Аннотация: Сказочка про этнографа и путешественника, местами как бы гекзаметром. Писалось ко Дню Карла и Клары в "Заповеднике Сказок". Оммаж Славко Яневскому.
В лето шесть тысяч восемьсот тринадцатое, обильное гусеницами и одуванчиками, я, Длиннохвост, сын Длиннохвоста, начал свое повествование. Пишу, предчувствуя приближение старости - в назидание потомкам и в тщетной надежде облегчить свою душу. В тщетной, ибо невозможно снять бремя с того, что во веки утрачено. Похитили душу мою коварные батрагоим. И вот сам я не крал, украли у меня, а себя ощущаю преступником. Мне бы покаяться, признаться перед лицом общины в своем прегрешении. Но в чем признаешься, ежели сам я не учинял злодеяния? А вот же оно - содеяно: душа не на месте. Не уберег, когда крали. Не распознал воровства. Да и как каяться перед другими, у которых душа не украдена? Не поймут. Да и сам я имею ли право теперь говорить перед ними, как если бы был я по-прежнему без изъяна? Всю мою жизнь по возвращении живу я с этим ярмом. Вопросы множатся, а прежних ответов - как ни бывало. Видно, это и есть мое наказание. За преступление, коего не совершал.
Потому писание мое - проявление малодушия. Пусть судят меня за мой грех, как полагается, но только уж после смерти телесной моей оболочки. Сам же пока берусь доставить моим будущим судьям необходимые доказательства. Свидетельствовать против себя берусь честно и без обману. Пусть не смущает будущих моих обвинителей, если буду повторять истины, известные малым детям. Но иначе никак. Сложно построить обвинение, утратив уверенность в том, что единственно верно. Придется самому напоминать себе то, чему учили меня с младенчества - дабы отделить это от учения батрагоим и от собственных измышлений.
Уже само это повествование изобличает мое падение. Народу Божьего промысла надлежит исповедовать смирение и во всем блюсти скромность. Поэтому все наши писания анонимны. Один лишь есть Автор у всего сущего и не-сущего, мышца Господня только записывает. Немного для промышляющих есть вещей, достойных памяти в поколениях. Еще меньше среди них того, что надлежит предавать записи: календарь, анналы и хроники с датами разлива вод и различных нашествий, отчеты об урожайности, чертежи водоотводных каналов, описания прилегающей местности. Однако есть в мире вещи, о которых нельзя говорить от лица всей общины. Только лично, только на основании опыта, а потому - назвавшись по имени. Никогда не слыхал, чтобы кто-то из мышц Господних счел возможным записывать подобные измышления. Лишь богомерзкие батрагоим поступают подобным образом. Видно, я первый из промышляющих, кто решился настолько отступить от обычая.
Сама форма записи, которую я избрал, вопиет о моем преступлении. Книги моего народа испокон веку пишутся на дощечках или на толстых кусочках коры. По ним мы царапаем острыми палочками или же когтем, отчего буквы выглядят угловатыми - прочными и основательными, как деревья и скалы, как каменные постройки гигантов. Однажды написанное сохраняется для потомков, плетеными травяными нитями к нему подшиваются новые записи. Сами книги, такие же прочные и основательные, имеют четыре угла. В этом они подобны народу Промысла - мышцам Господним. Единство держится на четырех основаниях: община, труд, хлеб, род. И как не представить книгу без четырех углов, так и жизнь промышляющих немыслима без этих четырех оснований. Без общины невозможен труд, без труда не бывает хлеба, хлеб нужен для продления рода, без рода не будет общины.
Я же, отступник, взял гибкие стебли кувшинок, разрезал их, выскоблил мягкую сердцевину, высушил. Для письма приготовил тонкий тростник, разжевав его кончик зубами. Сделал чернила из черных болотных корней и застывшего сока вишневого дерева. Пишу словно кистью. Буквы выходят гладкими и округлыми, как батрагойские речи. Так писать гораздо быстрее. Распрямленные стебли кувшинок можно подклеивать следом. Длинную ленту из идущих друг за другом страниц буду сворачивать в свиток, как научил меня принц батрагойский. Хранить неудобно, но удобно писать и читать, если хочешь прочесть целиком - до конца от начала. Велика же моя гордыня, коль я сразу рассчитываю на подобных читателей, полагая свои измышления столь ценными и любопытными!..
