. Почуствовал спиной взгляд. Обернулся медленно, то ли боясь, что ее не будет, то ли смакуя последние секунды ожидания перед тем, как ее увидеть, потому что точно, крепче любой веры, знал - будет.
Она стояла во дворе, в простом белом платье, босая, молодая. Улыбалась ему, а губы дрожали. Пальцы левой руки перепачканы углем, на лбу темная полоса - терла, когда рисовала, он помнил, она всегда так делала. Он смотрел на нее, горло сводило сладкой болью и дышать было трудно. Наконец, опомнившись, бросился к ней, сгреб в охапку, закружил, всхлипывая. Она смеялась, но и плакала тоже. Поднялся ветер, разметал ее волосы, бросил ему в лицо. С тяжелых веток вишни поднялись облака белых лепестков. По высокой траве пошли волны, через поле, через холм, до самого моря, идущего на берег тяжелым приливом. За домом зашелестели тополя сухим прохладным шепотом, обещанием любви, покоя, долгих-долгих летних вечеров...
Старик был мертв, а у нее свело горло. Она уронила голову на его еще теплую неподвижную грудь. Волна ушла, унесла его с собой, а ее выбросила на берег, опустошенную. Воздуха осталось еще меньше. Сквозь вонь тел она чувствовала вонь горящего мира. Боль в ноге перешла порог благостного терпения и теперь просто орала ей по всему телу. Она застонала.
- И мне так сделай, - горячо зашептала женщина у стены. - Я всё, уже всё почти. Холодею уже. Руки не поднять. А Бог мне всё не ответил. Я, конечно, плохо жила, ему меня миловать особо не за что. Плохо его любила. Предавала. Врала. Ленилась. От него мне милостей не дождаться, а от тебя попрошу. Он не знаю уж какой, а ты, как и я, женщина. Расскажи мне, куда уходить. Покажи. Пожалуйста.
Рыжая смотрела на нее распахнутыми глазами, цвета было не видно в полутьме. Зеленые, наверное, у рыжих часто зеленые.
- Сейчас, - сказала она, - подожди. Сил нет, не двинуться.
Толстуха кивнула, закинула голову, снова ударилась затылком о стену.
- Сын у меня был красивый, - сказала она тихо. - К свадьбе готовились, через месяц была бы свадьба. Девчонка мне не нравилась, но, знаешь, мне бы любая не понравилась. Нет такой, чтоб ему под стать. Очень я любила его. Его одного и любила. У тебя были дети?
Ее душа устремилась вдаль, к детям, как птица взмыла в небо с обгорелой земли, поймала ветер, понеслась прочь. Мальчик и девочка, двойняшки, тонкие, темноволосые, полные смеха, любви и озорного хаоса. Дети плескались в ручье, поднимали брызги, визжали. Они были в безопасности, они были вместе, они будут жить дальше. Капли воды дрожали в воздухе.
- Оставили у родителей прежде чем сюда... - сказала она тихо. - Далеко. Им по восемь лет.
- Я без матери росла, - сказала рыжая грустно. - Тоже мне лет восемь было, когда ее не стало. Столько лет о ней не думала, а сейчас ее вижу, как будто она тут с нами сидит.
Она со стоном перевалила на бок свое грузное тело, с мучительным усилием перекатилась ближе, положила свою мягкую руку поверх ее на груди мертвого старика, сжала пальцы.
- Все красное в глазах, - сказала она жалобно. - Как будто сейчас в крови утону.
- Не красное. Присмотрись. Зеленое. Есть люди, чьи глаза их не различают...
Платье у мамы было зеленое, под глаза. Мягкая ткань спадала красивыми складками. Мама читала, наморщив лоб, пригубливала вино из бокала, не глядя ставила на деревянный стол.
Девочка прыгнула из-за угла, как кошка, обхватила ногу, прижалась всем телом.
- Моя мама! - выкрикнула она древнюю детскую формулу, утверждая свое право, свое владение - мамой, собой, всем миром.
Мама рассмеялась, погладила ее по рыжим волосам.
- Осторожнее, котенок, я чуть вино не пролила.
- Что ты читаешь?
- Письмо от папы. Он уже совсем скоро вернется. И, если будешь себя хорошо вести, то с подарком для тебя. Что бы ты хотела?
- Лошадку! - выпалила она заветное, и тут же усомнилась, - А как же он узнает, хорошо ли я себя вела? Вдруг он заранее подумает, что плохо и не привезет?
- И с чего бы это ему в голову пришло, - пробормотала мама. - Иди погуляй, скоро ужин, а яблок с дерева не ешь. Они еще не созрели, опять живот разболится.
