Рейнеке Патрик. Про невиданных зверей

Патрик Рейнеке.

"Про невиданных зверей" (ко Дню Невиданных Зверей)

Сухие листья, кусочки коры, сосновые шишки, камушки... с тихим шорохом, словно с шепотом, перекатываются в крошечных пальцах, раскладываются на кучки, потом перемещаются, снова подвергаются тщательному ощупыванию... Есть ли какая-то логика в их перетасовке, сказать трудно, но на дальней парте явно творится некое непостижимое моему уму таинство, в ходе которого весь этот подножный мусор перестает быть собранием мертвых предметов и вступает в никому незаметное общение с обладателем крошечных пальцев. Да и что еще делать этому рыжеволосому мальчишке на уроке, стыдно сказать, рисования?

Отцы и матери не в восторге от моих уроков, они хотят, чтобы их дети научились наконец-то считать, читать и писать, и сколько им не говори, что без развития одной части ума, другие его части тоже страдают, они ничего не хотят слышать. Однако тупоголовый Роберт начал лучше писать, а девочки стали вести себя на уроках тише, так что учитель Тэлбот не мог не признать, что моя метода все же не так уж вредна, и меня оставили в покое. Впрочем, о выделении средств на бумагу для рисования, естественно, не могло быть и речи, поэтому сначала мы были вынуждены пользоваться нашими обычными грифельными досками. Но это было неудобно, потому что рисунки потом приходилось стирать, а это, согласитесь, обидно. И вот сегодня мы пошли в лес и набрали там бересты. Теперь, как в древности, шкорябаем по ней острыми палочками. Палочки в неумелых детских руках часто ломаются, поэтому я только и делаю, что затачиваю им новые стилосы, вместо того, чтобы с важным видом расхаживать между моими учениками и заглядывать им через плечо. А поскольку язык мой волею случая свободен от дачи ценных рекомендаций, я рассказываю моим подопечным про невиданных зверей. Это тоже составляет часть "моей методы", ибо, когда еще развивать фантазию, как не в детском возрасте.

- Шкура его совершенно белая, но это только на первый взгляд. Если присмотреться внимательнее, то можно увидеть в ней оттенки почти всех мыслимых и немыслимых цветов, для которых в человеческой речи не придумано еще слов...

- Как береста? - это Джонни с последней парты. Он все не может научиться обращаться ко мне, как положено, и мне каждый раз неловко от того, что я сам иногда забываю его поправлять, тем самым как бы проявляя к нему снисхождение перед другими учениками, что невежливо по отношению к ним, и неуместно по отношению к мальчику - уж кто-кто, а он точно не нуждается ни в чьем снисхождении. По крайней мере, отчаянно делает вид.

- Да, Джонни, можно сказать и так. Но не забывайте, что единорог волшебное, невиданное животное, и в его белизне все цвета смешаны особым, волшебным образом.

- Как облака! - вставляет Мария. Ну, раз уж одному не сделал замечания, второму уже вроде как поздно его делать, тем более девочке. Она не спрашивает, она совершенно уверена в своей правоте. Мне ничего не остается, как согласиться, что облака более удобный пример, чем береста, хотя тоже могут дать только общее представление. Я вижу, что она втайне ликует, Джонни же сидит насупившись и еще ниже склоняется над обрывком коры на своей последней парте. Ему обидно. Сегодня в лесу он спросил, какого цвета березовая кора, и кто-то из мальчишек, кажется Гарри, крикнул ему, что, мол, даже младенец знает, что она белая. Я не мог не вмешаться и стал показывать и объяснять им, сколько на самом деле разных цветов можно углядеть в клочке бересты, если только чуть-чуть присмотреться. Они сгрудились вокруг меня и, как завороженные, долго смотрели на этот самый клочок, все кроме Джона. Он взял его в руки, долго вертел и ощупывал со всех сторон, кажется, даже попробовал лизнуть. Потом забрал себе, вынудив меня тем самым пуститься в объяснения, что все сказанное о белизне бересты распространятся на любой кусочек коры, а не только на этот, да и не только на бересту. Тут-то и всплыли эти облака, будь они неладны.

Хотя, как я потом понял, подумал я тогда в первую очередь не об облаках. Однако осознание этого докатилось до меня, когда я уже взглянул на скрипящего с досады зубами Джона. "Мистер Джеймс, а Джонни опять снял повязку..." "Лили, не хорошо ябедничать. Джон, что случилось?" Мальчик украдкой размазывал кулаком слезы по своей вечно чумазой физиономии. Белизна его глаз была как раз такой, про которую никто не скажет какого она цвета, но в отличие от бересты и облаков, это была пугающая белизна. Как будто бы глаза у него были повернуты внутрь черепа, а ты встречался взглядом с их оборотной стороной. А поскольку за исключением этого дефекта, лицо его было лицом обычного деревенского мальчишки и он всегда так четко поворачивался на звук речи, что создавалось впечатление, будто он на тебя действительно смотрит - от этого неприятное ощущение особенно усиливалось. Как будто бы он и вправду видел, но видел мир с его изнанки, и когда смотрел на тебя, тоже видел твою изнанку. А та белизна, в которую поневоле упирался взгляд, стоило только посмотреть на его лицо, была изнанкой той внутренней тьмы, в которой он жил. Дети его боялись, старшие сторонились или откровенно гнали его от себя, да и взрослые вели себя не лучше. В его присутствии они чувствовали неловкость, а потом, устыдившись, на нем же и срывались. За свою короткую жизнь он, вероятно, получил гораздо больше несправедливых затрещин, чем любой его сверстник.

Меня удивило, что никто так и не додумался до такого простого решения, как просто заставить мальчишку носить на глазах повязку. Я первый предложил это, первый же и смастерил ему ее, отрезав полоску со своего нашейного платка. Она понравилась ему на ощупь - до этого он никогда в жизни не держал в руках шелка, и еще ему понравилась, что она "зеленая": "Это как трава?" Жизнь его, как это ни забавно, сразу стала гораздо легче, он сам почувствовал это и носил повязку всегда, когда был среди людей. Но когда оставался наедине, всегда снимал ее: очевидно, она ему все же чем-то мешала. Позже я заметил, что он снимает ее всякий раз, когда ему становится плохо, или когда он собирается сказать что-то на его взгляд очень серьезное.

Конечно, он не любил облака. Его вообще раздражало наличие в мире таких явлений, которые нельзя было потрогать, понюхать, попробовать на вкус или услышать. Тепло солнца можно чувствовать кожей, ветер можно не только ощущать, но и слышать, дождь, кроме всего прочего, можно еще попробовать на вкус. Поэтому из всех небесных явлений он больше всего любил дождь. Облаков же в его изнаночном мире просто не существовало.

С этими детьми никогда не знаешь, что можно сказать, а чего нельзя. Вот и в этот раз не обошлось без последствий.

- Тело его, с первого взгляда, похоже на лошадь, но задние ноги у него, как у козы, с раздвоенными копытами, а хвост, как у льва.

- А какой хвост у льва? - спрашивает Джонни. Девочки тут же начинают хихикать, они видели льва на картинке в книжке и думают, что они знают, какой у него хвост.

- Ну... вот у старика Гиббса есть ослик. Ты ведь знаешь его? Вот у льва хвост примерно такой, как у Серого. Только чуть подлиннее.

- Только у льва он рыжий! - это опять хохотушка Лили.

- Рыжий, это как твоя башка! - кричит, обернувшись назад, Гарри.