История, в ходе которой утратил я свою душу, приключилась со мной во дни моей юности. Прошла неделя, как я покинул дом своей матери и распрощался с братьями своими и сестрами. Девушки заглядывались на меня, но жениться мне пока было рано. Я только начал обустраивать собственный дом и вовсю исследовал местность. Стояла весна, пропитание приходилось искать далеко от жилища. С той поры, когда Сероус Большое Гнездо вывел из-под пяты гигантов свое многочисленное семейство, мы, его дальние отпрыски, жили в бедности, но и в относительной безопасности. Ранних смертей стало меньше.
О страшном чудовище, прежде бывшем погибелью многих, я лишь слышал от старших. И когда с ним внезапно столкнулся, сразу понял, что мне не спастись. Как бы быстро ни бегал, сколь умело ни прятался, ни за что не избегнуть мне участи быть разорванным в клочья клыкастою пастью. И я бросился прочь со всех ног, ища возможности скрыться. Ибо Господь помогает лишь тем, кто стремится к спасенью. И Он снизошел, направив стопы мои к бурливой реке. Гигантское древо было брошено через стремнину и служило гигантам мостом. Я скользнул под него, но монстр оказался хитрее. Огромная лапа чиркнула с другой стороны от ствола, откуда не ждал. На мгновение увидел я перед собой острейшие когти длинной с мою руку. Не дожидаясь другого удара, кинулся вниз, вдоль ствола, цепляясь за все что придется - наросты коры, сучья и мелкие ветви. Сколько есть сил, лишь бы не рухнуть в холодный поток. Пальцы скользили, с трудом держа тело мое на весу. Тотчас намокла спина от летящих понизу брызг. Только миг я промедлил - перевести дух. Оглянулся, и то было моею ошибкой. Близко-близко увидел я чудовищные глаза. Они были с мою голову - холодные, горящие изнутри лунным светом, с вертикальным зрачком. Безжалостные глаза существа, созданного отнимать жизни. Так я понял, что вижу самого дьявола. От одного взгляда этих адских очей, все во мне будто заледенело. Сознание сделалось тонким и хрупким, словно прозрачная корка на утренней луже. А под ним - темной жижей замер живительный страх. Ствол дрогнул под весом чудовища, пальцы мои сами собой разжались, и я полетел в бурную весеннюю воду.
Сколь ни страшны порождения Ада, бездушная стихия всегда безжалостней. Мое тело било и швыряло о камни, и как я ни стремился к берегу, он проносился мимо меня с немыслимой быстрой и все более отдалялся. Потоком меня отнесло к куче ветвей и щепок и начало затягивать в водоворот. Я судорожно схватился за первую крупную деревяшку. Стремнина втянула меня в себя, пережевала и выплюнула вниз по течению. Когда ход воды стал потише, я взгромоздился на спасшую меня щепу и смог оглядеться. Берегов я не узнавал. Они едва угадывались в окружающей темноте. Нечего было и думать пытаться достичь их вплавь. Мне оставалось лишь уповать на крепость моего плота и на милосердие Всевышнего.
Сколько провел я времени, лежа ничком на своей деревяшке, крепко вцепившись в нее, что было сил - не ведаю. Несколько раз проваливался я в забытье. Помню окоченевшие пальцы и волны, переливавшиеся через мою дощечку. Помню далеко разносящиеся голоса ночных птиц и мои молитвы о том, чтобы не стать для них легкой добычей. В свете утренних сумерек пришел я в себя и увидел, что плот мой давно никуда не плывет, а болтается в небольшой бухточке, зацепившись за ветви подводных растений. Я подгреб к берегу и, цепляясь за стебли травы, вылез на сушу. Тело болело внутри и снаружи, кости ломило, стонали суставы. Я едва мог стоять на ногах. Однако следовало торопиться и найти до появления огненного шара укрытие. В незнакомом лесу всегда есть опасность столкнуться с каким-нибудь дневным хищником. Так не успев толком просохнуть, я отыскал под ближайшей кочкой укромную ямку и забился под слой прошлогодней листвы. Строить убежище был я не в состоянии.