Мама наклонилась и поцеловала ее, крепко сжала худенькие плечи. Мама пахла виноградом, свежей травой, молоком. Ничего в мире не было красивее и лучше, чем она.
Девочка сбежала по теплым каменным ступеням, постояла, раскачиваясь, размышляя, чем бы заняться до ужина. Пыль под ногами была горячей, шелковистой, в ней было очень приятно шевелить пальцами.
Яблоня! Мама сказала, что не созрели, но наелась зеленых она еще позавчера, а сегодня может уже созрели, надо проверить!
Сильно оттолкнувшись от земли, она бросила легкое тело вверх, уцепилась за ветку, забралась ногами по сухой коре. Сидя на развилке, посмотрела вверх и чуть не свалилась - веткой выше сидел мальчик и смотрел на нее серьезными темными глазами. Она не знала, почему, но ей вдруг захотелось заплакать, закричать, в груди как будто раздулся шар, мешал дышать. Она знала, знала этого мальчика, знала его всегда, как свою руку или стук сердца, но кем же он был? Братом? Сыном? Лучшим другом? Она закусила губу, чтобы не разреветься.
- Тут гнездодроздов, - сказал мальчик. - Четыре яйца, голубенькие, как мраморные. Самка сидит, не улетает, смелая такая. Хочешь посмотреть?
Она молча кивнула, мальчик протянул руку, сильно, уверенно потянул ее вверх.
- Я камни внизу перевовачивал, червяков ей искал. Личинку вот нашел, смотри какая жирная. А она не ест, дура. Попробуй ты, может у тебя возьмет?
Девочка закивала, слезы пересохли, надо было кормить птицу.
- Подожди, сиди не шевелись, я на тебе муху убъю. Может, муху будет?
Дети сидели на ветке, склонившись над маленьким гнездом, рыжая голова к темной.
В мире было тепло, в мире была мама, и яблоки, и гнезда, и упрямые птички, не берущие корм.
Самочка крутнула головой, присмотрелась к протянутому пальцу с мухой, клюнула.
Дети рассмеялись. Поднялся ветер, зашуршал листвой, унес их смех вдаль, вверх, в облака, к большому яркому солнцу...
Ей пришлось пару раз прерваться - рыжую толстуху рвало кисло пахнущей кровью, но она сильно сжимала ее пальцы, умоляя не останавливаться. Когда она замолчала, женщина тоже уже не издавала ни звука. Пальцы дрогнули в последний раз, похолодели, разжались.
Она осталась одна. Она еще дышала. Ей захотелось отползти подальше от мертвых, но нога была такая тяжелая, что далеко отодвинуться не получилось. Она отползла еще немного, удивилась - по холодной ноге потекло горячее. Провела рукой, поднесла к лицу - кровь.
И тогда она поняла, что то, во что она боялась поверить последние несколько недель - правда, и она умирает не одна. Она разрыдалась - тихо, горько, обессиленно.
- Мы так долго тебя хотели, - сказала она шепотом. - И вот ты здесь, а я...
Нужно было срочно что-то придумать - на себя сил уже не оставалось, источник пересох, мысли метались, их было не собрать. Нужно было придумать самое чудесное, самое яркое и прекрасное посмертие для нерожденного. Но она не могла - дышать было уже совсем нечем, тело паниковало, дергалось, страдало. Она билась изнутри сама об себя, как обезумевшая летучая мышь о темные своды пещеры. Отчаяние накрыло ее тяжелой волной, потащило вглубь, в вязкую бездну, уже не выплыть, даже и дергаться нечего. Она лежала на спине, положив руку на низ живота.
- Вот и всё, вот и всё, - прошептала она, не открывая глаз. Больше было незачем.
Тантум эст.
В дымном темном безмолвии медленно кружился и падал пепел на то, что еще вчера было храмами, птицами, мостами, людьми и деревьями. Теперь был только пепел. Жар Везувия выжег все живое, солнце не пробивалось сквозь дымные облака. Пепел падал и падал плотными слоями, погребая мощеные улицы, колонны, дома. В доме пекаря была каменная пристройка с притертой дверью, Терентиус ею очень гордился, говорил, мышь не проскочит, таракан не пролезет. Муки там сейчас не было - все ушло на хлеба и пироги для позавчерашней Вулканалии. Пристройка уходила в землю глубоко, волны жара, горячее любой печи, проносились поверх нее. Только поэтому там еще тихо звучало хриплое дыхание, единственное на всю округу. Или уже не звучало?
Зе аколь.