Тут все уже начинают шуметь и излагать свои версии, но мне удается моментально прервать их веселье, даже не повысив голос, что по сравнению с тем обращением, к которому большинство из них привыкло дома, можно смело считать достижением педагогической науки.

- Дети, если вы будете шуметь, то вы так никогда и не узнаете, как выглядят единороги. И ничего не нарисуете, - одного этого предостережения оказывается вполне достаточно, чтобы вернуть их внимание. - Запомните: волшебные существа не терпят, когда над ними смеются или отзываются о них непочтительно.

- Так вот самое прекрасное в единороге не его витой рог, которым он очищает водоем, и любую непитьевую воду делает питьевой, - про себя отмечаю, как хорошо, что никто из них не видел моря, и они пока не знают, что море, строго говоря, и есть большой водоем с непитьевой водой.

- И даже не его чудесная шерсть, не его белоснежная грива, - продолжаю я. - Самым прекрасным в единороге являются его глаза. Говорят, кто видел их, не может уже забыть никогда. Все цвета, какие только есть в мире, отражаются в них, как в огромных дождевых каплях, поэтому никогда нельзя сказать какого они на самом деле цвета. Это как если бы мы собрали большой букет, где были бы и маки, и васильки, и львиный зев, и незабудки, и болотные ирисы, и дикая гвоздика, и нас бы вдруг спросили, какого цвета сам букет.

Девочки сидят, как зачарованные, открыв рты, Роберт с таким же зачарованным видом размазывает по носу сопли, даже Гарри с Томом присмирели, хотя и пытаются всем своим видом показать, что цветочная тема им не по вкусу. Джонни, до этого сосредоточенно теребивший свои - рыжие - волосы, оставляет это занятие, и с отрешенным видом сквозь повязку трогает свои глаза.

Через полтора часа после окончания занятий, когда я уже закончил урок у старших, фермер Гиббс привел ко мне совершенно зареванного Джона, держа его за ухо...

* * *

Когда все успокоилось и мы вышли в поле, я потрепал все еще хлюпающего носом мальчишку по рыжим вихрам.

- Ну, давай рассказывай, зачем ты это сделал.

- Я... я просто хотел узнать, какой хвост у единорога.

- Понятно... И для этого надо было пробираться без спросу в чужой хлев?

- Но... ведь если бы я спросил у старого Гиббса, он бы мне все равно бы не разрешил.

- Да, пожалуй... Но все же это был не совсем правильный поступок. Согласен со мной?

Но Джону уже было не до этого:

- Вот когда мистер Джонс со своим зятем из Холмов принесли с охоты мертвую медведицу, они мне разрешили ее потрогать! Они всем детям разрешили ее потрогать! У нее нос был такой, весь в крови и липкий. А шерсть, как у джайлсовой собаки на загривке. Знаете Гарма, собаку мистера Джайлса? И когти! Вот такие когти! - он схватил меня за руку и, прочертив на ней линию от конца среднего пальца к запястью, показал, какие.

Я тихо усмехнулся. Теперь можно будет без опаски рассказывать про мантикору. Если меня спросят, на кого она похожа, можно будет сказать, что она выглядит как кошка, только размером с медведицу. И с вот такими когтями! Хвост оборачивает три раза вокруг туловища. А шерсть зеленая. "Как трава?" - "Нет, как елка".

Иногда я сам начинаю так увлекаться, что довольно быстро выхожу за рамки, предписанные бестиариями. В детстве я сам придумывал себе разные чудесные истории, в которых встречался с единорогами, гостил у эльфов, без страха, и главное без последствий, заглядывал в глаза василиску. Теперь же, рассказывая детям сказки, я, наверняка бы, так не витийствовал, если бы у меня не было такого заинтересованного слушателя. И что было мне особенно дорого, так это то, что этого слушателя я нашел себе сам.

Мальчишка рос почти без присмотра. Возможно, этим и объясняется то, как ловко он ориентировался на местности. Он никогда не пользовался тростью, он просто знал всю округу наизусть, причем, похоже, начал исследовать ее еще до того, как научился ходить, просто ползая на карачках от кочки до кочки. Его никто не собирался отдавать в школу, хотя он был уже старше того возраста, когда детей препоручают заботам сельского учителя. Я настоял на том, чтобы он ходил на занятия. Раз уж размер моего жалования не зависит от количества учеников, и раз уж мистер Тэлбот счел возможным полностью переложить на меня ответственность по воспитанию малышей и отстающих (сам он считал это только подготовительной работой и как "настоящий педагог" занимался только с теми, кто уже был сам в состоянии учиться), то почему бы мне не обременить себя заботой еще об одном ребенке? Читать он, конечно, не мог, но у него была потрясающая память, и он запоминал все, что мы читали на уроках вслух, буквально до последнего слова. Считать он научился на пальцах, а поскольку и с другими детьми мы учились считать с помощью объемных предметов - тех же камушков, палочек и шишек, он не только не отставал от других, но и довольно быстро обогнал малышей. С письмом было сложнее. Сначала я чертил буквы пальцем ему на ладошке, потом он пробовал сам чертить их пальцем, уже на земле, а потом я раздобыл для него восковые таблички, на каких писали раньше, и так он смог выучиться писать отдельные буквы, и уже мог самостоятельно написать свое имя и несколько слов. Пройдет еще немного времени, и он, думаю, сможет освоиться даже с карандашом - если сделать ему специальную рамочку, которую можно было бы класть поверх бумаги. Но вот научится ли он когда-нибудь писать чернилами? Тут я пока что еще ничего не сумел придумать.

Мы были совершенно друг на друга не похожи и жили с ним в абсолютно разных мирах. Он все время силился постичь столь важную для моего восприятия категорию цвета и упорно не оставлял попыток уяснить себе различие цветов на ощупь, на вкус или на запах. Он же регулярно испытывал сложности, пытаясь мне что-то объяснить в тех категориях, которые были значимы для него, но для передачи своих ощущений ему зачатую просто не хватало слов. Видно было, как иногда его даже злила моя непонятливость. Но при всем при этом, я не мог не ощущать с ним некоторого родства. Мы оба с ним были сиротами и оба были здесь чужими.

Все окрестные жители были светловолосыми, и даже если среди них и встречались с веснушками, не было ни одного человека ни в нашей деревне, ни в Горке, ни в Холмах, ни даже в Ближней Дубраве, у которого бы рыжина была настолько яркой, что казалась почти красной. Кто и откуда был его отец, никто не знал. Единственная дочь старого Джона Стокера принесла его в подоле, но вскоре слегла от какой-то неведомой болезни, так ничего и не рассказав. Говорят, что Стокер любил мать Джонни больше, чем кого-либо из своих старших сыновей, и ее смерть совершенно его переменила. Вероятно, он видел в мальчике причину ее гибели, и оттого ребенок, хоть и носил его имя, был в его доме чужим и постоянно переходил с рук на руки от одной из многочисленных стокеровских невесток к другой - но не потому что его все любили, а потому что все хотели от него избавиться. В прежние времена его бы скорее всего отдали нищим, но сейчас жить стало гораздо легче и обитатели хутора вполне могли позволить себе прокормить еще один лишний рот.