Там, в этой яме, и нашли меня батрагоим. Один споткнулся о мое тело, придавив меня своей жирной тушей, другой пнул меня в бок, третий наступил мне на голову. Когда я, ругаясь, на чем свет стоит, выбрался из-под их мягких телес и стряхнул с себя листья, приготовившись драться, все трое разразились хохотом. Тряслись жирные животы, часто вздымались широкие белые горла, трепетали в огромных разинутых пастях натруженные языки. И чудовищная какофония наполняла мои больные усталые уши.
На поднятый ими шум подтянулись другие, тут же присоединившись к веселью. Я никогда раньше не видел вблизи батрагоим. Если не считать высохшего до мумии недельного мертвеца, раздавленного телегой на дороге гигантов. И вот теперь я стоял в их толпе, озираясь по сторонам и дивясь на их облик. Никакой явной угрозы не исходило от них, никаких сил удирать у меня не было. Можно было и присмотреться. Тщетно пытался я обнаружить хоть какое-то сходство меж ними и промышляющими. Все в их облике выглядело отталкивающим и безобразным: и нелепые их фигуры, и серая в пятнах бугристая кожа, напрочь лишенная волоса, и широченные беззубые рты, и огромные выпуклые глаза цвета адского пламени с горизонтальным зрачком. Разного возраста и окраса, все они были немногим крупнее меня, и от всех них воняло слизнями и перегноем.
Они же, на меня глядючи, только что не помирали со смеху. Тыкали круглыми пальцами в мое достоинство - хвост и усы, хватались руками за округлые животы. Некоторые из них, оказалось, знали немного по-нашему. Давясь смехом и перекрикивая своих, вопрошали: "Зачем тебе это?" и "Как ты такой уродился?" Странно звучали слова родной речи из их обширных, неприспособленных к ее звукам глоток. Осмелев, я ответил им, что их вид мне не менее странен. И что правду говорят об их дурном нраве и тупости, если вид попавшего в беду чужестранца возбуждает в них одно лишь веселье. В тот момент я дивился на них, сейчас же дивлюсь на себя тогдашнего. Неужто я, зная о них одно лишь дурное, рассчитывал таким образом их урезонить? Однако речь моя возымела последствия. Те, кто понял, перевели остальным. Безудержный хохот сменился бормотанием и покряхиванием. И вот, посовещавшись, обступив меня плотной толпой, они повлекли меня к своему предводителю.
Что прежде знал я о батрагоим? Что они кочевники и пираты, живут убийствами и грабежом. Не едят растений и злаков, одну лишь мясную пищу. Каждый год по весне переживали мы их нашествие. Все вытаптывали они своими серыми ступнями. Выедали червей из земли, удобряющих почву. Разоряли обители насекомых, опыляющих злаки. Не гнушались убийством детей. Появись я на свет чуть позднее, будь я чуть меньше ростом, легко мог бы стать их добычей. Через какое-то время после нашествия земля наводнялась их черными отпрысками. Эти совсем не опасны, но много их гибло в пути по самым нелепым причинам. Ибо нет у батрагоим обычая заботиться о своем потомстве. Богопротивная жизнь, богомерзок и облик. Не народ, а позор перед Господом. Чего только стоят глаза цвета огненного небесного шара, каким он бывает утром и вечером. И как земля таких носит?..
Принц батрагойский был крупнее и крепче других, но не старше. Он сидел, развалясь, предаваясь обжорству за тризной - к ней спешили мои провожатые. На покатых плечах возлежала меховая накидка. Не иначе, снята была шкура в поединке со злейшим врагом. На голой, нежной кожице шеи мех выглядел странно. Ворс был серый, короткий - страшный зверь землеройка. Что ж, один людоед привел к смерти другого.
- А, зерноед! - приветствовал меня принц-батрагой. - Садись между нами. Падали нет для тебя, все живое.