Уставшая пьяная толпа стекала с холма, как остывающая лава - тонкими ручейками в разные стороны. Замок догорал, завершая огненное погребение всех евреев Йорка. Кого-то завалило в комнатах подвала, кто-то погиб в пламени, большинству пришлось убить друг друга и себя. Мертвые женщины обнимали мертвых детей, из обугленных мужчин торчали их же мечи. В архиве аббатства трое местных дворян жгли долговые расписки - за мертвыми евреями наследовал король, а платить было нечем. Религиозное рвение толпы, возбужденной скорым крестовым походом, пришлось весьма на руку. Юноша, почти мальчик, из свиты сэра Перси, не в силах совладать с собой, рыдал у обгорелой стены. Мысль о том, как радуется сейчас Христос, не отменяла его ужаса, не оправдывала жестокости, не вызывала любви. Прижавшись лбом к почерневшим камням, он услышал тихий звук - трудное медленное дыхание из-под пола, как будто мертвый Йоркский замок испускал дух, провожая эту ночь. Но нет, это дышал он сам. Больше было некому.
Дис из олл.
Ревущее пламя развороченной газовой трубы освещало ночь. Ошметки того, что было людскими вещами - одеждой, обоями, игрушками, книгами - кружились и падали на осколки и щебень того, что было их жилищами. Пожарная машина приехала лишь одна - сегодня ночью Лондон бомбили с особенным пристрастием, было очень много разрушенных зданий, добровольцы не успевали вытаскивать людей из-под завалов, целые семьи тонули в подвалах в воде из разорванных труб. Матерясь и хромая, светя фонариком на чертеж коммуникаций, бригадир пожарников помчался вверх по улице перекрывать газ. Черт, кажется, как раз под рухнувшим домом было бомбоубежище. Конечно, завал вовремя уже не разобрать. Пошел дождь, капли испарялись и шипели в пламени горящих развалин, как будто вздыхали и умирали крохотные существа.
Вот и все.
В командной рубке "Енисея" люди кричали, рыдали, рвали на себе волосы, до крови кусали пальцы. Больше сделать они ничего не могли - лишь смотреть неверящими глазами, с рвущим горло криком, смотреть, как "Волгу" погребало землетрясением - непрогнозируемым, внезапным, с невиданной на Марсе магнитудой больше девятки, какие опоры такое удержат. Триста шестьдесят восемь человек. Геологи, персонал станции, врачи, механики, международная исследовательская команда. Первая потеря подобного масштаба за всю историю планетарных станций.
На стене, как кубик рубика сложенной из трансляций со всех камер Марса, половина - восемь картинок - теперь были темными. Семь - совсем мертвыми, а экран в центре все еще чуть-чуть мерцал, как будто там, на погребенной базе, кто-то еще тихо, натруженно дышал.
... она плыла под водой, быстро, извиваясь всем телом, как ее в детстве научил папа. Вода была теплой, лишь слегка прохладнее кожи, почти не ощущалась.В груди стало теснить, она заработала телом быстрее, вытянула руки перед собой, и тут же они разбили тугую пленку поверхности.
Она открыла глаза. В мире была ночь. Низкая полная луна отражалась в темной реке. Берег был близко, там шумели деревья, квакали лягушки, насекомые пели свои ночные песни. Было тепло и безветрено. Она толкнула себя сквозь воду к берегу, поплыла быстро. Мелкая рыбешка щекотно ткнулась ей в бедро.
Она вышла на берег, отряхнулась, скрутила и отжала волосы. От дерева отделилась тень, он шагнул к ней - высокий, голый, молодой, такой любимый. Борода была длиннее, чем она помнила, и она не могла вспомнить его имени, но, положив руки на его плечи, вспомнила о нем все остальное - его запах, его силу, его доброту к детям и животным, наслаждение от его тела, свое чувство покоя и цельности, когда он был рядом.
- Долго ты меня ждал? - спросила она.
- Всегда! - усмехнулся он. - Но теперь нам хорошо бы успеть до рассвета.
Она кивнула, понимая. Отошла от него на шаг, раскинула руки, сердце забилось сильнее - вдруг не получится - оттолкнулась от травы, прыгнула в небо и полетела. Сначала медленно и неровно, потом все быстрее и увереннее. "Крылья бы," - подумала она, и тут же руки стали крыльями, она развела огромные темные перья, затормозила, повисла в воздухе, обернулась к нему.
- Я ведь не успела, - сказала она растерянно, - не успела ничего придумать ни себе, ни... Кто же мне все это сочинил?
Он не ответил, лишь, улыбаясь,парил рядом на мощных крыльях. Под ними светлой лентой блестела река, шумел лес, вдалеке виднелись горы. Мир ждал, огромный, теплый и бесконечно интересный.
- Спасибо, спасибо! - крикнула она, запрокинув голову, и эхо ее крика и чувства прошло по всей вселенной, как дрожь по воде.
Они сдвинули перья, легли на поднявшийся ветер и понеслись по небу туда, где вот-вот рассветет.