Меня бы в прежние голодные времена ожидала не лучшая участь, я бы просто помер во младенчестве. А так мне очень повезло, и я, безродный подкидыш, попал во вполне приличный приют, да еще и сумел получить недурное по нынешним временам образование. Мои волосы были совсем темными, и это тоже выделяло меня среди жителей округи. Разумеется, наша дружба с маленьким Стокером просто не могла не стать поводом для улыбок. Я не раз слышал, как наши девочки-хохотушки с наигранно серьезным видом напевали детскую песенку из нашего учебника про рыжего Джонни и черного Вилли. А поскольку мальчиком больше никто толком не занимался, ничего удивительного, что в случае каких-нибудь его проказ, все бежали не к Стокерам, а ко мне. Хотя я всячески и старался показать, что занимаюсь им только на правах его учителя.

* * *

- Скажите...

На этот раз мое молчание помогает, и он поправляется.

- Скажите, мистер Джеймс, а что значит "невиданные"?

- Ну, Джон, как бы тебе объяснить... это такие существа или явления, которых никто не видывал.

- Их что, совсем никто не видит? А как же тогда известно, какого они цвета?

- Нет, кто-то их, наверное, может увидеть, но не каждый. Вообще "невиданные", значит просто, что они необычные, редкие, нечасто встречаются. А те, которых никто не видит, они называются "невидимыми". И про них, конечно, нельзя сказать, какого они цвета.

- А... это как эти, которые танцуют?

- Почему именно они?

- Ну, единорога никто не видит, потому что его сложно встретить, а их встретить легко. Я долго не мог понять, почему их никто не видит. Я же вот их часто слышу, значит, они никакие не редкие.

- Слышишь?

- Ну, да, когда они поют.

- Как, поют?

- Да, они поют, когда танцуют. Я слышал позавчера ночью, а потом мистер Хоукс сказал на ухо пастору, когда уходил из церкви, что у него опять пшеница полегла.

Я остановился как вкопанный.

- Джон. Ты говорил кому-нибудь еще об этом? О том, что ты слышишь, как они поют?

Он тоже остановился, снял повязку. "Посмотрел" на меня.

- Нет, сэр.

- Джон, я тебя очень прошу, - сказал я, стараясь глядеть прямо в эту ужасающую белизну. - Я тебя очень прошу, никому не говори об этом. Это очень важно. Ты понял меня?

- Да, - ответил он.

Через некоторое время он снова надел повязку, повернулся ко мне и спросил:

- Я теперь, как василиск?

- Почему "как василиск"? - не понял я.

- Ну, в повязке хожу... Как василиск?

- Разве василиски носят повязки?

- Нет, но я просто подумал... если вдруг василиск будет жить вместе с людьми, то ему придется носить на глазах повязку. Вы же сами говорили, что человеку опасно смотреть ему в глаза!

- Глупый Джонни, ну, сам подумай, кто же будет держать дома василиска? Василиски живут в горах, в темных пещерах и используют свой взгляд для охоты, потому что они не могут летать, как птицы, и не могут жалить, как змеи. Так они устроены. А повязка твоя, - добавил я, как можно более ласково, - если ты еще не понял, скорее уж тебя самого от людей защищает, а вовсе не их от твоего взгляда. Видишь ли, Джонни, люди не любят тех, кто не похож на них. А ты другой. Тебе многое не дано, что дано им, но в то же время, у тебя есть многое, чего нет у них. Ну, сам подумай, разве может кто-нибудь из жителей нашего хутора сказать, сколько шагов отделяют дом папаши Альберта от школы, или как по запаху отличить повозку, прибывшую из Холмов, от повозки с Горки...

- Значит, я необыкновенный? - прервал он мою тираду.

- Да, можно сказать и так.

- Значит, я, как единорог?

- Почему сразу, как единорог?

- Ну помните, как я вас однажды спросил, какого цвета у меня глаза, а вы сказали, что не можете мне точно ответить... У меня глаза, как у единорога?

- Нет, Джон... они у тебя другие. Они у тебя... как облако, или, если хочешь, как шкура единорога...

Кажется, на этот раз он остался удовлетворен моим ответом.

Меж тем мы как раз поравнялись с одним из этих кругов, ставших настоящим бедствием для жителей всей близлежащей округи. Колосья пшеницы, еще не вызревшие, лежали, словно прибитые градом, мертвые и уже пожухлые. Как в белые глаза Джона никогда не войдет солнечный свет, так и эти круги, оставленные невидимыми "танцорами", не разродятся уже ни единой живой травинкой - до следующего года.

Странный разговор вышел у меня со стариком Гиббсом, в особенности, если учесть то, в чем признался мне потом Джон. Фермера возмутило не то, что мальчик без спросу пробрался в его хлев, а именно то, что он дотронулся до его скотины.

- А еще он смотрел на него, на моего осла! - жутким шепотом прошипел он мне на ухо.

- Мистер Гиббс, ну, что вы такое говорите! Сами подумайте, разве может слепой мальчик смотреть?

- А вот может, господин учитель, может! Это не простой мальчишка, скажу я вам. Нет, я ничего не хочу сказать, он, конечно, человеческое дитя, но он точно не внук Стокеру, и без вмешательства эльфов тут не обошлось!

* * *

Еще больше, чем разговор с мистером Гиббсом, поразила меня беседа со священником Бигглем.

- Однако меня порядком уже беспокоят эти круги на полях, мистер Джеймс, - сказал он, довольно неожиданно для меня перейдя к этой сельскохозяйственной теме от рассуждений об особенностях детского восприятия (я как раз рассказывал ему об удивительных способностях Джона). - В прошлом году было два, один на поле у Джайлса, второй у Бэллса, в позапрошлом году - один, у Стоуксов. В этом году шесть. А до сбора урожая между тем еще далеко. Я уж не говорю о том, что и озимые на этих кругах в этом году сеять бессмысленно. Боюсь, что фермеры будут вынуждены прибегнуть к последнему средству...

- И что же это за средство, мистер Биггль? - спросил я довольно рассеянно, все еще надеясь вернуться к предыдущей теме нашей беседы.

- Существует такое поверье, мистер Джеймс, - казалось, он только что снова вспомнил, что разговаривает с чужаком, и было видно, как он тщательно подбирает слова. - Существует поверье, что дивный народец не будет вредить человеку, если отдать ему человеческое дитя. Жители холмов любопытны и привязчивы, и если они это человеческое дитя полюбят, то они просто не смогут принести вред остальному человеческому роду, ни намеренно, ни случайно.

- О ком вы говорите, мистер Биггль? Об эльфах?

Некоторое время он молчал, как бы раздумывая, говорить ему со мной дальше или нет.

- Если позволите, мистер Джеймс, я дам вам совет. Пока вы среди этих холмов, постарайтесь не употреблять это слово. Есть хорошее выражение "дивный народец", которое их не обижает.

- Так все-таки, о ком вы говорите? - продолжал я изображать непонимание.

- О тех, кто танцует по ночам на наших полях и оставляет нам эти круги, внутри которых рожь уже не поднимется, - сказал он серьезно. - Но если вы позволите, мистер Джеймс, я все-таки продолжу. Для вас, мне кажется, это может быть важно. Обычно в таких ситуациях дивному народцу отдавали ребенка, какого-нибудь сироту или калеку, который и так лишний рот, а толку с него никакого. Правда, лет сто назад одна женщина с Горки отдала им своего мужа, который был жалкий пропойца, да к тому же нещадно бил ее. Она опоила его и оставила у Заветного Холма, тем самым спасла и себя, и всю округу. Рассказывают, что он неожиданно объявился спустя 25 лет, не постарев с той самой ночи и на неделю, и ничего не помнил о том времени, которое провел внутри холма. Но это особый случай. Обычно проще пожертвовать ребенком, который никому не нужен. Я думаю, вы понимаете, о ком я говорю.