Так я узнал про их строгий запрет не есть мертвечину. И о том, что наша всеядность видится им непотребством. На столе, устроенном прямо на голой земле, все двигалось и шевелилось. На старом дубовом листе извивались рогатые слизни. В сетке из полусгнившего липы листка прошлогодние ползали мухи. Под покровом листа лопуха молодые кишели улитки. Для меня батрагой оторвал от живого кузнечика ногу и швырнул через стол. Продолжая движение, нога поползла, я едва удержал ее в пальцах. Снова смех переполнил подвижные белые горла. Всю прошедшую ночь я мог зубы точить о свою разве что деревяшку. Мой желудок давно опустел и молил о пощаде. Вняв мольбам изнутри, скрепя сердце, я принял подачку.
- Так поведай же нам, Психарпакс, что с тобой приключилось, - так потребовал принц. Я вкратце поведал.
- Ты смельчак и пловец, - ответил он мне. - Так будь моим гостем. Раздели с нами тризну, и мы облегчим твои раны.
Повинуясь, я сел средь других батрагоим. Повсюду меня окружали их бугристые спины с жующими ртами, топорщились локти. Внезапно то слева, то справа выстреливали их языки. Принц крикнул по-своему, младшие мне принесли желудей. Он меж тем был настроен к беседе. Видно, многими он овладел языками и любил говорить. Да и вид мой, похоже, вызывал у него любопытство.
- Прежде не видел столь длинного, - сказал он, указав на мой хвост. - Не могу я постигнуть умом, для чего он вообще вам пригоден.
Речь державная вызвала смех средь застолья.
- Такова была воля Творца, - ответствовал я батрагою.
Широченные глотки так и давились от смеха, принц улыбался. Сила истинной веры для язычников - повод для шуток.
- Мне известно о том, что народ ваш верит в единого бога, в творца всего сущего.
Я отвечал, что все верно.
- Но ведь если все так, то и я был им создан. И был создан бесхвостым. В чем же смысл, мне ответь, таскать на себе столь странную ношу?
Я стал думать, в чем же таком мы отличны, что не можем прожить без хвоста. При ходьбе и сиденьи батрагоим он явно не нужен.
- Обычно мы бегаем быстро и лазаем на высоте - по кустам и деревьям или в постройках гигантов.
- Все с вами ясно, - изрек батрагой, прожевав не без хруста улитку. - Хвост потребен вам как балансир или служит рулем. И девочкам нравится длинные?
Я, смутившись, кивнул.
- И девочки сами с хвостами?
- Да, чем длинней, тем красивей, - сказал я, зардевшись.
Толмачи-батрагоим переводили другим, и вся серая масса смеялась.
- То есть, для вас это благо, а отнюдь не уродство. Видно, с древних времен повелось, что хвостатые девочки с шерстью выбирали таких же парней. И черты закрепились в потомстве.
Изумившись столь странной идее, я сказал, что жених и невеста у нас выбирают друг друга взаимно, заключая союз по любви. Мой ответ вызвал общую бурю восторга. Оживясь, все кругом разводили руками, сколько хватало длинны. Горла вздымались, тряслись животы, и хлопали пасти. Обсуждали фигуры излюбленных женщин, на ком бы женились, если б могли выбирать. Так с изумленьем узнал я о женском господстве и о том, что невеста бывает крупней и сильней жениха.
- Извини, что смеялись, но в детстве все мы были когда-то с хвостами. На земле он не нужен, поэтому мы и дивимся. Каждый год, повзрослев, возвращаемся в воды, откуда мы вышли. Там мы ждем своих жен, и раз в год играем мы общую свадьбу. Тебе повезло, Психарпакс, ты услышишь турнир песнопевцев.
Отовсюду меж тем прибывали все новые серые спины. На подносах из листьев несли они новую снедь.
- Последняя тризна пред свадьбой. Для кого-то она может статься последней, если жен придет мало, как прошлой весной. Есть запрет на убийство, но в давке всегда кто-то гибнет.