Тут, надо сказать, мне и самому стало не до этнографического интереса.

- Да, я, кажется, понимаю, о ком вы говорите, но честно сказать, не могу понять, к чему вы клоните.

- Я ни к чему не клоню, мистер Джеймс, - сказал он уже снова своим обычным тоном. - Я просто пытаюсь предсказать возможное развитие событий, да и вас к нему подготовить. Когда фермеры поймут, что эти круги угрожают не только их достатку, но и могут не позволить их семьям достойно пережить зиму, они просто отведут мальчика в одну из ночей к Заветному Холму и оставят там одного. И уверяю вас, - сказал он с некоторым нажимом, очевидно, заметив, как изменилось мое лицо, - я уверяю вас, мистер Джеймс, что так будет лучше для всех. Круги перестанут появляться, а мальчишка, наконец-то, попадет в хорошие руки.

- Что значит, в хорошие руки?! - вскипел я. - Вы были там? Вы знаете, что это за "дивный народец", который вы сами боитесь случайно обидеть не тем словом? Это в ваших священных книгах, по которым вы нам читаете проповеди, так написано? Что можно пожертвовать одним, как вы говорите, ненужным ребенком, ради общего блага?

- Книги мои вы оставьте в покое, мистер Джеймс, - неожиданно спокойно ответил мне пастор. - Вы никогда не задумывались, почему старые католические монастыри располагались в местах древних святилищ? Да, правильно, для того, чтобы вернее отвадить народ от язычества, но у этих монахов никогда бы ничего не вышло, если бы они не проявили должного уважения к тем, кто населял эти холмы задолго до того, как сюда пришли первые люди. По крайней мере, в этой стране это всегда было так. Поэтому и нашей церкви не следует пренебрегать столь ценным опытом первых христианских миссионеров. Вы всю свою жизнь прожили в городе, а я вырос в этих местах и о делах дивного народца наслышан с детства. Они незлые. Конечно, строго говоря, о них и нельзя сказать, что они добрые, потому что они не соблюдают евангельских заповедей и живут по другим законам. Но они сотворены нашим с вами Создателем, и они незлые. И поверьте, мальчику с ними будет, действительно лучше, чем здесь. Ну, скажите, какой у него может быть путь в жизни, с его недостатком?..

Однако, стоило, мне открыть рот, как он тут же прервал меня:

- Да, я знаю, что вы мне скажете. Что мальчик прекрасно ориентируется в пространстве, что у него прекрасный слух. Но кем он сможет стать, когда вырастет? В поле его одного не отпустят, в другом ремесле он может выполнять только самую простую работу, да мне даже и не представить, кто бы имел нужду в таком помощнике. С такими глазами только милостыню просить хорошо, но вы сами прекрасно знаете, что бродяжничество запрещено законом. Выучиться ему на музыканта? Да, он мог бы, но, и вы тоже это прекрасно знаете, бродячие музыканты теперь приравнены к нищим. Это раньше можно было взять дешевую скрипку и пойти подрабатывать на крестьянских свадьбах и похоронах, слепой музыкант - это очень романтично. Но сейчас для получения лицензии требуется доказать свое мастерство и лояльность, я уж не говорю о том, что как и везде, тут тоже нужны свои связи. Здесь мы его можем научить только лояльности. Ну, хорошо, допустим, вы, я или мистер Тэлбот, сумеем обучить его нотной грамоте, но для овладения любым мастерством требуется мастер, который мог бы передать вам свои навыки. Здесь поблизости я не знаю ни одного. Да, вы научите его считать, в результате ваших усилий он сможет поставить свою подпись - карандашом! - но самостоятельным человеком он не станет. Да, полно вам! Все будет хорошо. Вспомните, как жители холмов избавили Джека-горбунка от его ноши! Он хороший мальчишка, и наверняка понравится им. Так что вы за него не беспокойтесь. Вот увидите, еще не успеете поседеть, а он уже вернется целым и невредимым и будет вам рассказывать, как выглядят настоящие единороги.

- Ох, мистер Биггль! Только не надо мне сейчас рассказывать про единорогов!

- А я про единорогов никому и не рассказываю, мистер Джеймс. Это ведь вы у нас сказочник.

Меня почему-то резануло, как он произнес последнюю фразу, но мне в тот момент было не до этого:

- Последний вопрос, мистер Биггль. Знает ли о том, что вы мне только что рассказали, мистер Тэлбот?

- Мистер Тэлбот знает все. Дети болтливы. И он, ни разу не бывая у них дома, знает такие подробности семейной жизни моих прихожан, о которых не догадываюсь даже я.

* * *

- Мистер Тэлбот, скажите, что вы знаете обо всей этой истории с пляшущими человечками, полегшей пшеницей, и подарком для жителей холмов?

- Мистер Джеймс, обо всей этой эльфийской истории я не знаю ровным счетом ничего, и вам не советую.

- Хорошо, поставим вопрос иначе. Что вы скажете, мистер Тэлбот, если один из ваших учеников однажды пропадет без вести?

- Ничего не скажу. Тем более, что это не мой ученик, а ваш. Мало ли что может случиться со слепым мальчишкой, который всюду бегает без присмотра и вечно сует свой нос, куда не следует.

- Что ж, мистер Тэлбот, благодарю вас за прямоту. Разрешите откланяться.

- Джеймс! Не горячитесь! Мы здесь оба чужие люди - и вы, и я. Не лезьте не в свое дело. Вас и так здесь недолюбливают, а так вы поссоритесь со всеми, и я останусь без помощника. Я искренне... Вы слышите? Искренне надеюсь, что вы будете вести себя благоразумно. Говорю это вам исключительно в силу моей к вам симпатии.

Ясно. А я-то все думал, как обозначить отношение ко мне мистера Тэлбота. Оказывается, это была симпатия!

* * *

Я решил, впрочем, пока не предпринимать никаких шагов, а подождать и посмотреть, когда подозрения священника и моего старшего коллеги дадут о себе знать в каких-то конкретных действиях. Однако события не заставили себя долго ждать.

На следующей же неделе за одну ночь появилось сразу два круга, а у фермера Бэллса взбесилась лошадь, и ему пришлось ее пристрелить. Когда мертвое животное осмотрели, то в ее гриве обнаружили мелкие косички, которые так никому и не удалось расплести. Это переполнило чашу терпения фермеров, и в четверг вечером главы семейств съехались к Джиму Джайлсу, тому самому, на поле которого в прошлом году появился первый круг. Прибыли даже несколько человек из Горки и с Холмов, и даже один молодчик из Ближней Дубравы. Мистер Биггль на этом собрании не был ("Если бы я не был представителем церкви..."), но поведал, что старый Стокер во время обсуждения не проронил ни слова, а уходя, бросил им: "Делайте, как считаете нужным!" И я пошел к Джону Стокеру.

Он выслушал меня с мрачным молчанием, но только когда я воскликнул, что не могу поверить, чтобы человек в здравом уме отдал бы неизвестно кому своего собственного внука, он заговорил:

- Это не моя кровь. Джил отправилась погостить к замужней подруге в Дальнюю Дубраву, и вернулась с младенцем на руках, но она не была беременной. И умерла она невинной, хотя до самой смерти продолжала всех уверять, что это ее ребенок.

- Хорошо, пусть так, - хотя, надо признаться, меня эта история несколько смутила. - Но она почему-то настаивала на этом. Значит, чем-то ей был дорог этот ребенок, раз она предпочла на словах потерять честь, лишь бы вы приняли его в свою семью.

- Это мое дело и дело моей семьи, мистер Джеймс. Вас оно не касается.

- Нет, касается! Я не допущу, чтобы с мальчиком что-то случилось!

Он впервые за все время нашей беседы поднял глаза и посмотрел на меня, как мне показалось, с некоторым интересом.

- Вы хотите предложить себя?

- Не понимаю, о чем вы...

- Не понимаете? Кто-то должен отправиться туда. Не важно, кто это будет. Но ни один взрослый человек в здравом уме на это не решится, потому что на всех на нас лежит ответственность перед Богом и перед самими собой за наши семьи и за наше хозяйство. И ни один взрослый человек, как вы справедливо сказали, не отпустит своего ребенка не известно куда. Вы чужой человек, мне вас не жалко. Вы, городские, все немного странные, кто знает, может быть, вы с детства мечтали познакомиться с феями. По мне так даже будет лучше, если к жителям холмов отправитесь вы, а не мальчик, все-таки он член моей семьи, а в глазах посторонних еще и мой родственник. Однако не все члены общины со мной согласятся, все-таки вы учите наших детей, и некоторых небезуспешно. И потом, кто может поручиться, не передумаете ли вы в самый последний момент? Это ведь не простое решение, мистер Джеймс. Пусть вы не со всеми ладите, но у вас есть ученики, которых вам, возможно, будет нелегко оставить, и есть люди в деревне, которым вы небезразличны. Но я переговорю с остальными. Мы соберемся еще раз и дадим вам возможность выступить, возможно, мы сумеем найти такое решение, которое устроит всех.

Не особо раздумывая, над его словами, я согласился. Все-таки, еще несколько дней отсрочки, за время которой я сумею найти правильные слова, чтобы убедить фермеров не трогать мальчика.

* * *

И еще один вышел у меня странный разговор. В другое время я бы, быть может, и не связал его с другими событиями, но в тот момент мне уже всюду слышались намеки и отголоски этой поразившей меня истории. Сью Бэллс, старшая сестра Роберта, подошла ко мне после службы и первая со мной заговорила. Все это время я безуспешно кидал на нее довольно недвусмысленные взгляды, которых она отчаянно не замечала. Всегда проходила мимо меня с подчеркнуто безразличным видом, но через несколько шагов до меня доносился ее смех, и мне, естественно, казалась, что они с подружками обсуждают мою персону. А тут она сама подошла ко мне и дала понять, что готова познакомиться со мной поближе, если, как сказала она с игривой улыбкой, я проявлю благоразумие. Мне осталось только гадать, было ли это намеком на то, что мне следует перейти к более решительным действиям в завоевании ее расположения, или же речь шла о чем-то совсем другом.

Меня все же очень волновало предстоящее выступление перед фермерами, и боюсь, что даже во время этой краткой беседы я не проявил и десятой доли той галантности, на которую был способен. А вскоре и вовсе выкинул это происшествие из головы.

* * *

Ночью мне снились странные сны, в которых я проваливался под землю, как если бы трава и мох, растущие на склонах холма, по которым я ступал, были ряской на поверхности воды. Меня обволакивала темнота, и я захлебывался от отсутствия света и образов, как от отсутствия воздуха. Внутри холма можно было ориентироваться только на слух и на ощупь, на запах и вкус. Ни единого лучика света, ни одного цветного пятна. Я проснулся от собственного крика. На этой изнанке мира для меня не было места.

* * *

На этот раз решено было собраться, как и тогда, у Джайлса. Людей приехало заметно меньше, чем в прошлый четверг, и я не знал с чем связать это обстоятельство: с тем ли, что в этот раз собрались только признанные лидеры общины, или с тем, что, по сути, все уже было решено в прошлый раз, а это собрание затевалось только для того, чтобы вывести меня из игры.

Фермеры слушали меня с мрачными лицами и в полном молчании. Когда я закончил, никто так и не сказал ни слова. И я уже было пришел в замешательство, но тут поднялся Стокер, и все так же глядя в сторону, как и во время нашего недавнего разговора, произнес:

- Вас, видно, словами не убедить, мистер Джеймс. Впрочем, и нас вам тоже не убедить словами. Из всего этого я вижу только один выход. Вы пойдете этой ночью к Заветному Холму вдвоем с мальчиком. И там вы уже сами решите, оставите вы там его, или же останетесь вместо него сами. Я думаю, это будет справедливо.

Он оглядел сидящих вокруг него Джайлсов, Хиггинсов, Хоуксов, Бигглей, Стокеров, Бэллсов и Тернеров. Сначала они что-то каждый сам по себе соображали, шевеля губами, но вскоре их бормотание переросло в общий одобрительный гул.

- И вы должны нам поклясться, мистер Джеймс, что если вы все-таки выберете оставить там мальчика, вы не будете ничего предпринимать впоследствии. Никаких обращений к шерифу, никаких писем в газеты, никаких собственных поисков или расследований. Это будет исключительно ваш выбор, и только вы будете за него ответственны. Все ваши последующие шаги уже ничего не исправят, а только приведут к другим неприятностям, которых нам всем так хочется избежать.

Гул голосов стал еще громче. Тогда я пробрался поближе к Стокеру и спросил его, неужели же нет никакого иного пути.

- У вас был иной путь, мистер Джеймс, - ответил он мне. - Остаться в стороне. Но вы выбрали вмешаться. И только что красноречиво нам доказали, что, защищая мальчика, вы готовы идти до конца. Теперь у вас будет возможность не только сказать об этом, но и сделать. У нас же иного пути нет. Жители холмов населяли эти земли задолго до нас, и не мы в данной ситуации диктуем правила игры, по вкусу она нам или нет. Так вы готовы поклясться?

- Да.

Принесли Библию, и дальше я уже действовал, как в бреду. Впрочем, делать особо мне уже ничего не пришлось, я только повторил за Стокером слова клятвы, положения которой он уже сам по ходу дела сверял с мнением окружающих.

Когда я вышел из дома Джима Джайлса, то в надвигающихся сумерках увидел стоящую у ворот усадьбы Сью Бэллс. Оказалось, что она ждала не отца с братьями, а меня.

- Надеюсь, ты отступился, Вильям?

Я только рассеянно помотал головой. Потом, стараясь не глядеть ей в глаза, добавил, что иду сегодня с мальчиком вместе.

- Я буду ждать тебя! - крикнула она мне, когда я уже прошел мимо.

-- * *

Мне разрешили сходить домой на оставшееся до полуночи время. "Собрать вещи и написать завещание?" - попробовал сострить я. "Это уж, как вам будет угодно", - все так же серьезно ответил Стокер. Понятно, что ни о каком завещании не могло быть и речи, поскольку умирать я, честно говоря, не собирался. "Вильям Джеймс, - сказал я сам себе, - истина только тогда истина, когда она значима. Что значимо для тебя сейчас? Спасти Джона и самому не сойти с ума. Вот и действуй! Никаких эльфов не существует, и поэтому с вами ничего не случится". На том я и порешил считать себя успокоившимся. "А круги на полях?" - "Что круги на полях? Это просто необъяснимое природное явление. Пока необъяснимое. Мало ли в природе необъяснимых явлений!" На этом я, и в правду, успокоился, перестал метаться по своему бедно обставленному жилищу, и с твердым намерением вернуться сюда завтра утром со спокойной совестью, отправился к Стокерам.