Сотрапезники, не прерывая застолья, излагали обиды, виня прошлогодних безумцев. Жирных слизней жуя, выслушивал их повелитель. Дланью державной судил виноватых, определяя им последнее место в будущем хоре. Насытив желудок, и я осмелел. Сказал, что хочу говорить, и принц предоставил мне слово. Этой весной были съедены двое моих младших племянников. И видели многие: съели их батрагоим. Я произнес обвинение. Серые туши вокруг пожимали плечами, задумчиво хмыкали. Жестом принц показал мне большую улитку, что тотчас сокрылась в непрочной броне. Но едва вновь показались наружу рога, что с глазами, стрельнул упругий язык и захлопнулась хищная глотка. Проглотив и моргнувши оранжевым оком, принц произнес:
- Если движется и небольшого размера - значит "еда". Таков наш обычай. Но скажи, кто ответственен в вашей общине за убийство лишних и слабых детей?
Я сказал, это дело родителей. В год голодный мать решает сама, кого выкормить, а кого поделить меж другими. Но бывает, решает отец, если мать чересчур мягкосердна.
Изогнулись в презреньи беззубые рты. Шевеля перепонками, бывшие подле меня отодвинулись в стороны. "Варвары", - слышалось мне отовсюду.
- Мы так не делаем, - сухо сказал батрагой. - Ибо дети - не собственность их породивших. Сами с рожденья следят за собой, сами своей головою за все отвечают, ибо с рожденья свободны. Глупые, слабые, самоуверенные до свадьбы не доживут, станут пищей для хищников. Кто не способен сберечь свою жизнь, тот не достоин потомства. Уверен, что ты согласишься.
Я кивнул головой, удивившись, однако, тому, что безбожники, чтят ту же заповедь, что и мышцы Господни.
- Издавна мы поступаем с другими, - так продолжал батрагой, - как считаем, что должно вести себя с нами. Потому и признать виноватыми мы себя, как ты видишь, не можем. Но тебя признаем потерпевшим. Из уважения к утрате, твоею семьей понесенной, тебя провожу я к местам твоего обитанья. Сам ты, как я полагаю, обратно дорогу не сыщешь, и оставаться в лесу для тебя будет делом опасным.
Пир меж тем подходил к завершенью. Дав свободу оставшейся пище, утолившие голод приступили к распевке. Один за другим выступали вперед и читали протяжно какие-то, видимо, вирши. Остальные же громко восторги свои выражали, либо презренье поэту. Принц, захваченный действом, забыл о моем любопытстве. Передать красоту песнопений словами чужого наречья, он сказал, для него невозможно. Все влюбленные Мышцы, как я знал понаслышке, непременно слагают стихи, привлекая невесту. Но я даже не мог и помыслить, что такое интимное дело, кто-то решится обставить настолько публично.
До прихода невест батрагоим решили меня схоронить. Ожидали Великую Мать, королеву. Для нее же я буду, что муха. Под шатром из нависших корней, сквозь которые лишь я один был способен пробраться, мне устроили лежбище. Обернули меня лопухом, для израненных ног принесли подорожник. Воду набрали в скорлупки ореха, запасли желудей и лещины. Наконец-то, я смог отдохнуть.
Отоспавшись, лежал я часами средь дикого ора. Когда силы вернулись ходить, я, презрев осторожность, жилище на время покинул. Осмотрелся вокруг, новых орехов собрал, и - спустился напиться к воде. Господи, что я увидел!.. Из воды отовсюду смотрели глаза, всюду двигались локти, колени и спины. Никогда в своей жизни - ни прежде, ни после - я не видел такого количества тел. Сколько глазу хватало, повсюду в реке все моргало, брыкалось и пело. И струились везде средь подводной травы в черных пятнах осклизлые ленты. Насмотревшись на дикую оргию, я отправился спать, положив не являться наружу до скончания пиршества плоти. Так прошло еще много часов, когда все утихло.
Выждав день, ибо днем заповедано спать всем Божьим твореньям, в тихих сумерках выбрался я из укрытья. Средь прибрежной травы я застал одного только принца. Он поведал мне много историй о нравах и образе жизни. Их теперь постараюсь я вкратце и вам изложить.