Там я застал Джона, каким я его ни разу еще не видел - умытым, одетым в чистую рубашку с вышивкой. Похоже, даже имели место безуспешные попытки расчесать ему волосы. Единственное, что осталось на нем от прежнего Джона, была сделанная мной зеленая повязка, в которой уже с трудом можно было узнать мой нашейный платок, от которого я ее отрезал. С нею он ни за что не хотел расстаться, хотя женщины его уже неоднократно упрашивали надеть что-нибудь поприличнее. Я же невольно задумался, наряжали ли его когда-нибудь для этого мира так, как одели для того. Однако, вместо ботинок, в которых детвора обычно красовалась на праздниках и во время поездок в город, на ногах мальчика были простые деревянные башмаки. Впрочем, это обстоятельство вскоре прояснилось. Старший Стокер, прикрикнув на начавших было причитать невесток ("Не выть! Чай, не похороны..."), обратился ко мне с вопросом, нет ли у меня с собой перочинного ножа или часов, потому что все металлические предметы лучше было оставить дома. Я честно ответил ему, что ничего из этого у меня с собой нет, и тогда он указал на мою обувь.

- Ботинки вам, мистер Джеймс, надо будет оставить у подножия холма. На тот случай, если вдруг вы все-таки решитесь остаться там сами. Подошва крепится на гвоздях, а жители холмов не любит железа.

- Само собой, - сказал я и тут же забыл об этом. Раз самих жителей холмов не существует, какое мне дело до их пристрастий.

Стокер и еще несколько старших мужчин проводили нас до последнего дома на хуторе, где жили Хоуксы, и дальше нам предстояло какое-то время идти через поля до холма, поросшего рощицей и выделявшегося темной пирамидкой на фоне синего ночного неба. Фонаря нам не дали, опять же, потому что он из железа.

Когда мы отошли настолько, чтобы не слышать звуков человеческого жилья, Джонни снял с глаз повязку, взлохматил смазанные маслом волосы и спросил:

- А вы меня только доведете, мистер Джеймс, или мы пойдем вместе?

Серьезность, с которой он задал этот вопрос, и еще то, что он не забыл официального обращения, насторожили меня, и я не знал, что сказать ему, просто потому, что вдруг осознал, что не знаю, ведомо ли ему самому, куда и зачем мы идем.

- Пока, Джон, мы идем вместе, - сказал я, и он вроде как успокоился.

Так в молчании мы дошли до холма, поднялись по одной из тропинок примерно на треть его высоты. Здесь Джон сел на древесный корень и сказал, что надо ждать тут. Как только мы подошли к возвышенности, я понял, что не могу решиться просто так отпустить мальчика назад: со всех сторон нас окружали хутора, на которых находились эти люди, зачем-то отправившие нас сюда. Если кого и следовало бояться в этой истории, так это людей, решил я. План у меня был простой: никуда не уходить, и Джона никуда от себя не отпускать, вместе просидеть тут до утра, а утром спокойно вдвоем вернуться в деревню. Его предложение присесть на склоне под деревом вполне в этот план вписывалось, и я даже не спросил его, чего именно нам ждать. Я почти не видел его лица, но белизна его глаз выделялась среди окружающей темноты, и когда он спросил меня: "Мистер Джеймс, скажите, а вы боитесь?" - я понял, что не могу солгать ему, глядя в эту чудовищную белизну.

- Да, Джонни, я боюсь. Только сам не знаю чего.

- Вы не бойтесь, а то они не захотят с вами встречаться и не придут. Они хорошие. Они же специально все это устроили, чтобы забрать меня отсюда. Я в этом просто уверен. А как вы думаете, с ними ведь, наверное, живут эти невиданные звери, о которых вы нам рассказывали? Вот бы мне хотелось потрогать настоящего единорога! А вы, наверно, даже сможете его увидеть, и даже заглянуть ему в глаза... - добавил он печально.

До меня меж тем его голос уже доносился, как через плотное одеяло, в голове начало шуметь, и все поплыло перед глазами. Усилием воли я заставил себя подняться на ноги.

- Извини, Джон... Что-то мне сегодня немного не по себе... Как будто воздуха не хватает...

Он немного помолчал, уткнувшись носом в колени, а потом сказал, как мне показалось, изменившимся голосом:

- А вы пройдитесь немного. Я не слышал, как вы сняли ботинки. Может быть, это от железа. Тут ведь нельзя с железом. Спуститесь, снимите их и возвращайтесь обратно, я тогда подожду вас.

Не особенно размышляя над смыслом того, что мне было сказано, и уж всяко в последнюю очередь думая о своих ботинках, я сделал два шага, и мне, действительно, стало немного легче. Я прошелся по тропе. Она вела вдоль основания холма, а потом стала спускаться, и я сам не заметил, как дошел до самого низа. Там я вдохнул ночной воздух полей, и в голове у меня окончательно прояснилось, туман перед глазами исчез. Потом, когда я рассказывал об этом случае священнику Бигглю, он, как всегда, улыбаясь, сказал: "Да, это они любят, туману напустить! С дивным народцем держи ухо востро". Но даже если я и стал жертвой наваждения, меня это нисколько не извиняет, и до сих пор тогдашнее мое поведение видится мне приступом малодушия.

Как только я осознал, что оставил мальчика одного, хотя именно этого и стремился избежать, я тут же бросился обратно на холм. Его нигде не было. Проклятая муть снова начала прокрадываться в мою голову, но я сумел-таки оббежать почти всю рощицу, по изрезавшим ее тропинкам, долго звал Джона, но он не откликнулся. Я скатился вниз, на равнине мне опять стало легче, и я кинулся к хутору Хоуксов. Перебудил там всех своими криками, в конце концов, мне все-таки дали фонарь, и мне даже удалось уговорить кого-то из батраков, как и я, неместных, которые, видимо, не были еще в курсе дела, пойти со мной на холм с факелами искать ребенка. С этими двумя мужчинами мы как могли прочесали рощицу, но вскоре им тоже стало не по себе и они поспешили спуститься вниз. Потом они, дождавшись меня, принесли мне свои извинения и соболезнования, я как сумел, поблагодарил их, и они отправились обратно на хутор, оставив меня сидеть на земле перед черной громадой холма и в одиночестве лить слезы. "Маленького Джонни забрали эльфы, маленького Джонни забрали эльфы..." - твердил я, не переставая, чем дальше, тем больше убеждаясь, что уже ничего нельзя изменить. Под утро, уже окончательно продрогнув, я все-таки встал и двинулся домой.

* * *

На крыльце я осознал, что, уходя к Стокерам, забыл закрыть дверь. Войдя же вовнутрь, горько пожалел об этом. На моей кровати сидела Сью Бэллс. Она как будто дремала, но когда я вошел, и чуть не опрокинул стул, потому что меня шатало из стороны в сторону, она проснулась, вскочила на ноги и бросилась мне на шею. Как вы понимаете, в ту ночь для меня это было более чем лишнее. Я довольно неласково отстранил ее от себя, сам сел на кровать, она же начала с упоением рассказывать мне, как она, воспользовавшись отсутствием отца (он был среди тех, кто провожал нас с Джоном до Хоуксов), выбралась из дому, прокралась к школе и, найдя мою дверь незапертой, прождала меня на моей кровати всю ночь. Я же смотрел на нее и думал, что знаю, почему она здесь. Ей просто пришло время, ей хочется семьи, детей, а тот парень из Хиггинсов, который ей нравился, уехал в город, по слухам, завел там себе подружку и обратно возвращаться не собирается. Я же просто единственный человек, из ближайшей округи, который более не менее подходил ей по возрасту. Собственно, для меня самого до сегодняшней ночи было вполне достаточно этих аргументов для обзаведения здесь семьей, но вот я представил, что мы поженимся, нарожаем детей, я стану одним из них, из этих Бэллсов, Стокеров, Хиггинсов... Нарожаем своих детей, а бедный Джонни навеки останется под холмом служить гарантом неприкосновенности наших полей.

- Оставьте меня в покое. Возвращайтесь к отцу, - сказал я ей.

Она начала тут же кричать, что теперь я просто обязан на ней жениться, после того, как она провела ночь в комнате неженатого мужчины, и если я откажусь, то она и вся ее семья навеки будут опозорены...

- Оставьте меня в покое, - повторил я. - У меня есть свидетели, что всю ночь я провел на Заветном Холме. А до чести вашей семьи мне нет никакого дела.

Она, кажется, поняла, что я не шучу, и надо отдать ей должное, тут же замолчала и ушла.

* * *

На следующий день я снова отправился на холм. В свете солнечного дня там звенели кузнечики и стрекотали цикады, поденки крутились в тени деревьев, пчелы занимались своим нелегким трудом, пахло кашкой и земляникой. Более мирного и покойного места, казалось, невозможно было сыскать. Я снова обшарил всю рощицу, но ни ямы между корней, ни дупла, где бы мог укрыться ребенок, чтобы остаться незамеченным ночью, я так и не нашел.

На обратном пути я зашел к Стокеру.

- Мистер Джеймс, вы дали клятву, - сказал он мне, когда я молча уселся напротив него. - И меня не волнует, что произошло там, на холме. Дело сделано. Вы отвели мальчика, оставили его на склоне холма и спустились вниз. Этого достаточно. Никто бы не смог этого сделать лучше.

- Вы издеваетесь?

- Нет. Но мне жаль вас, что вы так ничего и не поняли. Тем не менее, согласитесь, что если бы вы хотели отправиться туда вместо него или хотя бы уйти вместе с ним, вы бы с самого начала вели себя как-то иначе. Вы не захотели. А мальчик хотел. Поэтому он ушел к ним, а вы остались тут. Ваша участь горше, но вы сами ее себе выбрали. И постарайтесь больше не делать глупостей. Вы уже достаточно переполошили людей у Хоуксов. Не нарушайте больше данное вами слово, этим вы уже ничего не исправите.

Мне осталось только кивнуть и молча покинуть его обиталище. Ни одного слова выдавить из себя я не сумел бы.

* * *

Для меня потянулись серые дни. В церкви мистер Биггль каждое воскресенье призывал молиться за малолетнего отрока, "отбывшего в далекие земли". Уроки с малышами перестали доставлять мне радость, я все больше раздражался то на хихикающих девиц, то на тупицу Роберта, то на хулиганское поведение Гарри и Тома. Я понял, что еще немного, и я превращусь в уменьшенную копию мистера Тэлбота и начну кричать на детей. Поэтому я скорее обрадовался, чем огорчился, когда мой старший коллега известил меня о том, что скоро, по многочисленным просьбам родителей, мне пришлют замену и я могу быть совершенно свободен. Я дождался приезда моего преемника, и не без злорадства отметил про себя, что с этим человеком мистеру Тэлботу будет не так просто сладить, и, возможно, не пройдет и года, как сам он окажется в роли "помощника", и уже ему придется заниматься с младшими и неуспевающими детьми. Поруганная семейная честь не помешала Сью Бэллс через месяц после той злополучной ночи выйти замуж за младшего Хиггинса. Я был рад за нее, она славная девушка, а я так и не сумел поверить, что она действовала тогда по наущению своего отца.

* * *

Прошло много лет. И кто теперь узнал бы во мне молодого и амбициозного почти выпускника (почти университета), прибывшего вторым сельским учителем в холмистую местность одной восточной провинции с тем, чтобы, кроме письма и счета, развивать у деревенских детей способность к воображению? Никто и не узнал бы! Разве что малыш Джонни со своими чуткими пальцами и цепкой памятью на голос и запах. Волосы мои совсем поседели. Черный Вилли превратился в Белого. Справедливости ради, пусть и в ущерб литературности, надо сказать, что случилось это не в одночасье и не в ту злополучную ночь, хотя именно тогда я заметил у себя первую седину. Глаза мои почти всегда были красны из-за того, что постоянно слезились - то ли от виски, то ли от постоянной писанины, но я предпочитал думать, что во всем виновата бедность городского пейзажа. В любом случае, кидать многозначительные взгляды я уже ими не мог.

Работать учителем я больше и не пытался. По возвращении в город пристроился было газетным художником, но вскоре это мне наскучило - городская жизнь и без того бедна красками, чтобы я еще множил эту бесцветность своими черно-белыми рисунками. Стал вместо этого писать статьи в газеты, что оказалось гораздо более хлопотным занятием, чем я мог представить. Один раз, когда я писал статью о труде рабочих на каменоломнях, меня чуть было не завалило в штольне и я чудом спасся. На лесоповале мне на ногу упало дерево, кость срослась, но как-то неправильно, и с тех пор я сильно хромаю. Поскольку в результате этого прыти у меня поубавилось, делами теперь приходится заниматься более мирными и более скучными. Денег я получаю мало, хотя и работаю постоянно, так что домохозяйка моя, добрая душа, которая все не решается выставить меня за неуплату, похоже, уже спит и видит, когда же я, наконец, сам сверну себе шею, тогда хотя бы освободится моя комната, а ей достанутся мои книги, которые она сможет продать. Те жалкие гроши, которые мне иногда случается заработать, частью уходят на погашение долгов, частью - на выпивку. Не то чтобы я уже окончательно опустился, но дело, похоже, идет именно к этому. Не имея к сорока годам ни семьи, ни постоянного заработка, трудно уже тешить себя иллюзиями о собственном якобы предназначении, об осмысленном будто бы существовании.

Каждый вечер я хожу по кабакам, - что уже громко сказано, ибо это всего два-три заведения, где мне пока еще позволено пить в кредит, - якобы за тем, чтобы собирать материал для своих статей. Сегодня я зашел в расположенный на окраине "Щит короля Георга", принадлежащий необычайно живописному весельчаку Сиднею, большому любителю баек, сплетен и разных историй. Так получилось, что у него в этот вечер был "особый гость", волынщик, одаренный от Бога, и в честь этого в кабаке было полно народу. Музыкант, и в правду, был на диво хорош. При взгляде на него невольно вспоминались старые сказки о волшебной дудочке, музыка его повелевала эмоциями, как дирижер в оркестре. Но не меньше музыки, а пожалуй, даже и больше, меня поразил сам вид музыканта. Высокий, статный, держащийся легко и непринужденно, с огромной копной красно-рыжих волос, он всех очаровывал своим обаянием, это было заметно, даже со спины. Когда же я протиснулся сквозь толпу слушателей и увидел его лицо, я ахнул. Волынщик был слеп, что ему совершенно, впрочем, не мешало поддерживать постоянный контакт с публикой и отпускать шуточки в адрес отдельных лиц, ориентируясь исключительно на слух во всем этом множестве голосов, хрипов, вздохов, кашля, скрипа ботинок, шороха одежд и прочего шума, производимого обычно большим скоплением народа.