Нам, живущим общиной, это представить нелепо, но они живут порознь. Всю жизнь в одиночку. Долго живут, целый век это будет, по нашим-то меркам - поколений двенадцать-пятнадцать. Раз в году они сходятся вместе на свадьбу. Выбирают себе короля, или принца, ибо первый он лишь среди равных. Самый сильный, кто первым явился на свадьбу и кто громче и краше поет. Он обязан быть стойким и честно стеречь все потомство в общей луже от прочих племен батрагоим. Издали оповещает их пеньем, что местные воды полны. Ждет, когда кладка яиц племенная вдоволь насытится солнцем, лишь тогда и оставит он стражу.
Дни пройдут, и у отпрысков черных на лентах осклизлых изменится тело. Отрастивши хвосты, первым делом съедают они свой общий прозрачный послед. Молоку матерей в их обычае это замена. Став свободными, ищут себе пропитание сами. Сами при этом служа пищей всем, кто чуть-чуть, да крупнее. Так из тысяч мальков до потери хвоста доживают десятки, чтоб при помощи новых конечностей выйти на сушу. Много их гибнет потом, в период их долгого детства. Ведь до первой женитьбы от первого вздоха проходят года - время, равное трем поколениям мышец Господних. О, жестокий народ, и жестокие дикие нравы!.. Ни любви, ни заботы не зная, с первых дней они бьются за жизнь. Все их знанья, уменья и навыки раздобыты и нажиты лично. Все обычаи их - результат договора свободных и равных, взрослых особей. Нет воспитанья, нет почтения к старшим! Нет веры единой! Потому-то они и безбожники, ибо верят с рождения каждый в свое: в силу разума, в знанья, в Царицу Природу, кто - во многих богов, кто - в Единого Бога. И никто не желает принудить к своей вере других, вот ведь чудо!.. Полны интереса при этом к чуждым идеям и мыслям. Изучают другие культуры, стремятся узнать языки и сплоченности нашей дивятся.
По прошествии нужного срока вверх по теченью реки двинулись мы с батрагоем. Он - питаясь улитками, червями, слизнями, я же - сбирая остатки семян, зимовавших под снегом, зубы точа в желудях и охотясь на жирных личинок. Как-то раз на тропу перед нами выползла хищная гидра. Испугавшись, я метнулся в траву. Батрагой же раздулся, как шар, напружинив и выпрямив ноги. Страшно набычив глаза, стал на руках приседать. Изумилась тут юная гидра. Не видела прежде она, что б еда повела себя столь неучтиво, и скрылась. Я же, душу из пяток призвав, на тропу возвратился стыдливо. До того и помыслить не мог, сколь мой спутник отважен и грозен.
Дело было в тот утренний час, когда твари Господни идут на покой, от небесного адского света стараясь укрыться. Сквозь расщелину мы углубились под корни огромного дуба.
- Здесь невинным юнцом любил я скрываться от пекла. Здесь читал я стихи знаменитейших наших поэтов под присмотром почтенного старца, - сказал батрагой.
И тут я увидел, что повсюду были сложены свитки. Мы попали в читальню. Один за другим он их брал и читал мне оттуда по строчке, повествуя, о чем же сложили поэмы певцы, что другие потом вознамерились их сохранить для потомства. О любовных безумствах и безрассудных геройствах - о том мы не пишем. Свиток один он извлек и прочел в переводе: "Гнев, богиня, воспой Физигната Пелеева сына...", и сказал, что меня он зовет Психарпаксом в честь героя той древней поэмы. "Душелов" его звали и был он из мышец Господних, столь умен и красив, что дружбою с ним батрагойский король соблазнился. А потом он позорно погиб и обиделись Мышцы, развязали войну с батрагоим, в которой же и проиграли. Много пало достойных героев с обеих сторон, вот о том и поэма.
Я премного дивился: известны события эти. "О полку Крохоборовом слово" знает каждый ребенок. Тяжким трудом добывал крошки хлеба у богопротивных гигантов славный именем княжеский сын. Был утоплен постыдно бежавшим царем батрагойским. И потом был поход, и жестокая грянула битва. Хмыкнул принц:
- Неумеющий плавать дышать не достоин. В воде не спасти чужеземца. А позорное бегство от гидры, то кто ж его видел? И кто осудил?