Зеленая повязка на его лице напомнила мне ту постыднейшую историю из моей молодости. Вот человек, такой же, как твой Джон, сказал я себе, тоже рыжеволосый, тоже слепой, только он весел и всеми любим, а того мальчика ты отдал проклятым эльфам. Мне захотелось узнать что-нибудь еще об этом музыканте, и я подсел к столу, где хозяин, не уставая, хвастался перед очередными посетителями своим особым знакомством с чудо-волынщиком. Музыкант как раз прекратил свою игру и любезничал с кем-то из слушательниц.

- ...Да, а когда капитан Дженкинс, верный солдат Его Королевского Величества, поинтересовался у него, почему он носит на глазах повязку такого непатриотичного цвета, - последние слова перекрыл громкий хохот, - то он, все так же улыбаясь, спокойно ответил ему, я, мол, незряч и цветов не различаю, но ежели ваша милость настаивает, то я могу выступать и без повязки, и тут же эту повязку снял. Вы бы видели лицо капитана!..

- А вы сами видели его глаза? - спросил я.

- Да вы что, сударь! Смеетесь?! Ни за какие коврижки! Люди про его взгляд такое рассказывают...

В этот момент мне на плечо легла чья-то рука.

Мы вышли из кабака и пошли к полям.

- Я узнал вас по голосу.

Я же узнал его по глазам. Когда мы вышли в поле, он снял повязку.

После долгих объятий, смеха и слез, после кучи разных дурацких и ненужных вопросов, которые скорее было важно задать, чем услышать на них ответ - ибо никакие внешние обстоятельства нашей нынешней земной жизни не могли затмить чуда нашей встречи, - я, наконец, попросил рассказать его, что случилось тогда ночью на Заветном Холме. И чем дальше он рассказывал, тем больше я убеждался, что и по сравнению с событиями жизни неземной, самым большим чудом оставалась эта наша встреча, возможность сидеть рядом и разговаривать - до такой степени в разных мы с ним обитали мирах: я, для которого разница между "виданным" и "невиданным" оказалась столь же принципиальна, как между очевидным и невероятным, и он, незрячий, для которого разницы между "виданным" и "невиданным" вообще не существовало. Он просто не мог удовлетворить мое любопытство.

Самым удивительным из событий той ночи для него осталось то обстоятельство, что я не сумел услышать жителей холмов. Когда они появились, а я не обратил внимания на их появление, Джон, уже отчасти подозревая, что наши пути разойдутся, но в тайне еще надеясь на мое возвращение, отправил меня прочь. О том, что я уже не приду, он понял, только когда оказался внутри холма. Какого-то существенного различия между подземным и подлунным мирами он не обнаружил. Единственное, что он отметил, это что там никогда не было ветра, тумана, дождя и снега. Про самих жителей холмов он сказал, что тамошний народ более легкого нрава. Вокруг него всегда было много смеха, песен и танцев, и сам он был постоянно окружен заботой и лаской. Одевались они в разные приятные на ощупь ткани (бархат и шелк?), ели из металлической посуды, но не железной, украшенной разными мелкими узорами и фигурками зверей и растений (золото и серебро?), и небольшими гранеными стеклянными вставками (рубины и изумруды?). Он научился понимать их речь, но сам ею не овладел и говорил с ними на родном языке, они же говорили с ним на своем. Поэтому те вещи, названия которых он не знал прежде, так и остались для него неназванными. Он пробыл среди дивного народца 15 лет, за это время он подрос и научился еще лучше ориентироваться с помощью слуха, осязания и обоняния.

- А когда мне пришло время их покинуть, они спросили, какой бы я пожелал себе подарок. Я попросил их не отнимать у меня память о том времени, что я провел вместе с ними. Они посовещались и согласились. Но, знаете, - добавил он с неловкой улыбкой, - я думаю, что они ни за что бы не разрешили мне просто так уйти, если бы я был зрячим. А так они подарили мне память. Волынку я уже здесь раздобыл, и играть на ней сам выучился. Так что никаких волшебных дудочек! - он засмеялся, и я понял, что эльфы сделали ему еще один неоценимый подарок, они научили его легкому отношению к жизни.

- И вы знаете, я же встретил там этих невиданных животных, про которых вы нам рассказывали. Помните? Единорога, василиска и мантикору.

- Настоящие единорог, василиск и мантикора?

- Ну, да. Конечно, я бы их сам ни за что не узнал, если бы не помнил ваших описаний. Там были еще другие животные, не похожие на тех, которое жили у нас в деревне, но вы про них не успели нам рассказать, а люди холмов не пользовались нашими названиями, - из его очень сложных и путанных описаний я с некоторой долей вероятности определил, это были грифон, гарпия, виверн, амфисбена и аспид.

- Я больше всех сочувствовал василиску. Его все время держали в наморднике и в специальной кожаной шапочке с шорами на глазах. Но, когда мы оставались с ним одни, я, конечно, снимал с него эту сбрую, потому что хорошо помнил, как это неудобно ходить с чем-то на лице. Там, кстати, никого мои глаза не смущали - не то, что здесь. И я вашу повязку подарил василиску - все-таки лучше, чем кожаные ремешки. А еще мне нравился единорог.

- Джон, расскажи, пожалуйста, про единорога!

- Очень доброе животное. А, какой он из себя? Шерсть у него, она мягкая-мягкая, совсем не как у рогатой скотины, а, скорее, как у кошки. Рог у него ужасно длинный, я, правда, был еще ребенком, но он был, мне кажется, длиннее, чем я в высоту. И не гладкий, как у коровы, а с бороздками, как у барана. Сам прямой, а бороздки на нем расположены вот таким вот образом, - он показал на своем пальце, как они закручены спиралью, - как на сверле.

- Точно, это и называется витой рог! - я все больше и больше погружался в его историю.

- Хвост у него, между прочим, вовсе не как у осла мистера Гиббса! Хотя, нельзя сказать, чтобы и как у лошади. А задние копыта, да, вы все верно тогда сказали, раздвоенные, а передние - нет.

Так и сидели мы, беловолосый с красными глазами и с красными волосами белоглазый. На земле под огромной сосной, одни в ночном сумраке. Я молча теребил пальцами хрупкие останки древесной жизни, а он рассказывал мне о невиданных животных, с которыми познакомился у эльфов.

- А глаза?... Глаза единорога! - воскликнул я забывшись. - Ты видел их?

- Нет, конечно, - ответил он мне с улыбкой. - Я же не могу видеть. Или вы тоже, как эти, думаете, что я что-то вижу своими глазами, какую-то оборотную сторону вещей?..

Сухие листья, кусочки коры, сосновые шишки, камушки... с тихим шорохом, словно с шепотом, перекатываются в между пальцами... Есть ли какая-то логика в их перетасовке, сказать трудно даже мне самому. Но никакого таинства не совершается, подножный мусор остается подножным мусором. Да и что еще делать мне, несчастному забулдыге, сказочнику, однажды не поверившему в свои сказки, на этом уроке, стыдно сказать, преподнесенном мне своей же собственной жизнью?...

Комментарии: 1, последний от 21/09/2016. © Copyright Рейнеке Патрик (reineke.patrick@gmail.com) Размещен: 07/04/2014, изменен: 08/04/2014. 60k. Статистика. Глава: Сказки		Оценка: *8.004** Ваша оценка:
Аннотация: сказка про школьного учителя. Британские острова, вторая половина 19 в. (оммаж Уильяму Джеймсу, Питеру Биглю и брату Карвеллу) для Дня невиданных зверей в "Заповеднике сказок" (опубликовано в сборнике избранного 2011 г.)

Рейнеке Патрик : другие произведения.

Про невиданных зверей