Так узнал я, что движимы все батрагоим в отношеньи проступков своих только чувством стыда. Им вина неизвестна. Удивительно, сколь же разнится восприятие давних событий у разных народов. И не только событий, но жизненно важных основ. Во время пути спутник мой Физигнат (а его так действительно звали) задавал мне вопросы. И о многом заставил задуматься. Вот, для примера. Все, что мы полагаем достойным трудом, исполнением промысла Божьего - то не более, чем воровство. Ведь воруем мы пищу у тех же гигантов, во дворах и владеньях которых живем всей общиной. Да и сами гиганты могут быть и не созданы вовсе исключительно нам в испытанье. У них могут быть цели и смыслы, непонятные нам, как неясны нам цели и смыслы червей и улиток. Да и огненный шар вряд создан Творцом исключительно нам в назиданье.
Так мы шли вдоль ручья уже много ночей, пока вдруг не случилось несчастье. На тропе у воды повстречали мы крупную гидру. Перепончатой лапой меня что есть сил отпихнул Физигнат - я в траву далеко откатился. Сам же ринулся в пасть, но змея, прикусив, отскочила. Не докушав добычу, шурша уползла восвояси. Я же трясся средь листьев и стеблей высоких травинок. Когда с духом собрался и выбрался я к батрагою, то нашел его сжатым в комок, напряженным и мрачным. За ушными буграми белели огромные капли. "Это яд мой. Не трогай его, для тебя он смертелен", - предупредил он меня, но не двинулся с места. Зубы коварного монстра задели бедро и колено, связки порвав, раздробив и суставы, и кости. Бросился я из коры устраивать на ногу шину. Соорудил костыли из обглоданных веточек ели. Под ближайшим из пней отыскал нам укрытье на время. Воду принес в скорлупах, отыскал другу свежих улиток.
По наущенью его собирал я врачебные травы. Долго боролись с болезнью и смертельный исход упредили. Только вот кости срослись, а суставы, как раньше, не гнутся. Спасши от смерти меня, он навеки остался калекой, мудрый принц Физигнат, что когда-то поверг землеройку. Жил десять лет он на свете, шестую свадьбу отпраздновал этой весной. Не видать ему больше ни тризны, ни хора, ни женщин. Без крепких ног не помочь разрешиться от бремени самке. Сколь бы прекрасно ни пел, никому он теперь уж не нужен. Горькая это судьба - жить, не имея потомства. Только одно и осталось - стеречь потемневшие свитки.
Мне же дожить до весны - это будет большая удача, семь раз жениться успеть до зимы, трижды - после. Дальше - лишь старость со смертью. Короток век, отведенный для мышцы Господней. Дольше гораздо, чем я, смог бы прожить Физигнат, не случись моей пламенной речи, не обещай он меня проводить к моему поселенью. Что же мне делать теперь? Долг мой, увы, неотплатный... Ибо не могут ведь жить долго мышца с батрагоем. Разный отмерен им путь, разная пища и нравы. Пусть они оба серы, скромны ростом и трудятся ночью, вместе им трудно сойтись, а сойдясь - жизнь друг другу облегчить. Все же, как ни крути, мы с ним чужаки друг для друга. Только вот я им спасен, и спасен я ценою увечья... Горькие слезы я лил, как настало нам время прощаться.
Тогда-то я и утратил бессмертную свою душу. Получив в дар самое ценное - жизнь, да еще такой страшной ценой, оставил самого себя, словно в залог, у батрагойского принца. Дня с тех пор не прошло, чтобы о нем я не думал: жив ли он, сумел ли добрался до хранилища свитков, не презирают ли его те, кто раньше его почитали. Вот я женюсь, а он может погибнуть на свадьбе, в отчаянной давке. Вот мои дети с первым писком нюхают воздух, а ему больше уж не изведать радость отцовства, ведь ни одной батрагойке он не сумеет помочь нереститься. А главное, после того путешествия, не принимаю я больше на веру слова наших старейшин. Ибо знаю: кроме нашей единственной правды, есть сотни других. Для чего же он спас меня, мой негаданный серый собрат?..
На сем заканчивается писание Длиннохвостово, названное им ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ, или ДВА ОТТЕНКА СЕРОГО.